Рыжеволосая девушка

Человек в соломе

ы ехали на велосипеде по проселочным дорогам, ведущим на северо-запад. В направлении нельзя было сомневаться, я чувствовала это по типично голландскому ветру; а впрочем, в Голландии ветер всегда дует в лицо. По правую сторону от нас, вдоль реки Заан, четко вырисовываясь на фоне неба, тянулись поселки, возле Эйтхееста слева показалась железнодорожная линия. Давно я не была здесь. Я узнавала лишь отдельные велосипедные дорожки, зато Флоор совершенно непостижимым образом ориентировался среди множества уединенных и извилистых проселочных дорог. Мне казалось, что мы находимся где-то около Кастрикума. В мягком, солнечном воздухе — зима близилась к концу — можно было различить пряный аромат опавшей дубовой листвы и сосен; мелкие кроличьи следы вели к пустошам и пескам. Домов здесь было мало. До сих пор мы не наткнулись ни на одного немца. Я спросила Флоора, есть ли они здесь вообще.

— А где их нет? — буркнул он. — Здесь в районе Кеннемера размещены мерзавцы из дивизии Германа Геринга. Смотри в оба. Правда, они не особенно любят эти тропинки.

— Они похожи на партизанские тропы. Тут удобно будет скрываться, — сказала я.

Флоор сбоку поглядел на меня, но ничего не ответил.

Отроги дюн снова отступили назад. Между ольхами и березами нашему взору открылось небольшое огородное хозяйство, один из тех великолепных, тщательно возделанных кусочков земли, которым цены нет. В стеклянных рамах дальних теплиц слабо отсвечивало солнце; виднелись отдельные квадратики поля — словно шахматная доска. Мы свернули в лесок, ветви его так густо переплелись, что, вероятно, летом они нависают над головой сплошным шатром. Показался низенький, покрытый белой штукатуркой дом с узкой, простой терраской и дверью, в которой блестели красные и синие стекла; а дальше, за домом, стоял низкий сарай из коричневатых просмоленных бревен, с откидными окошками; в этом сарае, вероятно, был чуланчик для кур и полки для сушки цветочных луковиц. Все это имело такой мирный, невинный вид, как будто не было никакой войны, как будто не было ежедневных убийств и бедствий военного времени.

Я невольно соскочила с велосипеда. Затормозив ногой, Флоор также слез тихонько с седла и, стоя рядом со мной, смотрел на лежавший перед нами уголок голландской земли. Меня не покидало чувство, что этот уголок, расположенный между видневшимися вдали дюнами и Алкмарским озером, которое угадывалось за рядами кустарников, как бы олицетворяет собой всю Голландию. Я взглянула на Флоора; я уже догадывалась, что именно здесь должен находиться человек, который нам нужен.

— Мне подождать? — спросила я.

Он взял меня под руку.

— Нет, нет, идем вместе. Мы неожиданно нагрянем к нему… Если он вообще тут.

Мы беззаботно и неторопливо побрели к домику. Оттуда доносился какой-то странный деревянный стук и скрип. Мне приходилось слышать этот звук, но я никак не могла вспомнить, что это такое.

— Что это? — спросила я.

— Не сообразила? Это же деревянная лошадка! — сказал Флоор и рассмеялся. Он втолкнул меня в кухню. Вдоль одной каменной стены тянулся низкий деревянный шкаф, внутри которого помещался медный трубопровод от колодца. На большом круглом кухонном столе стояла корзинка с ложками и вилками. А возле стола в самом деле со скрипом и стуком изо всех сил качался на своей лошадке двухлетний карапуз. Он перестал качаться, как только заметил нас в дверях, и вытаращил на меня глаза. Флоор подошел к нему и опустился возле него на колени.

— Эй, ты, Хейс! Гляди, какую тетю я тебе привел! Ты меня узнаешь?

Хейс чуть кивнул головой; ротик его трудно было разглядеть — такие пухлые были щечки.

— Кто я?

— Белый, — ответил Хейс.

Флоор громко засмеялся. Он держал детскую ручку в своих руках, которые казались теперь еще огромнее.

— Черт возьми, Хейс, — сказал он, — у тебя память как копилка. А где мамочка?

Я подошла к ребенку и тоже протянула ему руку. Он снова уставился на меня и даже не шевельнулся. Я не знала, как с ним обращаться, — я ведь не привыкла к детям. Мне всегда казалось, что они живут в своем особом мирке, не имеющем никакого отношения к жизни взрослых. Флоору же, очевидно, ничего не стоило перенестись из одного мира в другой. — Где же мамочка? — повторил он.

Ответа не последовало, но из дома послышались приближавшиеся шаги. Отворилась дверь. Флоор уже приготовился по-военному приветствовать хозяйку дома, ибо это была без сомнения хозяйка: среднего роста, крепкая, краснощекая, русоволосая женщина лет тридцати — именно такой обычно представляют себе голландскую крестьянку. Еще до того, как было произнесено первое слово, ее зеленовато-карие глаза пытливо уставились мне в лицо, как будто она хотела сразу определить, что я за человек. Я глядела на нее, а она на меня. Возле ее рта и недоверчивых глаз появились мелкие морщинки. Флоор весело сказал:

— Рад видеть тебя в добром здоровье, Карлин… У Яна все в порядке? Меня, как обычно, занесло сюда попутным ветром. Я приехал вместе с девушкой, которая очень хочет навестить нашего друга. Если он здесь…

Крестьянка, жена огородника, протянула мне наконец руку. Следовало ли мне назвать себя? Ее имя, хотя и косвенно, было уже названо. Я боялась проявить чрезмерную живость или излишнюю замкнутость. Я, как могла приветливо, пробормотала что-то. Хейс переводил внимательный взгляд с одного взрослого на другого.

— Нашего друга… Да, он здесь, — сказала Карлин.

То обстоятельство, что Флоор приехал со мной ради этой цели, по-видимому, успокоило ее.

— Пойди к нему сам, Флоор, может, он тебя примет…

Глаза Карлин светились мягким юмором. Флоор усмехнулся, а за ним усмехнулась и я, только более сдержанно. Флоор наклонился и провел рукой по растрепанным золотым волосикам Хейса. Когда мы выходили из кухни, я кивнула Карлин и почувствовала, что она недоуменно смотрит нам вслед. Скрип качалки возобновился, как только мы с Флоором вышли из дома. Флоор пересек двор, направляясь к сараю из аккуратно подогнанных бревен. Я следовала за ним. Мы вошли в сарай, где низко над головой проходили балки и смешивались самые различные запахи: пахло курами, которые неподвижно сидели за проволочной сеткой; пахло карболинеумом[12], свежим тесом, соломой. Сарай был разделен на несколько клетушек. Флоор без колебаний направился ко второй двери, предварительно заперев за собой входную. Мы очутились в отгороженном квадратном помещении. На балках висели рядами пучки серого гороха и фасоли. На полу толстым слоем — не меньше полуметра — лежала солома. Здесь был затхлый воздух, мертвая тишина и какая-то духота, впрочем, не такая уж неприятная.

— Выходи-ка, друг, — сказал Флоор неестественным басом, — ты попался.

Это была отвратительная шутка, вроде тех, какие мои товарищи мужчины любили отпускать друг другу; опасность ведь вызывает постоянное нервное напряжение, и время от времени требуется разрядка. Я терпеть не могла подобного рода «развлечений» — как их называли мои товарищи, — с тех пор как Франс разыграл меня в поместье «Испанские дубы» при моем вступлении в группу. Солома мгновенно зашелестела, рука с огромным револьвером марки «ремингтон» показалась из соломы и нацелилась прямо на Флоора.

Кажется, Флоор все-таки испугался на мгновение, и я подумала: поделом ему. Но Флоор тут же усмехнулся:

— Эта вещичка вряд ли заряжена; боеприпасы были посланы сюда в последний раз больше двух месяцев назад!

Я увидела, как солома быстро зашевелилась, и мгновение спустя из нее высунулась золотисто-каштановая голова Хюго, вся в соломенной трухе. Взгляд его голубых глаз, в этот момент необыкновенно синих и строгих, сразу остановился на мне. Мне показалось, что его лицо внезапно побледнело, однако хорошо разглядеть я не могла — откидная рама была вставлена слишком высоко.

— Хюго! — сказала я.

Голубые глаза Хюго вопросительно уставились на Флоора, который смущенно прикрыл рот рукой. Я, еще более смущенная, чем он, ждала. Хюго бросил на меня свирепый взгляд, видно, ему очень хотелось послать меня к черту.

— Здорово, — не спеша сказал Флоор.

— Здорово, — ответил Хюго и вылез из соломы.

Все мы молчали, пока Хюго медленно стряхивал с себя соломинки и труху. Наконец он, глядя на нас, спросил:

— В чем дело?

Флоор кашлянул. — Есть новости, Хюго… военнопленных переправили в другое место.

Приподняв одну бровь, Хюго пренебрежительно сказал:

— Об этом я слышал еще на прошлой неделе.

Он оттолкнул Флоора в сторону, вышел из сарая. Флоор пропустил Хюго вперед и сделал мне знак следовать за ним. Я чувствовала себя очень несчастной и сожалела о том, что мне в голову пришла мысль обратиться за помощью к Флоору. Когда мы очутились на дворе, я со злости отшвырнула ногой камешек, который, к несчастью, задел Хюго по ноге. Я заметила, что он опять ходит в спортивных туфлях. Он моментально обернулся и гневно спросил:

— Это что еще за дурацкая выходка?

— Извини меня, это я…

Хюго шагнул мне навстречу. Флоор тоже сделал шаг вперед. Хюго остановился. Я ничего не понимала. Казалось, передо мной стоял совсем другой Хюго. Я быстро подбежала к нему и смерила его взглядом с головы до ног. У меня не было больше страха перед этим отважным партизаном. Мне вдруг захотелось быть нисколько не хуже знаменитого народного мстителя, убравшего Паардманса и других врагов народа. И у меня тоже было чувство собственного достоинства.

— Я приехала сюда, потому что не могу больше сидеть сложа руки в Гарлеме! — выпалила я. — Там все наши действия парализованы! Один сердится, другой придирается, третий мечтает о том, чтобы взорвать на воздух немецкие поезда, и ровно ничего не делается! Я хочу дела, Хюго! И я так долго надоедала Флоору, что он наконец согласился отвезти меня к тебе!..

В свою очередь Хюго смерил меня взглядом с головы до ног. Меня всю обдало жаром, и я еще более разозлилась.

— Ты так громко орешь, — сказал он, — что каждый немец в этой округе или его приспешники могут услышать тебя…

В конце фразы он проглотил слово, оскорбительное для всего женского пола, я была в этом твердо убеждена.

«И он тоже!..» — подумала я, схватила его за рукав и начала трясти.

— Ты просто самонадеянный осел, — вспылила я и почувствовала, что слезы вот-вот брызнут у меня из глаз. — Разве только ты один умеешь стрелять, что ли? Во всей стране один лишь ты умеешь держать револьвер в руке, не правда ли? Так хорошенько слушай, невежа: я приехала сюда не для того, чтобы умолять тебя, а для того, чтобы кое-что предложить! Я предлагаю тебе свою помощь, и ты волен ответить мне «да» или «нет». Если да, то я готова делать все, что ты прикажешь. А если нет… я буду искать себе другого руководителя. Учти, что я не собираюсь ползать перед тобой на коленях лишь потому, что ты задаешься! Я хочу бороться на равных началах с тобой, как твой товарищ!

Оба мы чуть ли не враждебно глядели друг на друга. Я заметила, что Хюго переменился в лице, побагровел и смутился. За своей спиной я услышала вдруг словно какие-то всхлипы и приглушенный смех. Я оглянулась: Флоор катался по усыпанной песком земле, держась за бока, давясь от смеха и дрыгая ногой, словно был больше не в силах слушать нашу перепалку. Я в упор глядела на Хюго. Губы его слегка дрогнули. Он, вероятно, тоже готов был рассмеяться, но я видела, что мои резкие и справедливые слова дошли до его сердца. А сердце это было не совсем обыкновенное. Это было сердце коммуниста, и я поняла, что в нем творилось и как боролся Хюго с нахлынувшими на него чувствами.

— Ханна… — сказал он, и сразу исчезли его строгость, непреклонность и важность — Ты должна согласиться, что твое нападение было совершенно неожиданным для меня!..

— Этому я научилась в группе, — отрезала я.

Он как будто даже не мог в глаза мне смотреть. А сама я, признаюсь, после своего отчаянного выступления готова была разреветься; однако я сдержалась — я знала, что этим все испорчу.

Хюго смотрел в сторону; я видела его в профиль, видела энергичный, красивый сжатый рот и высокий загорелый лоб. Черт побери, он очень даже привлекателен как мужчина, подумала я. Вот он стоит и раздумывает… Флоор по-прежнему сидел на земле: он все не мог успокоиться после припадка смеха. У меня было такое впечатление, что и Карлин, стоя на пороге дома, внимательно наблюдает за нами. Обернуться в ту сторону я не смела.

Наконец Хюго кашлянул и как-то натянуто сказал:

— Гм, видишь ли, Ханна… Я вовсе не говорил, что ты скверно стреляешь. Я об этом просто ничего не знаю.

Его огорченный взгляд молил Флоора о помощи, а тот, скрестив на коленях руки, весело следил за нами.

— Во всяком случае, Хюго, не отказывай ей, пусть попробует, — сказал Флоор очень серьезным тоном, хотя за серьезностью чувствовалась легкая насмешка. Хюго тяжело вздохнул. Затем снова поглядел на меня. Бог знает, что отразилось в этих голубых глазах: сомнение, досада, симпатия, выдержка… Но я уже видела, что ответ будет благоприятным.

— Ладно… — сказал он. — Ты права… Безделье — это смерть. Голландия ждать ведь не может.

— Значит ли это, — спросила я, — что ты берешь меня себе в помощники?

Он угрюмо кивнул.

— Ну да, разумеется… И мы сообща разработаем план, что нам следует предпринять, когда этот проклятый белобрысый шпион (и он злобно кивнул головой в сторону Флоора) уберется отсюда…

Флоор был уже на ногах. Они уставились друг на друга, точно готовы были схватиться. Теперь пришла моя очередь смеяться: высокий, здоровенный, добродушный Флоор против маленького, красивого, кипевшего яростью Хюго… Это был точно кадр из комического фильма.

— Ты сказал «шпион», а? — угрожающе произнес Флоор и выставил кулаки, как две кувалды.

— Я сказал: «проклятый белобрысый шпион», — поддразнивая, отчеканил Хюго и сделал шаг вперед.

Я видела, что они оба, точно так же как и я, наслаждались этой комедией. Но Карлин, по-видимому, вправду подумала, что они вот-вот вцепятся друг в друга. Она выбежала из дома и встала между обоими мужчинами. Затем поглядела на меня, будто я являлась причиной мнимого раздора.

— И это у вас называется дружбой! — воскликнула она, не спуская с меня глаз. — Ай да молодцы! Ступайте в лес, там можете хоть убивать друг друга. Сопляки!

Флоор и Хюго воззрились на Карлин. Я прыснула. Зажав рукой рот, я побежала прочь мимо теплиц и кудрявых кочанов капусты и, спрятавшись за высокой навозной кучей, расхохоталась.

Когда я наконец почувствовала, что способна показаться на людях, Хюго и Флоор, как самые близкие друзья, сидели на скамейке под терраской и крутили себе сигареты. В доме раздавался веселый скрип лошадки маленького Хейса. Одному небу известно, что думала обо мне Карлин.

«Собака издохла»

К концу дня, когда Флоор уехал в сторону Алкмара, Хюго пошел проводить меня; я хотела добраться домой через Маркетте и паромом близ Бевервейка. Хюго больше молчал, грыз сухую травинку и, казалось, напряженно что-то обдумывал. Наконец он положил руку на руль моего велосипеда.

— Слушай хорошенько, Ханна… Я надеюсь, что не поторопился, решив принять тебя в товарищи, если можно так выразиться… Но на этом пути встречаются такие вещи, над которыми приходится порядком поломать себе голову… Собственно говоря, я чертовски мало знаю о тебе. Ты живешь с родителями?

Я кивнула. Он отпустил мой велосипед и вздохнул.

— Да-а, — сказал он. — Это одно из затруднений. Видишь ли, то, что мы с тобой хотим предпринять, немцы расценят как настоящий террор. А они беспощадны ко всему, что связано с террористами: к их дому, родным, детям, семье, — значит, если немцы когда-нибудь схватят нас…

— Как это «схватят нас»? — вызывающе спросила я.

Хюго поглядел на меня так странно, как будто я допустила неуместную шутку.

— Я имею в виду самый скверный случай… Ты понимаешь меня, Ханна, или не понимаешь?

Я кивнула головой, на этот раз более покорно. Я поняла его.

— Нужно жить одной, без родных, так ведь?

— Да, совершенно одной, — подтвердил он.

Я знала, что Хюго прав. В нашем доме жили не только отец и мать, там была также и Юдифь. На миг у меня упало сердце: я представила себе, что могут сделать немцы отцу или матери, или же беззащитной Юдифи, или всем им вместе; не раз случалось, что людей, укрывавших у себя евреев, если это обнаруживалось, отсылали вместе с ними в лагеря смерти.

— Где же мне жить, Хюго? — спросила я.

Хюго повернулся в сторону дома огородника:

— Я попрошу Яна и Карлин, может, у них найдется для тебя местечко… В доме есть одна пустая комнатка на чердаке.

Мы немного постояли молча; Хюго нервно двигал скулами, я держала одну ногу на педали.

— Слушай, Ханна, — быстрым шепотом вдруг заговорил Хюго. — Завтра вечером я буду в Гарлеме, на улице Схотерсингел. Там есть одна табачная лавочка, под вывеской «Табачная бочка», номер дома я забыл, но ты и так найдешь… Я буду в том доме наверху. Ты позвони, и когда кто-нибудь тебе откроет, то скажи: «Собака издохла».

— Собака издохла, — повторила я шепотом.

— Там я расскажу тебе, что мы с тобой предпримем, — решил Хюго. — Сегодня мы уже порядочно поговорили. Табэ!

И он повернул обратно. Как во сне, села я на велосипед и поехала на юг. Смеркалось, тропинки в сосновом лесу казались мрачными и зловещими. Я старалась думать о чем-нибудь постороннем, но мысли путались в моей голове. И ветер, разумеется, был встречный.

Домой я приехала уже в темноте. За столом мать спросила меня, почему я все молчу. Я увильнула от ответа, пробормотав что-то невразумительное, и мать промолчала. Однако позднее, когда мы остались с ней вдвоем в кухне, я спросила:

— Мама… ты очень расстроишься, если я уйду?

Она взглянула на меня с деланным спокойствием:

— Уйдешь? В чем дело?

— Уйду из дому… — пояснила я.

Мать молча облокотилась на край плиты. Затем еле слышно спросила:

— Ты так глубоко уже втянулась?

— Что значит «втянулась»? — в свою очередь переспросила я.

— В движение Сопротивления, дитя мое, — ответила мать и взглянула на меня.

Опустив глаза, я сказала:

— Мама, я больше не могу оставаться здесь. Лучше, если вы ничего не будете знать обо мне… Я не могу иначе, мама. На днях…

Она тихонько погладила меня по щеке:

— Что ж, раз должна… Отец твой придет в ужас. Но он знает так же хорошо, как и я, что некоторых вещей избежать нельзя… Поступай так, как считаешь нужным… И не бойся за нас!

Я нежно поцеловала мать в лоб, хотя готова была задушить ее в объятиях, и, повернувшись к ней спиной, старательно начала вытирать посуду… Родители, следовательно, знали, и, наверное, давно, что у меня были дела поважнее, чем охота за удостоверениями, карточками и снабжение посылками больных. Они ничего не говорили мне. Это были люди «первый сорт», как выражались наши ребята. Первый сорт… Слезы застилали мне глаза. Я не видела тарелок, которые вытирала. Я должна уйти отсюда к товарищам… Ничего не поделаешь. Я ясно видела перед собой свой путь. И знала, что никогда не сверну с него. Весь следующий день я приводила в порядок свою комнату, разбирала бумаги, кое-какие из них сожгла, так как они никого другого не касались, разобрала книги, уложила в чемодан платья. Отец ничего не говорил, старался даже не глядеть на меня, чтобы только я не видела, как он расстроен; но я заметила, что губы у него дрожат — от горя, страха и печали. Из всех нас четверых Юдифь, казалось, единственная ничего не замечала. Тем лучше, подумала я.

В тот вечер я отправилась на улицу Схотерсингел, к лавочке «Табачная бочка», которую нашла без особого труда. Я позвонила, сжимая револьвер в кармане своей куртки. Вверху, в кромешной тьме лестничной клетки, распахнулась дверь. Я пробормотала: «Собака издохла». Раздался какой-то стук, кто-то спустился ко мне вниз, взял меня за руку и увлек за собой. Я очутилась в маленькой чердачной комнатке, разумеется, полной дыма, хоть топор вешай. Маленькая коптилка горела тусклым синим огоньком. На подставке для цветов отцветала фуксия, рядом стоял обитый черной парусиной стул. Человека, который привел меня наверх, в комнате уже не было. Судя по руке, это была женщина. Я недоуменно оглядывалась кругом, как вдруг в комнату вошел Хюго. Он обнял меня за плечи и заботливо усадил на стул. Потом он вынул из кармана ключ, запер дверь и вернулся ко мне. Он стоял передо мной, опираясь одной рукой о стену и немного наклонясь ко мне. Я видела, что его глаза с темными ресницами снова приобрели спокойное выражение и рот, как обычно, был крепко сжат.

— Ханна, — начал он. — Ты не переменила намерения? — И сразу рассмеялся — вероятно, на моем лице отразилось негодование. — Ладно, — продолжал он. — Здесь мы можем поговорить. Дверь охраняют. Весь дом кишит офицерами-подпольщиками, у них чудесные револьверы… — Он сделал характерный жест. — Ханна! Когда захочешь, можешь поселиться в той комнатке у Ферлимменов.

— Как можно скорее, — сказала я.

— Я тоже так думаю, — сказал Хюго. — Не то чтобы я торопился, но в голове у меня зреет один маленький проектик.

Он еще ниже склонился ко мне. Лицо его было спокойно, а глаза казались почти черными. Он изложил мне свой «проектик».

Часом позже, когда я, вся пропитавшись табачным дымом, покидала «Табачную бочку», меня вдруг пронизала мысль, что сегодня я в последний раз проведу ночь в доме родителей — пока не вернусь к ним снова. «Вернусь ли? — подумала я. — Или в самом деле последнюю ночь?» — «Пока длится война», — ответил мой внутренний голос. Долго продолжаться она теперь не может. И мое уныние и внутренняя борьба сменились волнением: я вдруг увидела перспективу, которую Хюго только что рисовал передо мной. «Собака должна издохнуть», — сказала я вполголоса и сама испугалась, услышав собственные слова.

Уроки стрельбы

Мой отъезд из родительского дома на следующее утро оказался вовсе не таким мучительным, как я ожидала. Я снесла вниз свой чемодан, пока Юдифь еще спала — она теперь снова поселилась наверху. Я особенно туго накачала шины своего велосипеда. Отец с матерью делали вид, будто я еду на недельку погостить. Отец даже подшучивал надо мной: в детстве я иногда тоже ездила погостить к кому-нибудь, но в большинстве случаев в тот же день к вечеру уже возвращалась домой… Мы смеялись, вспоминая с легкой грустью о моей чувствительности в детстве. Потом я вышла в палисадник и привязала к багажнику свой чемодан. Отец сказал, что ему нужно поработать в саду, и больше не показался. Мать обняла меня в коридоре. Но ничего не сказала: в кухне возилась прислуга. Все было как-то прозаично, и это вполне гармонировало с тоскливым февральским днем. Скверик напротив нашего дома после ночного дождя почернел и казался холодным и мрачным. Я окинула взглядом наш дом и маленькую улицу с кирпичными зданиями, стараясь глубже запечатлеть все это в памяти.

На пароме было много немецкого транспорта, серые машины перевозили разные грузы. Я заметила, что пристань охраняется фашистской вспомогательной полицией. Я облокотилась на перила парома и пустым взглядом уставилась вперед — глядела на берега и на канал. Когда ближе к полудню я высадилась на берег возле огородного хозяйства, я увидела, что Хюго работает на участке. На нем была простая серая рабочая блуза, а на затылке сидел смешной, чересчур маленький беретик. Увидев меня, Хюго поднялся, пошел мне навстречу и взял у меня велосипед.

Карлин Ферлиммен отвела меня в чердачную каморку. На этот раз она показалась мне более ласковой и предупредительной. Я поняла, что Хюго рассказал ей обо мне — бог знает, чего он там наговорил. Потолок в комнатке был покатый; от вымытого деревянного пола пахло мылом. Стояла подставка для умывального таза и кувшина; кровать, выкрашенная в красный цвет, была застлана великолепным покрывалом. Я спросила Карлин, не сама ли она его связала, и та кивнула, как будто это было самой обычной вещью на свете.

— За вами не угнаться, — сказала я, почувствовав к ней уважение.

— А вы любите рукоделье? — спросила Карлин, мимоходом быстро поправляя то одно, то другое в комнате.

— Не знаю… — ответила я. — Пожалуй, нет. Однажды я попробовала вязать на спицах носки. И связала всего-навсего один носок, да и то три месяца провозилась.

Мы улыбнулись друг другу, найдя общую для женщин тему.

Через полчаса, за столом, я познакомилась с мужем Карлин. Ян Ферлиммен был худой и высокий, типичный уроженец Северной Голландии; ему очень шел рабочий комбинезон. Золотистые вихрастые волосы маленький Хейс унаследовал от отца. Ян был не особенно разговорчив, и это обстоятельство только еще больше расположило меня к нему. Хейс наблюдал за мной, повиснув на спинке своего ярко раскрашенного детского стульчика. Когда я подмигнула мальчику, он тотчас же отвернулся.

После обеда Хюго исчез и вскоре вернулся в своей обычной, знакомой мне одежде: в куртке с «молнией», вельветовых брюках и спортивных туфлях. Очевидно, он все это прятал в сарае, где-нибудь под соломой. Я сидела на скамье под навесом, когда он присоединился ко мне.

— Пойдем ознакомимся с местностью, Ханна, — сказал он. — Револьвер у тебя с собой?

Я поднялась за револьвером наверх: я успела найти для него подходящее местечко за одной из чердачных балок. Когда я спустилась вниз, Хюго уже носился по двору на велосипеде, проделывая невероятные фокусы, точно заправский циркач.

— Ты, наверное, много занимался гимнастикой? — спросила я, подойдя к нему сзади.

От неожиданности он чуть не слетел с велосипеда, но все же сумел удержать равновесие.

— С десяти- до двадцатилетнего возраста, — сдержанно ответил он. — И это очень пригодилось мне.

Мы сели на велосипеды и двинулись в путь. Мы ехали примерно четверть часа; Хюго указывал направление. На глухой заброшенной дорожке в дюнах, где росло много кустарника, он велел мне остановиться. Я не очень хорошо понимала, чего он хочет; он приказал мне держать велосипед, а свою собственную машину прислонил к дереву.

— Ну вот, — сказал он, — теперь попробуем сделать циркачку и из тебя, Ханна. Где у тебя револьвер?

Я слышала, как кричали вороны и щебетали морские ласточки: значит, неподалеку была запрещенная прибрежная зона. Я держала одной рукой велосипед и глядела на Хюго, который большим карманным ножом срезал ветку бузины.

— Знаешь, Ханна, что это такое? — спросил он, втыкая ветку в землю.

— Начинаю догадываться, — ответила я с улыбкой. — Рифмуется с «эйзел»[13]…

— Смышленая ты… Итак, это Квэйзел. Тот человек, который нам нужен. Может, он называется как-нибудь иначе. Плеккер, например, его высокородие временный гарлемский бургомистр. Или же, если тебе повезет, некий Антон Мюссерт. Тоже временный.

— Словом, самый последний сброд, — заметила я.

— Да, — сказал Хюго, сразу став серьезным, — те, кто заслуживает пули в лоб или в сердце. Потому что у этих людей подлые мысли в голове и черная, коварная душа. Всегда помни об этом, Ханна. Итак, в лоб или в сердце.

— Твои уроки не пропадут даром, — сказала я, по-прежнему улыбаясь, но, как и он, серьезно.

Хюго встал рядом с веткой, воткнутой около тропинки.

— Ну, начинай, — сказал он. — Ты подъедешь на велосипеде. Увидишь Квэйзела или Плеккера или же еще кого-нибудь из этой клики. В десяти метрах до него сделаешь поворот направо кругом. Но сначала тебе придется выстрелить. И надо попасть, помни об этом. Иначе я тебя выгоню.

— Сразу так и попасть в цель? — испуганно спросила я, хотя, признаюсь, мой испуг был чуточку наигранный.

Однако серьезность, овладевшая Хюго несколько минут назад, больше не оставляла его. Он сделал короткий, повелительный жест.

— Ханна, иди сюда. Начинай упражняться. Будешь ездить на велосипеде, поворачивать и стрелять. Где твой револьвер? Дай его сюда. Я заряжу его пистонами. Они только щелкают.

Я взяла из его рук заряженный холостыми патронами револьвер, сунула оружие в карман куртки, поехала на велосипеде вперед, вернулась назад. Когда я приблизилась к ветке, Хюго крикнул «Давай!» Я свернула с тропинки и в этот момент поскользнулась, но все же выстрелила. Я бросила велосипед, он упал, а я подбежала к Хюго. Он покачал головой.

— Перелет, — сказал он. — Ты ошиблась по меньшей мере на два метра.

— Я поскользнулась, — сказала я.

— Этого не должно быть, — возразил он.

Я снова взяла велосипед и внимательно посмотрела на Хюго.

— Ты всегда такой неумолимый?

— Неумолим, как камень, — ответил Хюго. И в самом деле взгляд у него был свирепый. Я села на велосипед и поехала вперед. Потом вернулась назад. Свернула с тропинки. Прицелилась в ветку. Хюго покачал головой. Я опять поехала. Повернула назад. Выстрелила. И снова поскользнулась. Хюго зарядил мой револьвер во второй раз. Я еще раз села на велосипед. Свернула с тропинки и выстрелила.

— Метко! — сказал Хюго. — Значит, Плеккер сдох. Хотя надо сказать, что в данном случае он уже четверть часа назад перешел улицу и ты выстрелила в совершенно неизвестного тебе человека, попав ему в голову, прямо в мозг. В общем хвалю!

Тут мы в первый раз засмеялись. Мышцы рук и ладони болели от упражнений. Но эти упражнения увлекли меня, я с трудом заставила себя остановиться. У Хюго оказалось железное терпение. Я стреляла тридцать раз, попала три раза.

— Для начинающей недурно, — сказал Хюго.

Слово «начинающая» обидело меня. Я дотронулась до его плеча.

— А ну-ка, покажи, как ты умеешь, — с вызовом предложила я.

Он поглядел на меня чуть прищуренными глазами, провел рукой по коротким кудрявым волосам и сказал:

— Ну что же… Дай-ка сюда револьвер.

Положив мой револьвер в боковой карман своей куртки, он сел на велосипед и проехал вперед. Затем медленно повернул и поехал обратно, великолепно сохраняя равновесие. Он был гибок, как резина. Его узкие, остроносые спортивные туфли выглядели на педалях маленькими, как у женщины. Было просто наслаждением смотреть на него. Еще прежде, чем он свернул с тропинки и выстрелил, я уже знала, что он стреляет метко. Так оно и было. Он отдал мне револьвер, а я вздохнула и, покачав головой, сказала:

— Хюго, ты виртуоз.

Он принял мою похвалу без всякого смущения.

— Иначе никак нельзя… при нашей специальности, — ответил он.

На следующее утро моросил унылый дождь. Хюго, нахмурившись, стоял у окна, когда я сошла вниз. Он повернулся ко мне и спросил:

— Ну, Ханна, что ты думаешь насчет… Будем продолжать в такую-то погоду?

Я бросила взгляд на улицу: кусты, навес, поля и теплицы блестели от дождя, вода каплями стекала вниз.

— Считается, что учения в трудной обстановке очень полезны для солдата, — заявила я полушутя-полусерьезно. — Если ты не намерен сидеть дома — я с тобой.

Хюго поглядел на меня с некоторым уважением.

— А что, если ты снова поскользнешься? И свалишься в грязь?

— Возьму и подымусь, — ответила я.

Мы позавтракали и пошли. На этот раз не в сторону береговой зоны, а в местность, расположенную между Кастрикумом и Эйтхеестом, на проселочную дорогу, среди толстых гнилых ивовых пней. Мы насквозь промокли, пока дошли туда, а когда часа через два вернулись обратно, нас попросту можно было выжать. Настоящий рай был в кухне Карлин, где топилась плита и потрескивали дубовые поленья. От нашей одежды шел пар, а после чашки горячего настоя из бузины даже жарко сделалось. Но еще жарче мне стало от комплимента, который сделал мне Хюго, отправляясь после обеда опять в свой сарай:

— Ты чертовски быстро научилась стрелять.

На третий и на четвертый день стояла опять сухая погода. Мы упражнялись в стрельбе с велосипеда то тут, то там, утром и днем. Я уже сидела в седле цепко, как кошка, и ездила, ездила, не обращая внимания на боль в мышцах и усталость. Я всегда думала, что я с моим велосипедом составляю единое целое. После четырех дней тренировки в езде и стрельбе под наблюдением Хюго я поняла, что существуют более высокие ступени мастерства и мне еще надо учиться и учиться…

Вечера в ложбине между дюнами были тихие, там рано темнело, и мне было ужасно скучно. Я сказала, что, пожалуй, съезжу домой, привезу книг. Карлин всегда штопала или вязала что-то; меня же такие вещи не соблазняли. Хюго и Ян сидели, склонившись над шашками. В положенное время мы слушали английское радио. Еще до десяти часов вечера все укладывались в постель, так что времени для сна было более чем достаточно. И я много думала. Думала о повороте, который произошел в моей жизни. О том, что я вступила на новый путь, выбранный мною совершенно сознательно, причем я еще не знала, сумею ли я достичь той цели, ради которой порвала отношения с близкими мне людьми— с родителями и товарищами из Гарлема. Впрочем, Флоор одобрил мои шаги — а ведь он член партии, часть ее. Я знала, что ничего уже больше не стану предпринимать помимо партии, хотя порой и забывала о ее тайном, безмолвном присутствии. Но партия моя все же существовала, партия стояла на посту. Она существовала в стране, где мы жили под гнетом оккупации. Находившиеся на нелегальном положении руководители партии ездили на велосипедах по лесным тропинкам в Гелдерланде и Утрехте, поддерживая контакт с конспиративными квартирами, направляя своих посланцев из одного большого города в другой. Подпольное руководство партии находило возможность собираться в самых невероятных местах: в сторожке у моста на Фехте, в домике сельского рабочего возле Старого Эйсела, в вилле в Оостербееке… Руководство было окружено преданными людьми, и мы часто забывали даже, что оно существует, что оно наблюдает за нами, что оно издали указывает нам путь, воодушевляет нас, взывая к нашей находчивости, нашей изобретательности, нашей смелости…

Я тоже была частью партии, точно так же как партия была частью Голландии, где каждый честный человек питал отвращение к немцам; где один писал статьи в нелегальные газеты, другой печатал их на ротаторе, третий распространял их; где безыменные поэты писали стихи, которые ходили среди людей, внушая им надежду или усиливая их ненависть к врагу. Каждый боролся по-своему. Тысячи жителей прятали у себя патриотов, иногда даже и не одного. Подпольщикам давали деньги, снабжали продовольственными талонами, поддельными документами. Борец сопротивления мог зайти чуть ли не в любой дом, и ему оказывали помощь. Мы были нитями огромной живой ткани, имя которой Родина. Это чувствовалось во всем. Я прислушивалась к налетам английских воздушных эскадрилий, которые с каждой неделей, казалось, увеличивались в объеме и мощности; эти эскадрильи появлялись то тут, то там — даже при ярком свете дня, словно в насмешку над заикающимися немецкими зенитками… Все вокруг стремилось уничтожить врагов человечества, нанося им удар за ударом. Красные полки Советского Союза наступали, изгоняя фашистов из Крыма; радио сообщало о геройских подвигах партизан под Одессой — было ясно, что весной фашисты будут вынуждены оставить также и Одессу… В эти тихие вечера я рисовала себе все это так ясно, как будто передо мной висела развернутая карта Европы; все оживало на этой карте: горели и дымились города, выступали в боевом порядке войска, гремели артиллерийские залпы русских партизан — моих товарищей, — очищая русскую землю от фашистов в форме и без формы, от захватчиков обширных черноземных полей Украины; разбойники рассчитывали, что земли эти будут легкой добычей голландских предателей, которые учредили «Восточную компанию» и поэтому торжественно именовали себя «восточными крестьянами». Теперь им приходится быстро сворачивать палатки. Эта дутая «Восточная компания» должна была воплотить в себе идеал определенного сорта авантюристов и стяжателей. Поздно, слишком поздно, думала я. Мир будет переделан и очищен в нашем, антифашистском горниле. И я сама, какой бы маленькой и незначительной я ни была — бывшая студентка-юристка Ханна С., девушка из Голландии, — я тоже должна очищать землю на своем маленьком участке — везде, куда только достанет огонь моего револьвера. Уничтожать отребье рода человеческого, которое попросту не имеет права на жизнь. Мне не нужны ни кодекс Юстиниана, ни кодекс Наполеона, чтобы чувствовать правду этих простейших человеческих мыслей. У меня есть собственное представление о праве и есть револьвер.

Первый выстрел

Ровно через неделю после моего переезда мы с Хюго направились утром на велосипедах в сторону Эймейдена. В этот день снова стояла сухая погода, свежий воздух покалывал щеки, сероватобелый лед лежал в водоемах; легкий ночной морозец инеем покрыл дюны. И в то же время в запахе травы на обочинах дороги и в старых, тихих садах, вдоль которых мы ехали, чувствовалось освежающее веяние весны — и в душе росла надежда, уверенность. Хюго был необычно молчалив и замкнут. Накануне, в воскресенье, он ходил, очевидно, в разведку. По всему было видно, что он внутренне подготавливает себя к намеченной операции: новые морщинки возле глаз, сжатый рот, молчаливость. Впрочем, я и сама не ощущала потребности много говорить. Я была спокойна, пожалуй, даже чересчур спокойна. Я думала о человеке, которого мы наметили первой жертвой, — о Хеерте Квэйзеле. Это был бездельник, как сказал мне Хюго, никчемный человек; окончив школу, он палец о палец не ударил, жил на средства своих родителей, а после тридцать третьего года сразу надел коричневую форму партии Раппарда. Однако потом он сбросил эту форму, так как черная куртка нацистов и фашистской вспомогательной полиции предоставляла большие выгоды… Молодчик, из рук которого собака и та не захочет куска хлеба взять! В течение целого года из-за него опасно было ездить в поездах между Эймейденом и Гарлемом. Он крутился в этих поездах, преимущественно на переполненных площадках, но не в военной форме, а в кепке и пиджачке, словно последний бедняк. Хюго рассказал мне, как он действовал. Он вступает в разговоры, понятно? Высказывается против немцев, против приговоров, против карточной системы, против проклятого строя вообще. И всегда хоть два-три человека попадутся на удочку; всегда находятся простаки, которые ему поддакивают и верят, что в лице этого подлеца они нашли единомышленника… Когда же поезд прибывает в Гарлем, Квэйзел немедленно указывает на «мятежников» дежурным фашистским полицейским… Одному богу известно, сколько народу он таким способом отправил в пасть гестапо.

Город Эймейден-Оост, где нам предстояло разыскать этого негодяя — Хюго выяснил, что он жил там и столовался где-то у вдовы портного, — в эти утренние часы был немноголюден. Мягкий и чистый свет ничем не омраченного неба озарял красные кирпичные здания улицы с безупречно подстриженными газонами и заботливо подрезанными кустарниками, придавая всему характерный облик голландской аккуратности и даже покоя. Перед маленькой булочной стояло несколько женщин. Проезжая мимо на велосипедах, мы не разобрали, о чем они говорят, но по выражению лиц и тону мы поняли, что разговор был отнюдь не из спокойных. Из школы доносилось протяжное чтение — это дети хором читали вслух. Солнце радугой играло в оконных стеклах.

Улица, где жил Квэйзел, была точной копией первой; мы попали на нее, проехав под высокой, украшенной барельефами аркой; улица напоминала скорее площадь, так как тянулась по обеим сторонам овального сквера.

Возле арки Хюго слез с велосипеда и, повернувшись к улице спиной, стал скручивать себе сигарету.

— Если ты посмотришь через мое левое плечо, то увидишь дом, — сказал он. — А если у тебя острое зрение, то, пожалуй, даже сможешь разобрать номер… сорок пятый. Цифры без «хвостика»…

— Что? — переспросила я, пристально всматриваясь в номер и все же так и не разобрав его.

— Цифры с «хвостиком»… это к счастью, — тихо, но зло ответил Хюго. — Мы должны постараться, Ханна, чтобы сегодня этот номер — именно сегодня — принес нам счастье.

Тут Хюго замолчал, как будто и так уже сказал слишком много. Мы сели на велосипеды, Хюго поддерживал правой рукой мой локоть, и мы проехали мимо дома, как влюбленная парочка. Теперь я увидела номер дома. Это здание, выходившее на улицу, гармонировало с городом Эймейден-Оост и его жителями, со всей неповторимой Голландией; не гармонировал с этим только живший в доме предатель, который выдавал гестапо своих соотечественников, лучших, чем он, людей. В конце улицы была такая же арка, как и в начале, и мы проехали под нею.

Хюго сказал:

— Время близится к двенадцати. К полудню он проспится после утреннего похмелья и выползет из своей берлоги. За сигаретами. Или за хлебом. Или за тем и другим. Талонов у него, конечно, хватает. Ты будешь у одной арки, я у другой, и мы оба станем следить за домом. Если человек покажется на твоем конце, тогда ты уложишь его. А если на другом, то я.

— Хюго — сказала я. — Я же не знаю, как он выглядит.

Хюго бросил окурок в сточную канавку.

— Он чуть выше меня. У него необычно маленькая голова. Когда он надевает фашистскую военную форму, то кажется, будто весь он ушел в сапоги. А когда он в штатском, то похож на горошинку на столбе. Ты его ни с кем не спутаешь.

Я смотрела вслед Хюго; ему надо было сделать большой крюк, чтобы оказаться на другом конце улицы. Сама я осталась около арки. Чтобы не привлекать к себе внимания, я подошла к мануфактурному магазину, в витринах которого четко отражалась вся арка. Сквозь это прозрачное отражение я рассматривала жалкие картонные коробки, где раньше, вероятно, лежали носовые платки, пожелтевший детский кружевной чепчик, который должен был придать витрине вид красоты и богатства, и несколько полотенец, похожих на половые тряпки; к ним были приколоты ярлычки с надписью «15 единиц». Кому придет в голову купить эти полотенца, я не представляла. Они были определенно из бумаги… Я пристально поглядела еще раз на отражение арки. Где-то недалеко прозвонил колокол. Двенадцать часов… По звону колокола, одновременно с которым завыли фабричные сирены, видимо, растворились двери школы. На несколько секунд воздух вокруг огласился буйными и восторженными детскими криками. Но это длилось недолго. Не было калорий и витаминов, необходимых для настоящего, продолжительного веселья и шалостей. Когда дети показались на моей улице, они были уже смирные. Двое или трое из них прошли под аркой. Я сделала вид, что засмотрелась на них, а сама снова бросила взгляд в сторону дома номер сорок пять и убедилась, что там все спокойно.

