С тобой моя тревога

Глава четырнадцатая СОМНЕНИЯ

Металл плавился, стекая в прорезь. Вспыхивали брошенные на пол спички и окурки сигарет, плавился песок. Дым тонкой струйкой вился из прорези. От дыма пахло то табаком, то смолой, то керосином или мазутом. Одинцов внимательно наблюдал сквозь зеленые стекла защитных очков за движением резака. Пламя гудело, и он не слышал, как открылась дверь. Кто-то положил ему руку на плечо. Иван убавил пламя, оглянулся. Сзади стоял дядя Яша и еще несколько человек.

— Чего, дядя Яша? — спросил Одинцов, не поднимаясь с маленькой табуретки.

— Поздравляю, Иван! Видел сегодняшнюю газету?..

— Нет, а что там?

Несколько рук протянулось к нему с листками многотиражной газеты.

— Читай! Магарыч с тебя!.. Сразу и в газету, и премию отхватил! — заговорили рабочие все враз.

Иван потушил резак, недоверчиво взял из чьих-то рук газету.

— Ладно разыгрывать-то!

Но по улыбающимся лицам парней, по тому, как дядя Яша отстранил далеко от глаз газету, понял, что это не розыгрыш. Но дядя Яша только пошевелил губами и сказал:

— Читай! На первой странице!

В помещении было сумеречно. Иван ушел с газетой к широкому окну, пробежал глазами столбцы. В правом углу его фамилия, Одинцова, набранная крупными буквами! «Трудовая победа Ивана Одинцова» — была озаглавлена статья. Буквы плясали перед глазами, то заволакивались туманом, то виделись совсем отчетливо. Сердце неуемно колотилось о ребра, в висках стучало.

Наконец он опустил газету. Белая стена напротив показалась Одинцову неимоверно черной. До рези в глазах.

— Это что же такое, а? Это что же получается?! — Он вновь приблизил газетный листок к глазам, перечитал приказ директора, заметку и подпись под ней:

Никогда еще о нем, Иване Одинцове, не было написано ничего лестного. Что можно поведать о карманнике, «щипаче», в протоколах приводов, в материалах следствия и приговорах?!

Наверное, писали о нем и в газетах. В «происшествиях». Что пойман на месте преступления рецидивист-карманник, недавно вернувшийся из тюрьмы и приговоренный к новому сроку.

Газет с этими информациями Одинцову уже не удавалось прочесть, потому что киосков «Союзпечати» там, где он оказывался, не полагалось…

— Премию отхватил, как за рационализацию! — произнес кто-то из ребят.

— Не скажи! Как пожарник работал! В огне по макушку! Не каждый выдержит, — отозвался другой.

— Топай в кассу, получай премию! — предложил дядя Яша.

— По такому поводу не грех и выпить… По сотне граммов на душу!

— Я — мигом! — воскликнул живо Одинцов. Ему надо было что-то делать, как-то побороть смущение. — Я сей секунд!

— Подожди, Иван. Не гомонись! — остановил его бригадир. — У нас так не положено.

Дядя Яша снял с головы паренька, стоявшего к нему ближе других, кепчонку и, положил на подоконник, на свежую газету. Он первый вынул рублевку и бросил ее в кепку.

— В перерыв смотайся в поселок.

Все, кто был в помещении, положили по рублю. Иван щедро бросил в кепку пятерку. Но бригадир отсчитал ему четыре рубля сдачи.

— Ты, Иван, наших обычаев не ломай… В гости домой позовешь — угощай, а здесь полная обезличка. Все хозяева. — Дядя Яша собрал деньги и отдал вместе с кепкой хозяину. — Колбасы там, сырку плавленого прихвати… Поздравим Одинцова после гудка…

Иван аккуратно сложил газету, ту, что держал в руках, и сунул в карман пиджака. Взял и ту, что осталась лежать на подоконнике, бережно сдул с нее пыль и тоже спрятал в кармам.

— Еще надо? — улыбаясь, спросил кто-то из ребят и протянул пахнущий керосином газетный листок. — Бери на память!..

— А не знаете, где сейчас Зайцев может быть? — поинтересовался Иван.

— Ко дню Конституции Дворец готовят. Наверное, там.

— Дядя Яша! К телефону! — позвали бригадира. А через пару минут тот же звонкий голос прокричал: — Одинцов! К директору!

— Иди, Одинцов! Вернешься — расскажешь…

Иван впервые за многие годы шел по вызову к начальству без смущения и боязни…

— Звал? — улыбнулся Одинцов Ниночке.

— Звал… Сейчас доложу. — Она приоткрыла дверь кабинета директора. — Одинцов пришел, — доложила секретарь приемной.

— Пусть зайдет, — услышал Иван.

Ниночка распахнула перед Одинцовым дверь пошире.

Дорофеев был не один. Одинцов остановился у двери.

— Проходите, Одинцов! Садитесь, — пригласил директор.

Иван сел…

Директорский гость, скуластый, смуглый, не встав из кресла, приветливо кивнул. На коленях у него лежал чертеж. Он сосредоточенно рассматривал его. Не отрывая глаз от чертежа, взял пиалу со стола, отпил глоток и, не глядя, на ощупь, поставил ее на место. Лишь раз он внимательно, с интересом посмотрел на Одинцова.

— Познакомьтесь, Мурад Гулямович! Это наш Одинцов… А это товарищ Гулямов. Секретарь горкома партии.

— Ну, здравствуйте, Одинцов! — Гулямов встал, протянул руку. Одинцов тоже поднялся, осторожно пожал ее. — Слыхал, что сам Денисов похвалил вашу работу! И в газете вас отметили. Поздравляю, читал… Газету видели?

— Ребята показывали.

— Может, справку теперь и не нужно, а? Пошлите газету. Вот возьмите! — Дорофеев порылся в пачке газет на маленьком столике, вынул многотиражку.

— Есть у меня… А справку все-таки надо бы мне. Для верности…

— О чем разговор? — поинтересовался Гулямов.

— Одно дело нам с Одинцовым провернуть надо. Наш секрет, Мурад Гулямович…

— Ну, если от горкома партии секрет!.. — рассмеялся Гулямов. — Ладно, без меня досекретничаете… Скажите, товарищ Одинцов, ваше мнение. Посмотрите на чертеж. Видите вот эту опору? Она из тавровых балок и уголкового железа. Как по-вашему, что надежнее — сваривать эту конструкцию или закрепить на болтах?

Одинцов склонился к чертежу:

— А что это будет?..

— Печь кипящего слоя… В ней серную кислоту будут выпаривать… Так какое ваше мнение?

Сам секретарь горкома партии советовался с Одинцовым!

— Сварка жесткость придает. Если жесткость нужна, то лучше варить.

— Жесткость придает, говорите?

— Да, все нанесли на чертеж в Виннице, а вот показать, как крепили, не догадались, — заметил Дорофеев.

— Где будете ставить печь-то? — обратился секретарь горкома к Дорофееву.

— Справа от старых… Там, где огарок сваливали. Горы его скопилось. Другого места нет. Попрошу комсомольцев взять шефство над «кипящим слоем». Спасибо, Одинцов, за консультацию.

— Можно идти?

— После обеда приходите к камере. Поглядим, как ваша венцовая себя поведет.

— Приду. Да вы не сомневайтесь, выдержит шестерня.

Одинцов вышел.

— Ну, как вам Одинцов? — В голосе директора завода секретарь горкома уловил нотки гордости и улыбнулся. — Чему улыбаетесь, Мурад-ака?

