С тобой товарищи

Глава XXII. Дожди

Когда ушел Василий Прокопьевич, Кристина еще долго сидела, смотрела в окно на тихо догорающий закат. Какие мысли были у нее, кто знает? Но она то бледнела, то вдруг непривычно ярким румянцем вспыхивали ее щеки. Потом постояла у зеркала, рассматривая себя, как постороннюю. Зеркало было засижено мухами. Такие же мелкие точечки легли и на Кристино лицо. Она провела рукой по щекам. Потом опять заглянула в окно.

Улица была пуста.

— У, вражина, — прижимаясь к стеклу лбом, словно желая разглядеть кого-то на темнеющей улице, проговорила Кристина с такой ненавистью, что у нее похолодели пальцы.

Она снова села на стул. Чувствовала: Василий Прокопьевич приходил не зри. Тоскливый страх наполнял душу. Неужели же сына оттянут от нее? Неужели Женька забудет все слова материнские, поверит им, нехристям? Что же будет тогда с ним?

Муж отчего-то пришел на память, Андрей. Никогда не вспоминала его, безбожника. С той моры, как вошел в ее жизнь со своими словами и молитвами брат Афанасий, не вспоминала, а тут вспомнила. От него, от отца отлучила сына. Неужто ж от тех не спасет?

Заметалась по комнате, ломая руки:

— Господи, спаси ты его! Несмышленыш он, не ведает, что делает! Гос-по-ди!

В углах сгустилась мгла, почти осязаемая, расползалась по комнате. Кристина со стоном билась об пол лбом, и страх за Женьку, страх перед гневом брата Афанасия за то, что не уберегла от безбожников сына, доводил ее до изнеможения. Ей хотелось то сейчас же броситься в больницу, ворваться в палату, схватить его, утащить, спрятать, вернуть сына к единственной спасительной вере; то, с яростью кусая руки. Кристина посылала проклятия на голову Василия Прокопьевича.

Такой и застал ее брат Афанасий.

— Грехи тяжки, — сказал он, не успокаивая Кристину. — Но сына привечай, возверни его в секту. Не то к тебе стоять перед судом страшным; твоя ведь кровь у отступника.

Кристина перестала плакать, смотрела на него потемневшими страшными глазами.

— Убью — вдруг хрипло вскрикнула она и рванула на груди кофточку.

— А это уж зря, — отозвался брат Афанасий. — Примечай-ка…

Он долго говорил с Кристиной тихо-тихо, даже она не улавливала все его слова. Иногда замолкал, шамкал губами, Кристина беззвучно, дышала, не сводя с него глаз.

Брат Афанасий заговорил и об осторожности, не стесняясь ее, как с единомышленницей. А когда ушел, у Кристины от тоски о сыне и следа не осталось, одни страх: что же будет с ней из-за сына, отступника божьего.

Он велел ей сходить в больницу. Помни его наставления, она пошла на следующий день и ломающимся от сухости в горле голосом попросила сестру проводить ее к сыну.

Женя сидел на кровати беленький, чистенький, прядка волнистых полос упала ему на лоб. Когда она вошла, улыбнулся ей обрадованно и нежно. У Кристины забилось сердце: так улыбался он ей, когда еще не умел ходить, не умел говорить и весь принадлежал одной ей. Кристине.

Она торопливо подошла к нему, приподняла его, прижав к себе, стала гладить Женю по волосам, по лицу, и руки у нее жадно дрожали.

— Как же так, сынок… Или без матери жить хочешь?

— Почему? — спросил Женя, обрадованный, что она пришла и такая ласковая, и не говорит о боге, а только о нем, о Жене, и о том, как ей скучно одной в доме.

— Доктор этот, должно, не хочет пустить тебя ко мне, — сказала грустно, и Жене стало жалко ее.

— Он хороший, мама! Вот ты узнаешь.

Женины слова о Василии Прокопьевиче враз остудили ее. «Проклятый, проклятый вражина». Руки у нее опустились. Поправила платок, отозвалась негромко:

— Может, и хороший…

— Очень хороший! Знаешь, он мне разрешил ежа в палату пустить. И Ира ходит, и Сережа… — Женя возбужденно заговорил о друзьях, о Василии Прокопьевиче, о деде Назаре.

Кристина слушала, опустив глаза, и с каждым Жениным словом в сердце ее возвращалась исчезнувшая было отчужденность к сыну.

В палату вошел Василий Прокопьевич. Увидев Кристину, радостного, возбужденного Женю, подошел к ним.

— Здравствуйте, — сказал он. — Вот и хорошо, что вы пришли.

Кристина торопливо кивнула и отвернулась.

— На днях мы его выписываем. Как жить будете?

— Будем, — эхом отозвалась Кристина.

— Я хотел вам сказать, что ему нужен покой, воздух, общение с ребятами. Понимаете? В общем, нормальная, хорошая жизнь.

Кристина со всем соглашалась.