Потом я сделала небольшой круг на велосипеде, внимательно следя при этом, не покажется ли «горошинка на столбе». По-видимому, похмелье затянулось. Возможно, оно продлится весь понедельник и негодяй выйдет только к вечеру. Но тогда мы будем слишком долго мозолить людям глаза в этих тихих местах. Не успела я подумать об этом — а я как раз ехала по боковой уличке, чтобы взглянуть, нет ли чего нового возле арки, — как показалось несколько человек на дороге, ведущей от станции Каземброотстраат. Они вскоре разошлись в разные стороны, и только один человек шел в моем направлении. Он нес чемоданчик, а через руку перекинул дождевой плащ. У него была самая маленькая голова, какую мне когда-либо приходилось видеть; издали казалось, будто голова его утонула в шляпе.

Я постаралась скорее скрыться, чтобы он меня не увидел. Доехав до арки, я поставила велосипед и поглядела, не видно ли где Хюго. Его не было видно на другом конце улицы; вероятно, он тоже решил некоторое время не показываться. На улице играли дети, вернувшиеся из школы домой. Они прыгали на одной ножке, играли в классы или просто болтали, делясь впечатлениями. Я ждала; когда на улице появится человек с чемоданчиком и дождевым плащом. Пока он не подошел к арке, я должна была точно определить, действительно ли это Хеерт Квэйзел. Негодяй Квэйзел, как я однажды назвала его. Я была почти уверена, что шел именно он: это подсказывал мне особый инстинкт разведчика, значительно обострившийся за время работы в группе Сопротивления. Мы с Хюго заблуждались, думая, что Квэйзел в понедельник отсиживается дома после попойки. Он шел со станции. Значит, он куда-то ездил. По-видимому, снова побывал в Гарлеме. Снова ехал на площадке переполненного поезда, где стоят десятки людей, готовых излить свою ненависть к немцам, как только представится случай. Сколько преступлений мог совершить этот негодяй, пока мы с Хюго ехали на велосипедах в Эймейден? Эта мысль была невыносима. Убедившись, что «горошинка на столбе» действительно повернул за угол и приближается ко мне, я опустилась на колени возле велосипеда. Я расстегнула пряжку на ботинке и затем, пристально глядя в промежуток между коленом и локтем, чрезвычайно медленно начала застегивать пряжку. Я видела, как человек с маленькой головой перешел улицу. Вот он уже подходит к арке. Его лицо под полями шляпы было сморщено, как разрезанный лимон, полежавший дня два на кухонной полке. Кожа на лице была темная, от носа к уголкам рта шли глубокие складки, как будто кто-то углем провел черту, точно каинову печать поставил. Я поднялась с колен и взяла велосипед. Дети все еще играли на улице, но им было не до меня. Теперь навстречу Квэйзелу ехала на велосипеде я и спешило несколько женщин с сумками — по-видимому, они шли от булочника. Я поехала медленнее и перед самым носом негодяя, резко свернув в сторону, сказала вежливо, словно пораженная неожиданной встречей:

— А-а-а, господин Квэйзел!..

Он хотел, кажется, что-то ответить, но промолчал; однако поглядел на меня с крайним неудовольствием. Я понимала, что у него тоже выработался своего рода нюх и он явно почуял беду. Теперь я разглядела его глаза. Они прятались в тени под шляпой, но я увидела, как они забегали туда-сюда. Внезапно он торопливо переложил в другую руку чемоданчик и плащ. Ну и дурак! Я про себя усмехнулась: ужасный дурак — правая рука у него была занята. Быстро повернув, я проехала мимо него. Но, поворачивая, я вынула свой револьвер, который мы зарядили вместе с Хюго, и выстрелила — по совету Хюго — прямо в голову мерзавца. И пуля попала точно в голову. Квэйзел издал какой-то гортанный звук, как будто хотел подавить стон. Кажется, я была единственной, кто это слышал. Только глухой стук чемоданчика о мостовую еще мог быть услышан на расстоянии. Не останавливаясь и не слезая с велосипеда, я спрятала револьвер. На сухих неровных камнях мостовой я почти грациозно — я чувствовала это — сделала резкий поворот. Я взглянула на улицу с аркой. Дети ничего не заметили. Сильнее нажимая на педали, я быстро завернула за угол. Последнее, что я видела, были женщины с хлебом в руках. Они остановились и в немом удивлении глядели на человека, валявшегося, точно смятый бумажный кулек.

Я доехала до второй арки и увидела, что Хюго тоже тронулся в путь и едет впереди меня. Я направилась по боковой, параллельной дороге. Возле голого сквера, перед небольшим виадуком, я увидела группу фабричных рабочих. Это шла смена доменщиков. Лучше и быть не могло. Я направила велосипед прямо в середину, и один молодой рабочий с дочерна опаленным лицом крикнул мне что-то веселое и дерзкое, а я в ответ показала ему язык. Я оглянулась назад и подумала, что эта маленькая группа людей в куртках и пальто, из-под которых виднелись рабочие комбинезоны, сотрет мои следы. И все же я обрадовалась, когда заметила, что Хюго подъезжает с боковой тропинки. В одно мгновение он очутился рядом и махнул мне рукой: не останавливайся, мол. Немного погодя он положил руку мне на плечо.

— Ты видел, стало быть? — начала я разговор.

— Да, — ответил он. — Через арку; я только что вернулся, сделав небольшую прогулку. Поворот ты сделала замечательно, Ханна. И убила сразу, наповал?

— В голову, — сказала я.

Он ухмыльнулся и ничего не сказал. Его рука лежала у меня на плече. Я нервничала гораздо больше, чем хотела себе признаться. От Хюго исходило огромное, согревающее спокойствие. У него, казалось, были железные нервы, уверенно, не оглядываясь назад, он нажимал на педали. Лишь на другой стороне канала он начал поторапливаться. Но и тут он ничем не выдал себя — ни словом, ни настороженным взглядом в сторону немцев, которые проезжали мимо нас. Никогда еще не встречала я человека, у которого было бы столько самообладания, столько уверенности в себе и спокойного мужества. Ну конечно, подумала я, ведь он — коммунист.

Взрывы в Эймейдене

Медленно тянулись дни. Была гололедица, затем все растаяло, наконец, пошел мелкий снег — «полярный снег», заявил Ян Ферлиммен — можно подумать, он бывал когда-нибудь в Заполярье; а вскоре опять наступила тихая, почти по-весеннему теплая, солнечная погода, и вся местность вокруг показалась мне такой близкой и родной, будто я прожила там годы.

Однажды я побывала дома — вернее сказать, в доме моих родителей. Оставалась я там не больше пяти минут. Из книжного шкафа я взяла Горького и Гейне. Рильке я оставила стоять на полке; теперь я больше, чем когда-либо, стремилась услышать мужественные, человеческие слова. Я захватила также книгу, некогда взятую мной в штабе и в свое время полученную штабом от одного гарлемского товарища: «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида. Я читала и перечитывала книги Горького «Мать» и «Сыщик». Последняя книга — о человеке, лишенном всяких нравственных устоев и не имеющем родины, — казалась мне особенно поучительной. Впрочем, я где-то читала, что по-русски книга называется «Жизнь ненужного человека». Это заглавие ей больше подходит. В этой «тифозной вши» в образе человека Горький показал полную нравственную опустошенность, столь характерную для подобного типа людей, — к ним, по мнению Хюго, принадлежал и негодяй Квэйзел; именно из этой среды вербовали самых отъявленных предателей и шпионов. Я читала и перечитывала стихи Гейне — мягкие, как бархат, и острые, как кинжал. Стихи человека, который сто лет назад объяснял, какие убеждения должны защищать честные люди. И Джон Рид, этот страстный и восторженный очевидец, поведал мне об Октябрьской революции — великом перевороте, двадцать шестую годовщину которого я впервые праздновала в прошлом году вместе с товарищами и миллионами других людей во всем мире. Я понимала, что перемены, о которых говорили русские коммунисты, уже осуществляются. Но и я и все мы также переживали дни, которые потрясут мир. Кое-кто в Голландии думал, что все будет опять хорошо, когда вернутся прежние времена. Это напомнило мне настроения 1813 года. Я отлично знала из уроков по истории о воззвании Ван Хохендорпа[14], которое мне тогда казалось очень глупым. Как-то вечером, разговорившись с Ферлимменами и Хюго, я рассказала им, какой манифест был издан властями после нескольких лет оккупации страны Наполеоном… «В правительство входят наиболее видные люди… для народа устраиваются гулянья…»

Хюго и Ян Ферлиммен саркастически рассмеялись, а Карлин пожала плечами; как женщина практичная, она сразу сделала правильный вывод:

— Как будто с тех пор что-нибудь переменилось!

Хюго сделал отрицательный жест, а Ян Ферлиммен скривил свои тонкие губы:

— Будьте уверены! Видные люди снова захотят командовать, после того как народ расхлебает всю эту мерзкую кашу и вытащит голыми руками каштаны из огня… Но на этот раз господам не отделаться народными гуляньями.

Во второй половине февраля стояли почти сплошь солнечные дни. Иногда Хюго без всяких объяснений отлучался на целый день; когда же он сидел дома, то помогал Яну Ферлиммену готовить землю для спаржи. Я видела, как они носили темный жирный перегной и толстым слоем накладывали его на широкую полосу земли в конце огорода. Там выращивалась между прочими сортами спаржи «желтая бургундская», «колоссальная Конновера» и «ранняя флейменская» — за столом мужчины говорили о них с таким видом, будто поверяли друг другу тайны, недоступные нашему женскому разумению. Хюго снова носил свой смешной беретик и желтые деревянные башмаки. Я удивлялась ему и одновременно восхищалась им: он так легко переключался с одного дела на другое. Сама я тоже помогала Карлин по хозяйству, но она неохотно позволяла мне мыть или чистить что-нибудь. К Хейсу я начала привыкать, как и он ко мне. Наша дружба началась благодаря моей блестящей пудренице. Каждый раз, когда он видел, что я вынимаю из сумочки пудреницу, он подымал кверху свои пухлые ручки и кричал:

— Хейсу тоже сделать белый носик!..

Однажды я попробовала рассказать ему сказочку, но посреди рассказа он начал качаться на лошадке. Ему были еще чужды выдумки о гномах и лесных феях.

Дело, ради которого я явилась к Хюго, не замерло на мертвой точке. Иногда мы виделись с Флоором, если получали из Гарлема весточку, что надо снова переправлять в Заан фасоль, а однажды Флоор сам обратился к нам за помощью: требовалось перебросить груз тротила в провинцию Северная Голландия как раз через район, где орудовала дивизия Германа Геринга. Однако главной нашей целью было устранение преступных элементов, которых Хюго занес в свой список «осужденных» предателей… или «список грязного белья», как он его сам называл. Он держался изумительно. Спокойная, бесстрашная уверенность, с какой он подходил к каждой операции, и твердость руки при выполнении акта возмездия вызывали у меня не только восхищение. Мне хотелось быть такой же. Наверное, я была неплохой ученицей. Преследование и ликвидация доносчиков и изменников всегда напоминали мне погоню за чудовищными крысами. Всякий раз, когда я возвращалась домой после удачной вылазки, мне казалось, что соприкосновение с фашистским отребьем запачкало меня. И я всякий раз просила у Карлин котел горячей воды и шла наверх в свою каморку, чтобы вымыться с головы до ног.

Между мной и Карлин начали складываться спокойные, чисто родственные отношения. Карлин не была любопытна. Однако я заметила, что ей очень хочется знать побольше обо мне. Кое в чем я была для нее загадкой. Молодая девушка, учившаяся в университете, изучавшая всякие высокие материи, читающая книги на иностранных языках, предпочла всему этому участие в движении Сопротивления, бок о бок с простым рабочим, бывшим доменщиком… Это вызывало у Карлин, как я чувствовала, симпатию ко мне, но также и удивление. Однажды утром, когда мы обе возились в кухне, она не удержалась, задала мне вопрос и сама при этом покраснела.

— Может быть, — начала она, — тебе покажется глупостью, что я хочу спросить: правда ли, что ты застрелила несколько человек?

Я улыбнулась:

— Нет, не человек, Карлин… изменников родины. Они только внешне похожи на людей.

— Ты хорошо знаешь, что я имею в виду, — возразила она, как бы защищаясь от моей спокойной уверенности. — По-моему, ужасно видеть, как человек умирает, хотя он и негодяй. Думаешь ли ты об этом днем и ночью?

Я ответила, накручивая на палец свои рыжие кудри:

— О чем я думаю днем и ночью… Во всяком случае, не об этом отребье. Я думаю о том, что наша страна должна снова стать свободной… Что мы должны разбить немцев и их приспешников внутри страны и вынести им свой приговор… Я лишь по мере своих сил облегчаю работу нашим будущим военным трибуналам, Карлин. Всякий раз, когда я вижу, как падает такой молодчик, я испытываю радостное чувство удовлетворения. Ведь тем самым я спасаю многих честных патриотов от ареста или высылки в Германию.

Карлин медленно кивнула головой, держа руки в карманах фартука.

— Да, я понимаю, что толкает тебя на это… Но тут требуется мужество, такое мужество…

— …которого нет у женщин, хочешь ты сказать?

Она как-то робко посмотрела на меня и поспешно сказала:

— Мне кажется, для мужчины и то тяжело, а уж для девушки и вовсе непосильное это дело.

— Слишком низко расцениваешь ты наш женский род, Карлин, — заметила я. — Чего только не смогут сделать женщины, если захотят… Я и сама не подозревала этого, пока не перестала ходить по проторенным дорожкам.

Она взглянула на меня со смешанным чувством уважения и удивления. Я рада была, когда пришел ее муж и положил конец нашим объяснениям; похоже было, что Карлин собирается сделать мне комплимент, и я не знала, как реагировать на это.

Мы стали замечать, что немцы все больше нервничают. Ничего удивительного, говорил Ян Ферлиммен, ведь русские гонятся за ними со смертоносными «катюшами»… Дело было, однако, не в одних «катюшах». Союзники, по-видимому, готовили крупную операцию, о чем проведали немецкие шпионы. Из нашей прибрежной зоны неоднократно выселяли жителей — немцы прикрывали это нейтральным словом «эвакуация»; дома этих жителей были заняты служащими вермахта или их попросту сравняли с землей. Но этой весной эвакуация людей и опустошения приняли устрашающие размеры. В середине марта мы впервые услышали о варварском плане немцев взорвать на воздух половину Эймейдена… Хюго, уроженец Эймейдена, крепко сжав губы, расхаживал по двору и между грядками Яна.

— Тут что-то неладно, — заявил он, — что-то затевается… Чего хотят немцы? Почему должен поплатиться Эймейден? Потому что там приличная гавань? Этой сказочке, что англичане думают высадить здесь десант, даже маленький Хейс не верит… Остается только предположить, что оккупанты хотят до смерти напугать нас., Терроризировать! Вот в чем дело. Бессмысленное разрушение. Потому что их «Восточная компания» потерпела крах. Потому что русские колотят у себя немцев так, что и нашим оккупантам рикошетом отдается.

На следующее утро Хюго исчез. Карлин и Ян много говорить не любили, да и я была не из болтливых. Вечером, когда Хюго явился домой, мы старались не вспоминать об Эймейдене. Однако после обеда, когда на небе догорала золотистая холодная вечерняя заря, Хюго предложил мне пройтись с ним… обычный знак, что ему надо поговорить со мной наедине.

— Это верно, Ханна, — начал он, когда мы выбрались на одну из окольных тропинок. — Сотни жителей Эймейдена уже высланы во Фрисландию и Гронинген… В полиции — где у меня есть несколько старых знакомых (тут Хюго насмешливо улыбнулся) — мне сказали, что немцы предвидят возможность английского вторжения. Вот какие дела! А между тем все морское побережье Эймейдена… полетит к черту. Я до сих пор не верю, черт возьми, в это английское вторжение. Просто очередное хулиганство нацистов!

Сжимая кулаки, Хюго шел рядом со мной.

— И почему англичане ничего не предпринимают? Уже много месяцев русские настаивают, чтобы союзники открыли второй фронт. Но союзники не хотят. Копаются там где-то в Южной Италии. Боятся потерять хоть одного человека. А русские проливают кровь… И мы тоже. И все оккупированные области… Боже мой, Ханна, почему так долго все это тянется?

Он шел чуть впереди меня. Время от времени он кулаками сжимал виски. Никогда не видела я его таким возбужденным, никогда не проявлял он своих эмоций так открыто. Я молчала и в душе испытывала смущение, это всякому было заметно, как обычно в тех случаях, когда в моем присутствии кто-либо слишком бурно изливал свои чувства. Я пробормотала:

— Я думаю, ты ошибаешься насчет англичан… Они осторожны, это так, конечно…

— Они чувствуют себя в полной безопасности на своем острове! — выпалил Хюго. Теперь он шагал впереди меня по тропинке, глубоко засунув руки в карманы брюк. — Первые трудные дни остались у них далеко позади… Осторожны! Боже милостивый! Да разве другие могут позволить себе быть осторожными!

— В штабе Красной Армии, наверное, тоже учитывают обстановку, — сказала я.

— Да, — мрачно проговорил Хюго. — У них самих тысячи разрушенных городов… Они не знают, где находится Эймейден… Но мы-то знаем это. Я чувствую это здесь — вот здесь!

И постучал себя ладонью по груди. Я промолчала. Вряд ли мы мыслили по-разному. Но мне казалось, что я не стала бы выражать свою ярость и досаду. Хотя, быть может, для него было лучше, что он мог излить передо мной свою душу.

Домой мы возвращались вместе. Хюго пошел рядом со мной и, ни слова не говоря, взял меня под руку. Я еще более смутилась и тут уж по-настоящему почувствовала, как язык у меня прилип к гортани. Хюго держался за меня, как человек, который ищет опоры и утешения. Я собрала все свои душевные силы, чтобы хоть частичка их передалась ему. Он и вправду успокоился, и я подумала, что это, может быть, моя заслуга. Он отпустил мою руку только около дома. Лицо у него было задумчивое и грустное, как у мальчика. И вдруг мне очень захотелось нежно погладить Хюго по волосам. Мне казалось, что все мои движения стали неуклюжими, угловатыми. И я поспешила в свою каморку, чтобы остаться одной.

В конце марта мы услышали взрывы. Они донеслись к нам со стороны Эймейдена и моря. Немцы в самом деле безжалостно взорвали многие дома в городе и портовые сооружения. Воздух целый день вибрировал и содрогался от взрывов, которые устроили эти сволочи. Хюго скрывался в своем сарае, в соломе. Ян Ферлиммен работал в огороде; я видела, как изредка он разгибался, озабоченно прислушиваясь к взрывам. Карлин была очень бледна.

— И как это люди могут творить такое! — сказала она.

Я ответила ей даже резче, чем хотела:

— Ведь я говорила тебе, Карлин, что это вовсе не люди… Они только по внешности, да и то лишь издали, похожи на людей…

Из всех нас один только Хейс, казалось, не испытывал ужаса, слыша эти отдаленные взрывы. Он возился во дворе с досками, ковырял лопатой в земле и был вполне доволен. После обеда я укладывала его в постельку; тут уж волей-неволей приходилось пудрить ему носик. Я наблюдала, как он засыпает; только что сидел он и громко болтал, и вдруг — бац — уже спит. Счастливый, думала я. Досаднее всего, что в нашей стране есть еще люди, которые предпочитают, как Хейс, закрыть глаза и спать, в то время как города превращаются в руины. И эти люди не могут оправдаться тем, что они дети, и притом малолетние.

С молчаливым вниманием наблюдала я за Хюго, когда он снова появился в доме. Впрочем, долго следить за собой он мне не дал: он исчез и пропадал несколько дней. Я понимала, что ему надо было кое за что рассчитаться, и он один хотел отвечать за исполнение взятого на себя дела. Я даже не смела выказывать недовольство тем, что он не позвал меня с собой.

Свинка

Когда Хюго вернулся, он снова вполне владел собой, во всяком случае, держался более непринужденно, чем в дни разрушения Эймейдена. Я уже мысленно готовилась к тому, что вскоре мы с ним отправимся на новую вылазку, в душе я была полна нетерпения, видя, как бесполезно проходят дни, в то время как враг, казалось, не упускал ни одной секунды.

И вдруг свалился маленький Хейс. У него поднялась температура, он ничего не хотел есть. На второй день у него невероятно опухли щеки, шея и околоушные железы. Свинка… Ребенок лежал в своей кроватке, и на его лице, которое сразу стало огромным, почти не видно было глазок, носика и рта; он с трудом глотал, метался во сне, вскрикивал и снова засыпал. Все мы возились с ним, то и дело заглядывали к нему, махали ему из двери рукой. А он равнодушно смотрел на нас стеклянными глазами и молчал.

Ян Ферлиммен пригласил доктора из Кастрикума; тот быстро явился, дал какие-то лекарства, и Хейсу стало легче. Мы с Хюго благоразумно скрывались, пока врач находился в доме. Но в тот же день и в последующие я не раз легкомысленно заходила в комнату, где лежал малыш, прихватывала с собой пудреницу и пудрила ему носик душистой розовой пудрой. Хейс слабо улыбался.

На третий день болезни мальчика мы за столом разговорились, кто из нас болел свинкой. Оказалось, что я была единственной, не перенесшей этой болезни. Ян Ферлиммен и Хюго сразу начали хихикать:

— Тогда берегись. Того и гляди, у тебя будет точно такое же лицо, как у Хейса!

— Я не знала, что свинка заразна, — сказала я.

— А как же, — воскликнули все.

А Карлин сказала:

— Я думала, ты уже давно покончила со всеми этими детскими неприятностями.

Мы еще долго шутили и смеялись по поводу свинки; никто из нас серьезно не думал, что я могу заразиться. Однако уже к вечеру появились первые симптомы заболевания. Мне было трудно глотать и жевать. Около ушей появилась опухоль. Я провела отвратительную ночь, меня трепала лихорадка. На следующий день болезнь разыгралась вовсю. Я лежала в постели, голова была тяжелая, как котел.

— Боже милостивый! — воскликнула Карлин, войдя утром ко мне в комнату. — Ну и вид же у тебя!

Я была смущена и злилась, насколько это было возможно в моем состоянии. Я выругалась, чем немало поразила и даже шокировала Карлин.

Несмотря на сочувствие ко мне, она все же не удержалась от смеха.

— Ян, Хюго! — крикнула она. — Ну-ка, идите сюда, полюбуйтесь на Ханну!..

Я снова выругалась и нырнула под одеяло.

— Ты что, совсем спятила, Карлин? — негодовала я. — Не видать им меня, пока я не избавлюсь от этой проклятой свинки!

— Идите обратно! — крикнула Карлин мужчинам, которые, очевидно, уже поднимались по лестнице. — Она не хочет!..

Мне было стыдно, я злилась, я приходила в бешенство из-за того, что нелепая случайность помешала мне выполнять мой долг. А в общем я вела себя так же, как Хейс, — спала, иногда вскрикивала во сне, только меня никто не видел и не слышал, меня все время лихорадило, и мне было очень жаль себя, будто меня глубоко обидели. Однако, в то время как Хейс довольно быстро, за одну неделю, поправился и уже вовсю качался на своей лошадке в кухне, где было тепло от печи, Ханна С. все еще лежала наверху. Мое выздоровление шло гораздо медленнее, так как ко мне не могли позвать доктора.

Карлин ухаживала за мной, как сестра, как мать, и я старалась не выказывать более своей ярости и досады. Иногда я вылезала из постели и смотрелась в зеркало. Опухоль начала постепенно опадать. Но я чувствовала себя совершенно разбитой, под глазами у меня темнели синяки, и вообще был такой вид, словно меня раз десять протащили в наказание под килем… Каждый вечер Хюго подымался ко мне наверх. Я разрешала ему стоять на пороге, при условии что он не будет глядеть на меня, и слушала новости, которые он мне рассказывал. Самые крупные новости поступали всегда с Востока. В середине апреля русские снова отвоевали Крым. Одесса была ими окружена и вскоре будет взята. В Москве гремели артиллерийские салюты. А на Западе раздавался лишь гул английских воздушных эскадрилий. Когда я слышала эти вести, то мне казалось, будто мы зажаты в гигантские железные тиски. Внутри этих тисков мы еще можем как-то передвигаться, мы бьемся и кусаемся, но тиски остаются тисками. Я знала, что подавленное настроение у меня объясняется перенесенной болезнью и истощением организма, и старалась не говорить об этом Хюго. Однажды днем, когда я уже выздоравливала, но была еще очень слаба, явился Хюго, держа в руках сверток в коричневой бумаге. Сверток возбудил во мне любопытство, и я позабыла, что Хюго не должен видеть моего распухшего лица. Он подошел к кровати, и по его взгляду я поняла, что он взволнован и пришел по делу. Было уже слишком поздно выпроваживать его, кровь прилила у меня к щекам, и я поглубже забралась под одеяло.

— Я не разрешала тебе входить… — смущенно пробормотала я.

Он сдержанно рассмеялся и спокойно ответил:

— Знаю… но у меня есть для тебя кое-что интересное. Угадай, Ханна, что это такое.

Высунув из-под одеяла нос, я уставилась на коричневый сверток, лежавший теперь на коленях у Хюго.

— Ну, говори же…

Он снял обертку и поднял вверх предмет, который был в ней завернут: это была книга в мрачно-зеленом полотняном переплете и уже захватанная пальцами. На верхней части переплета красовался лев — герб Нидерландов, а ниже — тисненые инициалы «R. Р.», глубоко врезавшиеся в полотно. «Rijkspolitie» — государственная полиция, — машинально сказала я; мне эти буквы были знакомы благодаря нашим знаменитым револьверам.

— Точно, — ответил Хюго, улыбаясь. — Вот, пожалуйста. Полицейский реестр. Для использования его в свободное время, каковое у тебя, без всякого сомнения, найдется. Одолжил ненадолго у моих старых друзей в Эймейдене.

Я позабыла о том, как я выгляжу, — позабыла решительно все. Я уже сидела в постели и протянула руки к этому зеленому реестру. Хюго передал мне фолиант.

— Сюда занесены все, кто скрывается в подполье и кого полиция ищет, — сказал он. — Вот хорошая для тебя работа: в ближайшие дни переписать все имена.

— Хюго!.. — в восхищении воскликнула я. — Господи, как же тебе удалось достать это?

— Ну-ну, — скромно ответил Хюго, — я же сказал тебе: благое даря моим старым друзьям. Тем самым, которые прежде следили за нами во время демонстраций безработных и при разноске нашей газеты. Теперь они, так же как я, готовы собственными руками разорвать немцев за бессмысленное разрушение нашей гавани и, следовательно, стали немного податливее…

Я сжимала в руках реестр, точно скряга мешок с деньгами.

— Уходи, Хюго, — решительно заявила я. — Сейчас я встану. Мне уже лучше. И сразу примусь за работу.

Он послушно поднялся со стула и, вытянув указательный палец, сказал:

— Принимайся. Только знай: вечером эта книга отправится вместе со мной под солому.

Я принялась переписывать имена. Ночевала книга в самом деле вместе с Хюго в сарае, а утром я продолжала работу. Не знаю, сколько времени я, облачившись в толстый халат, сидела р своей чердачной каморке, еще наполовину больная, за переписыванием множества знакомых и незнакомых имен — Франса и Руланта, Флоора и Тома и, разумеется, Хюго. Я вспоминала о своей хвори, только когда переставала писать; тогда у меня стучало в висках, ломило поясницу и кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Но я чувствовала гордость, радость и внутреннее удовлетворение — ведь, несмотря на болезнь, я делала нечто, причинявшее вред оккупантам.

Шел уже третий день, как Хюго принес мне полицейский реестр. Стопка бумаги с переписанными именами медленно росла на моем столике. Уже близился конец, и это еще подстегивало мое усердие. Я работала с таким напряжением, что даже не услышала звуков, раздававшихся в доме и снаружи на дворе. После обеда было очень тихо, но обычно на тишину не обращаешь внимания. Лишь когда внизу раздались голоса, я прислушалась. Мне показалось, что говорили по-немецки. Я поспешно встала, колени мои задрожали… но не только от слабости после перенесенной свинки. Я услышала, как открылась дверь в кухню. Затем послышался голос Карлин. В отчаянии я поглядела на свои бумаги, быстро засунула их в реестр, приподняла матрац с безукоризненным постельным бельем, засунула под матрац полицейский реестр, повязала голову платком и прямо в халате нырнула под одеяло. Внизу, в кухне, раздавались крикливые голоса и смех немцев; это их типичная показная веселость вперемежку с грубостью.

— Was ist da oben?[15]

Я услышала, как Карлин робко произнесла:

— Больная… Krank…[16]

Кто-то внизу рванул дверь на лестницу, ведущую на чердак. Грохот сапог по лестнице болью отдался в моей бедной голове; я вся покрылась испариной.

Кто-то толкнул — вероятно, ногой — мою дверь, и она открылась. Я увидела каски. Несомненно, то были люди из дивизии Германа Геринга! Проверка, проверка… Значит, они добрались и до домика огородника. Я видела, как на пороге появился один из немцев; за ним несколькими ступеньками ниже стоял другой. Автоматы, противогазы, орденские ленточки в петлицах… Все как полагается. Я лежала неподвижно.

Немец осматривал меня холодным и пытливым взглядом, не трогаясь с места.

— Krank?

Мне нельзя было показывать ему, что я понимаю по-немецки.

— Больна… — проговорила я хриплым голосом.

— Was hat sie?[17] — крикнул молодчик, стоявший на лестнице. — Bekommt sie ein Kind oder was?[18]

И сам рассмеялся собственной шутке.

— Was haben Sie?[19] — спросил немец с порога.

Я высунула одну руку из-под одеяла и показала на свою распухшую щеку. Затем с трудом пробормотала что-то, как будто не могла открыть рот. Немец, по-видимому, сразу сообразил, в чем дело.

— Mumps… Ziegenpeter![20] — сказал он человеку позади него.

В тот же момент третий голос крикнул снизу:

— Wo bleibt ihr? Was gibt’s dort?[21]

Молодчики на лестнице хором отвечали:

— Krankes Madel… Mumps hat sie…[22]

Грубый голос внизу быстро, с возмущением проговорил:

— Mumps?.. Aber das ist ja ansteckend! Verdammt noch mal! Kommt hihunter, Tolpel! Die steckt uns die ganze Rotte an! Dalli, dallil Heraus aus’m Ungliickshaus![23]

Люди на лестнице уже сделали поворот направо кругом. Стук их сапог и поднятый ими неистовый рев — словно пещерные люди вышли на медведя — мучительной болью отдались в моей голове… Охватившее меня при появлении немцев оцепенение и смертельный страх исчезли. Вместо этого на меня напала такая дрожь, что зуб на зуб не попадал; только теперь я вдруг сообразила, что мой плащ висит на крюке против двери, которую рывком открыл вбежавший наверх немец, и что револьвер мой лежит в кармане плаща. Если бы немцы подошли к кровати, чтобы поглядеть, не симулирую ли я болезнь, то я лишена была бы возможности достать оружие. Усилием воли мне удалось наконец взять себя в руки.

Но я, право, не знала, смеяться мне или плакать; хорошо, что минут через пять ко мне наверх поднялась Карлин, все еще страшно бледная.

— Они ушли… — проговорила она, падая на стул возле моей кровати. — Слава богу. Они помчались на велосипедах словно бешеные. А Яну — он работал в огороде — они кричали разные гадости… Боже мой, да что же тут произошло?

— То же самое я хотела бы спросить у тебя, — сказала я, чувствуя под собой твердый, как камень, полицейский реестр. — А где Хюго?

— Отправился утром в Заан, — ответила Карлин.

— Слава богу, — вздохнула я. — Как они появились здесь?

— Совершенно внезапно. Проехали на велосипедах через двор и слезли под окнами кухни… — объяснила Карлин. — Я не успела даже предупредить тебя. Только не понимаю, почему они так поспешно смылись.

Я рассказала ей, что случилось. Она поглядела на меня округа лившимися, недоверчивыми глазами.

— Вот оно что… Нас спас, значит, их страх перед заразными болезнями?

— Именно так, — подтвердила я.

— Как нам повезло!.. — сказала Карлин и глубоко, с облегчением вздохнула.

— Это верно, — заметила я. — Нам повезло!

Неудачный налет

В полосе дюн наступила весна. Вначале я почти не замечала ее, сидя у себя на чердаке и переписывая полицейский реестр до самой последней фамилии. Сидение в согнутом положении в четырех стенах не очень-то способствовало моему выздоровлению, и все же мне стало лучше. Хюго, узнав о нашествии немцев на наш дом, сначала встревожился и уж, наверное, мысленно обозвал нас болванами и растяпами, но потом, вспомнив о страхе немцев перед заразными болезнями, успокоился.

— Верно, — сказал он. — Об этом нередко слышишь. Инфекции они боятся, как огня… Да, вполне возможно, что теперь они здесь не скоро покажутся.

И все же мы сразу заметили, что Хюго стал вести себя гораздо осторожнее, большую часть времени проводил в своем сарае, а если сидел вместе с нами в доме, то никогда не оставлял в сарае револьвера. Я по его примеру также держала оружие при себе, хотя никому не говорила об этом.

Приблизительно в середине апреля Хюго снова упаковал полицейский реестр в рваную коричневую бумагу и, привязав пакет к багажнику, словно пару старых ботинок, отвез его обратно в Эймейден. В этот день я впервые вышла на воздух. Моя работа по переписке завершена! Наконец-то и я увидела, что на улице весна; бурые, лишенные растительности лысины как будто смыло с лица земли, тонкий налет зелени и ее пока еще невидимый глянец готовы были оживить весь ландшафт. Огородные квадраты Яна почернели; когда солнце стояло высоко и сверкало в стеклах теплиц, мне казалось даже, будто я вижу, как беловатые побеги спаржи, разбухая в кромешной тьме под землею, пускают ростки.

Вечером, перед самым ужином, Хюго вернулся домой, и по его лицу я сразу заметила, что случилась какая-то неприятность. Может быть, снова начала орудовать где-нибудь карательная группа Зильбертанне; в последнее время немцы, горя жаждой мести, изощрялись в жестокости, особенно в нашей местности. Мысли мои неслись дальше… Кто знает, не открыла ли немецкая разведка, что я… А вдруг они сделали что-нибудь с моими родителями, с Юдифью… Неизвестно. Суровый взгляд голубых глаз Хюго разом прервал поток моих мыслей. Он кивком головы предложил мне выйти с ним на тропинку.

— Ради бога, Хюго, что случилось? — спросила я его, когда дом скрылся из виду.

— Они взяли на пароме Тома, Яна и Эдди, — прямо заявил он.

Я была еще очень слаба. И я почувствовала, что ноги больше не держат меня. Зубы у меня застучали; вероятно, я вся побелела, потому что Хюго испугался, быстро протянул руку и крепко подхватил меня. Я устояла на ногах.

— Господи, что же это? — беспомощно воскликнул он, — Тебе дурно, Ханна?

— Слишком неожиданно, — пробормотала я. — Неважно… Пройдет… Расскажи мне все.

Хюго еще раз виновато взглянул на меня и начал — очень осторожно, я это почувствовала — рассказывать. Гарлемская группа Сопротивления, оказывается, снова начала осуществлять акты мщения. В самом деле, глупо, что товарищам так долго пришлось бездействовать, говорил Хюго; все они обрадовались решению инструктора партии. Франс разработал новый план нападения на центральную электростанцию. А тем временем Том, Ян и Эдди похитили из здания муниципалитета в Бентфелде целую кипу продовольственных карточек и бланков для удостоверений и намеревались переправить их группе Сопротивления в Кеннемерланде. Однако на пароме, которым они поехали, оказался немецкий патруль. Эдди хотел бросить чемодан с документами в канал, но какой-то ехавший на пароме молодчик в штатском предупредил немецкую разведку. Не прошло и двух минут, как все трое в наручниках уже сидели в полицейском автомобиле. Эдди пытался выстрелить, но его револьвер дал осечку; Том и Ян растерялись.

— Они все трое упомянуты в полицейском реестре, — заметила я.

Долгое время мы молча бродили между кустами, на которых уже набухли толстые и липкие почки.

— Что же делать?.. — спросила я, справившись наконец со своей слабостью.

Хюго глубоко засунул руки в карманы куртки.

— Они сидят в Ветеринхсхансе, в Амстердаме… Мы должны их вызволить оттуда.

— Налет? — спросила я. — А удастся нам?

Очевидно, он вспомнил в этот момент то же, что и я: как однажды в новогоднее утро группа борцов Сопротивления, надев военную форму немецкой вспомогательной полиции, безуспешно пыталась освободить из Ветеринхсханса нескольких арестованных товарищей… Хюго взглянул на меня, затем устремил взгляд вперед, скулы его резко обозначились, вид у него был решительный.

— На этот раз должно удаться, — сказал он.

Мы услышали свист Яна Ферлиммена: это означало, что Карлин накрыла на стол. Мы медленно побрели назад, к дому. У меня и без того был скверный аппетит. А после разговора с Хюго он совсем пропал. Да и Хюго тоже ел как-то нехотя и больше молчал. Ян и Карлин не уговаривали нас кушать больше — хотя вообще-то они были люди добрые и в особенности после моей болезни проявляли всяческую заботу обо мне; даже Хейс, казалось, почувствовал настроение взрослых и лишь тихо играл вилкой и ложкой. Мысленно я снова вернулась в наш гарлемский штаб. Будто снова сижу я в большой, темной, пропахшей табачным дымом комнате, где стоят потертые диваны и потрескивает радиоприемник. Вон там сидит Том, дальше Ян, а там Эдди… Они смеются, поют и по случаю падения Муссолини пьют пиво… По щекам у меня катились слезы. Больше всего меня огорчало то, что я не смогу и не должна участвовать в налете: я была чересчур еще слаба, не говоря уже о том, что, даже если бы я хорошо себя чувствовала, у меня не хватило бы сил: там требовалось гораздо больше, чем стрелять на ходу с велосипеда.

После ужина мы с Хюго еще раз вышли пройтись. Ему, видимо, хотелось хоть чем-нибудь утешить меня, поэтому он был так откровенен со мной. Совет Сопротивления сообщил, что арестованных борцов решено освободить, и не только их. Уже установлена связь с руководством компартии, рассказывал Хюго, и оно целиком согласилось с нами, что следует организовать совместный удар. И не ради только Тома, Яна и Эдди; если это возможно, нападающие должны освободить из тюрьмы всех заключенных…

Я не прерывала Хюго; я видела, что новая операция уже увлекла его. Сама я никак не могла представить себе, как им удастся открыть двери тюрьмы Ветеринхсханс, хотя я была бы, конечно, рада, если бы товарищи смогли вырвать людей из камер смертников. Я боялась охладить воодушевление Хюго (он и так старался его сдерживать) возражениями, которые, конечно, объяснялись моим болезненным состоянием. Я сама прекрасно знала, что когда мы здоровы, то гораздо больше можем, хотим и смеем совершить, лучше все понимаем, большего добиваемся… В этот момент я завидовала здоровью Хюго, его непреклонной воле, силе его плеч и рук.

Вскоре я совсем поправилась — я очень хотела поправиться. Как я и предвидела, Хюго в эти дни исчезал надолго. Иногда он кое-что рассказывал мне, но чаще возвращался странно молчаливый. Резкие складки вокруг рта выдавали глубоко затаенный гнев. Правда, я все же узнала от него, что в операции должны принять участие от Совета Сопротивления Херрит Ян, Флоор и Тони и еще человек восемь из Заана и Северной Голландии; Гарлем посылал Руланта, Хюго и одного новичка; кроме того, компартия должна была направить десять человек из Амстердама. Они уже позаботились об убежище для тюремного сторожа, который оставит открытыми двери тюрьмы.

Медленно тянулся апрель. Дни стояли долгие, ясные и праздные; вечера казались бесконечными. Днем я помогала Карлин, хотя по-прежнему не могла похвастаться успехами в области хозяйства: картошка, которую я чистила, была скорее похожа на игральные кости, как и в былое время, когда я помогала матушке де Мол. Когда Хюго отсутствовал, дни казались мне еще вдвое длиннее. Мне не удавалось заставить себя читать. Сама того не замечая, я уносилась мыслями в сторону, мне мерещились стены, коридоры, железные двери, бегущие люди. Как будто я вновь переживала все наши операции, но, воспроизведенные моим сознанием, они будили во мне тревожные предчувствия. Карлин посматривала на меня испытующим взглядом и однажды сказала:

— А ты все еще очень плохо выглядишь.

Я что-то уклончиво ответила ей. Вообще-то даже хорошо, что Карлин мне это сказала, она предостерегла меня. Я стала обращать на себя больше внимания, заставляла себя гулять, есть, отдыхать. Мне не хотелось доставлять Хюго лишних забот, к тому же я замечала, как в нем растет нервное напряжение — так напрягается медленно сжимаемый кулак.

К концу апреля настроение Хюго улучшилось, напряжение спало. Он шутил с Яном, играл с маленьким Хейсом. Как раз в это время Би-би-си сообщило, что Англия прекратила перевозку пассажиров за пределы страны и что любой направляемый в Англию дипломатический пакет будет просматриваться цензурой.

Мы навострили уши. Хюго кивнул мне.

— Черт возьми, Ханна, кажется, ты все-таки права насчет англичан… Уж если эти меры предосторожности не предвещают крупной акции, тогда я ничего не понимаю!

Что-то явно готовилось и назревало, этого уже нельзя было не заметить. Не прошло и суток, как последовали другие сообщения, убедившие нас, что во всем мире не найдется теперь человека, который сохранил бы веру в немцев: Испания прекратила поставку вольфрама нацистам, а турки объявили о своем решении больше не продавать Гитлеру хром.

— Крысы покидают тонущий корабль, — многозначительно заметил Ян Ферлиммен; Хюго и я молча взволнованно протянули друг другу руки, как два старых боевых товарища…

В последний день апреля Хюго исчез.

Первого мая я нервничала сильнее, чем обычно. Все спокойствие, весь избыток сил, которые, как мне казалось, я успела накопить, сразу улетучились. Я вышла погулять, но вынуждена была сесть на обочине дороги, почувствовав вдруг, что дальше идти не могу. Вернулась я домой вся в поту; забралась в свою комнатку на чердаке и, как суеверная школьница, гадала на пальцах. Зарядив револьвер, я поклялась, что собственноручно пущу предателю Лагесу пулю в лоб, если только услышу, что налет не удался, а борцы Сопротивления схвачены. Я легла на кровать, дрожа от страха, который вновь овладел мною. Это было невыносимо. Я соскочила с постели, встала перед зеркальцем и произнесла грозную обвинительную речь, холодную, полную презрения: «Эх ты, слабонервная дура, льешь слезы и дрожишь; да разве это ты, гордая, неуязвимая Ханна С.?»

