С "ПОЛЯРОИДОМ" В АДУ: Как получают МБА

ШЕСТНАДЦАТЬ Увертюра весеннего семестра: Пой, кукушка!

Было холодно и шел дождь, когда я покинул Стенфорд в третью неделю марта, после зимней семестровой сессии, но когда мой вашингтонский самолет приземлился в международном аэропорту Сан-Франциско 1-го апреля, в субботу, мне, как выяснилось, пришлось стянуть с себя свитер и покопаться в багаже, отыскивая солнечные очки. Температура держалась за семьдесят градусов.[24] На небе — ни облачка. И такая погода простоит весь семестр…

На въезде к нашему домику Джо занимался ритуалом встречи весны: мойка машины. Джо, адепт чистоты. Он помахал рукой, затянутой в резиновую перчатку «Плайтекс», потом жизнерадостно побрызгал на меня из шланга. Филипп лежал на заднем крыльце, впитывая солнце. Пока я тащил мимо него свой багаж, он сдвинул на лоб горнолыжные очки и промурлыкал одно-единственное слово: "Блаженство…"

Я бросил сумки в своей комнате, переоделся в плавки, прошлепал на крыльцо, размазал щепоть филиппова солнечного крема по плечам и лицу и забрался в нашу кадку-ванну. С завтрашнего дня, когда начнутся занятия, мне предстоит заняться факультативным курсом, "История американского бизнеса", и еще четырьмя «ядреными» предметами: «Макроэкономика», "Стратегический менеджмент", "Бизнес в условиях меняющейся конъюнктуры" и «Маркетинг». Но это завтра. А сейчас — на небе солнце. У меня есть работа. И если я смогу получить проходной балл по финансам (в чем сомнений не было), то в бизнес-школе для меня страхов уже не останется. Парой минут позже Филипп зашел на кухню и появился с бутылкой калифорнийского шардонэ, на всю нашу троицу. Тем вечером я записал в дневнике:

Этот семестр будет иным. Я это чувствую. Я это знаю. Стенфорд, конечно, станет теплее и солнечнее, но вместе с тем он будет просто лучше; он станет местом, отражающем всю глубину понимания мистиками и поэтами, что такое есть весна: время возрождения и создания нового. Изыди, унылое беспокойство об отметках! Прочь, беспрестанно грызущие страхи о работе! Весна, мир юн и нов! Вслед за древним англосаксонским поэтом я пою:

Оглядываясь назад, я вижу, что был первоапрельским дураком, таким же, как и в тот день, когда впервые после зимы вышло солнце. Но все равно мне кажется, что это мое пение вполне гармонировало с началом весеннего семестра. Сейчас мы и впрямь находились в ином, лучшем месте. Если угодно, мы выбрались из ада. Прошли через все. Мы спасены.

Чего мне не удалось сообразить в ту пору, так это то, что до прямой дороги в рай было ох как далеко…

СЕМНАДЦАТЬ Как вести стратегический менеджмент: Мори голодом проблемы, откармливай шансы

Мы, конечно же, пребывали в чистилище, последнем месте освобождения от скверны, где «ядреные» предметы по-прежнему оставались «ядреными». Возьмем, к примеру, «Макроэкономику» и "Стратегический менеджмент".

«Макроэкономика», или ""макро", читалась по вторникам и четвергам с 8 утра. Вел ее профессор Джозеф Рогерсон, низкорослый моложавый человек с бородкой и бесцветными, приглушенными манерами агента похоронного бюро. В то время как «микро» имела дело с экономикой индивидуальных фирм, «макро» касалась экономики целых государств. Рогерсон потратил все десять семестровых недель на построение одной гигантской, математической модели экономики Соединенных Штатов. Единственным человеком, способным применить эту модель, был, по-видимому, председатель Федеральной резервной системы. Впрочем, вряд ли кто-либо из нас мог ожидать, что ему предложат сменить Алана Гринспана на его посту.

На типичном занятии Рогерсон тратил первую половину пары, мусоля сбалансированность дебита и кредита. Валовой национальный продукт равен потреблению плюс инвестиции плюс государственные расходы плюс экспорт за вычетом импорта… Чистые инвестиции равняются накоплению плюс превышение налоговых поступлений над государственными расходами плюс превышение экспорта над импортом…

Оставаться хоть сколько нибудь бодрствующим после двух часов такого материала — дело нелегкое в любое время суток. Ранним же утром… Шансы нулевые. Но вот на фоне Гарольда Морриса, с его "Стратегическим менеджментом", даже заунывно бубнящий Рогерсон производил впечатление жизнерадостного, блестящего преподавателем. Моррис был настолько скучен и неэффективен, что вызывал к себе ненависть. И все же он при этом был настолько жалок в этой своей благорасположенности к нам, выступая в роли человека, честно пытающегося справиться с работой, которая ему явно не по плечу, что поневоле начинаешь испытывать ненависть к себе самому за такое отрицательное отношение к этому человеку. Что, разумеется, заставляло ненавидеть его еще больше.

— В прошлом студенты жаловались, что на задних рядах меня не слышно, — так начал профессор Моррис свое первое занятие. Лет сорока с небольшим, он был невысок ростом и тяжеловесен. Неряшливые, спутанные волосы. — Но громче говорить я не могу, если только не напрягаться. — Он застенчиво взглянул на нас. — Я знаю. Я уже пробовал говорить громче. Но потом всегда болело горло.

Мы с Джо переглянулись. Даже нам, сидевшим в третьем ряду, его было едва слышно.

Материал курса, подготовленный Моррисом, оказался настолько туманным, что я с трудом понимал, о чем вообще этот самый "Стратегический менеджмент". Как провозглашал учебный план, разработанный нашим кротким преподавателем, предмет ставил своей целью "понять способы, которыми фирмы отвечают на изменение конъюнктуры, и что менеджеры могут сделать, чтобы провести свои фирмы через такие изменения". "Изменение конъюнктуры" и "что менеджеры могут сделать" — это в той или иной степени тематика любого курса, читаемого в бизнес-школе.

Приложенные тексты обязательной к чтению литературы еще больше усугубили чувство, что эта дисциплина сама не знает, о чем в ней идет речь. Одна из статей, озаглавленная "Лепка стратегии", утверждала, что руководство компании должно «лепить» свою бизнес-стратегию так, как гончар лепит горшки, отринув логический, аналитический подход в обмен на интуицию и чувства. Сразу вслед за этой статьей опус, именуемый "Экономический анализ и стратегический менеджмент", напротив, предполагал, что бизнес-стратегия нуждается в настолько изощренном анализе, что его можно описать исключительно техническим жаргоном. "Этот… подход, — так начиналась статья, — вовлекает в себя разработку экономической теории внутренней организации нормативных предпосылок, обладающих практической значимостью для тех, кто занимается вопросами границы эффективности и организационного дизайна". Эту фразу я перечитал два-три раза, почесывая затылок.

Посвятив несколько первых занятий бестолковому изложению материала, на четвертой лекции Моррис удивил нас всех, подняв над головой что-то вроде аквариума с бумажками, где значились названия сформированных нами учебных подгрупп. Он выудил одну такую бумажку и затем, как ни в чем не бывало, попросил поименованную подгруппу доложить тему сегодняшнего учебного задания, первого в текущем семестре. Трое студентов этой подгруппы, явно обалдевшие от такого поворота дел, суетливо собрали свои записи и спустились к кафедре. Моррис занял место в аудитории, сбоку.

Мелани, студентка из вызванной подгруппы, нерешительно начала:

— Кх-м… э-э… как долго надо говорить?

Моррис улыбнулся:

— Не торопитесь, сколько вам понадобится…

Им понадобилось чуть ли не три четверти часа.

Эти студенты просто пересказали текст задания, хотя все присутствовавшие и так уже были с ним подробно знакомы. Мелани, отличавшаяся светлой головой, но застенчивая, и стоявший рядом с ней Ли, крепкий и в обычной ситуации жизнерадостный парень, переминались с ноги на ногу и выглядели не в своей тарелке. Третьим студентом был нахальный Дрю Фишер (по кличке "Рыба"), бывший торговец компьютерами. Он-то в основном и говорил, не устояв перед возможностью сыграть роль «звезды» в этом маленьком шоу. Минут десять подряд он изображал перед нами пародию на телеведущего.

— Очень верная мысль, Ли, — временами говорил Дрю. — А теперь, Мелани, слово вам…

Минут через двадцать стало ясно, что мы просто теряем время. "И я плачу деньги, чтобы этот козел Фишер передо мной тут распинался?", — тихонько спросил Джо. Моррис же просто сидел в сторонке и улыбался.

Не то чтобы студенты в этой подгруппе были глупы, нет. Само задание было сложным. Речь в нем шла про изготовителя режущего металлоинструмента, Кливленд Твист Дрилл, фирму "в отмирающей отрасли, которая пытается восстановить свою конкурентоспособность". Джим Бартлетт, новый президент этой фирмы, заменил практически всех начальников отделов и резко сократил номенклатуру выпуска продукции. Но он был убежден, что для достижения прибыльности все еще требуется снизить расходы на рабочую силу. Итак, ключевой вопрос: следует ли Бартлетту попробовать убедить рабочих согласиться со снижением зарплаты или же ему надо вывезти производство со Среднего Запада в другой регион страны, где затраты на рабочую силу меньше?

В задании очень подробно расписывались условия труда, рассказывалось о различных административных руководителях и о профсоюзе, излагалась история компании. Заканчивалось все приложением, куда вошла пара страниц с финансовыми данными, еще имелся текст внутрифирменного меморандума и несколько организационных схем. Можно было прочитать как задание, так и прилагаемые материалы раз десять и все равно не иметь ни малейшего представления, что же следует сделать Бартлетту и Кливленду. Судя по всему, Мелани, Ли и Фишер пришли к тому же выводу, что и моя собственная подгруппа: надо просто откинуться на спинку сидения и дождаться, пока профессор не объяснит, что к чему. Кто бы мог подумать, что это как раз профессор решит побездельничать?

Вскоре Ли с Мелани начали встревожено посматривать на Морриса. "Ничего, ничего, не торопитесь", — доброжелательно отреагировал тот. Это подбодрило одного лишь Фишера, который не придумал ничего лучше, как начать перерисовывать на доску схему организационной структуры. Наконец, минут через сорок, Моррис поднялся, подошел к студентам и встал рядом с ними, потирая руки, надо думать, намекая тем самым, что Фишеру пора уступить ему бразды правления. Но лишь минуты через две-три Фишер обратил-таки на него внимание.

— Нуте-с, Дрю, — сказал Моррис, — к каким же выводам пришла ваша подгруппа?

— Выводы? — отозвался тот, разыгрывая недоумение. — Я удивляюсь, как это мы сумели в финансах и схемах разобраться…

С лица Морриса не сходила легкая улыбка.

— Из вас кто-нибудь сделал хоть какие-то выводы? — спросил он. — Ли? Мелани?

— Н-ну… наверное, — ответила Мелани. — Мне кажется, компания несет обязательства перед своими рабочими. В задании сказано, что многие из них работали на ней по двадцать пять лет и больше… Это значит, что они уже в возрасте… Им будет сложно найти себе новую работу. Значит, оставить компанию в Кливленде будет правильным делом…

— Точка зрения понятна, — сказал Моррис. — Но если я не ошибаюсь, Мелани, вы свою рекомендацию основываете на этических соображениях, а не на бизнес-стратегии. Можете ли вы привязать свой взгляд к стратегическим нуждам Кливленда?

Мелани на минуту задумалась. "Пожалуй, нет", — ответила она.

— Ну что же, семестр только начался… — отозвался на это Моррис.

К этому времени до конца занятия оставалось минут двадцать, не больше. И до сих пор никто из нас ничего нового не узнал.

— Класс, вы уже прочли Майкла Портера? — спросил Моррис, имея в виду автора нескольких статей из учебного плана. Нет, мы не прочли. По программе Портера надо было читать после зачетной сессии. — Ах, вот как? Должно быть, я тут ошибся. Но все равно, пусть даже забегая вперед, отметим, что Портер предложил три основные стратегии для компаний в отмирающих отраслях.

Эти стратегии Моррис нам пересказал. Фирма в отмирающей отрасли может попытаться расширить свою долю рынка за счет выходящих из игры конкурентов; перенаправить свои усилия на те рыночные сегменты, которые не отмирают, а напротив, здоровы и продолжают расти; или же она может просто уйти с рынка, полностью покинув эту отрасль.

Что ж, это уже звучит интересно. Но хотя до конца лекции сейчас оставалось уже минут пять, Моррис так и не применил ни одну из этих стратегических концепций к заданию практикума. Следует ли Кливленду оставаться в Кливленде?

— Задача создает впечатление, что Джим Бартлетт — плановик педантичный, — сказал Моррис, — и это подводит нас к статье Вансиля.

В этой статье отмечалось, что в течение стабильных периодов фирмы стараются создать у себя комплексные, сложные системы управления.

— Но в то время как в стабильные периоды эти системы управления необходимы, именно они могут оказаться теми факторами, что подавляют изменения в периоды разрыва или падения спроса, наподобие ситуации, в которой очутился Кливленд. И вот тут-то уместно обратиться к Минцбергу…

Минцбергом звали автора той работы, где управление крупной компанией уподоблялось лепке горшков из глины. До звонка — две минуты.

— В какой-то степени именно так и поступает Бартлетт в нашей задаче, — продолжал Моррис. — Он действует на интуиции. Создает свою стратегию по ходу дела.

— Это станет для вас важным вопросом, когда вы покинете стены нашей школы, — далее заявил он. К этому моменту Моррис говорил, не переставая, уже несколько минут и голос его начинал отдавать хрипотцой. И хотя становилось все труднее и труднее его слышать, мы по-прежнему надеялись, что он вот-вот доберется до сути. Аудитория наклонилась вперед. Народ на задних рядах приложил ладони к ушам. Все это напоминал сцену у смертного одра, где семья изо всех сил пытается расслышать последние, заветные слова умирающего родственника.

— Баланс! — между тем вещал Моррис. — Баланс между стратегией стабильности Вансиля и органической стратегией новшества Минцберга — вот в чем состоит центральный вопрос этой задачи и вот с чем вы будете иметь дело всю свою трудовую жизнь. Тесное в противовес свободного. Аналитическое в противоположность интуитивного. Ничто из них не самодостаточно. К чему я это говорю, класс? К тому, что вам нужно научиться пользоваться обоими полушариями своего мозга… На сегодня все.

К этому моменту мы переработали на три минуты. Студенты начали собирать свои бумаги и запихивать учебники в рюкзаки, обмениваясь при этом многозначительными взглядами и закатывая глаза. "Так и что?" — внезапно спросила Мелани. Потом она чуть ли не в голос закричала: "Так и что же случилось с Кливлендом?!"

Моррис даже удивился. "Рабочие Кливленда проголосовали против идеи Бартлетта снизить зарплату, — ответил он. — Поэтому Бартлетт принял план перенести производство в Род-Айленд, Кентукки и Северную Каролину".

— И? — спросила Мелани. Студенты толпами валили из аудитории.

— Что "и"? — недоуменно отозвался Моррис.

— Это сработало? Компания выкарабкалась?

— Нет, — ответил Моррис. Даже после переноса производства из Кливленда они продолжали терять по $10 миллионов в год. Бартлетту удалось спасти компанию только тем, что они образовали СП с одной немецкой фирмой, специализировавшейся на твердосплавных карбидах.

— В роли изготовителя чисто стального инструмента, — подвел итоги Моррис, — Кливленд Твист Дрилл так никогда и не выбралась из кризиса.

У Джо, рядом со мной выходившего из класса, на лице читалась гадливость:

— Это что такое было, а? "Тесное супротив свободного"? Да где они откопали этого типа?!..

Все занятия у Морриса были, как говорится, дальше просто некуда. Как-то после обеда дела пошли настолько худо, что образовался своего рода рынок на номера "Уолл Стрит Джорнал", "Нью Рипаблик" и "Нейшнл Ревью", которые оказались у некоторых студентов с собой. Я говорю, настоящий рынок. Я сам выложил 75 центов за "Нейшнл Ревью", чтобы почитать его, пока вещает Моррис, после чего перепродал журнал, заработав на этом 10 центов.

Но никто не пылал к Моррису такой ненавистью, как Джо. Для этого имелась пара причин. Во-первых, Джо действительно хотелось узнать хоть чего-нибудь про стратегический менеджмент. "Первый раз за всю эту школу у меня возникло чувство, что у нас есть шанс подумать о чем-то большем, нежели просто бухгалтерия, — говорил он. — Понимаешь, нет? Если бы курс читался нормально, мы бы узнали, как компании следует вести себя с конкурентами, как решать, в какую новую продукцию вкладывать деньги, такого рода вещи. Крупные вещи. А этот Моррис нам все обгадил".

Второй причиной были деньги. Джо поделил число занятий, которые у нас будут за все два года в Стенфорде, на объем затрат на учебу (здесь он следовал формуле Игера, сложив стоимость оплаты с той суммой, которую он бы заработал, оставшись банкиром). Джо пришел к выводу, что каждое занятие обходилось ему в пару сотен долларов. За семестр, как гласили расчеты, Моррис заставит Джо выбросить на ветер свыше $3000 долларов. В тот вечер, когда Джо получил этот результат, он слег.

Джо и несколько других студентов написали официальные жалобы. Это не помогло. "Ты не поверишь, — сообщил он мне как-то после очередного разочарования. — Мне Словаки сказал, что Морриса натаскивает какой-то инструктор-психолог. Он говорит, нам еще надо потерпеть". Но в семестре насчитывалось лишь десять недель и сейчас, когда из них уже истекло четыре, все, что оставалось, было нашим единственным шансом познакомиться со стратегическим менеджментом за все два года учебы в бизнес-школе. "Еще сколько-то там недель и мы разъедемся на лето, — жаловался Джо. — Деканат просто тянет время, нас высиживает".

К середине семестра картина занятий у Морриса устаканилась окончательно. Первые двадцать минут он извинялся за прошлую лекцию, затем где-то с полчаса уходило на бессмысленное выступление очередной подгруппы с задачей практикума, а остаток он тратил на свое никому не слышное, да и никому не нужное обобщение. На любой из этих лекций можно было видеть, как в самом начале добрая треть потока собиралась кучкой у входа в аудиторию, напряженно прислушиваясь. Когда Моррис извлекал свою бумажку из аквариума и становилось ясно, кому не повезло, эти страдальцы, стеная, заходили в класс, а все остальные устремлялись на выход, бормоча по ходу дела слова ободрения.

Джо не находил себе места. А потом его осенила одна идея. Случилось это в тот момент, когда он разглядывал учебную программу по стратегическому менеджменту, который читал другой преподаватель. План этого курса был написал на понятном, человеческом английском, причем на одной из страниц было даже приведено изречение известного эксперта по менеджменту, Питера Друкера. "Мори голодом проблемы, откармливай шансы".

— Я когда это прочел, — сказал Джо, — то спросил себя: "Зачем терять время на беседы с деканатом, если они ничего не собираются делать? Зачем терять время на лекции, где все равно ничему не научишься?" Джо сходил с этой учебной программой в магазин в Пало-Альто, где имелся ксерокс, и там он снял с нее пару аккуратных, полновесных копий: одну себе, другую мне. Потом он договорился с друзьями с соседнего потока, чтобы они давали нам свои конспекты. С этого момента, если мы когда и ходили на лекции Морриса, то только лишь за тем, чтобы усесться на заднем ряду и наверстать упущенное, читая чужие записи.

"Мори голодом проблемы, откармливай шансы". Мы с Джо переписали это изречение и прикололи по такому листку над своими рабочими столами. Моррис научил-таки нас одной из стратегий…

ВОСЕМНАДЦАТЬ Что называется, попал…

Ни разу не приходилось мне видеть Рида Доусона, нашего преподавателя по маркетингу, пока я не очутился на его лекции. Но слышать я о нем слышал, причем с первого дня. Все о нем были наслышаны.

"Доусон — один из лучших в этой школе, их всего-то двое или трое", — сказал мне один второкурсник. "Доусон-то? Да фигляр он", — считал другой.

В буклете бизнес-школы Доусон именовался просто лектором, означая, что он отнюдь не штатный преподаватель. Большинство таких лекторов были бизнесменами на пенсии, о чем я уже упоминал. Марвин Либерман, который факультативно читал для второкурсников «Предпринимательство», сделал себе кучу денег в кабельном телевидении. Гордон Дамер, преподававший курс операций с недвижимостью, заработал миллионы, застраивая Ирвин, город к югу от Лос-Анджелеса. Но вот у Доусона бизнес-карьеры за плечами не имелось. Он был академическим ученым, в возрасте тридцати с чем-то лет. Преподавание-то и составляло всю его карьеру.

— Пару лет назад он уже обращался насчет штатной ставки, но ему отказали, — как-то за чашкой нашего вечернего кофе сообщил мне Джо. Причина, по словам его друзей-второкурсников, состояла в том, что Доусон слишком мало занимался наукой. Даже сейчас в буклете против его имени упоминалось только две статьи. — Говорят, впрочем, это у него стиль такой. Доусон слишком яркая личность, чтобы вписаться в среду остальных преподавателей, мнящих себя настоящими учеными.

Поначалу, как гласила молва, все считали, что он пробудет в школе, пока не найдет себе другую работу, где-нибудь в менее престижном вузе: обычное дело для профессора, которому отказали в постоянном месте. Но затем Доусон заключил с бизнес-школой что-то вроде соглашения. Он останется читать лекции, а школа за это получит себе преподавателя, который действительно может преподавать. "Еще говорят, — продолжал Джо, — на занятиях ему нет равных". Это обстоятельство только подливало масла в огонь, а точнее, в легенду, гласившую, что Доусон вырос в Техасе и выглядел как молодой Клинт Иствуд. Он был стенфордским «красавчиком», ковбоем, неизвестно откуда прискакавшем в город и покорившем его.

Этакий мистический ореол вокруг Доусона у меня не вызывал ничего, кроме скептицизма и я склонялся к мнению, что он, вероятно, всего лишь умело может себя подать и не более того. Своего рода обаятельный коммивояжер, которому все сходило с рук, потому что его стенфордская аудитория изголодалась по яркому и живому стилю чтения лекций.

Мое отношение к Доусону отражало, в свою очередь, мое же отношение к его предмету. Маркетинг? С этим словом на ум приходили образы карнавальных торговцев пончиками или лотошников, уговаривающих купить у них какую-нибудь зубную щетку. Маркетинг — дело темное. Это значит: будь хитрым, заговаривай зубы, всучивай народу то, чего им на самом деле не нужно… Мне казалось, Доусон посвятит весь свой курс именно этой изнанке капитализма, обучая нас, по сути дела, как манипулировать людьми.

К концу первого занятия стало ясно, насколько я ошибался и в Доусоне и в этой дисциплине.

Первую свою лекцию Доусон посвятил истории картофельных чипсов «Принглс», одному из товаров, выпускаемых гигантом ширпотреба Проктор энд Гэмбл. "Класс, — сказал он, сильно напирая на свой тягучий техасский выговор и удерживая при этом на лице выражение чрезвычайной сосредоточенности. — Первое, что вам нужно понять, это то, что на свете никогда не было компании крупнее и умнее, чем Пи-энд-Джи.

В 60-х годах Пи-энд-Джи направила лучшие свои таланты в сферу бизнеса картофельных чипсов. Эта бригада аналитиков выяснила, что поскольку чипсы сильно боятся тряски при перевозке и быстро портятся, даже такие картофельные монстры, как Вайз-энд-Лей, по сути представляют собой рыхлую сеть из мелких заводиков, связанную грузовиками. Ни одна фирма не могла похвастаться по-настоящему общенациональным масштабом работы.