— Вспомнил, как вы не хотели их брать, с парткомом думали советоваться.

— Не с парткомом, а с рабочими я все же посоветовался, — признался Дорофеев. — Собирать партком времени не было.

— Ну и что рабочие?

— Что они… Они правильно поняли задачу. «Доверять и проверять будем», — сказал Петр Зайцев. Он у нас недавно секретарем комитета комсомола избран. Для коллектива или для кого-то из молодых рабочих эти трое опасности не представляли, это я понимаю. Поговорка о том, что одна паршивая овца все стадо заразить может, к данному случаю не подходит. Не тот народ на заводе. Они к нам, как в среду кипящего слоя, попали, Мурад Гулямович! Все мерзкое, плохое из них выпарится! Одинцову, знаете, какая справка потребовалась? — Дорофеев улыбнулся, выдвинул ящик стола, вынул листок плотной бумаги и протянул собеседнику: — Читайте!

Гулямов ознакомился со справкой.

— Кому послать думаете?

— Это Одинцов пошлет… своей матери. Не верит ему мать, что он честным трудом зарабатывает… Ну что, пойдем на территорию?

— Сейчас пойдем, — согласился Гулямов. — Но я хочу вот что вам сказать, Сергей Петрович… Это уже вас лично касается. — Он взял пиалу с остывшим чаем, но пить не стал, поставил обратно на стол. — Скоро вам предстоит покинуть нас, Сергей Петрович… Раньше, чем мы предполагали… Совсем скоро…

Дорофеев встал и, не в силах скрыть волнение, начал перебирать на столе бланки экспресс-анализов, счета и накладные.

— Как скоро? — тихо спросил он.

— Сколько времени нужно, чтобы построить печь кипящего слоя?

— Если очень быстро, то месяца два.

— Не успеете, Сергей Петрович. Ее будут достраивать без вас.

— Куда меня посылают? — еще тише спросил Дорофеев. — Вы обещали узнать…

Гулямов внимательно глядел на Дорофеева, понимая, какая буря чувств поднялась в его душе, каких усилий стоит ему не показать охватившее его волнение. Состояние Дорофеева выдавали его руки, побледневшие пальцы, которые непроизвольно застегивали среднюю пуговицу на черной шерстяной рубашке.

— У вас есть газета с постановлением о развитии химической промышленности?

— Есть…

— Дайте!

Дорофеев достал из боковой тумбочки кожаную папку, вынул газету, подал через стол Гулямову. Тот развернул ее.

— Сейчас найдем… сейчас найдем, — говорил он, будто успокаивал хозяина кабинета. — Вот здесь, в разделе по Российской Федерации… Вот! Дайте-ка карандаш.

Секретарь горкома положил газету на стол и, подчеркнув дважды какое-то слово, протянул Дорофееву:

— Вот сюда.

— Это же огромный комбинат! — воскликнул Сергей Петрович. — Махина!

— Да, огромный! Очевидно, учли, что у вас есть опыт строительства химических предприятий. И еще более ценный — это опыт работы с людьми. Вот почему вам поручают строить комбинат. Горкому приятно, что этим опытом вы обогатились здесь, в нашем городе… Что ж, Сергей Петрович, пойдемте, ждут нас, наверное.

Секретарь горкома Гулямов, Дорофеев, Каюмов, начальник смены Валиев — все, кто не был занят у измерительных приборов, автоматов, на подаче сырья, собрались перед смесительной камерой. Подошла группа работников отдела главного технолога, девчата из центральной лаборатории. В стороне, прислонившись плечом к стене, стоял Одинцов.

Каюмов оглядел большую группу людей, в ожидании необычного события тихо переговаривавшихся между собой.

Все, кто собрался в этот час под камерой, отлично понимали, что являются свидетелями того, как рушатся догмы!

— Начали, — негромко скомандовал Каюмов. — Включайте агрегаты.

Заработали аппараты, пришли в движение механизмы технологической линии, загудели, заревели мощные вентиляторы камеры, в которую начало поступать сырье. Почти невозможно было увидеть глазом, как сдвинулась и начала вращаться огромная камера, где бушевали воздушные вихри, распылявшие муку и кислоту и смешивавшие их в одно целое — суперфосфат. Но громадина тронулась и начала свой почти неприметный бесконечный путь вокруг оси.

Каюмов снял меховую шапку и вытер ею сухой, может только чуть побледневший, лоб.

— Пошла! Пошла-а, красавица! — выкрикнул один из зрителей, и на него шикнули несколько человек сразу:

— Сплюнь через плечо! Сглазишь!

Но уже все видели — камера движется. Приметное место сварки на шестерне медленно перемещалось влево. Начальник смены Валиев поднялся по железной крутой лесенке наверх, к камере, минуту-другую заглядывал в нее и показал тем, кто стоял внизу, кулак с оттопыренным большим пальцем.

— Поздравляю, товарищи! — произнес Гулямов. Он пожал руку первому Дорофееву, затем Каюмову и всем, кто был рядом. — Спасибо всем вам!

— Одинцов! — позвал Каюмов и повторил, не увидев сварщика: — Где Одинцов?..

— Вон стоит, — кивнул дядя Яша головой в сторону Одинцова.

Смущаясь под взглядами десятка людей, Иван неторопливо приблизился к группе.

— Вертится! — кивнул Каюмов на шестерню. — Держит шестерня!

— А чего ей? У ней служба такая!

Дорофеев помахал рукой Валиеву: кричать было бесполезно, все равно не услышит, и, когда начальник смены спустился, поручил:

— Обеспечьте непрерывное наблюдение за показаниями всех приборов и особенно тщательное — за камерой. И пожалуйста, блиц-анализы! Потом приходите в склад продукции… Пойдемте, товарищи, посмотрим, как идет супер! — пригласил он остальных.

Огромный высоченный склад готовой продукции — это, собственно, продолжение здания суперфосфатного цеха. Из смесительной камеры сырой суперфосфат поступает по ленте транспортера на склад. Здесь он дозревает. Через весь склад под потолком проложены крап-балки. По ним движутся механические руки — емкие ковши. Ковши перемешивают, перелопачивают, переносят с места на место горы минеральных удобрений, прежде чем они попадут в железнодорожные вагоны.

По указанию Каюмова, левую сторону склада расчистили, а транспортную линию выдвинули далеко вперед. С гребня транспортера на цементированный пол низвергался поток суперфосфата. Сырая масса обрушивалась с большой высоты мощным водопадом, но не растекалась: конусообразный холм серой влажной массы рос на глазах. Даже секретарь горкома, в прошлом не раз наблюдавший за тем, как падает суперфосфат с ленты, понял, что сейчас этот поток мощнее тех, что он видел раньше.

Каюмов, за ним Дорофеев взяли в руки по комочку, помяли меж пальцев.

— Ну как? — поинтересовался Гулямов.

— Хорош вроде. Сейчас принесут результаты анализа. — Дорофеев ударил ладонью о ладонь, стряхнул суперфосфат с пальцев.

— Я пройду, погляжу на приборы еще. — Каюмов поднялся по внутренней металлической лестнице и скрылся за маленькой дверцей в стене, отделяющей склад от цеха.

Дорофеев взял Гулямова под руку и отвел в сторону от группы людей, заинтересованно глядевших на быстро растущую гору удобрения.

— Откровенно, я рад, что вместо меня останется Камал Каюмович. У него масса интереснейших задумок. Вот увидите, скоро, совсем скоро завод будет давать аммонизированный суперфосфат, а еще раньше — двойной.