Девушка с красными пятнами на лице и густыми каштановыми кудрями гневно глядела на меня из зеркала.

«Что он подумает о тебе, если внезапно войдет сюда и увидит тебя в таком состоянии?» — сказала мне девушка в зеркале. Слова ее сразу отрезвили меня. Я отошла от зеркала, умылась и снова улеглась на кровать, подложив руки под голову. Теперь я успокоилась, и мне стало стыдно. Стыдно перед Хюго.

Я заметила, что в этот момент я думала лишь о Хюго… Ночь я также провела спокойно, не волновалась, хотя Хюго не вернулся и я легко могла бы поддаться отчаянию, сомнениям, дурным предчувствиям. На следующее утро Ян и Карлин, которые знали только, что Хюго отправился на «дело», избегали моего взгляда. Не было еще случая, чтобы после очередной операции Хюго не вернулся к ночи домой.

И только перед обедом я увидела наконец Хюго; он ехал на велосипеде по двору. У меня потемнело в глазах. Карлин стояла рядом со мной около раковины и полоскала детское белье. Она обхватила меня мокрыми руками и поддержала, иначе я бы упала на пол.

— Черт возьми!.. — пробормотала я. И стиснула зубы — такое меня зло взяло. Я подошла к двери. Хюго как раз ставил к стене велосипед. Я видела его спину, его кожаную куртку, маленькие ноги в спортивных туфлях. Он прекрасно знал, что я стою на пороге, я это чувствовала. И я поняла: он не хочет встретить мой взгляд, прочесть в нем вопрос. Он долго возился с велосипедом — без всякой на то необходимости, наконец обернулся ко мне. Я испугалась. И бросилась к нему. Он был бледен, небрит и как-то осунулся.

— Хюго! — воскликнула я. — Неудача?

Он поднял на меня глаза; взгляд их был мрачен; в нем выражалось отчаяние, оскорбленное чувство собственного достоинства, немой гнев. Никакого сомнения: налет не удался! Хюго стоял передо мной живой и невредимый, но весь воплощение горя, досады. Личная неудача не могла бы привести его в такое смятение. Я понимала его. Мне захотелось хоть чем-нибудь утешить своего товарища, который так глубоко переживал нанесенное нам поражение. Я бросилась к нему и обняла его. Он в безмолвном удивлении уставился на меня, его осунувшееся лицо еще больше побледнело. Я растерялась и тут же упрекнула себя за эту выходку. Хюго разнял мои руки и медленным движением снял их со своих плеч.

— Да… — произнес он с трудом, как будто только сейчас смог дать ответ на мое восклицание. — Неудача. И какая неудача!

Я крепко держала его за руку. Затем потащила его за собой, к нашей старой садовой скамейке под верандой. В окне показалось лицо Карлин; это означало приглашение обедать — как будто это было сейчас самое важное! Я нетерпеливо отмахнулась от нее, Хюго сидел, опустив голову на руки. Я тоже села. Я ждала.

Мы долго молчали. Потом он заговорил. Под тихий, монотонный стук тарелок, ножей и вилок, под смех и крики Хейса я слушала страшный и не всегда связный рассказ Хюго о том, как выполнялось задание группы и совершался налет на тюрьму.

Эдди остался без сигарет

…Вечером 30 апреля борцы Сопротивления собрались в доме на Сарфатистраат, где Херрит Ян и его штабные, согнувшись над планом тюрьмы, давали им инструкции. Кое-кто из товарищей спал, другие сидели и курили, пока на башне не пробило четыре часа утра: конец комендантского часа. Все вышли на улицу, группа за группой. Хюго шел во главе одной из небольших групп; Флоор — в конце отряда; ему было поручено ликвидировать врагов, которые будут схвачены. Наружная дверь тюрьмы была отперта. Тюремный сторож, оказав эту важную услугу, тотчас же скрылся, отправившись на конспиративную квартиру, которую Совет Сопротивления подыскал для него в Амстердаме. Все знали, что внутри здания тюрьмы должно находиться около тридцати эсэсовцев; товарищи беспрепятственно проникли во внутренний двор, а оттуда через вход с каменным крыльцом попали в центр скрещения огромных тюремных коридоров. Во дворе все борцы Сопротивления надели поверх ботинок толстые шерстяные носки — за исключением Хюго, который, как и всегда, был в спортивных туфлях («в них подкрадываешься тише, чем кошка, Ханна!»). До этого момента все шло хорошо. В коридорах не видно было ни души. В одной из камер кто-то глухо и долго кашлял. Нападающие стали надевать маски. Но не успели они с этим покончить, как на пороге одной из серых дверей, открывающихся в коридор, показался тюремный сторож голландец. Увидев нашествие, он остановился и открыл было рот, собираясь что-то крикнуть, но Хюго уже схватил его за шиворот, одной рукой зажал ему рот, а другой ударил револьвером под ложечку. Борцы Сопротивления передавали сторожа, как куклу, из рук в руки, пока он не попал к Флоору, который связал его и заткнул ему рот… По-прежнему стояла тишина, но настороженная, полная неизвестности… Странный полумрак между побеленных стен коридора… Перед дверью, из которой вышел сторож, остановились Херрит Ян и Хюго; они переглянулись, и Херрит Ян распахнул дверь. Комната была слабо освещена горевшей под потолком лампочкой. В голубоватом полумраке вырисовывались фигуры нескольких мужчин; один из них вскочил на ноги. Хюго быстро очутился перед ними и негромко сказал: «Руки вверх! И ни звука!» Все послушно подняли руки. Херрит Ян, махнув рукой, скомандовал: «Выходите!..» Эти тоже благополучно добрались до Флоора и товарищей из Заанского района — попали в надежные руки… И снова тишина, легкий шелест одежды, приглушенное шерстяными носками шарканье ног, направляющихся по коридору к следующей двери… В ее верхней части — стекло, прикрытое тюлевой занавеской. Что там может быть? Херрит Ян несколько секунд всматривается внутрь… Кажется, никого; во всяком случае, ни одного эсэсовца… Тони и Рулант остались безопасности ради на страже у двери, остальные пошли дальше, к соседнему коридору, Херрит Ян остановился, поманил к себе Хюго и одного из своих людей. Из открытой двери падал свет. По-видимому, это была не камера. Подкрались немного ближе. Ни звука, слышны только чьи-то вздохи, словно сопит какое-то животное. Хюго и Херрит Ян одновременно заглядывают в комнату: на обитом кожей диване возле конторки спит эсэсовец.

Товарищи держат военный совет. Быть может, у эсэсовца есть ключи от камер смертников? Надо взять его живым. Чтобы убить, придется стрелять. А стрелять нельзя: это будет сигналом неудачи, знаком, что нужно убегать… Подозвали Флоора. Флоор говорит: «Я собственными руками сверну ему шею». (— А ты знаешь ведь, Ханна, какие могучие у Флоора руки!..) Флоор прокрадывается в комнату эсэсовца. Не успел он сделать и двух шагов, как под конторкой что-то зашевелилось, показалась чья-то взъерошенная тень… Рычание… высунулась голова собаки — то ли дог, то ли волопас, но явно выкормленный кровью и мясом. Зеленым огнем горят глаза собаки, но еще страшнее ее пасть с белыми кривыми зубами… Флоор делает прыжок назад. С жутким рычанием собака бросается за ним. Херрит Ян стреляет, и страшное животное падает. Эсэсовец зашевелился. Херрит Ян направляет свою «пушку» в другую сторону. Три следующих пули он посылает в немца. Тот лежит на диване, как мешок с костями… Тревога распространяется по тюрьме. Из коридоров в комнату доносится смутный гул, как будто люди стучат в двери, раздаются возгласы, непонятно с какой стороны. Короткое и мучительное замешательство… Херрит Ян толкает своих бойцов назад, к внутреннему двору: «Удирайте! Сюда идут…» Наши бросаются к выходу, с оружием наготове, а в этот момент за углом поперечного коридора раздается сигнал тревоги… Слышатся обычные ругательства, проклятия, грохот сапог; целая орда немцев вырывается из караульного помещения… Первая автоматная очередь обрушивается на борцов Сопротивления. Товарищи застывают на месте. Затем они начинают стрелять. Эсэсовцы отступают. Борцы Сопротивления рывком открывают дверь, ведущую во внутренний двор. Там стоят тюремные сторожа, связанные, с кляпом во рту. Флоор вталкивает их в коридор между нашими и эсэсовцами, которые снова уже преследуют нападающих. Эсэсовцы выпускают вторую автоматную очередь. Несколько человек ранено. Но никто не остается лежать, все подымаются на ноги. Заслон из тюремных сторожей вызывает задержку. Кратковременную, но драгоценную. Эсэсовцы продираются вперед и бегут вовсю, в то время как наши уже перелезают через стену. Фашисты дают третью очередь. Флоор и Тони падают прямо возле Хюго. Он подымает их на ноги; подводит к стене, им помогают перелезть. Хюго еще раз осматривается вокруг. И видит, что один из товарищей не поднялся с земли. Хюго идет обратно, все время стреляя. Вместе с ним стреляют еще три-четыре человека, коммунисты и члены Совета Сопротивления. Хюго быстро наклоняется над упавшим товарищем. Это Херрит Ян. Он жив и подымается на локтях. Хюго кричит товарищам: «Задержите их еще на минуту… на полминуты!» Тащит Херрита Яна к стене. Еще десять-двадцать секунд. Стоящие на страже товарищи подымают его и переправляют через стену. Хюго продолжает стрелять. Рядом с ним стреляет кто-то еще, в предрассветной темноте он не разглядел, кто именно. Эсэсовцы снова наступают. Они уже во внутреннем дворе. Хюго и незнакомый товарищ бегут, перелезают через стену… Улица. Людей не видно… Кто-то уезжает на велосипеде, согнувшись, с трудом двигая ногами. Хюго сразу узнает Херрита Яна. Незнакомый товарищ кивает головой и исчезает. Хюго торопится скрыться в переулочках Лейденского района… Башенные часы бьют пять ударов. Налет на тюрьму не удался.

А Том, Ян и Эдди по-прежнему сидят в камере смертников.

В то утро Хюго прятался между мешками с цементом и досками во дворике у одного плотника, ожидая, пока улицы станут более людными; в своем кармане он обнаружил пачку хороших сигарет, которые приберег для Эдди, заядлого курильщика. В этот день он остался в Амстердаме, а вечером направился в район Заана. У матушки де Мол он узнал, что Флоор и Тони, оба раненые, скрылись в конспиративных квартирах: Флоору прострелили бедренную кость, а Тони — плечо. Одну ночь Хюго провел на чердаке над бакалейной лавочкой.

И вот он снова здесь. Невредимый, но терзаемый муками разочарования, ярости и мести. А пачка сигарет для Эдди по-прежнему лежит нераспечатанная у него в пальто. Под кожаным внутренним карманом, в котором он держит свой револьвер.

Лисьи повадки

Хюго скоро преодолел душевное смятение и слабость. Да и я тоже рвалась в дело. Невзирая на легкое головокружение, я чувствовала, что способна выполнить любое задание. И я очень обрадовалась, когда несколько дней спустя Хюго наконец сказал:

— Поедем в гарлемский штаб. Там что-то готовится.

В эти майские дни стояла ветреная, дождливая погода, как будто природа вместе с нами возмущалась теми невероятными злодеяниями против людей, которые совершались в оккупированной Европе. Я не в состоянии выразить те чувства, которые обуревали меня: мне казалось, во всем мире не найдется достаточно огня, чтобы выжечь нацистскую мразь.

Укутавшись в плащи, мы поехали на велосипедах в «Испанские дубы», в старый господский дом. Я надела под плащ свитер, Хюго — старое зимнее пальто. У него и в этом пальто был внутренний кожаный карман для револьвера. А я пришила двойной холщовый карман к своему плащу и этим, кажется, исчерпала все свои способности к рукоделью. Если бы мама увидела, как я его пришила, она только головой покачала бы. Но он держался, а это главное.

Мокрая дорога блестела, воздух словно навис над землей всей своей тяжестью, и если бы не свежая зелень и слабый горьковатый аромат молодой листвы, то можно было подумать, что стоит октябрь. Я вся дрожала…

Мы въехали за ограду, оставили велосипеды, побрели по садовой дорожке… Дрожь пробирала меня все сильнее. Я нервничала. Вот и деревянная калитка, и тот же характерный звук, когда ее открываешь… Затем дверь черного хода, скрытая романтическим навесом из дикого винограда… И наша комната…

Хюго тихонько, подтолкнул меня вперед. В комнате царил полумрак: небо было закрыто тучами, перед окнами свисали ветви деревьев, и все предметы в комнате заволокло табачным дымом. Однако я сразу узнала Вейнанта, фигура которого довольно четко обрисовывалась на фоне окна; он тотчас же повернулся к нам. Там же находился и Франс, а позади него, едва видный в тени, на одном из старых диванов сидел Рулант и еще несколько мужчин, которых я не знала.

И вот мы встали друг против друга, пожали друг другу руки, пробормотав обычное приветствие «Как дела?..» И каждый подумал о трех наших товарищах, ушедших отсюда, но никто не промолвил ни слова.

Постепенно глаза привыкли к слабому освещению: у Франса был очень озабоченный вид, он представил меня двоим новичкам: Отто, длинному белокурому парню, и ничем внешне не замечательному человеку по имени Вихер; на его лице единственно приметными были пытливые серые глаза. Хюго встретился с ним, как со старым знакомым, и я догадалась, что Вихер участвовал в налете первого мая.

Шесть мужчин и одна девушка. На данный момент они представляли собой гарлемский Совет Сопротивления, во всяком случае, его ядро, его боевой отряд. Вдобавок Хюго и я, если можно так выразиться, действовали наполовину самостоятельно.

Было что-то печальное, что-то угнетающее в этой встрече, будто мы явились на вечер воспоминаний, на траурный митинг; по-видимому, не я одна испытывала такое чувство. Рулант, который с пытливым вниманием, думая, что я не замечаю, наблюдал за мной — как будто по моему внешнему виду он мог определить, что я за это время делала и чем жила, — выглядел не менее озабоченным и мрачным, чем Франс; я радовалась, что двое новичков по крайней мере внесли некоторое оживление в нашу встречу. Я подумала, что они, вероятно, не знали наших арестованных товарищей.

В этой так хорошо знакомой мне комнате я чувствовала себя теперь более взрослой и главное — более опытной. И я понимала, что мои прежние товарищи должны были это заметить. Отто обносил всех напитком, который именовался кофе. Он был горячий и сладкий и, несмотря на отсутствие в нем всякого аромата, все же немного рассеял мрак и холод, царившие в наших душах…

Разговор не клеился; он разгорелся, лишь когда Франс обратился ко мне и Хюго:

— Знаете ли вы, что Тома, Яна и Эдди выдал немцам на фелзенском пароме некий молодчик в штатском?

Я не ответила, а Хюго кивнул головой.

— Теперь мы знаем, кто это был, — добавил Франс. В его голосе слышались новые нотки, какая-то твердость, что мне гораздо больше понравилось, чем робкий, неуверенный тон, каким он говорил с нами до этого момента.

— Кто же это, черт возьми? — поспешно спросил Хюго. — Я знаю его?

— Даже очень хорошо знаешь и удивишься, — ответил Франс. — Это Фосландер.

Хюго. в самом деле удивленно уставился на Франса, а я ничего не поняла, так как имя Фосландера мне ни о чем не говорило.

— Но это же не Герман Фосландер… из Бевервейка? — недоверчиво спросил Хюго.

Франс, Рулант и новичок Вихер — все трое кивнули головой.

— Наш «товарищ по партии» Фосландер, — сказал Рулант и встал; видно, ему не сиделось на месте.

Я физически ощутила волнение, охватившее Хюго. Я почти точно знала, какие мысли вертелись сейчас у него в голове.

— Чтоб ему ни дна ни покрышки… — проговорил он, бессильно опускаясь на стул. — И вам наверняка это известно?

Франс несколько раз выразительно кивнул головой:

— Да. От человека, в словах которого нет оснований сомневаться. От Симона Б. После этой истории с военнопленными Симон служил у Фосландера в качестве фиктивного слуги. А вы знаете, какой Симон наблюдательный — у него ясный и трезвый ум рабочего.

Хюго покачал головой.

— Это ужасно, — сказал он. — То, что Фосландер как-то стран-: но держал себя… например, его фатовство… все это я всегда приписывал тому обстоятельству, что он ведет торговые дела и вынужден общаться с буржуазией… Но представить себе, что он преследует такие цели!..

— «Товарищ» Фосландер! — язвительно, с горечью снова проговорил Рулант. — «Связной» Фосландер!..

Внезапно Хюго встал, подошел к Франсу, тряхнул его за плечо.

— Наверное, в свое время, в Апелдоорне, это он пытался выдать немецкой разведке подпольную партийную организацию?

— Да! — подтвердил Франс. — Он самый. Что ему частично и удалось сделать! Лоу Й. и Ян Д., которые не успели достаточно быстро скрыться, были арестованы недалеко оттуда…

Хюго начал мерить шагами комнату. Его волнение заразило нас всех. Товарищи продолжали говорить о Фосландере; каждый рассказывал, что знал. Я же не только не знала его, но даже никогда о нем не слышала. Однако и того, что мне пришлось узнать теперь, было достаточно, чтобы вызвать во мне отвращение и еще более сильное чувство — желание отомстить. Герман Фосландер… Человек из мелкобуржуазных кругов, неудачливый делец, но, очевидно, убежденный в том, что обладает необыкновенными коммерческими способностями; он переселяется из Амстердама в Бевервейк и спекулирует там хозяйственными товарами… С молодых лет он имел знакомых в коммунистической партии. Перед коммунистами он выдает себя за члена компартии. Бросаются в глаза его мещанские замашки: он любит яркую, кричащую одежду, обожает перчатки канареечно-желтого цвета, много времени проводит в различных кафе, состоит членом клуба лавочников, любителей игры в бридж. Время от времени он помогает партийной организации, когда не хватает денег на публикацию объявлений, регулярно жертвует небольшие суммы Комитету помощи Испании и оказывает поддержку Международной рабочей помощи… Он и сам, однако, толком не знает, к чему он стремится. Выступать открыто в качестве коммуниста он не может, да и не хочет. Это скомпрометировало бы его в глазах его буржуазных клиентов. Лишь с момента оккупации он как будто окончательно определил свою позицию: вскоре же скрылся в подполье. Подозрений он не возбуждал. Его светские манеры очень пригодились для связи: после февральской забастовки, когда немцы начали арестовывать всех направо и налево, амстердамские коммунисты неоднократно направляли его со специальными поручениями в Гелдерланд, к скрывавшемуся в подполье руководству компартии… И выполнял он эти поручения вполне удовлетворительно.

— Чересчур доверяли ему, — сказал Франс, как будто он-то с самого начала чуял в нем предателя. — Чего же вы хотите? Слишком мы полагались на него… Но до прошлой осени все шло как будто хорошо… А потом выплыла вот эта история.

Хюго снова сел: по-видимому, он еще раз мысленно прослеживал весь жизненный путь предателя.

— Потом его арестовали, — пробормотал Рулант, — с этого все и началось…

— Верно, — подхватил Франс. — Ты ведь помнишь, Хюго? Осенью прошлого года Фосландера неожиданно увезли…

— А вскоре он вернулся… Живой и здоровый, как ни в чем не бывало, — мрачно отозвался Хюго.

— Верно, — повторил Франс. — Вот ведь какая глупость! И почему мы тогда же не спросили себя, каким образом удалось вырваться целехоньким именно ему, а не сотням других? Почему они были обречены на расстрел, а Фосландер к николину дню снова очутился в Кеннемерланде, на свободе?

Хюго постучал себя кулаком по лбу:

— Фосландер… Да! Теперь я знаю, почему мы не сумели проследить за ним. Мы были заняты первым налетом на тюрьму Ветеринхсханс.

Я ничего не сказала, однако подумала: «Значит, Хюго тоже участвовал в нем. А ведь мне он ничего не сказал об этом».

— Мы были слишком заняты, — услышала я голос Франса. — А он тем временем делал свое. Ясно, что раз вернулся лишь он один, то, значит, он целиком и полностью продался врагу…

— Кому первому пришла в голову эта мысль? — коротко спросил Хюго.

— Я же говорил: Симону Б., — сказал Франс. — Надо признаться, у него есть чутье, в этом мы можем ему только позавидовать… Еще в период связей с военнопленными он решил основательно прощупать Фосландера. Это была рискованная затея. Он запасся письмом от своих амстердамских товарищей по партии, в котором те просили Фосландера взять Симона к себе на работу в качестве слуги: иначе, мол, его отошлют в Германию в порядке отбывания трудовой повинности. Фосландер попался на удочку. Начиная с февраля Симон зорко следил за ним. А Фосландер изо всех сил старался работать на тех и на других: это именно и предвидел Симон…

— Значит, оккупация нас все же кое-чему научила! — с горечью сказал Хюго. — Стрелять, совершать налеты… Разыгрывать комедию…

На мгновение все замолчали. Затем Франс закончил свой рассказ о Хитреце-Лисе[24], который пребывал в наших рядах с единственной целью — как можно ловче предать нас.

— …Симон еще с месяц назад мог с уверенностью сказать, что всякий раз, как Фосландер ехал «по делу» в Амстердам или в Гарлем, он заглядывал в немецкую разведку… Не приходится сомневаться, что там он выдавал наших людей. И, конечно, по этой-то причине немцы и сохранили ему жизнь… Симон трижды проследил за ним. В последний раз Фосландер ехал на фелзенском пароме; и в тот вечер Симон услышал, что на пароме арестованы три гарлемских террориста…

Мы снова помолчали.

— Так вот какие дела… — тихо сказал Хюго. — А товарищи из Кеннемерланда… они ничего не предпринимают?

Франс сказал, насмешливо улыбаясь:

— Они бы и хотели, пожалуй… Только теперь уже поздно, прошла целая неделя… Но до той поры Симон никак не мог убедить их, что Фосландер настоящий бандит. Ведь всего месяц назад Фосландер снабдил подполье огромной пачкой продовольственных карточек… И когда Симон пришел к человеку, который превосходно стреляет, тот просто-напросто отказался ликвидировать Фосландера и высмеял предложение Симона прямо ему в глаза.

— Почему ты сказал, что слишком поздно, хотя прошла всего неделя? — нетерпеливо спросил Хюго.

— Потому что с той поры Фосландер исчез, — ответил Франс. — Перекочевал в Амстердам, как говорит Симон… Стал неуловимым.

— Неуловимым? — раздраженно и недоверчиво переспросил Хюго. — Исчез?

— Уехал. Исчез, — подтвердили Рулант и Франс.

Хюго, видно, хотел еще что-то спросить, но так и не спросил. Я видела, что он немного успокоился.

— Симон считает, что после того, как он выдал Тома, Яна и Эдди, Фосландер чувствует себя не очень уверенно, — ответил Франс. — Вероятно, есть немало людей, которые знают его… Наш Лис — тертый калач. Вероятно, он подыскал себе более безопасное местечко.

— Ты так считаешь?.. — задумчиво спросил Хюго.

— Конечно… — сказал Франс. — Мы дали маху, Хюго. Придется нам ждать до окончательного освобождения… пока народные трибуналы не наведут порядок там, где мы сделали упущения.

Хюго в раздумье по-прежнему кивал головой. Возле рта появились еле заметные тонкие морщинки — верный знак того, что в голове у него созрело какое-то решение. Он больше не принимал участия в разговоре, хотя началось подробное обсуждение плана нового налета на центральную электростанцию.

Когда мы с Хюго возвращались домой, он еще долго был задумчив и замкнут. Лишь на пароме он снова, оглянувшись вокруг, тихо сказал мне:

— Так, значит, Ханна, здесь вот совершил свою последнюю пакость этот доносчик — сукин сын!

— Мы что-нибудь предпримем? — так же тихо спросила я Хюго, перегнувшись, как и он, через перила парома.

Сжав мне руку выше локтя, он сказал:

— Этого вопроса я ждал от тебя, Ханна. Разумеется, предпримем что-то, хотя Франс и говорит, что негодяй неуловим. Неуловимых людей не существует… Начнем за ним охотиться.

Лисья охота

Долго тянулись для меня первые дни, в ожидании, когда Хюго разработает план операции. Однако мне не было скучно. Теперь я снова могла читать, так как знала, что нам предстоит какое-то дело. Я смотрела, как Хюго орудовал в огороде вилами и мотыгой; на его лбу собирались морщины, а руки спокойно и уверенно управлялись с землей. Мне казалось даже, будто я вижу, как в голове у него рождаются планы, как он взвешивает их и отбрасывает один за другим, пока не родится окончательный план, наиболее удачный.

Я читала книги, слушала передачи английского радио. К тому времени советские войска уже приблизились к прежним границам.

Маршал Тимошенко с миллионной армией стоял в Прибалтике, готовясь нанести мощный удар в западном направлении. Я не слишком отчетливо представляла себе, как такой фронт может выглядеть. Мне он казался чем-то вроде неудержимо движущейся вперед стальной крепости…

А наш фронт был таким узким, таким маленьким, таким незаметным; он проходил среди нескольких голландских, рек и польдеров, позади дюн и крестьянских поселков. Тысячи две голландцев, скрываясь в тайных убежищах, боролись против оккупантов, во сто крат более сильных, чем они. А там, на Востоке, накапливалась мощная сила огня и железа, готовая разразиться над гитлеризмом такой страшной грозой, какой еще не знала история…

В каждой стране свой фронт. И у каждой — свой долг. Пока не будут разбиты нацисты. А нацисты даже у нас, в Голландии, не желали сдаваться и всячески выкручивались. Они вдруг начали выступать в печати с угрозами и предупреждениями о том, что будет принят целый ряд суровых мер против каждого, кто в случае вторжения союзных войск на наш берег станет оказывать им помощь.

— Как будто англичане уже стоят между Петтеном и Зандфортом! — насмехался Хюго в тот самый вечер, когда мы прочли в газетах немецкое сообщение. Искоса глядя на меня, он спросил — Тебе-то, Ханна, наверное, гораздо лучше известно, явятся к нам англичане или нет?

Я усмехнулась:

— От меня это не зависит… Ты же сам видишь, как немцы боятся; не зря ведь они принимают все эти меры…

— Это правда, — откликнулся Ян Ферлиммен, который мельчил ножом окурки, чтобы набить этим крошевом свою трубку. — Им не очень-то сладко приходится, Хюго! Они чувствуют, что близится неизбежная развязка…

— Да это и мой деревянный башмак чувствует, — все еще смеясь, сказал Хюго.

По-прежнему стояла холодная и дождливая погода. Сначала я думала, что Хюго будет выжидать солнечных дней; я понимала, что нам потребуются не одни сутки. Но как-то вечером он сказал мне:

— Завтра отправляемся, Ханна. Но имей в виду, что это займет у нас с недельку времени…

Он показал мне продуктовые талоны и деньги:

— Нам будет трудновато… Во всяком случае, не очень легко. Но я знаю, ты выдержишь.

— Как ты думаешь, где он? — спросила я почти шепотом.

— Завтра видно будет, — пожал плечами Хюго.

Когда на другой день мы садились на велосипеды, я не имела ни малейшего представления, куда Хюго думает направиться, и лишь после того, как Ассумбург остался позади нас, с удивлением обнаружила, что мы едем в западном направлении.

— Хюго, — спросила я, — мы едем в Бевервейк?

— Я именно туда и собирался, — ответил он.

— Да ведь негодяй уехал оттуда… — начала было я. Но его ироническая улыбка сразу заставила меня умолкнуть.

— Он-то уехал. А его жена — нет.

У меня в голове начало понемногу проясняться.

— Ага… Значит, ты хочешь начать поиски оттуда!

Хюго не торопился. Он почти с головой ушел в свое зимнее пальто, мелькали из-под него одни лишь ноги, нажимавшие на педали. Синий берет Хюго низко надвинул на лоб, в углу рта торчала погасшая сигарета. Какой вид был у меня самой, я, право, не знаю. Я снова облачилась в свой непромокаемый плащ, а под него надела свитер. Трудно представить себе более заурядную и неприметную парочку, чем мы с Хюго. Ни один человек не взглянул на нас. Даже постовые из фашистской вспомогательной полиции на перекрестках, подозрительно следившие за всеми, не удостаивали нас своим вниманием.

Фосландер жил на боковой уличке, выходившей на очень длинную главную улицу Бевервейка. Хюго велел мне проехать разок по улице, чтобы хорошенько запомнить расположение дома Фосландера. Это было добропорядочное бюргерское жилище с остекленным выступом вверху, с горшками цветов за гардинами и медной дощечкой возле полированной входной двери: «Г. Фосландер, галантерейные и скобяные товары». Ни намека на опасность или что-либо непредвиденное. В комнате горела спиртовка. Одной стороной дом выходил в узкий переулок. Здесь мы увидели глухую серую дверь.

Мое сердце билось ровно, как и всегда в ответственный момент. Поставив свои велосипеды недалеко от дома Фосландера, мы медленно прохаживались по затемненным боковым уличкам, стараясь оставаться незамеченными и выжидая часа, когда, по нашим расчетам, жена Фосландера покончит с ужином и уложит спать свое потомство. Тогда мы явились к ней, зайдя со стороны переулочка, через незапертую дверь: в Голландии обычно не запирают дверей, выходящих в переулок.

Мы нацепили маски, которые Хюго сделал только накануне. В доме стояла тишина. Боковая дверь была не заперта. Мы прокрались в дом. Он представлял собой точную копию всех голландских домов подобного типа: сначала шел коридор, затем кухня, а сбоку от кухни был ход в смежные комнаты. Благословенное единообразие голландского мещанского быта — он никогда не поражает неожиданностями…

Мы остановились в коридоре. Обычный, затемненный черным экраном ночник. Из комнат слышались шаги — такие мягкие, будто кто-то ходил там в одних чулках или тапочках.

— Стой здесь и карауль, — шепнул мне Хюго и подтолкнул меня в темный угол. — Когда свистну, иди ко мне.

Находившийся в соседней комнате человек обладал весьма тонким слухом, — женский голос окликнул нас:

— Кто там?..

Хюго быстро дернул дверь в комнату и оставил ее открытой, так что из нее падал свет в коридор. Я отступила в сторону и не могла больше видеть, что происходит в комнате, зато все слышала.

— Да, госпожа Фосландер, — прямо приступил Хюго к делу. — Не двигайтесь. И не кричите… Иначе я буду стрелять.

Я услышала приглушенный стон, словно невидимая для меня женщина подавила готовый вырваться крик.

— Кто-о-о… вы-ы-ы?..

— Никаких вопросов! Садитесь! Не двигаться… Вот так, — раздавался голос Хюго, не такой уж неприветливый, если знать характер Хюго… — К вам у меня один-единственный вопрос. И я жду абсолютно точного ответа: где находится в настоящий момент ваш муж — Герман Фосландер?

Я украдкой заглянула в комнату. И увидела краешек пальто Хюго, затем мебель: зеркало в дубовой раме, кресло, обитое чем-то вроде пестрого кретона, и ковер, подделку под персидский, — всю эту безвкусную, жалкую роскошь. Женщина, по-видимому, все еще не могла прийти в себя и издавала лишь какие-то невнятные горловые звуки.

— Знаете вы, где он, или нет? — спросил Хюго, проявляя наконец нетерпение.

— Н-н-нет… заикаясь, проговорила женщина. — Я ничего не з-з-знаю…

Хюго свистнул. Я сразу же вошла в комнату, с револьвером наготове. На втором кретоновом кресле, застыв в неестественной позе, сидела женщина лет на пять старше меня, в синем джемпере и темно-серой юбке. Вид у нее был жалкий, беспомощный, волосы растрепались, а бледно-голубые глаза с каким-то глуповатым и тупым удивлением уставились на меня: перед ней внезапно появилась женщина в маске и с огнестрельным оружием в руках. Я сразу поняла, что это типичная гусыня, глупая и покорная. Я таких терпеть не могла. Позади нее, перед затемненным окном, стоял письменный стол со стулом того же стиля, а налево от нее — неизменный сервант, в дверцах которого играли граненые стекла; по боковым стенкам серванта шла деревянная резьба — гроздья винограда… Я услышала насмешливый голос Хюго.

— Госпожа ничего не знает… Не спускай с нее глаз! При малейшем движении — пулю в лоб. Мы должны точно выяснить, где находится молодчик.

Он подмигнул мне, страх застыл на лице женщины. Я удерживала ее на месте, взяв на прицел, в то время как Хюго обследовал письменный стол. Я уже поняла его намерение. На тщательно отполированной доске стола, где царил безупречный порядок, между бронзовой чернильницей и пресс-папье, которым вряд ли пользовались, стоял ящичек с письмами. Хюго вытряс его содержимое и дулом револьвера раскидал письма по столу.

Не видя, что делает Хюго, женщина все с тем же беспомощным и затравленным видом глазела на меня. Я была рада, что спрятала свои красновато-каштановые волосы под большой головной платок: даже самые глупые женщины хорошо запоминают подобные приметы…

Хюго нашел, по-видимому, что-то интересное. За спиной женщины он молча показал мне открытку и опустил ее во внутренний карман. И, явно довольный находкой, кивнул мне. Затем он отошел от письменного стола и встал рядом с отливающим черным блеском камином.

— Вы продолжаете утверждать, что вам ровно ничего не известно? — спросил Хюго.

Женщина перевела взгляд на него.

— Ничего я не знаю, — произнесла она срывающимся голосом, будто вот-вот разрыдается.

Хюго искоса взглянул на фотографии, расставленные на каминной доске. Револьвером он ткнул в карточку трех детей.

— Я вижу, у вас есть дети, — сказал он. — Поэтому я не лишу вас жизни — только по одной этой причине… Где у вас телефон?

Женщина боязливо указала рукой на коридор. Хюго вышел из комнаты; я слышала, как он возился в коридоре, и догадалась: он перерезал провода. Затем он снова вернулся в комнату.

— Теперь идите в угол, дамочка… Вот так. Лицом к стене. И не уходите оттуда, пока не сосчитаете до пятисот. Не то во всю эту прелесть полетит ручная граната.

Женщина послушно пошла в указанный ей угол. Хюго потянул меня за рукав. Мы выбрались в коридор, и Хюго захлопнул за собой дверь. Переулочком мы вышли на улицу — тем же путем, каким пришли. Стало уже совсем темно, и мы на кого-то наткнулись. «Глядеть надо, болваны!» — проворчал человек, шарахнувшись в сторону. Мы прибавили шагу. Наконец дошли до велосипедов. Две минуты спустя мы уже катили по большой дороге навстречу ветру, под моросящим дождем.

Мы вовремя очутились в квартире над табачной лавочкой. Хюго отнес наши велосипеды наверх. В длинном подъезде стояло еще несколько велосипедов. Человек пять мужчин и одна пожилая женщина — у нее были по-матерински ласковые и в то же время решительные манеры — находились в большой комнате. Дымный, прокуренный воздух напомнил мне гарлемский штаб Сопротивления. Меня и Хюго немедленно усадили у печурки; мы просушили одежду и грелись до тех пор, пока по всему телу не распространилась приятная теплота. Никто нас ни о чем не спрашивал, никто никому не представил. Женщина вышла из комнаты и вернулась с подносом, на котором стояли две тарелки с пшеничной кашей, густо посыпанной сахарным песком; и я подумала, что это заведение наверняка пользуется славой у всего подполья, раз здесь так роскошно кормят. Мы ели, как волки. Редко когда я бывала так голодна.

— У меня кровать только для нее, — сказала женщина; она уселась возле нас и с явным удовольствием наблюдала, как мы уплетали кашу.

— Вы же знаете, мне не раз приходилось спать на двух стульях, — несколько ворчливо и смущенно сказал Хюго. — Однако нам нужно поговорить минутку наедине.

Когда мы уже сидели в маленькой комнатке с жалкой фуксией и обитыми черной парусиной стульями — эта комнатка была мне знакома по прежним посещениям, — я спросила Хюго:

— Что ты нашел на письменном столе Фосландера?

Хюго сунул руку во внутренний карман и с торжествующим видом протянул мне открытку. На ней стояла дата 27 апреля и штемпель Утрехта. Я намеренно не прочла адреса отправителя, но пробежала глазами написанное на оборотной стороне.

«Дорогой дружище Ф.! Можешь меня поздравить. Я получил место инспектора благодаря С. и доброму словцу ван дер Б. В связи с этим напоминаю тебе о нашем последнем разговоре. Если ты нуждаешься в хорошо оплачиваемой работе, то я, конечно, попытаюсь найти что-нибудь подходящее. Во всяком случае, постарайся в самое ближайшее время встретиться со мной. По возможности захвати для меня парочку хороших радиоламп, здесь одна дрянь. С наилучшими пожеланиями.

Твой…»

Подпись я разобрать не могла и взглянула на адрес отправителя. Там стояло: «П. Баббело, Инспектор государственной полиции, ул. Бургомистра Веертса, 303, Утрехт».

— Великолепно, — сказала я, возвращая Хюго открытку.

— Знаешь, Ханна, эта женщина, конечно, не видела, что я делал. Но если она умна, то живо все поймет. Если же она окажется уж очень, очень умной, то просмотрит ящичек с письмами, не исчезло ли какое из них. Но для этого у нее, вероятно, не хватит мозгов. Она считает, что дешево отделалась. Одним лишь телефоном.

— Но ведь она напишет мужу о том, что случилось, — сказала я.

— Возможно. Во всяком случае, завтра мы будем в городе Антона Мюссерта[25]. Так сказать, в логове льва. Баббело, инспектор полиции… Чудеснее и проще этого не придумаешь.

Я снова вернулась к открытке. — На что намекает Баббело, когда пишет «благодаря С.»? А «ван дер Б.», несомненно, имя какого-нибудь фашиста.

— Да и это С. также не вызывает сомнений, — сказал Хюго. — Где обучают они этих голландский палачей, состоящих на службе немцев, ты знаешь?

— Как глупо, что я об этом не подумала. Ну, конечно же: в Схалкхааре.

— Хорошенькая компания, правда, а? — заметил Хюго. — Доносчики и охотники за рабами. В этом «послании» не хватает лишь приписки снизу: «Хайль Гитлер»… Вполне возможно, что скоро они станут обращаться друг к другу с этим приветствием.

— И до чего же глуп этот негодяй — пишет на открытке, что в Утрехте радиолампы никуда не годятся, — сказала я. — За такие «Greuelmarchen»[26] новоиспеченный инспектор государственной полиции может и в тюрьму угодить…

Кажется, шутка понравилась Хюго. Впрочем, мы недолго вели разговор. Я охотно подчинилась приказу Хюго пораньше лечь в постель, и сам он, вероятно, тоже рано улегся на своих двух стульях, если не для того, чтобы спать, то хотя бы для того, чтобы перебирать в уме всё новые планы. Я погрузилась в сон, словно медленно опустилась в темную, благодатную и мягкую, как шелк, воду.

Утром мы оставили велосипеды на одной из гарлемских стоянок и направились в Утрехт. Путешествие было довольно хлопотное. Поезда мы избегали из-за бесконечных проверок: мы доехали до Амстердама голубым трамваем, а затем сели в автобус, который следовал через район Фехта. Трамвай шел нормально; зато автобус то и дело задерживался и подолгу простаивал на месте — отказывал мотор, работавший на дровах. Женщина позади нас сказала, что это обычная история. Через три четверти часа подъехал запасной автобус. В нем на передних местах сидело несколько человек из фашистской вспомогательной полиции в черной военной форме, — по виду их можно было принять за бывших телохранителей Гиммлера. Впрочем, парни чувствовали себя гораздо хуже, чем мы. И все-таки, когда в Утрехте мы слезли с автобуса, я очень обрадовалась — мы уцелели!

В Утрехте я не была с самого начала войны. Я всегда считала его мрачным городом: он казался мне олицетворением консерватизма и упадка. Это впечатление теперь еще более усилилось. Возможно, потому, что тут находилась штаб-квартира национал-социалистов. От старых домов и кривых запущенных уличек, где, должно быть, царят грязь и нищета, словно несло удручающим холодом запустения, я почти физически ощущала это. И дело не только в оккупации и присутствии нескольких десятков молодчиков в военной форме. Простые люди ходили здесь, точно побитые собаки, или по крайней мере, как собаки, которые боятся, что их побьют. Приличие глядело из-за туго накрахмаленных занавесок на окнах, оно же застыло на вытянутых лицах обывателей. Только в этом отвратительном мещанском болоте и только такому выродку, как Мюссерт, и могла прийти в голову мысль подражать немецким нацистам. В Амстердаме или в другом каком-либо месте ничего подобного произойти не могло бы. Я была почти без сил, в душе было пусто и холодно, когда мы пошли днем в город, чтобы разузнать, где живет наш Баббело. По пути нам встретились лишь два оазиса, в которых можно было отдохнуть: это окруженный рвами городской собор, настоящий бастион, похожее на обсерватории здание, скрытое среди огромных деревьев; затем Малибаан — поле для игры в колф (подобие мяча), вид которого в нормальные времена привел бы меня в хорошее настроение. Я дрожала. Хюго заметил это и спросил:

— Холодно?

Я отрицательно покачала головой:

— Во всем виноват этот противный город. Боже мой, да я бы здесь через полгода умерла! Даже в мирное время.

Хюго глядел на меня так, будто я говорила на каком-то чужом языке, и я невольно засмеялась: такие вещи Хюго совершенно не занимали. И разве он не прав? Прав, конечно. Эймейден тоже был не очень-то красивым городом, вдруг подумала я. Наоборот, на мой взгляд, его однообразные, прямые, как стрела, улицы еще больше подчеркивали характерные черты его облика: кое-как сооруженная в прошлом веке искусственная гавань, скверная, лишенная самобытности. Тем не менее все мы скрежетали зубами, когда был уничтожен Эймейден, и больше всех переживал его разрушение Хюго.

Все зависит от того, какое чувство связывает человека с данным домом, улицей, городом. Возможно, у меня было превратное представление об Утрехте.

— Как бы я хотел хоть немного понаблюдать за этим господином Баббело, — пробормотал Хюго. — Где же здесь улица Бургомистра Веертса?

Мы разыскали книжный магазин. Я зашла внутрь и купила план города. Мы рассмотрели этот план в парке, который уже зазеленел, несмотря на неблагоприятную погоду. Нам надо было переправиться на противоположную сторону старого городского канала. Оттуда шел автобус по улице, которая была обозначена красными цифрами на желтом плане.

— Сначала поедем этим автобусом, — сказал Хюго.

Мы довольно быстро нашли остановку автобуса, сели и проехали до конечной станции. Улица на которой жил Баббело, была длинная, но нельзя было сказать, новая она или старая, красивая или безобразная; просто какая-то безликая. На мой взгляд, это была типичная утрехтская улица, как бы окутанная холодным туманом консерватизма. Дом номер 303 находился в самом конце улицы, где она переходила в небольшую площадь такого же безликого, мертвенного вида; единственными новыми зданиями были здесь почтовая контора и баня.

