С куклами к экватору

НАЗВАНИЯ БЛАГОУХАЮТ И ИЗДАЮТ ЗЛОВОНИЕ

Итак, мы прощаемся с праздничным Бомбеем. Последняя картинка, запечатлевшаяся в нашей памяти: детская ручка, просунутая меж прутьев балконных перил, и в ней искрящаяся ракета: пусть вся улица видит, какой замечательный подарок принес с базара папа.

Наш заключительный спектакль был очень торжественным, но гораздо меньше удовольствия доставила нам ночью упаковка кукол и доброй тысячи килограммов остального багажа. После этого мы поспешили в отель, чтобы урвать хоть три часа для сна, а в половине пятого зазвенел будильник. Мы отправились на аэродром, и, к нашему изумлению, оказалось, что все наши милые бомбейские друзья встали так же рано, как мы. Они поджидали нас у таможни и опять с центнером цветов. Ни они, ни мы не скрывали умиления и хлопали друг друга по спинам. Наша первая гастроль прошла удачно, мы встретили здесь хороших людей и уезжали с чувством, что приехали не напрасно.

А затем мы стартовали, за каких-нибудь два часа пересекли порядочный кусок Индии и, кроме того, передвинулись сильно на юг. С Мадрасом — одним из крупнейших городов страны — мы на этот раз не ознакомились поближе, но уже в аэропорту заметили, что люди здесь гораздо темнее. Воздух был более влажным и дрожал над покрытыми водой рисовыми полями. А там, где не было полей, мы видели пучки пальм, отбрасывавшие в утреннем свете длинные тени.

Второй перелет — из Мадраса в Коломбо — продолжался тоже всего два часа. Тут уж мы летели над морем: Коромандельский берег остался в стороне, Пондишери тоже… Простите, вы также находитесь в сентиментальном плену у старых названий, вычитанных в географических атласах? Коромандель, Пондишери, Траванкур, Коимбатур, Тривандрам… Когда мы мальчишками путешествовали пальцем по географической карте, эти названия действовали на нас как алкоголь. Многие из них сейчас исчезли с карты Индии. Кое-что изменилось вследствие политических переворотов — так оно и должно быть, — кое-что переделали наши усердные лингвисты — может быть, и это нужно было. Но все-таки, когда мы блуждаем по миру, полные воспоминаний о чем-то одуряюще благоуханном, давно любимом, нам грустно оттого, что мы с этим почти не встречаемся на карте.

Происходит то же, что с несчастной детской любовью. Мы стареем, с годами окружающий нас мир меняется, так же как и мы, а какое-нибудь старое название с географической карты притаилось в глубинах памяти, не меняясь, с застывшей, призрачно детской улыбкой. И не находя сегодня того, что было вчера, плачет, упрямится, топочет слабыми ножками, отказывается от новой формы. Нам так хотелось бы объяснить ему, что старые названия дали колонизаторы, исковеркав настоящие индийские, а теперь, когда им пришлось оттуда убраться… Но поди, объясни этому инфантильному, законсервированному в тебе самом существу, что оно консервативно.

Но бывают и совершенно обратные чудеса. Название «Цейлон» пропитано давним ароматом чая, оно сверкает под гигантскими папоротниками, как на изящном блюде. И вот вы вправду оказываетесь на этом острове и узнаете, что у него есть прекрасное древнее название: «Ланка». Оно не напоминает вам «лань»? Ну как сразу не влюбиться в это слово, особенно нам, чехам? Неужто вы не готовы вырвать из своего сердца Цейлон, и все, что с этим названием связано, отдать взамен за другое — юное, стройное и легконогое? Ланка! А откуда взялся Цейлон? Зейлан — назвали остров чужеземцы, португальские завоеватели. Не сохранился ли в нашей памяти аромат чая попросту от английских цибиков, на которых было написано: «Lipton’s Ceylon Tea?» И вообще, характерен ли для этого острова именно чай? Знаменитым чайным плантациям не больше восьмидесяти лет. Англичане спешно заменяли ими какаовые деревья, пораженные вредоносным грибком… Что ж долго раздумывать, друзья, хочется мне воскликнуть, ведь, печатая уйму новых карт, мы расправляемся с названиями достаточно независимо! А что, если написать на них не «Цейлон», а «Ланка»?

Но тут же я одергиваю себя. Цейлон — название, благоухающее чаем и сильно смердящее колониализмом, но это название привычное. Укоренившееся. Оно на всех картах мира, да и сами цейлонцы давно примирились с ним в своих международных отношениях, а это большое дело. В современном взбаламученном мире так мало понятий, по поводу которых все единодушны. Зачем же легкомысленно уменьшать их количество?

Существует опасность, что словесные эксперименты, предпринятые с самыми лучшими намерениями, приведут к обратным результатам. В своем стремлении сделать все как можно разумнее, избавиться от старого империалистического словаря и показать таким образом народам Востока, как уважает новая Чехословакия их национальную самобытность, мы подчас уменьшаем возможность взаимопонимания. Наш собственный посланник в Индии по секрету сказал нам, что у него бывают затруднения при чтении чешских материалов по Индии, так как он не всегда по новому названию догадывается, о каком городе идет речь.

Причем я уж не говорю об ошибках, которые мы допускаем, стремясь быть как можно справедливее и вместо этого нарушая справедливость. Вот, например, второй по величине город на том же Цейлоне, именуемый на всех картах мира — за исключением чешских — Джафна.

Я там был, и у меня есть свидетели следующего случая. В беседе с местными властями мы похвастались, что теперь вместо иностранного названия их города пишем правильное: Джапане. Улыбки с их лиц тотчас исчезли. Мы по простоте душевной затронули одно из самых больных мест. Дело в том, что на Цейлоне уже целое тысячелетие идет борьба между двумя народами: сингалами и тамилами. И те и другие пришли из Индии и в давние времена оккупировали части острова Цейлон. Государственная власть сейчас в руках сингалов, но тамилы являются сильным и активным меньшинством. После ликвидации английской колониальной власти на острове сосуществуют три государственных языка: сингальский, тамильский и английский.

Главный город тамилов — Джафна, они называют его Джаржппанам, тогда как сингалы говорят: Джапане. Если мы на своих картах будем писать Джапане, обидятся тамилы. Если напишем Джаржппанам, сингалы могут счесть это дискриминацией.

Ничто непросто в мире, почему же должно быть простым делом изменение географических названий? Мы называем немцев немцами, а возможно, что первоначально это слово носило оскорбительный характер и означало (судя по этимологическому словарю) человека, с которым невозможно разговаривать, немого. Что же, переходить на «дёйче»?

Так что спокойно останемся при старом Цейлоне. Ланка — слово соблазнительное, но при более глубоком исследовании выясняется, что оно чисто сингальское. Тамильская оппозиция называет остров «Илангам». Чем лавировать между двумя дискриминациями, лучше уж придерживаться того, что больше всего способствует международному взаимопониманию, что практично и ведет к интернационализму.

Иначе у нас возникнет бесконечное количество самых различных «но». Вы, вероятно, знаете анекдот о старушке, которая пошла к мудрецу посоветоваться, кого ей зарезать: свою единственную курочку или петушка. Если зарезать петушка, жаловалась она, будет огорчена курочка, если зарезать курочку — расстроится петушок… Мудрец долго думал и решил: «Есть тебе надо. Зарежь курочку». «Но ведь петушок расстроится, — робко напомнила старушка. «Ну и пускай!» — решил мудрец, и тем дело кончилось.

ВИД С БАЛКОНА

Если вы хотите знать, сколько жителей на Цейлоне, посмотрите в справочник, которому доверяете (в каждом из них стоит своя цифра), а у меня не было времени самому подсчитать. Для наших целей достаточно, если мы скажем, что Цейлон приблизительно вдвое меньше нашей республики, то есть невелик. А плотность населения на нем больше, чем у нас, то есть солидная. Поскольку страна не промышленная, а сельскохозяйственная, и к тому же с не очень интенсивным земледелием, наличие такого большого населения свидетельствует о трех фактах: жизненные условия на Цейлоне, видимо, легче, потребности населения меньше, а почва плодороднее, чем у нас.

Жизненные условия, определяемые природой, всегда легче там, где, например, не бывает холодов и в течение всего года достаточно самой простой одежды и примитивного жилья, где даже во всамделишних домах обходятся окнами без стекол или с одной рамой и отпадает надобность в отоплении, где не надо подолгу жечь огонь, потому что день одинаково длинный в течение всего года, и так далее. Что касается потребностей населения, то под этим словом здесь пока не следует даже отдаленно подразумевать то, что принято у нас. Жизненный уровень чрезвычайно низок, стремление отдельных людей к его повышению не проявляется так активно, как у нас, в Европе. Люди долго удовлетворялись малым, они лишь теперь учатся не принимать как нечто совершенно естественное некоторые болезни, высокую детскую смертность и другие последствия нищеты.

Ну, а что касается благословенной почвы, то она производит огромное количество чая — свыше ста пятидесяти тысяч тонн в год. Причем эти драгоценные кусты особенно хорошо растут в горах, на почве, ранее считавшейся неплодородной. Задолго до прихода белых в славном цейлонском государстве обрабатывались только долины, орошаемые замысловатой и разветвленной ирригационной сетью. На невозделываемых теперь площадях выращивался рис для многих миллионов жителей. Но сейчас старые водоемы запущены, целые столетия никто не заботится о поддержании каналов, люди переселились в другие места. Это значит, что население острова могло бы еще долго расти, не создавая этим угрозу голода. Достаточно было бы ввезти современные агротехнические орудия и, затрачивая небольшие усилия, производить то, что в старину лишь с огромным трудом удавалось вырвать у земли примитивнейшими орудиями.

Между прочим, тем, кто повторяет старые мальтузианские побасенки о голоде, грозящем слишком интенсивно размножающемуся человечеству вообще и Азии особенно, достаточно пролететь над этой частью света, и они увидят, какая незначительная часть земного шара поцарапана плугом. Прокормятся все дети, которым предстоит родиться, и даже лучше, чем их родители сейчас. Надо только взяться за это единодушно, в широких масштабах, по-социалистически.

Читатель мог бы подумать, что мы начали нашу цейлонскую главу столь необычно деловитым рассказом о высохшей ирригационной сети потому, что страдали там от засухи. Наоборот. В отличие от Бомбея за все время нашего пребывания на Цейлоне дождь шел почти ежедневно, а многие члены нашей труппы с радостью приветствовали и другую влагу: на острове нет и намека на запрет спиртных напитков.

Впрочем, город Коломбо не только этим отличался от шумного, колоссального Бомбея. В цейлонской столице менее полумиллиона жителей, расселившихся на большом пространстве, украшенном сочной зеленью парков и прекрасными спортивными площадками.

Друзья чехи, работающие в нашем представительства решили не оставлять столь редких гостей в отелях, группами поселили нас в своих квартирах. Вот почему мы жили далеко от торгового центра города, в районе вилл. После безличного международного гостеприимства нами занялись чешские мамаши, причем на нашу долю достались даже шницели и пльзеньское пиво. А самое главное; в Коломбо нас по утрам вместо бомбейских воронов будили голоса детишек, особенно милых потому, что они щебетали по-чешски.

Надо самому увидеть тропическое утро, чтобы понять, что это значит. Вы раздвигаете шторы, выходите в пижаме на балкон, над вами чистая сталь неба, перед вами темно-зеленая крона раскидистого дерева, которое называется «джек». Прямо на его стволе видны необычайно тяжелые шишки, чуть колючие и съедобные. Под ним густая изумрудная лужайка, поросшая мелкими, напоминающими папоротник растениями, которые при легчайшем прикосновении пальцев сворачиваются быстро, как живые существа. Чуть подальше пылает грядка гладиолусов — пышных, неестественно огромных, не таких, как у нас. И среди всей этой чуждой роскоши снизу доносятся голоса детей, ссорящихся из-за самоката: «Владьо, не дури, слышишь?!».

Ах, Цейлон, Ланка! (Ведь мы в столице сингалов, и здесь следует называть остров так, как они.) Ланка очаровала меня. Этот остров не наполнял сердце робким уважением, как страна, из которой мы прилетели. Что поделаешь, Индия так огромна, сложна, в ней живет четыреста миллионов человек с разной культурой, говорящих на разных языках… Как мы могли надеяться за несколько недель понять хотя бы частичку того, что она не раскрыла большинству европейцев, проживших там целые годы? Ланка не отпугивала нас; она маленькая, еще меньше, чем мы. Дудки! Здесь мы не позволим застращать себя загадками и будем спокойно посматривать с балкона.

В первое же утро мы отправились к морю, да еще к какому! В нескольких километрах к югу от главной пристани находится прекрасный пляж, где снимали отдельные сцены для фильма «Мост через реку Квай». У самого пляжа отель «Маунт Лавиниа», где неплохо бы — если переселение душ все-таки существует — провести медовый месяц при одном из будущих воплощений. Белое здание тремя сторонами обращено к Индийскому океану, у его стен играет прибой. Время от времени нежные барашки волн превращаются в черных быков и начинают злобно, но живописно бодать скалы и песчаный берег. В таких случаях пестрая толпа курортников выходит из воды, остаются лишь чехословаки. Утверждая, что волны это как раз то, что надо, они сломя голову ныряют в местах, которые считают самыми глубокими. При этом обдирают колени о морское дно: мягкий песок в таких случаях превращается в самый жесткий наждак. И не отступают, пока двое мужественных, но очень близоруких членов труппы в борьбе со стихией не теряют очки. Это угрожает срывом премьеры, руководитель ломает в отчаянии руки, но отель «Маунт Лавиниа» не теряет из-за этого своего очарования.

Он прекрасен в любую погоду, и если вы не хотите купаться, то можете валяться на берегу, где лежит целая флотилия местных фантастических лодок, называемых катамаран. Они состоят из тяжелого, узкого выдолбленного челна и прикрепленного сбоку поплавка. Все вместе полностью соответствует самым романтичным представлениям о южном море. Над лодками высятся пальмы, и каждый, кто садится под ними в саду отеля, сначала опасливо косится на их кроны — «Берегитесь кокосов!» — проверяя, не угрожает ли ему оттуда золотисто-желтое пушечное ядро.

Ах, Ланка! Насколько вначале я погрузился в сухой материал, настолько сейчас боюсь запутаться в сетях сладостного комфорта. Надо ли вам рассказывать, для кого построили этот отель белые завоеватели? Надо ли говорить о том, насколько он не характерен для образа жизни большей части населения Коломбо, хотя о нем нельзя умолчать, не исказив картину города?

Должен ли я говорить, что и мы, тем более что цвет кожи у нас такой же, как у былых оккупантов этого края, приехали на Цейлон не только купаться в море? Что при осуществлении наших планов завоевания симпатий простых людей у нас оставалось мало времени для отдыха под пальмами?

Главной нашей задачей были спектакли кукольного театра, а это, как ни странно, довольно трудная работа. Условия были здесь сложнее, чем в Бомбее, где мы выступали все время в одном зале и жили все вместе тут же, за углом, так что не было необходимости перевозить декорации и отпадали трудности переезда к месту работы. На Цейлоне мы играли в семи различных помещениях и в одном только Коломбо на трех разных сценах. А промежутки между спектаклями были заполнены переездами на автобусах со всем нашим оборудованием. Прибавьте к этому множество обязательных посещений чужих спектаклей, банкеты, чествования, пресс-конференции… И тогда вы поймете радость, с которой мы использовали каждую свободную минуту, чтобы окунуться в море, поймете, почему у нас такие чудесные, хотя и недостаточно критические воспоминания о пляже «Маунт Лавиниа».

ПЕРВЫЕ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ЗАВОЕВАТЕЛИ

Америку назвали не в честь открывшего ее Колумба, а в честь другого человека. Имя же Колумба, очевидно, приберегли для столицы Цейлона, находящейся на другой стороне земного шара, куда он хотел попасть, отплывая на запад, и… так никогда и не попал. Такие предположения существуют, но вряд ли они верны. Маленькую пристань туземцы называли Калантотта, арабские торговцы превратили ее в Коламбу, а позже португальцы — в Коломбо. Этимология и общем простая, как колумбово яйцо.

В Коломбо португальцы построили первую крепость, которую после них голландцы укрепляли до тех пор, пока ее не разрушили англичане. Последние в свою очередь построили набережную, маяк и все остальное, необходимое для крупного судоходства, и в конце прошлого столетия превратили маленькую пристань в один из наиболее оживленных портов на пути к Востоку.

