С удостоверением Правды (Из блокнота военкора)

Военные будни

Открытый лист

Под Орел мы выезжали внезапно.

Ночью мне позвонили из военного отдела и спросили, готова ли машина. Я сказал, что ее только что загрунтовали и не успели покрасить. Ответ был настоящий газетный: «У Орла «началось», немедленно выезжайте». И вот, изумляя встречных своей полосатой окраской и ядовито-зеленым цветом, моя многострадальная эмочка уже несется по влажному, лоснящемуся от утренней росы шоссе по направлению к Туле.

Самое скверное — это то, что у нас всего четверть бака бензина, и на спусках стрелка бензоуказателя подолгу застревает на роковой крайней точке шкалы. Мы дожигаем последнее горючее, а в кармане не только нет открытого листа, но и ни одного завалящегося талона. Ко всему этому нужно гнать, гнать с возможной скоростью и, во всяком случае, без остановок. Но Петрович не унывает. У него свой, многажды проверенный способ добывать горючее по пути из Москвы. Только бы дотянуть до Подольска, до первой заправки.

Здесь мы смело подруливаем к бензиновой колонке. Петрович берет свежую, еще пахнущую краской «Правду» из пачки, взятой им утром чуть ли не прямо из ротации. Через мгновение весь персонал бензозаправки, потеряв свой строго официальный вид, жадно склоняется над свежей газетой. И хотя, конечно, правила строго запрещают заправлять машины в дороге без талонов и открытого листа, но разве откажешь человеку, который ранним утром привез свежий номер «Правды»?

В Серпухове повторяется та же история с той только разницей, что здесь для проходящих машин бензину нет вовсе и нас заправляют из неприкосновенного «генеральского» запаса. У Тулы мы обгоняем следующую к фронту танковую колонну, сделавшую остановку в березовом леске. Разгоряченные дневной жарой, густо запыленные лица танкистов, на которых стекающий пот оставляет розовые бороздки, гроздьями свешиваются над газетой. У толстой цистерны бензозаправщика нас заправляют с «царской» щедростью. Петрович заливает «под пробку» и основные и запасные бачки так, что оставшийся путь машина совершает с осторожной медлительностью объевшегося удава.

Остаток газет уже с совершенным бескорыстием раздаем маршевым ротам, которые мы обгоняем, а самый последний экземпляр торжественно вручается регулировщице, открывающей нам путь на командный пункт. Таким образом, свежий, пахнущий краской газетный лист служит нам лучшим видом открытого листа, широко распахивая перед нами сердца, ворота бензозаправок и запретительные шлагбаумы.

По грязи

Кто не был в марте 1944 года на 2-м Украинском фронте и не принимал участия в знаменитом уманском наступлении, тот, как мне думается, не знает по-настоящему, что такое грязь. Грязь жирная, густая, клейкая, как патока, тяжелая, как свинец, грязь, заполняющая улицы и тротуары, разливающаяся огромными озерами на полях, растягивающаяся на много километров вдоль пути нашего наступления.

Как и все рода войск в этом труднейшем наступлении, побросав свой мототранспорт где-то у Смелы, корреспондентский корпус действовал, как спешенная мотопехота. Появился специальный термин — пешкоры, и термин этот служил очень высокой оценкой корреспондентской выносливости, так как пешкорам приходилось подчас совершать двойные концы — путь с наступающей частью и обратно до телеграфа.

Один раз в разгар наступления, когда грязевой разлив на дорогах достиг своей высшей точки, нам предстояло совершить дневной переход в 45 километров. Решено было выйти на заре. С вечера распихали по карманам небогатое свое имущество, прикрутили телеграфной проволокой отстающие подошвы к совершенно раскисшим и давно уже не высыхающим сапогам и пораньше залегли спать с тем, чтобы подкопить сил. Ночью разбудил стук в окно. Пришел известинец Леонид Кудреватых и с торжественным самодовольством объявил, что нашел в нашем селе двух подводчиков на тачанках из казачьей части, что они завтра выезжают и что вместе с ними мы сможем совершить две трети пути.

С первыми лучами солнца мы были уже у тачанок, запряженных тройками, но тут произошла неприятность. Хозяйка, где ночевали наши подводчики, оказалась очень гостеприимной, и нам пришлось наших возниц чуть ни взваливать на телеги. Место на облучке нашей тачанки занял корреспондент Союзрадио капитан Костин, бывший кавалерист-пограничник. И тачанки понеслись со скоростью, отнюдь не свойственной им по рассказам и песням и едва ли превышающей 5 километров в час.