На конечной остановке мы сошли с автобуса и постояли, совещаясь, на сквере, почти лишенном растительности и расположенном между множеством вымощенных камнем улиц. В земле торчали лишь тощие прутики, которым в течение ближайших столетий, очевидно, надлежало вырасти и превратиться в настоящие деревья; поэтому весь этот район уже сейчас окрестили именем «зеленый городок».

— Ну? — спросила я. — Что же дальше?

— Прежде всего надо выяснить, как человек выглядит, — сказал Хюго. — Самым подходящим временем для этого будет конец дня, когда, как можно полагать, этот негодяй Баббело возвращается из отделения домой. Разумеется, если только он не занят и в другие часы. Например, после полуночи, когда он звонком в дверь будит невинных людей и уводит их с постели прямо на допрос…

— Я уже вполне готова, Хюго, не старайся меня убедить, мои мысли и так целиком сосредоточены на этом деле.

Хюго только усмехнулся. Весь этот день мы бродили по дорожкам на окраине города, по скучным и пустынным новым улицам с гаражами и палисадниками, где лишь жалкий одинокий крокус то тут, то там с трудом пробивался сквозь темно-серую корку земли… Мелкий и нудный дождь все шел и шел. Мы решили хоть немножко просушиться в одном из кафе для шоферов, где было тепло и уютно, хотя там подавали отвратительный напиток, словно в насмешку называемый кофе. На стене висела табличка «Говорить о политике воспрещается», но за всеми столиками вокруг нас шли разговоры о политике. Очевидно, мы не были похожи на изменников родины, и шоферы, кинув на нас мимолетный взгляд, продолжали играть в карты и шашки и отпускать язвительнее замечания по поводу царящего в стране режима.

К концу дня мы снова пришли туда, где жил новоиспеченный инспектор Баббело. Осторожности ради мы держались возле почтовой конторы, откуда было хорошо видно узенькую галерейку, украшавшую дом номер 303. Долгое время из дома никто не выходил, и мы чувствовали себя неуютно, стоя на виду, как вдруг в доме открылась дверь. Хюго быстро прикрыл лицо руками и стал раскуривать сигарету, поглядывая сквозь пальцы. На улицу вышел, ведя велосипед, костлявый мужчина в полицейской форме; из-под черного плаща у него выглядывало белое кашне. Вид у него был недовольный. Он перекинул ногу через седло и со злостью оттолкнулся от земли; настроение было явно ниже нуля. Хюго тихонько подтолкнул меня в спину.

— Надо позвонить у дверей и спросить Баббело, — сказал он. — Тогда мы наверняка узнаем он ли это был.

Хюго пошел переулком к почтовой конторе, а я, пробираясь вдоль стен домов, вошла в арку дома номер 303 и позвонила. Дверь открыла девочка-подросток; судя по ее виду, это была прислуга или приезжая родственница.

— Могу я поговорить с инспектором? — спросила я самым изысканным светским тоном, на какой только была способна.

Девушка смерила меня взглядом с головы до ног, как будто заметила, что тон, каким я произнесла эти слова, плохо вяжется с моей внешностью, и, кивнув в сторону ехавшего на велосипеде полицейского, сказала:

— Он только что отправился на службу!

— О, значит, я застану его там, — сказала я и, попрощавшись с ней, отправилась дальше, ко второму переулку, который кружным путем привел меня в то же место, где Хюго стоял у глухой стены почтовой конторы, уткнувшись лицом в газету.

— Это он, — сказала я, приблизившись к нему.

— Ты хорошо видела его лицо? — спросил Хюго и сложил газету.

— Еще бы! Могу даже перечислить его приметы: нос прямой, усики, как у Гитлера, низкий лоб, глаза темные, рот необыкновенно широкий (слишком много орал в Схалкхааре); вообще морда такая, что даже Нуркс[27] в Гарлемском парке по сравнению с ним — красное солнышко.

— Вот тебе на! — резко воскликнул озадаченный Хюго. — Что за басенки воскресной школы ты рассказываешь? Какой такой Нуркс?

Я рассмеялась.

— Не ломай себе голову над этим, Хюго. Ты же видишь, что в моем мозгу отпечатался четкий снимок с нашего Баббело… Что будем делать дальше?

Он потер себе щеку, словно хотел определить, не стала ли она мягче после того, как он два дня не брился.

— Уже шесть часов. Зайдем куда-нибудь, поедим хоть овощного рагу и быстренько скроемся.

Мы поели где-то овощного рагу, которое оказалось вовсе не таким ужасным для военного времени и военных цен, и пошли на другой конец города.

Мы шли под руку, и это должно было усыпить чрезмерную подозрительность, но опасность по-прежнему подстерегала нас в лице врагов в коричневой, зеленой и серой военной форме. Я чувствовала, как упирается в мое ребро револьвер Хюго; свое оружие я держала наготове в боковом кармане, на случай если кто-нибудь наткнется на нас и спросит у Хюго документы: он, конечно, выглядел слишком молодым и здоровым, чтобы иметь освобождение от «трудовой повинности». Часам к восьми, когда мы не спеша добрались до окраины города и очутились на узком канале, вдоль которого тянулись старые низкие домики и бараки, — воды этого канала, казалось, без всякой пользы текли мимо лугов, — из нашего поля зрения исчезли наконец люди в военной форме. Дождь перестал, но дул холодный сырой ветер, и я радовалась тому, что рядом со мной Хюго. Так было хоть немножко теплее; он чувствовал себя великолепно в зимнем пальто.

Хюго остановился возле маленького моста; за ним открывалась серая площадь, вокруг которой стояли в беспорядке сараи и навесы. На одной полинявшей от дождя доске виднелась надпись: «Цементная фа…ри…Фан…дини». Я старалась отгадать, какие же выходцы из Италии могли фабриковать здесь цемент. Может быть, потомки каких-нибудь трубочистов или печников? Хюго тихо сказал мне:

— Вот наш отель.

Он повел меня через мостик. В ста метрах от нас двое детей быстро бежали в сторону города, а дальше, у самой окраины, кто-то торопливо катил на велосипеде. Приближался комендантский час. Вслед за Хюго я вошла под заброшенный навес. Фабрика Фан…дини была в полном Запустении; вероятно, немцы закрыли фабрику, когда Италия отпала от «оси»; они всегда находят, на ком отыграться, удовлетворить жажду мщения. Беззащитные итальянцы в Голландии оказались как раз подходящей жертвой.

Хюго нашарил дверь одного сарайчика. Она была плотно прикручена обрывком железной проволоки. Своей маленькой мускулистой рукой Хюго крутил наполовину проржавевшую проволоку, пока она не сломалась. Он открыл дверь сарая. Внутри — пыль и полумрак, поломанные ведра, гнилые доски, под ногами — битый кирпич… Ночлег, выбранный Хюго, был отнюдь не из роскошных. Но зато сохранялось наше инкогнито и нам не нужно было предъявлять фальшивых документов. Прямо поразительно, как ловко умеет Хюго найти подходящее местечко. Понемногу мои глаза привыкли к полумраку, и я увидела Хюго, который жестом указал мне на какую-то клетушку. Там звонко капала вода из водосточной трубы.

— Вот ванная комната, мадам, — сказал он. — Желаете сейчас воспользоваться ею или лучше завтра утром?

Несмотря на шутливый тон, я все же поняла, что Хюго чем-то озабочен и его мысли заняты чем-то другим. Обследуя помещение, я наткнулась на какое-то толстое деревянное корыто, очевидно предназначавшееся для цементного раствора; когда мы его опрокинули, получилось нечто вроде скамьи. Проделали мы это почти без шума. Рядом с водосточной трубой находилось высокое и широкое окно; оседавшая на нем в течение долгого времени пыль образовала налет, похожий на штукатурку. Позади корыта Хюго нагромоздил камней и досок и с глубоким вздохом вытянул наконец ноги.

— Жаль, что кровати отданы напрокат, бар закрыт, а центральное отопление выключено. Что же касается остального, то мы имеем полный комфорт…

— Ты несокрушимый оптимист, Хюго, — сказала я. — Есть ли на свете вещь, которая может вывести тебя из равновесия?

Какую-то долю секунды он помедлил, и ответ его прозвучал немного деланно.

— Вот вопрос, над которым я никогда не задумывался, — сказал он. — Каждый человек таков, каков он есть… Да и ты ведь не из тех, кто позволит сбить себя с панталыку, — быстро добавил он.

— Ты так думаешь? — спросила я. — Значит, ты доволен мной?

— Да разве взял бы я тебя на эту работу, если бы тебе не доверял? — на этот раз быстро ответил он.

Я усмехнулась в полумраке и сказала:

— Я расцениваю твои слова как комплимент, Хюго.

В его ответе снова послышалось смущение:

— Ну что ты… Мы здесь не для того, чтобы делать друг другу комплиментики. Мы должны выследить, где находится Фосландер… Теперь спать, Ханна… Ты согрелась? Может, возьмешь мое пальто?

Предложение было слишком соблазнительно, чтобы не принять его. По правде сказать, мне было очень холодно — мой плащ еще не просох, и холод пробирался сквозь одежду. Хюго неловко закутал меня в свое пальто и поднялся с корыта. Некоторое время он что-то искал в сгущавшейся темноте, в которой лишь призрачно белело высокое окно, и вернулся с охапкой старых мешков.

— Забыли поставить кроватку с пружинным матрацем, — сказал он, расстилая мешки на полу возле корыта; улегшись на них, он накрылся остальными мешками.

Через пять минут он уже спал. Закутанная в зимнее пальто Хюго, я все еще сидела на корыте, клюя носом и зевая. Через некоторое время я тоже улеглась, накрылась пальто и заснула, как и мой соратник.

…Было очень рано, когда запели петухи. Я проснулась, словно после тяжелого, одуряющего сна. Голова у меня болела. Петухи… В первый момент я подумала, что нахожусь в доме Ферлимменов. С удивлением взирала я на хаотическое нагромождение досок, освещенное скудным светом утра, на пыль и запустение вокруг меня, пока наконец не вспомнила все… Я взглянула на часы. Было четверть седьмого. Со своего неудобного ложа на корыте я поглядела на пол возле скамьи. Хюго, лежа на мешках, спал спокойно и естественно, как спит ребенок. Волосы свисали ему на лоб. Руки он подложил под голову и приподнял одно колено. На невероятно грязных и серых от пыли мешках я прочла написанное красными буквами «Фантадини. Утрехт».

Петухи замолчали, на улице царила тишина. Я тронула Хюго за плечо. Он открыл глаза, закрыл, снова открыл, дико огляделся вокруг и рывком сел. Медленно облизнув губы, он проговорил:

— Черт знает, какой скверный вкус у меня во рту!

— Ванна еще работает, — сказала я.

Он натянуто ухмыльнулся, припомнив, очевидно, свою остроту. Затем он встал. С головы до ног он был покрыт известковой пылью.

— Черт возьми, — сказал он и повторил еще раз — Черт возьми! Вот так история.

Я тоже встала. Общими усилиями мы начали выбивать цемент из его одежды. Нам пришлось изрядно потрудиться, чтобы она наконец приобрела приличный вид. Я чихнула, и Хюго прикрыл мне рот рукой.

Спустя полчаса мы снова отправились в город. Купив по дороге хлеба и пачку маргарина, мы пошли на старую широкую улицу возле крепостного вала и там позавтракали, выпив какой-то гущи, которая продавалась под маркой кофе. Хюго пошел в парикмахерскую, я подождала его в кафе. Затем мы снова стали наблюдать за кварталом, где находился дом Баббело. Самого полицейского мы не видели. Появилась довольно неряшливого вида девушка с корзиной — та самая, с которой я накануне разговаривала в дверях дома. Я быстро увлекла Хюго в почтовую контору, и мы вынимали из автомата почтовые марки по два цента до тех пор, пока у нас не иссякли мелкие монеты. Подошел и отправился дальше городской автобус. Мы наконец решили, что благоразумнее нам покинуть этот квартал; у меня было такое чувство, что мы слишком смахиваем на праздношатающихся. Никогда еще я так не жалела, что со мной нет моего велосипеда.

Пообедали мы опять в одной из дешевых закусочных недалеко от центра города и снова пошли бродить, так что под конец мне стало казаться, будто я уже месяц хожу по Утрехту. Хюго сохранял непоколебимое хладнокровие. В течение целого дня он не произнес и десятка слов. Однако к концу дня он начал проявлять беспокойство.

— Нам нужно решиться, Ханна… — пробормотал он. — Велосипедов у нас нет, поэтому наш старый трюк с поворотом и стрельбой сегодня не пройдет...

— Что ты имеешь в виду? — спросила я; мы шли под руку.

— Мы должны увезти этого человека, — пояснил он. — Похитить, или как там еще называют это янки.

— Ты что, спятил, Хюго? — сказала я. — Для этой цели необходимо иметь по меньшей мере автомобиль.

Он строго и в то же время с вызовом посмотрел на меня.

— Разве я зря был шесть лет шофером при домнах? — тихо сказал он. — А машины… они стоят на любом углу.

Взглянув на него, я поняла, что он задумал, и сказала:

— Это вдвойне опасно, Хюго. Похищение человека и кража автомобиля.

— Я полагаюсь не на одного себя, — ответил он внушительно.

— Принимаю предложение, — согласилась я. — Скажи теперь, как, где и когда это будет?

— Который час? — спросил он.

— Четыре часа сорок четыре минуты, — ответила я, поглядев на свои часы.

— Отлично, — сказал Хюго. — Слушай внимательно. Если этот господин отправится сегодня на службу в то же время, как и вчера, то он выйдет из дверей своего дома без десяти минут шесть. Значит, у нас остается около часу, чтобы предпринять нужные действия… Времени не так уж много… Автомобиль же можно найти только в более богатых кварталах. Кроме того, нужно выбрать такую улицу, откуда я легко мог бы скрыться.

— На набережной за вокзалом, — предложила я. — Насколько мне помнится, там стояло много машин. И есть где развернуться.

— Ясно. Так и сделаем.

Мы пошли на Катарейнесингел — так назывался большой канал и набережная, которую я имела в виду. Дорогой я спросила Хюго:

— А ты знаешь, как попасть оттуда к дому Баббело?

— Просто я объеду этот крепостной вал, — ответил он. — А когда доберусь до Малибаана, то уже найду дорогу.

На Катарейнесингел сначала попадались одни только немецкие конторы, то «Verwaltung», то «Zentrallstelle»[28]. Немецкие автомобили, стоявшие, точно серые гробы, возле заборов или у подъездов, мы обходили как можно дальше. Зато возле одного сквера, где находилось здание железнодорожного ведомства, нам повезло. Там стояло четыре машины. Внимание Хюго сразу привлекла синяя. Он остановился и стал зажигать сигарету.

— Видишь вон ту, синюю? — спросил он. — На ней нет газогенератора. Что это означает? То, что мотор работает на синтетическом бензине. А кто получает синтетический бензин? Люди, которые совершенно потеряли совесть… Поэтому наш маневр доставит мне двойное удовольствие. Не мешало бы знать еще одно: заперты ли дверцы.

Я направилась к автомобилю. Хюго озадаченно смотрел мне вслед.

— Что ты делаешь?

— Отвернись. У меня спустился чулок.

Я сделала вид, будто подымаю чулок, укрывшись за синей машиной, и попробовала дверцы. Затем вернулась к Хюго, который стоял, послушно отвернувшись, хотя я знала, что он не раз видел мои ноги в чулках и без чулок.

— Отперты, — сказала я ему.

Он так сильно ущипнул меня за руку, что я взвизгнула. Железнодорожник, проезжавший на велосипеде мимо нас, удивленно и даже с некоторым возмущением поглядел на Хюго.

— Теперь иди, Ханна, — сказал Хюго. — Жди на тротуаре, возле Ярмарочного ресторана. Если номер мне удастся, я проеду мимо и захвачу тебя.

Внезапно мне пришло в голову, что сегодня впервые с начала нашей совместной работы с Хюго я буду находиться вдали от него из-за этого рискованного предприятия, исход которого ни он, ни я не могли предвидеть. Ведь может так случиться, что через десять минут или четверть часа я окажусь в Утрехте одна-одинешенька. Хюго могут заметить, задержать и увезти, а меня не будет при этом. Невольно я взглянула на набережную, туда, где предательски выстроились в ряд серые немецкие машины, и невольно представила себе, что будет, когда владелец обнаружит, что машину в его отсутствие кто-то увел, и поднимет тревогу. Ведь из всех этих немецких контор и управлений выбегут вооруженные враги! Я уже готова была схватить Хюго за руку и потащить с собой, заставить его бежать отсюда как можно быстрее… Мне стоило большого труда преодолеть это желание. Хюго поглядел на меня и, видимо, прочел в моих глазах страх.

— Боишься? — тихонько спросил он.

— Нет, — сказала я, стуча зубами.

Хюго горько рассмеялся:

— Иди же! Иди, я скоро вернусь к тебе. Это ненадолго.

Я пошла по направлению к Ярмарочному ресторану. Я шагала совершенно автоматически, настолько автоматически, что даже мимо немецких машин прошла, не обратив на них внимания. Подойдя к мосту, я миновала ресторан и осмоленные деревянные строения на Фреебурге. Повернувшись спиной к мосту, я остановилась возле киоска и стала рассматривать «Адлер», «Дас рейх», «Сигнал» и другие пасквильные газетки, бог знает под какими названиями. Я напряженно ждала, что вот-вот позади меня завоет сирена и прозвучат автоматные очереди. Ничего, однако, не последовало. Я знала, что Хюго рассчитывает на мое содействие, иначе я немедленно лишилась бы чувств. Широкий тротуар закачался подо мной, когда я услышала, как возле меня, зашуршав шинами, остановился автомобиль. Я оглянулась — дверцу открыли. Из автомобиля высунулась рука и поманила меня. И я узнала эту руку; внутри у меня словно прорвалась плотина… Почти без чувств я упала на серое кожаное сиденье рядом с Хюго. И пришла в себя лишь после того, как машина миновала не одну улицу. Рука Хюго сжимала мою.

— Ханна, — сказал он. — Очнись, милая. Будь умницей. Возьми себя в руки.

Мне стало стыдно. Я справилась с собой. Прежде всего я вспомнила, что и у меня в кармане лежит револьвер. Ощупала оружие; его тяжесть вызвала у меня ощущение силы и уверенности, хотя, конечно, именно Хюго помог мне снова обрести чувство собственного достоинства….

Минут через шесть мы были уже в знакомом нам квартале. Часы показывали половину шестого. Хюго сначала отвел автомобиль в так называемый «зеленый городок» и поставил его там против католической церкви.

— Я не предусмотрел лишь одного прискорбного факта, Ханна, — сказал он, ухмыляясь. — Погляди-ка на счетчик горючего. Его осталось совсем мало.

— А зачем оно нам, Хюго? — спросила я.

Он объяснил, как он представляет себе выполнение второй половины нашей операции, и дал мне несколько конкретных указаний.

— Надо надеяться, — добавил он не свойственным ему строгим и самоуверенным тоном, — что охота на автомобильного вора еще не началась… Будет очень неудачно, если во время нашей операции нам придется вернуть машину хозяину.

Несмотря на мое нервное состояние, я рассмеялась. Уж этот Хюго! Шутить в такой момент!

Без четверти шесть темно-синяя автомашина стояла возле сквера с почтовой конторой и баней, которыми заканчивалась улица Бургомистра Веертса. Я вылезла из машины и пошла по улице к центру города. Шла я медленно, уже успокоившись, засунув руки в карманы пальто и одной сжимая револьвер. Я прислушивалась к шуму каждого автомобиля, который обгонял меня. Прошел мимо городской автобус и в двадцати метрах от меня остановился. Три человека сошли с автобуса, перешли улицу. С противоположного конца улицы ехал на самокате мальчишка. Автобус уехал, а мальчик приближался ко мне. Перед магазином стояли, разговаривая, двое мужчин; судя по их виду, мелкие рантье. Я мельком взглянула на часы: было без десяти минут шесть. Если инспектор Баббело верен себе, то он должен уже находиться позади меня. А значит, сейчас я заслышу и автомобиль Хюго.

Не прошло и минуты, как послышался шум автомашины. Я остановилась и повернулась в ту сторону. И одним взглядом окинула всю улицу: мальчик на самокате исчез за углом, пассажиры автобуса все еще шли по тротуару, два старичка по-прежнему болтали между собой. На велосипеде ехал из конторы человек с длинным носом, гитлеровскими усиками и в белом шарфе под мундиром; сегодня полицейский был не такой сердитый, как вчера. По пятам за ним ехал синий автомобиль. Я видела, как за ветровым стеклом Хюго махнул мне рукой. Вдруг автомобиль сделал быстрый, еле заметный рывок; очень короткое расстояние между автомобилем и инспектором сократилось до предела и передний буфер ударил в задок велосипеда.

От удара инспектор свалился. В одно мгновение я была уже возле него. Он упал на сторону, и велосипед из-под него выскользнул. Инспектор, ругаясь, поднялся на ноги. Его правая штанина была в грязи. Я подметила это одним быстрым, все охватывающим взглядом. Я видела, что темно-синяя машина остановилась но другую сторону от Баббело. Как только наш молодчик встал на ноги, я ткнула ему револьвер прямо в нос.

— Ни звука! — сказала я ему. — Повернуться. Сесть в машину.

На меня тупо уставилось лицо с длинным носом и низким лбом — умственное развитие явно не выше, чем у десятилетнего ребенка. Я подтолкнула инспектора и прошипела:

— Живо. В машину. Иначе буду стрелять.

Он оглянулся вокруг. Реакция, недостаточная даже для ребенка. Но до его трухлявых мозгов, казалось, все же дошло, в какую ловушку он попал. Хюго уже открыл дверцу.

— Входите, — прошипела я в третий раз.

Полицейский так же тупо повиновался; однако в его тусклых глазах мелькнул проблеск ярости, протеста. Не успел он и слова сказать, как я уже сидела позади него в машине, приставив ему револьвер к спине между лопатками. Хюго тронулся в путь. Мы стремглав вылетели с этой улицы; весь инцидент, даже несмотря на неповоротливость перепуганного инспектора, занял так мало времени, что двое собеседников все еще стояли около магазина, видимо не имея ни малейшего представления о том, что совершается у них под боком.

Пока я отбирала у инспектора огнестрельное оружие, он сидел молча; я слышала только его тяжелое дыхание. Но, видимо, цель нашего маневра стала ему наконец ясна. Если сначала он был ошарашен неожиданным нападением, то теперь он совсем скис. Я продолжала постукивать револьвером ему в спину, чтобы он ни на секунду не забывал, что ему не позволят никаких штучек.

Внезапно он заговорил. Мы впервые услышали его голос. Именно такой типично вахмистрский голос и ожидала я услышать.

— Хулиганье, — сказал он, и мне показалось, что он с силой стиснул зубы.

— Ага, — сказал Хюго, ни на один момент не отрывая взгляда от улицы и сворачивая на большое шоссе, ведущее к Хилверсюму. — Господин инспектор начинает соображать… Это хорошо. Значит, с ним можно поговорить.

— Я не разговариваю с террористами, — вдруг взвизгнул Баббело. — Первый гол был в вашу пользу. Второй будет в мою. Как только мы повстречаем немецкую машину, я крикну…

Стволом револьвера я сильно стукнула инспектора между лопатками. Он замолчал и снова как-то обмяк, после того как несколько воспрянул духом от собственных угроз. Хюго хихикнул:

— Позади тебя сидит чемпион по стрельбе. Она точно знает, где у тебя сердце. Если только ты не предпочтешь пулю в мозги…

— …то есть, — добавила я, — в ту полость, где у нормального человека помещаются мозги. Лучше заговорили бы, господин Питер Баббело.

Однако он больше ничего не сказал. Отклонившись чуть вбок, я поглядела в зеркальце над ветровым стеклом, надеясь что-нибудь прочесть на роже негодяя. Видно было, что это ограниченный и злой человек. Кажется, он напряженно думал.

— Нам нужна лишь небольшая информация, — сказал Хюго. — Ты, конечно, знаешь, где находится твой приятель Герман Фосландер, не так ли? Фосландер из Бевервейка!

Мы миновали переезд и объезжали форт Хрунекан. Рядом с немецкими грузовиками шагала немецкая охрана. Я заметила, что Баббело осторожно поднял голову. Мне показалось, что он собирается крикнуть. Я быстро перевернула револьвер и с силой ударила Баббело тяжелой стальной рукояткой в затылок.

— Мать честная, — сказал Хюго бросая короткий удивленный взгляд на сникшего Баббело. — Что там такое?

— Он хотел крикнуть, — ответила я. — Вон тем немцам.

Баббело весь как-то осел и привалился к дверце.

— Пусть лучше он склонится ко мне на плечо, Ханна, — сказал Хюго, — если кто-нибудь увидит, что полицейский, весь бледный, прилип к боковому окошку, это покажется странным.

Мы зубоскалили, и я старалась прислонить к плечу Хюго выведенного из строя фашистского молодчика.

— Изысканное общество, — заметила я. — Как у нас с бензином?

— Почти кончился, — ответил Хюго. — Я сверну в первую боковую аллею, которая мне приглянется.

Он поехал быстрее. Я обследовала револьвер Баббело. Оружие было с полным зарядом, маленького калибра и великолепно поместилось бы в сделанном мной кармане. Хюго кашлянул. Я взглянула на дорогу. Со стороны Хилверсюма приближалась немецкая легковая автомашина. Мне показалось, что люди в высоких фуражках — я смутно их различала — внимательно смотрят на нас; единственная надежда, что они так же смутно видят нас с нашим трофеем, как и мы их. Несколько тревожных секунд, и немцы проехали мимо. Хюго сказал:

— Уф… В самом деле, пора уже сворачивать с большой дороги… Вон там проселок. И места эти, по-моему, не густо заселены.

Мы помолчали. Хюго съехал с большой трассы и свернул на боковую лесную дорогу. От нее шла вбок еще одна дорога — обсаженная ивами аллейка, тянувшаяся между садоводствами и лугами, достаточно, впрочем, широкая для проезда на автомашине. Здесь действительно не было ни души. Сразу показалось, что мы уже далеко от шоссе. Хюго остановил машину, и вокруг нас наступила тишина. Новоиспеченный инспектор по-прежнему был без сознания. Одной рукой Хюго взял его за шиворот, а другой нанес ему увесистый удар по уху.

Полицейский заморгал. Широкая пасть с гитлеровскими усиками на верхней губе беспомощно зашевелилась, послышались невнятные звуки.

— Я-я-я… У-у-у…

Баббело очнулся. Голова его больше не качалась, а держалась прямо и твердо, явно способная даже соображать. На этот раз Хюго прислонил инспектора к дверце и показал мне взглядом, чтобы я держала его на прицеле; затем, обращаясь к нему, сказал:

— Ну, теперь ты пришел в себя, да? Еще раз спрашиваю, где Фосландер?

Я видела Баббело в профиль. Мигать он перестал и начал двигать челюстями, словно жуя. Затем коротко ответил:

— Не знаю никакого Фосландера.

Мы с Хюго одновременно рассмеялись. Хюго опустил руку в карман и вынул оттуда открытку, которая от времени поистерлась и имела несколько иной вид, чем когда Хюго брал ее в Бевервейке из ящика Фосландера.

— Посмотрите-ка хорошенько на адрес получателя и отправителя, господин Баббело, — проговорил Хюго. — Это освежит вашу память.

Видимо, Баббело никто не учил, как можно деликатно уклониться от ответа на затруднительные вопросы.

— Не знаю никакого Фосландера, — повторил он. И в простоте души добавил — А хотя бы и знаю, я не разговариваю с террористской сволочью…

— Не «хотя бы и знаю», «хотя бы и знал», — поправила я инспектора. — Голландский язык, видимо, труден для субъектов из общества «Народ и отечество».

Он удивленно и враждебно поглядел на меня.

— А еще девка, — помолчав, сказал он. — Как же тебе не стыдно вмешиваться в политику… Гм… Ясно!

Он бросил на меня такой грязный и двусмысленный взгляд, что настала очередь Хюго вмешаться. Он ударил инспектора кулаком прямо в лицо.

— Тебя спрашивают только об одном, дрянь, — сдерживая голос, сказал он. — Где Фосландер?

Полицейский засопел, из носа у него потекла кровь.

— Террористское отребье, — сказал он и снова шмыгнул носом. — Не думайте только, что скроетесь безнаказанными. Я вас сам еще убью… И не вас одних.

— В этом я не сомневаюсь, — ответил Хюго. — Спасибо, впрочем, за признание. Вопрос у меня все тот же: где Фосландер?.. Даю десять секунд.

Полицейский смахнул кровь тыльной стороной руки. Бронзовое лицо Хюго словно застыло, он по-прежнему владел собой, однако я расслышала в его голосе дрожь и поняла, что терпение его иссякло.

— Десять секунд, — повторил он. — Начинаю считать.

И он внятно стал считать. Полицейский молчал. Когда Хюго дошел до семи, Баббело предпринял отчаянную и нелепую попытку. Он подскочил на сиденье, так что чуть не ударился головой о крышу автомобиля, и через спинку переднего сиденья бросился ко мне, чтобы отнять у меня револьвер. На какой-то момент я почувствовала на своем лице его дыхание — он был похож на огромного разъяренного кота; из его отвратительного рта пахло кровью. Рука его, жилистая и длинная, отчаянно тянулась к оружию в моей правой руке. Разумеется, именно этого-то движения ему делать и не следовало. Быстро подняв левый локоть, я оттолкнула им огромную голову инспектора; он издал какой-то хлюпающий звук. Дважды трахнул Хюго кулаком по физиономии Баббело. Длинная верхняя часть туловища покачнулась на сиденье, стала клониться вперед, и Баббело уперся теменем в переднее стекло машины.

— Проклятая дубина, — выругался Хюго. — Он сделал тебе больно, Ханна?

— До этого дело не дошло, — ответила я.

Одно мгновение глаза Хюго тепло глядели на меня. Ничего не сказав, он снова повернулся к поверженному противнику.

— Ты слышишь меня, Баббело? — спросил он. Поникшая голова издала стон. — Где Фосландер?

— Билтховен… — прозвучал вахмистрский бас, хотя теперь он был почти неузнаваем. И все же инспектор явно не мог отрешиться от своих бандитских привычек; телом этого нациста управляла слепая, упрямая жажда уничтожения. Прежде чем мы успели сообразить, Баббело поднялся, сжал свой огромный кулак… Я видела, как Хюго пригнулся. Сама я действовала быстро и почти автоматически. Я наставила револьвер и выстрелила два раза подряд Баббело в голову. В тесном пространстве машины выстрелы прозвучали коротко и глухо. Широкий рот Баббело открылся. Инспектор упал на Хюго, который обхватил его и немедленно опустил на сиденье.

— Этот уж больше не заговорит, — сказал Хюго, глядя на убитого полицейского.

— Да, — тяжело дыша, ответила я и спрятала револьвер в карман. — Больше он не заговорит. И не сообщит нам адреса Фосландера.

— Билтховен, — сказал Хюго.

— Ты думаешь, это правильно? — спросила я, все еще опасаясь, что выстрелила слишком поспешно.

— А это мы скоро проверим, — ответил Хюго. Он склонился над трупом полицейского и ощупал его. Из нагрудного кармана форменной куртки он извлек записную книжечку в кожаном переплете. И показал ее мне. Я смотрела через его плечо, пока он перелистывал книжку. Служебные предписания, записи о свиданиях, но с кем, не ясно. Какие-то расчеты и подсчеты, и в самом конце— алфавит с адресами.

— Посмотри на букву «ф», Хюго! — предложила я.

Он посмотрел, однако на букву «ф» никакого Фосландера не оказалось. Хюго почесал за ухом. Я сидела молча, стараясь что-нибудь придумать.

— Вот что, — сказала я. — Если Фосландер действительно находится в Билтховене, то, уж наверное, у их общего с Баббело дружка. Просмотри еще раз книжечку, нет ли там жителей Билтховена. Мы перелистали весь алфавит. И нашли не одного, а нескольких жителей Билтховена. Хюго вырвал листок из записной книжки Баббело и переписал все эти фамилии, которые сами по себе ничего нам не говорили, так как возле них не было никаких пометок. Хюго нахмурил лоб и просмотрел листок еще раз.

— Гм, — промолвил он. — Кто скажет нам, что здесь записаны имена знакомых или приятелей этого зануды? Кто скажет, не те ли это как раз люди, которых он намеревался уничтожить?

Я пожала плечами. — Это мы сможем узнать только в Билтховене, Хюго. Надо поехать туда сегодня же… Кроме того, мне уже надоел этот зануда, как ты его назвал. Ликвидированный охотник за людьми — зрелище отрадное, однако если он валяется тут же рядом, как этот вот мерзавец, то, право, такое соседство долго не выдержишь.

Хюго откинул голову и беззвучно рассмеялся.

— Великолепно, — произнес он наконец. — Ну, точно я слышу речи Флоора или Тони… Однако ты права. Едем в Билтховен, он должен быть где-то недалеко отсюда.

Когда-то я вместе с родителями провела в Билтховене лето и теперь вспомнила маленькие лесные тропинки, густые аллеи, сады, холмистую вересковую пустошь. С тех пор, вероятно, многое изменилось; пригородные места широко разрослись еще до войны.

— Совсем недалеко, — сказала я. — Однако близится и комендантский час. Нам надо снова прятаться, Хюго.

Хюго уже посматривал во все стороны из окошек автомобиля. Вокруг нас было по-прежнему мирно и тихо. Где-то на шоссе грохотали немецкие грузовики; я слышала их тяжелый гул. Громоздкие машины, идущие на Восток. День за днем…

Мы вылезли из автомобиля и плотно прикрыли дверцы, стараясь не стучать. Слева от нас залаяла собака. Хюго взглянул на меня: — Туда идти нам не следует. — Он огляделся вокруг. — Чертовски длинные дни! Скоро уже прекратится всякое движение, а ты все еще виден со всех сторон.

Он перепрыгнул через канаву. — Идем через эти сады. Найдется где-нибудь приют и для нас.

Я тоже прыгнула, но ему пришлось подхватить меня и вытащить: так далеко прыгнуть я не могла. Мы брели между участками распаханной земли и тощими лугами, отыскивая место, где мы могли бы укрыться на ночь.

Я подумала, что Хюго похож на охотника — настолько бесшумно он шагает вперед. Все его тело, такое собранное, как бы чутко, настороженно прислушивается. Удивительно, как в этом человеке, который родился в портовом городе, работал у доменной печи и часть жизни провел в кабине шофера, сохранилось так много естественной, природной красоты. Я частенько наблюдала за ним, когда мы шли рядом. Он был моим командиром. Я вспомнила тот день, когда Флоор привел меня к Хюго… Как я тогда настаивала, что хочу работать с ним только на равных началах… Он соблюдал это условие; однако у меня уже давно появилось чувство, что без Хюго я, собственно говоря, мало что значу. Вот и сейчас он, казалось, олицетворял собою все, что мне было дорого: дружбу, ненависть к оккупантам, партию, борьбу Сопротивления, цель моей жизни… Он, видимо, угадывал, что означают взгляды, которые я бросала на него, угадывал мои мысли. Несколько раз он взглянул на меня, то с улыбкой, то немного смущенно.

Но тут же он снова занялся изучением местности — и справа и слева от нас были маленькие фермы, довольно запущенного вида, так по крайней мере они выглядели в свете пасмурного, сырого вечера.

— Вон стоит сарайчик, — сказал Хюго. — Рядом с домиком под красной крышей. Если там нет собаки, то мы заберемся туда.

Возможно, там и была собака, но мы ее присутствия не обнаружили. Сарайчик оказался чем-то вроде кладовой: там стояли земледельческие орудия, тачки, поилки для скота, какие крестьяне обычно ставят летом на выгонах, и была сложена солома. Когда мы вошли в сарай, Хюго поставил две поилки друг на друга и прислонил их к двери изнутри. Пахло навозом и грязью, а когда мы растянулись наконец на соломе, мимо нас, шурша, пробежали две-три полевые мышки. Я почувствовала, что смертельно устала; это было не удивительно.

— Тебе тепло? — прозвучал голос Хюго в сумраке, более густом, чем накануне на цементной фабрике Фантадини, на другом конце Утрехта, которая казалась теперь далекой, далекой…

— Чудесно… — проговорила я, засыпая; усталость и затхлое тепло соломы уже оказали свое действие.

— Мне кажется, будто я дома, — сказал Хюго, и я поняла, что он думает о сарае Ферлимменов.

— Как по-твоему, успели они найти Баббело и автомобиль? — сонным голосом спросила я; перед моими закрытыми глазами еще раз промелькнули картины нашей сегодняшней охоты.

— Конечно, нет, — ответил Хюго. — В газетах ведь всегда читаешь: «Рано утром крестьянин X. из местности Е. обнаружил у себя в канаве возле навозной кучи труп простреленного пулями…» И так далее, и так далее.

— «Террористы за работой, — продолжила я. — Кровавые диверсии против оккупационных властей принимают такие формы, которые являются наглым нарушением установленного правопорядка».

Мы лежали и тихонько смеялись; тепло обволакивало мое тело, точно огромное темное одеяло; я почувствовала, что сознание мое тоже заволакивается туманом.

— Впоследствии, когда мы будем вспоминать это время, Ханна, что мы тогда подумаем? — спросил Хюго, и от его тона моя сонливость сразу прошла.

— Подумаем, что мы по крайней мере делали нечто, наносящее ущерб нашим заклятым врагам, — отвечала я. — Заклятым врагам нашего народа и всех порядочных людей…

— Я не это имею в виду, — сказал Хюго. — Я думаю, что люди, которые будут жить после нас, вряд ли поверят, что мы жили так… Что мы ходили с гранатами в карманах и орудовали револьверами, как монтеры гаечным ключом; что мы, мирные граждане, нападали на тюрьмы, похищали автомобили, спали в сараях для скота, выслеживали предателей родины…

— Будущие поколения вряд ли смогут даже вообразить себе, Хюго, что существовали предатели, — сказала я. — Они ровно ничего не смогут себе представить: ни террора, ни преследований, ни травли евреев, ни облав, ни отправок людей в Германию на рабский труд, ни концентрационных лагерей…

— …ни девушек-снайперов, которым следовало бы, собственно говоря, продолжать учебу, — вставил Хюго, и меня снова до глубины души тронул теплый тон его голоса. — Представить себе детей, которые добровольно покинули родительский дом, чтобы сражаться в рядах Сопротивления…

— И рабочих, которые в течение десяти лет честно получали каждую субботу конверт с заработанными деньгами, — сказала я, — людей, никому раньше не известных, а теперь ставших вдруг партизанами и народными героями…

— Да что говорить, — начал Хюго после некоторого молчания. — Не все ли равно, что именно будут думать обо мне люди в двухтысячном году. Лишь бы они были счастливы. Лишь бы им никогда не пришлось испытывать страха из-за голода, из-за войны. По мне, пусть хоть никогда и не думают о нас…

Я молчала. Говорить так просто и хорошо, как Хюго, я не могла. Да, меня тоже мало беспокоило, что будут думать люди в двухтысячном году о Хюго и обо мне, обо всей нашей борьбе против поработившего нас преступного режима. Я знала, что люди действительно будут свободны и счастливы, не будут испытывать страха. Я знала это, потому что лежала здесь с револьвером в руке, а где-то, настигнутый правосудием, остался убитый мною бандит. Тем правосудием, которое осуществляли вместе со мной сотни подпольных борцов. Путь правосудия — это тот путь, которым мы обязаны идти, хотим мы того или нет.

— Меня очень беспокоит, найдем ли мы Фосландера в Билтховене, — сказала я.

— Завтра, завтра, — коротко ответил Хюго. — Отдохни сперва. Я слышу по твоему голосу, что ты устала.

Я вдруг почувствовала себя маленькой, обиженной, всеми покинутой. И я протянула руку к Хюго. Несколько мгновений моя рука тщетно шарила по соломе. Потом я нашла протянутую мне навстречу руку Хюго. Наши пальцы соприкоснулись; Хюго был очень деликатен. Он бережно, ласково пожал мне руку.

— Какая ты у меня молодчина, — сказал он еле слышно.

Первым моим побуждением было отнять руку. Но вместо этого я придвинулась ближе. Мне захотелось найти в темноте его лицо. И я нашла его. Я нащупала рукой его щеку. И вдруг заметила, что он молчит, даже дыхание затаил. Ласково погладила я его несколько раз по щеке, а затем провела рукой по волосам… так, как мне очень, очень давно хотелось сделать. То, что раньше я не могла и не смела осуществить, стало возможным и неизбежным здесь, в этом пыльном сумраке, в чужом месте, в крестьянском сарае. Я услышала шепот Хюго:

— Ханна, почему ты делаешь это?

— Потому что я люблю тебя, — ответила я.

Внезапно меня поразила мысль, что мы давным-давно только и делаем, что на все лады признаемся один другому в любви. Однако теперь, когда я прямо и просто высказала это, я и обрадовалась и испугалась. Я заметила, как сильно забилось мое сердце. Не знаю, что переживал Хюго. Он был старше меня. Может быть, он уже любил какую-нибудь женщину, а возможно, даже и нескольких. Я знала только, что ничего о нем не знаю. Я быстро отняла руку и повернулась на другой бок.

Наступила тишина. Я опять слышала лишь дыхание Хюго — неровное и тяжелое. Наконец он заговорил:

— Я не совсем понимаю…

Я ответила ему, пряча разгоряченное лицо в соломе:

— Я хочу никогда больше не расставаться с тобой… И еще не хочу больше говорить об этих вещах, пока не кончится война и мы не будем свободны…

Снова наступила тишина. Снова я услышала тяжелое дыхание Хюго. Снова после долгого молчания раздался его сдавленный голос:

— Я правильно понял тебя, Ханна?

— Да, ты совершенно правильно меня понял… Запомни это навсегда, Хюго. И не говори об этом до тех пор, пока на голландской земле останется хоть один немец или предатель родины.

Солома под ним долго шуршала; мне казалось, я вижу его волнение, вижу, как трудно ему справиться с собой.

— Спокойной ночи, Ханна…

— Спокойной ночи, мой милый, — ответила я.

…На следующее утро мы оба проснулись рано. Хюго старался не глядеть на меня. Он снял с двери заграждение и приоткрыл ее… В щель ворвался золотистый, чуть смягченный туманом сноп солнечного света. Повеяло пряным ароматом земли, и мне показалось, что этот знакомый запах предвещает мне что-то хорошее.

— Наконец-то весенняя погода, — сказал Хюго, все еще не глядя на меня. Я вылезла из соломы, отряхнула одежду и провела карманной расческой по волосам.

Мы вышли из сарая, оставив дверь полуоткрытой, и перешли через луг. Никто как будто за нами не следил. Пели петухи и лаяли собаки, невидимая корова мычала за живой изгородью. Солнце сияло на безоблачном небе. Веял теплый ветерок, проникая сквозь одежду. Тонкая зеленая дымка, окутавшая деревья и кусты, казалось, сгустилась. Утренний воздух бодрил.