Кто здесь правил первым, неизвестно. Мусульманская легенда гласит, что Цейлон является колыбелью человечества, так как здесь нашли пристанище Адам и Ева после их насильственного изгнания с места первоначального жительства. История, предшествовавшая этому, вам известна: даже первый человек не хотел беспрекословно принимать то, что для него устроил кто-то другой, пусть и более умный. Этот упрямец хотел сам знать, что хорошо и что плохо. Для рая, не устроенного по его собственному разумению, ом, к величайшему огорчению бога, не годился.

Археологи, не верящие старым сказкам, утверждают, что первые люди появились здесь не ранее позднего каменного века, но спор этот не разрешен… Господин Дерянигала, директор музея в Коломбо, уверял меня, что древние цейлонцы и индейские колонизаторы Америки — один народ и что родина африканцев тоже неподалеку…

В ответ на мой пристальный взгляд этот маленький местный патриот улыбнулся и сказал:

— На меня не смотрите, я не в счет — мне сломали нос во время состязания в боксе. Но если вы хорошенько присмотритесь к лицам других людей на острове…

Древний тип населения сохранился, пожалуй, лучше всего среди веддов — прозябающих и вымирающих горемык, почти не затронутых цивилизацией. Еще недавно они на охоте пользовались только луком и топором. Когда-то они владели всем островом и их легендарная столица называлась Ланкапура. Древний поход арийцев против этой Ланкапуры описан в знаменитом индийском эпосе «Рамаяна».

Уже шла речь о том, как мало сведений получили мы в нашей школе об индийской скульптуре. Об азиатской литературе нам рассказывали немного больше, а это чуточку больше, чем ничего. Мы знаем кое-что о Гомере, но кто знает из личного чтения, что индийцы могут выставить против «Илиады» — «Махабхарату», а против «Одиссеи» — «Рамаяну»? В меньшем из этих эпосов свыше двадцати тысяч двустиший… К отличие от поэм Гомера, от которых в головах западных интеллигентов уцелело лишь несколько легенд и мифов, восточные эпосы живы, их многие знают, постоянно цитируют, причем не только в странах, где они были созданы. Мы это наблюдали во время всей нашей поездки — на Цейлоне, в Индонезии и в Индии. И все, о чем рассказывают эти поэмы, воспринимается там не как сказка, а как своего рода библейское историческое повествование, как настоящая история, проповедь морали, общественная наука, Словом, что угодно. Было бы недобросовестно говорить о братском отношении к народам Юго-Восточной Азии и при этом не пытаться хоть немного проникнуть в их душевный мир, до сих пор насыщенный образами древних эпосов. Это заранее лишило бы нас возможности понять другие виды их искусства, так как на Яве или в Камбодже истоками скульптуры, как и кукольного театра или балета, являются те же литературные произведения.

О Ланке «Рамаяна» повествует: правил там десятиголовый великан — король Равана, похитивший прекрасную Ситу, супругу главного героя поэмы, индийского принца Рамы. В Раму воплотилась четвертая часть бога Вишну… Все это несколько сложно, но дальше будет еще сложнее. Герой решает освободить свою супругу с помощью войска, состоящего из обезьян, которым командует генерал Гануман. В его распоряжении также полк медведей. Обратите внимание на то, что уже тогда арийские завоеватели вербовали своих союзников из других варварских, с их точки зрения, народов — обезьян и медведей.

После длительной войны, в которой было множество гомеровских поединков, возвышенных речей, а то и настоящего оружия, Равана терпит поражение. Освобожденная Сита — добродетельная восточная родственница западной и не совсем невинной Елены Троянской — отправляется с мужем домой, там происходят новые трагические события, но они уже не имеют отношения к Цейлону.

Более солидные факты о колонизации острова северными индийцами приводит буддийская хроника «Махаванса». В ней повествуется о бенгальском искателе приключений Виджая, который приехал в страну в 543 году до нашей эры и для отвода глаз женился на местной принцессе. С помощью своей дружины он завладел северной частью острова и стал основоположником династии из ста шестидесяти пяти королей, правивших вплоть до ликвидации последнего из них англичанами.

Племя, возглавленное наследниками Виджая, — сингалы. Они создали высокоразвитое сельское хозяйство, на искусно орошаемых полях выращивали рис. Племя быстро росло, и уверяют, что в его главном городе, украшенном монументальными зданиями, было три миллиона жителей. Но воевать оно не умело. Оно вскоре стало исповедовать буддизм — религию, способствующую медлительным раздумьям, отсутствию воинственности и уважению к жизни. И в результате плоды его трудов стали жертвой бесчисленных нападений индуистских завоевателей из южной Индии, в конце концов обосновавшихся на Цейлоне.

Ни миролюбивые сингалы, ни беспокойные тамилы не смогли противостоять португальцам. Еще до того остров видел греческих, римских, китайских и арабских мореплавателей, и эти встречи были не всегда приятны. Но все это нельзя сравнить со страданиями, которые цейлонцы испытывали с начала шестнадцатого столетия.

Передо мной лежит толстая книга англичанина X. Вильямса о Цейлоне. Он вздыхает над горькой участью туземцев, столкнувшихся с самым худшим видом современных оккупантов — португальцами. «Убийцы, звери, садисты, лиссабонские подонки», — такими эпитетами награждает он знаменитых конкистадоров. Через несколько страниц он характеризует голландцев, спустя сто лет сменивших португальцев, как еще более невыносимых пиявок. «Бесстыдно одержимые только своими торгашескими интересами, лишенные фантазии и всякого морального стержня…» Если у вас хватит терпения почитать еще немного, вы узнаете, что третьи и последние колонизаторы, в 1795 году сменившие голландцев, были вообще «хуже всех». Так пишет об англичанах англичанин, автор далеко не прогрессивный, в книге которого все время звучат жалобы на «преждевременный уход британцев с Цейлона».

Если англичане, сначала во всяком случае, были хуже всех, а голландцы лишь немногим лучше, зачем так ругать примитивных грабителей из Португалии? Они были забияками, охотниками пограбить, любили, насиловали, пытали и, разумеется, все это делали именем Христа. Но они были хотя бы храбры, действовали неприкрыто, то есть неумно, и в сражениях умирили дружно. Люди риска, рыцари фортуны, они никогда не овладевали полностью захваченной страной, ни умели эксплуатировать ее систематически и бесстрастно, что является единственным, практически действенным методом господства, могущим полностью уничтожить покоренный народ. Мы, чехи, испытали нечто подобное при фашистской оккупации, Цейлон — при голландцах и британцах. Португальцы были разбойниками, но бессистемными разбойниками, они даже проявляли какой-то личный интерес к туземцам: хотели превратить всех их в католиков. Протестанты — пришельцы из Голландии и Англии — плевали на проявление личного мужества, на рыцарское достоинство и прочую ерунду. Они подсчитывали. Вели дьявольски точную бухгалтерию, учитывавшую поступления от налогов и других источников дохода. Туземцев они не крестили, помимо работы просто не замечали их. Они холодно шагали через трупы, а это страшнее всего.

ПОЛЕТ АВТОБУСОМ

Португальцы убивали, не занимаясь судебным крючкотворством. А голландцы и англичане казнили даже реже и только на основании имеющих законную силу приговоров. И все-таки о первых оккупантах до сих пор говорят с несомненной симпатией и сотни тысяч цейлонцев с гордостью носят когда-то навязанные им португальские фамилии. А почему, собственно говоря?

Я вам расскажу, что произошло со мной как-то и Праге. До войны я жил в большом доходном доме, и с привратником у меня никогда никаких столкновений не было. Но как-то мы поссорились, и меня изумила накопившаяся за годы ненависть, с которой он на меня обрушился. «Что вы имеете против меня? — защищался я. — Если бы все квартиранты были такими, как я, у вас была бы не жизнь, а рай. Веду себя тихо, не забываю ключ, не бужу вас по ночам. У меня нет, как у моей соседки, собаки, которая пачкала бы лестницу. Я не похож на того соседа, который ежедневно приходит домой пьяным, звонит, орет на вас…». «Погодите, — не выдержал привратник, — если бы все квартиранты были такими, как вы, мне оставалось бы только повеситься. Дали вы мне когда-нибудь заработать? Звоните, для того я здесь и приставлен. Если собачка справит свою нужду на лестнице, мне дадут чаевые, и я с удовольствием уберу. Куда вам до соседа! Он умеет жить, сам пользуется жизнью и мне перепадает. Это джентльмен!»

Я не хочу сказать, что голландцы и англичане вели себя в колониях так же корректно, как я в пражском доме. Но я невольно вспомнил об образе мыслей своего привратника, когда на Цейлоне мне с такой симпатией рассказывали о португальцах: «Это были оккупанты, но рыцари!»

Первые два человека, с которыми мы поближе познакомились на Цейлоне, носили португальские фамилии. Шофера, с которым мы изъездили остров вдоль и поперек, звали Фернандо, фамилия его напарника была Де Сойса. Чудесные парни, работники национализированного цейлонского автотранспорта, они отлично знали свое ремесло и придали нашему турне особый блеск. Свою первую поездку большим автобусом с доверху нагруженным прицепом мы совершили по горному шоссе из Коломбо в Канди. Причем мало того, что в машине ехали чехословаки, но и сама машина была фирмы Шкода!

Фернандо был энтузиастом своего дела, и мы с самого начала совершили ошибку, зааплодировав ему после того, как он лихо преодолел какое-то действие тельно головоломное препятствие. Ему это понравилось, он улыбнулся, его зубы сверкнули, и с тех пор он почти никогда не делал меньше семидесяти километров в час. Тяжелая машина вместе с прицепом так летела но цейлонским дорогам, что люди и обезьяны — их там полным-полно — едва успевали прыгать в кювет.

Раз уж зашла речь о машинах и обезьянах, то надо сказать, что уличное движение на Цейлоне — независимо от нашего друга Фернандо — суматошно и ставит перед вами одну проблему за другой. Машин много, но велосипедистов еще больше. Повсюду мешают движению и тележки, которые тянут поразительно маленькие горбатые буйволы. Движение, как во всех нищих английских колониях, левостороннее. Одного этого для приехавших из Чехословакии шоферов было бы достаточно, чтобы у них глаза полезли на лоб. Официальная статистика свидетельствует о том, что большой процент несчастных случаев (двадцать два раненых и один убитый в день) происходит по вине шоферов, бывших под мухой. К безобразиям, вызываемым у нас в жару злоупотреблением пивом, здесь приводит напиток, настаиваемый на пальмовых орехах, — тодди. Как известно, пьяный, сидящий за рулем машины, гораздо опаснее пьяного, идущего пешком.

Фернандо никогда и ни с чем не сталкивался. Он вел машину так, что мы всегда проскакивали почти без царапин, а в это время Де Сойса, высунувшись из открытой дверцы, отчаянно сигналил другим машинам: «Убирайтесь сами подобру-поздорову в кювет!».

Де Сойсу мы прозвали «Брюшком лягушки», потому что брюшко у него действительно было, и он его еще подчеркивал, подвязывая саронгом. Впрочем, ведь вы не знаете, что такое саронг, или думаете, что его носят только натурщицы Гогена. Но это не так, ходят в нем не на одном Таити, притом в равной мере мужчины и женщины. Это полоса пестрой ткани, ширины которой хватает как раз от пояса до щиколоток. Концы ее сшивают, и получается трубка, которую надевают, как юбку, причем одно бедро крепко обтягивают, а оставшуюся с другой стороны ткань запахивают и верхний ее край укрепляют где-то подле пупка. Это практичная, легкая одежда, она не мешает вскакивать в автомобиль и, как это ни странно, не падает даже, когда в ней, стоя на полном ходу на подножке машины, оживленно жестикулируют.

«Брюшко лягушки» придавал большое значение красоте ткани и менял свои юбки по нескольку раз в день. Когда он появлялся в новом туалете, в автобусе каждый раз раздавалось восторженное «О-о-о-о!», и этот темнокожий человек с усами унтер-офицера старой австрийской армии раскланивался. Его саронги (особенно один, из красного шелка в зеленую клеточку) мне так понравились, что я купил себе нечто в этом роде. К сожалению, жена восстала против того, чтобы я надевал саронг, уверяя, что в юбке у меня недопустимый вид. «А как быть с такой замечательной материей?» — вздыхал я. «Найдем ей применение, — успокоила меня жена, — я сошью из нее блузку». Теперь вы понимаете, почему у нас мужчинам не подобает носить саронг.

Но и на Цейлоне его уже носят не все, он стал признаком принадлежности к низшей касте. Де Сойса был только напарником, он ходил босиком и в саронге, хотя и шелковом, по-английски говорить не умел. Главный шофер Фернандо занимал более высокое положение, носил европейскую одежду и ботинки, хорошо говорил по-английски. К Де Сойсе он относился как к подчиненному, но уважаемому коллеге и, доверяя ему время от времени руль, подмигивал нам, как бы говоря: «Пусть старик получит удовольствие, и не обижайтесь на то, что он ездит гораздо благоразумнее, чем я». В экипаж входило еще три человека, все они были в хлопчатобумажных юбках, и каждый из них стоял на несколько более низкой общественной ступени, чем другой. Первый был механиком, второй сторожем (он даже ночевал в машине), последний мойщиком (этот ехал и спал в прицепе).

У нас это показалось бы разбазариванием рабочей силы, но на Востоке подобные вещи считают вполне нормальными, ведь каждый из пятерых делает то, что может делать только он. Все вместе они составляли образцовый, неутомимый и всегда улыбающийся экипаж, и ехать с ними было очень приятно.

Фернандо держал себя как настоящий начальник экспедиции, возил нас по Цейлону, как по собственному поместью, время от времени подносил ко рту укрепленный у руля микрофон и давал пояснения. Стремясь доставить нам удовольствие, он рассказывал самые фантастические истории, причем ему в голову не приходило, что кто-нибудь может воспринять их как ложь. Рассказывая, он смеялся: мы тоже смеялись, слушая его, так что все было в порядке.

Во время наших гастролей в Джафне он расположился у моря, сбросил европейскую одежду и с удовольствием превратился в туземца. В обернутом вокруг бедер саронге, смуглый, растрепанный и улыбающийся, он был похож на добродушного людоеда, блаженно разваливался на днище перевернутого парома и, похлопывая по нему, приглашал: «Вот мой дом, можете ночевать здесь со мной. Ночью послушаете рыб: в полнолуние они тихонько поют: у-у-у… Но предупреждаю, грешники этого услышать не могут, так что потом не жалуйтесь, что я не со стопроцентной точностью информирую туристов!».

Как-то он рассказывал нам об искусстве местных колдунов. Некая голландка взяла стакан и стала пить воду. В это время она смотрела в зеркало и, увидев, как по отражению стакана пробежала ящерица, решила, что проглотила ее. У женщины началась неудержимая рвота, и казалось, что помочь ей уже ничем нельзя. Привезли из Вены на самолете известного профессора, но он не смог остановить рвоту, женщина таяла. Наконец позвали цейлонского колдуна, чтобы он применил черную магию. Колдун дал голландке какой-то напиток, ее немедленно вырвало, а он на глазах у женщины нашел в луже рвоты живую ящерицу, для верности принесенную им в рукаве. Пациентка плакала от радости и не поскупилась для него на золото.

Возвращаясь с небольшой прогулки, где нас угощали тодди, Фернандо гнал быстрее обычного и бормотал в микрофон:

— Я чуточку подвыпил, но вы не беспокойтесь. Я люблю людей, особенно чехов и абиссинцев.

— Почему именно абиссинцев? — хором спросили мы.

— А почему именно чехов, вас не удивляет? — расхохотался Фернандо, — Видите, какие вы!

ПУТЬ В ГОРЫ

Незадолго до нашего отъезда из Коломбо в Канди на ведущем туда шоссе произошел инцидент. Известный западный политик отказался остановить машину и поклониться, как это положено по обычаю, хорошеньким продавщицам кокосов, к чему цейлонская печать отнеслась весьма неприязненно. Допустите, что человек, приехавший в Пльзень, отказался хотя бы символически попробовать пиво; разве это не послужило бы почти что поводом для разрыва дипломатических отношений?