— Сообщите Махмуду Насыровичу об удачном эксперименте, — посоветовал Гулямов. — Он рад будет… Завтра бюро обкома, он вернется сегодня из районов.

— Может, вы и скажете товарищу Насырову?

— Нет, дорогой Сергей Петрович! Вы тут революциями занимаетесь, ломаете сложившиеся понятия и нормы, вы и докладывайте обкому партии! — рассмеялся Гулямов. — Вы уже не раз победные рапорты писали. Напишите и еще один!.. А в общем, молодцы!

Перед концом смены Одинцов сходил в бухгалтерию, получил премию.

— Поздравляю! — сказал старичок кассир.

— Спасибо.

Одинцов зашел в столовую. Там уже никого не было. Только в углу, за ближним к буфету столиком, спиной к залу сидел Дурнов.

У Ивана сегодня отличное настроение. Да и было отчего чувствовать себя именинником: ничего особого вроде не сделал, а оказался в центре внимания всего завода. И ребята в цехе глядят уже не настороженно, как в первые дни, и не с любопытством, а уважительно. Начальство благодарило. В газете прописали. Это кое-что да значит. Фартит ему последнее время. Ивану хочется быть сегодня добрым. Сейчас прогудит, сперва на высокой ноте, а потом низко, басовито, заводской гудок. Ребята уже моют руки, наверное, скоро придут сюда, чтобы поздравить его, Ивана Одинцова, с успехом.

— Девушка! — просит Иван буфетчицу и показывает в улыбке золотой зуб. — Милая девушка! Дайте-ка мне вот эти две банки с баклажанами «соте» и вот эти, с рыбой частиком… И булку хлеба. И вот эту шоколадочку с клоуном. Шоколадочку, милая девушка, вам! От всей моей широкой души!

Он забирает сверток и присаживается рядом с Дурновым. Тот, не поднимая от тарелки глаз, жует кусок мяса, и острые, покрытые светлым пухом, уши, чуть шевелятся.

— Подожди жевать-то, Сергей Евдокимович! — говорит Иван доброжелательно. — Тяпнем по маленькой, а? Радость у меня, слыхал небось… Сейчас ребята придут.

Дурнов все жует — обстоятельно, не поднимая глаз от тарелки, и Одинцову видно, как следом за ушами наливаются кровью скулы, дряблая, как у ощипанной курицы, шея.

— Гусь свинье не товарищ! — наконец проговорил он. — За директорскую премию продался, гад! Трудовой славы захотел? Своих забываешь?! За полсотни купили тебя, дурака!..

Можно же вот так, ни за что, ни про что, испортить человеку настроение!. От радостного праздничного чувства, окрылявшего Ивана, не осталось и следа.

Иван слушал Мокруху, не спуская глаз со стола. Дурнов смотрел в лицо Ивана, а руки его осторожно ползали по столу, как у слепого. Вот пальцы легли на вилку и тихонько подгребли ее под ладонь. Будто случайно.

«В лицо может ткнуть, шакал», — подумал Иван и сжал пальцы в тугой кулак.

— Я ничего. Я пошутил, Цыганок! — процедил сквозь зубы, ехидно улыбаясь, Дурнов. — Я шутник, Ванюша… — А пальцы уже вжимали в ладонь черенок вилки.

Рука Мокрухи не успела оторваться от стола, когда Иван со всей силы ударил по ней кулаком. Подскочила тарелка с остатками жареной капусты, опрокинулась склянка с горчицей, звякнула ложка о кафельный пол. В разбитых пальцах так и осталась вилка, когда Дурнов прижал их другой рукой к груди. На звон посуды показалась буфетчица.

— Что у вас там, товарищи? Разбили чего?

— Все цело, — успокоил ее Одинцов. — Пошутили мы друг с другом. Игра такая… Кто кого перешутит. — Он выдернул вилку из-под ладони Дурнова, произнес угрожающе, постукивая вилкой по столу: — Не вздумай еще раз шутить! Понял? Я свое слово умею держать… Сегодня после работы твой заказ доделаю. Приходи, забирай…

— Руку ты мне разбил, — прохныкал Дурнов. — Пальцы разбил. Как я без руки-то, а?

— Скажи спасибо, что не по черепу дал. Удержался. А то из тебя, Мокруха, гармонь получилась бы.

Одинцов встал, бросил вилку в тарелку, поставил перевернутую баночку с горчицей и сказал с угрозой:

— Моей вины перед тобой нет. И перед кодлой — тоже нет! Права качать с меня не за что. Так?! А раз так — предупреждаю: если что — убить, может, и не убью, а изувечу. Будешь Христа ради побираться остаток дней. Ты меня до отчаянности не доводи!

— Я зайду позднее в цех, — произнес Дурнов, кривясь от нестерпимой боли. — Аппаратик заберу. Ты сделай мне аппаратик-то — и квиты…

Он ушел, прижимая правую руку левой к груди. Иван сдвинул два столика, открыл банки, нарезал хлеб.

Прогудел гудок.

Ивану не хотелось выполнять обещание, которое дал Дурнову в первые дни знакомства. Но и не сделать не мог: дал слово — держи. Об Иване Цыгане еще никто не скажет, что он подвел своего.

«Черт с ним, изготовлю, раз ему надо»…

Стали заходить рабочие из ремонтного цеха. Иван принес и расставил стулья вокруг накрытого стола.

— А дядя Яша чего опаздывает? — Иван поглядывал на дверь.

— Наряды сдает. Сейчас будет. — Зайцев чинно сидел в конце стола. — Ты разливай…

— Дядю Яшу дождемся. Пусть он и разливает, — посоветовал кто-то из ребят. — Он бригадир…

Когда разлили водку, каждому досталась самая малость — так, для запаха вроде. Только одному Ивану первому налили почти стакан.

— По норме военного времени, — сказал дядя Яша. — Боевые сто грамм.

Все по очереди чокались с Одинцовым и произносили что-нибудь соответствующее поводу.

— Хорошо начал, Иван, — сказал дядя Яша, чокаясь с Одинцовым последним. — На этом рубеже и стой! Ну, будь!..

Иван залпом выпил водку и даже не почувствовал ее крепости.

— Смотри-ка, как водичка, сладкая!

— Когда по хорошему поводу, она всегда такая, — заметил дядя Яша, закусывая кружочком баклажана. — Ну, по домам теперь. Спасибо за угощение, Иван.

— Вам спасибо…

Иван направился на территорию завода.

— А ты не домой, Иван? — окликнул его дядя Яша.

— Нет, дело у меня есть.

В цехе никого уже не было. Все разошлись. Одинцов попробовал головку сифона без боязни, что разорвет: нагнал в него кислорода. Подумал, что единственным неудобством для Мокрухи будет то, что кислород выходит со свистом из краника, только когда нажимаешь на рычажок.

«Ну и черт с ним… Мое дело сделать, а там как хочет», — решил он.

Одинцов опустил сифон в ведро с водой, долго наблюдал, не появятся ли пузырьки. Утечки не было; теперь оставалось лишь соединить сифон резиновой трубкой с горелкой. Для карбида Одинцов приспособил полиэтиленовую фляжку. Надо было вставить в крышку металлическую трубочку, на которую и надеть резиновый шланг. Потом он засыпал в флягу мелкого карбида.

«Черт бы побрал!.. И на почту, наверное, опоздал, и к Ларисе опоздаю, — подумал Одинцов. — Чего он не идет?»

Дурнов явился, когда Иван уже собирался уходить. Рука забинтована, лежит на перевязи.