— Я хочу есть, Хюго, — сказала я.

— Магазины еще не открылись, — ответил он.

На проселочной дороге было спокойно. Мы невозмутимо тащились на глазах встречных — развозчика молока, затем крестьянина на телеге с навозом и двоих детей. Мы, видимо, не показались им ни странными, ни вообще чем-нибудь примечательными. Вероятно, к этому времени мы уже приобрели вид настоящих бродяг, что, впрочем, ничуть не увеличивало наши шансы в борьбе против наших поработителей в военной форме.

— Как бы я хотела вымыться, Хюго. С ног до головы! — сказала я. — И надеть чистую одежду.

— И я тоже, — подтвердил Хюго. — И еще — побриться.

Мы отыскали кафе, похожее на бывшую таможню; помимо знаменитого кофейного эрзаца — не знаю, сколько вариантов его мы уже попробовали во всех местных провинциальных кафе, — нам отпустили здесь на наши талоны по ломтю хлеба; когда же Хюго спросил закуски и показал деньги, нам подали еще домашнего сыра. За несколько дней это был наш первый основательный завтрак. Хозяйка кафе, по виду крестьянка, с любопытством смотрела на меня и Хюго, но ни о чем нас не спросила; оккупация длилась достаточно долго, люди привыкли к необходимости обуздывать любопытство и молчать. Разговаривали лишь о погоде и о том, что весна наконец наступила ко всеобщей радости.

Когда для большинства людей начался настоящий рабочий день (как это ни странно, в основных чертах жизнь продолжала, казалось, идти нормально — вот обстоятельство, которое позднейшие поколения вряд ли смогут понять), мы с Хюго шагали по велосипедной дорожке, идущей вдоль опушки леса и вдоль застраиваемой окраины Билтховена. Голубая табличка с изображенным на ней белым велосипедом снова напомнила мне о моей двухколесной машине, которая так прочно вошла в мою жизнь, в мою работу. Как мне ее не хватает! Мимо проехал почтальон. Где-то поблизости была, вероятно, школа; к нам донеслось детское пение. Возле дорожки стояла скамейка из соснового горбыля, почти не струганная. Мы уселись на скамью и стали греться на солнышке. Хюго не осмелился расстегнуть пальто — в его внутреннем кармане лежал револьвер. Я видела, что у него уже загорело лицо. Он отдувался.

— Ну и климат… — проворчал он. — Вчера страдали от ненастья и неудач, а сегодня жарища замучила…

— И ты еще должен защищать наше право на этот климат, — сказала я.

Хюго растерянно взглянул на меня. Затем рассмеялся и покачал головой — видно, не знал, что ответить на мое ехидное замечание. Он вынул листок, вырванный из записной книжечки Баббело, с написанными его рукой именами жителей Билтховена и стал читать их и перечитывать, покачивая головой.

— Никаких концов не найдешь. Что же будем делать, Ханна?

Это был один из тех редких случаев, когда он обращался ко мне за советом.

— Прежде всего надо раздобыть адресную книгу и выяснить, что это за люди, — сказала я. — Может, воспользуемся телефонной книгой в почтовой конторе?

Хюго одобрительно кивнул. Мы по возможности держались застроенной окраины. Я увидела, что Билтховен, каким я его помнила, сильно разросся в ширину, его окружили новые улицы с зелеными аллеями и домами. Мы не могли миновать переезд, и нам пришлось перейти его. На мой взгляд, нам встречалось слишком много людей в военной форме. Оно и понятно — аэродром Сустерберг, лагерь Амерсфорт… Весь район был наводнен оккупантами. Я снова взяла Хюго под руку, заметив, что один вооруженный немец надолго задержал на мне взгляд. Я обрадовалась, что хоть переезд-то не был закрыт. Соблюдая осторожность, мы побрели через маленькую площадь по направлению к почтовой конторе. Рядом с ней было кафе-кондитерская, которое рекламировало свой кекс. Теперь я взяла на себя инициативу, направила Хюго в кафе — у него были хлебные карточки, — чтобы он заказал нам чаю и кекс, а сама пошла на почту. Почта помещалась в новом, светлом и прохладном здании, где было несколько телефонных кабинок. Я зашла в первую попавшуюся кабинку, убедилась, что местная телефонная книга там имеется, и закрыла дверь. Я проглядела книгу, чтобы узнать, есть ли телефоны у лиц, записанных у меня на бумажке. У трех из пяти человек телефон оказался. Я сделала, кроме того, несколько интересных открытий. Прежде всего мне бросилось в глаза то, что до сих пор ускользало от Хюго и от меня: один из номеров телефона принадлежал некоему господину ван дер Бейере, директору Утрехтского Торгового банка. Я вспомнила о буквах «в.д. Б.» в письме Баббело. Второе открытие было не менее интересным. Некий Меккеринк, адрес которого я нашла в телефонной книге, изданной в 1940 году, как было указано на обложке, был капралом государственной полиции. Инспектор Баббело и капрал полиции Меккеринк!.. Третий абонент был некий Тонсет, владелец обувного магазина. Он жил совсем рядом, на Дорпсстраат.

Вряд ли можно было сомневаться в том, что фамилии, записанные в книжечке Баббело, принадлежат нацистам. Были, правда, еще две фамилии, которые в телефонной книге 1940 года не значились. Но я полагала, что политические преступления и двух остальных господ, упомянутых в записочке, также не оставят сомнения, если выяснится, что теперь, в мае 1944 года, у них есть телефон. Я вышла из кабины и направилась к конторке из стали и стекла, за которой барышня давала по телефону справки.

— Мне нужно найти двух людей, фамилии которых не значатся в вашей телефонной книге, — сказала я: — это Мююрхоф и Снейтерс. Я хотела бы позвонить им по телефону.

Бледная девушка в очках, сидевшая за окошечком, дружелюбно улыбнулась мне.

— Мююрхоф и Снейтерс… Да, теперь они подключены к телефонной сети, — ответила она почти моментально. — Видите ли, телефонная книга у нас от 1940 года, поэтому вы не могли их найти.

— О, — начала я, напуская на себя непонимающий, непроницаемый вид. — Вы хотите сказать, что тогда они еще не примыкали к движению?[29]

Девушка улыбнулась немного смущенно, как бы признавая, что она слишком много доверила мне и невольно разгласила тайну.

— Можно и так сказать, — ответила она. И быстро добавила — Соединить вас с кем-нибудь из них?

— Я бы хотела знать номера их телефонов и адреса, — продолжала я все тем же ровным, невозмутимым тоном.

Она все записала мне на клочке бумаги, и я не спеша пошла к выходу, остановившись ненадолго перед доской извещений, воззваний «СС» и других организаций по вербовке юношей из среды «бесстрашной» голландской молодежи, причем шли туда преимущественно неудачники и мерзавцы, которые не должны даже называться голландцами. Затем я медленно перешла площадь, вошла в кафе, разыскала в темном углу Хюго и помогла ему расправиться с тремя кусками кекса, который здорово отдавал крахмалом, затем выпила чаю, собранного отнюдь не на Яве. Между делом я сообщила ему все, что мне удалось узнать.

— Прекрасно, — сказал он. — Наверняка из той же шайки. Если наши предположения верны, то, значит, Фосландер скрывается у одного из них.

Мы подождали немного, съели еще кекса, выпили чаю, и все это молча, потом расплатились и вышли на солнышко.

Разумеется, теперь, когда так неожиданно наступила прекрасная погода, зимнее пальто Хюго выглядело нелепо. Все шли вообще без пальто. Некоторые мужчины, пожилые и состоятельные, видимо, решили торжественно отметить приход весны, вырядившись в светлые фланелевые брюки. Хюго чуть замедлил шаг, искоса глядя на переезд, который на большом шоссе мог оказаться мышеловкой. Я посмотрела на другую сторону.

— Где-то там есть еще тропинка, а в конце ее калитка с пружиной, — сказала я, смутно припоминая… — Пойдем посмотрим. Этот переезд мне тоже совсем не нравится.

Мы поискали и нашли калитку. Поблизости никого не было, только один железнодорожный рабочий что-то делал на путях. Мы перешли линию и попали на окраину города.

Здесь мы сразу же обнаружили, что красивые и так невинно выглядевшие аллеи наводнены врагами в серой, зеленой и черной военной форме. Дома, которые они заняли, были похожи на конторы; там сновали ординарцы, щелкая каблуками, слышалось стрекотанье пишущих машинок и знакомые раскаты лающих голосов господ в военной форме. Кое-где на балконах вилл, которые раньше, судя по их виду, были скорее всего детскими приютами или санаториями, лежали офицеры без мундиров, но в сапогах. Первым мы нашли Снейтерса. Он жил в новом загородном домике с идиллической тростниковой крышей, а рядом был гараж, замаскированный под крестьянскую хижину; прочитав табличку возле двери, мы узнали, что в гражданской жизни он был торговцем строительными материалами.

— Понимаю, — пробормотал Хюго, прячась за соснами, росшими вдоль длинной аллеи. — Этот гад Снейтерс выбрал себе партию и специальность, которые дают возможность неплохо заработать. Прибыль обеспечена!

Мы осторожно отступили за сосны.

Потом мы нашли второй адрес — господина «в.д. Б.», как я стала называть директора Утрехтского Торгового банка. Резиденция этого господина находилась за чугунной оградой, там были водоемы с водяными лилиями, хвойные деревья, искусственно созданные холмики и белые скамейки; жил он в большом старинном господском доме с плотно закрытыми французскими окнами; дом производил такое впечатление, словно уже много дней там не ступала нога человека. Мы неторопливо шли мимо этого великолепия, Хюго на ходу свертывал сигарету.

— Ну как? — спросил он. — Попробуй теперь сказать, что фашизм разоряет наш народ.

— Да, именно народ. Но не того господина, — ответила я.

Хюго лизнул бумажку, склеил сигарету и стал искать спички.

— Такую вот штуку я бы с удовольствием облил керосином и поджег сразу со всех четырех углов, — сказал он. — А заодно — папу, маму и всех домочадцев.

— С папой, мамой и домочадцами мы уж как-нибудь расправимся, — возразила я. — А сжечь дом было бы жалко, Хюго. После войны он может быть великолепным санаторием для слабых детей…

— И твой вклад в пользу слабеньких детей будет очень кстати, — съязвил Хюго. — Посмотри: ну чем не дом отдыха для борцов Сопротивления? Специально для людей, которые помешались, гоняясь до одурения за предателями родины.

Тут уж я не могла удержаться и рассмеялась. Хюго удивленно взглянула на меня.

— Мы не знаем еще, предатель ли «в.д. Б.», — сказала я, — а ты уже думаешь, как наказать его.

— Зато насчет тех двоих… как их там зовут? Снейтерса и Мююрхофа, нам наверняка известно, что они предатели. Ведь они знакомые Баббело. Не забывай этого, Ханна.

Целый день кружили мы по густым аллеям Билтховена. Три оставшихся адреса нам найти не удалось, по-видимому, они находились по ту сторону железнодорожной линии. Мы во второй раз пересекли линию, пройдя через калитку. Торговца обувью Тонсета на Дорпсстраат мы нашли сразу. Когда мы зашли к булочнику, чтобы купить хлеба, и мимоходом спросили об аллее, на которой жил Мююрхоф, то оказалось, что это торговец углем и живет он у самого шоссе Зейст-Утрехт. Улица, на которой жил Меккеринк, находилась по ту же сторону железной дороги, что и центральная часть города. Это была песчаная аллея, тянувшаяся сквозь поросший папоротником лес; дома были построены только с одной стороны аллеи, параллельно проезжей дороге. Велосипедная дорожка проходила чуть ли не под самыми окнами.

Когда мы очутились у входа в тенистую и укромную аллею с небольшими виллами, мы взглянули друг на друга.

— Мы сюда еще вернемся, — сказал Хюго и пошел обратно. Мы снова двинулись к вокзалу. Немецкие автомашины с шумом мчались в обе стороны. В магазинах было много военных. Нельзя сказать, чтобы мы чувствовали себя очень уютно в этом небольшом поселке.

— Ну, Хюго, есть у тебя какие-нибудь соображения насчет того, где прячется Фосландер?

Хюго медленно покачал головой:

— Мне думается, на этих огромных хоромах можно поставить крест… Если даже господин «в.д. Б.» нацист, то он не потерпит, чтобы такой гад, как Фосландер, ходил по роскошным марокканским коврам и тем более спал на его атласной постели…

— Пожалуй, это верно, — сказала я и усмехнулась. — Разные бывают «друзья народа».

В третий раз прошли мы через калитку. Нам хотелось есть, но приближался уже комендантский час. Мы покинули аллеи с виллами и углубились в лес. Было все еще тепло, хотя солнце стояло совсем низко. Когда мы наконец очутились в какой-то канаве или песчаной яме, я глубоко вдохнула сосновый аромат. Проклиная жару, Хюго снял пальто и постелил его на землю. Я тоже расстелила плащ; мне было хорошо в свитере. Мы улеглись и стали смотреть в небо — оно было почти безоблачно; по нему тянулись лишь длинные тонкие серебряные нити облаков, которые внезапно сделались красными, потом расплылись и наконец пропали в постепенно темнеющей синеве.

Я увидела, что Хюго уже спит. Над его головой жужжала муха. Я взяла сухую ветку и отогнала муху прочь. Однако она прилетела опять, и я снова прогнала ее. Это повторялось несколько раз, пока меня не стало клонить ко сну. Я взглянула на часы. Уже смеркалось, шел девятый час. Звезды сияли все светлее и ярче. Прогромыхал по рельсам поезд. Солдат вермахта перебрасывают в другое место, увозят награбленное добро, доставляют военное снаряжение. Казалось, что никогда не наступит другая жизнь! И тем не менее все изменится… Когда-нибудь… Все будет по-другому. Другой будет жизнь нашего народа и каждого человека в отдельности. И моя жизнь тоже. Я взглянула на Хюго, хотя глаза у меня слипались. Вчера я пожелала ему спокойной ночи и даже сказала «мой милый». Сейчас я могу сказать это только про себя. Он ровно дышал и даже улыбался во сне — по крайней мере мне казалось. Мне так хотелось прижаться щекой к его щеке. Но я не двинулась с места. Последнее, что я увидела, было лицо Хюго.

Следующий день мы потратили на разыскивание двух адресов по ту сторону железнодорожной линии. Оказалось, что в большой дом «в.д. Б.», окруженный сплошным забором, с неприветливыми окнами было трудно проникнуть. Я готова была держать пари, что скрываться там Фосландер не мог. Однако Хюго полагал, что за домом, в глубине сада, может оказаться домик садовника. Мы обследовали сад с той стороны, но никакого домика не обнаружили.

— Господин «в.д. Б.» наверняка в отпуске, — заявил Хюго. — Думаю, что он в Берхтесгадене… Туда ездят многие из этого разбогатевшего отродья, чтобы получить задание… Или орденскую ленточку.

Все свое внимание мы сосредоточили на доме торговца строительными материалами Снейтерса, который в течение нескольких лет из неизвестного и ничтожного человечка, не имевшего даже телефона, превратился в состоятельного владельца загородного дома. Здесь, в более густо населенном месте, гораздо труднее было прохаживаться не спеша без риска привлечь к себе внимание. Сады шли тут сплошь, не отделенные полосками пустоши или леса; можно было, стоя возле одного дома, наблюдать за соседним. Утром мы видели, как из гаража выехала на серой машине дама и днем вернулась обратно. После этого из дома вышел короткий толстый человечек с тросточкой и сигарой — он явно старался придать себе вид аристократа. Он пошел по направлению к переезду и вернулся час спустя уже без сигары, но с пачкой корреспонденций под мышкой.

Позже мы видели, как дама и коротышка сидели на террасе и пили чай. Они были вдвоем, что, разумеется, еще не означало, что у них кто-то скрывается. Я, однако, подумала, что негодяю незачем было так старательно прятаться, если он знал, что находится под охраной предателей родины.

День кончался. Я пошла за провиантом — купить хлеба и маргарина. К концу дня мы снова побрели в лес, только по другую сторону шоссе.

— Неудача, — сказал Хюго. — Я тебе говорю, Фосландера здесь нет… Нам надо снова перейти железнодорожное полотно, Ханна. В опасную зону.

Загорелые щеки Хюго заросли бородой двухсуточной давности. А я была настолько грязна, что не могла смотреть без смущения на свою одежду и руки. В этот вечер мы еще раз осмелились показаться на людях: на окраине поселка находился небольшой отель. Мы направились туда, уселись под верандой, выпили какого-то уксусного напитка, который выдавали за лимонад, и у меня сразу заболел желудок. Я вымыла в уборной руки и лицо, но большого морального удовлетворения от этого не почувствовала. Когда мы снова спрятались в лесу, Хюго как-то робко поглядел на меня и спросил:

— Ты себя неважно чувствуешь, что ли?

— Немножко, — непринужденно сказала я. — Ведь мы дня четыре не раздевались… Но не это самое скверное. Представь себе, что мы ошибаемся, что Баббело соврал и Фосландер вовсе не живет в Билтховене.

— Завтра мы это выясним, — сказал он свирепо, как будто сам он знал больше, чем я!

Спать на открытом воздухе, закутавшись в пальто, было холодно, но приятно. Утром болели спина, поясница, но боли исчезли, как только я немного подвигалась. Наш третий день в Билтховене прошел так же, как и два предыдущих, безрезультатно. Мы снова перешли железную дорогу. Осторожно бродили поблизости от Дорпсстраат, не смея открыто там показываться. Отдыхали мы в лесу, но уже в другом месте, измученные, вспотевшие, раздосадованные неудачами. Мы старались скрывать друг от друга свое настроение, хотя наши пыльные, потные лица выдавали его с достаточной ясностью. Наше питание составлял хлеб, несколько жалких сморщенных яблок — хорошие фрукты увозились целыми железнодорожными составами на неметчину — да пачка сыра, которую я достала на одной из боковых аллей в лавочке, причем еще хозяин долго и мрачно вглядывался в меня, так как я была случайной покупательницей… Несколько часов мы бродили поблизости от виллы Мююрхофа, фасадом глядевшей на угольный склад. Однако среди входивших в дом и выходивших оттуда Фосландера не было. На Дорпсстраат обстановка сложилась для нас ничуть не благоприятнее. Некоторое время мы наблюдали за магазином торговца обувью из кафе на противоположной стороне улицы, но вынуждены были потихоньку улизнуть оттуда, как только увидели входивших в кафе двух парней в военной форме местных фашистов; они направились к бильярду, стоявшему недалеко от того места, где мы сидели. Мы побродили немного по рабочему кварталу, который находился за железнодорожной линией и был застроен однообразными квадратными домиками; после густых аллей в окружении садов и вилл рабочий квартал производил какое-то будничное, даже унылое впечатление. И тем не менее во всей этой будничности чувствовалась некая надежная, хотя и невысказанная солидарность с нами, и это успокаивало.

— Приютиться бы нам вечером в одном из этих домиков, — невольно высказала я заветную мечту. Хюго удивленно посмотрел на меня; видимо, и у него в голове мелькнула подобная мысль.

— Не очень-то хорошо им живется, — медленно начал он, не глядя на меня. — Сколько отцов семейств и сыновей отправлено в Германию; одних заманили, других вывезли насильно… И сколько из них ушло в движение Сопротивления…

— Не каждый ведь может участвовать в Сопротивлении, как я или ты, — ответила я. — Они делают это по-своему. Они так же сильно ненавидят немцев, как и мы. Один распространяет газеты, другой прячет кого-нибудь у себя в доме и тем самым поддерживает веру у всех…

— Да знают ли они, во что верят? — проворчал Хюго.

— До чего же ты мрачно настроен сегодня! В более упорядоченное общество, конечно. В Лучший, более совершенный мир. Коммунисты должны показать им, как следует строить этот новый мир.

Хюго кивнул — Да, да. Я часто пытаюсь вообразить, как все это должно получиться, Ханна. Те, кто представляет собою старый мир, хитры, подлы и опытны. Только и знают, что обманывают народ… Вспомни Октябрьскую революцию 1917 года. Там вопрос стоял так: все или ничего! Там каждый, кто помогал красным, знал, что дело идет о его жизни и благополучии. А здесь?.. Наши вчерашние хозяева даже и сейчас еще надувают своих рабочих. Они охотно пользуются нацистскими законами о труде, чтобы прибрать их к рукам. Или помогают отправлять их в Германию. И тут же твердят им: мы действуем ради вашего блага. Нам дороги ваши интересы… Вот в этом и состоит их подлая тактика: заманив рабочих лживыми обещаниями, драть с них три шкуры и платить жалкие гроши… Война ведется не только ради того, чтобы вымести сор с этого куска родной земли. Речь идет, как ты сама сказала, о более совершенной Голландии. А с капиталистами ты никогда не добьешься более совершенного порядка в мире. Для них война и все, что с ней связано, была и останется только бизнесом… шансом быстро и крупно заработать… Вот еще почему они должны исчезнуть!

Хюго никогда не говорил так долго. Я только энергично кивала головой в знак согласия.

— Все это верно, — заявила я. — Но ты знаешь так же хорошо, как и я, что все расчеты капиталистов могут быть в любой момент опрокинуты… Опрокинуты людьми, которые делают историю… Нашими юношами, ушедшими в подполье, «свободными моряками», которые или сражаются сами, или набирают людей для морского конвоя; опрокинуты рабочими и крестьянами, осмелившимися организовать две колоссальные забастовки против немцев; людьми, которые заключены в концлагерях и вскоре вернутся домой, обогащенные новым жизненным опытом. После освобождения они скажут, какой должна стать Голландия. Все остальное ерунда!

Хюго тихо свистнул себе под нос.

— Все остальное ерунда, — повторил он. — Интересно! Хотел бы я знать, Ханна, могла бы ты сказать что-либо подобное, когда училась в университете?

Я засмеялась: — Нет, конечно. В то время я придумала бы много разнообразных, очень сложных и искусственных заковыристых фраз, чтобы доказать, что белое — черное, а черное — белое. Жизнь научила меня, Хюго… Вещи, о которых идет речь, можно выразить самыми простыми словами; кроме того, важно не говорить, а делать. Человек — наиболее сложное создание, однако самые высокие его помыслы — такое же естественное явление, как дождь или солнечный свет. Если ты, держа в одной руке свод законов, а в другой учебник логики, будешь доказывать кому-нибудь, что он должен быть честным, справедливым, порядочным и бескорыстным, то твое дело плохо. Порядочность — органическое свойство человека. Она необходима человеку, как воздух. Поэтому, когда вблизи нас появляется нацист или изменник родины, мы сразу чувствуем, что воздух отравлен.

— Это верно, — сказал Хюго, глядя на меня полунасмешливо, полувосхищенно. Под его взглядом я покраснела.

— Ну вот, — сказала я сердито. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Он положил свою руку на мою, лежавшую на деревянном заборе.

— Понимаю, — ответил он. — И я поражен, как хорошо ты объяснила суть дела.

Мне было жарко, и меня сердил его взгляд, пожатия его руки, тон его голоса — я чувствовала, что они делают меня кроткой и беспомощной.

— А сегодня суть дела в том, — отрезала я, — чтобы поймать доносчика, Хюго. Вот мы здесь бездельничаем. А тем временем где-то в этом же районе кружит негодяй, которому давно бы уже следовало лежать под слоем земли в один метр.

Хюго сдержанно рассмеялся:

— Этот слой земли он получит. Ты права, Ханна. Идем.

Мы вернулись опять на нашу тропинку, пересекли Дорпсстраат и снова зашагали по нешироким солнечным аллеям, за которыми находился дом, еще не обследованный нами, — он принадлежал капралу полиции Меккеринку.

Мы попытались подойти к проходившей рядом аллее, с которой открывался вид на идиллическую загородную местность, застроенную виллами; в одной из вилл жил полицейский Меккеринк. Но полоса леса перед его домом была настолько широка, что мы не могли видеть, кто входил в виллу или выходил оттуда. Во второй половине дня мы повернули обратно, мучаясь от жары и раздосадованные неудачей, и снова переступили порог кафе-кондитерской, где перед окнами все еще висела табличка с надписью: «Кекс». Смешно! Девушка, которая нас обслуживала, была в аккуратном черном платье и белом фартучке; несколько нарядных дам беспечно пили кофе, будто ни в нашей стране и нигде в мире не было войны, перед которой все прежние войны казались невинной шуткой… В уголке этого кафе сидели Хюго и я, грязные, запыленные, с огнестрельным оружием под пальто, а в непосредственной близости от нас на противоположной стороне улицы в «Комендатуре» под флагом со свастикой находился наш заклятый враг. Нелепость и преступность этих противоречий сразу показалась мне такой чудовищной, что я отодвинула в сторону чай и кекс.

Когда вокруг наступила тишина, означавшая, что все живое попряталось по домам, мы лежали в лесу, поросшем папоротником. Лежать надо было очень тихо, кругом были дома. У меня возникло опасение, пожалуй, глупое, что нас без труда могут обнаружить, если кто-либо встанет у окна или на балконе с биноклем в руках и в мягком свете сумерек начнет осматривать лес. К счастью, ни одному человеку не пришло в голову встать у окна с биноклем в руках. Сумерки мягко спускались и мало-помалу совершенно поглотили нас.

— Я пойду, Ханна, — сказал Хюго, когда стало так тихо, что слышен был даже шелест жучка, который полз по земле под сухими сосновыми иглами.

— А ты найдешь меня? — спросила я.

Он похлопал меня по плечу и сказал:

— Конечно. Следи за мной. И иди ко мне на помощь, когда я свистну.

Почти совсем стемнело. Вершины сосен закрывали от меня небо, образуя пушистый, беспокойно шумевший занавес над моей головой. Я напрягала зрение, чтобы следить за Хюго сквозь еще более темную, низкую стену папоротников. Но это было невозможно. Я лежала, ждала, восхищаясь, как бесшумно Хюго двигался. Как мне хотелось, чтобы он свистнул и мне пришлось поспешить к нему на помощь. Я знала, что не вынесу, если его не будет со мной. И еще я хотела бы знать, питает ли он ко мне те же чувства.

Долгое время было совершенно тихо, хотя тишина сама по себе не очень-то подбадривала. Когда я услышала наконец, что Хюго возвращается, скользя по усыпанной иглами земле, я одновременно и обрадовалась и почувствовала разочарование.

— Ну что? — спросила я, схватив его за руку. Он улегся на землю рядом со мной.

— Ничего не вышло, — сказал он. — В доме много людей. Я расслышал по крайней мере два мужских голоса. Но это ничего не значит! Это мог быть какой-нибудь полицейский; у этих негодяев есть ведь разрешение во всякое время ночи шататься по улицам.

— Ничего нельзя было увидеть? — спросила я.

— Окна хорошо затемнены, — ответил Хюго, — как и полагается в квартире верного слуги фюрера.

— Давай подождем и посмотрим, кто будет выходить из дома, — предложила я.

Мы поползли к опушке леса и очутились против дома Меккеринка.

— Я потратил не меньше десяти минут, чтобы найти номер на его доме, — сказал Хюго. — Но это был именно он, «местный начальник полиции», как гласила дощечка на его двери. Вот, значит, какого высокого положения достиг он, наш капрал.

— Этот господин рискует, — сказала я. — Подобный титул прямо напрашивается на партизанскую пулю.

Мы лежали, выжидая. Небо начало понемногу светлеть, в воздухе словно закружилась серая пыль. В доме Меккеринка стояла тишина, как и во всех других домах. Хюго толкнул меня и сказал:

— Опять ничего… Мы должны скрыться до наступления дня. Теперь назад, на наше старое место.

Меня клонило в сон. Как только мы снова улеглись, хорошо скрытые высокими папоротниками, я почти сразу задремала. Когда я проснулась, ярко светило солнце. Хюго осторожно тормошил меня:

— Пора уходить отсюда.

Еще один день начался. Шли поезда. С шумом проезжали грузовики вермахта. Дети торопились в школу. В садах пели птицы. Обычным порядком текла жизнь, но я воспринимала это как жестокость… День в оккупированной стране! Причем казалось, будто все в самом лучшем порядке. Новый день с новыми отвратительными тайнами и скрытым предательством.

Мы шли через аллеи Билтховена. Я брела, повесив голову. И вдруг я почувствовала, что Хюго смотрит на меня испытующим взглядом.

— Если ты устала, Ханна… — сказал он нерешительно, — тогда давай я сделаю это один… Возвращайся домой. Я не хочу, чтобы ты переутомилась…

Я посмеялась по поводу «переутомления», но в душе я была растрогана его заботой обо мне.

— Кто, черт возьми, говорит о том, чтобы возвращаться домой? — возразила я и снова оживилась. — Мы вместе справимся или же не справимся с этим делом. Но я не согласна сидеть дома, пока ты будешь скитаться здесь один-одинешенек.

— Прекрасно, прекрасно, — поспешно ответил Хюго. — Хорошо. Раз ты так хочешь…

В этот день мы наблюдали поочередно за домами Снейтерса и Мююрхофа. Мы заходили также взглянуть еще раз на старинный дом господина «в.д. Б.». Нигде не было и следа Фосландера. К концу дня мы поплелись к Долдеру; чутье нам подсказывало, что время от времени необходимо прятаться: Хюго обливался потом в своем зимнем пальто, а моя одежда вся пропылилась и измялась, — наш вид, конечно, должен был привлекать внимание. И бодрости мы больше не испытывали. Но я знала — отчасти из того, что мне рассказывали о Хюго в штабе, — что не в его привычках оставлять начатое дело, и я считала, что это совершенно правильно.

На дороге, по которой мы шли, встречалось сравнительно мало транспорта и пешеходов. За рядом загородных домиков и вилл, которые все дальше отстояли друг от друга, начинались уже окрестности Билтховена. Порой мы натыкались на гуляющих. Навстречу нам попался пожилой мужчина с коротко подстриженными белыми усами; на нем был серый костюм в мелкую клетку, на руке висела тросточка. Когда он подошел к нам совсем близко, я увидела, что он держит в руке незажженную сигарету.

К моему удивлению, он остановился возле нас, посмотрел на Хюго и спросил, не найдется ли у нас огня. Хюго бегло взглянул на меня с таким выражением, будто и сам человек и его просьба не понравились ему; я как можно незаметнее пожала плечами. Хюго вытащил из кармана коробку спичек, дал прикурить человеку в сером костюме. Незнакомец выпустил первую струйку дыма и перевел взгляд с Хюго на меня; глаза его как-то странно, не то насмешливо, не то сочувственно, блеснули. И его участие, почти что отцовское, сразу меня растрогало.

— Надеюсь, вы не сочтете странным, что я заговорил с вами… — спросил незнакомец. — В последние дни я несколько раз видел, как вы здесь прохаживаетесь. Вы как будто ищете что-то или кого-то.

Видя, как Хюго сжал губы, я поняла, что ему не нравятся слова старика и что он предпочел бы отделаться от него и поскорее уйти. Однако во мне проснулось любопытство. И я, бог знает почему — обычно со мной этого не бывало, — на этот раз почти не испытывала недоверия.

— Кое-кого ищем, — не колеблясь, ответила я.

Хюго толкнул меня в бок, как будто я была самая болтливая сорока в движении Сопротивления. Старый господин не спускал с нас глаз, все с тем же оттенком заботливого внимания.

— Я живу недалеко отсюда, — сказал он ровным тоном. — Если вам что-нибудь понадобится… или если вы захотите когда-нибудь помыться как следует… от бивуачной жизни на воздухе все грязнится… Добро пожаловать ко мне в любое время. И чем скорее, тем лучше.

Он сунул руку в боковой карман своего серого пиджака и протянул Хюго визитную карточку. Затем, сняв перед нами шляпу, он повернул обратно и зашагал по дороге, даже не оглядываясь.

В сосновом лесу, где на усыпанной иглами неровной почве плясали солнечные блики, мы рассмотрели визитную карточку. На ней были лишь фамилия и адрес. Звали его магистр Ф. Я. Ливенс. Имя это ничего нам не говорило.

Хюго взглянул на меня и сказал, правда, в форме вопроса:

— Провокация, а, Ханна?..

Я глядела на карточку и раздумывала. Пока я не видела еще никакого объяснения.

— Не понимаю, — продолжал Хюго. — Если он знает, кто мы такие, — я хочу сказать, если он догадывается, что мы борцы Сопротивления, — то он уже давно мог бы выдать нас полиции или даже самим немцам. Ему незачем было приглашать нас к себе в дом, чтобы устроить там ловушку.

— Ловушка в доме всегда надежнее, чем нападение на улице, — сказала я. — На улице ты можешь защищаться, даже уйти. А в доме почти всегда конец.

Хюго улегся, подложив руки под голову.

— Нет, я этого не понимаю… А может, он порядочный человек?..

— У него честное лицо, — сказала я. — Глаза глядели на нас по-хорошему. Если можно положиться на первое впечатление, ему хочется что-нибудь сделать для нас.

— В этом человеке есть что-то необычное, — в раздумье проговорил Хюго. — Я должен разузнать, в чем дело. Магистр Ливенс. Он, оказывается, знает, что мы ведем бивуачную жизнь, как он выразился. Мне думается, Ханна, нам следует расположиться на ночь в этом районе и попытаться разведать, что это за господин.

В этот вечер мы спрятались поблизости от дома, который принадлежал Ливенсу. Дом стоял недалеко от той аллеи, где жил Снейтерс, торговец строительными материалами. Здесь был лесок, небольшой, но очень удобный, где мы по-настоящему могли укрыться. Вокруг стояла мертвая тишина, иногда только с аллеи доносились немецкие песни. Мы прислушивались, подбираясь к окнам, к веранде, к двери. Кое-где изнутри слабо пробивался свет, значит, в доме, безусловно, живут; однако разговоров мы не слышали, иногда лишь раздавались шаги, скрип двери и звук отодвигаемого стула. Мы тихонько пробрались обратно в лес.

— Посмотрим теперь, ходят ли к нему в гости приятели в военной форме, —сказал Хюго.

Мы долго, очень долго ждали, не покажется ли кто-нибудь. Я успела даже вздремнуть, зная, что возле меня надежный, верный друг. Пробили часы где-то вдали, а затем и в доме. По-прежнему стояла тишина, на улице не было ни души.

— Рискнем, Ханна? — вдруг сказал Хюго.

— Ты хочешь постучаться? — спросила я.

— Да… с револьвером в руке, — сказал он. — Должен честно признаться тебе, что этот важный дедушка здорово возбудил мое любопытство…

— Эта странная сигарета без огня… — напомнила я.

Мы снова подползли к дому. Постучались в кухонную дверь. Но так осторожно, что Хюго пришлось постучать еще раз. В темноте дверного проема показалась серая тень человека, которого трудно было распознать.

— Кто здесь? — тихо, но отнюдь не робко спросил он.

— Не найдется ли у вас огонька для меня? — спросил Хюго.

В темноте раздался смех:

— Ага… это вы. Входите. Входите скорее.

Он запер за нами дверь. Мы стояли в темноте сжимая револьверы. Я по-прежнему не испытывала страха. Думаю, что и Хюго в глубине души был убежден в искренности старика — иначе он никогда не рискнул бы моей жизнью.

— Идите за мной, — пригласил старик.

Он освещал нам путь жужжалкой. Голубой огонек блуждал вдоль дверей, по лестнице, по теплой толстой дорожке, по витым ножкам столика в коридоре. Затем хозяин открыл дверь. Мы очутились в комнате, где стояли глубокие кожаные кресла, книжный шкаф, перед камином лежала тигровая шкура, а над письменным столом висели высокая темная картина и несколько фотографий в серебряных рамках. Около камина стояла электрическая плитка, на ней кипел чайник. Эта комната, где смешивались коричневый, синий и красный цвета, произвела на меня необыкновенное впечатление — я особенно сильно почувствовала это после наших холодных и неудобных ночевок в билтховенском лесу; она показалась мне такой уютной, прелестной и гостеприимной, что я на момент забыла о войне, оккупации и о погоне за предателем.

— Садитесь же, — предложил нам хозяин. Теперь, когда он был без шляпы, его седые волосы поблескивали в мягком свете лампы. Я села на стул против двери. Хюго продолжал молча стоять.

— Чаю? — спросил нас хозяин и подошел к маленькому чайному столику на колесах, который стоял у стены. Тон разговора, спокойный и любезный, право, мог создать впечатление, будто мы явились сюда с самым светским из светских визитов.

— С удовольствием, — ответила я и поглядела на Хюго, который, стоя за спиной старика, руками делал мне знаки, как бы спрашивая, что делать. Я пожала плечами. Ливенс выкатил столик на середину комнаты; на нем стояли три чашки с чаем, от которых подымался пар, и ваза с домашним печеньем. Хюго глядел на старика мрачным, почти грозным взглядом. Одну руку он все время держал, засунув за борт пальто, возле внутреннего кожаного кармана.

— Какой-нибудь подвох?.. — спросил он наконец, когда Ливенс указал и ему на стул.

Седой хозяин в сером костюме коротко рассмеялся:

— Вы мне не доверяете, конечно? Думаете, что мой дом полон фашистских молодчиков или вспомогательной полиции и в один прекрасный момент они вас сцапают?

— Возможно, — ответил Хюго тем же мрачным, недоверчивым тоном.

— Неправильно думаете, — сказал Ливенс. — Я голландец. Такой же, как и вы. Я в вас не обманулся. Не будем ни о чем спрашивать друг друга. Но кое-что я должен вам сказать… Когда люди, подобные мне, удалившись от дел, проводят на старости лет свои дни в таком месте, как Билтховен, и много ходят пешком, то прогулки становятся их любимым времяпрепровождением. Это к тому же и полезно. А тот, кто много ходит, многое и видит. Учится замечать все, и необыденное тоже. Я обратил на вас внимание несколько дней назад, когда вы кружили возле домов известных фашистских приспешников в этом поселке. День за днем я наблюдал — вы извините меня, — как вы появлялись по утрам, все более запыленные, в измятой одежде. И я сделал кое-какие выводы. «Охотники», — подумал я. Кстати, я приветствую лишь этот род охоты. И я готов, чем могу, помочь такой охоте… Должен, однако, вас предупредить. Не истолкуйте превратно непрошенные указания со стороны старого и осторожного человека. Вам не следует в дальнейшем показываться в таком виде. Вы действительно привлечете к себе внимание. У нас в полицейской части есть честные, издавна служащие здесь полицейские, но есть и несколько молодых мерзавцев. Начальник полиции Меккеринк пользуется в здешней округе самой печальной славой за жестокие преследования евреев и патриотов.

Мы с Хюго обменялись взглядом.

— Вам необходима база, чтобы развернуть операции, — сказал Ливенс, помешивая ложечкой чай. — Я не могу безучастно наблюдать, как вы тратите время и силы и, как знать, может быть, рискуете жизнью. Поэтому я предлагаю вам приют в моем доме на тот срок, какой вы сочтете необходимым. Вы можете, конечно, отклонить мое предложение. Хотя я сожалел бы об этом… Ну, пейте же чай, пока он горячий.

Хюго только теперь вынул руку из-за пазухи. Я увидела, до чего же грязной и грубой была эта рука. Украдкой я взглянула и на свои руки. Под ногтями было черно. Мне захотелось спрятать их, но я не знала куда.

— Господин Ливенс, — тихо спросил Хюго, — чем вы мне докажете, что здесь нет ловушки?

Старик пожал плечами, распечатывая пачку сигарет. — Как могу я вам доказать? Не могу. Говорю вам сущую правду, то, что я думаю. Вы слыхали о процессе двадцати двух?

— Студенты… — пробормотал Хюго. — Расстреляны в начале прошлого года.

Старик кивнул и сказал, глядя в пространство:

— Мой сын был одним из их руководителей. Инженер. Только что женился. Его ожидало большое будущее. Он погиб ради счастья родной страны.

Хюго молчал. Ливенс поднялся со стула, взял небольшую фотографию в серебряной рамке и пододвинул ее к нам. На нас глядело худощавое лицо очень молодого и умного человека в отложном воротничке, с немного грустными глазами и темной копной волос. Ливенс не произнес больше ни слова. Мы с Хюго тоже.

Тогда Ливенс подошел к стене, на которой висела небольшая картина. Он перевернул ее. На обратной стороне был портрет королевы Вильгельмины и выцветшая красно-бело-синяя лента. Старик смотрел на портрет, покачивая головой. Мне показалось, что он хотел выразить этим жестом приветствие.

— Великая женщина, — сказал он наконец. — Единственная из всей лондонской группы, кто понимает, по-моему, что здесь происходит… Слыхали вы ее выступления по радио?

Хюго кивнул и, склонясь над чашкой, начал медленно пить. Ливенс снова перевернул портрет и сел рядом с нами. Он предложил нам сигареты. Мы жадно закурили.

— Ну хорошо, — сказал он. — Я понимаю, кто вы такие. Не будем задавать друг другу лишних вопросов. Все мы только патриоты. И все желаем лишь одного… Мне очень хотелось бы знать, принимаете ли вы мое предложение.

Хюго долгое время молчал в раздумье, беспокойная складка пролегла между его густыми бровями. Я переживала вместе с ним: верила нашему хозяину и сознавала риск, на который мы идем.

— Господин Ливенс, — сказал наконец Хюго. — Я решусь на это. Должен решиться… Моя спутница еще раньше сказала мне, что она вам доверяет. Надеюсь, что мы не обманемся. Если вы нас подведете, то погибнем не мы одни. Это я вам обещаю.

На губах Ливенса снова показалась беглая скупая улыбка.

— Мне известен этот неписаный закон, — сказал он. — Я рад, что могу помочь вам.

Только теперь мы с Хюго по-настоящему ощутили очарование, я бы сказала, теплоту этого дома и гостеприимство старика. Ливенс отпер ванную комнату, где из крана текла действительно горячая вода. Для Хюго он поставил бритвенный прибор, дал нам обоим по пижаме. Пока я намыливалась куском мыла, явно довоенного происхождения, он, кажется, потихоньку осведомился у Хюго, обвенчаны ли мы. Когда я вышла из ванной комнаты, надев старый халат хозяина, уже с чистыми ногтями и словно возрожденная к жизни, и предоставила ванну в распоряжение Хюго, Ливенс указал на маленькую боковую комнату:

— Можете спать там. Но при одном условии: вы будете рано вставать и уходить из дому до восьми часов. Точно так же, как и ваш коллега, которому я поставил то же условие. В половине девятого ко мне приходит женщина убирать в доме и готовить обед. В половине первого она уже уходит. В течение этого времени я не могу позволить вам оставаться у меня. Ваш друг будет спать внизу на диване. Комнату и кровать вы должны всегда оставлять в таком виде, как будто ни один смертный сюда не заглядывал.

— Вы волшебник, господин Ливенс, — сказала я. — Добрый гений.

Он задумчиво и грустно поглядел на меня.

— Я ни то ни другое. Я один из оскорбленных и пострадавших патриотов. Вы делаете дело, которому я тоже хотел бы содействовать, будь я на тридцать лет моложе, — дело моего сына. Вы продолжаете то, что он оставил незавершенным. Поэтому я люблю вас, хотя не знаю даже вашего имени, не знаю, кто вы.