Для нас было, конечно, очень важно сохранение хороших международных отношений. Во имя этой высокой цели мы готовы были в любое время приветствовать красивых девушек. А кое-кто из нашей компании готов был от избытка усердия делать это не только символически.

Продавщицы кокосов были красивы, как, впрочем, и вся дорога. Коломбо расположено у моря, Канди — всего в ста пятидесяти километрах от него, но в горах. Ехать туда приходится по сложной, извивающейся серпантином дороге, через туннели, вдоль горных потоков и водопадов, так что независимо от политики было бы грешно не останавливаться время от времени, чтобы поклониться красотам и красоткам Цейлона.

Эта горная дорога имеет и другое, политическое значение. Пока ее не было, даже самые сильные в военном отношении чужеземцы не могли завладеть всем островом. Туземные короли отступали наверх, в Канди, и там, в почти неприступней местности, сохраняли что-то вроде суверенитета. Они научились интриговать и маневрировать между соперничающими друг с другом колониальными империями. Против португальцев объединялись с голландцами, когда побеждали голландцы — заигрывали с французами и англичанами. За власть они боролись так же жестоко и кровожадно, как их противники. Белые посылали наверх карательные экспедиции и жгли все, что встречали на своем пути; туземные властители нападали на гарнизоны и на поселенцев у моря, уводили их в плен и, когда хотели добиться удовлетворения каких-нибудь требований, посылали вниз отрезанные у них носы и уши.

Справедливо ли было бы утверждать, что этим жестокостям обучили кандийского короля белые? Туземные властители испокон веков применяли строгие меры по отношению к своим подданным и, воюя друг с другом за власть, тоже были не слишком разборчивы в средствах. Лишь небольшая часть из ста шестидесяти правителей, сменившихся на сингальском троне, умерла естественной смертью. Мы знаем сыновей, убитых отцами, и сыновей, убивавших отцов, братьев и любого, препятствовавшего осуществлению их честолюбивых и других желаний. Так, например, королева Ануля (пусть вас не вводит в заблуждение столь приятно и нежно звучащее для нас имя) умудрилась казнить мужа и пятерых любовников, каждого из которых она делала на некоторое время королем, пока ее не убил сын первого короля, занявший после этого трон. А о том, как пытали и преследовали людей во время правления последних кандийских властителей, даже писать не хочется. Женщин, мужья которых провинились перед королем, заставляли бросать собственных грудных детей под вращающиеся мельничные жернова, заключенных кормили в темницах мясом их родственников, по пути к месту казни осужденных сопровождали собаки, зарившиеся на их внутренности…

В книге о Гватемале я рассказывал о диктаторах Центральной Америки, описывал их своеобразное представление о правосудии. Оно казалось мне столь интересным и достопримечательным, что я посвятил ему целые главы. Признаюсь, что сейчас мне уже не доставляет удовольствия рыться в истории крупных и мелких гитлеров и устанавливать, как мало нового можно выдумать в этой области. Сейчас больше, чем их преступная изобретательность, поражают меня пассивность и частичное соучастие подданных, столетиями допускавших подобный произвол. Фантастично то, что могли придумать палачи, но еще фантастичнее покорность людей.

И это относится не только к страданиям, причиняемым посредством судебной машины. Глядя на постройки древних азиатских деспотов, мы задаем себе вопрос, как создавались колоссальные по своей трудоемкости памятники эпохи рабства: гигантские храмы, мавзолеи, пирамиды? И наиболее фантастическим нам кажется при этом терпение рабочих, позволявших принуждать себя к постройке этих бесполезных памятников. А самое невероятное из всего — тот ложный путь, на который удавалось направить искавшую применения творческую энергию.

В 1815 году англичане захватили и куда-то упрятали последнего правителя Канди. Они построили шоссе, а затем железную дорогу, и сейчас уже трудно понять, что являлось в этой райской местности таким серьезным стратегическим препятствием. Почти вдоль всего шоссе стоят теперь дома, что характерно для густонаселенного Цейлона. Трудно уловить, когда вы, собственно, выехали из Коломбо. Машина идет и идет, а улица все не кончается. И вдруг перед вами надпись, гласящая, что вы проехали тридцать пять миль и находитесь в Амбепузе. В данном случае я имею в виду перекресток, который мы проезжали несколько раз; в отличие от многих, сходно звучащих названий мы окрестили его «Общипанная Амбепуза».

Там, где не было домов, виднелись поля, покрытые молодыми сочными побегами риса падди. Среди них всюду стояли красивые птицы — paddy bird, напоминающие нашу цаплю. Я видел тысячи таких птиц, но свое гнездо они, по-видимому, очень хорошо прячут, так как цейлонская пословица обещает бессмертие тому, кто его найдет. Та же пословица гласит, что так же трудно найти в джунглях дохлую обезьяну или абсолютно прямую кокосовую пальму.

Самые прямые пальмы, которые нам пришлось видеть, росли в ботаническом саду Нерадения в конце серпантинной дороги, у въезда в Канди. Это прекрасный, обширный и роскошный парк. Он так велик, что его не скоро объедешь на машине. Там есть дом орхидей, перед которым чехословацкий садовник остолбенел бы от изумления. Цветы в нем напоминают восковые букеты, гроздья жужелиц, флажки с китайскими надписями. Некоторые из них чисто белые. Но знаете ли вы, сколько оттенков имеет белый цвет? Другие — серо-голубые, крапчатые, как редчайший фарфор. Там есть растения, которые, по-видимому, не дышат и не питаются, а живут и благоденствуют, лишь холодно, паразитически набухая. Если цветы зла существуют не только в воображении поэтов, то они растут именно там.

Мы сказали, что ботанический сад роскошен. Как же определить воздвигнутое недавно рядом с ним здание университета? Оно подчеркнуто демонстрирует пою пышность, тот факт, что при его постройке не считались с расходами. Глядя на него, невольно думаешь о целесообразности крупноблочного строительства — очень уж напоминает это здание о тех излишествах в архитектуре, которые недавно критиковал товарищ Хрущев. Например, бревна, которыми заканчивались деревянные крыши древних цейлонских дворцов, украшали резными слоновыми хоботами; теперь эти хоботы отливают из цемента и и изобилии укрепляют под крышами новых домов.

Университет в Канди является отделением более старого университета в Коломбо, в каждом из них по тысяче двести слушателей и слушательниц. Принимали нас там очень радушно, мы там и переночевали, мужчины у студентов, женщины у студенток — разделение строго соблюдается. Во время нашего спектакля студенты сидели слева, студентки — справа, И столовые у них отдельные. Как вы думаете, спрашивали наши хозяева, подобает ли, чтобы девушки и юноши обслуживали друг друга?

Наши актрисы жили в огромном здании, окруженном настоящей гаремной стеной. Студентам не разрешается выходить из своего общежития после десяти вечера, студенткам — после девяти пятнадцати. На игом настаивают отцы, которые в противном случае не доверили бы своих дочерей современным педагогам.

Недавно обретенной свободой пользуются в первую очередь мужчины, так уж принято. И одеваются они так же, как мы, тогда как студентки все, без исключения, ходят в сари. Но утром, увидев, как развевался яркий тонкий шелк одежд этих девушек, когда они по утренней росе шли в аудитории с книжками в руках, как выделялся он на фоне огромных цветов, растущих вдоль дорожек, — мы забывали о своих мелочных возражениях.

У цейлонцев есть полное основание гордиться своим университетом. И он характерен для рывка, к которому готовится вся Азия.

ДЕСЯТИМИНУТКА ПО ВОПРОСАМ БУДДИЗМА

Многие думают, что стали мудрыми, тогда как они только примирились. Мудро ли примирение? А не просто ли печально?

Есть люди, которым недостаточно того, что они сами примирились. И они хотят личное поражение, свое подчас унизительное примирение возвести в закон жизни. Так всегда бывает, говорят они, и советую тебе считаться с этим. Если ты сумеешь примириться до того, как тебя принудят к этому обстоятельства, ты избежишь не только страданий, но и признания поражения. Твое чувствительное «я» не только не пострадает, но извлечет пользу из своей трусости. Оно сможет кичиться перед теми, кто вступал в борьбу. «Видите, незачем было лезть, ведь я говорил вам…».

Сладок подобный триумф для такого кислого человека. Он согревает сердце хладнокровного ментора, которого ничто так не радует, как поражение людей с горячей кровью.

Священники и монахи построили на этой кисло-сладкой покорности свою власть. Люди, которые обожглись, жалуются и ищут целительный бальзам. Священники продают его и, если лекарство подействует не сразу, тут же бесплатно подставляют свою грудь, чтобы на ней выплакались. Приходите, люди добрые, поплачьте, исповедуйтесь и посоветуйтесь… А поскольку к нам приходят и простолюдины и короли, то кто же стоит выше всех?

Как наслаждается триумфом тот, кто всегда выступает в роли образца, кто правит миром, оставаясь за кулисами и экспериментирует с людьми за их собственный страх и риск! Как бы плохо все ни кончилось, он может в конце концов сказать: «Вы недостаточно следовали моим советам, были недостаточно святы! Мои намерения, как известно, самые чистые, для себя мне ничего не надо…».

Мы отправились с нашим кукольным театром и край чистейшей экзотики и вдруг, оказавшись в городе Канди, занялись философскими проблемами. Но можно ли не говорить о них в знаменитом религиозном центре, где буддизм является первоочередной проблемой?

Местный храм Святого зуба гордится одной из наиболее почитаемых святынь мира. Точнее, речь идет о третьем левом верхнем зубе, то есть о клыке Будды. Этот великий индийский мыслитель был похоронен за несколько столетий до нашей эры, но зуб его хранился отдельно, зуб уберегли от врагов, поклонялись ему сначала в Индии, а затем тайком, в прическе одной принцессы, вывезли на Цейлон. Здесь он стал эмблемой страны, символом государственной и религиозной независимости. Во время войны с оккупантами зуб перевозили из одного города в другой, пока и XVII веке его не похитили португальцы и не увезли и свою колонию Гоа. Цейлонцы предлагали за него большой выкуп, но верх одержал католический архиепископ, который решил раз навсегда уничтожить этот козырь конкурирующей религии. Он приказал в присутствии арбитров растолочь зуб в ступке, затем сжечь и пепел выбросить в море.

Но оказалось, что символ сверхъестественного может обладать сверхъестественной живучестью. Вскоре после португальской расправы с зубом туземный властитель Цейлона провозгласил, что снова обладает этой неповрежденной частью тела Будды. Христианам, мол, не удалось уничтожить зуб, остатки его материализовались из воды, огня и пепла, приняли первоначальный вид, поднялись и по воздуху прилетели на остров…

Поверил ли этому кто-нибудь? Миллионы людей верят до сих пор. Чудесный клык — величайшее сокровище храма Святого зуба. Мы заходили туда, слышали барабанный бой, звуки молитв, видели толпы паломников. Самый зуб нам не показали — тщательно обернутый, он хранится в ковчеге. Священнослужители ревностно оберегают его. Говорят, что даже во время ежегодных празднеств, когда августовской ночью ковчег везут по улицам города на спине белого слона, зуба в ковчеге нет. Не знаю, разрешали ли кому-нибудь осмотреть его; английский авторитет сэр Эмерсон Теннент утверждает, будто то, что там хранится, вообще не является частью человеческой челюсти… Да так ли уж это важно?

Если бы мы относились к собственным суевериям так же придирчиво, как к чужим, то, может быть, имели бы право смеяться. Но ведь это не так. Поэтому нам приходится ограничиться констатацией факта, что храм Святого зуба — один из главных центров буддизма, а буддизм — одна из распространеннейших религий в мире. Нашему мировоззрению предстоит еще длительная борьба с чуждыми идеологиями. Бесспорно, наши аргументы — хлеб, здоровье, равноправие женщин, ликвидация каст и классов, освобождение от страха, мир во всем мире — аргументы мощные и в сущности непобедимые. Но недооценивать силу зуба, преодолевшего ступку, огонь и воду, было бы неумно.

Таким же излишним, как вопрос о подлинности кандийского клыка Будды, является другой вопрос. Многие спрашивают, как увязать кандийские или тибетские религиозные церемонии с настоящим учением Будды? Ведь этот философ обходился без священнослужителей, храмов, молитв и даже без веры в бога! Ведь это был мудрец, совершенно отрекшийся от мира, более всего осуждавший жажду власти! Как же люди, выдающие себя за его учеников, превратили его изображение в идола, окружили его чудесами, стремятся к власти и неприкрыто пытаются вести крупную великодержавную политику?

Мы не знаем точно, во что верил сам Будда. Так же как Сократ и Христос, он не оставил ни одной строчки своего учения, оно передавалось из уст в уста и было записано гораздо позже. Статуи, изображающие его, начали создавать, как известно, через четыреста лет после его смерти. В книгах и статуях перед нами предстает особый идеальный образ: человек, который из страха перед страданиями предпочел удалиться от мира, этого вечного источника страданий, и таким образом обрести ничем не нарушаемое спокойствие. Он утверждает, что единственное лекарство от страданий — отказ от желаний; лишь он приводит к полному избавлению от всех жизненных бед, вообще от существования в этом мире, прерывает круговорот перевоплощений, угрожающий нам после смерти (даже после самоубийства). От вновь и вновь порождаемых неосуществленными желаниями бедствий жизни, в которой при последующих воплощениях несут наказание за грехи, совершенные ранее, можно и избавиться только отказом от желаний. Желание — всеобщий двигатель. Преодолей его, и после смерти тебя ожидает нирвана — пустота. Абсолютная пустота, которую нам не приближают такие определения, как «райская» или «блаженная». Просто (или сложно) пустота.

Моральное новшество учения Будды заключалось в том, что он отрицал примитивное «умерщвление плоти», которое рекомендовали аскеты. Он говорил приблизительно следующее. Жизнь, которая тебе дана, проживи, пусть тяжело, но не пользуясь ее обманчивыми радостями и не прибавляя ничего к ее мерзости. Не стремись к богатству и власти над другими, не обижай ни человека, ни животных, являющихся лишь одним из воплощений человека. Совершай мелкие добрые дела, размышляй, жди своего конца и надейся ни нирвану.

Новое учение понравилось властелинам, которые, конечно, не собирались применять его к себе. Их устраивала религия, рекомендовавшая подданным «нравственный» образ жизни, пассивное примирение с любой участью, причем не требовался дорогостоящий церковный аппарат устрашения. Властелинами они родились, по-видимому, в награду за хорошее поведение в предыдущем существовании и потому претендовали на покорность подданных. Подаяния, раздаваемые скромным проповедникам типа Будды, были в общем весьма незначительным капиталовложением для поддержания зарождавшегося строя.

В течение тысячелетий еще кое-что изменилось, в буддизм пробрались древнеиндийские боги, оказавшиеся не столь мертвыми, как думал Будда. Небо, ад, рай, суеверия и чудеса, тайные науки, строгая иерархия священников, роскошные храмы, богатые монастыри, десятина, пожертвования, налоги — и вот пессимистическая, исключительно интеллектуальная философия основоположника буддизма превратилась в религию. Религию, стремящуюся не столько к нирване, сколько к земной власти.

Подлинный ли святой зуб в Канди? Это неизвестно. Но известно, что кусает он пребольно.

СТЕРИЛИЗОВАННОЕ ИСКУССТВО

Древнее искусство главным образом религиозного происхождения, но для нас, его современных поклонников, это большей частью безразлично. К восприятию древнего искусства мы подходим так же деловито, как к еде кольраби. Сначала моем его в целях гигиены, отрезаем корень, из которого оно выросло, листья, которыми дышало, и несъедобную кожуру, оберегавшую мякоть. И лишь оставшееся интересует гурманов и эстетов.

Правилен ли такой подход? Если бы я был его безоговорочным сторонником, то привел бы следующие аргументы. Должен ли каждый, надевая кожаные ботинки, задумываться над тем, что в этой коже до него ходил кто-то другой? Должен ли посетитель выставки в Манеже все время помнить, что там когда-то вправду гоняли потных лошадей?

Воспоминания о прошлом часто нежелательны. Любитель музейных экспонатов будет, вероятно, потрясен, увидев, как они практически употребляются. То есть, узнав, что некоторые люди воспринимают их не только эстетически, а, например, молятся на них.