«В санчасти был», — догадался Одинцов.

— Думал, кости размозжил, — сказал Дурнов. — Целы косточки… Ну, сделал?

— Забирай и вали отсюда! Со стекляшкой аккуратнее! Не нажми на ручку. С кислородом она. А эта — с карбидом. Сможешь вынести?

— Когда понадобится, тогда и вынесу… Послушай, Цыган, что этой не видать, ну, которая с нами вышла?

— А тебе на что?

— Так просто…

— У шофера спроси. Он тебе все расскажет…

— С ним, вишь, спуталась?

— Не знаю, — сухо ответил Иван.

— На стрему хочу ее взять. Как думаешь, пойдет? Или, вроде тебя, отойти хочет?

— У нее спроси, — усмехнулся Иван.

— Может, в городе кого встречу из своих… Не может быть, чтобы в таком климате не оказалось своих.

— Поищи… Угла не нашел еще отдельного?

— Нашел. За три месяца вперед хотят. А мне на черта тут три месяца?! Я Новый год в столице встречать хочу. Руку разбил ты мне. Пока заживет, куда я гожусь?

— Мог и голову! А если бы ты меня вилкой саданул? Завтра был бы за решеткой, а?

— Не-е! Ты бы до милиции не допустил, я знаю. Может, искалечил бы меня, а продавать не стал. Факт!

— Факт?!. Сквози отсюда, а то я тебе такой факт учиню.

Мокруха засмеялся недобро, положил фляжку в карман, а сифон в авоську, где уже болтались буханка хлеба и бутылка кефира.

— Ну, спасибо! Я рассчитаюсь с тобой… — Непонятно сказал. Вроде благодарит, а может, в пригрозил, пойми попробуй…

Дурнов ушел. Одинцов закурил. Идти бы надо, а он все сидел на маленькой табуреточке, затягивался, и сбивал пальцем пепел в ведро с водой. «На черта я связался с этим аппаратом, — размышлял он. — Завалится Мокруха — я в ответе. Кто, спросит следователи, аппарат делал?.. Цыганок! Выгорит у Мокрухи дело, заберет он «медвежонка», а аппаратик оставит. Опять тот же вопрос: кто делал? Опять Цыганок. И загремит Ваня Цыганок за решетку. И ради кого? Ради Мокрухи! За чужие интересы! За непонюх табаку мне дальняя дорога и казенный дом…»

Иван бросил окурок в ведро и почти бегом направился к двери. Ярко освещенный двор весь просматривался до проходной. Мокрухи во дворе не было. Иван добежал до проходной.

— Дурнов выходил? — запыхавшись, спросил: он у вахтера.

— Кто? — переспросил тот.

— Ну, Дурнов! Экспедитор!

— Минут пять, как вышел.

Одинцов выбежал на площадку. Перед, подъездом заводоуправления, стоял автобус. Он вздохнул с облегчением: «В машине Мокруха. Успел, слава богу!..»

Однако Дурнова в автобусе не оказалось. Василий сидел, читал письмо. Иван взобрался в автобус.

— Дурнова не видел?

— Нет, не видел.

— Гони скорее к поселку! Догнать его надо! Не успел хромой далеко уйти!

— А что случилось?

— Потом скажу. Да гони скорее! Уйдет!

Василий поглядел на наручные часы, бросил взгляд на освещенные окна бухгалтерии, нажал педаль, выжал газ. Мотор взревел, и машина понеслась по шоссе. Иван напряженно вглядывался в шоссе, мелькавшие голые деревья. Дорога была пустынной. Машина выскочила к мосту, фары осветили противоположный крутой берег, потом свет опрокинулся вниз, на мост, и автобус вынесся на противоположную сторону.

— Гони до общежития! — попросил Одинцов.

Они доехали до общежития.

— Мимо него проехали, укрылся где-то. Не мог так скоро дойти хромой! — сказал Иван. — Давай обратно. Я на мосту сойду, ждать его буду. Не уйдет!

…Дурнов подходил к мосту, когда свет далеких фар скользнул по стволам деревьев. Машина мчалась на предельной скорости. Он предусмотрительно ушел в сторону от тротуара. Здесь, слева от дороги, над самой рекой высился цоколь какого-то недостроенного круглого здания. Дурнов укрылся за цоколем, заподозрив, что неспроста мчится автобус с такой скоростью. Из укрытия он видел, как машина промчалась, чуть сбавив скорость перед мостом. В единственном пассажире, стоявшем в освещенном автобусе, он узнал Одинцова.

— Накоси, держи обеими руками! — прошептал Дурнов. — Видал я таких умных! Подарок решил отнять. Я его так запрячу — с собаками не сыщешь!

Дурнов видел, как автобус остановился на противоположном берегу и через минуту тронулся дальше. Уверился, что Цыган ищет именно его, порадовался своей прозорливости. Не укройся — отнял бы аппаратик.

Машина скрылась в улице, и Дурнов вышел из-за стены на дорогу. Нести в поселок сифон, как понял он, было рискованно: не ровен час, ждет его Цыган у общежития.

Дурнов шел уже мостом, когда по верхушкам кустов на берегу скользнул свет. Понял, что это возвращается автобус, а в нем, чем черт не шутит, Цыган. Дурнов торопливо добежал, припадая на увечную ногу, до конца перил, обогнул их и устремился по едва приметной тропинке к воде.

Он успел укрыться под мостом, когда автобус остановился перед спуском и из него выпрыгнул Одинцов.

Вот Одинцов стал спускаться к реке той же тропкой, которой только что проковылял, поспешая, он сам, Дурнов видел сперва четкий силуэт преследователя, освещенный сзади мощным снопом света, а потом, когда тот дошел до круглой башенки, освещенного сбоку… Одинцов махнул рукой, и автобус скатился к мосту, неслышно пронесся над головой.

Под мостом было тесно. Близко под ногами ревела вода. Дурнов подвесил авоську на локоть больной руки. Держась здоровой за бетонную опору, нащупал ногой скользкий камень, упрочился на нем, нащупал другой.

Мост покоился на железобетонных основаниях, врытых в обрывистые, выложенные скальной породой берега. Между берегом и мостом имелась небольшая, человеку не укрыться, щель. Туда и сунул Дурнов сифон. Хорошо бы заложить его камнями или сухой травой, но под мостом ничего не росло, а камни держались — не пошевельнешь. Он постарался запрятать стеклянную посудину поглубже за бетонную опору. Можно было бы уходить, но Дурнов медлил. Одинцов ждал неподалеку от того места, где он укрылся.

— Жди, в божью душу, в бога, отца и сына!.. — прошептал Дурнов. — Сиди, гад, а я пойду потихоньку.

Он решил перебраться под мостом на другую сторону и берегом уйти в поселок. Для этого потребовалось спуститься к самой воде и, придерживаясь за торчащие из берега острые камни, прижимаясь к ним грудью и животом, с неимоверной осторожностью проползти над ревущим потоком. Дурнов уже достиг второй бетонной опоры, когда нога скользнула на мокром камне и погрузилась в ледяную воду по колено. Вода набралась в сапог. Он не закричал в испуге. Судорожно вцепившись в берег, он осторожно подтянул туловище. Выбравшись из-под моста, отдышался, лег на спину и задрал ногу, чтобы вылить из сапога воду. Только здесь Дурнов заметил, что бутылка с кефиром разбилась.

Таясь, он двинулся рядом с тропинкой вдоль берега к недалекой таловой роще. Из рощицы можно было через больничный двор выйти на одну из улиц поселка. Мокруха дрожал. В носу свербило, хотелось чихать. Он понял, что простудился.