Я улыбнулась: — Я скажу вам, господин Ливенс, только одно: когда-то у меня было единственное честолюбивое желание — поставить перед своим именем титул магистра юридических наук.

Старик поднял свои тонкие, чуть изогнутые брови.

— Студентка! — сказал он. — Не сердитесь на меня, если я все же буду нескромен. Вашего коллегу я принял за рабочего…

— Вы не ошиблись, — ответила я. — Он рабочий. И какой человек! В другой стране, при других обстоятельствах он, вероятно, командовал бы целой армией.

— Тимошенко, — пробормотал Ливенс. — Ворошилов или еще тот, с большими усами, как его зовут?

— Буденный, — с улыбкой ответила я. — Красная кавалерия.

— Да, вы знаете их лучше, чем я, — сказал старик. — Да. Новый тип людей. Мы учимся многому в эти времена, мы учимся по-новому судить о том, что прежде нам изображали, как загадку.

— Загадку?.. Нет, скорее как злодеяние, — с горечью сказала я. — А теперь, когда русские люди жертвуют собой, жертвуют и сражаются, не щадя сил, теперь мы их приветствуем… Наши великие союзники! Наши героические соратники!

Ливенс вертел кольцо с печаткой на своем длинном безымянном пальце. — Мир изменится и будет выглядеть совершенно иначе. Но как именно… не спрашивайте. Этого я не знаю, — сказал он.

Я рассмеялась, тряхнув чисто вымытыми волосами. — Я и не буду спрашивать, — ответила я. — Скажу вам только: я догадываюсь, какие в нем произойдут изменения.

Мы подождали, когда Хюго, чистый и розовый после бритья, сошел вниз и присоединился к нам. В руке он держал записочку с пятью фамилиями — пятью адресами, которым мы отдали столько времени и сил.

— Вы могли бы рассказать нам более подробно об этих людях, господин Ливенс? — спросил Хюго. — Кстати, это вопрос не личного порядка.

Ливенс надел на свой тонкий нос очки с блестящими стеклами в тяжелой черной оправе.

— Ван дер Бейере, Утрехтский торговый банк, — прочел он. — Негодяй номер один в этом районе. Метит на должность бургомистра. Самый крупный пайщик «Восточной компании»…

— …ликвидированной Красной Армией без возмещения убытков, — добавил Хюго.

— Компания-то ликвидирована, — сказал Ливенс, — а пайщики, к сожалению, нет. Однако надо надеяться, что их постигнет та же участь. Каждый из них заслужил это. Но в настоящий момент вы этого господина здесь не найдете. Он связан с концерном «Герман Геринг». Впрочем, он спекулирует также всевозможными немецкими акциями. Раньше продавал украинских девушек нацистским женам, которые хотели иметь домашних рабынь. Сейчас, насколько я знаю, он снова направился на побывку в неметчину, чтобы еще более упрочить связи со своим дружком Круппом.

— Кандидат для следующей карательной экспедиции, — заметила я.

Ливенс взглянул на меня и, улыбнувшись, сказал:

— Я не очень хорошо знаю язык движения Сопротивления. Должен, однако, сказать, что он мне нравится… Кто еще там у вас в списке? Ага. Кто такой Меккеринк, я вам уже рассказал… Трое других — обыкновенные спекулянты. Не являются уголовными преступниками, просто беспринципные людишки, которые благодаря принадлежности к нацизму сделаюсь поставщиками вермахта, немецкой разведки и родственных им организаций. И поэтому вознеслись, как воздушные шары.

— Подождите, скоро их проткнут, — пробормотал Хюго.

Мы продолжали разговаривать. Мой взгляд упал на развернутую вчерашнюю газету, лежавшую на письменном столе. Я увидела, что в ней жирным шрифтом опять помещен список казненных борцов Сопротивления и заложников. Ливенс проследил за моим взглядом и протянул мне газету.

— Вчера сообщалось про семь человек, — сказал он. — Я не пропускаю ни одного списка. Во всяком случае, из тех, которые они опубликовывают в газетах, чтобы запугать нас. Здесь уже целое досье.

Он выдвинул один из ящиков бюро. Там лежала небольшая конторская книга. Он открыл ее и протянул мне.

В книге были записаны судебные приговоры и имена всех голландцев, которых нацисты арестовали и казнили. Я молча перелистала книгу, протянула ее Хюго, но он отказался взять ее, и я вернула книгу Ливенсу.

— Преступление! — сказал наш хозяин, сжимая кулак. — Преступление, для которого нет достаточного наказания.

…Мы провели здесь странную неделю, нереальную, чудесную. По утрам, еще до восьми часов, мы были уже под открытым небом; вечером мы возвращались под гостеприимный кров. Наши платья и мы сами были наконец снова чистыми. Желудки наши забыли о голоде. Благодаря всему этому настроение у нас заметно поднялось. Хюго спрятал свой револьвер в доме Ливенса и ходил без зимнего пальто. Вместо него он надевал синий костюм хозяина; правда, костюм оказался чуть широковат, но это очень устраивало нас, так как нам удалось пристроить под мышкой, маленький полотняный карман — в нем Хюго носил теперь мелкокалиберный револьвер, отобранный мною у Баббело. Мы прочитали в газетах, что между Утрехтом и Мартенсдейком была обнаружена украденная автомашина, причем весь бензин был израсходован, а в кузове лежало безжизненное тело полицейского инспектора. Неясно, мол, является ли это политическим убийством или обыкновенным уголовным преступлением. Велосипед инспектора нашли рядом с его домом в Утрехте, но никто не видел, как Баббело увозили в машине. Пока что полиция вела расследование вслепую.

— Баббело, Фосландер, Меккеринк, — сказал мне Хюго. — Эта троица достойна топора!

Однако нам все еще не удавалось обнаружить Фосландера. Вечер за вечером после бесплодных вылазок мы возвращались в дом Ливенса. Он ни о чем нас не расспрашивал. Иногда у меня мелькала мысль, что он, возможно, охотно принял бы участие в поисках вместе с нами. Я высказала даже свое предположение Хюго. Сначала он рассмеялся:

— Он — что ты! Старик и так ужасно доволен, что может помогать нам. И я должен сказать, помогает нам чудесно. Но принимать участие… Каким же образом?

— А вот каким: смотреть в оба. Ведь он столько ходит пешком, — сказала я. — Именно так он нас и обнаружил.

Поразмыслив немного, Хюго наконец согласился:

— Да, это идея. Ханна.

По прошествии этой недели мы, сидя вечером в большой комнате Ливенса и попивая чай (что у нас уже вошло в привычку), завели разговор о том, не смог ли бы Ливенс вместе с нами заняться слежкой. Ливенс отнесся к нашему предложению с необыкновенным вниманием, если не сказать с восторгом. Казалось, он был благодарен нам за то, что мы привлекаем его к нашей работе. Мы вкратце изложили ему суть дела. Объяснили, что надеемся найти Фосландера по одному из адресов, записанных в книжечке Баббело. Ливенс сказал, что теперь мы лучше сможем распределить задания, Хюго сообщил ему приметы Фосландера, и старик их запомнил, несколько раз повторив вслух.

Май шел к концу. Повсюду пышно распустились сады. Ветер разносил запахи молодой зелени березок, гиацинтов и цветущего боярышника. Потайной радиоприемник Ливенса приносил ободряющие новости. Советские войска прорвали немецкие позиции в Прибалтике и устремились в Восточную Пруссию. Даже в Италии союзники пришли в движение и приближались к Риму, хотя не слишком прытко по сравнению с семимильными шагами русских… А в нашей стране каждый день происходили аресты. Газеты беспрестанно писали о захваченных террористах, зачинщиках беспорядков, врагах народа и покровителях евреев; приводились в исполнение смертные приговоры; и Ливенс почти каждый вечер вписывал их в свою конторскую книгу…

Я не могла подавить зародившееся у меня беспокойство. Хюго стал очень молчаливым, замкнутым, непонятным, словно спрятался в скорлупу. Верил ли он еще, что мы поймаем Фосландера? Здесь, в Билтховене? Я порой сомневалась в этом. У наших четырех фашистов бывали разные люди, но никто из них не имел примет Фосландера. Ливенс также не мог похвастаться успехами. А ван дер Бейере, как видно, был все еще в Германии.

Но вот произошло нечто непредвиденное. Как-то вечером Ливенс сообщил нам, что дом начальника полиции посетили два человека; один из них был в военной форме местных фашистов или вспомогательной фашистской полиции, а другой — в штатском. Военный пришел в сопровождении чудовищной собаки — волопаса. Хюго схватил Ливенса за рукав и поспешно спросил:

— Как выглядит этот штатский?

— Трудно сказать, — ответил старик. — Он носит защитные очки с черными стеклами… Ему можно дать и тридцать и пятьдесят… Он все время держался поближе к полицейскому с собакой, как будто те должны были его охранять. Вообще же он был одет довольно элегантно.

— Элегантно? — переспросил Хюго; он слушал рассказ Ливенса несколько разочарованно, а теперь сразу оживился — Что значит «элегантно»? Фатовато?

— Да, пожалуй, именно «фатовато», — сказал Ливенс. — Он настоящий франт. Даже перчатки на нем канареечного цвета…

Мы с Хюго одновременно поднялись с места.

— Перчатки канареечного цвета, — повторил Хюго и взглянул на меня. — Это он, Ханна. Господин Ливенс, это наверняка он, — сказал он хозяину. — Желтые перчатки — это его слабость! Боже ты мой! Значит, он здесь… И трусит… Ходит в сопровождении полицейского с собакой. Ха, ха!

Я понимала чувства Хюго. Но он быстро овладел собой. На его лице словно застыло выражение серьезности и тревоги. Он взглянул на меня; я уже взяла плащ. Хюго крепко сжал руку Ливенса.

— Нам надо идти, господин Ливенс. Больше я ничего не могу сказать вам. Если мы сегодня к комендантскому часу не вернемся обратно, значит, дело удалось и мы удрали. В таком случае вы должны все, что останется здесь после Ханны и меня, в том числе и мое зимнее пальто, сжечь или спрятать; нужна стереть всякий след, который может привести к вам.

Ливенс по-отечески, озабоченно похлопал Хюго по плечу, но ничего больше не сказал. Мы с Хюго покинули дом. Снова мы вышли на дорогу и пересекли железнодорожную линию; маленькими, уже знакомыми нам задними аллеями мы вышли в лес с зарослями папоротника и очутились против дома начальника полиции. Мы спрятались в лесу и лежа наблюдали за домом, ни на мгновение не теряя его из виду.

Время шло. Из дома вышел человек в военной форме начальника местного фашистского подразделения; с ним рядом шел пес, о котором говорил Ливенс, — мохнатое чудовище на цепи. Военный вывел пса погулять и шел вдоль аллеи. Пес засопел, вытянув морду в нашу сторону, но хозяин не отпускал цепи и пес не мог ринуться на нас. Фашист прошелся по аллее туда и обратно и снова вошел в дом, когда собака сделала все, что ей полагалось.

— Личная охрана Фосландера! — пробормотал Хюго. — Подумать только, что этот мошенник сидит в доме! И какую бы ловкую штуку могли мы выкинуть, Ханна, если бы у нас были велосипеды! Их трое!..

— А куда удирать? — спросила я.

— Лучше бы всего прямо через сады, через линию — и в лес. Однако постой… Нет, это не годится. Нужно подождать, пока мы не встретим Фосландера одного. А потом на автобус и до свидания!

Хюго говорил спокойно и сдержанно, но я видела, что охотничий азарт в нем не остыл. А я знала: нас ждет бесконечная вереница долгих и нудных часов терпеливого ожидания.

И мое предчувствие на этот раз оправдалось. Часов в семь из дома вышли трое мужчин. Фашист со своей собакой, второй человек в военной форме — высокий краснолицый мужчина, по-видимому Меккеринк, и рядом с ним худой, тщательно одетый человек в защитных очках, хотя солнце уже спустилось к горизонту. Хюго молча стоял рядом со мной, он весь напрягся, как натянутый лук.

— Фосландер, — сказал он. — Ах ты, черт возьми! Это он, сволочь! Вглядись в него хорошенько, Ханна.

Трое мужчин пошли вдоль аллеи. Двое в военной форме, казалось, ни о чем не беспокоились, а Фосландер то и дело оглядывался по сторонам. Я лишь смутно различала лицо и тощую, беспокойную фигуру Фосландера, сопровождаемого внушительной охраной: они завернули за угол на дорогу, ведущую к переезду, и вскоре скрылись. И этот выродок доносил на моих товарищей и предавал их!

— Хюго, — сказал я, — знаешь что? Они отведут его к Снейтерсу… если у них нет ключа от дверей дома ван дер Б.

Хюго побледнел. И потянул меня за собой к калитке.

— Как-то недавно ты убеждал меня, — сказала я Хюго, — что человек вроде «в.д. Б.» не может предоставить свои персидские ковры и шелковые покрывала такому типу, как Фосландер… Будем из этого исходить. Тогда остается лишь одна возможность, если не существует третьей или четвертой, а именно — Снейтерс.

По густым извилистым аллеям мы добрались до того места, где стоял загородный дом торговца строительными материалами. Здесь все было спокойно. Мы лежали в частом сосняке и прислушивались почти до наступления комендантского часа… срок достаточно долгий — за это время трое господ, шедших по шоссе, успели бы добраться до идиллической хижины Снейтерса. Однако они не показывались.

— Нужно вернуться на нашу базу, Хюго, — сказала я. — Иначе мы сами рискуем попасться… Они отвели доносчика в другую берлогу.

Мы вернулись обратно в дом Ливенса еще до наступления комендантского часа. Старик ничего не сказал нам, когда мы отрицательно покачали головой. Он удалился в кухню, чтобы приготовить нам чего-нибудь горячего.

— Что же, не встретили вашего человечка? — спросил он только, когда позвал нас к столу.

— Встретить-то встретили… — ответил Хюго. — Только у него была сильная охрана. И куда они отвели его, одному дьяволу известно.

Ливенс предложил рассказать вкратце, что мы видели.

— Они пошли по шоссе на Сустдейк? — спросил он. — Там находится клуб наших фашистских вояк. За маленьким отелем, на развилке дорог… Конечно, этот тип скрывается там.

— Значит, его предупредила жена, — сказал мне Хюго, когда мы остались одни. — Он не хочет больше рисковать собой. В особенности после случая с Баббело…

И вдруг он ухмыльнулся, по-юношески, от всей души, и черты его лица сразу смягчились.

— Как же он боится! И как это здорово, что он боится! Страх сам по себе уже наказание!

Клуб голландских фашистов помещался в большом в швейцарском стиле шале, над которым развевался флаг Мюссерта с изображением треугольника. Как и подобает, над главным входом висела табличка с фамилией директора, а также объявление, что он имеет право торговать алкогольными напитками… Не будь последнего, вряд ли немцы стали бы завсегдатаями этого клуба. Вдоль второго этажа шла длинная галерея, на которую выходили маленькие комнаты.

— Значит, они запрятали его туда… — задумчиво сказал Хюго, когда мы осторожно вышли на разведку.

Мы старались по мере сил держать дом под наблюдением. Туда входили и оттуда выходили разные люди — военные, поставщики. Фосландера среди них не было. Днем к клубу подъехала автомашина с двумя офицерами вермахта и остановилась внутри ограды. Часа два спустя мы увидели, как та же самая машина с шумом умчалась обратно.

— Неужели наш молодчик никогда не выходит проветриться? — спросила я Хюго, когда мы заняли в лесу наблюдательный пост, откуда можно было охватить взглядом и шоссе перед клубом.

— Поверь мне, он сдрейфил, — сказал Хюго. — Возможно, он совсем больше не покажется.

И все же мы ошиблись. Предатель неожиданно появился в саду перед клубом. Но он опять был не один; его сопровождали два высоченных фашистских молодчика; один из них вел на цепи собаку. Мы отступили подальше в лес. Они пошли не в сторону поселка, а свернули на лесную дорогу. Через несколько минут они снова скрылись из нашего поля зрения. Хюго выругался.

— Черт возьми! Мы даже не знаем, что там за местность! — воскликнул Хюго. — Я бы рискнул уложить трех негодяев и пса, если бы знал, как и куда можно скрыться.

— А что, если нам разведать местность? — предложила я.

Мы осторожно пошли в том направлении, что и Фосландер со своим эскортом. Там были довольно запущенные аллеи и стояло лишь несколько домиков. Аллеи кончались у самого леса, который, по-видимому, тянулся от Билтховена до Лахе Фююрсе. Автобусы здесь не ходили. Единственно лишь велосипеды могли бы разрешить нашу задачу.

— Надо набраться терпения, Хюго, — сказала я.

Кивком головы он подтвердил свое согласие.

Следующий день прошел почти так же, как предыдущий. С величайшей осторожностью мы кружили возле здания клуба.

Только когда наступил полдень, Фосландер вышел из дому. Он по-прежнему был в защитных очках и в перчатках канареечного цвета. И по-прежнему с провожатыми; на этот раз собаку вел на поводке сам начальник охраны.

— Куда же они идут? — удивился Хюго, когда Фосландер и его спутники свернули к центру поселка. — Пойдем за ними, Ханна!

У Фосландера была привычка оглядываться, и он то и дело оборачивался назад. Это обстоятельство осложняло нашу задачу, так как оба молодчика шли с правой стороны шоссе, как и мы, и Фосландер мог бы узнать Хюго. И в то же время нам никак нельзя было отставать от них. Хюго схватил меня за руку, а другой рукой обнял за плечи. Старый прием, когда мы изображали молодых людей, которые не могут наглядеться друг на друга, по-видимому, и на это раз оправдал себя: оба типа, шагавшие впереди нас по выложенной плитами пешеходной дорожке, казалось, не питали ни малейшего подозрения, хотя и видели, что мы идем за ними.

Меня вдруг осенило.

— Знаешь что, Хюго, — сказала я поспешно. — Негодяй сюда не вернется. — Он идет на станцию.

— У него же нет при себе никакого багажа, — возразил Хюго.

— Гляди внимательно, — сказала я.

В самом деле, скоро должен был прийти поезд. Мы уже давно выучили наизусть расписание поездов: какие из них здесь останавливаются, какие проезжают мимо без остановки. Поезд Амстердам— Утрехт должен был вскоре прийти. Хюго от волнения больно ущипнул меня за руку.

— Потише, Хюго, — сказала я, — не то завтра я буду вся в синяках!

— Ах, мошенник! — воскликнул Хюго, не обращая внимания на мои слова. — Вот если бы здесь ездило поменьше автомобилей и меньше было бы пешеходов…

— Что будем делать, если он сядет в поезд? — спросила я.

Он дважды тяжело вздохнул:

— Ты решишься поехать и посмотреть, выходит ли он когда-нибудь один?

— Только вместе с тобой, — сказала я.

— В поездах то и дело проверяют документы.

— Риск есть во всяком деле… и повсюду. Но если ты твердо решил, что негодяя надо ликвидировать, то мы его ликвидируем.

— Ол райт, — сказал Хюго.

Шлагбаумы на переезде уже были опущены, когда мы увидели, что Фосландер вместе со своим провожатым действительно идут по перрону. Мы поспешили догнать их. Хюго потихоньку сунул мне в руку деньги, и я пошла к кассе, чтобы купить билеты. Когда я встала у окошечка, Фосландер повернулся ко мне лицом— он уже взял билет. Он взглянул на меня, а я на него, и я увидела костлявое, бледное лицо с дряблым ртом и чересчур коротким подбородком, — и мы равнодушно разошлись. Вдруг у меня мелькнула мысль: а что если обернуться, вытащить из пальто револьвер и выстрелить? Это было бы самым радикальным средством убрать выродка. Хюго моментально бы сориентировался и расправился бы со вторым фашистом. Однако я не знала, что за люди находятся на перроне. Не знала, можно ли довериться персоналу станции, отпустят ли нас или задержат здесь. Я не знала, сколько фашистов сидит в кафе у самой железнодорожной линии; когда-то мы с Хюго наблюдали из этого кафе за обувным магазином нациста Тонсета… Минутная вспышка угасла. Фосландер снова присоединился к своему провожатому, а я отыскала Хюго; он стоял за доской с давно устаревшими рекламами, старательно пряча лицо от человека в защитных очках.

— Тебе не удалось подслушать, куда они едут? — спросил Хюго, когда я отдала ему билет…

— Я слишком поздно подошла к окошечку, — ответила я.

Хюго снова обнял меня за талию. Поезд приближался и уже загрохотал на повороте, недалеко от нашей калитки.

— Ты ведь не рискуешь стрелять здесь, на перроне, когда он будет входить в вагон? — поспешно спросила я.

— Я уже думал об этом, — пробормотал Хюго. Но эта станция— настоящая западня. Тут никуда не скроешься… Наш единственный шанс — это Утрехт. Там мы сможем уйти незаметно, а здесь — нет.

Серый дизельный поезд, гладкий, как змея, прополз вдоль перрона. Мы старались разглядеть, что делает Фосландер. Он и начальник охраны вскочили в вагон второго класса вместе с собакой. Мы спокойно сели в третий класс.

Поездка была короткая, всего минут шесть, — это самый короткий из всех железнодорожных перегонов. Дизельный поезд мчался по рельсам, и мысли неслись у меня в голове. Как обычно, поезд был переполнен. Мы стояли в тесноте на площадке, стараясь локтями оградить себя от нажимавших на нас со всех сторон пассажиров: они не должны были обнаружить револьверов у нас в карманах. На перроне я еще подумала было, что мы, пожалуй, все же сумеем пробраться через вагон и проникнуть в купе, где засели оба фашиста. Теперь же я боялась, что в Утрехте нам не удастся достаточно быстро сойти с поезда.

— Надо держаться ближе к двери, Хюго, — шепнула я своему товарищу.

Расталкивая пассажиров, мы в знак извинения посылали им улыбки и протискивались к выходным дверям. Хюго, по-прежнему обнимая меня, улыбался, но под этой наигранной улыбкой я угадывала сосредоточенное внимание и спокойствие, владевшие его существом. И от этого я сама успокоилась.

Когда поезд скользил уже вдоль бокового перрона утрехтского вокзала, мы с Хюго отодвинули двери вагона и первыми выскочили из поезда. Однако мы не пошли сразу вперед, к вагонам второго класса, а смешались с толпой и устремились к выходу. Я видела впереди черную фуражку фашиста; пса не было видно, но он все время лаял. Хюго все еще держал меня за талию. Человек в защитных очках на мгновение повернул в нашу сторону свое бесцветное лицо с дряблым ртом.

— Теперь или никогда, Ханна, — сказал Хюго.

Мы подошли уже к самому выходу. Сквозь узенькую клетку из стекла и железа доносчик и сопровождавший его фашист вышли наружу. Они уже перешли тротуар перед вокзалом, когда мы проходили через контроль. Одно мгновение пространство вокруг доносчиков было абсолютно пусто. Я видела, как Хюго нащупывает под мышкой револьвер. Я тоже сунула руку в карман плаща. Неожиданно мимо нас пробежали двое детей, за ними, смеясь, бежала молодая мать — ей, как видно, не легко было справляться со своими малышами. Я заметила, что Хюго удержался и не вынул руки из кармана. Я тоже ничего не предпринимала.

— Будь ты трижды проклят! — процедил сквозь зубы Хюго.

И вдруг он задержал меня. Мы остановились и смотрели, как Фосландер вместе с фашистом дошли до противоположного тротуара. Перед высоким белым отелем у подъезда стояла немецкая автомашина.

— Разведка, — шепнул Хюго.

Я вгляделась внимательнее и увидела, что внутри машины сидели три человека, считая и шофера, в серо-зеленой военной форме. Дверца уже была распахнута. Фосландер сел в машину рядом с шофером. Начальник фашистской охраны отсалютовал, гаркнув «хайль Гитлер». Автомобиль тронулся. Охранник следил за ним взглядом, пока он не свернул за угол. Потом с собакой на поводке медленно направился обратно и пересек вокзальную площадь.

Мы с Хюго все стояли на том же месте. Я чувствовала, что меня бьет дрожь, что я вся как-то обмякла и с трудом держусь на ногах, как будто это была не я, а какая-то чужая, неизвестная Ханна. Хриплые, злобные проклятия Хюго не задевали меня. Негодяй скрылся! Я не смела взглянуть на Хюго, не смела посмотреть в его глаза и показать свои. В этот момент я тоже готова была надеть защитные очки.

— Идем, Ханна, — сказал он наконец.

Мы трамваем доехали до Билта, а оттуда пешком направились обратно в Билтховен.

— Если бы судьба подарила нам случай встретиться сейчас с Меккеринком, — торжественно и грозно заявил Хюго, в то время как мы плелись по шоссе, точно пара отпускников, которым надоело шататься без дела, — тогда это по крайней мере возместило бы нам тот урон, который мы понесли сегодня…

— Я готова стрелять хоть сию минуту, — сказала я.

Но случай встретить Меккеринка нам не представился. Пришлось подавить в себе злость и досаду, проглотить горькую пилюлю. Переступая порог дома Ливенса, я испытывала такую усталость, какой раньше не знала. Я заперлась в своей комнате и в одиночестве выплакала гнев и разочарование. Вскоре я услышала, как внизу раздался звон стеклянной посуды. Я была почти уверена в том, что это Хюго; он не плакал, как я, но с досады хватил старого джина нашего хозяина. На следующий день мы возобновили поиски, стараясь не поддаваться хандре, которая вчера так рано загнала нас в постель. Ливенс, как обычно, держался спокойно и скромно. Он терпеливо ждал, какие поручения даст ему Хюго, прежде чем мы уйдем из дому. Хюго предложил продолжать наблюдения за домом начальника полиции; нам же предстояло курсировать между станцией и зданием фашистского клуба… Мы снова шагали под яркими лучами солнца в ожидании удачи, которой до сих пор не имели. Честно говоря, мы уже знали, что ее не будет.

— Хюго, — спросила я вечером, когда мы возвращались в дом Ливенса. — Стоит ли нам здесь задерживаться?

— Возможно, негодяй еще вернется сюда, — ответил Хюго. — Этого заранее знать нельзя.

Однако он избегал глядеть мне в глаза, и я не верила, что сам-то он надеется на возвращение Фосландера. Наш хозяин вернулся из разведки в том районе, где находился дом Меккеринка, с таким же неутешительным результатом, как и мы. Обед прошел в неловком молчании. Перед чаем Хюго стал просматривать газеты (я даже не потрудилась это сделать); я видела, как он, читая одно сообщение, сжал губы и вдруг резко отшвырнул газету в сторону. Я подняла ее, снова аккуратно сложила и стала искать, что именно так сильно поразило Хюго. Помимо длинных и тенденциозных сообщений о воздушном налете англичан на Розендал, я прочла там, что шайка «безответственных террористов» в который уже раз пыталась проникнуть в Амстердамскую тюрьму Ветеринхсханс и освободить заключенных там политических преступников. Почти все нападавшие были арестованы и казнены — те, что не умерли в госпитале от пуль, которыми угостила их бдительная разведка.

Я взглянула на Хюго. Он сидел молча, чуть наклонившись вперед и крепко сжав сплетенные пальцы рук.

— Кто?.. — спросила я. — Неужели в налете опять принимали участие и наши?

— Понятия не имею, — сказал Хюго, но я чувствовала, что он встревожен не меньше меня. — Значит, они сделали еще одну попытку…

Он провел рукой по своим коротким волосам, и они сразу взлохматились.

— Может, газеты снова соврали, — сказала я. — Может…

— Нет, — отрезал Хюго. — Я знаю их приемы. Если бы налет удался, они бы смолчали. Но раз налет окончился неудачей, они могут позволить себе написать правду. Даже если они немного преувеличили… Собаки!

Последние слова он проговорил еле слышно, так как Ливенс уже входил с чаем. Я много раз предлагала, чтобы он передал мне обязанность готовить и разливать чай, но он непременно хотел делать это сам. Он опять не сказал ни слова, когда увидел, что мы с Хюго сидим друг против друга, как две статуи. И чаепитие наше прошло почти без разговоров, уныло и, как мне показалось, тянулось бесконечно долго.

Хюго, — спросила я, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи. — Не довольно ли?

Он уставился в пространство с таким выражением, будто его терзала какая-то тайная боль; я знала, как ему трудно примириться с тем, что у него из-под носа увезли фашистского зверя.

— Довольно, — ответил он. — Верно… Но мне бы так хотелось, чтобы мы смогли хоть о чем-нибудь доложить в штабе! Понимаешь?

Я слишком хорошо это понимала. Я сжала обеими руками лицо Хюго, хоть и обещала себе не допускать более никаких проявлений нежности и симпатии, пока мы не станем по-настоящему свободными, и поцеловала его в переносицу, в мрачно-тревожную морщинку между бровями. И моментально бросилась вверх по лестнице в свою комнатку. Мне было жаль Хюго, но тяжелее всего было сознание, что мы вынуждены отказаться от надежд, которые были теперь явно неосуществимы.

Весь следующий день мы снова порядка ради держались по соседству с клубом, над которым развевался флаг Мюссерта, но Фосландера мы не видели.

К вечеру мы снова поплелись к дому Ливенса, напустив на себя развязный вид отпускников. Когда мы шли вдоль аллеи, где находилось казино немецких офицеров, мне показалось, что перед подъездом скопилось необыкновенно много автомашин. А когда мы пересекли шоссе, мне бросилось в глаза, что здесь тоже гораздо больше, чем обычно, автомашин оккупантов. Даже число пешеходов как будто увеличилось. И все были явно взволнованы, в воздухе носилось что-то необычное, необъяснимое, причем у одних на лицах можно было прочитать тревогу, у других — явное удовлетворение.

— Хюго, — сказала я, схватив и крепко сжав его руку. — Что-то случилось. Это чувствуется даже в воздухе.

Он проворчал, пожимая плечами:

— Что такое может там чувствоваться? Для английской авиации еще слишком рано, а немец больше не осмеливается летать…

— Нет, нет, — возразила я, — совсем не то, ты же знаешь, не это я имела в виду… Что-то происходит, и совершенно необычайное…

Он пожал плечами, и мы вернулись домой. Не успели мы войти, как Ливенс с сияющим лицом вышел нам навстречу. Он широко раскрыл объятия, как будто хотел крепко прижать нас обоих к своему сердцу.

— Друзья мои… Дети… — сказал он, и голос его прервался. — Поздравляю вас… Теперь уж это скоро кончится… Сегодня рано утром англичане высадились на побережье Нормандии… «D-day»[30] — сказали по радио. Это брешь в Атлантическом валу! Даже здешние газеты пишут об этом!

Я опустилась в одно из огромных кожаных кресел. Хюго схватил нашего седого хозяина за плечи и, казалось, собирался хорошенько встряхнуть. Однако он тут же отпустил его и восторженно взмахнул руками.

— Что вы говорите? Это вы сами придумали?

Ливенс направился было за газетой.

— Нет, — воскликнул он, — я не придумываю! Немцы отступают! Би-би-си регулярно передает сообщения о том, что наши союзники продвигаются вперед. Немцы, конечно, и сегодня еще утверждают, что они остановили вторжение и тысячами косят англичан. У них что ни слово, то ложь!

Хюго наклонился надо мной. Он поднял меня с кресла, как берут на руки детей. Я удивилась физической силе, неожиданной в этом невысоком человеке, и со смехом оперлась обеими руками о плечи Хюго.

— Ханна! — воскликнул он. — Ты права! Ты оказалась права даже насчет англичан… В Европе — второй фронт!

Второй фронт

Мы читали и перечитывали эти грязные газеты, жалкие под-голоски оккупантов; даже сами нацисты не могли уже замалчивать вторжение. Мы слушали Би-би-си, которое, помимо последних известий, каждый час передавало первое сообщение о прорыве Атлантического вала. Мы словно своими глазами видели, как четыре тысячи судов с замысловатым вооружением переплывали Ла-Манш, направляясь к морскому побережью севернее города Кан; сверху суда были прикрыты своеобразным зонтом — одиннадцатью тысячами самолетов; им следовало перебросить на Атлантический вал союзные войска, которые с боями уже овладели предмостным укреплением, усеянным трупами немцев.

Известие произвело впечатление даже на Хюго. На того самого Хюго, который имел обыкновение с мрачным видом ругать последними словами все, что союзные войска предпринимали на Западе: они-де заставляют русских воевать, а сами ни к чему рук не приложат, они не торопятся, у них свои планы на будущее…

— Раз уж англичане пошли на вторжение, — сказал Хюго, — значит, они уверены, что война долго продолжаться не может! Ну что ж! Лучше поздно, чем никогда.

— Я ведь говорил вам, что нам недолго ждать, — сказал Ливенс. — Вы только отчасти оказались правы… Англичане — люди точные. Они, конечно, тщательно разработали свой план вторжения…

Я поглупела от радости. Пред моим мысленным взором замелькали картины счастливого будущего, которое воплотит мои радужные мечты. И нашим немцам придется скоро удирать отсюда, точно так же как они бегут на Карельском перешейке, в Белоруссии, в Прибалтике. И на нашей улице будут развеваться флаги. И у нас станут наконец судить преступников… Я почувствовала, что слезы подступают у меня к глазам. Ливенс заметил это и в первый и единственный раз опустил руку на мои волосы.

— Ты еще успеешь получить титул магистра юстиции, мое дитя, — сказал он. Затем он вытащил из нагрудного кармана и протянул мне мягкий белый шелковый платочек, ибо ласковый жест старика вызвал у меня целый поток слез… Я подумала о Гарлеме, об отце и матери, о всех товарищах.

— Хюго, — сказала я, сморкаясь и вытирая глаза, точно школьница, — завтра мы идем домой.

Хюго кивнул чуть смущенно и в то же время насмешливо; ему-то хорошо, он мог скрыть свое волнение за глупой мужской ухмылкой.

Ливенс спустился в подвал и вернулся с бутылкой; ее темнозеленый цвет напоминал неподвижную воду лесных прудов, а горлышко было оклеено золотой фольгой. Сдунув пыль с бутылки, он высоко поднял ее вверх. Крепкая витая железная проволока удерживала пробку, похожую на миниатюрную бомбу. Затем наш хозяин поднес бутылку к лампе. Сквозь темную зелень стекла вспыхивали золотисто-желтые искорки.

— Это шампанское, — сказал он, — я хотел сохранить до освобождения нашей страны. Но я не буду ждать. Освобождение не за горами. С кем же, в самом деле, должен я распить этот благородный напиток в такой момент? Я выпью его сейчас с вами!

Он поставил на стол три высоких граненых бокала. На лице у Хюго играла все та же чуть смущенная и насмешливая улыбка, глаза сияли. А у меня снова полились слезы: право, казалось, в этот момент я готова была расчувствоваться от каждого проявления симпатии. Я не узнавала себя. Ведь в этот самый момент радостное событие празднуется во всех оккупированных областях, в сотнях тысяч семейств; я так взволновалась, что с трудом могла взять себя в руки. Да, а может быть, и в сотнях тюрем и лагерей, куда, как мы частенько слышали, новости быстро проникают. Я вздрогнула и нервно рассмеялась, услышав звук выстрела — это ударила в потолок пробка: наш хозяин открыл шампанское. «Салют в честь англичан!..» — подумала я. — Рим они освободили на прошлой неделе, теперь настала очередь Парижа… Моя фантазия снова разыгралась.

— Поднимайте бокалы! — воскликнул Ливенс. — За победу!

Мы взяли бокалы. Золотистая влага — холодная, пенящаяся, игристая — шипела, переливаясь через края бокалов; брызги попадали на руки и на платье. Мы выпили за победу. Шампанское пело у меня в крови. Я слышала, как тяжело дышит Хюго.

— Я в первый раз пью этот напиток, — сказал он. — Теперь я понимаю, почему люди так любят его.

— Это праздничный напиток, — объяснила я. — И я тоже впервые его пробую, тебе нечего стесняться.

— Разве я стесняюсь? — удивился он. Мрачная морщина на его лице совершенно исчезла; он весь сиял, его энергичный рот улыбался, ясно глядели на меня голубые глаза. Я так же тепло кивнула ему в ответ. Я была счастлива и спрашивала себя, сумеет ли он прочесть счастье в моих глазах? Мне казалось, что шампанское помогло мне увидеть свободное будущее, жизнь без нацистов.

…На следующее утро мы простились с Ливенсом. Старик раненько пошел в сад, наломал жасмина и срезал даже несколько нарциссов и тюльпанов. Он сам вложил мне в руки свежий, влажный от ночной росы букет. Я бы охотно расцеловала старика, но в смущении не решилась. Мы неловко пожали ему руку. Решительным жестом прервал он наши попытки выразить ему благодарность. Он был растроган и не пытался скрыть это.

— Приходите снова, если сможете, — сказал он. — Или если вас опять приведет сюда дело… От вас многое зависит. Вы поддерживаете в нашем народе веру. И делаете сильными других. Я рад, что смог для вас хоть что-то сделать.

Хюго, снова облачившийся в зимнее пальто, застенчиво ухмыльнулся.

— Жаль, господин Ливенс, что мы не можем оставить вам что-нибудь на память о Сопротивлении…

— В следующий раз возьмите с собой велосипеды, — сказал старик, глаза его искрились и мерцали.

…Растроганные и немного опечаленные, мы шли по тихим утренним аллеям к шоссе, чтобы сесть на автобус, который увезет нас из Билтховена… Я неловко держала цветы. Хюго тащился в своем толстом пальто. Дом Снейтерса остался слева от нас, зато мы должны были пройти мимо старинного господского дома ван дер Б., бывшего «великого могола» бывшей «Восточной компании». Одна из чугунных калиток была открыта. Мы пробрались внутрь сада и, скрываясь за густой живой изгородью кустов бирючины, некоторое время наблюдали за домом. Высокие французские окна уже не были плотно закрыты; в некоторых из них гардины тихонько колыхались на утреннем ветерке. Возле дома стояла длинная, покрытая темным лаком автомашина, ее поливал водой из садового шланга человек без пиджака и в черном фартуке. Мы с Хюго переглянулись.

— Добро пожаловать в Голландию… — пробормотал Хюго сквозь зубы. — Автобусу придется немного подождать нас, Ханна!

Мы скрылись в лесу, неподалеку от дома. Отсюда нельзя было видеть, как люди будут выходить из калитки, но так как шофер все еще возился с машиной, мы могли предположить, что директор Утрехтского торгового банка, спекулянт по поставке восточных рабочих для рабского труда, владелец крупповских акций, пока еще не намерен покинуть свой великолепный дом. Время от времени кто-нибудь из нас, чаще я, подходил к дому и наблюдал — аллеи стали многолюднее, и Хюго в своем зимнем пальто мог вызвать излишнее внимание; кто-нибудь мог бы припомнить, что и раньше какой-то человек в зимнем пальто чего-то тут искал… Немцы все так же нервничали и разъезжали взад и вперед между своими конторами и «домами отдыха». У голландцев, как и вчера вечером, был довольный вид, они снова обрели чувство собственного достоинства. Разумеется, не было ни одного человека, который не знал бы, что «D-day», на который Би-би-си много раз намекало, наступил… «D-day, Doomsday», — повторяла я, пока мы лежали в лесу, поджидая, не покажется ли на улице господин ван дер Б. в своем лимузине; и я объясняла Хюго, как англичане представляют себе этот «судный день» — конец мира… Хюго был в хорошем настроении и смеялся, жуя стебелек травы.

— «Конец мира» и «судный день» — это хорошо, Ханна, — заметил он. — Если только это действительно будет настоящий конец для них.

Но в этот же самый день — совершенно непредвиденно — наше долготерпение подверглось еще одному испытанию. Теперь, однако, не было той гнетущей подавленности, как накануне, когда мы бродили здесь, уверенные, что все наши старания напрасны. Вдохновленные мыслью о «судном дне», мы могли перенести жару, жажду и голод. Раз пять ходила я взглянуть на дом, и каждый раз оказывалось, что автомашина все еще там. После полуденного отдыха шофер вынес плетеные стулья и зонтики к террасе возле пруда. Там устроили чаепитие; я видела костлявую женщину лет пятидесяти, она держалась так прямо, будто проглотила палку, и явно старалась выглядеть лет на двадцать моложе; волосы у нее были выкрашены в ярко-рыжий цвет. Видела я также мужчину в панаме, с двойным подбородком и мощным загривком — впрочем, он ничуть, видно, не стыдился своей тучности. Когда же он уселся под зонтом возле пруда и положил панаму на соседний стул, обнажился лысый, блестящий загорелый череп. Классический тип мошенника и спекулянта, нажившегося на войне, сытого и брюзгливого… Я вернулась к Хюго и сообщила, что господин в. д. Б. наконец объявился.

Хюго весь превратился во внимание — обостренное, но сдержанное. Как хорошо знала я это выражение его глаз и рта, так явно говорившее об охотничьем пыле. Он сказал, чтобы я посмотрела за его пальто, а сам отправился на разведку но тропинке, идущей между садами.

— Великолепный экземпляр, — сказал он, вернувшись. — Большого ущерба никому не будет, Ханна, в особенности если учесть, что за этим господином числится.

— И тебе не жаль эту милую вдову? — спросила я.

Хюго ответил мне таким характерным, чисто мужским жестом отвращения, что я, смеясь, упала на сосновые иглы.

Время шло, и можно было надеяться, что в. д. Б., если он все-таки намерен уехать, скоро отправится. Мы снова побрели к господскому дому, обнявшись, как влюбленная парочка, для которой ничего, кроме них самих, не существует. Хюго был снова в своем пальто, а я уже без букета.

— Жаль, — сказал Хюго, — но это будет лишней приметой. Пусть цветы останутся здесь…

Некоторое время мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, у высокой живой изгороди перед господским домом. Наконец мы увидели то, что так долго ждали. Автомашина тронулась в путь. И так как на террасе больше не было видно в. д. Б., а его жена лениво растянулась в шезлонге, то даже ребенок мог догадаться, что приспешник нацистов уезжает один.

Хюго толкнул меня, ибо автомашина уже красиво обогнула газон и подъезжала к нам. Мы огляделись. Нельзя сказать, чтобы вокруг было пустынно. По одной из ближайших аллей проехал автомобиль, правда не немецкий. В некоторых садах, не очень далеко от нас, сидели люди — читали, пили чай, отдыхали. Тем не менее мы должны были попытать счастья. Глушитель был уже надет на наши револьверы. Мы приблизились к ограде. Темная длинная автомашина, замедляя ход, подъехала к чугунным воротам. Мы с Хюго стояли посреди проезжей дороги, крепко обнявшись. Шофер дал нам гудок. Якобы испуганные, мы прыгнули в разные стороны. Я очутилась около шофера. Хюго — возле негодяя, который сидел, откинувшись на светлые кожаные подушки — мы отчетливо видели его панаму.