Так как уже имевшиеся у Пи-энд-Джи рынки (в основном, мыло и моющие средства), уже были насыщены, компания страстно хотела отвоевать себе место в сфере легких закусок. И вот в 1968-м году они выбросили на рынок чипсы "Принглс".

— Чипсы «совершенные», верно? — говорил Доусон. — Их делают как? Распаривают картошку в чане, прямо как при варке мыла. Потом пакуют «Принглсы» в жесткие цилиндрические коробки и сбрызгивают консервантами, что они не портились. Отгружать их можно с любого завода, в любую точку страны. Ребята, это было гениально.

За исключением одной проблемы. Эти чипсы не покупали.

— Так вот, класс, — продолжал Доусон, — чтобы понять, отчего это одна из крупнейших и преуспевающих компаний мира здесь опростоволосилась, давайте подумаем, что же это такое: картофельные чипсы.

Доусон принялся бегать вверх-вниз по амфитеатру, забрасывая студентов вопросами. "Почему люди покупают чипсы? Почему вы покупаете чипсы?"

Один из студентов ответил: "Похрустеть".

Смех. Доусон решительно оборвал весельчаков. "Класс, мы с вами говорим про картофельные чипсы, а не про ядерную физику. Похрустеть? Что ж, ответ неплохой". Он переключился на другую группу студентов и, перебежав к доске, принялся выписывать на ней особенности чипсов, которые диктовали ему с мест. "Хлопок, когда вскрываешь пакет". "Чипсы все разные. Формой, размером… Это интересно". "Солоноватый, маслянистый вкус". "С газировкой очень даже ничего".

Пока Доусон продолжал свой опрос, я вдруг сообразил, что он называл каждого студента по имени, хотя карточки свои мы не выкладывали. К концу занятия он вызвал чуть ли не половину класса, ясно дав понять, что читал перед этим список студентов, запомнив лицо и имя каждого из нас. Теперь я мог видеть, отчего некоторые это могли воспринять как дешевый прием, уловку шоумена. Но было ясно и другое: если Доусон относится к классу серьезно, то же самое следует сделать и нам. Я был впечатлен.

— Вкус, хруст, хлопок, — зачитывал Доусон с доски. — Так что же, сильно я ошибусь, если скажу, что многим чипсы нравятся оттого, что их увлекательно есть?

По утверждению Доусона, именно это и не учла Пи-энд-Джи. Почему? Потому что они сосредоточились на своей собственной проблеме: как создать новый товар, который воплощает в себе производственные и маркетинговые возможности компании, а вовсе не желания потребителей. В ходе дальнейших изысканий Пи-энд-Джи выяснила, что «Принглсы» пользовались популярностью среди только одной группы покупателей, людей пожилых. Именно их интересовали чипсы, которые могли храниться месяцами, наверное оттого, что им хотелось всегда иметь что-то под рукой на случай, если в дом заедут внуки. Все остальные группы покупателей заявили в своих опросных анкетах, что Пи-энд-Джи вытравила из чипсов саму их суть: увлекательность. (Один такой покупатель, реагируя на совершенную одинаковость чипсов «Принглс», высказался так: "Такое впечатление, что их придумали нацисты"). В конечном итоге Пи-энд-Джи была вынуждена прибегнуть ко второму, намного более скромному маркетинговому плану, продавая «Принглс» по категории специализированных, узкопрофильных товаров.

— Запишите это себе, класс, запишите, — сказал Доусон, завершая первую свою лекцию. — Хороший маркетинг работает на потребительской ценности. Сначала надо четко уяснить, что именно ценят потребители. И затем вы им эту ценность даете.

Вот так человек, которого я считал за ловкого коммивояжера-проныру, сделал все, чтобы подчеркнуть, что маркетинг — это вовсе не назойливое всучивание товара. Да, пожалуй, весь этот разговор насчет чипсов не несет в себе головоломной акробатики бухучета или изощренной математики финансов, но именно из-за этого мне все так понравилось. Возникло чувство, что бизнес-школа наконец-то повела речь про бизнес, оставив в стороне сухую теорию и ближе подойдя к миру работы, в котором люди создают и продают вещи.

Час моего унижения пробил на следующей же лекции, когда мы разбирали практический пример про Юго-Западные Авиалинии.

Юго-Запад, гласил текст, был основан в 1967-м году Роллином Кингом, выпускником Гарвардской бизнес-школы. Работая финансовым консультантом в Техасе, Кинг проникся убежденностью, что есть необходимость в улучшении авиаобслуживания на треугольнике между Хьюстоном, Сан-Антонио и Далласом (точнее, городком Форт-Ворт). Этот регион бурно рос. Население Хьюстона уже перевалило за два миллиона, в Форт-Ворте проживало полмиллиона, а в Сан-Антонио 800 тысяч. Две авиакомпании, Бранифф и Тексас Интернейшнл, обслуживали этот треугольник, причем — по мнению Кинга — весьма неудовлетворительно.

Бранифф и Ти-Ай отличались гигантской маршрутной структурой: Бранифф охватывал подавляющую часть всего Западного полушария, а Ти-Ай работала в девяти юго-западных штатах и Мексике. Соответственно, все было рассчитано именно на длительные перелеты, а не на "лягушачьи прыжки" в пределах одного только Техаса. К примеру, рейсы на техасской ветке Браниффа могли задержаться из-за снежной бури в Нью-Йорке. Зарезервировать место в Браниффе или Ти-Ай тоже было делом нелегким. Обе компании славились своей склонностью отменять рейсы в самый последний момент, причем Бранифф в этом настолько отличался, что техасские пассажиры прозвали эту фирму "крупнейший авиакомпанией, летающей без графика".

Кинг нашел финансовую поддержку и атаковал гигантов. Он купил самолеты со скидкой у Боинга. Разработал рекламную кампанию, где Юго-Запад шутливо изображался в роли развеселой, так сказать, «свойской» авиалинии, чьи стюардессы кокетливо щеголяли в розовых мини-юбках, а музыкальной темой рекламных роликов было что-то такое про любовь (следует помнить, что дело происходило в шестидесятые). "Любовь несет меня по свету", — утверждала одна из реклам. "Любовную интрижку минут на сорок восемь" обещал другой ролик. Билеты же Кинг продавал по $20, подрезав тем самым Бранифф и Ти-Ай, которые взимали по $27 между Далласом и Хьюстоном и по $28 на маршруте между Далласом и Сан-Антонио.

В Юго-Запад повалили пассажиры. Но компания все еще была в минусе. Задача заканчивалась тем, что Бранифф только что объявил о двухмесячной кампании продажи билетов по половинному тарифу между Далласом и Хьюстоном, то есть на единственном прибыльном маршруте Юго-Запада. Совершенно очевидно, это было сделано, чтобы убрать Юго-Запад с дороги. Как же следует поступить Кингу?

В мою учебную подгруппу входили два «лирика» — я на пару с Конором — и два «физика»: Дженнифер Тейлор и серьезная, вдумчивая женщина по имени Сара. Мы с Конором решили, что пусть Дженнифер с Сарой делают наибольшую часть работы, пока мы не набьем себе руку в этом материале (признаю, мы об этом своем решении ничего не сказали нашим дамам). Маркетинговый практикум был слишком серьезным делом, чтобы дать «лирикам» шанс все угробить. Такие практические задания, если верить учебному плану Доусона, на 40 процентов определяли наши баллы. А если какая-то подгруппа плохо подготовит хотя бы одну задачу, то "ее студенты автоматически получат «неуд» за весь учебный курс". Курсив лично Доусона.

Мы встретились в читалке сразу после ужина. Дженнифер и Сара занялись анализом финансовых данных, делая это очень подробно и со страшной силой стуча по своим калькулятором. Мы же с Конором записывали результаты. Когда — по истечении четырех часов — читалка закрылась, дамы пришли в выводу, что Юго-Западу не остается ничего иного, кроме как снизить свой тариф, уравняв его с Браниффом. После этого надо сидеть и ждать, что еще придумают конкуренты. Впрочем, у наших женщин имелось еще одно соображение. Им показалось, что реклама Юго-Запада носит слишком уж сексуально-окрашенный оттенок. Следовало бы отказаться от «любви» в роли рекламной темы, считали они, и подчеркнуть, напротив, чисто техасский и сугубо местный колорит, одев стюардесс в более умеренные, скажем, типа ковбойских, костюмы, а не выставлять их в роли распущенных девиц из ночного бара.

Следующим утром Доусон начал свое занятие с того, что поставил на лекционной кафедре ноутбук. Потом он подсоединил его к проектору, выводившему компьютерное изображение на широкоформатный экран аудитории.

Он щелкнул выключателем. На экране высветился список имен. Среди них я с тревогой увидел строчку "Робинсон, П." В конце прошлого занятия Доусон попросил все подгруппы дать ему списки своих членов и, судя по всему, Дженнифер выдала меня за лидера нашей подгруппы.

— Класс, — обратился к нам Доусон, — сейчас мы устроим опрос в духе современной науки и техники. Эта компьютерная программа, — объяснил он, — есть не что иное, как случайный генератор, своего рода электронная рулетка. Ну, вперед…

На экране появилась стрелка и принялась скакать по перечню, сопровождая свои прыжки громким попискиванием. По мере того, как прыжки замедлялись, писк сменился гудками, отщелкивая одно имя за другим. Аудитория взорвалась. "Нет, нет, только не я!" "Давай, детка, крути-верти!" "А-а-а! Дальше, дальше!" С последним гудком стрелка замерла. Стояла она против имени "Робинсон, П." Мои однокурсники разразились громом оваций, переполненные облегчением, что кто-то другой попался на самом, пожалуй, драматичном опросе за весь учебный год. Я настолько обалдел, что даже говорить не мог.

— Поздравляю, Питер, — сказал Доусон, когда стихли аплодисменты. — С выигрышем вас. Но прежде чем вы проведете нас по этому примеру, я хотел бы кое-кого представить. Роллин?

При этих словах с галерки спустился хорошо одетый джентльмен в районе пятидесяти с чем-то. Он присоединился к Доусону, встав возле кафедры. В глаза бросились ковбойские сапоги.

— Класс, — продолжил Доусон, — поприветствуем Роллина Кинга, основателя Юго-Западных Авиалиний. Роллин нам поможет разобраться с этой задачей.

Мои однокурсники вновь взялись аплодировать, на этот раз сопровождая хлопки смехом. Перед этим овация была по случаю удовольствия, что для них все обошлось. Сейчас стало ясно, что они избежали чего-то еще более страшного, события уровня аутодафе или четвертования на глазах публики. Мне же, не имевшему ни малейшего понятия о материале, предстояло перенести экзамен у Роллина Кинга, центрального персонажа всего этого задания, который знал все досконально. Меня приносили в жертву. Меня, а не моих однокурсников.

Зачем и почему я это сделал, сказать не могу. Должно быть, нервы. Но начал я с того, что схохмил.

— Мистер Кинг, — сказал я, — моя подгруппа считает, что задание-то пустяковое. Вам надо было просто продать свои самолеты и как можно скорее уносить ноги из этого бизнеса.

Потом я добавил: "Шутка".

Это вызвало еще один бурный всплеск смеха и аплодисментов и мне вдруг пришло в голову, что вся сцена начинает напоминать атмосферу перед публичной казнью, где-нибудь в Англии восемнадцатого века. Чернь очень даже хотела видеть меня повешенным, но при этом они были готовы всячески меня подбадривать за пренебрежение к смерти и вызов палачам. Со своей стороны, Доусон и Кинг вполне могли сойти на роль таких палачей. Они даже не улыбнулись. Я покраснел. Потом, взяв себя в руки, я с отчаянием приговоренного стал играть на публику.

— Если серьезно, мы пришли к выводу, что самую большую свою ошибку мистер Кинг сделал еще задолго перед открытием компании.

— Как-как-как? — спросил Кинг. Голос у него был хрипловатый, низкий. Типичный голос ничего не прощающего человека. — Мой анализ рынка был неверным?

— Нет, мистер Кинг, — ответил я. — Вы пошли в Гарвард вместо Стенфорда.

Чернь вознаградила меня яростной бурей аплодисментов, с воплями и улюлюканьем. Но на этот раз Доусон с Кингом выглядели раздраженно.

— Питер, — сказал Доусон, — мы пытаемся здесь обсудить задачу практикума. У вас есть что-нибудь сказать об этом?

И вот тут начался самый жуткий час за всю мою жизнь в Стенфорде.

Я попытался было объяснить те простые выводы, что сделала наша подгруппа, но Доусон с Кингом постоянно меня прерывали, доводя до изнеможения своими требованиями дать анализ, ставя при этом все новые и новые вопросы.

— Юго-Запад считал, что выйдет на уровень безубыточности, если при цене билета $20 загрузка каждого рейса составит не менее тридцати девяти человек, — с таким, например, замечанием вмешивался Доусон. — Вы проверили это допущение?

Я не помнил ни самого этого допущения, ни того, проверяли ли мы его. Но прежде чем я успел впасть в панику, Дженнифер сунула мне записку. "Да, проверили, — прочитал я вслух, стараясь при этом выглядеть, как если бы мой ответ был спонтанным. — Цифры сходятся. Тридцать девять пассажиров с 20-доларовыми билетами дадут безубыточность".

— Но вы только говорите мне, что проверили мою же математику, — рыкающим басом заявил Кинг. — Я и сам знаю, что умею складывать. Рид задавал вопрос про наше допущение. Какие у нас имелись основания допускать, что на каждом рейсе действительно будет по тридцать девять пассажиров? Какую долю рынка это могло означать?

Я решил потянуть время и дождаться следующей подсказки от Дженнифер или Сары. Но нет записки. Я нахмурил брови, пытаясь изобразить бурную умственную деятельность. И все равно нет записки. Краснея как школьник, я признал, что эти числа мы не прогоняли.

— Что? — отреагировал Доусон, разыгрывая недоумение. — Числа не прогоняли? Но, Питер, это ведь бизнес-школа. Все это учебное заведение как раз насчет чисел. И вам и вашей подгруппе прямо сейчас лучше это и проделать. А мы пока что подождем.

Я вновь покраснел, затем повернулся к своим напарникам. Дженнифер уже успела достать калькулятор. В классе стояла напряженная тишина, пока Дженнифер и Сара выписывали колонки цифр и объясняли мне их смысл. Я обернулся в сторону Доусона и Кинга.

Я сказал, что на маршруте Даллас-Хьюстон, например, среднее число пассажиров в сутки составляло 1334 человека. Юго-Запад намеревался устраивать по 24 рейса в сутки, по одному в час. Двадцать четыре рейса по 39 человек означают, что для выхода на безубыточность Юго-Западу надо привлечь 936 пассажиров ежесуточно, другими словами, 70 процентов от объема всего рынка.

— Ну вот, теперь, когда вы, наконец-то, дали нам цифры, — отозвался Доусон, — можете ли вы сказать, что это означало для Роллина с его компанией?

— Я бы, наверное, сказал, что здесь речь идет не просто о работе третьей по счету авиакомпании, — запинаясь, ответил я. — Юго-Западу надо или резко расширять свою долю рынка или вывести из бизнеса как минимум одного конкурента.

— Расширить долю рынка или убрать конкурента… — повторил за мной Доусон. — Спасибо, Питер. Похоже, мы уже начинаем куда-то двигаться.

Доусон продолжал напирать, заставляя меня решать один вопрос за другим. Когда дело дошло до рекламы, Кинг ощетинился на мое замечание, что в рекламе, дескать, слишком много от секса.

— Вы мне это прекратите, — взвился он. — Мы тут говорим о техасских бизнесменах шестидесятых, а не о стенфордских феминистках спустя двадцать лет.

На это большинство студенток, да и многие из ребят неодобрительно загудели.

— Не нравится? Как угодно, вас никто не заставляет, — отозвался Кинг. — Но тем бизнесменам нравилось чуть-чуть расслабиться в воздухе. А наши девочки были уж куда как моложе, да и посимпатичнее, чем те старушки из Браниффа или Ти-Ай.

Еще больше недовольного ворчания и хмыканья. Доусон перевел обсуждение в другое русло, спросив, к чему пришла наша подгруппа насчет рыночной сегментации.

Я старался как мог. Мы действительно обсуждали между собой два основных вида авиаклиентуры: пассажиры в деловых поездках и путешественники, ищущие развлечений: это в основном супружеские пары пенсионеров и семьи с детьми. Но даже Сара, и та не смогла сообразить, как именно Юго-Запад сумел бы сыграть на различиях между этими двумя группами пассажиров. Доусон выглядел пораженным донельзя.

— Но, Питер, это ведь так просто! Чего хотят пассажиры-бизнесмены?

К этому моменту меня загоняли до того, что я вместо ответов стал сам задавать жалкие вопросы. "Поспеть вовремя? И… и… развеяться по дороге?…"

— А те, кто летает ради удовольствия? — спросил Доусон. — Туристы? Чего туристы хотят?

— Они… тоже… хотят прилететь вовремя… Да?

— Но я ведь спрашиваю, чем они отличаются! Ну хорошо, давайте так сформулируем. Чем озабочена семья с тремя детьми, которая собралась навестить бабушку с дедушкой в Хьюстоне? Озабочена тем, на что бизнесмену, летящему в Хьюстон, вообще-то наплевать?

Я замер, парализованный с ног до головы, как это было со мной на втором собеседовании с МакКинзи. Доусон же просто стоял и смотрел на меня. Потом он кинул мне соломинку:

— Припомните, Питер. Бизнесмен оплатил билет со счета фирмы. Глава семьи, отец троих детей, выложил всю сумму из собственного кармана.

Я уныло свесил голову.

— Деньги, — пробормотал я. — Это же так очевидно… Туристы хотят сэкономить…

Доусон провел меня через остаток задачи, сделав это в такой манере, что рассказывать об этом сейчас было бы и слишком долго и слишком болезненно. Всякий раз, когда он подводил меня к важной мысли или правильному ответу, этот ответ выглядел ну до того очевидным, что только болван не смог бы его заметить. И вот я таким болваном и оказался. Но все же я чувствовал еще и кое-что другое, своего рода подъем, даже восторженность, что ли. Доусоновская манера преподавать, она, может, и болезненная, но он не применял ее к абсурдным словесным задачкам типа заказа муки для пекарни Бульдог, а к реальной, по-правде случившейся драме из бизнес-жизни. А человек, с которым все это приключилось, стоял рядом с ним. Крепкий, напористый, богатый техасец, который основал целую авиакомпанию.

Спустя час такого выжимания соков Доусон вынудил меня признать, что Юго-Запад стоял перед лицом кризиса, для которого наша подгруппа не сумела придумать никакого плана спасения. Авиакомпания уже привлекла к себе всех тех пассажиров, на которые она могла исходно рассчитывать, но деньги теряла по-прежнему. Бранифф был уже готов сбить на лету эту маленькую аппетитную птичку и проглотить ее, не оставив ничего, кроме воспоминания.

— Может, действительно, Юго-Западу надо было продать свои самолеты и уйти из бизнеса… — слабым голосом выдавил я.

Доусон обернулся к Кингу:

— Роллин, помогите Питеру. Расскажите ему, как вы поступили на самом деле.

Кинг завладел проектором и попросил одного из студентов на заднем ряду притушить свет.

— Да, был такой момент, мы пару часов действительно подумывали, не продать ли нам самолеты и закрыть всю эту лавочку, — сказал Кинг. — Но потом и я и мои менеджеры решили, что сделаны не из того теста. Мы сильнее многих прочих. — Он хмыкнул. — Решили дать бой, короче.

Юго-Запад радикально размежевал свой рынок на сегменты бизнеса и туризма, предложив скидки на рейсы после 8 вечера, а также по субботам. Самолеты заполнились под завязку. А потом Юго-Запад объявил полномасштабную войну Браниффу.

Тариф на авиабилеты снизили до уровня Браниффа, при этом была развернута массированная рекламная кампания. Объявления стали занимать целые полосы во всех газетах, что только выходили в Сан-Антонио, Хьюстоне, Далласе и Форт-Ворте. Кинг вывел на экран одно такое объявление. "Никому не позволим сбить наши Юго-Западные Авиалинии из-за жалких $13", — так звучал заголовок. Далее по тексту рассказывалось, что Бранифф прибегнул к тактике хищника, установив демпинговые цены и нагло пытаясь вынудить Юго-Запад уйти с рынка, и что Юго-Запад на это ответил своим решением дать пассажирам право выбора. Или они могли заплатить по $13 за рейс между Далласом и Хьюстоном, ровно столько, как если бы покупали билет со скидкой у Браниффа. Или же они могли оплатить полную стоимость, $26, и получить за это подарок от компании в благодарность за поддержку. Объявление кончалось словами: "Помните, как все было раньше, до Юго-Западных Авиалиний?"

Такие объявления привлекли к себе пристальное внимание прессы, что само по себе можно было считать рекламой на сотни тысяч долларов, причем за бесплатно. "Во всех местных газетах редакционные колонки были за нас, — сказал Кинг. — Даже карикатуры встречались".

Он щелкнул кнопкой и на экране высветилась картинка, где целая вереница уток, ворон и орлов осаждала трап, стремясь забраться в самолет Юго-Запада. При этом одна недоумевающая стюардесса говорила другой: "Кажется, они решили, что летать самолетом — себе дешевле".

Шестьдесят дней, что длилась рекламная компания, Бранифф терял деньги, утекавшие от него, как кровь из вспоротой вены. "Мы тоже теряли, — сказал Кинг, — но не настолько, потому что пассажиры стали идти к нам и брали билеты по полному тарифу, за $26. А что касается подарков, которые дарил Юго-Запад, то это были сувенирные бутылочки Chivas Regal. Ребята из Chivas нам потом сказали, что оба месяца подряд Юго-Запад был крупнейшим дистрибьютором этого виски во всем мире".

Когда по истечении двух месяцев Бранифф поднял свой тариф обратно на отметку $26, Юго-Запад оказался даже сильнее, чем перед началом схватки. "Мы добились расположения клиентуры, — продолжал Кинг. — Расширили свой рынок так, как и требовалось. А кризис этот научил нас думать".

Кинг пояснил, что ему с менеджерами пришлось пересмотреть все аспекты деятельности Юго-Запада, после чего авиакомпания была переорганизована на основе четырех принципов "генерирования потребительской ценности".

Во-первых, простота. Юго-Запад эксплуатировал только один тип самолетов, причем техобслуживание велось тоже в одном-единственном аэропорту. Никакого питания в полете. Даже багаж — и тот не перегружался на самолеты других авиакомпаний. Решено было также отказаться от подписки на компьютеризованную систему резервирования билетов. "Мы просто посадили наших девчонок за стойки и те работали только с кассовыми аппаратами, за наличные".

Во-вторых, производительность. Каждый самолет Юго-Запада находился в воздухе в среднем по одиннадцать часов ежесуточно. На большинстве маршрутов время между прилетом и вылетом обратно не превышало десяти минут.

В-третьих, концентрация исключительно на пассажироперевозках. Юго-Запад отказался от всех предложений экспедиторских компаний, какими бы они ни были, и даже не пытался конкурировать за получение контракта от почтового ведомства. "Припомните хорошенько, во всех красках, на что это было похоже, когда вы последний раз стояли в очереди на почте, чтобы купить марки, — сказал Кинг. — А сейчас попробуйте представить, что за бизнес такой может быть с этой командой".