«Все из-за тебя, гадина! — подумал Дурнов об Одинцове. — Я еще сведу с тобой счеты!.. Я так не уйду!»

Уже из рощицы он увидел, как со стороны завода мчался автобусик. За мостом он остановился на секунду, и Дурнов понял, что шофер подобрал Одинцова.

«Не иначе, как ждать будет около общежития, — подумал Дурнов. — Жди! А аппаратик я надежно укрыл». Он вышел к общежитию со стороны двухэтажных жилых домов, прошел двором. В умывальной Дурнов выбросил в корзину для мусора разбитую бутылку, снял сапог, одной рукой, как мог, выжал портянку. «Ни черта, на батарее высохнет», — решил он и направился в комнату. Был десятый час. В комнате никого не оказалось. Наверное, ушли во Дворец смотреть кино или к соседям.

Дурнов расстелил по батарее парового отопления портянку, положил сверху мокрый сапог и, не выключив света, забрался в постель. Во рту было сухо, лоб горел. Озноб сотрясал тело. Дурнов укрылся с головой одеялом, сжался в комок, пытаясь жарким дыханием согреть ледяные колени. Он слышал, как открылась дверь, но решил, что пришел кто-то из соседей. Подумал, что хорошо бы выпить чаю или кипятку, но от мысли, что придется вылезать из-под одеяла, ему стало еще хуже.

….Одинцов от двери оглядел комнату, подошел к кровати Дурнова, наклонился, заглянул под нее. Сифона не было ни на подоконнике, ни под кроватью. Открыл тумбочку и шкаф. В шкафу лежала только авоська, перепачканная кефиром. Дурнов даже хлеб из нее не вынул, так и положил на полку. Рядом с дверью висел плащ. Одинцов проверил карманы, вынул фляжку, отвинтил колпачок с торчащей медной трубочкой. Запахло карбидом. Он сунул фляжку себе в карман. Обратил внимание на то, что у кровати на половичке стоит лишь один сапог. Второй торчал на батарее. Под мокрым сапогом — портянка.

Иван присел к столу, налил из чайника в стакан теплого чая. Отхлебывая, глядел на кровать Мокрухи. Тот лежал укрытый с головой. Тело его сотрясала дрожь. Мокруха клацал зубами и стонал.

«Простудился, похоже, — подумал Одинцов без жалости к приятелю. — Где же тебя носило? Не иначе, на реке был… Я у моста ждал, а ты под мостом отсиживался…

Может, спросить?.. Да нет, не скажет!.. Он же понимает, что купил меня с аппаратиком. В руках я у него… Пойти разве сейчас к мосту?.. Чего там в темноте найдешь?.. Утром, до работы, пошарю по берегу».

…Одинцов встал раньше обычного, торопясь, пожевал лепешку и запил холодным вечерним чаем. Рассчитав, что успеет поискать сифон до гудка, направился к реке.

Сбежал тропинкой, которая шла ниже шоссе, к мосту. Первое, что увидел, — следы кефира на выступавших из воды острых камнях и на берегу. «Здесь был Мокруха! Точно!» — обрадовался Одинцов.

Он спустился к самой воде и, осторожно ступая с камня на камень, забрался за бетонную опору. Иван пошарил рукой за опорой. Пальцы наткнулись на пробку сифона. Он выбрался из-под моста, огляделся. Берег и шоссе были безлюдны. Размахнувшись, швырнул тяжелый сосуд в бетонную опору. Прикрыл лицо рукой. Раздался взрыв, просвистели стеклянные осколки, несколько их ударилось о стеганку. Иван поглядел на бетонный стояк. Там, где ударился сифон, на сером бетоне осталось белое пятно. Иван поискал глазами горлышко. «Отскочило, наверное, в воду», — подумал он и выбрался по крутой насыпи на шоссе у самого моста. Не шел, а будто летел на крыльях к заводу, обуреваемый радостным сознанием того, что уничтожил аппарат, освободился от опасности шантажа со стороны Мокрухи.

«Я же тебя понял, Мокруха! Еще как понял! Думал, что в руках я у тебя теперь? Веревки вздумал из меня вить?! Не на того нарвался! Я сам по себе, а ты — сам по себе!.. Так лучше будет!»

Раньше чем пойти в ремонтно-механический, Одинцов завернул к смесительной камере. Камера работала. Место сварки уже едва угадывалось под слоем фосфатной муки.

— Не подведи, старая! Премию за тебя дали, не отдавать же обратно! — сказал он шестерне. — Вертись давай!

Во время работы он нет-нет да и поглядывал на дверь. Все ждал, что явится Мокруха, объяснения потребует. Тот не пришел. Не на шутку, видно, простудился вчера.

Уже в конце смены дядя Яша сообщил Ивану, что того вызывает директор.

— Прямо дружки вы с директором стали, — усмехнулся Яков Васильевич. — Водой не разольешь!

Дядя Яша пошутил не обидно, без подначки, и Иван отшутился:

— Сергей Петрович знает, с кем дружбу водить!

— Звали, Сергей Петрович? — спросил он, войдя в кабинет.

— Звал… Справку приготовил. Почитайте, Одинцов… Лучше придумать не смог… Не писал я никогда посланий таких.

Иван бережно принял из рук Дорофеева хрусткий белый лист с отпечатанным вверху названием завода.

— Садитесь, читайте, — предложил директор и, когда Иван присел на краешек стула, отошел к окну.

Иван читал справку-письмо и все больше проникался благодарностью к этому, в сущности, совершенно чужому, но по-отцовски доброму к нему, Ивану-Цыгану, человеку.

— Зря много обо мне хорошего сочинили, — сказал он, дочитав. — Не стою я всех хороших слов.

— А вы, Одинцов, считайте так, что это вам, ну, вроде аванса. В счет будущего!.. Когда вы на завод пришли — вам аванс дали? Вы его отработали. Это тоже вперед вам.

— А вы сами-то… верите, что оправдаю я?.. Аванс этот?

— Если захотите, — будет так. Да, в общем-то, я ничего лишнего и не писал вашей матери… Как есть, так и писал.

— Бумага какая! Складывать жалко… справку-то! Как ее отсылать, посылкой разве, в ящике, чтобы не измять?..

Дорофеев весело, от души, расхохотался, протянул руку за листком.

— Складывать можно! Вот так! Адрес мне скажите. Или сами отправите письмо…

— Сам! Сегодня же! И деньги пошлю!.. Век не забуду! Можно идти, Сергей Петрович?

— Раз текст одобрен — можно идти. До свидания!

— Спасибо! — еще раз уже от двери произнес Одинцов. — Обязана она теперь поверить! Хоть наполовину! — Он постоял, держась за ручку, но не открыл дверь, а вернулся, произнес тихо: — Матери моей вы душу успокоите, точно! А мне вы своим доверием все пути назад отрезали! Вот что получилось из вашего письма. Я все над собой посмеивался, а теперь никакого смеха не получается. Одно к одному так и шло! Да чего говорить! — он взлохматил кудри ладонью. — Все и так ясно! Вы меня только работой загружайте сильнее! Чтобы дым от меня пошел!

— Работы хватит. Скоро начнем печь кипящего слоя конструировать. Там все на сварке, вся работа на вас ляжет…

Иван решил сразу же после работы поехать к Ларисе. Но не удержался и забежал на почту. Особенно старательно вывел адреса — и матери, и свои.