Мы отправляемся в храм посмотреть знаменитую роспись над алтарем и обнаруживаем у входа табличку с запрещением осмотра во время богослужения. Против этого не возразишь, наше отношение к росписи могло бы действительно помешать религиозному человеку. А спрашивал ли кто-нибудь нас, не мешает ди нам отношение верующих?

В Чехии, например, эстета раздражает вышитая скатерка, положенная наивным почитателем на алтарь под росписью. Или дешевая вазочка с восковыми цветами. В других странах обстоит еще хуже. В Европе, причем вас удивило бы, в каком высоко цивилизованном крупном городе это было, я видел распятие, нижняя часть которого была мокрой от слюны, и все-таки, чтобы приложиться к нему, туда непрерывно протискивались все новые и новые верующие. Неподалеку от христианского поселка в Америке я видел тысячелетнего майского идола, обрызганного свежей кровью принесенного в жертву животного. Но самое странное пришлось мне наблюдать во время описываемой поездки по Азии: в одном с научной точки зрения безукоризненном музее я увидел среди коллекций живого ламу. Он сидел там, скрестив ноги, спокойно молился и сжигал ароматические палочки, торчавшие между пальцами одного из выставленных богов.

Перед Венерой в Лувре или Вышебродской мадонной в Пражской галерее вы ничего подобного не увидите. Но не заблуждайтесь: людей, относящихся к определенным произведениям изобразительного искусства, как к предметам культа, в мире пока еще больше, чем нас, остальных. Однако соотношение сил многообещающе меняется. Возможно, что недалек тот день, когда дирекция какого-нибудь музея укрепит подле произведений искусства всего мира таблички, на которых известная надпись «Не трогать руками!» будет дополнена словами: «И ни в коем случае не использовать для религиозных целей. Хотя бы во время посещений любителей искусства».

Любителя произведений религиозного искусства подстерегает еще один удар. Он убеждается в том, что эти произведения часто крикливо разукрашены, размалеваны, порой недалеко ушли от уровня цирка или ярмарки, просто вульгарны. Благородную красоту, за которую эстеты готовы иногда жизнь отдать, придает им налет времени; пожухшая поверхность, выцветшие краски, выступившая на поверхность структура дерева, металла, камня, любопытное повреждение, вызванное непочтительным обращением.

Мы почти не можем представить афинский Акрополь в его первоначальной окраске. Видевшие его при ярком солнце или при волшебном свете полнолуния скажут, даже не считая это бессмыслицей: «Эти скудные, разбитые части образуют идеальное целое». При этом они пренебрегают свидетельством историков, что кариатиды Эрехтейона были раскрашены. Нам кажется, что они выглядели бы как столбики карусели…

Короче говоря, эстет любит вещи поврежденные, а главное, уже вышедшие из употребления, потому что тогда ему ничто не мешает относиться к ним по-своему и, пожалуй, совершенно независимо от их первоначального назначения. Но столкнувшись с произведением религиозного искусства, свежеотлакированным и по-прежнему служащим своим старым целям, он не может отделаться от ощущения, что тенденции этого искусства были всегда практическими, что оно было рассчитано на плохой вкус и в эстетическом отношении, можно сказать, сбивало цену. Оно даже не боялось быть вульгарным и ничуть не заботилось об утонченных чувствах истинных знатоков.

Не следовало ли бы этим знатокам чуточку призадуматься? Не заходят ли они слишком далеко, закрывая глаза на тенденциозные задачи произведений искусства? Не внушило ли им привычное восприятие религиозного искусства, при котором отбрасывалась религия, ложное представление, что всякое искусство следует воспринимать без его корней и листьев? Что всякое искусство должно с самого начала носить корректный, инвалидный характер предметов, вышедших из употребления?

Всякое живое искусство тенденциозно, то есть воинственно, а поскольку это так, то для достижения успеха оно должно обладать крепким здоровьем. Старые пропагандисты религии — а это были люди, обладавшие широким размахом, — могучего здоровья на боялись. Почему же пугаться его нам при пропаганде наших идей?

Это первое. И второе: правильно ли воспринимать древнее, то есть главным образом религиозное искусство, в выпотрошенном, стерилизованном музейном виде и при этом не интересоваться его первоначальной миссией? Справедливо ли это? И безопасно ли?

Возьмем негритянские духовные песни. Они прославлены и сейчас общепризнанны. И правильно рассматривать их как свидетельство глубокого социального протеста. Но можно ли полностью игнорировать их религиозную тенденцию? Полагаю, что каждому поклоннику этих песен было бы полезно, если бы его, как щенят при дрессировке, ткнули носом в богослужение на американском юге. Там не только постоянно поют эти древние песни, но при вас в любой момент могут рождаться новые песни. Это неописуемое переживание. Никакая американская пластинка не может передать возбуждение, которым насыщен воздух храма, жар, которым пышут тела людей, волнующее ощущение, что вы являетесь свидетелем древней оргии. Вы слышите неслыханное до того пение, чувствуете дыхание порождающего его источника. И в то же время вы как бы настораживаетесь. Внимание! — говорит что-то внутри вас, и это не худший из ваших инстинктов, — внимание, дальше идти с ними нельзя, это не может быть здоровым явлением, это уже безумие. Женщины, в экстазе извивающиеся на полу, пена на губах, тупая безнадежность в подавленной, потной, накаленной атмосфере… Это уже не отдушина для социального протеста, но опиум, которым заглушают его! Людей, охваченных таким видом религиозного дурмана, трудно будет поднять на что-либо другое, на революцию… Человек, действительно стремящийся изменить положение, как, например, Поль Робсон, использует и преподносит негритянские духовные песни совершенно не так, как поют их эти люди. И, конечно, знает, почему!

Пронзительные крики религиозных фанатиков вызывают не только эстетический интерес, в них таится яд. В этом убедился бы очевидец в Миссисипи. И нечто подобное он испытал бы в буддийском или индуистском храме на Цейлоне. Он увидел бы грубоватое религиозное искусство — столь популярные статуэтки Будды и Шивы, украшение наших квартир и музеев, но на этот раз окуриваемые, умащенные, облаченные в одежды, украшенные цветами, стоящие в центре обрядов и простертых к ним рук верующих. И, между прочим, убедился бы в том, как мало связана эта действующая религия с возвышенными идеями ее. основателя и ученых защитников, такая она отсталая, чисто показная и далеко не невинная.

Поклонник религиозного искусства после такого посещения по-прежнему любил бы свои индийские статуэтки, как по-прежнему любит негритянские духовные песнопения, чешское барокко, готику и многое другое. Но любил бы все это по-иному. Разумнее.

ИДОЛЫ В ДЕЙСТВИИ

Тьма. Наша труппа играет в зале, расположенном на склоне горы, возвышающейся над городом Канди. Играет точно так же, как дома, в Брно, с рефлекторами, громкоговорителями, со всеми достижениями нашего века. А чуть пониже Происходит нечто совсем иное.

Я произнес свое вступительное слово и освободился. Спектакль идет, и в течение полутора часов я могу делать вид, что приехал сюда частным образом, просто так. В глубине долины лежит озеро. Я был уже там, видел, как в черной воде копошилось что-то живое — большие лягушки или черепахи. В воздухе мелькали летучие мыши, непривычно высоко летали светлячки. По лениво поблескивающим волнам сюда докатывается таинственный гул барабанов, порой слышны взвизгивания труб. В индуистском храме идет богослужение.

Впустят ли меня? В Индии это не разрешено (коровам можно, иностранцам нет), в старых книгах о Цейлоне тоже сказано, что вход в такие храмы запрещен. Но попытка — не пытка.

Вокруг храма шум, как во время вальпургиевой ночи, мелькает множество огоньков. Перед порталом, украшенным башней «гопурам», лежат сандалии. Я тоже разуваюсь и глазами спрашиваю двух мужчин, видимо, сторожащих вход: «Можно?».

Они улыбаются, их зубы блестят в сумраке. Вхожу в храм, сквозь тонкие чулки ощущаю грубый камень, стараюсь обойти лужицы пролитой воды или масла. В первом зале, освещенном мерцающими огнями светильников, барабанщики бьют в свои барабаны, другие музыканты дуют в какие-то инструменты, звуки которых напоминает гобой. Шум отчаянный.

Справа брахман выполняет какой-то обряд. Он обнажен до пояса, от пупка до копчика обвит шнуром — атрибутом высшей касты. Выглядит он франтом; в ушах и вокруг шеи сверкают драгоценности, на руках — браслеты, на пальце почти епископский перстень. На темени, за намечающейся лысиной, волосы связаны в пучок, и это подчеркивает гермафродитский вид жреца. Руки у него полные, мускулы мягкие, видимо, он никогда не выполнял работы более тяжелой, чем сейчас. Изящными, вычурными движениями осыпает он лепестками цветов лик божества.

Время от времени его более молодой помощник подает наполненные маслом медные светильники, и жрец обводит ими вокруг статуи. Светильников целая серия; на одном — статуэтка быка, на других — кони, человека, на некоторых одна горелка возвышается над другой, они многоэтажные, как свадебный торт. Это, по-видимому, наиболее священные, так как молящиеся сопровождают их длинный путь к алтарю движением рук, сложенных над головой.

Среди верующих мужчины и женщины, все простоволосые, с индуистским цветным пятном на лбу. Женщины в национальных костюмах, мужчины в саронгах или брюках, все босиком. Храм битком набит, лампы чадят, жарко, а я торчу посреди толпы. Глаза молящихся хоть на миг с некоторым удивлением останавливаются на иностранце, но потом они снова с отсутствующим выражением механически следят за жестами священнослужителя.

Божество, изваянное из черного камня, обильно умащено и облачено в богато разукрашенные одежды; оно похоже на пражскую статую Христа-младенца. Вероятнее всего, это Кали — грозная супруга Шивы, жаждущая крови и отрубленных вражеских голов. Но в совершаемом женоподобным брахманом обряде осыпания цветами и размахивания тортообразными светильниками нет ничего внушающего ужас. Музыка громкая, молитвы непонятные, огни мерцают, и, стоя в толпе, не испытываешь страха. Здесь ни на секунду не возникает ощущения, подобного тому, которое я испытал в негритянском молитвенном доме в Миссисипи, когда казалось, что вот-вот на тебя, белого, напросятся, чтобы — с полным основанием — растерзать. Здесь в карих глазах спокойствие и скорее доброжелательное безучастие.

Никто не возражает, когда иностранец, выскользнув из группы, окружающей брахмана, отправляется в своих чулках осматривать все уголки храма, божество, которому сегодня приносились жертвы, лишь одно из многих. Оно стоит в центре храма под балдахином, резным и ярко расписанным, как ярмарочный тир. В других местах этого сложного здании, иногда в глубине искусственных пещер, стоят иные божества из камня или металла. Они одеты не так богато, как та статуя, перед которой сейчас совершалось богослужение, но на всех обязательно хоть намек на одежду, хоть кусок полотна или шелка, обернутого вокруг бедер. Если не говорить о нескольким фаллических символах, настолько стилизованных, что они приобретают геометрическую неконкретность, здесь нет ничего эротического. Ничего напоминающего изящные переплетения, которые вы видите в отдельных храмах Индии, а тем более пламенные совокупления, в которых застыли статуи ламаистских храмов Монголии, Китая.

К концу я попал в сказочный хлев. Это был склад деревянных животных и колесниц для праздничных процессий. Здесь все было трогательно, любовно вырезано и разрисовано. Больших качающихся коней и карусельных быков я никогда раньше не видел.

В общем церемония в честь страшной богини Кали была весьма кроткой. Волнующее приключение поджидало меня за дверьми храма: пропали мои туфли. Я приковылял в театр в чулках. Там выяснилось, что после спектакля кто-то из товарищей искал меня; проходя мимо храма, он увидел чешские туфли и забрал их.

Так называемых дьявольских танцоров — еще одну достопримечательность Канди — мы увидели на следующий день. Их танцы несколько более бурны, чем обряды в храме, но до наших представлений о дьяволах им далеко. В белых, сложно задрапированных юбках, с невероятно тяжелым разукрашенным поясом вокруг бедер и с каким-то подобием прозрачного легкого свитера из кораллов и серебристых блесток на голой груди, они совершали прыжки и делали жесты, которые во всех путеводителях называют «мужественными».

Кажущаяся мужественность этих танцев заключается в том, что они угловаты, отрывисты, изнурительны. Если же считать мужественность противоположностью женственности, то эти танцы не мужественны. Мужествен, например, словацкий танец вербунка, его никак не спутаешь с женским танцем. Он утомителен, но за его утомительностью кроется задор: «Смотри, девушка, как я вынослив!» Название свидетельствует о том, что этот танец рекрутов, но немецкое слово «Werbung» означает не только вербовку рекрутов, но и ухаживание. Залихватский танец парней выражает строптивость новобранцев, это безобидная отдушина для их избыточной энергии. И в то же время удобный случай показать девушкам гибкость бедер, неутомимость икр, чувствительность щиколоток.

В дьявольском танце нет подобных намерений, он не ставит таких задач. Это танец другого рода, я отнес бы его к группе экстазовых. С эротикой, с женским или мужским началом он не имеет ничего общего. Его сложные отрывистые движения должны, по-видимому, привести к изнеможению, к трансу, в нем не кокетничают усталостью. Этот танец напоминает скорее судорогу, бред. Насколько известно, его выполняли раньше у ложа больных, одержимых дьяволом. Возможно, танец должен был имитировать движения дьявола, чтобы, отождествившись с ним, захватить, преодолеть его. Танцор приходил в исступление, показывал слабости злого духа, изображал способ его усмирения, изгнания, а тем самым в известной мере поддерживал волю пациента к сопротивлению болезни.

То, что мы видели, было уже стилизованным, приглаженным эстрадным выступлением, конечно, без участия больного. Танцоры, выступающие с этим номером, пользуются успехом во всем мире. Они были в Москве, приедут в Прагу. Но пусть их кажущиеся абстрактными и бессмысленными прыжки не вводят вас в заблуждение и не вызывают у вас вопроса: «И это — магия?».

Танец подлинный. Такой же подлинный, как наша полька, тоже не утратившая своего первоначального очарования из-за того, что сейчас ее исполняют на подмостках любители-милиционеры. И сейчас, как сто лет назад, стоит соединиться в танце рукам настоящих девушки и парня, произойдет подлинное для них и, если хотите, магическое слияние.

На Цейлоне до сих пор живы демоны, и дьявольские танцоры по-прежнему изгоняют их этим танцем. Не знаю, каких результатов они добиваются. Но знаю, что современным врачам приходится прилагать немало труда, чтобы изгнать этих танцоров из комнат больных.

КАНДИ И ЕГО ЛАКОМСТВА

Название Канди звучит так же, как английское слово «candy» — конфеты, и это придает воспоминаниям о городе кондитерскую нежность и притягательность. Красивое озеро на дне долины, похожие на парк берега, храмы и дома, подымающиеся даже немного вверх, в горы, со всех сторон окружающие город… И все эти горы засажены кустами чая. Настоящего цейлонского.

Мысль о конфетах ассоциируется с представлением о больных зубах, а зуб является, как мы знаем, знаменитой святыней Канди. В глубине души у каждого из нас сохранилось что-то детское, и потому нам особенно интересно было узнать, что здешние буддисты не только хранят свою реликвию — Святой зуб, но имеют целое стадо живых слонов для процессий, устраиваемых в его честь. И на одном из этих слонов нам разрешили покататься.

Взбираться на опустившуюся на колени и обтянутую теплой кожей гору неприятно, особенно когда человек не обладает ни снаряжением, ни тренировкой альпиниста. Но как только он усаживается наверху и с величием магараджи улыбается щелкающим где-то внизу фотоаппаратам, тягостное ощущение сменяется верхом блаженства. Я смогу рассказывать, что ездил на слоне! Смогу сказать, что проделал двадцать пять тысяч километров по Азии в самолете, в автомобиле и… на слоне. Это звучит!

Живущее в вас дитя получило полное удовлетворение. Именно в Канди среди нас вспыхнуло массовое помешательство на слонах. Кто-то обнаружил лавочку, где всего за одну рупию продавали слонов из черного дерева. 14 без промедления наши рупии начали перевоплощаться в слонов. То были черные статуэтки с бивнями из настоящей слоновой кости. Для удобства упаковки и перевозки бивни были вставные. Оттик потом божился, что видел, как один педантичней член нашей труппы перед сном клал эти слоновые зубки в стакан воды.