И, наконец, в-четвертых: строгий принцип работы только с определенным видом рынка: короткие перелеты, массовый транзит с маршрутными сегментами не более двух часов в оба конца. "Мы настолько хорошо стали разбираться в этом рынке, что могли бы составить конкуренцию даже рейсовым автобусам".

Кинг выключил проектор и попросил зажечь свет. "Наверное, вам будет интересно услышать, что же произошло с той поры с нашей маленькой компанией", — добавил он. Юго-Запад распространил свою деятельность на всю западную часть Соединенных Штатов, по-прежнему на рынке коротких перелетов. Сейчас у них восемьдесят пять самолетов, которые обслуживают тридцать городов. Акции стали котироваться на нью-йоркской бирже. Через год-два ежегодный валовый доход Юго-Запада превысит миллиард долларов.

Свой рассказ Кинг завершил на чисто триумфальной ноте.

— И последнее, — сказал он. — Бранифф ушел из бизнеса.

Класс ответил Кингу аплодисментами стоя.

Конечно, когда в бизнес-школе устраивают овацию богатому человеку, такое зрелище никого не удивит. Но я не думаю, чтобы на студентов произвел впечатление тот простой факт, что Кинг создал компанию и от этого разбогател. Их поразило то, как он это сделал. Вот стоит человек, который бросил респектабельную карьеру финансового консультанта, атаковал давно известные, гигантские авиакомпании и свернул им шею. Кинг не полагался на некий гениальный финансовый анализ, не формировал свое предприятие согласно какой-то там академической бизнес-теории. Еще неизвестно, удалось ли бы ему вообще это сделать. (Когда Доусон покончил со мной, он попросил другие подгруппы дать свои решения. Никто так и не сумел предложить план, который бы хорошо согласовался с вводными данными). Подлинная суть решения Кинга?

— Сила воли, — сказал Доусон, завершая занятие. — Иногда, класс, это все, что требуется.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ Интеллектуальная жизнь волчонка

— На мой взгляд, — заявил профессор Хили, — мой курс следовало бы назвать "Бизнес-школы — а не «бизнес» — в условиях меняющейся конъюнктуры".

Этот предмет, входивший в состав «ядра» учебной программы, делился на два сегмента. Первые шесть недель посвящались взаимодействию деловых кругов и правительства, а последние четыре недели — этике. Я вполне отчетливо мог видеть, что первая часть, насчет правительства, имела смысл. В последние десятилетия бизнес в Америке стал во многом означать взаимодействие с контролирующими и законодательными органами, поэтому эмбиэшникам требовалось знать, как правительство работает. Но каким образом в учебный план пробрался месяц этики — это оставалось для меня загадкой. Поэтому-то я и забежал с вопросами на кафедру Хили, которому предстояло читать этот предмет нашему потоку.

— Вспомните, что преподаватели бизнес-школы встречаются за коктейлем с преподавателями остальной части нашего университета, — сказал Хили, протягивая руку за спичками для своей трубки. — В начале восьмидесятых в наш адрес стали звучать насмешки, что мы, дескать, подстегиваем жадность на Уолл-Стрите и дрессируем здесь современных пиратов и буканьеров. Прошло какое-то время и просто отшучиваться от таких замечаний стало уже невозможно. Тогда мы сказали: "Давайте-ка поставим в учебный план блок насчет деловой этики. Вот тогда все заткнутся". Словом, в 1985-м году этика стала фигурировать среди основных предметов.

Хили еще добавил в трубку табаку, утрамбовал его большим пальцем и зажег новую спичку. "Не то чтобы этику можно освоить за какие-то четыре недели, — продолжил он, попыхивая. — А с другой стороны, и за шесть недель многому из политологии тоже не научишься…"

Первое свое занятие Хили посвятил взглядам общественности на бизнес. "Вы, возможно, считаете, что пресса — это великодушные, альтруистически настроенные слуги публики, стоящие на страже ее интересов, — так он начал свою лекцию. — Я же хочу вам сказать, что газеты и ТВ-станции — это такие же деляги, как и нефтяные компании или военные промышленники".

Нам с Конором уже приходилось иметь дело с прессой и такое высказывание Хили мы сочли элементарным, совершенно очевидным. "Ты знаешь, — на следующий день сказал мне Конор, — ходит мнение, что Хили циник". Конору довелось услышать, как Эверетт Адамс, тот наш однокурсник, который в свое время предлагал составить конспект по "Организационной бихейвиористике", заявлял, что он, Адамс, "просто шокирован". На следующем занятии Адамс вступил с Хили в открытую конфронтацию.

Хили начал с того, что раздал материалы про т. н. группы с общими интересами. "Такая группа…", гласил, в частности, текст:

"… склонна формироваться среди индивидуумов и организаций с совпадающими интересами, когда выгода от коллективной акции будет превышать ожидаемые издержки на организацию и реализацию такой акции".

— Иными словами, — пояснил Хили, — когда люди становятся вовлечены в упорные и дорогостоящие политические битвы по проведению законопроекта через Конгресс, их к этому обычно побуждает не альтруизм. Перед этим они кое-что просчитывают. А именно, приходят к мнению, что выгоды от такой схватки превысят затраты на нее.

Затем Хили обратился к практическому примеру, "Детройт против Вашингтона", насчет попытки «зеленых» заставить Конгресс принять жесткие нормы на автомобильные выхлопы. "Могучая Тройка" автомобилестроителей, а именно, Крайслер, Форд и Джи-Эм, возражала против этого законопроекта, заявляя, что он сделает их машины менее мощными и поднимет цены. «Зеленые» вместе с прессой поставили это утверждение под большое сомнение. Не тут-то было. Председателем соответствующего подкомитета в Палате представителей числился конгрессмен по имени Джон Дингелл, а в Мичигане — от которого Дингелл баллотировался — автомобильные фирмы были важными работодателями. На Капитолийском холме ходила злая шутка, что Дингелл не кто иной, как "конгрессмен от Дженерал Моторс". Дингелл заблокировал законопроект.

— "Зеленые", — сказал Хили — заняли свою позицию от имени общей, расплывчатой идеи, что все заинтересованы в чистом воздухе. Но такой организационный принцип ни в какое сравнение не шел с миллионами долларов для "Могучей Тройки" или с числом голосов избирателей для конгрессмена Дингелла.

Эверетт Адамс поднял руку.

— Профессор, я хочу сказать, что ваша позиция меня очень беспокоит. — Говорил он эмоционально, было видно, что это его сильно задело. — Вы проповедуете циничный взгляд на правительство. А что же с идеалами?

— На это у меня два ответа, — возразил Хили. Он старался говорить спокойно. — Во-первых, вы можете определить затраты и выгоды так, чтобы включить в них высокие идеалы. Некоторые люди могут считать, что само по себе существование какого-то социального зла, например, загрязнение окружающей среды или коррупция, наносит им прямой, материальный вред, и это их раздражает. Если бы им удалось заставить правительство устранить такое зло, ликвидировать загрязнение или коррупцию, это принесло бы им чувство удовлетворения столь сильное, что его можно было бы считать реальной выгодой.

— Да, конечно, — продолжал Хили, — идеалы занимают большое место в такой модели, когда вы учитываете психологические издержки и выгоды… И вы имеете право именно так и поступить. Но что я пытаюсь сделать в этом классе, так это показать вам, как система работает в действительности, не вдаваясь в рассуждения, хорошо это или плохо. Должен сказать вам, Эверетт, что в правительстве куда как меньше идеализма, чем вы можете себе вообразить. Вот таков мой второй ответ.

Хили уже сам начал говорить эмоционально, повысив голос. Никто из эмбиэшников, заявил он, не удивится, что люди в бизнесе поступают, исходя из практического смысла. В конце концов, бизнес есть бизнес.

— Что же, предлагаю вам обсудить мысль, что в политике есть практическая подоплека. Голоса избирателей. Если вы политик, вы сохраните за собой работу, когда наберете достаточно голосов. Не наберете — вас выкинут вон… Так и как набрать голоса?

Здесь Хили на минуту замолчал, вглядываясь в наши лица.

— Полагаю, один путь состоит в том, чтобы выполнять свои обязанности согласно высоким идеалам, работая ради некоей благородной идеи общественных интересов и надеясь, что потом, в день выборов, ваши избиратели промаршируют к кабинкам для голосования, пылая стремлением бороться за правду, справедливость и американский образ жизни. Однако же общепринятый прием состоит в том, чтобы апеллировать к группам с общими интересами, которые пожертвуют свои деньги на вашу избирательную кампанию. Работать так, чтобы голоса набирались от вашего имени.

Практически все профсоюзы в стране участвуют в политических кампаниях и тратят деньги на лоббистов в Вашингтоне и столицах штатов. Точно так же поступают и деловые круги.

— Так поступает и Американская ассоциация пенсионеров. Так поступает и Американская автомобильная ассоциация. Американская ассоциация автоперевозок. Ассоциация того, ассоциация сего, да чего угодно! Черт возьми, последний раз, когда я смотрел цифры, более 2000 ассоциаций платили деньги своим представителям в Вашингтоне! Две тысячи! Таковы правила игры, Эверетт. Даже Одубон и Сьерра-Клаб[26] — и те тратят деньги на политику. Из песни слов не выкинешь.

— Может, и так, — пробурчал Эверетт. Он выглядел раздраженным. На мгновение он умолк, подыскивая слова. Затем он выпалил:

— Но должно же правительство означать нечто большее, чем просто… политика.

Хили отшатнулся, словно его ударили. "Просто политика? — повторил он. А потом взорвался. — Просто политика?!"

— Если на то пошло, Эверетт, я всю свою профессиональную жизнь посвятил изучению "просто политики". Признаю, я всего лишь жалкий ученый. Торчу здесь в университете… Меня не ждут лавры в мире больших денег, как стенфордских эмбиэшников. Но уж чему-чему, а академическая работа научила меня любить политику. Даже не так, скажу сильнее. Я, Эверетт, благоговею перед политикой. Представьте себе президента, который игнорирует политику. Конечно, никто не будет против такого человека, пока он только воображает себя президентом. Но неважно, кто вы, а шансы всегда за то, что президентом будет кто-то другой… Согласны ли вы, что пусть такой человек все делает, как сам считает нужным? Вы действительно хотите, чтобы президент игнорировал интересы социальных групп, избирателей, общественное мнение? Предположим, ему захочется поставить вне закона «зеленых»? Или утроить налоги? Или ввязать нас в войну? Вы на самом деле хотите, чтобы и президент и Конгресс и все те, кто у власти в этой стране, чтобы они игнорировали интересы — пусть даже откровенно экономические интересы — всех остальных?.. Система грязная. Коррумпированная ли она? Да, во многом. Но покажите мне систему, которая работает лучше… И вот что еще я вам скажу. Если бы отцы-основатели сейчас к нам пришли и увидели, в каком дерьме крутится нынешнее правительство, знаете, что бы они сказали? Они бы сказали: "Вот и чудненько! У них столько счетов и балансов, что дебаты по любому вонючему вопросу тянутся до бесконечности, так что правительство едва-едва может хоть что-то сделать. Именно этого мы и хотели. Господа, свобода народу обеспечена!"

Хили остановился. Они с Эвереттом сверлили друг друга взглядом. А затем Хили вернулся обратно к практикуму.

Я огляделся по сторонам. По соседству сидят студенты, способные просчитать сложнейшие финансовые инструменты до последнего пении. Другие знают, как построить гигантские бухгалтерские таблицы, чтобы выявить чистую текущую стоимость запутаннейших проектов с недвижимостью, кредиты по которым будут погашаться десятилетиями. Но предложите им провести политический анализ хоть чуть-чуть сложнее, чем на школьном уроке обществоведения, и большинство из них не будет знать, что ответить. Многие так и сидели, тупо разглядывая нашего лектора.

— Ненавижу эту тему, — сказал мне Хили как-то после утренней лекции, когда завершился блок о правительстве и теперь предстояло обсуждать этику. Я нашел его сидящим на ступеньках возле дворика, загорающего на солнышке перед тем, как отправиться поиграть в теннис. Одет он был в довольно замызганную футболку с пузырями на локтях и парусиновые кроссовки. В одной руке он держал трубку, в другой бумажный стаканчик с кофе, прятавшийся в его крупной ладони.

— Эту чертову этику… Или студенты уже разобрались за свою жизнь, как различать добро и зло, в чем я лично сомневаюсь, или не разобрались. И каким макаром я смогу тогда это исправить?

Он выпустил облако дыма.

— Эти твои эмбиэшники… Нет, ты видел Адамса на лекции про выхлопы? Наивный, как я не знаю… Они что, хотят узнать про политику или только давайте, мол, устроим тут семинары и будем благодушничать? Ах, пусть нас научат, как писать сенаторам, вот уж тогда мир улучшится…

Он отхлебнул кофе, потом опять пыхнул трубкой.

— Ну ладно. В этой этике возьмем философов и… сколько их там?… за восемь лекций я пройдусь про трем способам, как давать оценку. Это все. В конце концов, вы все уйдете на Уолл-Стрит. Это все равно что заниматься интеллектуальным развитием молодых волков.

Подход Хили к этике на все сто процентов оказался таким же скупым, как он и обещал. Он рассмотрел утилитаризм Джереми Бентама, моральный императив Иммануила Канта и современную этическую систему, разработанную гарвардским философом Джоном Роулсом.

Поскольку то, что Хили пытался втиснуть в рамку жалких восьми занятий, на самом деле составляло весьма обширную сферу западной мысли, не вызывает удивления, что не все концы сходились. Как выразился Конор, на лекциях по этике мы напоминали водяных блох, скачущих по глубокому озеру, "не прорывая пленку интеллектуального поверхностного натяжения". Меня лично удивило, что для многих из моих однокурсников этот материал оказался неожиданно новым. Это было заметно по лицам. Можно было прочесть на них недоуменное удивление, когда Хили поднял над головой объемистый том "Теории справедливости" Роулса.

— Не волнуйтесь, — усмехнулся Хили. — Я вас не заставлю все это штудировать, хотя смертельной опасности нет, даже если бы я это и сделал. Просто хочу обратить ваше внимание, что для кого-то эта самая этика и справедливость оказались настолько важны, что он написал про них 600 страниц. И здесь мы не говорим про древних философов. Джон Роулс до сих пор читает лекции.

Джон Лайонс взглянул на книгу и покачал головой. "Ну и ну, — сказал он. — Кое-кто живет совсем в другом мире".

Именно это я и хотел до вас донести. Действительно, Стенфорд давал своим студентам кое-что из философии, политологии и истории. Но дисциплины эти были знанием ради самого знания, а не для того, чтобы понять, что и как производить. Это был совершенно иной мир.

Впрочем, "История американского бизнеса" оказалась именно тем предметом, который особенно ярко высветил характер интеллектуальной мысли в нашей бизнес-школе. Курс читал Давид Фонт. Средних лет, в очках, он был по совместительству членом Института Гувера, "мозгового центра", располагавшегося от нас через улицу. На живых, умело преподнесенных лекциях Фонт продемонстрировал всю волну американского экономического развития, начиная с образования первых, крошечных пуританских предприятий семнадцатого века, пройдя затем по становлению железнодорожной сети после Гражданской войны и закончив появлением глобальных корпораций в период "холодной войны". Две лекции особенно запомнились.

На первой из них Фонт рассмотрел концепцию так называемой пуританской — или протестантской — этики, впервые выдвинутую немецким социологом Максом Вебером. Вебер утверждал, что вера протестантов в Провидение заставляла их особенно усердно трудиться и быть бережливыми, чтобы обогатиться имущественно и тем самым продемонстрировать их принадлежность к богоизбранным и спасенным. Таким образом, говорил Вебер, протестантство сыграло центральную роль в появлении капитализма. Этот тезис получил очень широкое распространение после публикации в 1904-м году его книги, "Протестантская этика и дух капитализма". Но, по словам Фонта, здесь крылась одна проблема.

— Свидетельства истории, — заявил он, — не позволяют подтвердить это утверждение.

Где впервые появился капитализм? В средневековых городах-государствах католической Италии. А например, в Швейцарии, стране как с католическими, так и протестантскими кантонами, вообще не наблюдалось систематической корреляции между уровнем благосостоянии кантона и проповедовавшейся в нем религии.

Вебер, говорил Фонт, ошибался в характере присущей протестантству трудовой этики. "Высоко ценят труд все религии, будь это католицизм, буддизм или ислам. Важный аспект протестантства как такового состоял в том, что это доктрина инакомыслящего меньшинства".

Европейские протестанты семнадцатого и восемнадцатого веков часто подвергались преследованиям. Их пытались исключить из политической жизни, лишали права заниматься той или иной профессией, гнали из университетов. К торговле они обратились вынужденно и, благодаря столь узко сконцентрированной энергии, стали процветать.

История евреев во многом напоминает жизнь протестантов. Лишенные права владеть землей, преследуемые угрозой погромов в Восточной Европе, евреи научились аккумулировать богатство в компактной форме, в частности, в драгоценностях и золоте. В свою очередь, это дало им возможность выступить в роли ростовщиков и заимодавцев. Во многих случаях именно евреи становились наиболее видными банкирами в своем поселке или городе, а в случае семьи Ротшильдов — во всей Европе.

— Эта традиция прочно сохранялась среди евреев даже во времена моей молодости, — продолжал Фонт. Его бабушка с дедушкой, сами восточно-европейские евреи, настаивали, чтобы Фонт выучился на врача или профессора, причем то же самое говорили его друзьям и их родители. — Лишь многими годами позже я понял, что такая позиция пришла к нам прямо со старой родины. Если держать богатство в голове, его никто у вас не отберет.

Ту же самую картину можно во многом наблюдать и среди китайской диаспоры. Во Вьетнаме, Сингапуре, Малайзии и Соединенных Штатах китайцы в значительной степени подвергаются политической и профессиональной дискриминации. Поэтому они свою энергию направляют в бизнес и торговлю. "Сегодня китайцы — мощная экономическая сила от Сайгона до Сан-Франциско".

В американской культуре Вебер занимает почти такое же место, как и Фрейд (на "круглых столах" по телевидению так же часто можно услышать слова "протестантская этика", как и "низкое самоуважение " или "невроз"). Но Фонт не оставил на Вебере живого места. Он продемонстрировал нам настоящий интеллектуальный штурм.

На другой лекции Фонт обратился к экономисту Джозефу Шумпетеру, чья книга "Теория экономического развития" в 1911-м году поставила его в ряды крупнейших теоретиков капитализма. Фонт сам основывал свои экономические взгляды на концепциях Шумпетера и хотел объяснить нам, почему.

— Как вы узнали на своих занятиях в этой бизнес-школе, — говорил он, — большинство экономических моделей статичны.

Типичная модель рассматривает деятельность человека как механический и повторяющийся процесс, всегда приводящий к равновесию между затратами и результатом. Проблема в том, что "это почти ни в чем не напоминает действительность".

Напротив, по мнению Шумпетера, важные явления в любой экономике носят внезапный и разрывный характер. Это нововведения, которые переворачивают установившуюся картину, а не подтверждают ее.

— Здесь, в Силиконовой Долине, — говорил Фонт, — нельзя проехать к бакалейной лавке, чтобы не увидеть по дороге две-три хайтековские фирмы, которых неделей раньше просто не было. Это что, статическое равновесие? Никоим образом. Это процесс динамического изменения в духе Шумпетера.

За внезапными, резкими новшествами стоят внедрившие их предприниматели. Согласно обычным моделям, предприниматели хотят лишь максимизировать свою прибыль.

— Но, по мнению Шумпетера, столь примитивная мотивация едва ли может дать всему объяснение. Вот послушайте хотя бы этот отрывок.

Фонт взял в руки потрепанную книгу, поправил очки и начал читать вслух.

"Существует желание завоевать, импульс к борьбе, стремление доказать свое превосходство над другими и преуспеть не ради получаемых при этом плодов, а ради самого успеха. И наконец, существует радость творчества, свершения, созидания, да и просто-напросто реализации себя, своей энергии и изобретательности".

Фонт отложил книгу и взглянул на нас. "Капитализм, — сказал он, закругляя лекцию, — для меня не означает подсчитывания монет. Капитализм — это романтика и увлекательное приключение".

Фонт был профессором, чье понимание бизнеса стояло выше технических дисциплин и признавало существование человеческой души. Он был преподавателем-проповедником. Как же МБА-студенты на него отреагировали? Аудитория часто пустовала на треть, а то и на половину.

— Да уж, удивляться не приходится, — как-то раз сказал мне Фонт. Из года в год получается так, что большинство записавшихся на его лекции студентов — это второкурсники, которые заинтересованы в том, чтобы прогулять эти факультативные занятия и вместо них расслабиться на солнышке в свой последний стенфордский семестр. Как ни крути, а эмбиэшникам куда как более интересны конкретные технические приемы типа калькуляции издержек, нежели усвоение фундаментальных принципов или идей.

— Бухгалтерский учет, — сказал он, — это неотъемлемая часть бизнес-практики. А работы Макса Вебера или Джозефа Шумпетера… Они из другой оперы…

Совсем другой. Из совершенно иного мира.

ДВАДЦАТЬ Пол и раса

— Мне одиноко, — пожаловалась Дженнифер Тейлор. Сегодня был ее день рождения. Я пригласил ее сходить в традиционное место сборищ студентов, закусочную с гамбургерами и пивом, именуемую «Оазис», или «О» на туземном диалекте нашей бизнес-школы. Мы сидели в кабинке за кувшином пива и с пиццей, а музыкальный автомат в углу наигрывал что-то из шестидесятых. За стойкой группа эмбиэшников смотрела бейсбол по телевизору. Дженнифер исполнилось двадцать семь. Впервые за все время я видел ее в таком унынии.

Она рассказала, что уже почти полтора года, как рассталась со своим бойфрендом из ее родного города в Миннесоте. "Дон предлагал, чтобы мы поженились, купили себе симпатичный домик где-нибудь под Миннеаполисом и завели настоящую семью". Но Дженнифер хотела еще остаться на год-два в Северной Калифорнии, где она перед этим работала на Хьюллет-Паккарде. Они расстались в первый же уик-энд, когда стало известно, что ее приняли в Стенфорд. Дженнифер надеялась, что найдет себе кого-то в бизнес-школе.

— Но знаешь, как получилось? Парни здесь смотрят совсем в другую сторону.

Оказывается, эмбиэшники предпочитали себе молоденьких студенток, без пяти минут выпускниц университета. Даже если они и проводили время с своими однокурсницами, то только именно за этим: просто провести время. "Влюблены в свою карьеру, только и всего".

— Но, Дженнифер, — сказал я, пытаясь поднять ей настроение, — в мире полно мужчин помимо эмбиэшников…

Она покачала головой.

— Я даже не думала над этим, пока не попала сюда. А вот сейчас думаю очень и очень много. И все наши дамы тоже. Такое впечатление, как будто есть правило: женщине разрешается выйти замуж за мужчину, у которого больше образования, чем у нее. Но никто из мужчин не хочет жениться на тех, кто знает больше них. Особенно на тех, кто будет зарабатывать больше.

Даже воинствующие феминистки — и те стремились найти себе в мужья тех, кто был богаче их самих. "Вот посмотри на Глорию Стайнем. Крупнейшая феминистка в мире. Я не далее как вчера читала в «Пипл», что она крутится возле миллионеров, магнатов недвижимости. Или Джейн Фонда. Бросила своего ненормального Тома Хайдена[27] и связалась с Тедом Тернером".