— Заказным, срочным, — попросил приемщицу. — Очень важный документ.

На остановке дождался городского автобуса, сел, вынул из кармана газету. Еще раз пробежал глазами за: метку о себе. Потом впервые начал знакомиться с другими статьями и заметками. Вот бригаде Иноятова из суперфосфатного присвоили звание коллектива коммунистического труда. Иноятова он знал немножко. Невидный такой, низенький и худенький, голос тихий: откуда силы берутся руководить бригадой?!

Автобус тронулся. Иван спрятал газету в карман. «Ларисе покажу… Обрадуется или нет?!

Вот только как с Ларисой быть? Рано или поздно, если думаешь о ней всерьез, придется открыться во всем. Иначе все полетит кувырком, через пень-колоду. Если есть в ней какие-то чувства — с испуга все растеряет. А не сказать — нельзя. В этом вопросе, хочешь не хочешь, одна дорога — идти в открытую. Поверит — все будет нормально, не поверит — что поделаешь? Не брать же у директора второе письмо?!

Да нет, если она человек — должна понять! Сколько таких, как я, воров, завязали, порвали с прошлым. Я, что ли, первый буду?! Вот и друг Сергея Петровича. Он, может, в стране первый из воров отказался за счет чужого добра жить…

Как вот только сказать ей? Может, письмо написать и перед тем, как домой пойдет, сунуть в руку? Можно, конечно! Только ведь потом сам покоя не найдешь до тех пор, пока не увидишься, не узнаешь, что она решила… Лучше уж сразу! Может, сегодня? Вот только как?..»

Автобус остановился… Иван проходил мимо больших окон универмага. На витрине он вдруг заметил голубую сумку с нарисованным белым самолетом и надписью «Аэрофлот». Его осенила мысль. Иван решительно направился в универмаг.

— Мне вот эту! — показал он на сумку. — Туристскую.

Здесь же у прилавка Иван выбросил из сумки бумагу, нашел синий кошелечек. Отсчитал шестьдесят шесть рублей, вложил в кошелек, а кошелек в сумку. Застегнул «молнию» и попросил завернуть покупки.

«Ну, вот так! — с облегчением подумал он. — Отдам, и пусть решает… Или пан, или пропал! Выпить бы теперь. Сейчас самый раз принять граммов полтораста для храбрости!»

Но выпить не решился: пришел, скажет, пьяный каяться. Такие дела надо на трезвую голову вершить. Не каждый день и не всякий вор идет с повинной! И к кому идет?! То-то и оно! К своей женщине вину несет…

И даже оттого, что в такой необычайной и трудной ситуации решил не пить «для храбрости», — проникся к себе уважением.

— Что не приходил вчера? — спросила Лариса и протянула Ивану синюю сумку с учебниками и тетрадками, просунула руку в перчатке под локоть. Они пересекли широкий бульвар.

— Работы много было, — сказал Иван.

Они подошли к ярко освещенному входу в кинотеатр.

— Лариса, постой, я что тебе покажу сейчас.

Они остановились.

Иван вынул из кармана пиджака газету.

— Читай на первой странице.

Сейчас, когда вот-вот должно решиться между ними самое важное, газета была его как бы единственным верным союзником и защитником. Как отнесется ко всему Лариса?

Она взяла газету из рук Ивана, подошла ближе к двери, внимательно стала читать. Потом перевела восхищенный взгляд с газетной страницы на Ивана, стоящего рядом со свертком под мышкой и напряженно следившего за выражением ее лица.

— Вот ты какой, оказывается! Поздравляю!

— Я не только такой, я разный, — произнес он тихо и переложил сумку под локоть, к свертку. — Ты рада, что написали обо мне?

— Конечно, приятно!.. Это про тот случай, когда лицо сжег, да?

— Про тот.

— Как Василий Александрович поживает? — Лариса сложила газету и вернула ее Ивану.

— Ничего вроде. Скучает…

— О ком скучает-то?

«А если я сперва о них тебе расскажу? О Василии и Ольге? Посмотрю, что ты скажешь?..»

— Скучает о ком? Любопытная история получается… Просто маловероятная, будто из книжки, а не из жизни. Ты только при случае, если придется встретиться с ними, вида не подавай, что знаешь. Не проговорись. Может, ему неприятно будет. Пойдем медленнее…

Не выпуская руку Ларисы из-под локтя, Иван достал из кармана стеганки папиросу, сунул в рот, вынул спички.

— Дай, я зажгу! — Лариса взяла у него коробок, вынула спичку и, держа за самый кончик, чиркнула. Спичка обломалась и у самой земли вспыхнула.

Иван рассмеялся:

— Ну, еще одну!

Вторая спичка загорелась, но Лариса не сумела спрятать огонек в ладонях, и она погасла.

— Эх ты, неумеха! — ласково-укоризненно воскликнул Иван. — Ну, чиркай, пока не научишься! — Он прикурил и сильнее прижал локтем ее маленькую ладошку.

— Рассказывай! — напомнила Лариса.

— Скучает, говорю, Василий. Даже с лица осунулся. А по ком скучает, спроси?

— О ком? — не то поправила Ивана, не то переспросила.

— О ком?.. Ольга-то его… из тюрьмы недавно вышла. Воровка бывшая.

— Ну да? — не поверила, даже остановилась Лариса.

— Вот тебе и да!.. На заводе девчат навалом. Одна другой краше. А он ее разглядел, Ольгу свою… Ольга на практику уехала, обучаться работе на машине, а он тоскует. Что ты на это скажешь, а?!

— Чего я скажу?.. Ничего я не скажу! Мне-то до них какое дело?!

— А все-таки?

— Она что, красивая очень? Чем она его прельстила?

— Красивая-то красивая! Да ведь из воровок!

— А откуда ты знаешь, что она воровка?

— На заводе всё друг про друга быстро узнают, — уклонился от ответа Иван. Он подумал, что и про него Лариса может узнать правду из третьих рук в любой из очередных приездов на завод.

— Василий хороший парень?

— Василий?! Отличный!

— Вот так и живем, — усмехнулась Лариса. — Отличные парни в воровок влюбляются, а ты хоть пропадай!

— Чего пропадать! А ты назло какого-нибудь «из бывших» найди себе!

Лариса поддержала шутку:

— Как его-то найдешь? На лбу не написано.

— Надо было того ловить, кто сумку порезал, — сказал Иван и насторожился, ожидая, что ответит Лариса. Но она только тряхнула головой и рассмеялась:

— Его и с милицией не найдешь!

Они подождали, пока мимо не пронесся яркий троллейбус, и пересекли улицу. Остальную часть пути до дома Ларисы прошли молча. Иван часто украдкой поглядывал на Ларису и замечал, что и она бросает на него мимолетные взгляды, и тогда невольно сильнее прижимал локтем к боку ее ладошку.

«Ведь нравлюсь же я тебе, — думал он. — Иначе не смотрела бы так и не встречалась каждый вечер…»

— Может, зайдем? Чаю попьем… — предложила Лариса у калитки.

В другой раз Иван обрадовался бы приглашению, а сейчас отказался, понимал, что дома, при матери, не сможет «расколоться», признаться ей.

— Тепло на улице… Постоим. Или пройдемся немного, — предложил он.

Ему очень хотелось, больше чем когда-либо, увидеть ее в домашней обстановке: без плаща и косынки на голове, в платьице или халатике с открытой шеей и открытыми до локтей или плеч руками. Пусть даже пацан сидит у нее на коленях. От этого Лариса становится еще домашнее, еще желаннее.