«Только б домой забрать», — билась в ней мысль, и она боялась посмотреть на врача, чтоб он не узнал, о чем она сейчас думает.

— Мне кажется, что у вас будет все отлично, — добавил Василий Прокопьевич. В глубине души он не верил Кристине, но вида не показал. — А мы навестим Женю. Не возражаете?

У Кристины что-то оборвалось внутри. Значит, станут ходить?! Но она сдержала себя.

— Заходите, — снова, как эхо, отозвалась она и вытерла углом головного платка сухие подрагивающие губы.

А потом она ушла. Василий Прокопьевич присел к Жене на постель, побарабанил пальцами по колену.

— Рад, что выписываешься? — спросил он.

Женя улыбнулся.

— У вас хорошо, дядя Вася. Я привык, по… маме скучно.

Внимательно посмотрев на Женю, Василий Прокопьевич чуть заметно нахмурился и снова спросил:

— А меня навещать будешь?

У Жени благодарно просияли глаза:

— Еще бы, дядя Вася! Да я каждый день…

Василий Прокопьевич потер подбородок, положил на Женино плечо теплую тяжелую руку:

— Ты, Женя, приходи, обязательно… Со всеми своими бедами… Понимаешь? Мы же теперь свои.

У Жени тоненько заныло сердце. Вспомнился брат Афанасий. Не от него ли все беды? Мама сегодня была ласковая, тихая. Такой помнилась она Жене в далеком-далеком… А потом появился он… И изменилась мама, все изменилось.

Вспомнил Женя, как он, выполняя требования брата Афанасия, отбросил от себя все. И как ему стало пусто, холодно и страшно, точно один-одинешенек очутился он на крошечном островке, а вокруг островка кипят огромные волны и вот-вот смоют Женю, утащат в пучину…

Он невольно вздрогнул. Василий Прокопьевич уловил это, взял Женю за руки.

Солнечный луч скользнул в окно, на реке громко и властно прогудел теплоход, под кроватью завозился, зафыркал ежик. Женя улыбнулся и лучу, и громкому гудку на реке, и недовольству ежика, на мгновение прикоснулся головой к широкому мужскому плечу.

— Как хорошо, дядя Вася! — сказал он и, приподняв голову, счастливо зажмурился.

— Ну и отлично, отлично, Жени! — Василий Прокопьевич сильно сжал Женины руки, в волнении потер подбородок и заходил по палате, хмурясь и оглядывая стены.

В субботу, в солнечный день, Женю выписали из больницы. Нагруженный подарками, что принесли ему сестры и Василий Прокопьевич, с большой коробкой, в которой сидел, настороженно растопырив иголки, ежик. Женя в окружении друзей шел домой.

Было тепло, но среди темной зелени тополей уже мелькали желтые листья. Если прищуриться, казалось, что на тополях выросли лимоны. Иринка посмотрела на них, подпрыгнула, сорвала один листочек, положила на ладонь, пальцем другой руки осторожно погладила золотистую поверхность.

— Осень, — сказала она грустно. — Вот и осень. Как лето быстро кончилось!

— Ты скоро уезжаешь? — спросил Женя.

Иринка кивнула.

Скоро, очень скоро, хотя мама и задержится немного. Как раз вчера от нее пришло письмо. Письмо было веселое, бодрое, счастливое. Она писала, что работа идет успешно, и все было бы отлично, но она ужасно соскучилась по своей «Каштанке».

«Ты, наверно, стала предлинная и выросла из всех своих платьев, — писала мама. — И что ж это, как ты растешь, Ирина. По сантиметру в день! Если пойдет так дальше, то будет у меня не дочка, а «тетенька, достань воробышка!» Иринка посмеялась. Встав у дверей, где бабушка сделала отметину в день внучкиного приезда, убедилась, что выросла она действительно здорово, чуть ли не на десять сантиметров! Потом мама писала, чтобы Иринка начинала заниматься, потому что в Москву она попадет не раньше пятнадцатого сентября, и Иринка отстанет, если не будет ничего делать. Странная мама. Она всегда боится, что дочка отстанет, опоздает что-то сделать. Как будто не понимает, как Иринка сама беспокоится, чтобы не отстать, не опоздать, словно именно за время ее опоздания и произойдет самое интересное, самое важное в жизни.

— Ты, наверно, больше сюда не приедешь? — спросил Женя, когда они подходили к дому.

— Нет, приеду, — утвердительно отозвалась Иринка. Она не могла себе представить, как это она останется без Катьки, без Жени, без Хасана, без Сережи, без Шурика, без бабушки, без деда Назара. Не хотела и думать, что никогда больше не увидит этой реки, не поедет в Раздольное, где такие кусучие оводы, где сосны прямые, как свечи, своими верхними ветками цепляются прямо за облака, где лошади добродушные, как телята, терпеливо сносят таких неумелых возчиков, как Иринка.