— На эту тему можно даже маркетинговый анализ провести, а-ля Рид Доусон, — сказала Дженнифер. Она отпила пива и попробовала сымитировать манеру Доусона. — Я полагаю, мы можем утверждать, класс, что всякий раз, когда женщина добавляет очередные сто тысяч долларов к общей сумме своего заработка, она уменьшает число заинтересованных вступить с ней в брак мужчин в х раз. Число мужчин, заинтересованных жениться на Дженнифер Тейлор, класс, обратно пропорционально тому факту, что у нее будет МБА.

Дженнифер еще отпила пива.

— Иногда мне кажется, что после выпуска только гарвардские эмбиэшники не будут шарахаться от моей стенфордской степени…

Нельзя сказать, что одни лишь женщины образовывали четко выраженную подгруппу или меньшинство в нашем сообществе. Имелись, как я уже упоминал, иностранцы. Французы, англичане, японцы и так далее. И было еще тринадцать студентов-негров.

Что бы я ни сказал про своих темнокожих однокурсников, все это рискует прозвучать политически некорректно. (Кое-кто прямо сейчас может заявить, что я допустил ошибку, именуя этих студентов «неграми», вместо того, чтобы сказать «афро-американцы». Один из них, однако же, был из Ганы и, стало быть, он просто африканец). Впрочем, политика — а точнее, как вы увидите, ее отсутствие — и является целью моего рассказа.

Студенты-негры производили столь же сильное впечатление, как и любой другой человек в нашем классе. Им довелось учиться в престижнейших вузах, включая Принстон, Гарвард, Йель, Беркли и Стенфорд. У двоих имелись медицинские степени. Еще один работал вице-президентом банка. Одна из женщин проектировала компьютеры для Хьюллет-Паккарда. Темнокожие студенты преуспели бы где угодно. Они не нуждались в чьей-либо помощи.

Но вот в период собеседований в зимнюю сессию, когда студенты сравнили между собой число предложений и отказных писем, стало ясно, что наши однокурсники-негры котируются выше, чем кто бы то ни было другой. Судя по числу полученных ими предложений, возникало такое впечатление, что работодатели просто отчаянно за них боролись.

— Том Соуэлл уже объяснил весь этот феномен, — одним зимним вечером сказал профессор Хили, когда мы сидели с ним в китайском ресторане. Соуэлл, экономист при Институте Гувера, сам был негром. Он считал, что хотя политическое движение, известное как "позитивная акция", действительно давало темнокожим рабочим определенные преимущества, эти самые преимущества распространялись отнюдь не на всех. По его словам, работодатели знали, что если им когда-либо придется уволить негра, имелось много шансов, что их привлекут к судебной ответственности, обвинив в расизме. Это вело к тому, что особо стали цениться, так сказать, «надежные» негры: с хорошим образованием, положительными отзывами с прошлых рабочих мест, словом, такие негры, которых вряд ли вообще когда-либо придется увольнять. Три женщины и десять мужчин с темной кожей из нашей стенфордской бизнес-школы были как раз такими «надежными» неграми.

Я всегда считал, что у них есть причина негодовать. Они были вынуждены соперничать со снисходительно опекающей их системой, дающей им какие-то особые привилегии, которых они и не просили и в которых не нуждались. И все же им приходилось реагировать на такую расовую политику, пусть даже пытаясь ее игнорировать. Никто не пробовал разжигать страсти, дескать, негритянское сообщество в Стенфорде изолировано и притесняемо. (Да, имелась Ассоциация темнокожих бизнес-студентов, но она носила почти полностью социальный, а не политический характер). Студенты-негры просто-напросто были тринадцатью слушателями бизнес-школы из числа 333 прочих талантливых молодых людей. Как и все мы, они верили в то, что после выпуска найдут себе интересную работу, сделают хорошие деньги и в конечном счете достигнут влиятельного и престижного положения в обществе. "Я здесь для того, что научиться как можно большему, — так сказал мне один из них, — получить удовольствие от жизни как можно больше, и найти как можно более хорошую работу". Другими словами, точно такое же отношение к бизнес-школе, как и у любого другого человека. Когда мы в начале весеннего семестра выбирали себе старосту курса, победителем стал студент-негр, но цвет его кожи на это никак не влиял. Мы искренне считали, что именно он сумеет лучше всех заниматься финансовыми вопросами и добьется того, что студенческое «правительство» сможет устраивать для нас хорошие вечеринки.

Соуэлл и другие экономисты утверждали, что там, где есть возможности для экономического развития, расовые различия теряют свой смысл. Я не экономист. Но я знаю, что Стенфорде раса почти ничего не значила.

Значил пол.

— Это не школа, а какое-то осиное гнездо, рассадник дискриминации женщин, — заявила мне Луиза Пеллегрино, когда мы одним субботним вечером собрались на барбекю в доме, который она снимала на пару с Сэмом Барреттом. И хотя Луиза слыла на нашем курсе одной из самых яростных феминисток, а я в свое время работал на Рейгана, меня она воспринимала скорее не как врага, а просто как умственно отсталого дитятю. Словом, пока я грыз свою баранью косточку, она, по ходу дела ковыряя вилкой в соевом твороге, изложила мне манифест стенфордских феминисток.

Такие непреходящие женские ценности, как сотрудничество и отзывчивость к нуждам других, считала Луиза, по самой своей сути стоят в моральной иерархии выше ценностей, проповедуемых мужской волчьей стаей, а именно, "естественный отбор, где выживает сильнейший и пусть сдохнут все остальные". По ее мнению, обязанность бизнес-школы в том-то и состоит, чтобы пропагандировать вышеозначенные женские ценности. "Бизнес-образование должно быть цивилизованной силой, — заявляла она, — а не возвратом к психологии пещерного человека с дубиной". И тем не менее, именно искусству охаживать колотушкой всех по голове нас якобы и учили.

— Возьмем семинарские обсуждения, — говорила она. — Ведь они словно игрища самцов. Даст один студент неверный ответ, как тут же десяток других тянут руку, чтобы показать, что вот у них-то есть правильное решение. Конкуренция — и ничего кроме.

Здесь я возмутился:

— Но, Луиза, ведь сами рынки основаны на конкуренции!

— Питер, — ответила она, — ты такой неандерталец… Я хочу, чтобы бизнес-школа все это изменила. Хватит уже мужчинам корежить мир агрессией. Пора бы и немного ласки и спокойствия. Если угодно, в биологических терминах это значит: поменьше тестостерона и побольше эстрогена. У этой школы есть обязанность дать начало такому новому миру…

По моей оценке, пожалуй, треть женщин в нашей школе придерживались тех же взглядов, что и Луиза. Феминистки изнывали и тосковали. Поскольку им казалось, что бизнес-школа должна быть радикально иной, характер этого учебного заведения беспрестанно причинял им боль. Но больше всего, как мне кажется, их раздражало то, что мало кто из однокурсников воспринимал их всерьез. Тяжело, когда ты открыто объявляешь себя бунтарем, а тебя никто просто не замечает.

Остальные женщины в Стенфорде страдали на свой собственный манер.

— Местные дамы ждут от себя очень многого, — поделилась со мной Дженнифер, когда мы сидели в «Оазисе». — Нам всем хочется быть на вершине, но при этом почти все, кого я знаю, хотят иметь еще и семью.

Верно. Нельзя сказать, что карьера и семья категорически не сочетаются между собой. Но попробуй-ка их совместить…

— Мы хотим сначала утвердиться в своей карьере, а уже потом создавать семью, — говорила Дженнифер. — Это значит, что придется ждать минимум до тридцати, прежде чем заводить детей. Кое-кому из нас начинает казаться, что это слишком долго. Я это признаю, о'кей? Хочу быть мамой. Здесь говорить такие вещи популярности не принесет, да и некоторые женщины из нашего класса меня сочтут за предательницу. Но ведь это правда…

У Дженнифер были хорошие отметки и она нашла себе место для летней практики в крупной компании, продающей потребительские товары. Все говорило за то, что после выпуска из Стенфорда в следующем году она сможет подыскать себе значительную, ответственную и очень прибыльную работу.

— Но я вот думаю сейчас: "Постой-ка. Моя мама оставалась дома со мной и моими братьями, и она всегда говорила, что воспитывать нас — это самая стоящая вещь, какая у нее была в жизни." Может быть, попытка сделать крупную карьеру — это значит принять мужские ценности. Может быть, как раз проявление большего уважения к идее материнства — это и есть настоящий феминизм.

Слушая Дженнифер, я пришел в выводу, что у меня лично никогда не было причин пересматривать свои планы в последний момент. В бизнес-школе женщинам было намного сложнее, чем мужчинам. Мужчинам только приходилось беспокоиться за то, чтобы делать дело. Не спорю, «лирики» вроде меня могли также мучиться сомнениями, разумно ли было вообще пойти в бизнес-школу, но даже я считал совершенно естественным, что мне хочется добиться как можно более значительной и требовательной карьеры и что пусть даже учеба в бизнес-школе не самое лучшее, на что я мог потратить два года своей жизни, вреда она не принесет.

Но для женщин из нашего класса сомнения носили совсем иной характер. Может статься, как раз им бизнес-школа вполне способна навредить. Они представляли собой первое поколение женщин, ходивших в такие школы. Не отпугнет ли стенфордская степень тех мужчин, с которыми им захочется связать свою судьбу? Не разовьет ли в них бизнес-школа жестких наклонностей типа агрессивности или соперничества? Не сделает ли она их толстокожими? Как насчет материнства? Совершенно очевидно, Стенфорд задерживал их шансы стать матерями года на два, может быть, даже дольше. Ведь это же не дело: добиться места в Голдман Саксе, чтобы проработать там месяцев шесть и уйти в декретный отпуск.

— Не хочу стать какой-нибудь карьеристкой и ходить потом по гинекологам, чтобы к сорока пяти завести-таки себе ребенка, — говорила Дженнифер. — Я не знаю. Мне нравится решать сложные вопросы, нравится испытывать чувство самореализации, которое мне дает эта школа, и я действительно жду не дождусь тех возможностей, которые откроет передо мной эта степень. Но иногда приходит в голову, а не следовало ли мне и в самом деле выйти тогда за Дона? И я начинаю лить слезы… — Дженнифер попыталась изобразить на лице улыбку. — Если ты передашь Луизе этот разговор, она меня, наверное, убьет.

Подобно тому, как в зимний семестр второкурсники организовали свое шоу, сейчас наступила наша очередь устраивать представление. Тематика прежняя: скетч насчет производственной линии, шутки по поводу задач из практикума… Две из них обратили на себя внимание тем, как в них проявилась разница между мужской и женской половиной студентов.

В первой из них Сэм Барретт, Дрю Фишер и еще пара ребят изобразили сценку, для которой нарядились под женщин. Надели парики, раскрасили лица румянами и губной помадой, а под платье запихали воздушные шары. Когда Сэм со своими напарниками, все здоровые, рослые молодые ребята, вышли на сцену, с трудом переставляя ноги на высоких каблуках и шлепая друг друга дамскими сумочками, аудитория отозвалась на это смехом и мяуканьем. Все знали, что так положено. В конце концов, такого рода сценки стали частью массовой культуры, общепризнанной формой беззлобного юмора. Как ни крути, а еще с 50-х годов все привыкли, как, например, Милтон Берль[28] выдавал себя за женщину. Любой из нас уже наперед знал, чем все кончится: «актеры» примутся прокалывать друг другу воздушные шары.

А затем наступила очередь скетча, где были только женщины. Ширли Буканан, одна из негритянок, продефилировала по сцене в вечернем платье с блестками и в завитом парике, делавшим ее похожей на Дайану Росс. Минутой позже за ее спиной встали три другие женщины, одна из них Луиза Пеллегрино. Оркестр во всю мощь грянул горячий джазовый номер, Ширли ухватила микрофон, выкрикнула "Айя-а!" и стала петь, в то время как позади нее остальные принялись подпевать и изображать из себя хореографический ансамбль на манер негритянской группы Supremes. Слова к музыке они написали сами, а в припеве повторялось: "Я женщина из Стенфорда — со мною не шути!"

Похоже, никто не знал, как на это реагировать. Кое-кто принялся скандировать "В точку!" всякий раз, когда дело доходило до припева. Но в задних рядах, где я сидел, народ по большей части ерзал на сиденьях и, казалось, ждал, когда все это кончится. Наградой исполнительницам были довольно смятые аплодисменты.

На этом шоу, как и во всей нашей бизнес-школе, мужчины играли знакомые роли. Они знали, как вести себя, а аудитория, в свою очередь, знала, как на это отзываться. Но вот женщинам пришлось свои роли создавать под себя самим.

ДВАДЦАТЬ ОДИН Клуб "Стенфорд"

Я прыгаю по ступенькам стенфордского стадиона и взываю к Конору с профессором Хили. "Сжальтесь! Сжальтесь, ради бога!" Я уже раз десять пробежал вверх-вниз по амфитеатру под палящим полуденным солнцем. Сейчас в глазах все расплывается. Организм уже настолько обезвожен, что я могу в любой момент потерять сознание и покатиться вниз головой, пока не убьюсь до смерти. Я падаю на колени, но они только смеются над моими мольбами.

— Вставай, слизняк, — командует Конор. — Осталось согнать еще десять фунтов. — Он принимается изображать из себя культуриста, выпячивая загорелые, бугристые мышцы. Как могло это произойти? Конор всегда был таким тщедушным…

— Слыхал, что тебе говорят, жирный? — лает Хили. — А после ступенек марш к гантелям. — Прошлым семестром у Хили фунтов на пятнадцать было лишнего веса, ведь он уже в годах. А теперь у него невероятная фигура, не хуже Джонни Вайсмюллера или Джека Лаленна.[29] Я что, единственный в Стенфорде с "запасной шиной" на брюшке?

Хили сверлит воздух тренерским свистком. "Еще десять раз по ступеням, Робинсон, — заявляет он. — Ну, пошел!.."

Здесь я проснулся. Очередной кошмар в весенний семестр, бывало и похуже. Как-то раз во сне я утонул, играя в ватерполо. А еще довелось увидеть себя опозоренным на званном ужине. Или взять тот случай, когда я жарил акулу на заднем дворе…

Психические травмы, которыми начинают страдать студенты, когда дело доходит до весеннего семестра.

Темп в весеннем семестре оставался энергичным — еженедельно приходилось готовиться к десяти занятиям и ходить на них, причем одна только работа над практикумом по маркетингу занимала добрых десять часов для каждой задачи, — но по стандартам осеннего и зимнего семестров весна принесла с собой и чувство свободы. Самое яркое свидетельство того, насколько упала нагрузка, можно видеть из ситуации в зачетную неделю, когда из пяти экзаменов четыре просто не состоялись. На "Истории американского бизнеса" профессор Фонт устроил нам всего лишь письменный опрос, чтобы проверить, как мы осваиваем заданную для чтения литературу. (Раздавая вопросники, Фонт сказал, что он скорее хотел бы видеть нас занятыми над курсовиком, а не зубрящими конспекты к зачетному экзамену. Когда за ним закрылась дверь, в классе раздались смешки. Тратить свое свободное время на курсовик? Вот уж спасибо). По "Бизнесу в условиях меняющейся конъюнктуры", «Стратмену» и «Маркетингу» вообще не было ни опросов, ни зачетов, просто задачи практикума. Только на «макро» нам пришлось выдержать полномасштабный трехчасовой экзамен.

Пользуясь новой раскладкой времени в весенний семестр, студенты быстро перестроились и начали вести себя, как туристы из "Клуба Мед".[30] Сэм Барретт по часу в день рассекал воды бассейна. Филипп тоже попробовал было плавание, но потом переключился на волейбол, сочтя этот занятие более подходящим для знакомств с молоденькими студентками. Дженнифер Тейлор стала брать уроки тенниса. Джо увлекся гольфом. Мы с Конором начали пару раз в неделю встречаться с профессором Хили в тренажерном зале, а иногда, как можно видеть из моей дневниковой записи, ходили даже на стадион, где бегали вверх-вниз по ступенькам. Все мы, даже я и Конор, активно участвовали в разных вечеринках.

В то время как осенний и зимний семестры ставили перед каждым студентом пугающие вопросы — осенью: "Не провалю ли я экзамены?"; зимой: "Найду ли я себе хорошую работу на лето?", — весенний семестр, как поначалу казалось, не ставил перед нами проблем сложнее, чем сделать выбор, куда бы сходить в пятничный или субботний вечер: в сауну или на барбекю? Но именно оттого, что весенний семестр так мало нес с собой психологических травм, он позволил студентам шире взглянуть на картину в целом и хотя мои однокурсники в общем и целом не отличались склонностью к самокопанию, временами каждый из нас отрывался от веселого времяпрепровождения в "Клубе Стенфорд", чтобы задаться вопросом:

"Если оставить в стороне бизнес, какой будет моя дальнейшая жизнь?"

Время от времени Джо хандрит. В хорошем настроении он ведет себя, как и раньше, но стоит навалиться приступу уныния, как он начинает видеть предстоящий остаток семестра в мрачном свете. Но это же чушь! Джо занимается тем, что ему больше всего нравится: сводит деловые знакомства. Чуть ли не каждый вечер он ходит на вечеринку или в ресторан. Его выбрали казначеем курса и президентом "Финансового клуба". Он всем импонирует. Нашел себе отличную работу на лето. Так отчего же он такой скучный?

В ходе последующих недель я нашел ключи к разгадке.

Первым таким ключом оказалась Джулия, его подруга, которая прилетела на уик-энд из Хартфорда, шт. Коннектикут, где она работала в страховой компании. В пятницу и субботу Джо был по-мальчишески счастлив. Он показывал Джулии кэмпус, знакомил ее со своими друзьями и оба вечера веселился с ней на студенческих вечеринках. Но в воскресенье, проводив ее в аэропорт, Джо вернулся в угрюмом настроении.

— Мы насчет женитьбы говорили, — сообщил он, когда мы сидели в нашей кадке. — Она обеими руками «за», но при этом сказала две вещи.

Выяснилось, во-первых, что она хочет сохранить за собой место. Это означало, что когда Джо вернется в Саломон Бразерс, им придется жить в южной части Коннектикута и до работы добираться час или даже больше: ей в Хартфорд, ему в Манхеттен.

Вторая разгадка в том, Джулия не желала заводить детей.

— Может, она годика через два передумает, — сказал я.

— Вряд ли, — отозвался Джо. — Уж очень она рвется сделать крупную карьеру.

Помолчав, он добавил:

— Это я уважаю. Да только мне всегда хотелось стать отцом…

Следующее обстоятельство выплыло на свет, когда я заметил, что Джо весьма подавленно стал себя вести в присутствии Кевина Самнера, того самого студента, который облетел пляжи Юго-Восточной Азии в личном самолете своего отца.

— Мы прошлым вечером сходили с ним в шикарный французский ресторан в Сан-Франциско, — сказал он мне как-то в обеденный перерыв. — Сидим себе за столиком, так, и что ты думаешь? Появляется Чарльз Шваб. (Шваб, выпускник Стенфорда, живший в том районе, был основателем одной из крупнейших брокерских компаний). Шваб увидел Кевина и говорит: "Привет, Кельвин!" Тепло так сказал… А Кельвин на это: "Привет, Чарльз!" Ни много ни мало, представляешь? Я чуть со стула не упал… Это что, правило такое, что все супербогатые люди друг с другом запанибрата?

Джо откусил от сэндвича и запил кока-колой.

— Меня иногда ну до того тянет стать членом такого клуба, понимаешь? А иногда я просто не знаю. В голове все перепуталось. Хочу заработать как можно больше денег, но богатым не становиться…

Самый важный ключ к разгадке отыскался в тот день, когда я запихивал свое бельишко в стиральную машину, что у нас на втором этаже. Внизу, в комнате Джо, зазвонил телефон. Пока я сыпал порошок, хорошо было слышно, как его мать говорит в автоответчик.

— Джо, я хотела просто узнать, как у тебя дела. Да, и кстати, я в церкви встретила маму Тони Антонуччи. Она говорит, что у него уже трое детей. Очень удивлялась, когда я ей рассказала, где ты сейчас учишься. Она говорит, что тебе хорошо бы позвонить Тони, когда заедешь на каникулы.

Внезапно все стало ясно. Джо пришел в бизнес-школу, желая сделать то, к чему, так или иначе, стремились все мы: подняться наверх. Но только для Джо это был не просто карьерный рост. За спиной он оставил мир больших, теплых семей, любящих матерей и отцов, чья работа где-нибудь на заводе позволяла им каждый вечер приходить вовремя к ужину в семейном кругу. Он же сейчас готовился ступить в мир, где придется работать по двенадцать и больше часов в сутки, постоянно отлучаться в командировки, вращаться среди людей, имеющих свои собственные самолеты, и стать мужем женщины, которая намеревалась оставить за собой работу и отложить рождение детей на потом, если это вообще случится. Этот новый мир, мир «яппи», существовал на гораздо более высоком уровне материального достатка и престижа, нежели его прежний мир, мир "синих воротничков", с этим не поспоришь. Но изо дня в день, должно быть, Джо задумывался над тем, есть ли во всем этом смысл…

Полчаса я выслушивал Эдиту и ее сомнения, действительно ли нам следует жениться.

— Но ведь мы помолвлены! — взорвался я под конец и бросил трубку.

Пятью минутами позже я перезвонил, чтобы извиниться. Еще через пять минут с извинениями перезвонила она. Три разговора, целый час на телефоне, и ничего, кроме пытки для нас обоих.

Объясню:

Зимним семестром я настолько скучал по Эдите, что, встретившись на рождественские каникулы, сделал ей предложение. Она сказала, что прежде чем даст ответ, нам надо поговорить.

Разговор затянулся на несколько дней, но в конечном итоге все свелось к бизнес-школе. Учась в Аризоне, Эдита узнала, что бизнес-школа меняет людей, прививает им новую манеру мышления и дает им новые возможности. Как эта школа изменит меня? Превратится ли спич-райтер в банкира? Где он станет жить? В Нью-Йорке? Эл-Эй? Чикаго? Нам не следует жениться, считала Эдита, пока мы не узнаем ответы на все эти вопросы. В ночь под Новый год я надел ей на палец бриллиантовое кольцо, но при этом мы договорились не уславливаться о конкретной дате.

Сейчас, в весенний семестр, мы с ней занимались тем, что делают все влюбленные в период вынужденной разлуки: изнывали от одиночества. Писали друг другу неестественные, вымученные письма, многого не договаривая. Телефонные счета превосходили все мыслимые рамки. Мы выпустили кровь своим сбережениям, чтобы дать ей возможность пару раз слетать в Калифорнию. За телефонным разговором мы могли почувствовать близость, потом наступала пустота, потом мы снова становились рядом… Одной недели с избытком хватало на то, чтобы разорвать помолвку, затем помириться и начать планировать нашу свадьбу, потом опять перессориться… Никогда до этого у нас не было стольких сложностей. "Это все бизнес-школа, — думал я. — Это все из-за нее".

Хотелось бы думать, что такие пертурбации в отношениях были уникальны только для нас с Эдитой, что никто и никогда так не мучался, как мы с ней. Но сплошь и рядом среди моих однокурсников романтические связи причиняли скорбь и страдания. Я знаю пятерых, кто объявил о своей помолвке на Рождество, и только за тем, чтобы к весне расстаться. Вот такие вещи вытворяет с людьми бизнес-школа. Ввергает личную жизнь студентов в водоворот трудностей. Что и говорить, волей-неволей задумаешься, с кем можно связать судьбу, когда сам и понятия не имеешь, кем окажешься после выпуска.