Вторую половину дороги мы шли пешком, помогая друг другу выбираться из грязи, за ушки вытаскивали из нее слезавшие с ног сапоги. Вот тут-то и познали мы по-настоящему беспримерный труд этого наступления. Грязь хватала нас за ноги своими липкими ладонями, нависала на сапогах пудовыми гирями, делала их более тяжелыми, чем вериги, более тягостными, чем колодки и кандалы. Путь мы считали не десятками километров, даже не километрами, а пролетами между телеграфными столбами. По очереди несли тяжелый рюкзак фоторепортера Петра Бернштейна, набитый аппаратурой и проявителями, а потом тащили размокшие шинели тех, кто совсем выбивался из сил.

— Ну, ну, теперь уже совсем пустяки осталось, не раскисать, не раскисать!

А потом, добравшись до места, не перебинтовав стертые, ноющие ноги, даже не переобувшись, при свете фитилька, опущенного в бачок для проявления негативов, все дружно писали, забыв дорогу, усталость и неудачи: утром самолет уходил на Москву.

Избавление от «прокола»

Сейчас, когда от этого происшествия нас отделяет уже немало времени и оно потеряло свою остроту, могу повиниться в одном невольном своем грехе. Случился он в дни, когда великое наступление на юге достигло наивысшего развития. Москва вздрагивала от орудийных салютов, а мы, корреспонденты, едва успевали отмечать самые большие вехи наступления.

В эти дни я улетел на Буг, к которому прорвались тогда наши передовые кавалерийские части. Самолет был попутный, возивший офицера связи. Он должен был сейчас же вернуться обратно, а передовые эскадроны вот-вот могли форсировать реку. Надвигалось событие большой исторической важности. Отправив с пилотом корреспонденцию «Здравствуй, Буг!», я решил остаться и дожидаться форсирования реки.

Вот тут-то и началось испытание. В оперативном отделе бригады я узнал днем, что правый фланг нашего фронта, резко рванувшись вперед, неожиданно очутился у Ново-Украинки и Помошой. Это были важнейшие пункты, достойные московского салюта. А может ли быть для военного корреспондента более позорный «прокол», чем прозевать новость? И вот вечером я двинул обратно к телеграфу, проклиная свою опрометчивость.

Я ехал на конях, потом на бензозаправщике, потом на высокой «беседке» какого-то трактора. Потом в санитарной машине с ранеными, потом пешком и только к рассвету добрался до аэродрома, где мандат «Правды» тотчас же помог мне получить самолет. Но тут меня ждал новый удар: вчера вечером Москва уже салютовала в честь освобождения Ново-Украинки. Это был мой первый и совершенно непростительный «прокол». Торопиться к телеграфу уже не было необходимости, я полетел обратно за Буг.

Каково же было мое недоумение и радостное удивление, когда через несколько дней, уже на Днестре, я, развернув «Правду», увидел в ней свою корреспонденцию о взятии Ново-Украинки.

Сначала я не поверил глазам. Но нет, я не ошибался, в газете стояла небольшая, со знанием дела написанная заметка и за моей подписью. Эта необычная помощь меня растрогала и очень смутила. Оказывается, увидев, что отсутствующий товарищ «горит», капитан Костин на свой страх и риск написал за меня эту заметку. Он посоветовался с другими коллегами. Те одобрили. Общими усилиями подправили заметку «под Полевого», а потом до утра сидели на телеграфе, заботясь о том, чтобы «Правда» ее своевременно получила.

Эстафета

Чем дальше уходил наш фронт от исходных позиций, чем быстрее и чаще мелькали освобождаемые села, города, форсированные реки, тем хуже становилось у нас с так называемой проводной связью. Даже телеграфные сообщения из редакции нам привозили поездом, и они приходили к нам в подлинниках за редакционными печатями, с подлинными подписями начальников…

Надежда была лишь на самолеты, на любезность пилота или фельдъегеря, но надежда непрочная, зыбкая, так как в пути письма наши дважды и даже трижды передавались из рук в руки, прежде чем дойти до редакции. И вдруг однажды утром, когда мы отсыпались от ночного бдения, в комнату влетел запыхавшийся капитан Костин и объявил, что через полчаса с аэродрома улетает «прямой на Москву». Мы мигом засургучили свои творения, наспех оделись, на ходу объявив о приятной новости по телефону всему корреспондентскому корпусу. Наши конверты были переданы пилоту в то время, когда самолет уже выруливал на старт. Тут к нам подбежал совершенно измученный Кудреватых и сообщил, что ему посылать нечего, так как все его сочинения лежат на телеграфе, а от телеграфа до аэродрома была добрая верста.