Когда автомашина выезжала из ограды, мы почти одновременно выстрелили. Я сделала два, а Хюго три выстрела. Не знаю, что подумал Хюго, но я мысленно говорила: «Это тебе за убитых крестьян Украины и Польши, за их проданных в рабство жен и детей!..» Автомашина проехала между нами, однако она сделала вираж совсем иначе, чем если бы ее сознательно вел шофер. Никем не управляемая машина свернула вбок и наткнулась на дерево. Несколько секунд мы наблюдали за автомобилем. Внутри не было заметно никакого движения, не слышалось ни звука. Только глухо жужжал мотор.

Взявшись за руки, мы повернули назад и пошли по пешеходной дорожке, которая пролегала между садами. Навстречу нам попались два господина, с трудом передвигавшие ноги, по-видимому пенсионеры. Мы быстро прошмыгнули мимо них. Впрочем, они не обратили на нас внимания. Мы дошли до аллеи, вдоль которой были расположены маленькие виллы; перед каждой росло по одному дубу и одному каштану. Хюго заметил велосипед, прислоненный к дереву. Он огляделся кругом. В поселке до сих пор никто не поднял тревоги. Тихий, жаркий день сиял над цветочными клумбами, деревьями и домами. Хюго взял велосипед и быстро, с ловкостью циркового артиста перекинул ногу через седло.

— Садись сзади, Ханна, — сказал он и тронулся в путь. Я уже сидела, подпрыгивая на багажнике. Хюго ехал сначала спокойно, и мы миновали аллею. Мне показалось, что где-то позади нас что-то крикнули, но, возможно, это кричали в одном из садов дети. Хюго ехал все быстрее и быстрее. И уже на огромной скорости свернул на шоссе, где была ровная, выложенная плитами дорожка для велосипедистов. На развилке дороги, где находился маленький отель, Хюго свернул в сторону; мимо нас быстро промчалась серая автомашина вермахта. Я все время молчала, чтобы не мешать Хюго, и сам он не проронил ни слова.

Через пять минут мы уже были на дороге, ведущей в Мартенсдейк, возле остановки автобуса, который, согласно надписи на табличке, должен был отправляться в Утрехт. Хюго перекинул велосипед через деревянный забор и бросил его на луг, в высокую траву. Там его не скоро обнаружат. Не меньше четверти часа мы ждали, пока из-за поворота дороги не показался пыхтящий автобус, который оставлял за собой черный чадящий хвост дыма. Как всегда, автобус был битком набит. Все же мы сумели втиснуться между сидящими. Пассажиры начали хихикать, и я поняла, что их развеселило зимнее пальто Хюго.

— Боишься, что будет мороз? — спросил сидевший возле нас мужичок, который держал на коленях плетеную камышовую сумку. Хихиканье продолжалось. Я тоже глупо рассмеялась, а Хюго сказал:

— Вот решил потеплее одеться с утра… Никогда не знаешь ведь, что пошлет нам небо сегодня.

Ему, видно, было весело, несмотря ни на что. Во всяком случае, он ничем не рискует, подумала я. Его намек на вторжение имел необыкновенный успех. В зеркальце впереди автобуса я увидела широкую ухмылку водителя; пассажиры стали шутить и улыбаться, и никто больше не вспоминал про пальто.

Мы доехали до Утрехта и снова испытали привычные удовольствия, неизменно сопровождающие посадку на автобус и выход из него, — невероятную давку и суматоху. Мы с Хюго сделали все возможное, чтобы помешать пассажирам, которые протискивались мимо нас, коснуться наших револьверов, спрятанных в одежде; мы извивались, как могли, делали самые дикие телодвижения и, несмотря на это, все же сошли за обыкновенных людей, никому не внушающих подозрений.

В Утрехте мы пересели на автобус, который должен был отвезти нас вдоль реки Фехт в Амстердам. Время близилось к шести. Если все сойдет гладко, мы попадем в Гарлем еще до наступления комендантского часа. Я была рада, когда мы выехали из Утрехта, на этот раз заняв сидячие места, хотя в такой же духоте и тесноте. По лицу Хюго жемчужными капельками стекал пот. Перед тем как сесть в автобус, мы купили газету. Немцы сообщали, что высадившимся в Нормандии союзникам они по-прежнему дают мощный отпор. Мы прочли также и более печальное сообщение. Вечером в день вторжения в Хертогенбосе было расстреляно двадцать четыре патриота за диверсии и уничтожение немецких коммуникаций в Брабанте. Хюго молча указал мне на это сообщение. Я прочла его и за именами погибших увидела кровожадную, бессильную ярость оккупантов, которые ничего другого не могли придумать, как расправиться с неповинными людьми, мстя за свои поражения на главном фронте. Я подумала, что, наверное, в Билтховене уже найден герой «Восточной компании» и его лакей: быть может, до немецких тупых голов дойдет, что и на нашем маленьком фронте они встречают отпор… Вероятно, и магистр Ливенс знает теперь об этом и улыбнется, подумав о Хюго и обо мне.

Нам по-прежнему везло. Несмотря на неполадки с дровами, наш автобус прибыл в Амстердам в семь часов. Мы решили поехать в Гарлем голубым трамваем. Торопясь прибыть на место до наступления комендантского часа, мы помчались вдоль старинного канала и подъехали к Гарлему. Мне казалось, что все было как прежде, когда я возвращалась с отцом и матерью из заграничной поездки и перед моими глазами проплывали первые голландские ивы, воды родной реки. А вот и милые моему сердцу амстердамские ворота, ржаво-коричневые в теплых золотых лучах заходящего солнца… Если бы я поддалась порыву, то побежала бы к родительскому дому, до того сильно подействовал на меня приезд в родной город. Но разум взял верх. Я молча приветствовала крепостной вал Фест, тихие набережные, высокий шпиль святого Бафо, позеленевший от сырости памятник славному Лауренсу Янсзоону…

Пробило восемь часов, когда мы позвонили у дверей «Табачной бочки» на Схотерсингеле. Нам открыла сама хозяйка — добрый гений борцов Сопротивления. Мы, как старые друзья, улыбались друг другу.

Мы не нашли Хитреца-Лиса, мимоходом мы убрали с дороги лишь пару гиен, пришло мне в голову, когда я, смертельно усталая, прежде чем погрузиться в сон, наелась пшеничной каши и попыталась еще раз дать себе отчет в экспедиции, которую мы с Хюго только что завершили…

Выговор

На следующее утро мы с Хюго, взяв свои велосипеды из хранения, оседлали их и, снова почувствовав себя в безопасности, бодро направились в штаб, в «Испанские дубы». Однако удовольствие ехать на велосипеде отравляла мысль, что нас ждут неприятные объяснения. Украдкой я поглядывала на Хюго, мне хотелось узнать, как он себя чувствует. Но его лицо было невозмутимо.

Порог штаба мы переступили более или менее храбро, как будто были здесь только вчера. Когда мы вошли в большую комнату, — Хюго впереди, с независимым видом — кто, мол, посмеет меня упрекнуть, — на нас устремились глаза всех товарищей; мы прочли в них вопрос, упрек, удивление и недоумение; и мне сразу стало не по себе. Все товарищи были в сборе. Посыпались восклицания:

— Ну, вот и они! Лучше поздно, чем никогда!

— Снова выплыли на поверхность, кутилы?

— Вы еще живы?

— Наверняка отсиживались в Англии, а? И вернулись, когда началось вторжение!

Я обвела взглядом лица товарищей… Вон там стоит Франс, явно готовый съязвить, Рулант с застывшим в глазах выражением горького упрека, новички Отто и Вихер, с удивлением взирающие на нас; Вейнант, который хотя и покачал головой, но, видно, был рад нас увидеть; там был и Флоор, он также вперил в нас строгий взгляд своих стальных глаз. Хюго, в своем зимнем пальто, посреди комнаты рядом со мной, в кругу товарищей, скинувших пиджаки, так как в комнате было жарко и душно, имел странный вид. Я слабо улыбнулась Руланту и Вейнанту, которые как будто более дружелюбно смотрели на нас, чем остальные; по движению головы Хюго я поняла, что он по очереди вглядывался в лицо каждого товарища. После первых приветствий в комнате воцарилось неловкое и томительное молчание. Хюго остановил свой взгляд на Флооре. Несколько долгих, тяжелых, как свинец, секунд они стояли друг против друга, не говоря ни слова. Мое беспокойство росло.

— Ну? — вырвалось наконец у Хюго. — Говори же!

Флоор сделал несколько шагов ему навстречу. Я заметила, что Флоор хромает, и тут же вспомнила: первого мая его ранили в бедро во время попытки освободить заключенных из тюрьмы Ветеринхсханс.

— Ну, говори! — повторил Хюго.

Флоор смерил его взглядом с ног до головы.

— Значит, ты чувствуешь, что неправ, да? — сказал он. — Твое счастье, что ты еще способен это чувствовать… Пропадать три недели, не давая о себе никаких сведений, бродить бог знает где, оставив своих товарищей, и вдобавок увести с собой еще одного бойца!

Как только Флоор взглянул на меня, я встала рядом с Хюго.

— Разве я такой человек, который позволит кому-то увести себя? — резко возразила я. — Я присоединилась к нему по собственному побуждению, Флоор.

Флоор поднял руку, как будто отвергал всякие объяснения и извинения с моей стороны.

— Хорошенькая пара анархистов! Вот вам зададут перцу. Я не удивлюсь, если партия на месяц-другой отстранит нас от работы.

Я подбежала к Флоору, схватила его огромную длинную руку и встряхнула ее.

— Нет, нет! Этого вы не допустите!

Я оглядела круг товарищей, вызывающе тряхнула волосами и вскинула голову:

— Что, собственно говоря, вы тут думаете? Что мы отдыхали и развлекались?.. Нет, мы охотились!

Франс, до этого момента державшийся на удивление спокойно, выступил вперед:

— Охотились? На кого?

— На Фосландера, — отрезала я, впервые почувствовав смущение, так как Хюго обиженно и как будто даже покорно молчал.

— Ну, так и есть, — сказал Рулант. — Я это и предполагал. Они скрылись с такой молниеносной быстротой оба, после того как мы рассказали им, кто выдал Тома, Эдди и Яна…

— Схватили вы его? — спросил Франс очень настойчиво; этот вопрос его явно гораздо больше интересовал, чем факт нарушения нами партийной дисциплины.

Хюго стащил с себя зимнее пальто и кинул его на стул в углу.

— Нет, — ответил он, повернувшись к Франсу спиной.

— Мы напали на его след, — сказала я. — Однако у него была слишком сильная охрана — фашистские молодчики, собаки, немецкие разведчики. Они лезли из кожи вон, охраняя его драгоценную персону.

Но Флоор по-прежнему был непреклонен. На этот раз он взглянул на меня:

— И это отняло у вас три недели? Три недели потрачены зря?

— Не совсем так, — ответила я. — За это время мы убрали одного инспектора из Схалкхаара и вербовщика рабов, пайщика «Восточной компании».

— Это уже кое-что, — сказал Франс.

— Все это хорошо, — возмущался Флоор, — но ни один смертный не знал, куда вы делись… И обещаю вам: в последний раз вы совершаете такие операции без предварительного согласования с Советом Сопротивления! Почему ты молчишь, Хюго?

Хюго сел на стул и стал свертывать сигарету, упорно глядя на табакерку и папиросную бумагу.

— Ханна все уже сказала, — ответил он.

Повернувшись к нему, Флоор, хромая, сделал один шаг:

— Я не это имею в виду, — рявкнул он, — и ты сам знаешь, что не об этом речь… О нарушении дисциплины ты даже не заикнулся! Или, может, ты уже забыл, что значит это слово?

Хюго вскочил. Я снова видела огромного Флоора и маленького Хюго, которые стояли друг против друга, точно как в тот день, когда Флоор привел меня к дому Ферлимменов, где скрывался Хюго. В тот раз они шутили, а теперь дело обстояло серьезно. Я понимала, что они могут сейчас подраться, если мы не вмещаемся.

— Флоор, — сказала я, поспешно вставая между ними. — Ты прав относительно нарушения дисциплины… Но мы тоже кое в чем правы: если бы мы ликвидировали Фосландера, то все вы обрадовались бы этому… В самом деле, не наша вина, что мы потерпели неудачу. Нам ужасно не повезло.

Флоор повернулся ко мне и ворчливо сказал:

— Ты всегда найдешь отговорку. Хорошо. Больше я ничего не скажу.

Долгое время в комнате сохранялась неприятная напряженность, несмотря на то, что Вейнант, где-то чудом раздобывший пиво, изо всех сил старался, чтобы мы снова почувствовали себя непринужденно. Мы сидели молча со стаканами в руках, и никто не мог начать разговор, хотя мне казалось, что есть куча вещей, о которых именно сейчас нужно говорить.

— Что с Тони? — спросила я наконец, глядя на Флоора.

— Ранен в плечо, — коротко ответил Флоор; видимо, он все еще не хотел перейти на дружеский тон. — Кость раздроблена. Мучительная вещь… Но скоро поправится…

— Понимаю, — сказала я; несмотря на все мои старания говорить естественно и на желание рассеять столь необычное и тягостное настроение, царившее в комнате, голос мой начал дрожать. — Вы не участвовали в последнем налете на Ветеринхсханс?

Франс и Рулант одновременно протестующе махнули рукой; это можно было понять как угодно. Флоор взглянул на меня и медленно покачал головой. Вейнант сказал:

— Там была группа Сопротивления «Верность»… во главе с Йоханнесом Постом. Вы слыхали его имя… У нас нет о них никаких сведений, за исключением того, что их почти всех взяли.

— И затем казнили, — добавил Рулант. — Что еще хочешь знать?

— Что с Томом, Эдди и Яном? — тихо спросила я.

— Еще сидят, — ответил Франс.

— Есть какая-нибудь надежда?

Никто мне не ответил. Только Франс пожал плечами.

— Немцы становятся все злее, — сказал он. — А вы знаете, что в их руках находится и Херрит Ян?

— Из амстердамского Совета Сопротивления? — недоверчиво спросил Хюго. — Я сам видел, как он после налета первого мая уезжал на велосипеде!..

— Да, после выстрела в спину, — сказал Флоор, скрестив свои огромные руки. — Этого вы знать не могли… Он благополучно добрался до своей подпольной квартиры на Принсенграхт. Хозяйка дома пошла за врачом. А когда они пришли, то оказалось, что Херрит Ян парализован. Отнялась нижняя часть туловища и ноги. Пуля засела в спинном мозгу.

До этого мне было обидно за себя и жарко. Но тут мне сразу стало холодно, будто на меня пахнуло ледяным ветром. Я сидела, по-прежнему уставившись на Флоора.

— …В таком состоянии он пролежал две недели, — продолжал Флоор. — Его друзья, конечно, понимали, что ему надо скрыться оттуда. Они много раз уговаривали его переехать. Это можно было бы сделать на санитарной машине. Но он не хотел. И немецкая разведка нашла его.

— Они на больничных носилках доставили его на допрос, — сказал Франс, когда Флоор замолчал. — Он тут же выложил им все, что о них думает.

— Как, арестовали и допрашивали парализованного? — воскликнула я.

— А ты что думаешь? — сказал Франс. — Неужели ты в первый раз слышишь о нацистах и их нравах… Они приговорят его к смертной казни, вот увидишь.

Я взглянула на Хюго. Он все еще сидел, низко опустив голову, и вертел между пальцами сигарету, не зажигая ее; мелко накрошенный табак сыпался на пол.

— Слушайте! — вдруг заговорил он. Голос его звучал хрипло и как-то неуверенно; ему явно стоило большого труда выговорить то, что он решил сказать.

— Это правда. Я вел себя, как анархист… Это моя ошибка… Сам даже не знаю, как это получилось. Мне всегда кажется, уж если я наметил себе определенное дело, то непременно должен его выполнить. Так было и на этот раз, когда я охотился на Фосландера… И меня не остановило даже то, что я подвергал риску Ханну… Она держалась молодцом… Но теперь, когда я узнал все, что за это время произошло, я вижу, что не имел права уходить, тем более брать с собою Ханну… Дайте мне возможность, Флоор, и ты, Франс, загладить мою вину…

У меня снова запылали щеки, когда я услышала, в каком тоне говорил Хюго о себе и обо мне тоже. У меня щемило сердце из-за того, что ему пришлось признать свою вину, но одновременно я гордилась им: ведь я знала, как трудно ему было признаться в своей ошибке. Я не смела взглянуть на него, однако мне показалось, что все наши товарищи были смущены, когда Хюго — наконец-то — взял слово.

Первым заговорил Флоор. Его голос также звучал совсем иначе, несколько хрипловато.

— Хорошо, Хюго… Ты доказал, что не забыл про дисциплину… Думаю, что все мы удовлетворимся его заявлением…

Он сухо кашлянул.

— А что вы думаете обо мне?.. — спросила я. — Я разделяла точку зрения Хюго, что полезно было бы захватить Фосландера…

— Гм-м, — протянул Флоор, подыскивая слова. — Не хотелось бы утверждать, что ты анархистка… Но у тебя с Хюго есть одна общая черта: оба вы упрямые, своевольные. В этом отношении ты похожа на мужчину.

Я скривила рот.

— Это что же, комплимент? — спросила я. — Благодарю тебя… Всех вас благодарю. Я думаю так же, как и Хюго. Я честно сожалею, что без вашего ведома мы потратили столько времени на одного человека, но еще больше сожалею, что он ускользнул от нас. В настоящий момент я хочу лишь одного: дайте мне какое-нибудь поручение. Лучше бы — самое трудное. Иначе меня все время будут мучить угрызения совести, а этого мне совсем не хочется.

Вейнант, Рулант и новичок, которого звали Вихер, улыбались. Флоор с удивлением глядел на меня, поглаживая заросшую щетиной щеку, но ничего не сказал.

Мы с Хюго поехали домой к Ферлимменам. Пальто Хюго упаковал и положил на багажник. Противоречивые мысли одолевали меня, пока мы ехали на велосипедах по гарлемским улицам. Наконец я не выдержала и слезла с велосипеда возле районной почтовой конторы, попросив Хюго подождать меня. На почте я купила открытку и ржавым пером нацарапала скверными казенными чернилами: Тележка с козьей упряжкой все еще едет. Девочка-кучер чувствует себя отлично.

Я написала на открытке адрес своих родителей. Они сразу поймут, кто ее послал, хотя имя отправителя я поставила вымышленное. Выражение «козья упряжка» сделалось у нас в доме излюбленной шуткой с тех пор, как я ребенком, проводя каникулы в Оверэйселе, поехала на такой тележке и свалилась в пересохшую канаву. Пусть отец и мать знают, что у меня все обстоит хорошо. Пора было подать им весточку о себе.

Охота продолжается

Ян и Карлин Ферлиммен радостно встретили нас, всячески выказывая нам дружеские чувства, и я поняла, что они очень беспокоились за нас обоих… Во время нашей экспедиции я почти не вспоминала о них, видя, что и Хюго на время выбросил Ферлимменов из головы. Карлин в тот же день поспешила испечь торт из крахмала и тонкой просеянной пшеничной муки, бережно хранимой в мешочке, а Ян, смущенно улыбаясь, вручил мне букетик весенних цветов; все его маленькое огородное хозяйство было опоясано широкой полосой зеленых цветущих кустарников; трава-колосняк на дальних дюнах колыхалась, отливая серебром; овощи взошли великолепно. Один только Хейс с трудом признал нас. Три недели — большой срок в жизни маленького мальчика. Но даже и он, глядевший на нас сначала испытующе и боязливо, улыбнулся, когда я показала ему пудреницу и, как обычно, с щелканьем открыла крышку. Казалось, будто солнышко засияло на его лице; он глядел на меня с восхищением, протянул мне ручки, растопырил пальцы и радостно закричал:

— Хейсу тоже сделать белый носик!..

Я заключила его в объятия, посадила к себе на колени. Пудра сыпалась с его мордашки. Я внезапно поняла, что чувствовала бы себя несчастной, если бы не сумела победить недоверия Хейса.

Вскоре Хюго и меня вызвали в Гарлем: в наш штаб поступила новая инструкция партии. Мы отправились туда, еще не вполне успокоившись после выговора, и застали в штабе Флоора. В первый момент он тоже как-то косо поглядел на нас, но в общем держал себя так, что никак нельзя было заподозрить, будто он относится к нам двоим хуже, чем к остальным товарищам. Очевидно, руководство Совета Сопротивления решило отменить сделанный нам Флоором выговор. За это я была несказанно благодарна старшим товарищам.

Флоор и все члены нашей группы уселись вокруг стола. С пунктуальностью, присущей уроженцам Северной Голландии, Флоор начал объяснять, какие задачи стоят перед нами. Теперь, когда второй фронт фактически уже открылся, не исключено, что союзные войска прорвутся во Францию. А это означает, что военные действия могут быстро перекинуться на север, поскольку после Франции у немцев должны быть отторгнуты Бельгия и в первую очередь Голландия, как морские форты. На этой стадии войны, подчеркнул Флоор, нам предстоит задача парализовать главный нерв немецкой военной машины — коммуникации. Если повезет нам, то есть тем порабощенным народам, которые пытаются порвать свои цепи, и если мы поможем англичанам, то освобождение, вероятно, возможно в недалеком будущем… Разумеется, сказал Флоор, глядя по очереди на всех нас, следует не исходить из последнего, а поставить его перед собой как конечную цель. Нельзя подвергать себя излишнему риску. Группы сопротивления должны больше общаться друг с другом. В ожидании предстоящей тяжелой борьбы гарлемский Совет Сопротивления получил особое задание: собирать продовольствие в районах вокруг Гарлема, в особенности в польдере Гарлеммер Меер. Подполью понадобится много средств, но главным образом продовольствия.

Услышав такое сообщение, все мы несколько озадаченно и разочарованно переглянулись. Франс почесал затылок, будто ожидал услышать совсем иное. Хюго как-то загадочно улыбался. Флоор по-прежнему говорил с невозмутимым видом, и мы не могли понять, как сам-то он относится к данной инструкции. Во всяком случае, ясно было, что он в точности выполнил возложенное на него поручение. Он заявил, что Франсу и Руланту придется взять на себя руководство по заготовке запасов продовольствия, и добавил, как бы желая утешить нас, что в настоящий момент эта работа чрезвычайно важна для Сопротивления. Она даст возможность подготовиться к более крупным операциям…

Мало-помалу товарищи, видимо, примирились с такой перспективой. Флоор быстро закончил свое сообщение. Неожиданно он повернулся ко мне и Хюго, бросил на нас пристальный взгляд, который как будто не сулил ничего хорошего, и сказал, что хочет минутку поговорить с нами двумя. Товарищи послушно вышли из прокуренной комнаты, и мы, сидя наедине с Флоором, вдруг почувствовали себя с ним как-то неловко и непривычно.

Он молча разглядывал нас, затем кивнул головой. Хюго был совершенно спокоен, я же очень волновалась; не знаю, было ли заметно это другим. Флоор неожиданно рассмеялся.

— Ну и постная же у тебя физиономия, Ханна! — сказал он. — Все еще совесть мучает? Брось-ка думать об этом. У нас есть другие дела.

Я невольно подалась вперед, к Флоору. Хюго не шевельнулся, только более внимательно на него поглядел. Флоор положил на стол большие сильные руки и переплел пальцы.

— Слушайте хорошенько, — сказал он. — Вы уже знаете, что предстоит делать вашей группе. Для вас обоих у меня есть особое задание, и должен сказать, я даю его вам с гораздо большим удовольствием, чем нагоняй. Задание опасное.

Хюго схватил курительную бумагу — его обычный жест, означающий, что он справился со своим волнением. Он улыбнулся, и его загорелые щеки округлились. Я видела, что у него с души свалился камень, что последние слова Флоора глубоко обрадовали его. И я еще раз убедилась, что все мысли и поступки Хюго так или иначе отражаются в моем сознании.

— Все, что вы поручите… — сказал Хюго.

Я подтвердила его слова энергичным кивком.

— Вы отсутствовали и не знаете и половины того, что здесь происходит, — сказал Флоор. — Например, что уже в течение месяца немцы всячески укрепляют свой полицейский аппарат… Очевидно, это связано с мероприятиями против вторжения… Назначен новый начальник полиции, его зовут Херебаут. Происходит из Лейдена. Нацист с начала оккупации, ярый доносчик и юдофоб. Предпочитает агитировать за отправку на Восточный фронт, а сам остается здесь, чтобы терроризировать беззащитных жителей и задешево продавать их немцам…

— Довольно, Флоор, — сказала я; вся кровь во мне взбунтовалась, когда я услышала характеристику нового начальника полиции: не впервые я встречала подобных типов, но от этого моя ненависть к ним не смягчалась.

— А где он находится? — спросил Хюго.

Флоор тихо рассмеялся и сказал:

— Вам придется это выяснить. Единственное, что я могу вам сказать: на крупные посты, кроме Херебаута, посажено еще много негодяев. Оккупанты, разумеется, понимают, что их ждут трудности, и туже завинчивают гайки полицейского аппарата, назначая молодчиков, уже прославившихся отсутствием совести и утонченной жестокостью… Поняли, что от вас требуется?

— Поняли, — ответила я, — что у тебя в памяти хранится гораздо больше имен, а не один только Херебаут, о котором идет речь.

Флоор поднялся со стула и, ухмыльнувшись, сказал мне:

— Возможно. Начните пока с этого господина. Франс знает об этом поручении… А теперь мне надо идти: мне предстоят еще дела. Желаю удачи!

Прощание было короткое, но дружеское. Шаги Белого Флоора уже раздавались в саду, а мы с Хюго все еще сидели, глядя друг на друга. Хюго с восхищением сказал:

— Какой молодец!..

Вскоре и мы оставили штаб. Настроение у нас было хорошее, можно сказать, даже прекрасное.

Мы смеялись и шутили, нам хотелось дурачиться. Эта веселость была вызвана нашим возвращением, новым заданием, великолепной погодой. В Гарлемском парке мы остановились возле киоска с мороженым, и нам выдали суррогат — вафли со сбитыми сливками, причем сливки были сбиты из молочного порошка при помощи велосипедного насоса; вафли оставляли во рту вкус древесных опилок. Ведя одной рукой велосипед, а в другой держа воздушное лакомство, мы шли по дорожкам парка.

— Нам здесь все же слишком хорошо живется, — сказал Хюго. — Сам Геббельс отметил этот факт, когда недавно остановился в Амстердаме в отеле «Америкэн»… Ты знаешь эту историю?

— Расскажи мне, — попросила я.

Хюго начал рассказывать, но замолчал, когда я внезапно остановилась и тихо охнула. Навстречу нам по дорожке шел человек, которого я сразу узнала. Он был без шляпы, ветер играл прядью серебристых волос, спадавшей ему на лоб; в руках, сложенных за спиной, он держал тросточку. Взгляд его был спокоен и задумчив. Кровь горячей волной прилила к лицу, всю меня обдало жаром. Но жестокая действительность тотчас спугнула короткую радость нежданной встречи: мой отец и я не должны встречаться в Гарлеме здесь, на улице.

— Быстро, Хюго, — сказала я. — Вот идет человек, который не должен меня видеть. Встань впереди меня.

Не знаю, как удалось Хюго быстро и ловко поставить передо мною свой велосипед таким образом, что он закрыл меня от взоров встречных. А я склонилась над своим велосипедом, как будто искала что-то в сумке, хотя в ней ничего нельзя было найти, кроме тряпки, — сумка с незапамятных времен была пуста. На серых, освещенных солнцем плитах я увидела ноги отца, проходившего мимо меня, — как хорошо знала я его шаги! Я осторожно выпрямилась и поглядела отцу вслед. Он шел все так же ровно, не проявляя ни интереса, ни удивления, — видеть меня он не мог.

Когда я снова села на велосипед, я вся дрожала. Хюго ни о чем не спрашивал. Он, видимо, все понял.

Нас поместили в газету

История с Херебаутом была долгой и скучной. Казалось, он совершенно не намерен был дать нам возможность положить конец его преступной карьере. Хюго разузнал, что он живет в Хемстеде, в квартире фабриканта еврея, которого он, вероятно, сам приказал выслать. В свою канцелярию в Гарлеме негодяй ездил на автомашине. Мы подкарауливали его по дороге в тех местах, где нам легче было напасть на него. Медленной езды он не признавал. Иногда мы ждали Херебаута даже в его собственном саду; но он как будто чувствовал опасность и несколько дней подряд возвращался домой очень поздно… так поздно, что мы к этому времени должны были уже убраться.

В конце концов нам все же удалось его перехватить; с его автомашиной что-то было не в порядке, и однажды он поехал в Гарлем на велосипеде. Мы гнались за ним до самых спортивных площадок на холмах и там настигли его. На дороге было большое движение. Мы мастерски сделали поворот в самой гуще движущихся автомашин и возле Эйнденхаута двинулись наперерез негодяю, так что он очутился между нами; мы выстрелили, и он упал с велосипеда. Это было молниеносное, смелое и успешное покушение. Со всех сторон туда устремилась публика — на автомашинах, на велосипедах; остановился трамвай. Ни на секунду не слезая с велосипедов, мы пересекли парк по направлению к Спаарне, проехали восточной окраиной города и, повернув обратно у вала Фест, снова попали в Гарлем. На улицах уже говорили о смерти Херебаута. Значит, мы не зря потратили пули.

В хозяйстве Ферлимменов, за дюнами, куда мы с Хюго благополучно вернулись, было тихо и уютно. Хюго снова стал работать на огороде вместе с Яном; это помогло ему восстановить душевное равновесие. А я, как обычно, бродила в одиночестве. Покрывшиеся листьями кустарники, запахи, доносившиеся от молодых дубов, с легкой примесью горько-сладкого духа берез, бурые волнистые очертания далеких непокоренных дюн, над которыми гулял один лишь ветер да стонали морские птицы, благотворно влияли на меня. Я бродила по узеньким тропкам, но чаще ложилась на траву и, подложив под голову руки, глядела в летнее небо, где ветер разметал тонкие облака, и ни о чем не думала. Или, пожалуй, думала, что не думаю. Быть может, в глубине моей души затаилась грусть. Или меня преследовало какое-то воспоминание, чей-то образ… Образ задумчивого человека средних лет, без шляпы, с прядью седых волос на лбу; его заложенные за спину руки сжимают палку… Этот человек не знает, где я нахожусь, что я делаю… Он прошел мимо меня в Гарлемском парке и не узнал меня… Нет, не то: это человек, от которого я вынуждена была спрятаться, с которым я больше не имею права общаться…

Иногда вдруг в самый неподходящий момент на глаза набегали слезы, и я ничего не могла с собой поделать. Карлин, конечно, видела это, но ничего не говорила; и я надеялась, что ни Ян, ни Хюго не заметят.

Дня через четыре после нашего нападения на Херебаута к нам приехал гость. Это был Белый Флоор. От одного вида этого сердечного, всегда спокойного человека мне стало хорошо. По взгляду Хюго я видела, что он тоже обрадовался появлению Флоора. Сам Флоор был, казалось, в великолепном настроении; в его глазах мелькали искорки смеха, рот улыбался. Как только мы остались с ним наедине, он сказал:

— О вас написали в газете.

— Подумаешь! — пренебрежительно заметил Хюго с видом старого рубаки. — В первый раз, что ли!..

Флоор сунул руку в карман и вынул сложенную газету «Гарлемсе курант».

— Но такой замечательной заметки о себе вы, наверное, никогда еще не читали, — сказал он. — Вот, пожалуйста… Здесь сказано о вас.

Мы уселись позади огорода, на краю уходящей в дюны дороги, среди цветущей зелени, окутанные тишиной, овеваемые морским бризом. Хюго развернул газету, я прислонилась к его плечу. Сначала я даже не поняла, почему Флоор указал нам на статью под заголовком «Одичание нравов», которая занимала чуть ли не целый столбец. Однако с первых же строк все разъяснилось:

«Вчера недалеко от Гарлема было совершено кровавое злодеяние. Когда недавно назначенный местный начальник полиции спокойно ехал на велосипеде из Хемстеде, направляясь к месту службы, его в гуще движущегося транспорта догнали молодой человек и девушка, которые с варварским хладнокровием несколько раз выстрелили в него из револьверов. Ранение было настолько серьезное, что спешно вызванная медицинская помощь оказалась ненужной».

— Значит, один — ноль в нашу пользу… — сказал Хюго, читавший заметку вполголоса. — Но при чем тут «Одичание нравов»?

— Читай дальше, варвар, — посоветовала я. — Сейчас последует фашистская мораль!

Фашиствующий журналист разражался далее гневной тирадой против организаций Сопротивления. Он называл их очагом звериных инстинктов, овладевших нашим народом под влиянием евреев, марксистов и плутократов.

В конце утверждалось, что черно-красный фашистский флаг по-прежнему будет развеваться над Голландией, что пуля безумца может, правда, уничтожить человека, но идеалы — никогда. Тут я расхохоталась, присоединив свой голос к тенору Хюго и басу Флоора.

— Что, собственно, имеет в виду этот продажный писака, говоря об одичании нравов? — выговорил наконец Хюго, когда мы немного успокоились. — Лучше говорили бы о звериных инстинктах тех, кто сотнями убивает еврейских детей…

— Или о нравах в концлагерях, об убийствах в Зилбертанне и массовых грабежах, — добавила я.

Флоор все посмеивался, однако чуть иронически.

— Вы все еще всерьез принимаете этих сочинителей!.. — заметил он. — Ведь с подобным сбродом настоящий патриот в дебаты не вступает. Даже за глаза, вот как вы сейчас.

Хюго сложил газету и сунул в карман, я же спросила:

— Скажи, Флоор, раз ты сюда приехал, значит, у тебя к нам дело? Кто же следующая мишень?

— Так Ханна называет тех, кого я обычно называю бандитами, — добавил Хюго.

Флоор перевел взгляд с Хюго на меня и серьезно сказал:

— По списку Совета Сопротивления следующим идет заандамский коллега Херебаута, и нам поручается убрать его с дороги.

— Подходяще, — согласилась я. Хюго с удовлетворением кивнул головой.

— А что он за птица? — спросил он затем. — Тоже какое-нибудь ничтожество, подонок, которому удалось пролезть в верхи?

— Всю свою жизнь он прослужил в полиции на самой низшей должности, — ответил Флоор. — Выдвинулся лишь после того, как научился кричать «ура» и «хайль Гитлер». До того в его служебной карьере не намечалось никаких сдвигов…

— Известный тип, — сказала я. — Преуспел благодаря своей никчемности.

— Пожалуй, что так, — согласился Флоор. — В прошлом году он стал начальником полиции в Заандаме. Знает жителей как свои пять пальцев; почти о каждом из них может сказать, к какой партии он принадлежал до войны; антифашистов держит на прицеле и сколотил себе хорошенький капиталец за счет вознаграждений за вербовку людей. Это помимо того, что он получает за схваченных им подпольщиков и евреев.

— И вы до сих пор не всадили в него заряд свинца? — воскликнула я, все больше распаляясь по мере того, как Флоор рисовал нам портрет нациста.

Флоор пожал плечами:

— Нам не было ясно, как велика его вина. Вы знаете, что это за деятели; они боятся своих собственных подвигов. Мошенничают втихомолку. Но вот один человечек из полиции кое-что рассказал нам. И выложил целый список преступлений этого негодяя — ден Друут его имя.

— Видно, второй полицейский тоже гусь хороший — перешел на нашу сторону после вторжения союзников! — издевался Хюго.

— Само собой, — согласился Флоор. — Во всяком случае, его сообщение совпадает с тем, что мы давно предполагали… Наша информация будет становиться все полнее по мере того, как предмостное укрепление англичан в Нормандии будет расширяться по направлению к Парижу. Есть, однако, еще одно обстоятельство, почему Совет Сопротивления в Заане не хочет заняться этим Друутом: мы не должны появляться в этом районе, так как нас может узнать на улице какой-нибудь мерзавец — у них ведь имеется описание наших примет. Это совершенно ненужный риск.

— Значит, нам выпала честь выпустить дух из этого Друута, — сказал Хюго.

Я промолчала. Последние слова Флоора неожиданно навели меня на мысль, которую я до того отгоняла от себя. Я продолжала стоять на месте, пораженная и растерянная.

Флоор и Хюго удивленно поглядели на меня. Я тронула Флоора за плечо.

— Флоор, — сказала я, — ты говоришь о приметах… Как ты думаешь, есть у них в Гарлеме наши приметы? В газете сказано о молодом человеке и девушке. Во всяком случае, нас ведь видели…

Флоор поглядел на меня; около носа у него беспокойно задергалась жилка.

— Видели, ну да… Но это еще ничего не значит. Мало ли юношей и девушек ходят пешком и разъезжают на велосипедах!

— В Гарлеме также есть люди, которые знают меня, — возразила я. — А мне об этих людях неизвестно даже, хорошие они или плохие…

— Ханна, — сказал Хюго, — что это ты вдруг?

— Флоор подсказал, — ответила я. — Дело в том, что это ни в коем случае не должно привести полицию к дому моих родителей.

— Тебе всюду страсти мерещатся, — проворчал Хюго. — Сколько я уже работаю в этой местности, а моих примет они еще не раздобыли… Иначе моя мать в Эймейдене уже давно заподозрила бы неладное. Главное — быстро действовать и быстро скрываться…

Я машинально кивнула, но в душе не вполне была согласна с Хюго. Я будто снова видела перед собой отца и мать в нашей кухне (почему я представила ее себе именно на кухне, я поняла лишь впоследствии), а позади отца и матери возникло тихое, покорное, обрамленное темными косами лицо Юдифи…

— Нет, — коротко и решительно заявила я. — Мне нужно в Гарлем. Сегодня же. Я должна знать, что там делается.

— Я ведь только сегодня оттуда! — сказал Флоор. — Если бы что случилось с твоими родителями, наша группа знала бы.

— Я должна поехать туда, — настаивала я. — Не могу я отправиться в Заандам, пока не узнаю, все ли в порядке дома.

Хюго и Флоор огорченно поглядели друг на друга, как это обычно делают мужчины, столкнувшиеся с женским упрямством. Хюго что-то пробормотал и ударил носком ботинка по комку земли, а Флоор поднес руку к щеке.

— Слушай, Ханна, — вдруг сказал Флоор. — Мне нужно сейчас отправиться в Кеннемерланд, но я могу поехать и через Гарлем… Обещаю тебе, что непременно дам знать, как обстоит дело с твоими родителями. Если у них все в порядке, я отправлю Хейсу Ферлиммену открытку со словами: «Сердечные поздравления».

Я покачала головой:

— Нет, не в этом дело. Отец и мать должны предпринять коей что, не терпящее отлагательства. Если ты хочешь поехать через Гарлем, я от души благодарна тебе. Но тогда уж возьми от меня записочку. И лично передай ее из рук в руки.

— С удовольствием!

Я пошла к дому, товарищи молча последовали за мной; мое поведение, видимо, поразило их. Я закрылась в своей комнатке, взяла бумагу и ручку и торопливо написала:

«Дорогие п. и м. Юдифь должна немедленно уехать от вас. Сделайте для нее все, что можете. Мне живется отлично. Обнимаю вас всех. Еще немного терпения. Победа близка. X.»

Я положила письмецо в чистый конверт и отнесла его Флоору, который послушно дожидался меня, сидя на каменной ступеньке возле своего велосипеда. Он спрятал письмо.

— Не беспокойся, Ханна, — сказал он. — Здесь оно не пропадет.

Я глядела ему вслед. Он сразу же сел на велосипед и тронулся в путь, спокойно, уверенно удаляясь по дорожке, и солнце играло на его отливавшей золотом шевелюре. Мое возбуждение улеглось. Стоя в одиночестве на проезжей дороге, я снова ощутила рядом с собой присутствие большой тайной армии друзей, с которыми я была связана решительно во всем. Когда я вернулась к Хюго, который все еще бродил по участку, я уже была способна улыбаться.

След обрывается

На другой и на третий день Флоор у нас не показывался, и я успокоилась. Если бы моим родителям угрожала какая-либо опасность, он наверняка известил бы меня. А на третий день пришла красочная открытка, адресованная маленькому Хейсу; на ней замысловатым почерком было написано: «Сердечные поздравления». Я видела, как Карлин, стоя на пороге, вертела в руках открытку, в то время как почтальон на велосипеде уже катил прочь.

— Что за ерунда, — пробормотала она. — Ведь у Хейса день рождения в октябре. И кто же прислал ее? Какой-то Витте де Вит[31]. Что это такое?

Она подняла голову, так как я не выдержала и рассмеялась. Значит, Флоор выполнил обещание, ведь он сказал: «Если все будет в порядке, я пошлю Хейсу открытку…»

— Не ломай голову из-за открытки, Карлин, — сказала я и с чувством облегчения высоко подняла вверх Хейса, который ухватился за мою юбку. — Это просто одно извещение, которого я ждала… На, Хейс, вот тебе красивая картинка. Можешь делать с ней все что хочешь, даже разорвать на клочки…

Уверенность, что мое письмо доставлено и что моему дому не грозит никакая опасность, привела меня в удивительно воинственное настроение. До того я старалась не думать о предстоящей нам операции в Заанском районе, так как не была к ней внутренне подготовлена; теперь же я почувствовала такой прилив энергии, что, кажется, могла бы жестоко расправиться с десятью негодяями, подобными Друуту. Хюго как-то нерешительно поглядел на меня, когда я оторвала его от работы — он рыхлил грядки с клубникой.

— Хюго, — сказала я ему. — Пора отправляться на разведку.

Он послушно встал, вытер руки о старые рабочие штаны и также послушно пошел в сарай, чтобы переодеться. Ян Ферлиммен взял мотыгу, оставленную Хюго, и, с лукавой улыбкой покачивая головой, сказал:

— Хороши помощники… Значит, все опять ляжет на мои плечи.

— Пошли нашему правительству в Лондон счет на возмещение убытков, — посоветовала я. — Оно прямо-таки горит желанием сделать что-нибудь для нашего униженного народа.

— Только на словах.

Четверть часа спустя Хюго вышел из сарая в кожаном пальто и спортивных туфлях. Он осмотрел шины у своего велосипеда, затем у моего и взглянул на меня, подняв брови; я кивнула ему: все, мол, в порядке.

— Ну, в путь… — пробормотал он.

Наша заандамская экспедиция началась.

Я сказала, что нужно отправиться на разведку; с разведки мы и начали. Я всегда думала, что хорошо знаю Заандам; однако, подготавливая нашу операцию, мы убедились, что это знакомство было очень поверхностным. Первое же наблюдение показало, что нам следует держаться той части города, где находится вокзал. Река Заан со множеством бухт затруднила бы нам возможность скрыться — разве только на маленьких паромах, через виадук над железнодорожными путями или отдаленные мосты, — кругом была вода, от которой никуда не денешься. Зато рядом с вокзалом находился полицейский участок; мы несколько раз проехались на велосипедах по этой части города и основательно ознакомились с районом, с большими и маленькими боковыми улицами, многочисленными узкими проходами через сады и задние дворы. Теперь мы другими глазами глядели на город. Мы приехали сюда не для того, чтобы, как художники, любоваться городом, однако мы все же заметили, что он красив, хотя ему явно не хватало одного — в гавани не сновали суда с лесом. Лесные склады были почти пусты, и на реке не видно было высоких корабельных мачт.