Уличные торговцы, подметив охватившее чехов безумие, на каждом шагу преследовали нас возгласами: «Слон, слон!», что звучало почти как ругательство. Они хотели во что бы то ни стало всучить нам целые стада всевозможного скота, и отделаться от них было очень трудно. «Корова из слоновой кости у меня уже есть, — отмахивался Карлик, — Теперь я соглашусь в крайнем случае на слона из говяжьей кости». Так как торговец по-чешски не понимал, позвали меня, чтобы я перевел пожелание Карлика на английский. Трудно быть руководителем группы чехов, занимающихся покупками за границей, и подчас просто невозможно быть их переводчиком.

Из Канди мы отправились в Курунегалу. И она гордится тем, что была одно время резиденцией цейлонского короля. Курунегала расположена у озера, еще более красивого, ибо оно естественное, раскинулось у подножия могучей голой скалы, якобы напоминающей лежащего слона. К счастью, этот слон не продавался, а не то мы оставили бы там свою последнюю валюту.

Специальный комитет городского управления очень хорошо встретил нас и поселил в рестхаузе. Это особый тип маленькой гостиницы, посреди которой всегда находится столовая, а справа и слева — ряд небольших спален. Здания одноэтажные с тенистой террасой. На террасе стоят огромные кресла, сконструированные, очевидно, с учетом толстенных голландских седалищ. Подлокотники можно так выдвинуть, что на них помещаются вытянутые ноги. Вот он, колониальный образ жизни! После тяжелого пути мы ожидали обеда в бесстыдно горизонтальной позе.

Собственно, это был не обед, а очередной банкет. В столовой мы очутились перед огромным накрытым столом с надписью: «Курунегала приветствует чехословацких кукольников!» Буквы этой надписи, рас тянувшейся во всю длину белоснежной скатерти, были сложены из окрашенных в красный цвет зерен риса.

Рис — основное блюдо не только здесь, но и на всем Цейлоне. В Курунегале его подали с богатым выбором приправ, как полагается на банкетах. Называется это блюдо кэрри, и оно замечательно. Особенно для тех, чей желудок с ним справляется. Они могут прибавить к белому пресному рису десяток других лакомств: крепко сдобренный желтоватый гуляш, вареную рыбу, салат из помидоров с луком, замечательную чечевичную кашу и нивесть что еще. Едят все это с хрустящим печеньем — жаренными на масле тоненькими лепешками, — настоящая поэма! Кэрри подается без подливки, едят его ложкой, которую держат в правой руке, а в левой — вилка, ею помогают накладывать кэрри.

Те, у кого желудок с такой едой не справляется (а это часто связано с колониальным образом жизни), со вздохом ограничиваются пресным рисом и прикрывают глаза, чтобы не видеть, как в серебряной ложке отражается находящийся под потолком огромный вентилятор. Вентилятор вращается, его уменьшенное отражение в ложке мелькает с головокружительной быстротой, непрерывный поток воздуха усиливает состояние неустойчивости, вы чувствуете себя как во время качки; вот-вот желудок начнет сжиматься в такт вентилятору…

Тот же, кто не ест на Цейлоне, лишается большого удовольствия. Там вкусные рыбы и сказочные фрукты. Несколько сортов бананов, все известные у нас и, сверх того, несколько неизвестных даров тропиков, как, например, манго или лаулу. Манго здесь продолговатое, более зеленоватое и толстое, чем в Америке, с сочной желтой мякотью. У лаулу наряду с очаровательным названием. вид шафраново-золотистого яблочка и мучнистый вкус. Мы проезжали мимо какаовых деревьев, и шофер Фернандо научил нас срывать и разбивать их розовые стручки и вылущивать туго набитые в них бобы, лежащие в белом соусе; он имеет вкус очень кислых конфет, и его высасывают.

Более древним и самым знаменитым здесь растением является коричное дерево, научное название которого — cinnamonum zeylanicum — свидетельствует о его цейлонском происхождении. Именно сюда приезжали за корицей купцы еще в библейские времена. Корица — это внутренняя часть очень тонкой коры маленького деревца, которая, как свидетельствуют руководства, «отличается от всех других специй крепким ароматом, терпким и приятным вкусом».

То, что рис — главная пища на Цейлоне, не доставляет особого удовольствия некоторым чехам, называющим его «зубками мертвецов». Например, в меню андийского университета вы увидите шесть раз в неделю рисовую кашу и лишь один раз так называемое европейское блюдо — картофель. Интересно наблюдать вегетарианцев, которые по религиозным или кастовым соображениям обходятся совершенно без мяса. Некоторые из них не признают даже яиц и сыра. Один из них, студент, клялся нам, что, живя долгое время в Праге, строго соблюдал все предписания. И не тосковал там по цейлонским фруктам и овощам так сильно, как чехи на Цейлоне по свинине с кнедликами и тушеной капустой.

В Курунегале двадцать тысяч жителей, и каждый из них, по-видимому, хотел проявить любезность по отношению к нам. Для нас была составлена изнурительная программа. Пока в театральном зале готовили i цену, мы совершили несколько прогулок и нанесли визиты, перед спектаклем супруги членов местного самоуправления устроили для нас чай. Вступительное слово к премьере произнес красивый молодой человек. Случайно оно было его последним выступлением и качестве главы города, так как утром сообщили из Коломбо, что он назначен на пост министра.

Разумеется, это явилось поводом к чествованию, и банкет превратился в шумное празднество. На террасе рестхауза для нас танцевали дьявольские танцоры в таких же костюмах и с таким же напряжением, как и Канди. Потом выступили более изящные танцовщицы, но треск барабанов не прекратился. Наши хозяева вообще не замечали, что гости один за другим удаляются, чтобы лечь в постель, и настолько утомлены, что им не мешают заснуть даже дьявольские барабаны, гремящие под самыми незастекленными окнами.

Праздник в честь спящих чехословаков продолжался до утра.

ГАЛЛЕ ИЛИ ЖЕЛЧЬ ПОСЛЕ КОНФЕТ

Многие деревья чувствуют себя хорошо среди себе подобных, но кокосовые пальмы индивидуалистки, они стремятся жить подальше от стада. Посреди плантаций они ничего поделать не могут — где их посадили, там и растут. Но стоит пальме очутиться на краю плантации, а тем более там, где суша кончается, она начинает тянуться, прямо-таки изворачиваться в сторону, ее тянет к морю, и иногда она так наклоняется, словно хочет покинуть берег.

Пальмы и море — вот что особенно притягивает человека, приехавшего из Центральной Европы. Он не может досыта насмотреться, ему никогда не надоедают перламутровые волны, которые то растекаются по песку, то, окаймленные ослепительно белой пеной, разбиваются о валуны или маленькие островки. Эти островки необитаемы, там высятся лишь группки деревьев, они мужественно сопротивляются прибою, набегающему со всех сторон. И даже в человеке, в общем тесно сросшемся с ему подобными, просыпаются мечты, зовущие вырваться из строя. Ему хочется превратиться в экзотическую лиану, обвиться вокруг пальмы, очутиться в робинзоновском одиночестве. Там…

К счастью, такое чувство длится лишь одно мгновение. Человек вовремя осознает, что это глупость, что там жить нельзя, а если бы это было возможно, ни один из островков не остался бы необитаемым. Но в течение этого короткого мгновения мечта настолько сильна, что человек не может от нее оторваться, она тянется, изворачивается, словно стремится вместе с водой и пальмами покинуть любые берега.

Мы долго ехали вдоль моря, возможности любоваться им и мечтать было достаточно. Ехали мы все время на юг, и справа за окнами автобуса уходили в бесконечность голубовато-серые волны с гребешками пены, то здесь, то там виднелись острова и повсюду — пальмы.

Слева мелькали скромные домики, утопавшие в и ни деревьев; сотни тропических ливней смыли с. пик штукатурку, и казалось, что они подернуты зеле-понятой плесенью.

Справа под пальмами на самом берегу кое-где виднелись закопченные башни. Индуисты сжигают в них мертвецов, и тогда дым тянется к морю, к островкам. Только дым. Место живого человека на земле, среди близких.

Мы едем в Галле — порт, некогда более известный, чем Коломбо. Португальцы построили там в свое время крепость, но современный вид придали городу голландцы. Голландцев здесь уже давно нет, укрепления наросли травой; на них вокруг белого маяка пасутся коровы, и это подчеркивает классический голландский стиль пейзажа.

На рейде иностранные суда — два японских и одно египетское — напоминают, что здесь, в Галле, испокон исков встречались на полпути Старый Свет и Дальний Восток.

Внутри круга укреплений под раскидистыми деревьями — сердце города, главным образом правительственные здания. На одном портале герб с изображением льва и дата: 1669 год, на другом, совершенно запущенном и, видимо, нежилом доме, осталась лишь меланхолическая надпись: «Bank of Ceylon», больше ничего. Вхожу наугад в какую-то открытую дверь и, словно передо мной взвивается театральный занавес, оказываюсь на пороге зала суда во время рассмотрения дела. На судейском возвышении сингальские чиновники в темной штатской одежде, несколько ниже стоит полицейский в шортах защитного цвета и дает показания. На скамье подсудимых за деревянной перегородкой пятеро юношей с непроницаемыми физиономиями. У ног полицейского, обутого в туфли и толстые длинные носки, небрежно развернутый бумажный сверток с вещественными доказательствами. Несколько грязных тряпок, склеившихся от засохшей крови, три дубинки; к каждой вещи прикреплена этикетка — на таких пишут цены в магазинах. Рассматривается дело об убийстве. Эти пятеро юношей убили старика и его жену.

— Почему?

— Ссора из-за земли, усугубленная кастовыми и другими распрями. Это довольно сложно… — пытается уклониться от ответа стоящий у двери чиновник, которого я шепотом расспрашиваю.

— Это необычный случай?

— О, нет! Вовсе нет! Просто не знаю, как вам объяснить…

— Может быть, здесь вражда между сингалами и человеком, принадлежащим к тамильскому меньшинству?

— Возможно, — соглашается чиновник и опускает голову.

Любопытно, что в свободном Цейлоне, государстве, входящем в Британское Содружество наций, судят еще по голландским законам. Но больше всего сохранилась голландская атмосфера в гостинице.

Впервые за все время путешествия у меня отдельная комната, даже не комната, а настоящий зал. Он подошел бы для какого-нибудь донкихотствующего чудака. Сумрачный, заставленный множеством старых, унылых вещей; его деревянный потолок высоко, под самой крышей. Окно пропускает мало света — перед ним крона раскидистого дерева. Сквозь ветви виднеется часть пристани, там кули гуськом, по бедра в воде, переносят мешки с товарами.

Почему голландцы любили размеры, которыми отличается эта комната? Стремились таким образом создать впечатление, что они действительно являются господами? Или это укрепляло их позвоночник, угрожающе размягченный всеми испытаниями, перенесенными на жаркой чужбине? А может быть, просто надеялись, что в этой тенистой громадине на кровати у самого пола будет хоть немного прохладнее?

Вся гостиница, казалось, была создана для жизни со стиснутыми зубами. Величественный бивак в аду, господское существование, поддерживаемое любой ценой, — только бы вынести это изгнание в тропиках, выдержать ненависть ограбленных туземцев, к счастью, враждующих друг с другом. Выдержать несколько лет, пока удастся нажить золото на корице, на жемчуге, на чем угодно. Набить всем этим корабли и уехать навсегда.

Старые гостиницы близ экватора, бары из красного дерева, потускневшие зеркала и ветхие лопасти вентиляторов… Панцири всегда прочнее скрывавшихся в них недолговечных существ.

Где эти существа? У стойки с напитками застоявшийся запах мускуса, рома и сигар. На высоком стуле сгорбленный белый человек со стальной пружинкой слухового аппарата на голове. Кто знает, почему он остался? Не разбогател вовремя и опоздал на пароход? Не сумел? Был сентиментален, не выдержали нервы, сбили с толку идеалы, туземки, какие-нибудь исследования, раскопки?

Вы можете повсюду встретить эти прозябающие остатки вымершей породы. За виски с содовой и пару сендвичей они порасскажут вам о былой славе. Да полно, существовала ли она?

— Конечно, существовала, уважаемый. Не думайте, что в тропики отправлялись одни только неудачники. Ехали и те, кого не устраивали темпы на родине. Когда-то жизнь была здесь бурной, суматошной. Все хотели разбогатеть, все стремились быть господами. Соглашались еще месяц-другой посидеть, положив ноги на стол, и подождать богатства, но стол должны были получить немедленно. Кто не жил как господин, мог жить только как туземец, а если так, то лучше уж пулю в лоб. Господами здесь должны были быть все, даже те, кто ими дома не были. Еще одно виски, пожалуйста. Должны были? Нет, хотели. Хорошо жить господином… А без хорошей ванной здесь тоже пропадешь…

Вам симпатичны местные жители? Вы имеете в виду женщин? Не так ли? Вообще людей? Ну, знаете, странные шутки! Посмотрел бы я на вас в те времена, когда нужно было во что бы то ни стало спешно раздобыть деньги… Небось воображаете, что это было легко? Что жареные куропатки сами в рот влетали? Спорю на все, что у меня есть, что вы тоже вели бы себя как черт. Вокруг все чужое, и у вас нет никакого желания торчать здесь дольше, чем это необходимо. Будь окружающие вас черномазые немного менее не надежными, вы бы в два счета получили все, что надо, да и они жили бы неплохо. Но, к сожалению, это никогда не удается. Во-первых, вы здесь не один, над вами есть кое-кто посильнее, рядом с вами тоже ко всему тянутся белые руки. Но даже если бы вы оказались здесь один на один с ними… Каждый теперь умничает, у каждого собственное представление о том, что ему по душе. Начнут возражать, бунтовать, сговариваться с другими… Тьфу!

Значит, вам здесь нравится? В Галле? На каком языке ни возьми, по-английски, по-голландски или по немецки, на любом это слово значит — желчь. Но вы, кажется, русский? Может, по-вашему это звучит неплохо.

СМЕХ СООБРАЗИТЕЛЬНЫХ ДЕТЕЙ

Уже в Галле нам шепнули по секрету, а чуть дальше по побережью, в Матаре, это стало совершенно явным: интерес публики к чешским куклам кое-кого раздражал. Американское информбюро на Цейлоне отправило почти по нашему маршруту кинопередвижку и повсюду устраивало конкурирующие сеансы, разумеется бесплатные. В то время как у нас маленький Ясанек сражался с драконом, на ближайшей площади антисоветские фильмы сражались с призраком коммунизма. Но зрителей у нас было больше.

Их было столько, что один любезный местный сановник счел нужным прийти нам на помощь: выступить на авансцене и объяснить находившимся в зале, почему они там оказались и почему неудовлетворенные, стоящие у касс, остались снаружи. У тех, кто в зале, объяснял он, есть билеты, которые они своевременно купили. Те, кто остались снаружи, билетов не получат, так как все распродано.

Утирая пот, он излагал эту замечательную теорию несколько раз в различных вариантах. Публика тоже обливалась потом, нетерпеливо ожидая начала спектакля. Но сановник, придавая большое значение своему выступлению, продолжал в том же духе. Люди в герметически закупоренном зале начали волновались, но оставшиеся снаружи волновались еще больше. Узнав, что спектакль все еще не начинается, они все-таки надеялись вовремя пробраться в зал. Может быть, они думали, что там ожидают именно такого пополнения? Сановник слышал ропот, удары в двери, потел, упорно старался прекратить столь непристойное поведение и мужественно продолжал говорить.

Между тем люди просачивались в театр сквозь все щели. В конце концов через артистический вход прорвалось столько народу, что по обе стороны сцены не осталось места для кукольников. Сановник все говорил, а я протиснулся наружу, к полицейским, успешно оборонявшим главный вход в зал, и попросил их освободить место за кулисами. Полицейские пробрались на сцену, убедились, что могут там увидеть немало интересного, и не собирались уходить. А между тем входные двери под натиском толпы распахнулись, поток любопытных ввалился в зал, и сановник, увидев их, от растерянности онемел.

Мы воспользовались этим моментом. Публика была на сцене, заполнила все уголки зала, забиралась через окна… Единственным выходом из положения было начать представление.