У одного лишь Гуннара Хааконсена были отношения такими, как он и мыслил изначально: плавный переход от помолвки на Рождество к свадьбе следующим летом (на фотографиях миссис Хааконсен была в замечательно красивом свадебном платье, а Гуннар щеголял в традиционном норвежском костюме жениха, в подбитых гвоздями сапогах). Гуннар знал, чего хотел и добивался этого, не терзаемый никакими сомнениями или колебаниями, как и подобает истинному викингу.

В одну из пятниц я потратил все послеобеденное время на прогулку в окрестностях Сан-Франциско в компании с Конором. Вечером мы зашли в ирландский паб и по ходу разговора, сидя за столиком, Конор сообщил, что его мучает сама идея превратиться в бизнесмена.

— Ты не представляешь, что со мной творится, — посетовал он.

— Что ты говоришь такое? Я «лирик» ничуть не меньше, чем ты.

— Да, но ты американский лирик, — возразил Конор.

— Ну и какая разница?

— Разница какая? Это же очевидно. Ты только взгляни на американский флаг. Три цвета. Тринадцать полос. Пятьдесят звезд. Все такое математически точное и конкретное. А у нас? Золотая арфа на зеленом поле. Никаких цифр, одна музыка… Вы, американцы, рождены для бизнеса. Прагматизм — часть вашей культуры. Отвоевали себе континент. Делаете дело. Для нас, ирландцев, все ровно наоборот. Наша история превозносит мечтателей, мистиков, поэтов…

Конор отпил виски, потом стал вращать стакан между ладонями.

— Иногда мне кажется, что превращаясь в эмбиэшника, я поворачиваюсь спиной к своей стране. Этим семестром я обнаружил, что мне нравится возиться с электронными таблицами и бизнес-планами. И от этого стало еще хуже. Чувствую себя предателем.

Может быть, поделился мыслями Конор, ему бы следовало взять пример с Сэма Барретта. Сэм напрочь отказался искать традиционную МБА-работу при крупном банке или корпорации. Вместо этого он на весенние каникулы слетал на Гавайи и нашел там место разработчика спорттоваров в какой-то крошечной мастерской для серфингистов. С совершенно серьезной миной Конор заявил, что ему, наверное, следовало бы попытаться отыскать работу по изготовлению арф или, скажем, экспорту традиционных ирландских кардиганов.

— Конор, — заметил я, — у тебя на руках жена и ребенок. Тебе карьера нужна.

Он покивал головой, выражая неохотное согласие.

— Истину глаголешь, — пробурчал он. — Истину сатанинскую.

К этому моменту началась вечерняя развлекательная программа: на сцене появилась троица с гитарами. Притушили свет. Один из певцов шагнул вперед, чтобы объявить первый номер, "Londonderry Air". Забренчали гитары, но исполнение баллады оказалось столь слабым, что я обернулся было к Конору, желая извиниться от имени всех американцев. Конор же успел слишком далеко уйти в себя. Он просто сидел, прихлебывая из стакана, и с бледной улыбкой притоптывал ногой в такт музыке.

Когда вновь вспыхнул свет и принесли наш счет, он настоял, что заплатит за все сам.

— Может, я и ирландец, — сказал он, — но эта моя эмбиэшность добыла-таки мне работу на Эппле. — Тут он широко улыбнулся, как если бы рождавшийся в нем бизнесмен на минуту одержал верх над поэтом и торжествовал по случаю такой победы. — Уж куда как лучше, чем картофельный голод…[31]

В весенний семестр вновь объявился и Дзэн, которого можно было теперь встретить на вечеринках (даже сейчас он приходил ближе к концу и оставался на час с небольшим, после чего возвращался к зубрежке). Как-то раз он спросил, не найдется ли у меня времени для "типично американского вечера". Я согласился, но на условии, что в этот раз он позволит мне заплатить за ужин. Неделей спустя мы сходили с ним в ресторан и на концерт, причем и то и другой выбирал он.

Рестораном оказался Макдоналдс. Я запротестовал, предлагая Дзэну сходить лучше поесть чего-нибудь из морской живности или даже стейк.

— Но ведь американский вечер, да? — спросил он.

— Американский вечер, да.

— Тогда Биг-Мак.

Дзэн заказ свой Биг-Мак, к нему рыбное филе, двойную порцию жареной картошки и клубнично-молочный коктейль. Пока он все это поглощал, с его лица не сходила широченная улыбка.

Выбранный Дзэном концерт был ничем иным, как вечером Франка Синатры. Меня вновь охватили сомнения. Синатра уже старик и, стало быть, такой же окажется и его аудитория. Пока мы с Дзэном пробирались на свои места, я отметил, что нас окружает толпа женщин в возрасте от шестидесяти и старше. Все же Синатра есть Синатра и песни были просто замечательными. "That Old Black Magic", "The Lady is a Tramp", "Love and Marriage"… Дзэн уперся локтями в колени и наклонился вперед, впитывая в себя всю атмосферу с восторженностью ребенка. Когда Синатра спел "My Way", оба мы повскакали с мест и присоединились к буре аплодисментов. После концерта, пока мы искали свою машину посреди гигантской парковки, Дзэн мурлыкал себе под нос, нещадно коверкая слова.

Усевшись в машину, он стиснул руль и обернулся ко мне с неожиданно серьезным выражением лица.

— Я написал в Пейн Уэббер, — сказал он.

— А-а, ты хочешь, чтобы они тебе помогли найти квартиру в Нью-Йорке? Джо говорит, крупные банки этим славятся.

— Я написал в Пейн Уэббер сказать, что не могу принять их предложение.

Это меня поразило. Когда зимним семестром мы получали письма с предложением места, Дзэн был на вершине счастья, что станет работать в американской фирме.

— Но почему?!

— Я японец. Я вернусь на Мицуи.

Дзэн сунул кассету с Франком Синатрой в магнитолу и завел мотор. Пока мы катили на юг по 101-му шоссе, я вдруг понял, что этот вечер он планировал как своего рода церемонию прощания с надеждами на жизнь в Америке. Должно быть, когда он сообщил своему начальству в Мицуи о планах уйти из компании, на него крепко надавили. А может, Дзэн решил, что во время сезона интервью бизнес-школа поманила его фальшивой, ветреной мечтой о великом успехе, лишив способности судить здраво, и что сейчас, в весенний семестр, он мог видеть свое будущее в более ясном свете.

Пейн Уэббер — компания американская. Дзэн — японец. Не через все пропасти можно перекинуть мосты.

Конор с трудом мог вообразить себя бизнесменом. Дзэн, кажется, разочарован тем, что бизнес-школа не превратила его в американца. И пока Джо мучился, стараясь приспособиться к новому для себя миру «яппи», передо мной стояла задача понять, чем МБА обернется для моих отношений с женщиной, на которой я надеялся жениться. В весенний семестр стало казаться, что мы пришли в бизнес-школу ради своего рода хирургической операции и что вот сейчас она закончилась. И пусть нам еще предстоит целый год послеоперационной терапии и реабилитации, мы уже стали другими. С нас сняли бинты и мы шагнули к зеркалу. Каждому еще надо было привыкнуть к тому, что он в этом зеркале увидел.

Должен сказать, тем не менее, что для кое-кого из однокурсников "Клуб Стенфорд" обернулся отнюдь не душевными страданиями. С лиц Мистера Корифея и Мистера Совершенство не сходили улыбки, становившиеся все ярче и ярче на фоне все более темного загара. Филипп тоже, насколько я мог видеть, был воистину счастливым человеком. Он позабыл своих прежних подружек, горнолыжниц-"зайчиков", и энергично приударил за стенфордскими студентками. Если возле него не было той или иной девятнадцатилетней блондинки, он тут же влюблялся в другую, стоило ей подойти поближе. Лишь один-единственный эпизод, приключившийся с ним позднее, омрачил удовлетворенное и безоблачное существование Филиппа.

Он, бывало, и раньше несколько расстраивался, когда, например, та или другая женщина отказывала ему в симпатиях, но я никогда не видел Филиппа настолько, можно сказать, обезумевшим от горя, как нынче вечером, когда они вместе с Джо вернулись домой. Оказывается, Филипп перед этим катался по Эль-Камино на своем громадном «бьюике». Верх откинут, мотор ревет, круче дальше некуда. И тут из-под капота повалил дым. Только он остановил машину, как вспыхнуло пламя. Местный полицейский вызвал по рации пожарную команду из Пало-Альто, которая залила все пеной. «Бьюик» затем отбуксировали на парковку при бизнес-школе.

— Извини, дружище, — сказал Джо за ужином, — но это уже не машина, а барахло. Можешь сдавать на свалку.

Филипп запротестовал. "Я не для того пришел в бизнес-школу, чтобы влюбиться в самую шикарную машину из всех и теперь ее бросить. И потом, наклейку для парковки все равно еще можно разглядеть".

Не прошло и недели, как Филипп приобрел себе подержанный «фольксваген», тоже кабриолет. Но это был маленький, угловатый, европейский автомобиль, а не «пышнотелая» американская красотка, так что его нежная привязанность к обгорелому «бьюику» оставалась непоколебимой. "Таких машин, как мой «бууик», уже никогда не будет, — можно было от него услышать. — Я перед выпуском мой «бууик» в ремонт отдам. А когда надо будет уезжать, отправлю его в Европу". Но не пришлось Филиппу претворить эти свои планы в жизнь. Когда годом позже в наш кэмпус с визитом приехал Горбачев, охранники из «Сикрет-сервис» отбуксировали его машину прочь, на пару с той рухлядью, что Хью Оглсби купил себе по цене ниже стоимости парковочной наклейки.

ДВАДЦАТЬ ДВА Мы все тут для помощи беднякам

Мне так и не удалось до конца разобраться в характере или, если угодно, повадках Стенфордской бизнес-школы. Сплошные противоречия. С одной стороны, школа обладала духом раскрепощенного соперничества, то, что Луиза Пеллегрино именовала переизбытком тестостерона. Студенты пытались перещеголять друг друга в классе, стремились одержать верх над напарниками в учебных подгруппах и даже изо всех сил конкурировали между собой в спортивных играх типа водного поло или тенниса, которые, казалось бы, служат здесь для отдыха. Именно эту сторону МБА-жизни постоянно высмеивал профессор Хили. ("Девиз МБА? Я тебя перееду").

И все же встречалась масса ситуаций, где мои стенфордские однокурсники демонстрировали ту же самую готовность помочь ближнему своему и ту самую благостность, что можно ожидать, скажем, от монашек. В весенний семестр, когда у студентов образовалось больше времени на руках, такое стремление творить добро проявилось особенно ярко.

Джо, к примеру, присоединился к паре других членов Финансового Клуба и они сообща организовали некое благотворительное общество, именуемое — я не шучу! — "Самолеты для бездомных". Джо пришел к выводу, что все турагентства на сан-францисском полуострове испытывают страстное желание заполучить эмбиэшников в число своих клиентов. В конец концов, второкурсники зачастую покрывали тысячи миль, летая с собеседования на собеседование между Нью-Йорком, Лос-Анджелесом и Чикаго, прежде чем окончательно остановиться на том или ином рабочем месте.

Словом, Джо со своей когортой выбрал одно такое турагентство, они переговорили с президентом и предложили сделку. Если агентство будет отчислять им на благотворительность по пять процентов с каждого купленного стенфордскими эмбиэшниками билета, "Бездомные самолеты", в свою очередь, расклеят в бизнес-школе плакаты с призывом оформлять поездки исключительно через это турагентство. По уверениям Джо, "он мне чуть ноги не облобызал".

Такие проявления чуткости к обездоленным, разумеется, заслуживают всяческой похвалы. Впрочем, дух добродетельности среди моих однокурсников выражался также и в весьма специфической трактовке социального этикета и идеи благопристойности, которую не так-то легко переварить. Говорить о стремлении делать добро — хорошо. А вот говорить о стремлении делать деньги — гнусно. Я-то знаю, потому что на себе это испытал. Помнится, как-то в разговоре, за обедом в весенний семестр, я заявил — вполне невинно, как мне казалось, — что после шести лет жизни на посредственном госокладе появилась надежда, что лето в Диллон Риде научит меня, наконец, как делать настоящие деньги. За столом наступила недоуменно-возмущенная тишина, словно я на японской чайной церемонии одарил всех отрыжкой.

Полагаю, такое нежелание говорить о деньгах можно в какой-то степени объяснить просто стремлением придерживаться хороших манер. Наделенные талантами, здоровьем и молодостью, мои однокурсники были теми людьми, которые вполне даже смогут сделать кучу денег, и они это сами знали. Поэтому говорить об этом вслух слишком походило бы на злорадство.

И все же были моменты, когда отношение слушателей стенфордской бизнес-школы нельзя назвать иначе, как самодовольство. Одно дело, когда соискатели ученых степеней, скажем, в музыке или английской литературе, свысока смотрят на деньги. И совсем по-иному — по-глупому! — в такой ситуации будут выглядеть эмбиэшники. Скандал, произошедший в весенний семестр, поможет прояснить, что я имею в виду.

«Репортер»: так называлась наша студенческая, еженедельная газета. Сразу после весенних зачетов состоялись ежегодные выборы в редакцию и второкурсники, которые весь год вели эту газету, уступили место новичкам с нашего курса. Спустя некоторое время в финансовой отчетности газеты обнаружились некоторые странные вещи. В то время как многие студенты считали, что выпуск «Репортера» — это дело сугубо общественно-добровольное, сейчас стало возникать впечатление, что еженедельник издавали ради прибыли. Ради прибыли, вы понимаете?

В свою защиту второкурсники-бывшие редакторы выпустили листовку, которую все мы потом нашли в своих почтовых ящиках. В листовке подчеркивалось, что 6000 долларов прибыли на банковском счету газеты были переданы в благотворительную организацию. С другой стороны, признавалось, что — следуя давно установившейся традиции — кое-что редакторы положили и себе в карман. Шесть тысяч долларов ушли в качестве комиссионных для той дюжины студентов, которые находили желающих дать рекламу. Две тысячи пятьсот долларов были выплачены бизнес-менеджеру, менеджеру по рекламе и двум редакторам. Еще пять тысяч улетело на ужины, которые организовывал «Репортер». (Даже если сведения о выплатах не были достоянием гласности, никто не мог пожаловаться, что ничего не знал о таких ужинах. Слава о них ходила по всей школе. Каждый семестр газета устраивала их для своих корреспондентов, численностью от тридцати до пятидесяти человек, не считая друзей и знакомых. К примеру, ужин в весенний семестр, недели за две до скандала, состоялся в одном из китайских ресторанов. «Репортер» нанял автобус для проезда в Сан-Франциско и обратно, причем в обоих направлениях народ поглощал бесплатную выпивку).

"Да они из нас дураков делают! — высказалась Луиза Пеллегрино. — Рекламу свою могли продавать только оттого, что сами связаны с бизнес-школой. Это возмутительно!" Мы на пару с Луизой обедали в Эрбакль-лаундж и, судя по тому, что до меня доносилось из разговоров за другими столиками, многие наши однокурсники разделяли ее негодование.

Джо ввел меня в курс событий, развернувшихся через пару дней. Новые редакторы потребовали, чтобы их предшественники вернули деньги. Второкурсники отказались, заявив, что ничего плохого не делали и что почти все деньги и так уже потрачены. После этого в дело вмешался деканат, пригрозив не допустить второкурсников к выпускной церемонии, до которой оставались считанные недели. Затем ситуация приобрела невнятный характер, так что даже Джо со своими источниками информации не смог в ней разобраться. Если верить самым популярным слухам, второкурсники вынудили деканат пойти на попятную, наняв — или пригрозив нанять — пару-другую адвокатов. Судя по последним сообщениям, вопрос наконец уладили, когда каждый из провинившихся второкурсников согласился вернуть газете по паре сотен долларов, а еще пару сотен передать в благотворительную организацию. И даже после этого потребовалось несколько дней, чтобы утихомирить недовольство, витавшее за обеденными столиками.

Я лично так и не понял, что в этом эпизоде было такого, чтобы разжечь столь бурные страсти, не говоря уже о «праведном» возмущении, охватившем моих однокурсников на полторы недели. Та студенческая газета, для которой я немножко работал в Дартмуте, платила деньги тем студентам, которые помогали найти рекламодателей и эту практику я всегда считал общепринятой. Не приходится сомневаться, что «Репортер» носил бы более выраженный характер коммерческого предприятия, если бы только руководившие им студенты заранее побеспокоились поставить всех в известность о компенсационном принципе. Но этого они не сделали. Ну и что из того? Они вложили кучу часов в создание газеты, которая бесплатно раздавалась сотням слушателей и выпускникам школы еженедельно, на протяжении всего академического года. Такой ли уж это сюрприз, что они хотели получить что-то взамен? Это же бизнес-школа. Мы все пришли сюда, чтобы научиться умело делать вещи за деньги.

— Да-да, знаю, — сказал мне Джо, когда я с ним поделился своими мыслями. — Но нельзя винить людей за то, что это их расстроило. Сейчас этика в моде, а не жадность.

Где-то в середине семестра Стенфордский кэмпус посетил Майкл Дукакис. Как я записал тем вечером в дневнике, "наши эмбиэшники разве только осанну ему не пели".

И это правда. Майкл Дукакис недавно проагитировал десять штатов и округ Колумбия против Джорджа Буша, затем вернулся в Массачусетс, чтобы стать главой этого штата, в ту пору переживавшего один из самых глубоких бюджетных кризисов за свою историю. Когда же губернатор Дукакис через боковую дверь вошел в Бишоп-аудиторию и проследовал на сцену, вся бизнес-школа поднялась на ноги и встретила его овацией.

Дукакис выступил с речью, которая прозвучала так, как если бы он все еще боролся против — как он выразился — "восьмилетнего засилья Рейгана-Буша". (Хили, сидевший по соседству, прошептал мне на ухо: "Так всегда бывает с кандидатами в президенты после проигрыша. Нужно еще пару лет, чтобы они утихомирились со своей агитацией"). Дукакис ратовал за правительство, которое «заботится». Экономический бум 80-х, который создал девятнадцать миллионов рабочих мест и резко снизил уровень бедности, был, по его словам, десятилетием алчности, неподконтрольности и безразличия. Четверть студентов, пожалуй, выглядела скептически, но зато подавляющее большинство демонстрировало уважение, граничащее с пиететом. Когда Дукакис покончил со своими комментариями, его вновь наградили аплодисментами стоя.

Я был поражен. Совершенно ясно, что Дукакис — вдумчивый, обстоятельный человек, веривший в то, что говорит. К тому же нет сомнений, что значительная часть страны разделяет его взгляды (пусть даже он проиграл Бушу, за него были 46 процентов голосов, что на три процента больше, чем оказалось у Клинтона, когда тот победил Буша четырьмя годами позже). Насколько я понял, агитационная платформа Дукакиса была вполне проста: укрепление центральной власти и увеличение налогов, особенно на хорошо обеспеченных. Не вызывает удивления, что такой взгляд был анафемой в глазах человека Рейгана, вроде меня. Но мне-то представлялось, что это станет анафемой и в глазах большинства моих однокурсников. А оказалось, что они восприняли Майкла Дукакиса как своего рода мессию. Не буду отказывать им в праве на такое мнение. Но в то мгновение я даже задумался, не очутился ли я в Правительственной школе им. Кеннеди[32] вместо Стенфорда?

Несколькими днями позже я поделился своим недоумением с Милтоном Фридманом, Нобелевским лауреатом по экономике и, вероятно, самым умным человеком из всех, кого я встречал в своей жизни. (Отлично зная, что у меня никогда больше не будет шанса получить еще одну рекомендацию, я написал доктору Фридману, члену совета Гуверовского Института, что когда работал в Белом доме, президент Рейган, мол, настойчиво советовал мне с ним встретиться). Когда я рассказал ему о политическом настрое своих однокурсников, Фридман задумался на пару мгновений, откинувшись в кресле.

— Нет, — ответил он наконец, — не берусь этого объяснить. Многие люди все еще верят, что социализм основан на сочувствии и сострадании, в то время как капитализм базируется на эксплуатации, хотя эта идея категорически необоснованна. Взглянем, например, на разницу в характере жизни в капиталистической стране, типа Соединенных Штатов, и на Кубе, стране социалистической.

— А ведь казалось бы, — продолжал Фридман, — уж где-где, а в бизнес-школе студенты должны понимать важность низких налогов и сдержанной центральной власти.

Если Нобелевский лауреат не может объяснить политические взгляды моих однокурсников, то — пришел я к выводу — мне и подавно нет смысла этим заниматься.

— Ох, да брось ты, Питер, — сказал Хили за очередным обедом в китайском ресторане. — Конечно, студенты здесь либеральны. Они же студенты.

Большинству из моих однокурсников не было еще и тридцати. Более того, они были эмбиэшниками. Это означает, что они ожидают, что им в руки посыплются деньги, как манна небесная. А поскольку они верят, что хорошие деньги к ним придут скорее благодаря удаче, нежели вследствие упорной работы, то им хочется этими деньгами разбрасываться.

— Но я тебе говорю, это не повод возбуждаться. Настанет день выпуска из школы и тут — бац! — им сразу реальность даст по голове.

Хили допускал, что кое-каким счастливчикам повезет обогатиться легко и быстро, но у всех остальных жизнь обернется совсем иначе. Даже со стенфордской степенью им придется вкалывать. А это заставляет ненавидеть налоги. "Странная вещь. Когда зарабатываешь в поте лица своего, то к деньгам становишься как-то очень даже привязан…"

Лет через пять-десять мои одноклассники обзаведутся семьями, появятся дети. "Вот тогда-то они наконец призадумаются над тем, куда же тратить деньги вместо покупок спортивных машин и отдыха на шикарных курортах". Им захочется приобрести дом, а это поставит их перед лицом налогов на недвижимость. Им захочется начать вкладывать деньги в инвестиционные фонды, чтобы накопить на вузовское обучение детей, а это означает налоги на прирост капитала. Во многих случаях им захочется основать свое дело, а это означает знакомство с Администрацией по контролю за условиями труда и техникой безопасности, с Агентством по охране окружающей среды, Комиссией по вопросам равноправия в сфере занятости и еще с дюжиной других госорганов.

— Когда дойдет дело до десятой годовщины вашего выпуска, — сказал Хили, — никто из вас не сможет выпить и стакана пива, чтобы не плеснуть остатками в лицо республиканцам.

Сегодня в Бишоп-аудитории устроили крупный благотворительный аукцион. Всем мероприятием на пару руководили Сэм Барретт и Лоретта Паркер, та самая, что ранее работала в шоу-бизнесе. Сэм был в плавках, а на плечи набросил фрак, Лоретта же красовалась в красном платье до пола, с блестками и черным боа на плечах: костюм, оставшийся с той поры, когда она подрабатывала певицей на круизах. Когда Сэм с Лореттой объявляли аукционные лоты, на экране аудитории высвечивались соответствующие слайды.

Например, профессор ван Клиф вызвался взять двух студентов на ленч в Факультетском Клубе и дать им там советы, куда и как вкладывать деньги. На слайде он сидел за своим письменным столом и широко улыбался, пересчитывая огромную стопку игрушечных денег из «Монополии». Инвестиционная консультация ван Клифа ушла по цене $200. Сэм Барретт, Дрю Фишер и еще несколько ребят предлагали уроки виндсерфинга; на слайде они стояли на лужайке возле нашей школы, все в купальных костюмах, одна рука удерживает доску над головой, а вторая демонстрирует накаченный бицепс. Эти уроки выиграла группа из пяти студентов, за $150 с носа. Марвин Либерман, читавший курс предпринимательства, продавал бизнес-ленч с тремя своими друзьями — венчурными капиталистами из Силиконовой Долины. После бурных торгов этот лот достался трем студентам по цене $300 с каждого. Руперт Дапплин, появившийся на экране во фраке, принес аукциону $50 за свою роль английского дворецкого на один вечер, а еще три второкурсницы, одетые в старомодные платья с фартуками, продали свои услуги в качестве горничных для субботнего обеда, по $150 за каждую.