— А я с нового года на преддипломную практику на завод. Здорово, да? — спросила Лариса. — Скорее бы институт закончить!

— На завод пойдешь работать?

— А куда же! Ты рад?

— Спрашиваешь!

Иван повесил сумку на сучок, вынул из-под локтя сверток. Сверток мешал. Если бы можно было сунуть его куда-нибудь. Ему очень хотелось положить, ладони ей на плечи и если не поцеловать в губы, то хоть вдохнуть полной грудью запах ее волос.

— Подержи, пожалуйста! — попросил он.

— Что у тебя там? — она взяла пакет.

— Сейчас увидишь. Только сперва я хочу тебя поцеловать. Но ты не подумай чего… — голос его дрогнул. — Мне это вот так надо сейчас. Как никогда! Понимаешь?!

Она заглянула за широкое плечо Ивана, потом оглянулась: не идет ли кто. Приблизила лицо к его лицу.

Он взял ее лицо в широкие ладони, пальцы сошлись на затылке, и целовал долго-долго, пока хватило дыхания. Губы ее ответили на поцелуй.

— Вот, — сказал Иван, глядя ей в лицо и не убирая рук с затылка. — Вот, — передохнул он и стал целовать один закрытый глаз, потом другой и опять губы — теплые, пахнущие вкусным, может губной помадой или конфетами… Лариса открыла глаза. Молчит…

На вершинах деревьев ветер шуршал сухими стручками. Она протянула ему сверток.

— Это тебе, Лариса, — Иван отстранил сверток.

— Мне? А что там?

— Разверни, увидишь, — произнес он чуть слышно, чтобы голос не выдал волнения.

— Сумка? — воскликнула она удивленно. — Зачем? У меня же есть точно такая!

— Такая, — согласился Иван. — Да не совсем. Посмотри, что в сумке.

Лариса продернула застежку «молнию», пошарила на дне и в кармашках, вынула кошелек и зеркальце.

— Обманщик! Там нет ничего.

— В кошельке, — глухо сказал он.

Лариса повесила сумку на локоть, раскрыла кошелек.

— Деньги? Откуда в нем деньги? Ты положил? Зачем, Ваня?

— Посчитай! — Он вынул папироску. Когда разминал ее и потом раскуривал, пальцы дрожали.

— Тут шестьдесят шесть рублей.. Что это за деньги? Что за фокусы? Да объясни же!

— Все не поняла… Твои деньги! Те, что тот раз вырезали.

Лариса смотрела то на деньги, то в глаза Ивану и растерянно улыбалась.

— Тогда почему же шестьдесят шесть рублей? Там сто рублей было!..

— Сто, говоришь? Это точно?! — переспросил Иван.

— Кому и знать, как не мне! — она пожала плечами. — Но ты-то здесь при чем, я тебя спрашиваю?

— Я-то и при чем! Точно, сто было? Не забыла?!

Ивану и тогда, когда Мокруха отдал кошелек, показалось, что денег было вроде больше. Он не заподозрил плохого. Не часто бывает, чтобы вор на отначке попытался утаить хоть копейку из украденного. Засыпься вор на таком подлейшем деле — и не жилец он больше на белом свете.

— Сто, значит! — еще раз переспросил он. — Ну, гад, держись!

— Что ты, Ваня? — испуганно воскликнула Лариса. — О чем ты?

— Ничего… ничего! Я сам с тобой расправлюсь!.. — шептал Иван кому-то, сжимая тяжелые кулаки.

Ларисе вдруг стало страшно и от этого шепота, и от выражения окаменевшего, жесткого лица Ивана. Он взял ее за плечи.

— Вот что! Послушай, что скажу… Деньги я у тебя украл. Последний раз в жизни украл, веришь? Ты верь мне, Лариса! Я тебе завтра деньги остальные доставлю. До работы! Ты только верь в меня!.. Мне даже директор, Сергей Петрович, доверие оказал.

Он раз и другой тихо, потом сильнее встряхнул Ларису за плечи:

— Ты слышишь? Верь мне!..

Лариса стояла с закрытыми глазами, рот чуть приоткрыт, на матовых щеках пролегли блестящие следы слез. Она плакала молча, и непонятно было, слышит ли, что торопливо говорит Иван, доходит ли до ее сознания смысл его слов. Лицо ее было совсем-совсем спокойным, и уж лучше бы она плакала громко и причитала, укоряла или обвиняла его.

Иван снял с сучка сумку, вынул из рук молодой женщины кошелек с деньгами и вложил в карман.

— Ты пойми меня… Все пойми! Прошу! Будь человеком !

Он осторожно поцеловал ее заплаканные щеки, подтолкнул к калитке:

— Иди! Я приду завтра…

Не дождавшись, когда шаги ее, едва слышные в этот раз, умолкнут в глубине двора, он постоял недолго и медленно пошел к автобусной остановке, прислушиваясь к тому необычайному, что происходило в его душе.

Соседи Дурнова тут же после ужина ушли во Дворец культуры. Там даже в будничные вечера интересно: на сцене идут репетиции, в спортивном зале тренируются гимнасты, акробаты.

До Нового года оставалось меньше двух недель.

Дурнов не пошел во Дворец. Он разбинтовал руку, зашибленную Цыганком. Опухоль пропала, но черные с кровоподтеками под ногтями пальцы слушались плохо. При попытке пошевелить ими мозжила каждая косточка, каждая жилка, а концы пальцев были как ватные — не ощущали ни холода, ни прикосновения.

— Где это вас так угораздило? — пособолезновала процедурная сестра в поликлинике.

— Железяка упала… Бюллетенчик мне бы…

— Получите…

А тут еще сапогом воды ледяной черпнул. Ладно, удержался, а то утоп бы. В горле еще першило. Во всех его бедах был виноват один Цыганок…

«Ну, подожди!.. Ты у меня свое получишь… Это же надо так кулачищем вдарить! Как лошадь копытом… Сам не слажу — уровцев на твой след пущу… они найдут хозяина аппаратика».

Он достал из-под матраца маленькую желтой меди горелку, зажав между коленей, покрутил винтики.

Все складывалось не совсем так, как хотелось ему, Мокрухе. Вначале он рассчитывал забраться в сберегательную кассу, что около входа на завод, но отказался от этой мысли: домик как на юру, на отшибе, незаметно к нему не подойдешь. Да и что сделает он сам, один, без верного помощника? А тут даже на стрему некого поставить.

Дурнов каждое воскресенье и субботу после работы уезжал в город, толкался среди публики в пивных, у касс кинотеатров, приглядывался, прислушивался, все надеялся встретить или по разговору узнать кого из своих. Но, видимо, редел темный круг блатных. Мелкие воришки, «домашние» — не в счет, этих на большое дело не возьмешь.

Он искал себе на всякий случай и объект полегче. Чтобы одному справиться. И нашел недавно, бродя случайно в районе новой застройки. В только что заселенном четырехэтажном доме рядом с магазином тканей поместили сберегательную кассу. Под кассу заняли угловую двухкомнатную секцию.

Все дома были одинаковые. Чтобы разобраться с расположением комнат сберкассы, Дурнов наведался в недостроенный дом, облазил его от подвала до чердака. Его заинтересовали трубы — толстые и тонкие, уходящие вверх, до самого чердака. Он проник в одну из угловых квартир, зашел в туалетную. Так и есть! За унитазом трубы проходят, отгорожены шкафчиком с дверкой… Дурнов поглядел вниз, прикинул, что сможет пролезть, упираясь спиной в стену, хоть с чердака — вниз, хоть из подвала — вверх.