На следующие спектакли мы полицейских внутрь не приглашали. Во время одного из спектаклей я беседовал под открытым небом с их начальником, он рассказывал мне о мучениях с местной разновидностью стиляг, как вдруг в зале раздался выстрел. Полицейский немедленно поднес к губам свисток, чтобы привить своих людей к расправе со скандалистами. Но мне удалось объяснить ему, что выстрел был дан по ходу пьесы и на сцене как раз находится волшебник, который выстрелит еще два раза, чтобы заколдовать цыпленка и курицу. Вот, слушайте: раз, два! Ах, тогда извините!

Контрпропаганда и давка среди публики создавали напряженную атмосферу, нервы у нас были натянуты до предела, мы опасались провокаций. И вот в Матаре в гардеробе грянул взрыв. Боже мой, что там происходит? Нечто ужасное! Детвора попыталась пробраться в зал через окно гардероба, на котором стояла бутылка содовой воды. Та упала на стоявшие внизу бутылки, несколько из них разбилось, из-за давления, возникшего в них при такой жаре, они взорвались, и стекло с треском разлетелось во все стороны…

Покушение?!!

Не волнуйтесь и не прерывайте представления. Можно спокойно продолжать небезопасную пропаганду Ясанека против драконов.

К счастью, нас не все время лихорадило. Бывали и спокойные часы, когда спектакль шел нормально, все внимание было сосредоточено на сцене, и зал реагировал — изумлением, смехом или настороженностью — именно в тех местах, где актеры этого ожидали у нас в Брно, так же, как здесь, в Матаре.

Тогда можно было спокойно уйти из театра, некоторое время не опасаться за судьбу притихших мальчишек, которые смотрели спектакль, забравшись на вентиляторы под потолком, и любоваться звездами.

Шагах в пятидесяти от театра плескался морской прибой. Мне нравилось стоять там среди скал, смотреть на блистающую воду. Я знал, что недалеко отсюда находится мыс Дондра — южная оконечность Цейлона, место, которое древние географы называли концом света. Дальше уж ничего нет, только море — через экватор и все полушарие вплоть до Антарктиды. Бесконечная, безмолвная пустыня. Над нею серп месяца, который лежит на спинке, рожками кверху, совсем не так, как у нас.

Но так же, как у нас, через секунду в театре раздался взрыв смеха семисот детей, причем на том самом месте пьесы, где его ожидали в Брно.

Есть определенные вопросы, с неприятным постоянством повторяемые в беседах чешских читателей с авторами путевых заметок. Вы рассказываете, например, о перспективах борьбы за мир, о прогрессе, и вдруг кто-то подымает руку и спрашивает, действительно ли сжигают вдов в Индии. Или: скажи нам откровенно, товарищ, едят ли змей в Китае? Уменьшают ли мексиканские индейцы искусственно размер головы?

Как хорошо было бы никогда не отвечать на подобные вопросы! Насколько приятнее рассказывать, как мы давали кукольное представление на южной оконечности Азии для очень темных, черноволосых детей. В нашей пантомиме закованный в латы рыцарь с грохотом падает на пол. Ясанек, наш милый шут, пытается помочь ему подняться, но тщетно, тогда он, многозначительно постучав себя пальцем по лбу, убегает за кулисы и возвращается с автомобилем техпомощи. Вы, вероятно, видели такие грузовики с подъемным краном. На этом кране висит большой выкрашенный в красный цвет школьный магнит, имеющий форму перевернутой буквы U. Ясанек опускает его, ножки магнита со стуком прикасаются к латам рыцаря, затем Ясанек поворачивает рычаг в обратную строну, подымает рыцаря и ставит его на ноги.

Можно ли показывать в Азии этот трюк? Рыцарей в латах знает любой наш ребенок по сказкам и разным кукольным представлениям. А ребенок на Цейлоне? Так же ли распространены здесь машины техпомощи, как у нас? А магнит? Держали ли все эти дети нечто подобное в руках, знают ли, как он выглядит и действует?

И вот в течение всего нашего длительного путешествия по Азии не было случая, чтобы сценка с подъемным краном не вызвала бурного отклика. Дети начинали смеяться, не ожидая конца трюка. Стоило появиться подъемному крану с магнитом, и они догадывались, что произойдет дальше.

Я закончил бы беседу словами: важнейший вывод из всего моего путешествия состоит в том, что смех сообразительных детей совершенно одинаков в цейлонском Матаре и в чешском Брно. Я не видел, как индейцы уменьшают головы, но видел, как они ремонтировали на обочине дороги брошенный кем-то сломанный автомобиль и потом поехали на нем. Я не наблюдал в Индии сожжения вдов, но я видел, что там работает атомный реактор.

Иногда месяц лежит на спинке, кое-где едят змей, — а почему бы и нет? — ласточкины гнезда и другие местные лакомства. Это довольно интересные наблюдших. Но то, что дети всего мира одинаково быстро понимают трюк с магнитом и аварийным автомобилем — настоящее открытие. И оно внушает надежду Ради него стоит совершить такое далекое путешествие.

ВОЛШЕБНЫЕ МАСКИ

Полуденный зной, притихшее море, отмель. Над теплой водой девятнадцать почти неподвижных человеческих голов. Рук не видно, они медленными движениями описывают круги около тел, лишь изредка правая рука, вынырнув из-под воды, на мгновение поды мается кверху… Вы, конечно, угадали, что проводится собрание.

Товарищи! Тропическая жара начинает срывать наши спектакли. Моральный уровень в общем не снижается, но материальная база расшатана. Капризничает магнитофон — колебания напряжения в сети и сырость оказывают пагубное влияние на исполнение музыкальных номеров; страдают от сырости и механизмы кукол — солдаты плохо маршируют, у акробата не вращаются колеса велосипеда. От непрерывных переездов треплются декорации, куклы грязнятся.

Вы хотите задать вопрос? Ах, товарищ читатель думал, что на конце света, на Цейлоне, можно покончить со всякими собраниями. Не беспокойтесь, это собрание кончится, но до его конца еще далеко, всем надо высказаться. Итак, во-первых…

Нервы пока выдерживали, но и они начали сдавать. Ночевали мы теперь в маленьких рестхаузах, по четверо в комнате, под рваными сетками от москитов, иногда и без сеток, но с москитами обязательно. Ночи были такие жаркие, что даже простыня была невыносима, и мы казались самим себе парскими трупами, выставленными на Башне молчания — мухи, ешьте нас.

Лихорадкой никто не заболел. Во-первых, мы приехали в зимнее время, а во-вторых, каждое воскресенье на всякий случай глотали таблетки дараприма. Один из нас сочинил молитву, сопровождавшую этот утренний обряд. Вот она. Тоже результат солнечного удара, перенесенного душой поэта в тропиках:

Колее тяжелые травмы получала душа, когда наши местные друзья, стремясь проявить максимум внимании, составляли для нас слишком напряженную программу и мы просто уж не могли слушать, смотреть, улыбаться. Выступали все новые и новые танцоры-дьяволы и танцовщицы-дьяволицы, бывали и танцы мафии — при виде их моя коллекционерская душа трепетала, — и надо же было, чтобы как раз в такой момент голова вдруг взбунтовалась: хватит! Больше не воспринимаю, выключаю уши, не заостряю взгляда, мне безразлично, улыбаются ли мои губы. Дьяволы, ну вас всех к черту!

Голова твердила это, но чувства отказывались ей повиноваться. Пока еще не придуман выключатель для слуха, а дипломатическая судорога официального делегата за границей, к счастью, не дает опуститься векам глаз и уголочкам рта. Сидишь как каменный, внешне все в порядке, время от времени даже говоришь сопровождающему сановнику: «Действительно, очень интересно», но где-то внутри рана и гримаса, несправедливо окрашивающие все, что ты видишь.

Это большая потеря. Об этом должны были бы подумать и те, кто у нас составляет программу для приезжих.

Маски! Я не собираюсь сейчас говорить о лицах дипломатов, улыбка которых может выражать… боже мой, да может вообще ничего не выражать! На этот раз я имею в виду знаменитые деревянные маски цейлонских танцоров.

Впервые мы увидели их в музее главного города, там уставлена ими вся лестница. Словно старик директор не впускает их в залы. Когда я сказал ему, что меня больше всего очаровывает из его экспонатов, он покачал головой: «Ну вот, еще один! Сколько и роду уже сюда приходило ради этих проклятых масок! Почему бы вам лучше не писать о геологии или наших окаменелостях? Ведь танцы это самое обыкновенное жульничество, рассчитанное на суеверие».

Но что же делать, если меня притягивает искусство, хотел я ему сказать, а чуточку суеверия и жульничества искусству всегда было свойственно. Каждое искусство, экспериментируя, прибегает к колдовству и маскам — даже король Лир не обходится без приклеенной бороды.

Много причин вызвало повышенный интерес нашей эпохи к маскам первобытных народов. Во-первых, маска — это относительно чистое проявление народного творчества. Своего сложного очарования она достигает простейшими средствами. Иногда достаточно нескольких мазков или полос краски на живом лице, иногда человек приспособляет кусок дерева, кожи, жести, словом то, что оказывается под рукой. Человеческое лицо испокон веков представляет собой одну из величайших тем для художников, и создатели масок задолго до возникновения всяких художественных теорий выявляли возможности его изображения. От широко распространенного типа до индивидуального портрета, от дерзкой абстракции до грубого натурализма, от подражания видимому до воплощения богов, героев, демонов или олицетворения ужаса, величия, мужества, веселья и т. д. Все это уже делалось, и все это мы видим как на ладони.

Наконец, вызывает интерес еще одно: ощутимая связь масок с магией, с внерассудочным воздействием на людей. То есть с областью, к которой мы теперь относимся менее пренебрежительно, чем наука девятнадцатого века. Тогда верили во всемогущество логики, в неопровержимость геологии, окаменелостей. Между тем наше поколение убедилось в невероятной живучести средневековья, суеверий, чудес, видело, как воскресали мифы, возникали массовые неврозы, видело сожжение книг и колдуний. Оно неоднократно было свидетелем поражения разума, правда временного, но вследствие этого не менее неприятного. Документальные киносъемки гримасничающего на балконе Муссолини или триумфальных прыжков Гитлера в Компьене — забавное зрелище, но не относится ли оно до некоторой степени к области демонических масок и дьявольских танцев? Не были ли мы свидетелями того, как фанатики-шарлатаны такими средствами увлекали за собой целые народы?

Производственные отношения и экономическое положение объясняют многое. Но некоторые темные закоулки истории нужно осветить и с другой точки зрения.

Словом, в масках что-то кроется. Я еще точно не знаю, что именно, только пытаюсь до этого додуматься. Когда буду знать, напишу. А пока удовлетворитесь кратким рассказом о цейлонских масках.

В поселке Амбалангоде мы видели их в действии. Могли подержать их в руках — они были деревянные расписные, довольно тяжелые. Это была серия из семидесяти различных масок, необходимых, как нам объяснили, для местной балетной и драматургической постановки. Наиболее простые из них выглядели как карикатуры на обычных смертных, это были маски участников комических интермедий — старух, жадных торговцев и тому подобных. Гораздо сложнее были маски демонов. У них были грозные зубы хищников, иногда двигающиеся челюсти, в которых они держали труп маленького человечка. Носы походили на хоботы или клювы, у некоторых из подобных пещерам ноздрей выползали кобры. Кобры извивались вокруг глаз, образовывали орнаменты на ушах и целые короны над лбом. Некоторые маски были украшены диадемами из золотых шипов, у короля над совершенно реалистическим лицом высилась фантастическая тиара высотой в восемьдесят сантиметров. В такой, конечно, не потанцуешь, но королям иногда достаточно смотреть, как по их приказу танцуют другие.

Глаза у меня были, вероятно, вытаращены не меньше, чем у этих ужасающе красивых демонов, когда я наконец собрался с духом и спросил их владельца, нельзя ли их, случайно, купить?

Нельзя. Какой-то американский музей уже предлагал за них много тысяч… Но сфотографировать их мне разрешили бесплатно.

Танец, который мы видели, исполняли два демона Босые, с обернутыми в яркие ткани икрами, в коротких юбках, с развевающимися шалями из лыковых волокон вокруг шей. Но все детали одежды меркли перед своеобразным очарованием масок. Маски были большие и тяжелые, состояли из трех частей: по обе стороны лица были прикреплены украшения дли ушей — резные змеи. Лица тоже кишели змеями, деревянные глаза, обрамленные жуткими венками из змей, торчали как на столбиках.

Вся маска прикреплялась к голове танцора плотной повязкой, в жару танцорам было под нею вдвойне жарко. В остальных масках, которыми пользовались для комических интермедий, под нарисованными глазами были отверстия, так что актер мог свободно смотреть по сторонам. У демонов я таких отверстий не обнаружил. Если танцор хотел что-нибудь увидеть, то должен был повернуть голову назад или искоса посматривать сквозь открытую пасть, что выглядело довольно нелепо и придавало ему вид кретина. Не должна ли была эта частичная слепота способствовать трансу, являвшемуся, вероятно, конечной целью всего обряда?

Танцевали под открытым ночным небом, в нескольких метрах от моря, но и здесь барабанный бой был слишком громким и диким. Да и прыжки танцоров были немногим сдержаннее. Порывистые, словно бессознательные, они производили впечатление импровизированных. Не будь перед нами двух таких демонов, выполнявших, не видя друг друга, все движения почти синхронно, трудно было бы поверить, что это тщательно разученный танец.

Маленькие дети иногда делают открытие, что, вертя головой или быстро кружась на месте, можно вызвать головокружение, почти обморок. Цейлонские танцоры делают это профессионально. Причем на головах у них тяжелые маски, что усиливает воздействие вращения. Прибавьте к этому слепоту, тяжелую повязку… Изнурительное вращение головы на немеющей шее начинает действовать и на зрителя — он тоже порой впадает в транс.

Если вы не верите, что человек, глядящий со стороны, может впасть в состояние невменяемости, вспомните о наших болельщиках на состязаниях по футболу или боксу. Кстати, раз мы заговорили о боксе, могу вам сказать, что у цейлонских демонов было даже какое-то подобие судьи. Он сидел в простой белой юбочке подле барабанщиков, время от времени осторожненько проскальзывал между танцорами, вслепую вертевшими головами, и легонько расталкивал их, чтобы они не разбили друг другу головы.

А демоны словно не замечали друг друга. Бесчувственность танцующих фанатиков по отношению к окружающему миру, их невосприимчивость к боли, говорят, чрезвычайно велика. Мне рассказывали случаи, когда их жгли, водили по раскаленным углям, вонзали в их спины крюки, на которых подвешивали большой груз. Сам я при этом не присутствовал, да и не стремился к этому. Но почему бы это было невозможно? Люди порой идут на то, чтобы их калечили во имя любой нелепости, надо только их чуточку одурманить. На Цейлоне так же, как повсюду.

ЛЮДИ В ДЖУНГЛЯХ

Моим товарищам так и не удалось увидеть то, о чем они особенно мечтали, — джунгли. Густые, непроходимые, тропические, подлинные джунгли. Их любопытство становилось прямо-таки лихорадочным. Попадем мы наконец в джунгли? Шоферы отвечали: «Конечно, обязательно поедем туда». Знакомые указывали нам на белые места на карте северного Цейлона: не огорчайтесь, вот там досыта насладитесь джунглями.

И все-таки мы туда не попали. Сам не знаю, как это получилось, но джунгли мы пропустили.

В романе Стендаля есть эпизод, когда юноша Фабрицио ищет наполеоновскую битву и не может ее найти, хотя проезжает по самому полю боя. Что с ним произошло? Он был слеп? Нет. Просто приехал со слишком разгоряченным воображением, полным заранее составленных картин, и в сумятице действительных событий не нашел ничего похожего на них.

Картины ведь бывают разные. Для художника, как и для всех людей, картина это не простая, а организованная действительность. Картина может отображать деталь или целое, типичное или случайное, она может быть искусно скомпонованной или небрежно сфотографированной действительностью, но как только создается картина, изображенные предметы обретают стабильность, внутреннюю стройность, становятся взаимозависимыми.