Самое главное было припасено под конец, когда устроили жребий, кому достанется приз от турагентства "Самолеты для бездомных". Это расстарался Джо: десятидневная поездка на двоих на Гавайи. Билетами для жребия торговали всю предшествующую неделю в обеденные перерывы, на заднем дворике. Пока Лоретта вытягивала выигрышный билет из картонной коробки, Сэм, приставив микрофон к губам, имитировал барабанную дробь.

— Номер 242, - объявила Лоретта, в ответ на что завизжала одна из второкурсниц в середине аудитории. Затем, под неистовые аплодисменты, она прошла к сцене. Сэм попросил ее рассказать, что же сейчас испытывает счастливица, и передал ей микрофон. Та немного подождала, пока аудитория не утихнет.

— У нас всех уже много денег — или, по крайней мере, будет много, когда мы станем выпускниками и устроимся на работу. А так как я на самом деле не так уж и нуждаюсь в этой поездке, то возвращаю свой билет Сэму и Лоретте. Пусть они устроят с ним еще один благотворительный аукцион.

Аудитория взорвалась овацией.

Эта поездка на Гавайи была продана за $1 000, что довело общую сумму за сегодняшний вечер до $10 000.

Аукцион мы покинули с Конором вместе.

— Только в Америке, — сказал он, — можно видеть такую мешанину из денег, воодушевления и добродетельности.

Я его поправил:

— Только в бизнес-школе.

ДВАДЦАТЬ ТРИ Брызги дешевого шампанского

Сейчас, когда до конца семестра осталось две недели, студенты уже просто фланируют с непринужденным видом, словно их первый год в бизнес-школе вовсе не был чем-то из ряда вон выходящим. Но ведь это не так и теперь, когда все почти что кончилось, я хочу видеть признание. Хочу, чтобы бизнес-школа наняла духовой оркестр, хочу, чтобы был парад по всему кэмпусу. Хочу, чтобы деканат устроил пресс-конференцию. Хочу, чтобы староста курса выпустил в небо тысячу лазурно-розовых голубей. Мы выстояли.

Мы все выстояли. Я выстоял. Маркетинг, как никакой другой предмет, дал мне это понять. Я даже помню точный момент, когда до меня это дошло. Где-то на полпути нашего обсуждения задачи про «Чинч» я понял, что бизнес-школа меня зацепила.

«Чинч» — так назывался новый хозбытовой продукт, жидкое моющее средство, которое Проктор энд Гэмбл намеревалась выбросить на рынок (речь идет про 1982-й год).

Пи-энд-Джи была уверена, что «Чинч» резко выделится на фоне всех прочих синтетических моющих средств благодаря своему «секретному» ингредиенту, таинственному веществу, которое сделает «Чинч» таким сильным, что он сможет очистить даже немыслимо грязные кастрюли и сковородки. Задача поручала нам сформулировать рекламную схему для выпуска этого продукта. Да насколько сложным, думал я, это вообще может быть? Скажем, немножко рекламы, парочка купонов со скидкой в воскресных газетах… А потом я решил повнимательнее перечитать текст. Он занимал тридцать четыре страницы.

Уже потом я понял, что до задачи про «Чинч» я свысока смотрел на людей, зарабатывавших на жизнь продажей мыла. После же этой задачи я испытал чувство унижения. Наша подгруппа потратила, должно быть, часов двадцать, пытаясь решить, как поделить бюджет на газетные купоны, телевизионную рекламу, рекламу журнальную, на 30 %-ные скидки за 22-, 32- и 48-унцевые флаконы, и на скидки за целые коробки, чтобы заинтересовать супермаркеты и выиграть побольше мест на полках под этот новый продукт. Торговля мылом, пришел я к выводу, это дело для людей, у кого в голове серого вещества побольше, чем у меня.

Профессор Доусон пригласил на семинар одного из администраторов Проктора энд Гэмбла, который лично руководил компанией по внедрению «Чинча». Сам в прошлом стенфордский эмбиэшник, лет около пятидесяти, он тоже воспользовался электронной рулеткой, чтобы вызвать одну из подгрупп. Когда несчастные студенты пришли в себя и принялись докладывать результаты, стало ясно, что их подход был совершенно дефективным. Начнем с того, что их план — как и наш, впрочем — предполагал массированную рекламную атаку в первые две-три недели.

— Но что, если в этот же момент Юнилевер предложит свой «Санлайт» по цене два за один? — спросил дядька из Пи-энд-Джи.

«Санлайт» — это лидирующее средство, которое выпускала фирма Юнилевер, самый, пожалуй, серьезный конкурент Проктора энд Гэмбла. Эта идея — продавать два флакона по цене одного — обойдется Юнилеверу в 2 или 3 миллиона долларов. С другой стороны, при подготовке «Чинча» к выпуску на рынок Проктор энд Гэмбл уже потратила не менее 10 миллионов.

— Вы считаете, акционеры Пи-энд-Джи вас на руках будут носить, если вы дадите Юнилеверу право за два миллиона баксов убить ваш продукт и причинить убытков на 10 миллионов?

Отвечающая подгруппа также запланировала почтовую рассылку бесплатных образцов в начале рекламного цикла, точно так же, как и мы.

— Вы говорите, что хотели бы как можно раньше начать рассылать бесплатные образцы, так? — вмешался администратор. Он обладал звучным голосом и напористой манерой держаться. — Тогда позвольте задать вопрос: а что сделает домохозяйка, если ей этот продукт понравится?

— Пойдет в магазин покупать, — сказал лидер подгруппы.

— И?

Студент заколебался, явно поставленный в замешательство. "Обнаружит, что на полках «Чинча» еще нет…"

— Правильно. И как вы думаете, что она при этом подумает?

— Несколько рассердится?

— Рассердится. Это тоже правильный ответ. Но не «несколько». А очень даже. Никогда, слышите, ни-ког-да не рассылайте образцы, пока на магазинных полках нет вашего товара.

Администратор из Проктора еще с полчаса продолжал такой разгром, а потом завершил обсуждение, рассказав, как же на самом деле Пи-энд-Джи рекламировала "Чинч".

— Позвольте начать с того, что открою секрет того самого «волшебного» ингредиента, — сказал он. — Важнейший компонент в формуле нашего нового, мощного очистителя — это… дробленые раковины.

В аудитории послышались смешки.

— Не надо хихикать, — продолжал он. — Раковины придали очистителю как раз нужную степень абразивности. Он отлично справлялся с жиром, но не царапал фарфор. Состав оказался очень и очень хорошим.

Затем наступил момент, когда — по идее — администратор должен был поведать нам о феноменальном успехе «Чинча». Именно так строились обсуждения маркетингового практикума весь семестр. Студенты предлагали свои ошибочные решения, потом профессор Доусон или его гость объясняли нам, как настоящие бизнесмены, «профессионалы», преуспевали там, где студенты потерпели бы полный разгром. Но вместо этого представитель Пи-энд-Джи признал, что «Чинч»… провалился.

— И хотя все обернулось неудачей, я лично очень многое вынес из этого дела, — сказал администратор. — В мыльном бизнесе потребители склонны держаться глубоко укоренившихся привычек. Здесь недостаточно, чтобы новый товар был лучше остальных. Он должен быть чрезвычайно лучше. Лучше настолько, что смог бы приковать к себе всеобщее внимание. Как раз этого-то я в ту пору не понимал.

— Имелась еще одна проблема, — продолжал он. — И вот здесь-то вы можете смеяться.

Раз «Чинч» расходился медленнее, чем на это рассчитывала Проктор энд Гэмбл, склады оказались им затоварены.

— И тут мы сделали одно неутешительное открытие. Раковины осаждались. В смысле, опускались на дно и там сидели. Чтобы опять их размешать, приходилось минут пять изо всех сил трясти флакон. Можно сказать, «Чинч» удачнее подходил в роли средства для физических упражнений и сброса веса, нежели в роли средства для чистки.

— Ну что я могу вам сказать? — Администратор потряс головой и усмехнулся. — Даже «профессионалы» типа Пи-энд-Джи делают ошибки…

Из всех слов, что я когда-либо слышал в Стенфорде, именно эти оказались самыми поразительными. У меня словно глаза открылись. С этого момента решительно все в бизнес-школе предстало в новом свете.

Пожалуй, проще всего это можно объяснить, если рассказать о еще одном прозрении, которое я испытал раньше, когда работал в Вашингтоне. Там я поначалу считал, что любой человек в Белом доме знает больше моего, обладает более выраженными политическими инстинктами и работу свою выполняет куда как эффективнее, нежели я. А потом наступила минута прозрения и оставшиеся годы я был ничуть не хуже других.

Случилось это в день, когда ко мне в кабинет зашла одна работница, чтобы обсудить предстоящую речь. Не успели мы взяться за дело, как зазвонил телефон. Оказалось, это ее разыскивают. Она взяла трубку: "Кто это?" — и тут же рывком выпрямилась на стуле. "Здравствуйте, мистер президент…" Пока она слушала, ее лицо становилось все бледнее и бледнее. "Да, мистер президент… Нет… О, нет, сэр… Я немедленно это исправлю, мистер президент…"

Спешно собирая бумаги, она на ходу объяснила, что же случилось. Оказывается, получив из ее отдела список с телефонными номерами, президент стал обзванивать несколько десятков людей, чтобы объявить о своем намерении утвердить их кандидатуры на пост федеральных судей. К его удивлению, против одной из этих должностей значилось две фамилии. "Это мы прокололись, — сказала она. — Кто-то не вычеркнул забракованного кандидата. Сделай президент оба звонка, мы бы прославились на всю Северную Каролину".

Когда за ней закрылась дверь, до меня дошло. Правительство Соединенных Штатов состоит из обычных людей. Они совершают ошибки — не только огромные политические ошибки, которые уже влияли на ход истории и демонстрировали трагическую природу земного существования, но и мелкие, досадные промахи, например, когда кто-то забывает вычеркнуть имя отвергнутого кандидата в федеральные судьи, прежде чем передать список в Овальный кабинет. Высокопоставленные работники, даже сотрудники Аппарата Президента, все они были — я осознал это внезапно — во многом дилетантами вроде меня. Карьера, ведшая к посту, скажем, министра транспорта, не намного отличалась от карьеры, которая была у меня, спич-райтера. Все мы учились делу по ходу своей работы и у меня имелось столько же шансов сделать работу хорошо, как и у всех остальных. Я уже не чувствовал себя запуганным. Я чувствовал себя освобожденным.

Но это было раньше, в эпоху политики. В бизнес же школе я опять испытал чувство страха. Бизнес есть бизнес, в нем не место дилетантам-любителям. Мои однокурсники-"нелирики", со своим опытом банковского дела или консалтинга, обладали багажом навыков, которые у меня напрочь отсутствовали. Они пришли в Стенфорд, чтобы отполировать эти свои знания, а после выпуска их ждала работа в компаниях, которые — разумеется! — ждали от них новых идей по сбыту товаров, разработке передовых технологий и головокружительных, «волшебных» деяний на финансовых рынках. Как мне с ними ровняться?

Даже профессионалы делают ошибки.

Вот теперь я понял. Даже в бизнесе народ прокалывается. И, судя по всему, им разрешают жить дальше (тот представитель из Пи-энд-Джи после провала «Чинча» стал одним из высших руководителей компании). Самые лучшие из моих однокурсников тоже были всего лишь людьми. Они обладали рядом талантов, особенно когда речь идет о числах, но вот в вопросах бизнес-решений и рыночной проницательности я, пожалуй, мог бы выработать в себе аналогичные способности и выступать почти столь же хорошо, что и они. Впервые после прихода в Стенфорд я почувствовал, что и я — может быть — смогу преуспеть в бизнесе. Не просто не пропасть, а вот именно что преуспеть.

Наконец-то я начал осваиваться. После примера с «Чинчем» я стал больше внимания обращать на «стратмен», задаваясь вопросом, а не смогла бы Проктор энд Гэмбл избежать кучи проблем, если бы только применила такие, например, концепции, как "стратегические активы", "изолирующие механизмы", "обращенная рента" или "преимущества первого шага". Я даже как-то после обеда провел пару часов в библиотеке, отыскивая финансовую информацию на Пи-энд-Джи и Юго-Западные Авиалинии, а затем попытался применить концепции из курса финансов и бухучета для анализа структуры капитала. Я начал даже удовольствие в этом находить.

Но вместо того, чтобы праздновать такое достижение (в голове даже рисовались картинки, как я созываю всех своих однокурсников и преподавателей на лужайку возле школы, затем забираюсь на террасу перед библиотекой и кричу в толпу: "Эй, вы! Был я бестолковым, а теперь точка!"), последние недели весеннего семестра прошли так же, как и все прочие до них, только быстрее. Задачи практикума словно слились в одну, одна вечеринка сменяла следующую, один солнечный калифорнийский день набегал на другой… Словно часы-трехминутки: песок в последние секунд тридцать сыпется как будто быстрее. Я только-только, как уже говорил, начинал осваиваться в бизнес-школе. А учебный год уже почти завершился…

Когда из учебной части пришли бумаги для записи на предметы следующего, осеннего, семестра, я позвонил Стивену.

— На что похож второй курс? — спросил я.

— Узнаешь массу интересного, — ответил он. — Но самое важное: именно первый год. Когда он кончится, ты — эмбиэшник.

Вчера Сэм Барретт со своими соседями устроил вечеринку. Конор на нее прихватил из Сан-Франциско свою жену, Кэйт, и они до половины второго ночи пили пиво и танцевали. Филипп продемонстрировал свои замечательные способности и весь вечер напролет танцевал не с одной, а с двумя белокурыми студентками, в то время как Джо в танцах участия не принимал, а обменивался репликами то с одним из однокурсников, то смеялся какой-то шутке с другим и в общем весело проводил время, но не забывая при этом пообщаться с как можно большим числом людей. Руперт Дапплин изображал из себя дворецкого, циркулируя по гостиной с подносом для выпивки, пока наконец Дженнифер не сказала: "Руперт, бросай свой поднос и давай танцевать", после чего за локоть вытащила его на террасу. В полночь Сэм взобрался на стол для пикника и все сгрудились вокруг.

"Мы прорвались через осенний семестр!" Крики «ура». "Мы прорвались и через зимний!" Вновь крики. "А теперь и через весенний!" Восторженные вопли. "Я не знаю, как вы, но мне кажется, мы заслужили шампанского!" После этих слов он спрыгнул со столика и распахнул холодильник, где у него был припасен целый ящик дешевого игристого. Джо, Конор, Гуннар и все остальные потянулись за бутылками и принялись их встряхивать, чтобы полет пробок сопровождался пенными фонтанами.

Дзэн был первым, кто решил прыгнуть в бассейн. "Айиия-а!" — выкрикнул он и, не разоблачаясь, исчез в воде, взметнув за собой стену брызг. За ним последовал Сэм. Потом Конор и Кэйт, потом Дженнифер и Руперт, Джо, Луиза, Мистер Корифей и Мистер Совершенство, Филипп со своими блондинками… Все мы попрыгали в бассейн, брызгаясь, хохоча и дурачась, по-собачьи пробираясь к бортику за своими бокалами с шампанским.

Я написал об этом не оттого, что эта вечеринка была какой-то особенной: если не считать шампанского и купания в бассейне, она ничем не отличалась от полудюжины тех, на которые я ходил в течение прошедшего семестра. Но поскольку через неделю заканчивались занятия, мне кажется, тот вечер ближе всего можно считать официальным праздником.

Экзаменационная сессия весеннего семестра полностью отличалась от осени и зимы. Я бы сказал, обстановка была проще, хотя в Калифорнии для таких вещей принято использовать выражение более живое и точное: весенняя сессия — это "расслабуха".

Экзамен по "Истории американского бизнеса" вообще, можно сказать, был не экзаменом, а курсовым проектом. Я выбрал себе такой вопрос: "Хотя лидеры американского бизнеса зачастую производят впечатление параноиков, для этого имеются все основания, так как они функционируют в обществе, которое посылает им противоречивые сигналы о том, что от них требуется, какая линия поведения разрешена и какие именно выгоды для себя они могут ожидать. Обсудить это высказывание на конкретных примерах".

Я процитировал примеры из т. н. эпохи «баронов-грабителей». Согласно стандартной теории, когда фирма достигает монополистического положения, она задирает цены на свои товары, высасывая всю кровь из потребителей. Но практически никто из «баронов» этого не делал. Карнеги в сталелитейной промышленности, Рокфеллер в нефтяной, Форд в автомобильной — все они цены снижали, причем непрерывно совершенствуя при этом технику производства и распределения. К тому времени, когда они состарились, нация оказалась трансформирована. Дешевая нефть Рокфеллера была тем самым горючим, которое питало индустриализацию. Дешевая сталь Карнеги позволила построить железные дороги Америки и ее города. Фордовские модели «Т» и «А» стали автомашинами для широких масс. Каждый из этих людей получил свою выгоду, а именно, немыслимое богатство. Но в тот или иной момент каждый из них становился мишенью для общественного негодования. Рокфеллеру, например, пришлось даже увидеть, как его компанию, Стандард Ойл, государственным указом разбили на куски. Когда у тебя на руках такая богатая тема для обсуждения, можно разогнаться на добрую дюжину страниц. Я закончил свое эссе за полтора дня, потом сходил к офису профессора Фонта и сунул свой курсовик ему под дверь, на три дня раньше срока.

Экзамен у профессора Хили по "Бизнесу в условиях меняющейся конъюнктуры" занял все полные четыре часа, подобно экзаменам в осенний и зимний семестры, хотя на этот раз требовалось написать только два эссе. Этот экзамен был чистым удовольствием. По крайней мере, для «лирика». Я быстро и со счастливым настроением писал свою работу, изредка поглядывая вокруг и наслаждаясь видом того, как инженеры и инвестмент-банкиры кусают свои карандаши и вскидывают глаза к потолку в поисках нужных слов, то есть именно так, как я это делал раньше, сражаясь с цифрами. Месть! Ответный удар! "Бизнес в условиях меняющейся конъюнктуры" оказался единственным предметом за все мои два года в Стенфорде, по которому я заслуженно получил самую высокую отметку: "Эйч".

На «стратмене» Моррис завершил курс тем, что раздал всем по комплекту своих собственных тезисов. И что вы думаете? Оказалось, что это прозрачный, информативный текст, подлинное наслаждение читать. В нем обсуждались центральные концепции предмета: стратегические активы, изолирующие механизмы, обращенная рента, квази-рента, преимущества первого шага и т. д. и т. п. — причем на глубоко интеллектуальном, даже изощренном уровне. Словом, эти записи отличались тем, чего не было ни на лекциях, ни в рекомендованной литературе, ни на семинарских обсуждениях.

— Поверить не могу, — изумился Джо. — Чем же он занимался весь семестр, когда, выясняется, что он действительно знал, о чем говорит?

С учетом этих записей, что раздал Моррис, и тех конспектов, что Джо раздобыл для нас из класса другого преподавателя по «стратмену», подготовить экзамен было проще простого, тем более что текст экзаменационного задания выдавался заранее, для домашней проработки.

Экзамен по «макро» потребовал использовать массу математики и вынудил такого «лирика», как я, работать как можно быстрее, не теряя ни минуты из отведенных четырех часов. В этом смысле он был таким же, как и осенне-зимние экзамены. Отличие в том, что к этому моменту я знал, что делать. Я прорабатывал задачи, применял формулы и приложил все усилия, чтобы полностью заполнить хотя бы одну синюю экзаменационную тетрадь, тем самым вполне надежно заслужив по крайней мере частичный зачет. Вот типичный вопрос:

Как гласит теория, рост процентных ставок побуждает людей сокращать долю текущего потребления относительно текущего дохода. Соответственно, люди повышают долю текущих накоплений. С другой стороны, хотя временное падение производственной функции вызывает повышение процентных ставок в условиях замкнутой экономики, это не ведет к каким бы то ни было изменениям в доле агрегированного потребления в составе агрегированного дохода…

Обосновать этот результат.

Оглядываясь назад, сейчас я вижу, что понять такого типа вопрос — это значит обладать весьма своеобразным складом ума, своего рода находиться в состоянии временного психоза. К весеннему семестру я такие вопросы считал само собой разумеющимися.

И вот — финальный экзамен финальной сессии: "Маркетинг".

— На экзамене вам отводится четыре часа на разбор трех задач, — так сказал нам Доусон на последней лекции. — Не просто слов жду я от вас, класс, и не просто набора цифр. Я хочу видеть полный анализ. Это означает и то и другое.

— Я сильно нервничаю, не знаю, что и делать, — призналась Дженнифер за несколько дней до экзамена. — Мы в семестре по меньшей мере часов десять тратили на каждую задачу практикума. А сейчас он говорит, что на четыре часа у нас три задачи. Я просто не понимаю…

Никто этого не понимал. И как готовиться — этого тоже никто не знал. Мы с Конором как-то после обеда пошли в читалку, чтобы прикинуть, что и как можно сделать. Полчаса мы потратили на просмотр своих конспектов, потом сдались. "Как можно практиковаться в расчетах, когда самой задачи и в глаза не видел?" — заметил Конор.

Утром в день экзамена, входя в аудиторию, рассаживаясь по местам и раскладывая свои тетрадки, нервы у всех были взвинчены. Однако Доусон, который раньше всегда появлялся на занятиях в костюме с галстуком, сейчас стоял возле кафедры, облаченный в джинсы и легкий свитер. Он улыбался, а от его обычного пристального взора не осталось и следа. Он выглядел расслаблено.

— Класс, — сказал он, когда все притихли, — финальные экзамены важны по двум причинам.

Одна причина — это баллы. У Доусона, однако, сейчас на руках имелось достаточно данных, чтобы проставить оценку каждому индивидууму из нашего класса. Другая причина — собственно знания. Но ведь подавляющий объем знаний студенты получали именно когда готовились к экзаменам, а не по ходу их сдачи.

— К текущему моменту вы сделали с точки зрения учебы все, что было в ваших силах. Так что экзамен я отменяю. Приятного вам лета, класс.

И с этими словами Доусон вышел вон.

Аудитория взорвалась. Джо Лайонс и Гуннар Хааконсен принялись шлепать друг друга по ладони. Мы с Конором обменялись крепчайшим рукопожатием, а Дженнифер с Сарой кинулись обниматься.

— Для обеда слишком рано, — сказал Конор, когда мы вышли во дворик. Часы показывали восемь двадцать утра. — Я, пожалуй, домой поеду. Мы в Тахо сняли домик на уик-энд, так что для Кэйт будет большой подмогой, ежели мы вдвоем начнем прямо сейчас паковаться.

Я оставил ему адрес той квартиры, что арендовал на лето в Нью-Йорке.