«Лишь бы в заселенных домах не догадались решеток поставить каких между этажами. Тогда все в порядке. И один справлюсь», — обрадовался Мокруха.

В один из дней по дороге с товарной станции он приехал к заветному дому со сберкассой на углу и, оглядевшись, смело спустился через люк в подвал. Под ноги из темноты бросилась испуганная кошка. Значит, никого здесь больше нет.

Он прошел в конец подвала, придерживаясь рукой за трубы. Вот и место, где они уходят вверх. Дурнов чиркнул спичку, посветил. Над головой квадратное отверстие. Это! Поднялся на трубы и примерился: можно пробраться.

Дурнов выбрался из подвала, зашел в сберкассу, заполнил бланк на вклад. Пятерку не пожалел. Осмотрелся. В комнате, перегороженной стойкой, дверь направо, в коридорчик. А там туалетная и ванная. Не может быть, чтобы туалетом не пользовались.

Прошлый раз ему предложили съездить в командировку. Он отказался. А теперь при первом случае согласится. Пусть потом ждут его из командировки! В одну ночь вскроет «медвежонка» — и поехал. Только не в ту сторону…

В дверь постучали, Дурнов сунул горелку под матрац.

— Войдите!

Вошел Одинцов. Огляделся от двери. Недобрая улыбка скользила по губам.

— Один?

— Заходи, Цыганок! Один… Садись, проходи. Гостем будешь, ставь пол-литра — хозяином будешь!

— Одевайся! Разговор есть.

В тоне угадал Дурнов угрозу.

— Куда, Цыганок?.. Больной я. Руку ты мне разбил.

— Выйдем! — предложил Одинцов. — Права качать буду!

— За что, Ванюша, нежная душа? Садись, поговорим… Нет моей вины перед тобой… Я чайку принесу…

— Не пойдешь! — Иван запер дверь на внутренний замок, сдвинул кнопку предохранителя. — Не пойдешь, значит? А я и здесь могу!

Иван выдвинул из-под стола стул, сел — нога на ногу, закурил. Дурнов натянул сапоги на голые ноги.

— Говори, чего пришел?

— Сейчас докурю… — положил окурок в пепельницу. — Ты, Мокруха, больше меня повидал… Скажи, если вор обманул вора, — что за это полагается?

— Как решат… — осторожно ответил Дурнов. — Смотря, как обманул, на чем…

— Если воровали вместе, а один у другого до дележки отначил, что за это?

— Убить гада надо! — сказал Дурнов. — За это смерть!

Откуда Дурнов мог угадать, что Одинцову известно, сколько было в том кошельке. Дураком надо быть, чтобы спросить у обворованной. А больше кто может сказать?

— За это смерть полагается, Цыганок! Только не понимаю я, чего тебе от меня надо?

— Сейчас все поймешь… — Иван достал из стеганки пол-литра водки, сорвал зеленую головку. Придвинул пиалу, налил полную. — Пей!

— Да я не хочу.

— Пей! Досыта пей!.. Сколько денег было в кошелечке синеньком? — спросил Иван, когда тот выпил водку.

— Да разве я помню, Цыганок? — «Узнал! Откуда узнал? На пушку берет, факт!» — подумал Дурнов и положил руку на газету. Под ней нож. Хоть и одна левая, а пырнуть, если что, силы хватит.

— Помнишь, гад! Ты не можешь этого забыть. Сколько отначил? Ну?!

Иван положил кулаки на стол. Настороженным: взглядом шарил по лицу Мокрухи.

— Клади деньги на стол! Те, тридцать четыре рубля, и что в доле досталось…

— Нет у меня денег. Пропил…

Иван налил пиалу до краев.

— Пей.

— Я уже пьяный, Ванечка!

— Пей, говорю! Пьяному сдохнуть легче.

Рука у Мокрухи тряслась, когда он нес пиалу ко рту.. Водка лилась по небритому подбородку на грудь. Он поставил пиалу на стол.

— Не могу больше…

— Три сосны носишь, крохобор! Эти сосны с тебя вместе со шкурой сниму! Пей!.. Так нет, говоришь, денег? Сейчас посмотрим!

Иван прошел к кровати Дурнова, снял со спинки стула серый пиджак, пошарил по карманам. Из паспорта, из-под обложки, вынул пачку трешек и пятерок, заглянул в сберкнижку, усмехнулся:

— Счет открыл, а? Фраер!..

Одним глазом уловил Иван тот момент, когда рука Дурнова скользнула под газету и спряталась под столом.

— Иди сюда, — позвал он Дурнова. — На, сам отсчитай, что положено…

Дурнов поднялся, держа нож лезвием вдоль руки, так, чтобы не увидел Иван, приблизился.

— Держи! — Иван вытянул руку с деньгами.

Мокруха протянул за деньгами не левую, здоровую, а правую.

«Точно! Ножик припас на меня! Из-под газеты вытянул. Ну, я тебе сейчас устрою!» — решил Иван, и, когда синие пальцы приблизились к деньгам, он схватил и сдавил их. Дурнов охнул и упал на колени, нож выпал из левой руки.

Одинцов поднял нож, а Дурнов откачнулся, опрокинулся на спину. Иван попробовал пальцем лезвие: острое… Бросил ножик на стол.

— Поднимись, Мокруха! Резать не буду, не бойся. Я завязал! Понимаешь?

— Я понял уже, — зло произнес Дурнов. — И резать меня ты не сможешь. Не рискнешь. Ты же в ударники метишь!

— Все верно! Но по морде я тебе пару раз дам. На память! Один раз — как бывший вор, второй — как будущий ударник. Вставай.

— Не смей ко мне подходить, — завизжал Дурнов и попятился, суча ногами по полу.

— Ты что, гад, из секты неприкасаемых, что ли? — глумливо усмехнулся Одинцов.

— Не имеешь права!

— Это мы сейчас проверим… Вставай!

— Бей так, сволочь!.. Бей лежачего, продажная шкура!

— Ты из дома не выходил вроде сегодня? — спросил вдруг Одинцов, разглядывая сапоги на ногах Дурнова?

— Нет. А что?

— Так вот что… Бить я тебя раздумал пока… Только сифончик я под мостом нашел. Расколол я его… Как бомба, разорвался!.. И фляжку вчера — я унес! Выздоровеешь, занеси горелку. А если нет, тогда бить всерьез начну.

Мокруха слушал и не верил ушам. Тяжело поднялся, пошатываясь, дошел до плаща, засунул руку в карман, в другой. Цыган не шутил. Дурнов опустился здесь же, под дверью, на пол и заплакал, захлюпал носом. Иван взял его под мышки, дотащил до кровати и укрыл с головой одеялом.

Дурнов сбросил одеяло, сел, заорал:

— Зарежь лучше сразу! Как собаку, зарежь!.. Жить не хочу! — Он рванул здоровой рукой ворот нижней рубашки, одна пуговица отскочила под ноги Ивану.

— Не базарь! Меня этим шумом не напугаешь! — сказал спокойно Иван. Он отсчитал деньги, а остальные положил в паспорт и сунул в карман пиджака Дурнова. — Я полсотни взял. Выпивку я тоже учел. Таких, как ты, толченым стеклом кормить, а не икрой!..

Одинцов презрительно сплюнул в сторону Дурнова, огляделся. На столе в бутылке было еще немного водки. Он сунул поллитровку в карман стеганки и не спеша направился к двери.

На улице Одинцов швырнул бутылку в сухой арык.