— Эти негодяи на все налагают печать смерти, — сказал Хюго, когда мы обозревали район гавани.

Мы специально посетили маленькую площадь, где каменный Петр Первый самоотверженно трудился, строя корабль, и мы благоговейно взирали на русские слова, высеченные на пьедестале. Нам казалось, что они — совершенно независимо от их содержания— как бы сближали нас с теми, кто беспощадно бил нашего заклятого врага на Востоке Европы.

— Во всяком случае, он позаботился снабдить Заандам строительным лесом, — сказал Хюго. — Впрочем, ладить с ним было нелегко… Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаешься, — ответила я. — У каждого народа такие правители, каких он заслуживает. По-видимому, он и был им нужен — он заставил свою страну встряхнуться и двинуться вперед… А ты, кстати, обратил внимание, что Голландия и Россия никогда не вели между собой войны?

— Я не очень-то силен в истории, — усмехнулся Хюго, — но раз ты так говоришь, я охотно соглашаюсь, мне даже приятно слушать тебя.

Мы медленно поехали дальше, чтобы ознакомиться с расположением улиц между полицейским участком и загородным шоссе.

— Хюго, знаешь, что я думаю? — сказала я. — Наша страна всегда сама себя наказывала тем, что не заботилась об установлении хороших отношений с Англией и прибалтийскими странами… Что хорошо для них, было и будет хорошо и для нас… Я имею в виду, что наши дорогие восточные соседи как раньше, так и теперь хотят лишь одного: присоединить нашу страну, захватить наши реки, наши гавани, наш морской флот…

— Можно даже сказать, — с усмешкой добавил Хюго, — все движимое и недвижимое имущество. Включая людей и животных.

— Мы должны ориентироваться на англичан, — сказала я.

— Ах, вечно ты со своими англичанами, — отмахнулся Хюго. — Давай лучше подумаем, как поскорее напасть на след Друута. Это самый лучший способ пресечь захватнические стремления наших дорогих восточных соседей.

В каждом случае нашей «охоты» повторялись одни и те же элементы: в первые дни — разведка, опознавание и прощупывание и проводы до дома интересующих нас лиц. От Флоора мы узнали некоторые приметы Друута: человек средних лет, среднего роста, волосы самые обыкновенные, глаза серо-карие…

— Все одинаковое, среднее, — брюзжал Хюго. — Такие приметы у десятков тысяч жителей Заандама.

— На нем, кроме того, военная форма, — подсказала я с насмешкой.

— И еще каинова печать, — едко добавил Хюго, — хотя ты и не сразу ее заметишь… Надеюсь, нам удастся выжечь эту печать на его роже.

— Тогда нам нужно постараться сначала разузнать, как эта рожа выглядит и на каком туловище она сидит, — ответила я.

И мы разузнавали. Изображая влюбленную парочку, бродили мы в районе полицейского участка, останавливаясь перед витринами магазинов на Вестзейде, хотя товаров выставлялось все меньше и меньше; руководствуясь вначале догадками, затем простодушно расспрашивая часового на мосту или подметальщика улицы, мы наконец выяснили довольно точно, каков из себя нужный нам человек. Описание Флоора целиком подтвердилось: все в этом приспешнике нацистов было одинаковым, «средним»; в штатском он выглядел бы совершенно незначительным и ничем не бросался бы в глаза.

В его взгляде явно выражалась пугливая враждебность; может быть, другие этого не замечали. Мы видели его несколько раз, когда он входил в полицейский участок и выходил оттуда; и всегда с ним были какие-то люди. Черно-синюю военную форму он носил как-то неуклюже, неуверенно, будто никак не мог привыкнуть к мысли, что все эти галуны и знаки отличия действительно ему принадлежат. Почти двадцать пять лет своей служебной карьеры он шагал по камням мостовой… Жалкий постовой полицейский, которому внезапная удача вскружила голову, уже не мог остановиться и ради денег продолжал совершать тяжкие преступления.

— В самом деле, у него просто несчастный вид, — сказала я, когда мы наконец убедились, что этот молодчик и есть тот самый Друут.

— Тебе что, жаль его? — насмехался Хюго. — Потому что он никак не может обрести подходящую осанку к мундиру? Думай лучше о каиновой печати!

— Может, я думаю об этом больше, чем ты, — отрезала я, раздраженная его наставительным тоном. — Я стреляю первая, понятно?

Хюго взглянул на меня и, улыбаясь, положил свою руку на мою.

— А что, если мы снова сделаем так, как в прошлый раз? — спросил он. — Каждый со своей стороны.

— А если мы сделаем так, как это потребует момент? — предложила я.

Мы весело рассмеялись, вновь обнаружив полное единомыслие. Видя перед собой полицейский участок, мы уже начали строить планы, пытаясь представить себе все подробности ликвидации предателя родины: как мы станем к нему приближаться, как потом скроемся, заметем свои следы… Так мы фантазировали, подстерегая врага дня два-три. Каждый вечер нам приходилось поспешно возвращаться обратно, в огородное хозяйство за Кастрикумом, так ничего и не добившись. Я видела, что Хюго становится все более молчаливым, замкнутым. Лицо его было строго и непроницаемо, в глазах словно застыла напряженная мысль. Не знаю, как выглядела я сама; вероятно, нечто подобное было и со мной; я заметила это по взглядам, которые Ферлиммены бросали на меня при встрече.

На третий день мы снова отправились в Заандам и остановились перед книжным магазином на Вестзейде, где была вывешена свежая газета. Я прочла одно сообщение на первой странице и невольно схватила Хюго за руку.

— Ты видишь?.. — спросила я срывающимся голосом и всей своей тяжестью оперлась о Хюго; сердце мое билось медленно, словно кровь отказалась поступать в него. — Они расстреляли Херрита Яна и еще трех других без указания имен…

Хюго впился глазами в маленькое, обведенное черной рамкой сообщение. Лицо у него по-прежнему было замкнутое, но под загорелой кожей вдруг разлилась бледность.

— «Диверсии и вооруженные нападения…» — читал он вполголоса. — Значит, они все же прикончили его, несмотря на то, что он был парализован…

Я ухватилась за его руку, чтобы не упасть, и глубоко перевела дух.

— И еще трое, без указания имен, — сказала я. — Еще трое…

Хюго взглянул на меня. Ужас охватил нас обоих. Если сначала лицо Хюго побледнело, то теперь оно внезапно дрогнуло и потемнело от прилива крови.

— Не может быть, Ханна, — прошептал он.

— У этих отъявленных убийц все возможно, — сказала я. Ярость, сменившая ужас, прогнала слабость и полуобморочное состояние. — Ты понял?.. Это Том, Ян и Эдди.

— Не может быть… — повторил Хюго. Губы его продолжали шевелиться, будто он хотел еще что-то сказать, но не мог произнести ни звука.

— Идем, — сказала я и увлекла его за собой. Мы пошли вдоль домов, миновали школу и направились к небольшой бухте, где курсировал маленький паром. Я чувствовала, что надо увести Хюго подальше от полицейского участка; оправившись от потрясения, он мог прийти в ярость, и тогда он, чего доброго, совершил бы безрассудный поступок — как знать, возможно, даже Хюго был способен на это.

Мы переправились через реку Заан. Заречная сторона была тихая, спокойная; там расположились довольно невзрачные рабочие кварталы в тени огромных фабрик и запущенных пакгаузов. Мы брели вдоль садов и каналов с высокими мостиками; еще вчера и позавчера я, широко открыв глаза, любовалась этими живописными местами; а сегодня все казалось мне мертвым: безжизненны были камни, стены и земля, чем-то засаженная; люди, проходившие мимо нас, были неправдоподобны, словно призраки. Я не отпускала Хюго от себя; ведя рядом с собой велосипеды, как подвижной заслон, мы шагали по булыжнику и по скверным дорожкам, убитым кирпичом; ноги Хюго, обычно такие красивые, легкие и упругие, двигались теперь словно налитые свинцом. На одном сквере с жиденькими деревцами и буйной, не подстриженной травой мы остановились возле скамейки. Прислонив велосипеды к железной ограде сквера, мы уселись на скамейку. Между корпусами двух жилых домов видно было искрящуюся широкую полосу Заана, на которой чуть заметно колыхалось несколько старых лодок и сипло пыхтел проплывавший мимо паромчик.

Долгое время мы молчали. Я опять прижалась к Хюго, на этот раз не для того, чтобы почерпнуть в этом прикосновении силы для себя, а чтобы утешить его, выказав ему свою нежность и преданность. Он с несчастным видом уставился взглядом в пространство; рука его отыскала мою — как-то неумело и чуточку нерешительно, будто он стыдился своей слабости. Он легонько похлопал пальцами по моей руке, а потом судорожно сжал ее. Только спустя некоторое время я почувствовала, что внутреннее напряжение в нем ослабевает. Наконец он заговорил, не глядя на меня. Устремив взгляд в ту сторону, где река Заан по-летнему сверкала на просторе, он сказал каким-то сдавленным голосом:

— Им это так легко не сойдет, Ханна… Они поплатятся. И даже очень скоро.

Я сидела, прислонив голову к плечу Хюго. Мне хотелось громко разреветься, но все вокруг запрещало мне плакать: сквер, где мы сидели, ясный июньский день, соседство моего товарища, война… Я стиснула зубы и немного погодя спросила:

— Что ты задумал, Хюго?

— Это произойдет сегодня же, — гневно произнес он. Неожиданно он выпустил мою руку и встал, так что невольно оттолкнул меня в сторону.

— Который теперь час, Ханна?.. Половина двенадцатого? Значит, у нас впереди еще порядочно времени. Здесь нам незачем долго кружить, как мы кружили в Билтховене. Ждать больше нельзя. Слишком много кругом творится зла.

Страстная, пылкая речь, видимо, принесла ему облегчение. Только теперь он взглянул на меня. В его глазах я прочла большую любовь ко мне и непреклонную решимость.

— Ты уверен, — спросила я, — что у тебя хватит выдержки?

Он вытянул вперед обе руки, растопырив пальцы. Они не дрогнули.

— Видишь, я спокоен, Ханна, — сказал он. — Абсолютно спокоен…

Я взяла его руку и поцеловала ее в порыве вновь нахлынувшей на меня нежности.

— Милый мой, какой ты замечательный!

Его лицо снова омрачилось; но, несмотря на это, он выглядел таким юным и робким. Он освободил свою руку из моей.

— Ханна, что ты делаешь? Лучше скажи, как ты себя чувствуешь… Дай я погляжу на твои руки.

Я тоже вытянула руки вперед. Мои были менее спокойны, хотя я напрягала каждую жилку, чтобы держать их неподвижно.

Хюго встал между мною и окнами соседнего дома. Затем он наклонился чуточку вперед, взял в правую руку обе мои руки и приложил их к своей щеке.

— Моя дорогая, — тихо сказал он.

Мы сели на велосипеды и двинулись дальше; мы были с ним одни в это голландское летнее утро; и я готова была идти с Хюго хоть на край света.

— Слушай, Ханна, — заговорил он. — Сейчас этот палач выйдет на улицу из своей конторы и направится домой. Сегодня или никогда. Будем следовать за ним по пятам, пока не представится удобный момент. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он переправился через реку, мы должны держать открытым путь к отступлению на запад… Ты выстрелишь первая.

Хюго улыбнулся, произнеся последние слова. Я тоже улыбнулась ему.

— Нет, ты, — сказала я.

— Нет, ты, — повторил он.

— Как только ты дашь знак, — сказала я.

Мы сошли с велосипедов на углу против полицейского участка и встали друг против друга, опираясь на свои велосипеды — типичная голландская влюбленная парочка: девушка кокетливо принимает ухаживания кавалера. Эта мирная картина казалась такой обыденной, такой естественной, что даже постовой полицейский, бдительно следивший взглядом за двумя мужчинами, проезжавшими мимо на велосипедах, нас, кажется, вовсе не заметил и лениво пошел в полицейский участок.

Разыгрываемая нами любовная сценка затянулась почти до полудня. Без пяти двенадцать из полицейского участка вышли на улицу два человека в военной форме с нашивками — бригадиры или инспекторы. Они поглядели на небо. Вероятно, их тоже радовала хорошая погода, а может, они боялись английских самолетов. Не успели они скрыться в сарае, где хранились велосипеды, как на ступеньках подъезда показался Друут, весь в галунах и звездах и с испуганным взглядом. Вероятно, я невольно сделала какое-то движение.

Рука Хюго мягко и решительно коснулась моей руки. Теперь я стояла молча, не шевелясь, и выжидала.

Бригадиры катили уж на велосипедах, когда Друут. скрылся в дверях сарая.

— Поверни велосипед в обратную сторону, Ханна, — шепнул мне Хюго на ухо.

Мы повернули велосипеды таким образом, что в любой момент могли вскочить на седло и ехать. Я все время смеялась, Хюго смеялся тоже, как будто у нас в голове витали одни лишь веселые, игривые мысли. В это самое мгновение мимо нас промелькнула на расстоянии десяти метров черно-синяя фигура преследуемого нами человека. Я снова сделала непроизвольное движение, и снова Хюго спокойно и твердо удержал меня.

— Не надо излишней поспешности, Ханна… — сказал он. — Сосчитаем до пяти или до шести. Это даст нам маленькое преимущество: мы не наведем молодчика на мысль… Ну вот, теперь можешь трогаться.

Перед нашими глазами маячила синяя спина. Солнце сверкающими бликами отражалось на новеньком блестящем велосипеде начальника полиции, даже на коже его сапог, ременного пояса и кобуры. С раздражающим проворством мелькали сапоги, подымаясь и опускаясь. Нам приходилось крепко нажимать на педали: этот Друут был, как видно, торопыга. Я взглянула на Хюго. Он ехал молча. Я видела только, как его колени быстро двигались то вверх, то вниз, наравне с моими. Видела на педалях его ступни, узкие и гибкие. Хюго все молчал, и во мне росло нетерпение. Мы почти вплотную подъехали к памятнику Петра. Тут было безлюдно. В этот момент раздался бой часов; где-то вдали прозвучал тонкий и резкий пароходный свисток. Наступил полдень, и на улице сразу же началась полуденная суматоха. Я снова взглянула на Друута; собираясь сделать поворот у памятника, он ничуть не замедлял скорости.

— Пора! — сказал мне Хюго. Он нечаянно задел мой руль, велосипед вильнул, но уже через мгновение я опять ровно держалась в седле. Я быстро выдернула руку из кармана. Одно только ощущение, что мои пальцы сжимают револьвер, придало мне уверенности. Взглянув опять вперед, на велосипедиста в синем, я поняла, что надо спешить. И я выстрелила, не знаю даже, сколько раз, четыре или пять.

Я не могла понять, в чем я просчиталась. Что-то было не так. Я ожидала, что увижу, как негодяй в синей форме опрокинется, скатится на землю и замрет — так бывало много раз раньше. А этот Друут только спрыгнул с велосипеда. Я проехала вперед, даже не замедляя хода. Я едва могла поверить своим глазам. Значит, я не попала в него? Мельком я взглянула на Хюго. Он ехал наравне со мной, но по другой стороне, так что полицейский находился между нами. Я увидела, как Хюго удивленно открыл рот, он, как и я, не мог поверить, что человек, в которого выстрелили столько раз подряд, останется жив; Хюго, видимо, тоже не способен был представить, что я промахнулась, что этот самый Друут впереди нас неумело торопится слезть с велосипеда. Вероятно, я что-то выкрикнула, какое-то ругательство или предостережение, не знаю, что именно; только вдруг я увидела — все произошло в несколько стремительных мгновений, — как Друут бросил велосипед и схватился за кобуру револьвера. И все же он действовал недостаточно быстро, видимо, что-то ему помешало. Я промчалась мимо него, полуобернувшись в его сторону, и, лишь услышав звук выстрела, затормозила ногой о землю, так как тормоз у меня плохо работал. Я знала, что Друут не успел бы выстрелить. «Слава богу, — подумала я, — значит, им занялся Хюго». Наконец я остановилась, одной ногой ступив на тротуар, и оглянулась.

В пяти-шести метрах от меня, на другой стороне, стоял Хюго с револьвером в руке. Друут, скрючившись, лежал возле своего велосипеда. Я возликовала. Вот сейчас Хюго вскочит на велосипед и помчится по Ботенмакерсстраат, как мы с ним условились.

Однако Хюго на велосипед не садился. Мое ликование испарилось, исчезло почти мгновенно. Друут был еще жив. Это было видно по конвульсивным движениям его плеч и рук. И снова я не поверила своим глазам: бандит поднялся, опираясь о землю левой рукой. В правой он держал револьвер. Я видела его серое, заурядное лицо под блестящим козырьком полицейской фуражки. Перекошенное от дикого страха и ненависти, оно было обращено к Хюго. Но вот рука с револьвером поднялась вверх. Друут беспрепятственно выстрелил в моего товарища. Вот точно так же, чувствуя смертельную опасность, крыса шипит в лицо человеку, поймавшему ее в западню.

Я ничего не понимала. Видела только, как со всех сторон к Друуту бросились люди. Вероятно, прошло не более полминуты. Но мне казалось, время тянулось мучительно долго; так невероятно много событий произошло за этот промежуток времени, когда я попеременно испытывала то сомнение, то удовлетворение, когда испуг снова сменялся уверенностью, словно человеческие чувства способны молниеносно реагировать на события. После выстрелов Друута я на какой-то момент словно отупела и все еще стояла, держа одну ногу на педали и наполовину обернувшись назад, как вдруг меня пронзила мысль, что по уговору с Хюго мне следовало немедленно удалиться отсюда. Я сильно оттолкнулась от тротуара и поехала прочь, а позади меня тормозили автомашины, пронзительно визжала женщина, и все эти разнообразные звуки сливались воедино, создавая впечатление суматохи и сенсации…

Очень быстро все это осталось позади, я поспешила свернуть на Провинциальное шоссе. Я представила себе, что в этот момент Хюго смело, как всегда, пробирается сквозь толпу, которая окружила упавшего начальника полиции; что он уже едет, как мы уговорились, по параллельной улице, мимо вокзала, направляясь к месту встречи. Мне представилось даже, что ловкий и проворный Хюго поспеет туда гораздо раньше меня и я, свернув с шоссе, увижу, что он уже едет впереди. Я сильнее нажала на педали.

Меня очень удивило, что, выехав на Провинциальное шоссе, я не увидела Хюго. Я даже рассмеялась про себя, почему это я вбила себе в голову, будто Хюго непременно опередит меня. Я доехала до вокзала. Там царила тишина, особого оживления не было. Тем не менее я сошла с велосипеда и с напускным интересом стала вглядываться, как грузили корзины, как будто я никогда еще не видела ничего подобного, и украдкой поглядывала на вокзальные часы. Маленькая стрелка несколько раз передвигалась с легким треском; минута шла за минутой. И каждая была драгоценна. Я окинула взглядом шоссе за вокзалом до того места, где стоял дорожный знак «Вестзаан» и где мы с Хюго должны были встретиться. Я не понимала, почему он так запаздывает, и проехала немного назад, чтобы убедиться, не перепутал ли он место нашей встречи, хотя вообще это трудно было предположить. По дороге ехало несколько велосипедистов, но Хюго среди них не было.

В душе у меня зашевелилось томящее, тревожное чувство. Меня охватил озноб, зубы застучали. На лбу выступил холодный пот. Стараясь унять нелепую дрожь, я закусила нижнюю губу. Я никак не хотела признаться самой себе в том, что меня охватил страх. Решительным движением я повернула велосипед и возвратилась туда, где в последний раз видела Хюго.

Там обстановка совершенно изменилась. Редко когда в этом месте скапливалось столько народу. Покушение привлекло не только жителей соседних домов. Пришли рабочие с заводов, железнодорожники, школьники — ведь покушение произошло ровно в полдень; люди толпились на мостовой и на тротуарах. Несколько полицейских из числа старых, честных патриотов пытались заставить толпу разойтись; однако если в одном месте им удавалось рассеять скопление народа, то оно тотчас же образовывалось в другом — точь-в-точь как если бы им вздумалось перекатывать в мешке картошку из одного угла в другой. Я глядела во все глаза, нет ли где Хюго. Но его нигде не было, как не было более и полицейского, который стрелял в него, лежа возле велосипеда… Я с трудом пробиралась сквозь толпу. У меня снова застучали зубы; в голове зародилась мысль, до той поры не приходившая мне на ум: ведь эта жалкая, трусливая раненая крыса в минуту опасности могла укусить, и даже смертельно. До самого последнего момента я не сомневалась, что он стрелял в воздух…

Я заговорила с одной девушкой приблизительно моего возраста. Она была в красном берете, из-под которого торчали белокурые кудряшки, и в таком же плаще, как у меня. Я сделала самое невинное лицо и спросила ее:

— Что тут случилось?

Устремив на меня водянистые голубые глаза, она серьезно и без колебаний сказала:

— Подпольщики уложили полицейского, одного из фашистов.

Видимо, мое простодушное лицо внушило ей доверие. Я кивнула и спросила: — Он умер?

Засмеявшись, она ответила: — Умер.

— А тот, кто покушался? — спросила я.

— Никто не знает, где он, — ответила девушка.

Я еще раз кивнула ей и быстро отошла. Я не испытывала ни удовлетворения, ни гордости, хотя теперь наверняка знала, что Друута нет в живых. Вдруг меня остановил полицейский:

— А ну-ка, барышня, по тротуару с велосипедом идти нельзя… Боже мой, ну что за люди, да проходите же! Нечего тут смотреть!..

Я поставила велосипед на мостовую и, глядя в упор на полицейского, спросила:

— Что, собственно, тут произошло?

Он проворчал, даже не взглянув на меня:

— Покушение… Очередная жертва глупости…

— А покушавшийся вами схвачен?

— Не знаю, — ответил полицейский, уже поворачиваясь ко мне спиной. — А какое вам-то до этого дело? Порядочные люди держатся подальше от подобных вещей…

Значит, ничего… Никто ничего не знает… Может быть, кто-нибудь видел Хюго? Где же он? Я поехала к условленному месту встречи быстро, как только могла, внушая себе, что я зря испугалась, что Хюго уже там, ждет с нетерпением и, вероятно, сердится, что я так задержалась… Если Друут даже выстрелил, то в Хюго не попал. Наверняка он не попал в него.

Снова подъехала я к Провинциальному шоссе. Снова очутилась около вокзала. Подошел поезд. С него сошло несколько человек. Я миновала вокзал и подъехала к перекрестку, в который до того момента вглядываться избегала. Там было пустынно, только одна старушка везла тележку.

Нигде, решительно нигде не было и следа Хюго.

Некоторое время я шла, ведя велосипед; меня качало от непонятной слабости, кружилась голова. Я решила посидеть несколько минут у пересохшей канавы напротив лесного пруда, где дети пускали самодельные кораблики. Я бездумно уставилась на них, до моего сознания не доходило то, что было у меня перед глазами. Я пыталась представить себе Хюго, каким я видела его в последний раз. Он сидел на велосипеде, лицо у него было строгое, напряженное; затем, или почти в тот же момент, я увидела, как он стоит рядом с велосипедом и держит в руке револьвер. Я заметила на его лице недоумение, когда Друут выстрелил ему в ответ… Передо мной мелькали воспоминания о Хюго, и вдруг мне представилось газетное объявление в черной рамке: «Расстреляны четыре борца Сопротивления». Херрит Ян и еще трое без упоминания имен… Я вскочила с пыльной травы.

Невероятно! Невероятно! Я будто слышала эти слова, произнесенные голосом Хюго.

Спустя полчаса я остановилась возле лавочки матушки де Мол. Казалось, мое тело утратило чувствительность, я вся словно закоченела изнутри; я смертельно устала, и только мозг работал с мучительной ясностью — доказательство, что я еще жива; в висках у меня стучало и голову ломило с каждой секундой все сильнее. Я швырнула велосипед к деревянному забору и, толкнув боковую дверь, прошла через коридорчик в маленькую комнату, где, как я думала — хотя и знала, что обманываю себя — мог, нет, должен был сидеть Хюго…

В комнатке было тихо и пусто; блестела медная и фаянсовая посуда, вопросительно чирикнула канарейка.

Тихий стон вырвался у меня из груди. Я сидела у стола, уронив голову на руки, когда в комнату вошла матушка де Мол. Я даже не слышала ее шагов; обнаружила ее присутствие, лишь когда почувствовала, как ее маленькая искривленная ревматизмом ручка коснулась моих волос; старушка осторожно погладила меня по голове, проведя рукой до самого затылка, и снова положила руку мне на голову — это была какая-то бессильная, беспомощная ласка.

Прошло много времени, прежде чем я решилась наконец взглянуть на старушку.

Она стояла рядом со мной; выглядела она еще более, чем обычно, сморщенной, хрупкой и озабоченной. Она бормотала ободряющие и успокоительные слова, какие говорят маленьким детям, когда они плачут. Я обвила руками ее шею и спрятала голову на ее старческой груди. Она не переставала ласково гладить меня и бормотать мне что-то своим воркующим, убаюкивающим голосом.

Она ни о чем не спрашивала. Я не знала, что ей сказать. Что Хюго схватили — я не смела. Не могла же я ей сказать, что Хюго умер. Я боялась накликать беду. И я только плакала. А она, эта чудесная женщина, держалась так, будто все понимает.

Только дверной колокольчик, звонивший все нетерпеливее, заставил матушку де Мол отойти от меня. Когда старушка ушла, я выскользнула из домика через боковую дверь. Сев на велосипед, я поехала как можно быстрее, боясь, что старушка позовет меня обратно или что я встречу на улице ее мужа. Снова очутилась я на Провинциальном шоссе, совершенно одна, только несколько серых немецких автомашин догнали меня и промчались мимо. Мне показалось даже, будто я вовсе не побывала в комнатке матушки де Мол.

Синее небо словно померкло, и даже солнце представлялось мне остекленевшим, каким-то мертвым и хрупким, совсем другим, чем утром в Заандамском парке, где мы с Хюго сидели после того, как прочли роковое сообщение в газете.

В этот момент во мне вспыхнула маленькая, робкая искорка надежды. Я даже почувствовала, как возвращаются ко мне силы, и поехала быстрее. Ветер пробирал меня до костей, скованность и нечувствительность исчезли.

Ну, конечно, думала я. В то время как я ехала на велосипеде обратно, к той площади, где мы напали на Друута, Хюго уже успел добраться до условленного места. Там он ждал меня и не дождался. Значит, он попросту поехал домой, вернулся к Ферлимменам. Теперь он сидит там и ждет меня, беспокоясь обо мне, как я беспокоилась о нем.

Луга, каналы, сады и деревни остались позади. Совсем близко придвинулись темные, округлые верхушки дюн. Маленькие тенистые тропинки укрыли меня. Повеяло запахами нагретого вереска, колосняка, березовой коры… И вот уже первый сыпучий песок.

Когда я, обогнув угол огорода, увидела двор, я чуть не заплакала.

Маленький Хейс возился в глубине двора, возле деревянного ящика с песком, а когда я въехала во двор, Карлин Ферлиммен вышла из дому с корзиной белья.

Я почти свалилась с велосипеда. Она стояла и смотрела, как я выпрямилась и пошла к ней. По выражению ее лица я догадалась, что вид у меня ужасный. Я попыталась улыбнуться. Карлин не двинулась с места, пока я не подошла к ней вплотную. Ноги мои с каждым шагом становились все тяжелее, и я шла все медленнее и медленнее.

Наконец до меня, словно издалека, донесся ее голос:

— …Разве Хюго не с тобой?

Я остановилась: она о чем-то меня спрашивает… О Хюго… Значит, Хюго не вернулся…

Я протянула вперед руку, не то к Карлин, не то к подоконнику, лишь бы на что-нибудь опереться. Но я встретила пустоту… И упала, почувствовав, что осталась одна на свете, совершенно одна.

Точки в вечности

Вероятно, Ян и Карлин внесли меня в дом. Когда я пришла в себя, то увидела, что лежу на диване в комнате, где мы обычно все вместе проводили вечера после ужина.

Карлин сидела возле меня и, прикладывая к моему лбу холодные компрессы, спрашивала: — Ну, лучше теперь?

Я машинально кивнула головой. Мне было ничуть не лучше, а даже хуже. Как и в комнатке матушки де Мол, я не могла вымолвить ни слова. Не могла высказать, какой ужас разрывал мое сердце на части.

Весь этот долгий солнечный день я лежала, безучастно следя взглядом за солнечными бликами, которые все время двигались, играя на потолочных балках.

Позднее, уже к вечеру, я услышала, что кто-то пришел. Я приподнялась под пледом, которым меня укрыли, хотя я не чувствовала ни тепла, ни холода, и в этот момент Карлин просунула голову в дверь.

— Флоор, — сказала она.

Дверь распахнулась. Я увидела Флоора. Он стоял в светлом прямоугольнике дверного проема, и его силуэт, освещенный лучами вечернего солнца, выделялся четко, словно выгравированный. И хотя я видела только контуры его фигуры, однако каким-то шестым чувством я безошибочно угадала, поняла по тому, как осторожно перешагнул Флоор через порог, что все кончено.

— Флоор! — воскликнула я, отбрасывая плед в сторону. Я вскочила с дивана; ноги у меня подкашивались, в голове была тяжесть и пустота одновременно, перед глазами плясали черные искры.

— Эй-эй-эй… — озабоченно сказал Флоор. Его огромные руки схватили меня, как ребенка, усадили на диван и неловко укутали в плед. — Эй-эй-эй!

— Флоор, — заявила я, — я вынесу правду. Перестань твердить свое «эй». Я хочу знать правду. Только правду!

Флоор пододвинул стул и сел напротив меня. Его белый вихор нелепо торчал вперед, свисая над медно-красным от солнца лбом. Так же нелепо и беспомощно лежали на коленях его руки. Я ожидала, что он поднесет руку к щеке и потрет скулу. Но его руки лежали все так же неподвижно. Видно, он никак не мог придумать, с чего начать.

— Ты что-нибудь знаешь? — спросил он наконец и уставился мне в лицо, будто это я должна была рассказать, что случилось.

— Ничего я не знаю, — ответила я. Мне хотелось как следует тряхнуть его, вытряхнуть из него эту медлительность и ненужную осторожность. — Ровно ничего!

— Друут попал в Хюго, — выговорил наконец Флоор; я видела, что сообщить эту простую новость стоило ему большого труда.

Я несколько раз проглотила слюну, прежде чем смогла выговорить:

— Умер?..

Флоор, стараясь не глядеть на меня, пожал плечами:

— Еще неизвестно, — пробормотал он. — Ты знаешь, тот полицейский, который сообщил нам сведения относительно Друута… Сегодня днем он приходил к одному из наших ребят, чтобы рассказать…

— Скажи, ради бога, Флоор, как могло это случиться?

Словно освободившись наконец от ужасного напряжения, Флоор потер скулу.

— Друут подох, это ты уже знаешь, — сказал он. — Вы всадили в него порядочное количество пуль.

— Это Хюго, — сказала я. — А я промазала, Флоор. Это сделал Хюго.

Одна белесая бровь Флоора удивленно поднялась вверх.

— Вот как… — проговорил он после небольшой паузы. — Этого я не знал, Ханна. Я думал… Но это значения не имеет, Друута больше нет в живых.

— Но прежде чем ему подохнуть, он успел еще выстрелить, — подсказала я. — Это было последнее, что я видела, Флоор.

— Правильно; и он попал в Хюго, — ответил Флоор. — Тремя пулями в живот.

Я опустила веки; снова замелькали перед глазами искры, в ушах шумело, словно где-то струилась вода. Я стиснула зубы и этим спасла себя от обморока.

— Дальше! — потребовала я.

— Хюго сумел уйти всего лишь на несколько сот метров, — ответил Флоор. — Завернул на Ботенмакерсстраат.

— …Как мы с ним условились, — прошептала я.

— Там он, видимо, упал с велосипеда; истекая кровью, он с трудом добрался до одного дома… И зря… Но иначе поступить он не мог. Рассчитывал на помощь жителей. И попал неудачно…

— Что значит «неудачно»? — спросила я. — Предатели?

Флоор пожал плечами — Две глупые старые дамочки, которые ничего не поняли, когда он, раненый, вошел к ним в комнату и упал плашмя прямо на стол… Да еще вынул из кармана револьвер и положил его рядом с собой… Эти старые пугала так перетрусили при виде крови и оружия, что немедленно помчались в полицию…

— Нет!.. — крикнула я и добавила какое-то проклятие.

Флоор кивнул головой и с возмущением сказал:

— Да-a. Ужасно, что в 1944 году, в четвертый военный год, когда решительно все стараются раздавить врага, находятся еще люди, которые, по-видимому, ничего не соображают… И тем не менее это так. Ну, конечно, полиция с радостью явилась. Сначала только один инспектор. Через час после покушения к дверям этих старых дурех уже прибыли фашистские шпики и санитарная карета.

— Куда же они отправили Хюго? — спросила я Флоора после небольшой паузы.

— В полицейский участок… сначала, — поспешил добавить Флоор, когда я сделала резкое движение. — Врач, которого они вызвали к нему, установил, что в области желудка засели три пули. Хюго перевязали и под сильной охраной направили в Амстердам, в W. G., точнее сказать, в лазарет «Люфтваффе» в W. G.[32]

— Жив он? Жив? — крикнула я.

— Я тебе уже сказал, что мой полицейский не знает этого, — ответил Флоор. Он снова как-то виновато опустил голову; вся его поза говорила, как мрачно он смотрит на всю эту историю.

— Боже мой, Флоор! Надо же что-то предпринять! — сказала я. — Если Хюго в лазарете, то мы сможем легко его оттуда вызволить!..

— Теперь же? — спросил он, и в его голосе послышалась какая-то покорность и подавленность. — Тяжелораненого?

— Разве ранение настолько тяжелое? — спросила я, и губы у меня вновь задрожали, как у школьницы.

— Очень даже тяжелое. По крайней мере… я так слышал. Не могу ничего сказать тебе, Ханна, кроме того, что я слышал. Офицеры из «службы безопасности» здесь, в Заандаме, уже начали допросы. Естественно, без всякого результата.

Я тихо лежала, пытаясь представить себе Хюго, тяжелораненого, забинтованного, беспомощного, допрашиваемого людьми в ненавистной мне военной форме. И я никак не могла вообразить себе эту картину.

— Естественно, — повторила я, не сознавая, что я говорю. Больше нет ничего естественного. Есть просто страх, ужас, чудовищная бессмысленность во всем. — Так как же теперь? — шепотом спросила я. — Что теперь делать, Флоор?

Он поднялся на ноги. Я давно поняла, что он сидит словно на раскаленных угольях и навестил меня исключительно из сознания железного долга и чувства товарищества, но что готов был или даже предпочел бы сам получить пулю вместо Хюго.

— Ханна, — сказал он, — сегодня я уже не смогу попасть в Амстердам: скоро солнце зайдет. Но я отправлюсь туда завтра рано утром. А потом приду сюда и расскажу, в каком положении находится Хюго.

— Хорошо, — согласилась я.

На пороге Флоор еще раз обернулся, подошел ко мне, взял мою руку и пожал ее, затем похлопал меня по щеке и сказал:

— Крепись, девушка!

Я машинально кивнула ему.

Бесчувственная, лежала я в маленькой чистой комнатке, укрытая пледом, и видела, как постепенно угасает день; серые сумерки сгустились, и настала ночь, полная таинственной, бесшумной игры теней и пятен, смысл которой я понять не могла. Лежа неподвижно на диване, я следила за всем. Я слышала, как туда и сюда ходили Ян и Карлин и прислушивались. Они, видно, боялись за меня; я не говорила ни слова и отказалась есть и пить.

Бесчувствие…

Лишь на следующее утро я заснула. Сон был тяжелый и крепкий, точно обморок; я проснулась с головной болью, стучавшей в висках. Сон оказал мне одну услугу: на какое-то время я обо всем забыла. Зато теперь, когда я проснулась в яркий сияющий июнь-кий день, у меня перед глазами с жестокой ясностью встало все, что случилось накануне.

Я обманывала себя, пытаясь надеяться. В глубине души я знала, что надежды нет.

Я ждала Флоора, ведь он должен сообщить мне о судьбе Хюго.

Опять пришла Карлин и принесла мне поесть: фрукты, домашний белый хлеб и молоко.

Я съела и выпила все, хотя почти не ощущала вкуса еды; даже сочную сладость клубники я как следует не почувствовала.

Я ждала…

Уже смеркалось, когда Флоор наконец появился. Он осторожно вошел в комнату, где свет еще не был зажжен. На этот раз он был точно неясный призрак, случайная тень, проскользнувшая мимо других теней в комнате. И вопрос его прозвучал приглушенно, смутно:

— Ханна… Ты не спишь?

— Нет, — ответила я.

Голос у меня был хриплый, как будто я целый день кричала; а ведь я лежала молча, лишенная дара речи, как тяжелобольная.

Флоор пододвинул стул поближе ко мне, ножки стула зацепились за ковер; наконец Флоор сел. Он двигался так медленно и осторожно, что мне стало ясно.

— Хюго умер, да? — спросила я, не в состоянии более выдержать этой тишины.

Лишь после паузы последовал его сдержанный ответ:

— Да… он умер.

Нелепость, подумала я. Флоор говорит, что Хюго умер. Но это нелепость. Хюго смеется, или едет на велосипеде, или лежит где-нибудь, спрятавшись, сжимая в руке револьвер. Он подстерегает предателя или же пробирается между дюнами домой. Сегодня вечером он, вероятно, придет. Хюго, о котором говорит Флоор, — это кто-то другой, а не тот, кого я знаю. Хюго, которого знаю я, это гибкий, живой, сильный боец Сопротивления, который никому не даст себя одурачить. Этот человек настолько полон жизни и любит жизнь, что утверждение Флоора просто смехотворно. Мой Хюго не умер. Может быть, умер тот, которого схватили в Заандаме, тяжелораненый, истекающий кровью…

И вдруг эти два образа столкнулись в моем сознании — и мне даже показалось, будто я услышала треск. Живой Хюго, которого я знала, которого видела накануне, который целовал мне руки, к плечу которого я прижималась, и мертвый Хюго, о котором говорил Флоор, слились в один образ.

— Ханна! — услышала я голос Флоора. — Что ты делаешь?

Я встала с дивана и сразу же споткнулась, запутавшись ногой в пледе. Затем я пошла к двери. И услышала, как Флоор вскочил и крикнул мне вслед:

— Ханна!

Я открыла дверь. Прошла коридор. И очутилась в кухне. Темные шторы были спущены. Над столом горела одна-единственная электрическая лампочка. Ян и Карлин вместе с Хейсом сидели за кухонным столом и ели. Когда я вошла в кухню, они уставились на меня — я покачивалась, точно пьяная. Ян положил на стол ложку, он кормил сына кашей. Я заметила страх в глазах Карлин, устремленных на меня.

— Флоор только что сообщил мне, — сказала я все тем же резким хриплым голосом, — что Хюго умер… Умерщвлен немецким приспешником… Вы понимаете это? Хюго нет больше в живых! Хюго, который должен был стать моим мужем. После войны мы с ним хотели обвенчаться. С единственным, кого я любила и буду любить. Его убили…

Стол поплыл перед моими глазами; лица Яна, Карлин и Хейса потонули в мрачном тумане. Лампочка стала уменьшаться и превратилась в тоненькую тлеющую спираль. В ушах у меня снова зашумело, как будто с потолка хлынула вода. Во второй раз я потеряла сознание.

…Я лежала все на том же диване. Мне казалось, я слышу шум моря, хотя море находилось отсюда очень далеко; самое большее, что я могла бы слышать, — это вой ветра, гулявшего вдоль берега. Под крышей дома птицы шелестели крыльями. Свеча горела на столе. Карлин сидела, сгорбившись, в одном из своих плюшевых кресел, закутанная в одеяло. Я увидела, что она спит.

Сначала я не поняла, почему она тут сидит и почему я лежу на диване.

Теперь я знала почему.

Я не плакала. Меня охватила апатия. Я чувствовала себя беззащитной против жизни, против всего, что случилось и может еще случиться. Мысли текли медленно, несложные, отчетливые, ясные.

Впервые я представила себе Хюго мертвым: на носилках, недвижимого, руки сложены на груди. Видела даже его лицо, оно не выражало более ни ненависти, ни любви, а лишь покой. Я старалась представить его себе именно таким и считала, что сама я должна отказаться от ненависти или любви. Медленно, очень медленно приняла я сердцем правду.

Спокойно лежа под пледом, я повернула голову в сторону спящей Карлин.

Многие вещи впервые стали мне понятны. Я рассматривала их так, как должен смотреть на них взрослый человек. Я понимала, что пора моего девичества прошла. Теперь, после смерти Хюго, я должна относиться к жизни, как взрослая женщина.

Страшно ограниченно человеческое существование… Бесконечность, заложенная в нас, проявляется как кратковременное горение: каждый человек — точка в вечности.

И эта пылающая точка, это пламенное, искрой вспыхнувшее в бесконечности явление — господин жизни и ее созидатель. Но только тогда, когда человек сам вносит в жизнь содержание. Иначе жизнь его не имеет никакого смысла.

Мыслью я не могла объять существование мириадов звезд солнечных систем. Как только я пыталась это сделать, я теряла путеводную нить, точку опоры. Но я становилась человеком, когда обращала мысли к земле, когда раздумывала над тем, как эту маленькую землю сделать доброй и щедрой для себя и своих ближних.

Земля — арена нашей жизни. Нет, она частица вселенной; она дана нам для того, чтобы мы, исчезнув с ее лица, оставили ее иной, более совершенной, более человечной.

В этом и состоит особенность и ценность человеческих деяний. Люди, совершающие какие-либо действия, не считаясь с общим благом, покушающиеся на это благо и противодействующие ему, не заслуживают того, чтобы жить. Жизни можно служить единственно жизнью. Только тот, кто сгорел ради общего блага, мог прорваться сквозь грозные оковы своего «я», своей прирожденной ограниченности. Но кто, умирая, не сумел порвать оков, тот, думалось мне, всего лишь жалкая, никчемная искра.

Хюго порвал оковы. Он прожил, как немногие. Его горение спасло жизнь другим людям. Я понимала теперь, что навязчивую мысль о смерти можно преодолеть, даже мысль о страшной смерти Хюго, если только я ни на мгновение не буду забывать, что надо думать не о его смерти, а о его жизни.

Я не должна плакать из-за того, что Хюго умер; это был бы плач, вызванный состраданием к самой себе. По отношению к Хюго никакого сострадания быть теперь не может. По отношению же к себе я не желала и не должна была допускать этого.

Я должна быть свободной, отрешиться от ужасного сознания ограниченности и ничтожности нашего существования.

Я хотела гореть. Пусть недолго, если нельзя иначе, но не менее ярко, чем Хюго.

Я размышляла над всем этим без любви и без ненависти; подобно тому, как думаешь о правде, скрыться от которой нельзя. В душе я стала спокойной, настолько спокойной, что сама себе удивлялась. Я лежала, вглядываясь в пространство, пока за занавесками не забелел рассвет. Тогда я погрузилась в первый целительный сон.