Иринка вспомнила, как она упросила Женю дать ей поуправлять лошадью. Он спрыгнул с телеги и отдал ей вожжи. Сначала Иринка ехала нормально, а когда нужно было свернуть, она начала дергать то за одну, то за другую вожжу. Лошадь ступала то вправо, то влево. Воз с сеном так бы и застрял у развилки, если бы, наконец, лошадь не проявила самостоятельность. Не обращая внимания на глупые подергивания вожжой, она решительно свернула вправо, и через несколько минут Иринка торжественно подъехала к ямам.

Вспомнив, как смешно топталась у развилки тихая пегая кобыла, как удивительно поводила ушами, Иринка засмеялась.

Дома Женя разложил на тумбочке подарки, выпустил из коробки ежика; и тот, нахохленный, тотчас же укатился под комод. Кристина терпеливо приняла Жениных друзей. Правда, она не разговаривала, не смотрела на них и почти сразу ушла в маленькую комнату. Но ребята не очень-то обратили внимание на ее молчаливость. Они громко разговаривали, и Жене непривычно было слышать в своем тихом доме их беззаботные веселые голоса.

А потом они пошли в кино, и Женя смотрел удивительно интересный фильм про трех мушкетеров. Ему очень понравился умный неунывающий д’Артаньян, его ловкие товарищи, и он был рад, что из всех опасностей они вышли победителями, а кардинал Ришелье, чем-то напоминавший Жене брата Афанасия, остался в дураках.

Еще два дня стояла хорошая теплая погода, а потом с севера подул ветер, принес с собой холодок никогда не таявших льдов. Небо заволоклось тучами, и пошел дождь. Стало зябко.

Бабушка достала Иринке чулки, теплую кофточку. Катька сменила свое белое платье на темное с глухим воротником, плотно охватившим тонкую Катькину шейку. И всем стало ясно, что если даже и вернутся теплые дни, все равно не бегать им а тапочках на босу ногу, не купаться в реке, не лежать на солнышке, подставляя ярким лучам голые плечи, ноги, руки. Лето кончилось. Шла осень с ранними сумерками, с печальным курлыканьем журавлей, с легкими дымками затопленных печей.

То ли от внезапных холодов, то ли от дождей враз пожелтели на деревьях листья. Они опадали, плотно прилегали к земле, мокро шуршали под ногами. Грустно обнажился сквер, и сквозь полуголые ветви деревьев отовсюду стал виден мраморный обелиск. По нему катились бесконечные дождевые струйки, и казалось, памятник плачет, казалось, что ему тоже не хочется расставаться с летом.

На Иринкиной улице, почти под окнами, образовалась большущая лужа. В ней, как в озере, плавали домашние утки с красными, будто от холода, носами.

Поеживаясь и стряхивая у порога вымокшие пальтишки, приходили к Иринке Хасан, Катька, Женя и Шурик. Сережа сейчас жил на острове, чем-то там помогал старому бакенщику. Бабушка стряпала оладьи, и по дому распространялся запах топленого масла и свежего теста.

В комнате было тепло, а за окном все шел и шел холодный мелкий дождь, плыло над рекой низкое, разворошенное небо. По улицам катились мокрые грузовики, поджимая хвосты, с прилизанной дождем шерстью, и от этого словно похудевшие, пробегали собаки. Теперь они уже не валялись на мостовых, а забивались в конуры, и оттуда торчали их черные влажные носы и грязные лапы.

Друзья, забравшись на диван, раскрасневшиеся от чая и горячих оладьев, что-нибудь читали или рассказывали всякие истории. Иринка вспоминала маму, говорила о ее работе, о том, что люди скоро полетят на Луну. И так здорово описывала жизнь на какой-то планете, что ребята ясно видели ее — землю далекого неизвестного миря. Видели ее людей, высоких, стройных, с длинными глазами, похожими на Катькины. Видели необыкновенные города, светлые дома и над всем этим — звезду Ригель, солнце этого мира в тысячу раз горячее и больше нашего солнца.

А дождь все шел и шел. Но Женя не замечал его. Сколько интересною, нового узнал он за последние дни! Мир, мир волнующий и огромный раскрылся перед ним. Женя приносил домой книжки и читал их запоем, когда мать уже спала. Она не ругала его, а только смотрела жалобно, жалобно молилась и просила сына не губить себя. Но Женя не сдавался, отказывался идти к брату Афанасию, не молился, а когда мать очень настаивала, решительно уходил из дома. Кристя плакала, жаловалась на сына богу, замолкала на два-три дня, а потом начинала снос. Она умоляла брата Афанасия обождать, она вернет сына в его паству! Но как это сделать, не знала. Страх перед возможностью потерять Женю сковывал ее по рукам и ногам. Тем больше ненависть захлестывала ее сердце, когда она видела Василия Прокопьевича, Иринку, Катьку — всех, кто стал ей поперек дороги.

И не знал Женя, чего требует от его матери брат Афанасий. Не знал, как она мучается. Не ведал, что из-за желания видеть сына счастливым на том свете в этой жизни Кристина уже фанатично готова на все.