Этого не скажешь о действительности. Здесь вотможны не одна, а тысячи точек зрения. Действительность — сырье. Она не укладывается в строгие рамки, за деревьями мы в ней часто не видим леса. Что в ней главное, что второстепенное? Что главное сейчас и что покажется нам самым важным спустя годы, когда мы будем об этом вспоминать? В картинах битвы, почерпнутых Фабрицио из иллюстрированных книг, ему рисовались полководцы, стоящие на вершине холма, кони, вздымающиеся на дыбы, всадники, простирающие вперед руку, подымая воинов в атаку. Сомкнутые батальоны маршируют, над лафетами орудий подымаются круглые облачка дымков, убитые и раненые с героически забинтованными головами лежат живописными группами… Увы, реальный хаос в Ватерлоо выглядел совершенно иначе. Его нельзя было охватить взглядом, и для непосвященного зрителя он был почти скучен.

Как мы представляем себе джунгли? В картинки, висевшие в школе, стремились втиснуть как можно больше. Гигантские папоротники, лианы, филодендроны, стволы деревьев, почти невидимых за огненным покровом орхидей. И, конечно, играющие всеми цветами радуги птицы, обилие зверей в самых драматических позах…

Так вот, всего этого мы на Цейлоне не видели. Мы часто забываем, что не все джунгли в мире одинаковы. Они различны в зависимости от почвы, температуры, влажности. На северном Цейлоне растительности довольно мало, шоссе вьется между группами невысоких деревьев, кое-где вы видите только траву, кусты, иногда болото, одинокое маленькое озеро. Все ото нельзя назвать некрасивым, но глаза чехов тщетно искали хоть какое-нибудь импозантное воплощение тропического изобилия.

Если бы там были хоть ящеры. Крокодилы? Их тут полным-полно, улыбался шофер Фернандо, делая широкий жест.

Возникло соревнование: левая сторона автобуса против правой — кто их увидит больше. Криком приветствовали каждую маленькую ящерицу, даже крохотных хамелеонов. К концу дня результат был 6:2 в пользу левой стороны.

Иногда мы по пути видели слонов, работавших на шоссе, и Фернандо рассказывал нам истории о том, как эти умные, терпеливые животные могут неожиданно рассвирепеть. Недавно на Цейлон приезжала группа советских артистов. Их радостные возгласы, непрерывное щелканье фотоаппаратов и вспышки света так разозлили серого великана, что он набросился на автобус путешественников и смял кузов.

Мы были очень разочарованы тем, что не пережили подобного приключения[4]. Единственное, что товарищи восприняли как признак настоящих джунглей, представлявшихся им в мечтах, были — наряду с жарой — встречи со стаями обезьян. Мы не только наблюдали диких обезьян, бросавшихся наутек вдоль шоссе или в сторону от него, в степь, но и оценили наполовину ручных, живущих в кронах священных деревьев подле индуистских часовен.

У местной породы обезьян короткие руки и длинные ноги. Передвигаясь на четвереньках, они подымали высоко зад, а над ним высился большой хвост, похожий на токоприемник троллейбусов.

Подле двух храмов мы видели, кроме обезьян, полуобнаженных людей с разрисованными лбами, они поддерживали коптящий огонек перед статуями богов. Наш шофер расколол о маленький алтарь кокосовый орех — сок принес в жертву, а белую мякоть подобрал и съел.

ДЖУНГЛИ В ЛЮДЯХ

Отцеубийц в истории много, но вряд ли кто-нибудь из них выбрал более эффектное место действия, чем Касьяна, король цейлонский. Просто жаль, что никто не использовал его судьбу как сюжет для оперы, драмы или фильма. Посудите сами.

В пятом столетии знаменитая столица сингалов Анурадхапура была занята тамилами. Сопротивление оккупантам возглавил Датусена, бывший монах якобы королевского происхождения. Датусена изгнал пришельцев. В качестве нового властелина он вел себя по-разному, то хорошо, то плохо, летопись повествует и о том и о другом. Много жертвовал на молебны, воздвигал храмы, и потому священники хвалили его. Построил замечательную плотину для своих подданных и при ее строительстве совершил своеобразное преступление. Легенда гласит, что плотина должна была проходить по тому месту, где стояла убогая хижина мудреца, настолько погруженного в свои размышления, что с ним невозможно было договориться. В приступе бешенства король Датусена приказал каменщикам не прерывать работу и замуровать мудреца заживо там, где он сидел.

Известны и другие проявления злобы короля. У него были сыновья от двух жен: старший Касьяпа от жены низкого происхождения и младший Моггаллана от благородной жены. Кроме того, у него была дочь, которую он выдал замуж за своего племянника, начальника королевских войск. Когда дочь пожаловалась ему на то, что с нею плохо обращаются в доме мужа, король велел ее свекровь, свою собственную сестру, сжечь на костре.

Это привело к не менее страшным последствиям. Племянник, чтобы отомстить за смерть матери, объединился с принцем Касьяпой и с помощью своих войск произвел дворцовый переворот. Короля бросили в темницу, власть захватил Касьяпа, а его младший брат Моггаллана, чудом избежавший смерти, бежал с острова.

В первую очередь Касьяпа заинтересовался королевской сокровищницей. Выяснив, что она пуста, он пробовал пытками заставить отца открыть, где спрятано золото. Старый король, поняв, что его гибель неминуема, пожелал в последний раз посмотреть на величайшее дело своей жизни — плотину — и попрощаться со своим другом, летописцем, жившим неподалеку от нее. За это король пообещал сыну открыть, где находится сокровища. Его повезли к озеру на отвратительней повозке со сломанными колесами. Если бы возница не поделился с ним рисом, знаменитый король-освободитель страдал бы от голода.

Приехав на место, он посмотрел на плотину, побеседовал с другом и затем заявил, что они — его единственное сокровище, а где зарыто золото, он не знает. Обманутый сын рассвирепел, приказал связать отца, раздеть его догола и заживо замуровать. Так круг повествования летописца замыкается у той же плотины, где было совершено первое злодеяние — убийство бедного мудреца. И сама по себе напрашивается мораль: даже всесильный король не может безнаказанно убивать простых, справедливых людей.

Такова первая часть трагедии. Вторая ее половина начинается попытками отцеубийцы скрыть воспоминания о совершенных злодеяниях под позолотой хороших поступков. Он без конца строит плотины, храмы, монастыри, но не может избавиться от ощущения, что люди брезгают им. Шпионы приносят из южной Индии плохие вести: младший брат Моггаллана собирает там войско, чтобы отомстить за отца и захватить Цейлон. В этом кроется горькая ирония: Датусена будет отмщен руками тамилов, извечных врагов, которых он сам изгнал с острова.

Как бы там ни было, нервы Касьяпы не выдерживают напряженного ожидания нападения. Среди роскоши своей столицы он чувствует себя вечно преследуемым. Ему чудятся покушения на его жизнь, он всех боится. Он бежит из Анурадхапуры и делает своей резиденцией фантастическую крепость в джунглях. Это огромная уединенная горная скала с колоннообразными, почти, отвесными склонами, лишь в нескольких местах можно взобраться на нее при помощи лестниц.

Внизу скалу обнесли стенами, пещеры на ее склонах соединили с системой выдолбленных галерей и лестниц, наверху воздвигли дворец. Вид оттуда открывается потрясающий, но мрачному человеку он кажется только мрачным. Куда ни кинь взгляд, везде однообразная зелень деревьев и кустов.

Сигирия, Львиная скала с могучими, высеченными из камня львиными лапами по обе стороны главной лестницы, неприступна. Там свил свое гнездо король, чтобы переждать нападение Моггалланы.

Хорошо ли избрал позицию Касьяпа? Сингалы не любили его, но еще больше ненавидели они их общего врага — тамилов. В этой крепости, окруженной стенами и войском, Касьяпа мог бы обороняться годами.

И вот Моггаллана подступил к стенам крепости. Легенда гласит, что он так громко выкрикивал ругательства и оскорбления, что брат их отлично слышал наверху. Выходи, жалкий трус, сукин сын, отцеубийца…

Касьяпа некоторое время крепился, но до конца не выдержал. Сел на боевого слона и бросился на поле боя, в атаку против брата.

Моггаллана быстро отступил. Король, ослепленный яростью, преследовал неприятеля до болота, которое Моггаллана ловким маневром обошел. Касьяпа не заметил ловушки, во главе своих войск бросился вперед и, лишь когда ноги его слона стали вязнуть в болоте, хотел отступить. Воины, которые сочли колебание своего начальника плохим предзнаменованием, остановились. Моггаллана использовал это, напал на них из заранее подготовленной засады, и Касьяпа в пылу безнадежной битвы предпочел покончить жизнь самоубийством.

История королей, борьба за власть… Вы, конечно, понимаете, что ради этого мы не предприняли бы путешествия к мрачной столице цейлонского Макбета. Но на сигирийской скале наряду с величественными руинами стен, лестниц и бассейнов есть остатки пользующихся мировой известностью произведений искусства: роспись одной из древних галерей. Прежние путешественники, например профессор Пертольд, рассказывают о трудностях, которые им приходилось преодолевать при подъеме: о веревках и лестницах, о ярости горных пчел, которых там было видимо-невидимо. Нам было гораздо легче: через джунгли нас везли в автобусе, а к пещере с росписью вела железная винтовая лестница, заключенная в проволочную клетку.

Но даже если бы добираться к ним было гораздо труднее, фрески стоили затраченного труда. В противовес истории скалы они вовсе не трагичны, в них нет и следа правительственных интриг, сражений, да и вообще нет мужчин. Это портреты женщин — красивых, обаятельных, украшенных драгоценностями, с цветами в руках. Некоторые говорят, что это жены Касьяпы, женщины из его гарема со своими служанками, другие считают — и, вероятно, они правы, — что иго небесные возлюбленные. Об этом свидетельствует туча, закрывающая их ноги до бедер. Но что бы ни надумал художник, судя по деталям одежды, драгоценностям и особенно по разнообразию лиц, он писал с живой натуры. То был замечательный художник. Он наносил свои картины на свежую штукатурку легко и быстро, по поправкам, которые он делал в процессе работы — они относились главным образом к положению рук, — мы видим, что он до последнего момента менял композицию. Очень высоко качество красок: охраняемые от тропических дождей только нависшей над ними скалой, эти картины продержались полторы тысячи лет. Краски мягкие, до сих пор живые, теплые.

Кожа этих дам золотистая, иногда оливковая, низко на боках начинается юбка, выпуклый живот обнажен, верхняя часть туловища и плечи прикрыты лифом, столь прозрачным, что он почти ничего не прикрывает. Грудь, контрастирующая с тонкой талией, тяжелая, круглая. Лица так же пленительны, как туловище: губы полные, носы ровные или с легкой горбинкой, глаза улыбающиеся и покорные.

Роскошные женщины. В этом отношении они не отличаются от множества знаменитых образцов в истории живописи. Кажется, что они никогда не работали, что единственным смыслом их жизни было доставлять наслаждение другому полу, да и то в короткий период расцвета их физической красоты. Приятные мужчинам, но никогда не равноценные, не равноправные.

Между прочим, в социалистических странах наблюдается сейчас особенный кризис изображения обнаженной женской натуры. Не пробовал ли кто нибудь из специалистов по эстетике при выяснении его причин стать на эту точку зрения?

СВЯЩЕННЫЙ ГОРОД

Только один раз моя труппа едва не взбунтовалась. Во время долгого переезда по жарким джунглям, с работой позади и работой впереди, я упорно настаивал на том, чтобы осмотреть развалины, которые мы увидели у дороги.

Друзья, ведь это Анурадхапура, первая столица сингалов, один из знаменитейших городов древнего мира. В начале нашей эры он не уступал по величине Вавилону и Ниневии, говорят, что в нем был миллион жителей. Хотя для того времени, да и судя по тому, что сохранилось, это совершенно невероятно. По-видимому, у анурадхапурцев были легкие дома из дерева и глины, поэтому сейчас нельзя даже точно установить расположение жилых кварталов. Но там, где сейчас ничего нет, наверняка были сады, всюду журчала вода, наполнялись водоемы, функционировала сложная система орошения рисовых полей. И, конечно, не обходилось без представителя церкви или правительства. Вон там высится нечто кирпичное или каменное, и нам просто необходимо там побывать.

Шофер Фернандо тоже был против меня. Он, мол, принес обет никогда не вступать на землю, где растет «дерево Будды», ficus religiosa — величайшая святыня буддистов. И действительно, когда я все-таки уговорил остальных совершить эту экскурсию, да к тому же еще при входе снять обувь, он остался у ворот. Оттик тоже заупрямился и остался с ним.

Священный фикус растет на возвышении, окруженном стеной и решетками. Монахи обернули его ствол желтым шелком, повсюду развеваются пестрые флажки, ежегодно к нему съезжаются тысячи паломников. Говорят, что это самое старое дерево в мире, во всяком случае у него самая древняя писаная история. На Цейлон оно прибыло одновременно с новой религией, которую распространял принц Магинда в третьем столетии до нашей эры. Вырастили его из отростка легендарного дерева, под которым на Будду снизошло озарение. Индийский король Ашока, отец Магинды, послал его на Цейлон вместе с другими драгоценными реликвиями.

Что бы вы сделали, если бы получили, например, волосок великого святого и хотели должным образом сохранить этот дар? К маленькому ключу привязывают дощечку или что-нибудь побольше, чтобы он не потерялся. Цейлонские короли решили придавить волосок огромным прессом, чтобы его не сдул ветер и дабы уже издали было видно, что там лежит нечто ценное. Таким хранилищем священных реликвий является особое здание — дагоба, тяжелый пузырь на ступенчатом постаменте со сложным шпилем наверху (это несколько напоминает женскую грудь). Замурованная внутри крохотная реликвия, во много раз увеличенная тяжелым зданием, должна словно через увеличительное стекло излучать живительную силу.

Дагоб в Анурадхапуре несколько, но четыре из них гордятся размерами, не уступающими египетским пирамидам. На могучем постаменте покоится пузырь стометрового диаметра, а на нем высится господствующий над всей местностью стометровый шпиль. Шестьсот тысяч кубометров обожженных кирпичей пошло на это здание — количество, достаточное для солидного современного поселка. Кто-то подсчитал, что на кладку этих кирпичей пятистам каменщикам понадобилось бы четырнадцать лет.

От дагоб остались только руины. Их обломанные вершины высились над джунглями, совершенно закрывшими искусственную гору. Разрушение началось давно, раньше восьмого века, когда цейлонские короли навсегда покинули Анурадхапуру и построили себе на юго-западе новую столицу — Полоннаруву. Им и раньше случалось бежать от нападений тамилов, которые каждый раз разрушали хранилища реликвий. Делалось это как из фанатической ненависти к реликвиям чужой религии, так и из фанатической любви к их золотым и серебряным оболочкам.

Но одну большую дагобу мы смогли исходить — в чулках, конечно — вдоль и поперек, она была как новенькая. Восстановительные работы здесь начали уже много лет назад монахи: они продавали кирпич., поштучно паломникам, и те, подымаясь на леса, дополняли кладку. У английского автора я прочел злобную клевету, будто торговля строительным материалом оказалась для монахов настолько выгодной, что они время от времени по ночам сами взбирались на леса и разбирали часть стен, чтобы постройка не продвигалась слишком быстро.

Сейчас она закончена. Белизна дагобы ослепительна. И к огорчению всех эстетов и ученых-археологов, дагоба является действующим храмом. Монахи провели реконструкцию по-своему и слишком основа тельно. Ряды двух с половиной метровых слонов, окружавшие цоколь, считались когда-то прекрасным образцом скульптуры, ни одно из этих четырехсот животных не походило полностью на другое, и бивни у них были настоящие. Сейчас все это тщательно отремонтировано, отверстия, оставшиеся от разворованных бивней, заполнены безукоризненными цементными пломбами, и все слоны выкрашены на один лад. Над монументальными статуями стоящего Будды лучшими произведениями, когда-либо созданными цейлонскими художниками, — устроены охраняющие их навесы, торсы дополнены и сплошь покрыты драги ценностями. Но, несмотря на это, монументальность сохранилась.

Почти нетронутыми остались руины Медного дворца. В них тоже есть что-то невероятное. Историк повествует, что когда-то здесь стоял девятиэтажный монастырь, весь облицованный металлическими пластинками. От него осталась лишь тысяча шестьсот трехметровых гранитных колонн, по-видимому, служивших опорой для второго этажа. Сейчас это сорок рядов по сорока наклонившихся в разные стороны колонн в каждом. Трудно себе представить, как мог на них держаться небоскреб, в котором жили три тысячи монахов.