А потом я отправился в Портола-Вэлли, чтобы самому начать укладывать вещи. Большую часть того дня я потратил на неоднократные поездки в Редвуд-сити, где вместе с пятью другими студентами снял на лето небольшой склад, типа гаража. Туда я запихал свой велосипед, стереосистему, подавлющую часть своих носильных вещей, восемь коробок с учебниками и конспектами. Тем вечером Джо завел свой магнитофон на полную мощность, чтобы слушать музыку, пока сам возился с пылесосом. "Времени нет! А грязный дом тоже не оставишь, верно?" В полночь мы все трое — Джо, Филипп и я — залезли в свою кадку с горячей водой, в последний раз. Накупавшись-насидевшись, вылезли из нее и Джо отключил мотор и выдернул сливную пробку.

Утром, забравшись сообща в арендованный микроавтобус, мы отбыли в аэропорт.

ЭПИЛОГ Рай (или вроде того)

Признаю, в этой моей истории есть много недосказанного. Но такова сама природа бизнес-школы. Первый год учебы собрал вместе пеструю группу студентов, которые прошли напряженное, уникальное испытание. А затем этот год кончился. Вот, собственно, и все.

Вернувшись на второй курс, мы распределились по нескольким десяткам факультативных предметов. Те из моих однокурсников, кто решил искать удачи на Уолл Стрите, пошли на занятия по углубленным финансам. Я поступил иначе и вместо этого стал ходить на один по-настоящему элементарный финансовый курс, тот самый, где для группы, составленной по большей части из «лириков», объяснялись примитивные темы вроде методов, которыми компании управляют движением своей ликвидной наличности. Я был рад, что уже не надо вновь тонуть в материале. Но вместе с тем чувствовал своего рода нехватку, что уже не придется слышать, как Гуннар Хааконсен и Джон Лайонс задают глубокомысленные вопросы по таким аспектам финансов, к которым я даже не знал, как подступиться. Да уж, бывало такое…

Инженеры и прочие спецы по цифрам взяли себе предметы типа информатики и бизнес-математики. Среди них же наблюдалась склонность посещать факультативные занятия по вопросам творчества и индивидуального развития. (Один из этих предметов, окрещенный «исповедальня», включал в себя недельную поездку в удаленный кэмпус, где студенты поклялись никогда не повторять услышанного, после чего распахнули друг другу свои души). Дипломированные аудиторы пошли на факультатив по бухучету. (Как-то вечером, сидя в компьютерном классе, я увидел, как студенты с курса бухучета возятся с распечаткой длиной футов десять. Со стороны они напоминали древнекитайских чиновников, штудирующих некий религиозный свиток).

Даже на втором курсе я чувствовал себя еще слишком слабым в бизнес-вопросах, чтобы выбрать специализацию. Поэтому я продолжил искать себя в самых разных областях. Записался на курс по недвижимости, в котором каждой подгруппе поручалось отыскать в центре Сан-Франциско такое здание, которое — если бы они его купили и стали им манипулировать — принесло бы прибыль. Пошел на курс предпринимательства, еще один предмет из области управления малыми предприятиями. Под руководством профессора Хили осваивал экономику Европейского Сообщества.

Любой из этих курсов был мне куда как интереснее, нежели большинство «ядреных» предметов в первом году, и я уверен, что точно так же финансовый факультатив был интереснее для инвестмент-банкиров, а бухучет — для дипломированных аудиторов. Но вот чувство единения, что мы испытывали на первом курсе — оно исчезло. Во второй год уже не было общей, длинной истории про бизнес-школу, а только 332 совершенно отдельных рассказа про отдельных студентов. (Через три недели после ориентационного занятия один из 333 членов нашего класса объявил, что сделал ошибку, поступив в Стенфорд, и уехал. Он был единственным из нас, кто не выпустился. Некоторым из однокурсников пришлось-таки повторить тот или иной предмет, чтобы добиться проходной отметки, но никого за неуспеваемость не отчислили).

Все в большей и большей степени мы начинали выходить за одни только студенческие рамки. К началу зимнего семестра большинство из нас — и я в том числе — перестали видеть в Стенфорде единственную ось, вокруг которой вращается наша жизнь. Разумеется, физически мы пребывали по-прежнему здесь, ходили на занятия и даже изо всех сил работали над интересными нам предметами. Но вот помыслы были уже о другом. О работе.

Студенты делились на три категории. Примерно пятая часть курса уже имела работу к началу второго года обучения. Джон Лайонс, для примера, всегда намеревался вернуться в Леопард Секьюритиз, где он проработал два года перед поступлением в Стенфорд, в то время как Дженнифер Тейлор, оказывается, настолько понравилась летняя практика на Дженерал Миллз, на Среднем Западе, что когда компания предложила ей постоянное место после выпуска, она тут же за это ухватилась.

Все остальные продолжали искать. Большинство вновь окунулись в пучину собеседований. Наниматели устраивали в гостиницах Пало-Альто шикарные ленчи, где подавались диковинные мини-крекеры с фуа-гра и целые подносы с крупными, сочными креветками, из числа самых дорогих. Компании за свой счет катали студентов по всей стране. Филипп пять раз летал в Нью-Йорк, пока не добился своей цели: попасть в первоклассный банк (им оказался Голдман Сакс). Что касается Джо, он позволил Саломон Бразерс дважды свозить себя в Нью-Йорк, прежде чем принял предложение своего бывшего работодателя.

Последняя категория, тоже где-то пятая часть курса, занималась тем, что Центр карьерного менеджмента именовал "самостоятельным поиском". Студенты в этой категории либо не смогли, либо не пожелали наняться на фирмы, представители которых вели собеседования у нас в кэмпусе. Им пришлось рассылать свои автобиографии, звонить по офисам и вообще устраивать собеседования, кто как мог. Ища себе работу в Дублине, Конор на сотни долларов набрал телефонных счетов за звонки и факсы, после чего в весенние каникулы слетал в Ирландию на интервью, на свои собственные деньги. В итоге он нашел себе место в одном из ирландских страховых обществ. Сэм Барретт полудюжину раз летал на Северо-запад, опять-таки за свой собственный счет, прежде чем согласился на работу в одной небольшой проектировочной фирме из Портланда.

Я сам входил в эту третью категорию и хотя, как уже говорил, имелось 332 различных истории, та, которую я могу рассказать лучше всего — это, разумеется, моя собственная. Скажем так, что моя эпопея поиска работы оказалась одной из самых колоритных на нашем курсе. Не то чтобы я этим хвастаюсь… Так вышло.

Точкой отсчета явился манхэттенский офис Диллон Рида, где я проработал все лето. Те интервьюеры, что беседовали со мной в Стенфорде, оказались правы в своем мнении, что мне инвестиционный банковский бизнес может показаться не таким интересным, как политика. Но не только по контрасту с политикой я нашел это занятие страшно скучным делом — это было по контрасту со всем, что я знал. Я просиживал за своим компьютерным экраном с 7 утра до 11 вечера, создавая гигантские, запутанные полотнища таблиц, которые объясняли клиенту, как он может, скажем, сэкономить по одной восьмой цента с акции, когда выставит свое предложение на покупку той или иной фирмы. Надо думать, для большинства моих однокурсников такие вещи были бы чрезвычайно увлекательны. Но вот я, разглядывая ряды крошечных цифр на экране, ловил себя на мысли, что это мне напоминает бесцельное, многочасовое катание по кольцевой линии нью-йоркской подземки, или то, как я мог бы сидеть на бордюрном камне возле дома и проводить эксперимент: сколько жевательной резинки можно запихать в рот, пока челюсти не сведет судорогой. Что угодно, что угодно, но только не цифры. Я напоминал себе, что для меня инвест-банкинг — это самый лучший шанс когда-либо разбогатеть. Следовало бы испытывать чувство признательности, говорил я себе, а не скуки. Но скучно было и так и эдак. К тому времени, когда кончилась моя десятинедельная практика, я знал (как и все в Диллон Риде), что не удастся мне превратиться в инвест-банкира, как бы сильно я не старался думать про деньги.

Я долго колебался, прежде чем решил признаться в этом Эдите. Мне казалось, что после моих истерик на протяжении всего первого курса Эдите захочется увидеть во мне хотя бы зачатки эмоциональной стабильности на фоне пусть даже минимальной, но реальной способности зарабатывать на жизнь. Словом, мне думалось, что Эдита ждет от меня, чтобы я повзрослел. Прикидываться, что мне якобы нравится инвест-банкинг — именно это казалось чертой зрелого, ответственного человека. В конце концов, моему отцу не всегда нравилась его работа, но он ее делал. Но когда, ближе к концу лета, я признался Эдите в истинном положении вещей, ее реакция меня ошеломила.

— Очень хорошо, — вот что она мне ответила.

Уже многие недели ей было ясно, что меня не ждет банковское счастье. "Вот сейчас ты уже можешь не притворяться".

Вернувшись в Стенфорд осенью, я ломал голову, как быть. Как можно сочетать заинтересованность в бизнесе с тем опытом, который я набрал себе в Белом доме? Я пришел к заключению, что имеет смысл работа в СМИ. Здесь ради прибыли люди оперируют словами и идеями, а не цифрами. Я попросил одного из своих друзей-журналистов, который был знаком с Робертом Максвеллом, британским «бароном» от масс-медия, написать ему письмо обо мне. Еще один друг согласился упомянуть мое имя еще кому-то, кто работал на Руперта Мердока, австралийца. Чуть позднее Стив Джобс, американский компьютерный «барон», услышал про меня еще через одного знакомого и предложил пожаловать на интервью на его фирму. Мои беседы с этими тремя людьми показали, что хотя бизнес-степень действительно открывает двери, далеко не всегда эмбиэшник захочет переступить через порог.

Когда я назвался, придя в марте в лондонский офис Роберта Максвелла, мне сказали, что мистер Максвелл хотел бы, чтобы я переговорил с одним из его американских коллег по имени Меттью Уилкс.

Уилкс, тридцати с чем-то лет, встретил меня довольно нервно. Он потратил минут двадцать, описывая на редкость увлекательные должности, которые мог бы помочь мне занять в области финансов, маркетинга или организации вещательных программ. Потом он принялся рассказывать, какой замечательный человек этот Роберт Максвелл. "Он гений, — говорил мне Уилкс, выглядя при этом не в своей тарелке. — Вы просто влюбитесь в него. Как я, например". Все это выглядело весьма странно. Работу-то искал себе я, а Уилкс отчего-то стремился мне ее всучить. Он напоминал лезущего из кожи вон торговца подержанными автомашинами, пытавшегося набрать свою квоту заказов. Должно быть Максвелл, начинал я подозревать, приказал Уилксу нанять меня во что бы то ни стало.

Минут через сорок такого монолога окна в его офисе принялись дребезжать, а комнату заполнил гулкий, давящий на уши звук: вжих, вжих, вжих… "Вертолет садится, — прокричал Уилкс. — Дадим ему пять минут, а потом пойдем наверх и поприветствуем этого великого человека".

Когда мы с Уилксом вышли из лифта на верхнем этаже, то оказались в обширном холле, где на стене висела эмблема Максвелла: гигантская буква «М» на фоне карты мира. Возле высокой двери сидели две секретарши. Одна из них взглянула на Уилкса и отрывисто кивнула. "Он вас ждет", — сказала она. Уилкс поправил галстук, нервно передернул плечами, расправляя пиджак, и открыл дверь.

Роберт Максвелл сидел за массивным столом, футах в сорока от входа. Окна высотой десять футов выходили на панораму из лондонских крыш. Сам он выглядел ростом не менее шести футов. Веса в нем, должно быть, было фунтов триста. Волосы и брови черные, как смоль — слишком черные, явно крашенные, — а костюм и рубашка отливали неоновой голубизной, оттеняемой ярко-розовым галстуком-бабочкой. Первое мое впечатление: цирковой медведь.

— Мистер Робинсон, — проурчал Максвелл. Он взял мою руку в свою лапу и покачал ее, как ручку водяного насоса. — Присаживайтесь.

Я присел на стул, Максвелл медленно втиснул свое огромное туловище в кресло, напоминая человека, садящегося в горячую ванну. Уилкс же продолжал оставаться на ногах, пока Максвелл не махнул ему нетерпеливо рукой, показывая на соседний стул.

— Итак? — Максвелл обратился к Уилксу. — Что же мы будем делать с этим молодым человеком?

Мне показалось, что Уилкс нервно сглотнул.

— Мы с Питером подробно поговорили о его карьерных интересах, — ответил Уилкс (это, разумеется чистая неправда), — и решили, что Питеру больше всего подойдет работа в электронной масс-медия.

Далее Уилкс рассказал, как долго он ждал подходящего человека, который помог бы ему с финансами и маркетингом для телевизионной собственности Максвелла в Европе. "Я мог бы внимательно проследить за Питером на первых порах и помочь ему побыстрее войти в курс дела. А потом, через год-два, можно было бы попробовать дать ему кусок бизнеса в собственное управление".

Вот как? Самостоятельно управлять куском бизнеса через год-два? По моим личным оценкам, в два раза больше времени у меня уйдет, чтобы научиться работать секретарем на телефоне… Максвелл с минуту молча обдумывал слова Уилкса.

— Нет, — ответил он, наконец. — Никуда не годится. Это означало бы использовать мистера Робинсона совершенно неверным образом.

И затем Максвелл изложил нам, как же именно надо использовать мистера Робинсона.

— Мистер Робинсон будет работать моим личным ассистентом. Он будет сидеть возле меня за столом переговоров. Например, в эту субботу, когда я отправляюсь в Москву, вы, Уилкс, летите со мной. Но как только мистер Робинсон начнет на нас работать, такие поездки будет делать он. По возвращении он будет извещать вас о тех решениях, что были сделаны, и о тех действиях, что вы и остальные в этой организации должны предпринять, чтобы такие решения внедрялись. Месяцев через шесть-восемь я уже буду знать мистера Робинсона достаточно хорошо, чтобы решить, что делать с ним дальше.

Уилкс порозовел.

— Ваш ассистент? — пролепетал он. — Но Питер совершенно не в курсе бизнеса и…

Максвелл неопределенно помахал рукой.

— Я решил, — сказал он. — От вас только требуется выяснить, согласен ли мистер Робинсон принять мое предложение. Если «да», то договоритесь о зарплате и дате начала. А если «нет»… — тут Максвелл вновь махнул рукой, словно отгоняя муху.

В дверь просунулась голова секретарши: "Ариель Шарон на телефоне, мистер Максвелл".

— Вы свободны, — сказал он Уилксу. Затем грузно навалился на стол и поднял телефонную трубку, собираясь разговаривать с израильским премьер-министром. "Эрик! — прогромыхал он, пока мы с Уилксом выходили из кабинета. — Как у вас там с погодой в Тель-Авиве?" За всю встречу я не проронил ни слова.

Уилкс закрыл за нами огромную дверь и отошел вглубь холла, подальше от секретарских ушей. Затем прямо взглянул мне в глаза и сказал — дословно: "Эту работу вы не хотите". Уилкс выглядел болезненно, но даже видя это, я решил было, что он шутит. Иначе как объяснить, что он пытается расхолодить меня, когда всего лишь минутой раньше его собственный шеф предложил мне место? Но Уилкс вновь повторил: "Вам это не нужно. Не идите сюда". По причинам, которые я не понимал, Роберт Максвелл приказал доставить меня из Калифорнии в Лондон, чтобы сказать мне ровным счетом три слова: "Мистер Робинсон. Присаживайтесь". После чего использовал мое присутствие, чтобы унизить одного из своих менеджеров. Надо полагать, для Уилкса и так было не с руки возиться со мной. Но он, вероятно, рассчитывал, что я, по крайней мере, буду подчиняться ему. А теперь Максвелл сказал, что по сути дела именно Уилкс будет мне подотчетен.

Он отвел меня обратно в свой офис. Сел за стол и, теребя в руках скрепку для бумаг, забрал обратно все те слова, что часом раньше говорил про Роберта Максвелла. Максвелл славится непредсказуемыми вспышками гнева. Жесток к подчиненным. Никаких социальных гарантий у меня не будет. Личный ассистент? В один прекрасный день Максвелл взорвется, с ходу меня уволит и оставит куковать где-нибудь на взлетно-посадочной полосе в Москве.

— Отчего бы вам прямо сейчас не сказать мне: "Я не хочу эту работу". Ну давайте же, говорите: "Я… не хочу… эту… работу…"

Я ответил, что подумаю. Но, покидая уилксов кабинет, я испытывал желания работать на Роберта Максвелла не больше, чем идти в услужение к Джаббе из "Звездных войн".

Тремя неделями позже я устремил свои стопы в штаб-квартиру NeXT, фирму Стива Джобса в Редвуд-сити, что в десяти минутах езды от Стенфорда. В то время как у Максвелла было огромное, в стиле арт-деко, здание, словно раздутая декорация из фильма 30-х годов, штаб-квартира Джобса напоминала музей современного искусства: чистота, простота, функциональность, даже зализанность. В глубине холла я заметил лестницу, под которой было устроено нечто вроде клумбы, но без цветов, а с ворохом гравия и щебенки, и решил повременить пока с секретарями и взглянуть на это дело поближе.

— Японский сад камней, — раздался чей-то голос у меня за спиной. Я обернулся и… Стив Джобс собственной персоной. — Дзэн-буддизм. Прививает ясность ума и безмятежность.

В возрасте тридцати с небольшим (он вообще выглядел так молодо, что трудно было вообразить, что он "тот самый мистер Джобс"), Стив уже сделал десятки миллионов долларов и гарантировал себе место в пантеоне истории как один из прародителей индустрии персональных компьютеров. Одет он был в черный свитер с воротником-жабо, полинявшие джинсы и кроссовки.

После краткой экскурсии по штаб-квартире, Стив свозил меня в ресторан в деловом центре Пало-Альто, а за обедом задал мне массу вопросов: где я вырос, на что была похожа работа в Вашингтоне и тому подобное. Это была приятная, неторопливая беседа и мне постоянно приходилось напоминать самому себе, что Стив — важная фигура, а не просто общительный и дружелюбный парень моего возраста. "Продолжим разговор? — сказал он, когда мы, расставаясь, обменялись рукопожатием. — У нас на фирме есть кое-кто, с кем бы я вас хотел познакомить".

Неделей спустя я вновь очутился в офисе NeXT. Секретарша усадила меня в конференц-зале и вручила банку пепси. Вслед за этим, один за другим, начали появляться старшие менеджеры, чтобы меня проинтервьюировать. Первым был директор по кадрам, внешне типичный бизнесмен, лет сорока. Он рассказал мне о той должности, которую Стив мне прочил.

Этот кадровик сообщил, что у Стива был один-единственный ассистент, точнее, его личная секретарша. Она устраивала для босса телефонные переговоры и занималась его корреспонденцией. Но вот с организацией его времени дела у нее шли не так успешно.

— Вот вам пример, — продолжил он. — Росс Перо — один из крупнейших инвесторов в этой компании. Не далее как на прошлой неделе Росс позвонил Стиву. Секретарша заглянула в его кабинет, увидела, что Стив занят ленчем, и сказала Россу, что шеф, дескать, занят. Поэтому Росс тут же перезвонил Кристен, нашей вице-президентше, и минут двадцать на нее кричал, что, мол, когда он хочет говорить со Стивом, пусть его секретарша "делает что хочет, хоть кровь из носу, но чтоб Стив взял трубку".

Месяцами Стиву советовали нанять себе начальника оргаппарата. "Вчера он заглянул к нам в отдел и сказал, что если вы нам понравитесь, то эта должность ваша".

В течение последующих двух часов я много чего узнал про то, насколько старшие администраторы недовольны Стивом. Со мной переговорил руководитель производственного отдела. Потом пришла дама, начальник отдела сбыта. За ней — главный проектировщик. Начальник отдела маркетинга и рекламы. Все они излагали мне одну и ту же историю. Стив — талантливейший молодой человек, к которому они питали как человеческую привязанность, так и полную лояльность, но он постоянно пропускает важные совещания и спустя рукава относится к обязанности отвечать на звонки. По словам одной из вице-президентш, "жизненно важно, чтобы возле Стива был кто-то, кто смог бы заставить его сосредоточиться на вещах, которые мы бы от него хотели".

Тут характер этой должности стал мне ясен и прозрачен. Я окажусь где-то между высшим эшелоном руководства, группой высококвалифицированных и решительных людей, по требованию которых я буду должен доставлять им Стива всякий раз, как в нем появится необходимость, и собственно Стивом, одаренным и, по всему видно, неподатливым молодым титаном от бизнеса, в адрес коего, насколько я понимал, мне не очень-то будет дозволено диктовать приказы.

— Ну как у вас дела, все в порядке? — спросил появившийся в дверях Стив, пока мы беседовали с вице-президентшей. — Слушайте, мне тут надо на самолет поспеть, но мы еще встретимся, когда я вернусь. — Пожелав мне успехов, он исчез.

Вице-президентша нахмурилась:

— Какой еще самолет? По идее, ему всю неделю надо здесь быть…

Потом, состроив кислую физиономию, она добавила:

— Видите, о чем я говорила?

Стив мне импонировал, как и все люди из его окружения. Но вот что мне не нравилось, так это смысл всей этой работы.

Когда, месяцем позже, секретарша в нью-йоркской штаб-квартире Руперта Мердока распахнула дверь в его кабинет, мистер Мердок, сухощавый, жилистый мужчина, легким шагом прошел ко мне от стола, пожал руку и жестом пригласил присесть на софу, пока сам он займется только что зазвонившим телефоном, что стоял на боковом столике. Времени было всего лишь 8 утра, но сам Мердок выглядел так, словно уже целый рабочий день провел в кабинете. Рубашка помята. Волосы можно было бы и причесать.

Пока Мердок беседовал по телефону, я обратил внимание на пять телевизионных экранов, расположенных прямо напротив его стола. Каждый был настроен на какую-то телестанцию и весь этот антураж напомнил мне спецкабинет Директора по коммуникациям в Белом доме, откуда он вечерами мог следить за новостями по всем каналам одновременно. Дело было в начале 80-х годов, так что в ту пору в кабинете имелось только три телевизора, по одному на каналы Эй-Би-Си, Эн-Би-Си и Си-Би-Эс. Нынче же, в начале 90-х, Мердоку требовалось иметь пять: четвертый для Си-Эн-Эн, а пятый — для Фокс Чаннел, что входил в ту телесеть, которой владел сам Мердок. Он основал Фокс Чаннел, объединив сеть ТВ-станций из всех регионов страны с давно известной голливудской компанией 20-й Век Фокс. Кроме того, он владел фирмой Скай Телевижн, спутниковым СП, что он лично основал в Британии, и рядом газет и журналов в Британии, Соединенных Штатах, Австралии, Канаде и Гонконге.

Мердок положил трубку и присел на софу напротив меня. "Я видел ваше резюме, — начал он. — Мы были бы крайне рады видеть вас в нашей команде". Изъяснялся он с тяжелым австралийским акцентом, так что мне еще понадобилось несколько секунд на расшифровку его слов. Еще пару секунд я тупо смотрел ему в лицо, после чего выпалил: "Сочту за честь!"

— Судя по вашей истории, возникает искушение сделать вас моим личным секретарем, но это был бы тупик.

Вместо этого Мердок хотел бы, чтобы я изучил телевизионную индустрию, особенно теленовости. Он так рисовал мое будущее: первые шесть месяцев или год на нью-йоркской телестудии WNYW, где я научусь, как планировать репортажи, писать телесценарии и организовывать съемки. После такой базовой подготовки Мердок, возможно, направит меня в Лондон, где он собирается открыть свой новый, круглосуточный канал новостей — прямой конкурент Си-Эн-Эн. "Но сначала вам придется провести некоторое время здесь, в Нью-Йорке. Ну, как вам это звучит?"

— Звучит хорошо, — сказал я. — Когда приступать?