От остальных дворцов сохранилось еще меньше, иной раз всего несколько ступенек у портала, какие-то тумбы по обе его стороны с рельефами магических стражей да уходящий под лестницу каменный полукруг с изображениями животных. Скульптурные работы выполнены замечательно, и рельеф с изображением одного из здешних каменных стражей — гордость Цейлона — можно увидеть на современных цейлонских банкнотах.

В полном великолепии сохранились лишь королевские бани. Мы видели двойной бассейн, сложенный из идеально ровных плит. Он был построен одновременно с банями древнего Рима и смело может соперничать с ними. В его зеленоватой воде резвятся стаи черепах.

Давно миновал полдень, голод, жара и усталость росли, мои спутники заявили, что не сделают больше ни шагу. Открыв путеводитель и показывая репродукцию рельефа, известного под названием «Влюбленные», я клянчил, чтобы мы осмотрели еще одни развалины. Они согласились стиснув зубы. И мы поехали в монастырь Исурумуния, где все было совершенно сказочным: храм в скалах, пещеры и перед ними цветы, маленький бассейн, наскальные рельефы, причем не только «Влюбленные»… Я бегал вокруг всего этого, фотографировал, а остальные смотрели настолько холодно, насколько это возможно в послеполуденную жарищу.

После этого я капитулировал, и мы отправились обедать. Только Оттика я отозвал в автобусе в сторонку и сказал ему все, что думаю о его поведении. Я все понимаю, мы измучены, нам предстоит дальнейший путь сегодня и два спектакля завтра, но как ты, член культурной делегации, мог всюду оставаться за воротами, как мог, только из упрямства не желая снять ботинки, ничего не увидеть…

— Из упрямства? — грустно возразил Оттик и нагнулся. Он снял левый ботинок: из разорванного носка выглядывал целиком большой палец, — Вечером, когда доберусь до своего чемодана и натяну целые носки, я буду с удовольствием гоняться за культурой. Но скажи, мог я подать всем этим монахам в Анурадхапуре повод для злословия о нашей родине?

ОСТРОВ НА ОСТРОВЕ

В конце длинного пути через джунгли нас ожидала последняя наша остановка на Цейлоне — Джафна. Путь туда идет по узкой, заросшей зеленью полосе суши, проходящей посреди водной глади, порой по искусственной насыпи, сделанной прямо в море. В одном месте есть даже таможня.

Уже самая дорога к городу подтвердила то, что мы раньше слышали о Джафне: это, собственно островок на острове, маленькое государство в государстве.

Когда-то Джафна была королевством воинственных тамилов, и до сих пор здесь встречаются их потомки, мечтающие отторгнуть ее от Цейлона и присоединить к южной Индии, от которой Джафну отделяет только широкая полоса воды.

В Индии тоже живут тамилы, их более близкие родственники, чем непосредственные соседи на Цейлоне, сингалы. У тамилов свой язык, своя письменность, своя религия. Живут они не только в Джафне и не всегда являлись сюда как завоеватели. Когда-то их вербовали как хороших сезонных рабочих на чайные и каучуковые плантации; они здесь остались и теперь требуют равноправия.

Возникающие из-за этого осложнения влияют ни внутреннее равновесие в стране и нарушают добрососедские отношения с Индией. В торжественных речах, которые произносили на приемах в Джафне, особенно подчеркивалось, что нас приветствуют как представителей государства чехов и словаков. Говорили о проблемах, возникающих в государствах, населенных двумя народами, и о социализме, помогающем нам в Чехословакии найти правильное решение этих проблем. Здесь много знали о нас, и скромное выступление кукольного театра приобретало совершенно особое значение.

Приехали мы после захода солнца, но пошли еще прогуляться вдоль городских стен. Луна была подернута дымкой, на земле темноту прорезали огоньки светлячков. На горизонте медленно двигался силуэт высоко нагруженной повозки. Не видно было ни ее хозяина, ни волов, слышался лишь скрип колес.

Утром все преобразилось. В нескольких шагах лениво колыхалось море, глаза болели от яркого света, зной был невыносимый. На берегу лежали три перевернутые на спину черепахи весом по центнеру каждая. Мясники приторговывали их у рыбаков. Люди столпились вокруг добычи, спорили, размахивали руками, то притрагиваясь носком ботинка к панцирю черепахи, то ставя на него ногу. Рыбаки делали это любовно, мясники — пренебрежительно.

Головы черепах были беспомощно откинуты назад. Даже приговоренный к смерти человек не выглядел бы более жалостно. В таком положении он кричал бы, проклинал, может быть молился бы. Но черепахи безгласны, тяжелы, беззащитны, а если они и ударяют себя лапой по белому панцирю на брюхе, то никто этого не замечает. Напряженная шея не может приподнять голову, горло трепещет, глотает воздух, взгляд как бы просит смерти. Кончайте, режьте наконец…

Солнце поднимается, жара усиливается, а люди, не снимающие ног с панцирей черепах, не могут договориться.

Справа от моря находится старинное кладбище. Воинственные португальцы хоронили здесь, у стен крепости, своих мертвецов. Потом на Цейлон пришли голландцы. Монополия на корицу сулила такие доходы, что даже эти расчетливые люди готовы были сражаться за нее с оружием в руках. Они осадили крепость, а когда у них кончились ядра, заряжали мортиры обломками надгробий с могил мертвых португальцев, чтобы обстреливать ими живых.

Крепость и монополию они в конце концов захватили и прекрасно реорганизовали то и другое. Вплоть до появления еще более упорного торгового конкурента — Англии — Джафна была главным опорным пунктом голландцев на Цейлоне. Британцы осады не вели, они применили вместо мортир дипломатию и стреляли вместо надгробных камней маленькими кусочками золота. Взятки оказали свое действие, и крепость в Джафне они получили неповрежденной.

Крепость эта могуча и даже при солнечном освещении мрачная и строгая. Камень темный, окружающие крепость рвы наполнены водой, словно с 1680 года — даты, выбитой над воротами, — ничего не изменилось.

Стоящие перед стенами деревянные бараки, в которых живут цейлонские солдаты, обозначены буквами и окружены колючей проволокой, как в концлагере. Площадь посреди крепости не так велика, как в Терезине[5], но вполне импозантна. На ней высится голый, неуютный протестантский храм с крестовым фундаментом, построенный в 1708 году. Алтарь не сохранился, остались лишь кафедра и хоры. Над ними кто-то щебечет… Что это за птицы?

— Вэвал, — смеясь, объясняют солдаты. Оказывается, здесь гнездятся тысячи нетопырей.

Пол вымощен голландскими надгробными камнями, более поздние — английские — использованы для стен. Умирали здесь и дети («Младенец двадцати дней от роду»), и высокие сановники («Капитан, тридцати девяти лет»). Эти люди заехали так далеко от Европы, чтобы тут найти смерть, для этого они пробирались вокруг всей Африки, влачили здесь существование без телеграфа, без свежих новостей, затерянные в жарких странах, измученные лихорадкой, опираясь лишь на грубую силу, лишь на страх… Каково было им умирать?

Покуда жилось, жили сурово. Церковь, направо от нее лестница, ведущая к цитадели, где стоит массивная виселица. Ее не сбили из бревен, как обычно делают, она гораздо солиднее — голландцы все делали солидно. Четыре кирпичных столба, над ними навес, а меж ними бревно для петли. Виселица была видна издалека, со всех концов Джафны.

Джафна видела португальцев, голландцев и англичан. Этот шумный город показался нам более веселым, чем остальные. Театр был переполнен девочками с косичками и точкой на лбу, в белоснежных блузках, рубашки мальчиков тоже сверкали чистотой. А во время вечернего представления родители веселились так же искренне, как их дети.

Среди дня мы видели перед индуистским храмом танцоров. Лбы их были выкрашены желтой краской, у одного над головой было что-то вроде балдахина из павлиньих перьев и блестящих украшений. Все они жаждали сфотографироваться. Вообще на Цейлоне создавалось такое впечатление, что люди обидятся, если их не беспокоить фотографированием. Они охотно становились перед объективом и улыбались, показывая все наличные зубы.

И мы здесь повеселели. Нам удалось вырвать минуту для купания, и нас отвезли на прекрасный пляж. Рассказывали, что кто-то переплыл оттуда многокилометровую полосу, отделяющую пляж от Индии. Мы это делать не пытались, у нас было слишком мало времени.

Мы предпочли осматривать берег, изобилующий кораллами и раковинами. Чуть подальше начиналась вереница пальм «пальмира», из плодов которой делают… угадайте, что?

Вы, вероятно, думаете, что «арак» — слово, существующее только в кроссвордах. Четыре буквы по горизонтали или по вертикали, цейлонский спиртной напиток. А между тем арак изготовляют именно из плодов этой пальмы. Это водка, получаемая в результате брожения пальмовых орехов.

Нам пришлось все попробовать: и сладковатый полуфабрикат, называемый тодди, и готовую водку. Причем повсюду пили из больших стаканов. За дружную совместную жизнь двух народов в Чехословакии, за дружную совместную жизнь сингалов и тамилов на Цейлоне!

КОЛОМБО — МАДРАС — СИНГАПУР

Ява уже ждет нас, а мы все еще разъезжаем по Цейлону. Надо торопиться в Коломбо, чтобы успеть упаковаться и дать последнее прощальное представление для наших верных спутников!

Такой сцены у нас еще не было: в пустом железобетонном монтажном цехе шоферы вплотную сдвинули четыре тяжелых грузовика, домкратами приподняли шасси, чтобы они не пружинили, и из кузовов образовались прекрасные подмостки для наших кукол. Полторы тысячи рабочих с женами и детьми, сидя на разостланных на земле циновках или стоя вдоль стен цеха, смотрели представление. Это была дань нашей благодарности цейлонскому национализированному транспорту за все оказанные нам благодеянии. Публика аплодировала не только актерам, но и шоферу Фернандо и его четырем помощникам, которые раскланивались вместе с нами.

«Берегитесь карманных воров и ясновидцев!» — заметили мы где-то в Коломбо предостерегающую надпись, словно дерзкие пальцы одинаково угрожали тут содержимому карманов и голов.

Мы снова очутились в сутолоке большого города, сделали последние покупки в торговом районе белых, носящем название Форт, и в более дешевых туземных лавках района Петтах. Мы покупали фотопленки, открытки, подарки для знакомых, а кое-кто бегал в поисках лекарств от насморка, мучившего нас здесь, и тропиках!

Мы пользовались аспирином и комфортом посольского квартала, наслаждались уходом баловавших нас милых соотечественниц. Потом наступил последний день, вечеринка с танцами и прощание. Последний привет был, конечно, послан пристани.

Маяк, большие суда, якорная цепь, колышущиеся в волнах отражения огней… В Ческе-Будеёвице жил когда-то мальчишка, который никогда не видел моря, но писал о нем стихи:

С тех пор перед его глазами уплыло много воды, морей было целое море. Моряком он не стал и стишки пишет редко, но старое очарование не исчезло. Оказало оно свое действие и сейчас, в Коломбо, где порт именно такой, о каких мечтают в Будеёвице.

Ах, постоять бы там вечером, вслушиваясь в тарахтение моторных лодок, в которых экипажи кораблей отправляются на берег кутнуть! Постоять там под башней маяка, последить за его светом, за тем, как он несколькими лучами сразу шарит по горизонту… Над твоей головой вращается огромный зонтик, его ребра отбрасывают простые и все же непостижимые огни рефлекторов. Тому, что параллельные линии где-то у горизонта сходятся, нас учили в школе. Но почему эти потоки света, которые над нашей головой явно расходятся в разные стороны, где-то в бесконечности идут параллельно, учитель забыл нам объяснить. Ты видишь их там, они пробегают по всем кораблям и уходят за горизонт, за свод земного шара. Вдали они вращаются бесшумно, с головокружительной быстротой, а над твоей головой — медленнее, тихо позванивая раскаленными линзами. Два связанных и все-таки таинственно самостоятельных мира — далекий и близкий.

Справа, под стенами доков и складов, среди пены прибоя что-то чернеет. Когда-то сложили там волнорез: лебедки опустили огромные цементные кубы, похожие на беспорядочно брошенные черные коробки, гробы и бункеры. Волны разбиваются о них; через два страшенных глаза посередине кубов — отверстия, в которые продевались цепи лебедок, — подымается белая пена, переваливает через их край и растекается… Белые слезы из черных глазниц.

Волны неравномерны, капризны, через каждые несколько минут набегает большой, все перекрывающий вал. И не хочется уходить, все ждешь еще одного, следующего.

Суда на вид солидные, но темп их передвижения нас не удовлетворяет. Мы летим вдоль западного побережья Цейлона вверх, к Джафне, затем одним прыжком оказываемся на восточном побережье Индии и приземляемся в Мадрасе. Там нас совершенно неожиданно встречают незнакомые люди с охапками цветочных гирлянд. Выясняется, что наши бомбейские друзья написали им, просили приветствовать здесь от их имени. Когда нас увенчивали и фотографировали, к нам примазалась попутчица, толстая англичанка: ей тоже хочется заполучить цветы на шею. 11 получив ничего, она обиженно обращается к нам.

— Собственно, кто вы такие? Я живу здесь уже пятнадцать лет, и этим черномазым ни разу не пришло в голову преподнести мне букет.

Это было очень неприятно, и мы молча ушли. Может быть, все-таки следовало объяснить ей, что для этих «черномазых» не все белые одинаковы?

Нас просили дать хоть один спектакль, но мы не могли срывать наше расписание. Пришлось удовлетвориться поездкой по городу в автобусе. Город большой, по-тропически оживленный, в нем два миллиона жителей. Мы видели маленькие домики прачек, стоящих на коленях у реки с чем-то пестрым в руках, но видели и небоскребы. У витрин авиакомпании «Air India» мы на минутку остановились. В одном из окон была реклама: камин с горящими поленьями и над ним призыв: «Слетайте на святки в Европу». В другом окне светилась крупная, посыпанная искусственным снегом надпись: «Прага». На нее опиралась кукла в одежде, которая, по-видимому, должна была изображать наш национальный костюм; чепец был голландский, ленты венгерские, юбка финская… Но, право, не удивительно, что на таком расстоянии — из Индии — все это переплетается.

Мы застыли перед витриной, думали о Праге, где скоро будут без нас праздновать рождество, о снеге, которого в этом году не увидим. Нам было жарко.

В ту же ночь мы продолжали свой путь и, как нарочно, удалялись от Чехословакии, направляясь на юго-восток.

После особой главы, посвященной цейлонским шоферам, было бы несправедливо не упомянуть хотя бы бегло о наших небесных возничих. Машина была индийская, вел ее капитан с мягкими карими глазами, член религиозной секты сикхов. Это значит, что он никогда не брился, ходил с черной бородой, а узел своих никогда в жизни не стриженных волос прятал под тюрбаном. Несмотря на свою старинную восточную внешность, он вел мощный Super Constellation с таким же профессиональным мастерством, как любой …..о выбритый западный пилот. Так что ошибаются те, кто, исходя из знаний, почерпнутых в фильмах, воображают, что для вождения трансокеанского самолета абсолютно необходимы квадратный подбородок и решительные серые глаза.

Ошибаются и те, кто думают, что все стюардессы похожи на стерильно улыбающихся голливудских манекенщиц. Обе индийские девушки, подававшие ним на этот раз над морем ужин, обладали тем, что корреспондент женского журнала назвал бы очаровательной склонностью к полноте. Лица у них были светло-коричневые, у одной пушок над верхней губой. К ужину, конечно, сервировались улыбки, но не серийные, не рекламные. Девушки улыбались как бы про себя — мудро, спокойно, так иногда улыбаются молодые матери. Они были приятны, естественны.

Их малайские коллеги, которым они нас передали следующим утром на сингапурском аэродроме, несколько больше напоминали Голливуд, но у них было свое актерское амплуа. Невероятно хрупкие, в элегантной форме, с кокетливыми шапочками на головах, они были как бы штампованы по шаблону экзотических вампиров. Тысяча и одна ночь, проведенная в кино, убедила нас в том, что такая улыбка означает преданность до гроба или шпионскую деятельность и кинжал в спину… Необходимо некоторое время, чтобы преодолеть укоренившийся после всех этих кино-сказок предрассудок и увидеть, что обладательницы этих личик с маленькими ртами и узкими глазами — интеллигентные трудящиеся женщины, которые, быть может, улыбаются не столько вам, сколько жизни вообще.