В конце мая, за три недели до окончания бизнес-школы, я нашел себе работу.

Выпуск состоялся в июне. События следующих четырнадцати месяцев промчались с головокружительной быстротой.

Сентябрь: Наша свадьба с Эдитой.

Октябрь: Начало моей работы у Мердока. Я узнаю, что Эдита беременна.

Ноябрь: Ходят слухи, что у Мердока серьезные финансовые проблемы.

Июнь: Родилась дочь.

Август: Я потерял работу.

Как свидетельствует мой личный опыт — сначала тепло встретили, а потом дали пинка, — то, что происходило со свежеиспеченными стенфордскими эмбиэшниками, обернулось для многих из нас неприятной стороной. Мы провели в Стенфорде два года, наблюдая, как крупные и важные фирмы всячески пытаются нас соблазнить. Думаю, вполне извинительно, если у нас возникло впечатление, будто мы действительно что-то из себя представляем. Бизнес-мир любил нас. Бизнес-мир нуждался в нас. Мы словно скользили по гребню восьмидесятых, крупнейшей волны экономической экспансии в мирное время, за всю историю Соединенных Штатов.

А потом эта волна схлынула.

К моменту нашего выпуска весной 1990-го года рецессия уже пустила свои корни. Многие и многие из нас очутились, так сказать, в роли рыб на горячем, сухом песке — и это после того, как потратили два года жизни и приличные деньги, готовясь поучаствовать в пиршестве. Опростоволосились? Не то слово…

Десяток с лишним моих однокурсников так и не смогли найти себе работу к моменту выпуска. Один мой друг, тот самый, кто до Стенфорда учился в Ленинграде и утверждал, что его хобби — это "капиталистическое окружение", год с лишним был безработным. Несколько десятков бывших студентов пошли по моим стопам: нашли место, чтобы вскоре его потерять. Еще несколько однокурсников, кто приняли предложение от Бейн и K°., ведущей консалтинговой фирмы, сразу после прихода на работу услышали, что их услуги, вообще говоря, не понадобятся.

Даже те члены нашего курса, кто смог найти и удержать за собой впечатляющие должности на впечатляющих компаниях, пережили немало тоскливых и неопределенных месяцев. Филипп, как я уже говорил, получил место в Голдман Саксе — точно так, как и планировал. Но после прибытия в Нью-Йорк, чтобы начать работу в отделе слияний и приобретений, выяснилось, что никаких слияний или приобретений не предвидится: на фоне загибающейся экономики и новых государственных мер все движение эпохи 80-х за поглощение компаний схлопнулось само. Филипп провел месяцы, высиживая за своим столом — ему нечем было заняться. Вечерами он рассеивал настроение в ресторанах Манхеттена и заводя новые знакомства с нежным полом. Или, по крайней мере, пытался это сделать. Беспокойство, что он может потерять работу, убивало всякую joie в его vivre.[33]

Голдман Сакс в конечном итоге нашел-таки применение для Филиппа, но в Европе, а не Нью-Йорке. Очутившись в лондонском представительстве, он стал тратить чуть ли не все свое время на дорогу, объезжая в восточно-европейских странах те заводы, которые коммунисты ухитрились довести до ручки, а западные инвесторы сейчас надеялись возродить. "Да работа-то вполне интересная, — сказал мне Филипп месяцев через девять после выпуска, — но даже и не пробуй себе представить, что за ночная жизнь у них в Дрездене или Кракове".

Джо вернулся работать на Саломон Бразерс, как и планировал. Десятью месяцами позже Саломон неожиданно для себя очутился в гуще скандала, когда вскрылись нарушения в аукционных сделках с гособлигациями США. Акции Саломона резко упали и три самых высокопоставленных чиновника компании подали в отставку один за другим. Вскоре ушли и многие другие старшие руководители, включая шефа Джо. Большую часть года Саломон продолжало лихорадить, бизнес шел то вкривь, то вкось, и Джо всякое утро волновался, не поджидает ли его розовый листок на столе.

В Дублине ирландская страховая компания Конора направила его в свой филиал — во Франкфурте. Они дали Конору понять, что месяцев через десять его ждет постоянное место дома. Вместо этого его ждало — пусть теплое и сердечное, но — прощание. Ему еще чуть ли не год пришлось искать себе работу.

Я полагал, что пойдя к Руперту Мердоку, а не к Роберту Максвеллу или Стиву Джобсу, я тем самым выбираю себе стабильность вместо хаоса, в той или иной форме. Идея эта, как выясняется, была наивной. Из-за рецессии, действующей на всех трех его основных рынках — в Северной Америке, Британии и Австралии — Мердок сам стал терять миллионы долларов еженедельно. Чтобы хоть как-то зализать раны, он продал свои доли в журнальном бизнесе, на $600 миллионов, резко сократил объем неприбыльных операций в Австралии и Британии, и уволил сотни людей. А что касается всех тех свежеиспеченных эмбиэшников, которых Мердок нанял… от них избавились. Утешало лишь то, что я оказался в числе последних по счету бедолаг, но за это, как, впрочем, и за некоторую утешительную сумму, врученную мне на прощание, я, вероятно, обязан симпатиям со стороны лично Мердока, своего рода приемного отца.

Сегодня у меня вновь та же самая работа, которую я оставил, пойдя в бизнес-школу: пишу статьи. Эдита на верху блаженства. Ей представляется, что я возмужал.

Год промаявшись без работы, Конор нынче трудится в Дублине, для одного из азиатских банков, руководя первым в истории их компании отделением в Европейском Сообществе. У них с женой родилось еще двое детей и хотя они купили себе просторный дом в Дублине, Конор до сих пор держит глаз востро, чтобы не пропустить шанс найти работу где-нибудь в Нью-Йорке или Сан-Франциско. "Своего рода ирландская болезнь, — так говорит Конор. — Когда мы в Штатах, льем слезы, что, мол, живем вдали от дома. А оказавшись дома, тоскуем по Штатам".

Филипп превратился в одного из наиболее признанных на Голдман Саксе экспертов по Восточной Европе. Каждый день, проведенный в Братиславе или Будапеште, он компенсирует уик-эндом в Париже. Если получается. "Я все еще скучаю по калифорнийским женщинам, — говорит Филипп. — А эти француженки… Впрочем, могло быть и хуже".

Хотя все еще на Саломоне, который вновь превратился в одного из лидеров Уолл Стрита, Джо ищет себе небольшую компанию где-нибудь рядом с Хартфордом. Он хочет ее купить, чтобы можно было наконец обустроить уравновешенный и спокойный семейный очаг. "Джулия до сих пор не уверена, — говорит Джо, — но вроде склоняется к тому, что через год-два можно будет начать подумывать о нашей свадьбе".

У Дженнифер Тейлор, которая по-прежнему работает на Дженерал Миллз, роман с вице-президентом Северо-Западных авиалиний, еще одной крупной компанией из Миннеаполиса. "Да нет, я уверена: он то, что надо, — говорит она. — Но сейчас что делать? Продолжать работать или уйти и завести пятерых детей, как моя мама?"

У Сэма Барретта магазин в Майями, для виндсерфингистов.

Бывшая соседка Сэма, Луиза Пеллигрино, работает на Агентство по охране окружающей среды в Вашингтоне.

Руперт Дапплин трудится на МакКинзи. Первый год он провел в Лос-Анджелесе, потом переехал обратно в Лондон. "Знаешь, странно — говорит он, — но я отчего-то начал скучать по лондонскому туману".

Дзэн вернулся в Осаку, все еще на Мицуи, и ожидает, что это продлится до самой пенсии. "Хорошие новости! — гласила последняя его открытка. — Может быть, повышение на следующий год! Может быть, перееду в Австралию!"

Гуннар Хааконсен в Нью-Йорке, работает на Морган Стенли, в латиноамериканском отделе, одном из наиболее престижных и прибыльных подразделений фирмы. Мистер Корифей сделал свой квантовый прыжок.

После нашего выпуска прежний декан бизнес-школы ушел на пенсию, сейчас там новый: Майкл Спенс. Он внедрил несколько изменений, как среди преподавателей, так и в части учебной программы. В общем и целом, как информирует меня профессор Хили, Спенс пытается сделать бизнес-школу более практичной. "Но не такое это простое дело. У него постоянные стычки с теми, кто полагает, что школа существует лишь ради их собственных исследований".

Я до сих считаю, что одна из довольно возмутительных черт американской системы образования заключается в том, что, например, Стенфорд выпускает своих студентов в бизнес-мир, даже и не пытаясь ознакомить их с интеллектуальным фундаментом свободного рынка: не настаивает, для примера, чтобы студенты читали принципиальных теоретиков свободного рынка типа Адама Смита или Фридриха ван Хайека или, если на то пошло, принципиальных оппонентов свободного предпринимательства, включая Карла Маркса. И все же возникает впечатление, что сегодняшний Стенфорд в целом улучшился. (В двух последних обзорах "Ю-Эс Ньюс" Стенфорд занял первое место в предпоследнем году, и второе — годом позже. "Бизнес Уик", впрочем, недавно опубликовал результаты опроса, где Стенфорд стоял на седьмом месте). Кроме того, похоже, что война в Стенфорде между прикладной и теоретической стороной, между практикой и академической наукой, все еще бушует, как и раньше.

Так что же, стоила ли овчинка выделки?

Нет, если видеть в бизнес-школе верную и легкую дорогу к богатству. За пару лет после выпуска только один из наших однокурсников, насколько мне известно, а именно, Джон Лайонс, Мистер Совершенство, проявил себя по-настоящему крупно. После Стенфорда Джон вернулся в Леопард Секьюритиз. На второй год работы, в возрасте двадцати девяти лет, у него уже было $5 миллионов. Ни один из остальных студентов нашего курса даже близко не подошел к такой отметке, причем в случае Джона еще не ясно, обусловлен ли такой успех бизнес-школой. Стивен как-то заметил, что Джон работал на эту же фирму еще до прихода в Стенфорд. "Вместо того, чтобы утверждать, дескать, бизнес-школа научила его, как сделать $5 миллионов, — говорит Стивен, — вполне возможно, что два года Стенфорда стоили ему $10 миллионов".

Однако, хотя администрация Клинтона и поднимает налоги на «богатых», большинство из моих однокурсников определенно могут делать, по моим оценкам, в среднем $100 000 за год, причем, пожалуй, четверть класса, в основном инвестмент-банкиры, станут зарабатывать более $150 000. И все же большинство из этих молодых мужчин и женщин еще до прихода в Стенфорд уже, вероятно, двигались в сторону верхнего эшелона среднего класса. "Эта бизнес-школа принимает уже проявивших себя людей, — как-то высказался профессор Хили, — дает им пару лет поиграться на солнышке, а потом на свой счет записывает все их последующие успехи".

Что же действительно дал нам Стенфорд?

Для начала — верительные грамоты. Ни Стив Джобс, ни Роберт Максвелл, ни Руперт Мердок никогда не предложили бы мне работу, если бы я не готовился на тот момент стать выпускником бизнес-школы. (В случае Руперта Мердока я за такое свое заявление отвечаю полностью. Двумя годами раньше, перед приходом в бизнес-школу, я уже писал Мердоку в поисках работы, но в ответ не получил даже почтовой открытки с отказом). Называйте степень МБА как хотите, хоть сигнальным вымпелом, хоть — как выразился профессор Хили — профсоюзным билетом для яппи, суть дела не меняется. Эта степень работает.

Чуть ли не для половины нашего выпуска бизнес-школа стала также шансом фундаментально изменить курс профессиональной карьеры: дала возможность «лирикам» и имевшимся среди нас врачам и инженерам перейти в совершенно новую для себя область. Бизнес-школа позволила Филиппу переключиться с юриспруденции на бизнес. Она вытащила Конора из госслужбы и запустила его в финансы. И пусть я сам вернулся к писательской работе, я тоже смог совершить определенный переход, вооружив себя знаниями, чтобы писать не только о политике (весь мой багаж до Стенфорда), но и о мире бизнеса.

Для той половины однокурсников, что вернулись в те банки и консалтинговые фирмы, откуда пришли, Стенфорд дал образование, которое по меньшей мере расширило границы их опыта. Гуннар Хааконсен несомненно тратил бы все свое время, изучая финансы — если бы только это ему позволили. Стенфорд заставил Гуннара приобрести как минимум базовые знания о производстве, маркетинге и прочих дисциплинах.

Ряд студентов обнаружили, что Стенфорд привил им больше самообладания и уверенности. "Я раньше все время терялась перед людьми со степенями, — сказала Дженнифер Тейлор незадолго до выпуска. — А теперь нет, у меня уже своя степень". Все из нас, думается мне, обнаружили, что Стенфорд изменил наш стиль мышления, сделав его более строгим и взвешенным. Даже сегодня я могу читать ежегодный финансовый отчет какой-нибудь корпорации или проспект инвестиционного фонда на довольно высоком уровне, и за это мне остается только благодарить Стенфорд, за его неумолимый упор на цифры, цифры, цифры…

Для многих из моих однокурсников те люди, которых они узнали в Стенфорде, сейчас представляют собой настоящую экономическую выгоду, как это и предсказывал Джо. На протяжении десяти месяцев у Мердока, к примеру, мне неоднократно звонили однокурсники, ныне инвест-банкиры, которым требовалась информация о планах Мердока, причем в паре случаев я сумел им помочь. Такого рода легальный, неформальный обмен информацией крайне важен для тех, кто активен в мире бизнеса, особенно на Уолл Стрите. Словом, Стенфорд дал нам контакты.

А еще он подарил нам друзей. Мы с Конором и сейчас порой ведем долгие телефонные беседы, между Дублином и Штатами, подобно тому, как это было, когда он жил в своей квартире в Сан-Франциско, а я — в домике в Портола-Вэлли. С Джо мы видимся, когда я попадаю в Нью-Йорк. Сообща с Эдитой мы обмениваемся рождественскими открытками с Филиппом, Дженнифер, Сэмом и двумя десятками других бывших однокурсников. Они по-прежнему представляют собой в моих глазах самую впечатляющую группу людей, которых я когда-либо встречал, и это наследие — стенфордскую дружбу — я ценю как подлинное сокровище.

Но все же, чтобы показать, в чем именно для меня был самый главный выигрыш от бизнес-школы, надо на минуту отвлечься и поговорить про сорокового по счету президента.

В весенние каникулы первого курса я провел пару дней с другом в Лос-Анджелесе и по ходу дела заглянул в офис, который только что обустроили для бывшего президента Рейгана и сотрудников его аппарата.

Когда Рейган встал, чтобы поздороваться со мной, я отметил те же самые искры в его глазах и тот же самый все понимающий кивок головой, что я видел в Розовом Саду годом раньше. "Вот, пишу здесь немного, — сказал он, жестом показав в сторону блокнота на письменном столе. — Сейчас, когда я уже не в Белом доме, вновь приходится свои речи писать самому".

После нескольких минут общих фраз, экс-президент вдруг нахмурился и спросил, видел ли я утреннюю газету. Да, я еще за завтраком заметил ссылки на Рейгана в "Лос-Анджелес Таймс", на первой полосе. "Имелся риск импичмента, говорит Миз", — гласил один заголовок, а рядом с ним: "По словам Чини, вокруг "Звездных войн" слишком много ажиотажа".

— Я этого просто не понимаю, — сказал Рейган.

— И я не понимаю, мистер президент.

— Как вообще судья может решать исход спортивного состязания?

Мне потребовалось время, чтобы понять, что Рейган говорит вовсе не про свою администрацию. Он комментировал Кубок Америки. Один из судей в Нью-Йорке только что присудил Кубок экипажу новозеландской яхты, хотя американская команда показала лучшее время. "Сан-Диего потерял Кубок Америки", — вот о каком заголовке шла речь. "Катамаран Коннера решено считать нарушением правил".

— Ну что же, — сказал бывший президент, когда искры вновь замерцали в его глазах, — по крайней мере этого судью не я назначал.

Покинув кабинет, я поначалу был раздосадован, что экс-президент ни словом не обмолвился про мировые события, не говоря уже о каких-либо секретах или идеях исторического масштаба. Я чувствовал себя, как в анекдоте про ученика умирающего раввина. "Ребе, — сказал ученик, — прежде чем покинуть этот мир, ответьте мне, в чем смысл жизни?" Раввин с трудом приоткрыл один глаз и проворчал: "Жизнь, сын мой, это фонтан". Молодой человек сконфуженно заморгал, затем собрался с духом: "Ребе, что вы имеете в виду: жизнь — это фонтан?" На этот раз раввин открыл оба глаза, задумался, а потом недоуменно спросил: "А что, жизнь — это не фонтан?"

Вот, побывал я рядом с человеком, который выиграл "холодную войну", а все, с чем я ушел — это пустяшный разговор про яхтенные гонки. Да как мог Рейган так со мной поступить?

Но к тому времени, когда я вновь очутился в дорожной пробке на Моника-фривей, я понял, что бывший президент показал мне очень хороший пример мудрости и той простоты духа, которую я всегда так ценил в нем. Восемь лет он был самым влиятельным человеком в мире. Совершил то, что и собирался сделать или, по крайней мере, насколько хватило сил. А потом он все это оставил и вернулся к жизни обычного американца, насколько это вообще возможно для экс-президента. Просматривая газету, он читал про спорт. Власть — это еще не все.

Как и бизнес-школа. Я пришел в Стенфорд нацеленный узнать, как сделать столько денег, сколько в моих силах. И хотя к моменту выпуска я не давал обета жить в бедности, я все же решил, что имеет смысл делать то, что нравится, а не зарабатывать пусть в пять-десять раз больше инвест-банкира, но при этом каждодневно испытывать к себе жалость. Бизнес-школа, другими словами, помогла мне понять, что выигрыш ради только лишь выигрыша — это еще не все. По-прежнему я считаю, что деньги страшно важны, тем более сейчас, когда я отец двоих детей (наш второй ребенок, мальчик, родился через полтора года после дочери). Но я также ценю возможность делать ту работу, которая соразмерна моим способностям, возвращаться домой вовремя, чтобы успеть помочь Эдите уложить детей спать, чтобы проводить уик-энды в семейном кругу… Нет, деньги — это еще не все.

Поступил ли я правильно? Пожалуй.

Стенфорд на новую ступень поднял мое уважение к мозгам, талантам и творческой энергии: к тому, чего так требует бизнес. Он позволил мне два года вращаться в среде одаренных, по-деловому настроенных однокурсников, дал возможность серьезно задуматься о самых разных бизнес-карьерах. Стенфорд даже позволил мне попытаться стать банкиром, и получить за это деньги; поработать на гигантскую империю масс-медия и опять-таки получить за это деньги. Большинство из однокурсников узнали, где именно их место в бизнесе. Я узнал, что лучше держаться в стороне и писать про бизнес, а не принимать в нем непосредственное участие.

Привела ли нас бизнес-школа в рай? Ответ: она научила нас, что рая нет. Она давала нам задачи типа Кливленд Твист Дрилл, «Принглс» или «Чинч», в которых способные, грамотные люди старались как могли, но терпели поражение. Она дала нам возможность посмотреть «спектакль», в котором одаренные выпускники Стенфорда приступали к впечатляющей, прибыльной карьере — и затем их увольняли.

Даже среди самых богатых и властных, говорила нам бизнес-школа, нет такого понятия, как идеальное состояние непринужденности в сочетании с успехом. Да взгляните хотя бы на людей, с кем у меня проходили собеседования. Не дожидаясь, пока в новостях (это 1991-й год) начнут говорить, как он украл чуть ли не миллиард долларов из пенсионного фонда собственной компании, чтобы покрыть свои чудовищные долги, Роберт Максвелл отправился в круиз на личной яхте и как-то ночью бросился в море.[34] Что же касается NeXT, то в начале 1993-го года Стив Джобс был вынужден уволить несколько сот работников и прекратить выпуск компьютеров, пытаясь вместо этого трансформировать NeXT в производителя программного обеспечения. Сегодня собственность Руперта Мердока опять приносит прибыль и он только что расширил свою деятельность на Азию, что делает его, по мнению некоторых экспертов, наиболее влиятельной фигурой мира в сфере коммуникаций. С другой стороны, тремя годами раньше Мердок едва не потерял свою империю из-за долгов.

Если уж Максвелл, Джобс и Мердок оказались жертвами таких превратностей, все, что мог сделать простой смертный — это работать изо всех сил, стараться быть поумнее и надеяться на удачу. Бизнес-школа оказалась не в состоянии помочь моим однокурсникам и мне лично по части удачи. Но она помогла нам стать умнее за счет интенсивной, строгой подготовки. И кто знает? Может, даже весь этот адский режим в бизнес-школе тоже принес свою пользу. Увольнение у Мердока я переживал бы куда как болезненнее, кабы не имел право сказать себе: "Я через все это прошел. Я прошел через Стенфорд."

Читателю придется связаться со мной лет через двадцать, чтобы узнать, докуда добрались мои однокурсники и я сам, но верю в то, что — пусть даже ухабами началась дорога — все мы будем в полном порядке. Бизнес-школа, как я уже сказал, не доставила нас прямиком в рай. Но она научила нас всех, как вести интересную жизнь здесь, внизу.

БЛАГОДАРНОСТИ

Хочу поблагодарить двух своих товарищей, Стивена Маначека и Джошуа Гилдера, чью дружбу я так упорно испытывал. Стивен (тот самый, что выведен на этих страницах) звонил мне со своими замечаниями — все они оказались неоценимы — из Нью-Йорка, Лондона, Чикаго, Далласа и, был такой случай, из своего кабриолета «альфа-ромео», пока он петлял по дорогам Лос-Анджелеса. Это кое-что говорит о жизни консультанта. И о щедрости Стивена, жертвовавшего своим временим. Джош, трудившийся над своей собственной книгой, проявил замечательные таланты, комментируя мой опус. Кроме того, в телефонных разговорах он разделял со мной минуты писательской агонии, причем помощи от этого занятия намного больше, чем может показаться на первый взгляд.

Я признателен Кларку Джаджу, Джону Подхорцу и Роберту Борку, моим коллегам из 80-х годов, а ныне членам Группы писателей при Белом доме, за их поддержку. Точно так же я благодарен самому молодому члену этой плеяды, Эверетту Уоллесу, который проверял факты, предлагал изменения, вычитывал рукопись, а затем и гранки — делая это все на самом высоком уровне, заботливо и доброжелательно.

Тони Долан дал свои советы по начальным главам, проявив при этом ту же педантичность и настойчивость, которыми он отличался, работая главой спич-райтеров для Рейгана и моим шефом. Джей Френч, Хавьер Пиедра, Кэйт и Элизабет Пратт, а также Константин Граф фон Швайниц, все неоценимые друзья, прочитали готовую рукопись и дали мне подробные замечания. Еще два хороших товарища, Хозе Месегуер и Майкл Лючия, помогли мне с математикой. Я им всем признателен.

Хотел бы также сказать спасибо Синтии Кеннелл, моему литагенту, за то, что познакомила с издательством Уорнер Букс, где Джами Рааб, моя редакторша, заслужила глубокую благодарность своей интеллигентностью, тактом и остроумием, которые она проявила, готовя эту книгу к выходу в свет.

И наконец, хочу поблагодарить своих родителей, Теодора и Алису Робинсон, и свою жену Эдиту. С тех пор, как мы поженились, Эдита подарила мне двух детей, взяла на себя хлопоты по переезду через всю страну, в Калифорнию, сама при этом преподавая романские языки. Все, что сумел я — это написать книгу. Предлагаю ее вам как карманный путеводитель по нашим относительным достоинствам.