Самолет уже вырулил и был готов сорваться в путь. Тогда, движимые каким-то коллективным вдохновением, мы отправили Леню на телеграф, а сами все, сколько нас ни было, подбежали к машине и стали умолять летчика подождать. Должно быть, у нас в эту минуту лица были действительно жалобные, так как очень торопившийся пилот посмотрел на часы и дал нам сроку 10 минут, ни секунды больше. Десять минут! Это было явно мало. Леня с его больным сердцем и при его комплекции вряд ли успел бы обернуться за этот срок. И тут Костин предлагает бежать ему навстречу, разделить дорогу на маршруты и встать на них с тем, чтобы передавать друг другу пакет, как это делают бегуны во время эстафет.

Оставив одного наиболее речистого коллегу заговаривать летчику зубы, сбросив шинели, шапки, рукавицы — все, что могло мешать бегу, корреспондентский корпус бросился выполнять этот план. Заняли места. Когда из-за церковки появился раскрасневшийся, совершенно обессилевший Кудреватых, Костин рванулся к нему навстречу, схватил пакет и что есть духу — аллюром три креста — понесся с ним по улице штаба, мимо знакомых командиров, мимо обалдевших часовых по направлению к аэродрому. Пакет трижды перешел из рук в руки. Мой отрезок был последним от железной дороги, через аэродром до самолета. Сунув смеющемуся летчику пакет, я сейчас же сел на землю, потому что никогда не был братом Знаменским и мне казалось, что сердце у меня вылезает из воротника гимнастерки. Местные остроумцы, обсуждая этот инцидент, немало потешались потом над моей иноходью. Я же до сих пор убежден, что в этой необычайной эстафете, наверно, поставил какой-нибудь рекорд. Но это, конечно, неважно. Важно, что с этой удобной верной оказией вместе с нашими пакетами ушел и пакет нашего товарища, адресованный в «Известия».

Свежий номер газеты

«Правду» нам доставляли в тот же день под вечер. Однажды — это было в период очень жестокого боя, который второй день шел в предгорьях Карпат, — прилетевший из штаба офицер связи принес свежую «Правду» на наблюдательный пункт дивизии, где в ту пору вместе с комдивом полковником Путейко находился командующий фронтом.

Наблюдательный пункт помещался на лесистом холме, под массивной стеной древнего румынского монастыря, и с нее в багровые кирпичные проломы можно было видеть простым невооруженным глазом картины боя, перебежки цепей, дымки разрывов и танки, походившие отсюда на неповоротливых навозных жуков.

Пока командующий давал какие-то указания, я развернул «Правду». В ней была корреспонденция, освещавшая ход этих боев. Но как только я увлекся созерцанием собственного творения, рванул ветер, газетный лист взвился, выскочил в пролом, пронесся через полянку и застрял где-то внизу на откосе холма, зацепившись за куст цветущей белой акации на самом виду у вражеских пулеметчиков, строчивших из серых скал противоположного ската. Между тем командующему уже доложили, что получен свежий номер «Правды» с материалом о боях. Командующий захотел его поглядеть и, узнав, что газета улетела и находится в зоне вражеского обстрела, сердито покосился на меня.

— Эх, батенька мой…

А газета находилась совсем рядом, трепеща в узорчатых листьях акации. И вдруг на голом кремнистом скате мы заметили какое-то движение. Сначала трудно было даже определить, что там происходит. Сочная, ярко-зеленая трава горного луга почему-то колебалась и шевелилась. Приглядевшись, мы увидели, что под носом у противника кто-то, прикрывшись сверху ветками, ползет к газете. Пули повизгивали над ним, а он все полз и полз. Мы все замерли в своем безопасном убежище у пролома. Человек был уже близок к газете, но для того, чтобы достать ее с акации, он должен был перебежать голую площадку и привстать на ноги. Тогда мы увидели, что из травы поднимается минерский «щуп». Тонкий шест с железным прутом на конце поднялся, покачался в воздухе, прицеливаясь, и вдруг сорвал газету и потянул ее назад в траву, которая опять зашевелилась в обратном направлении. Не знаю, за что приняли исчезнувшую газету горные стрелки, сидевшие в каких-нибудь трехстах метрах. Вероятно, они подумали, что это своеобразный сигнал. Луг задрожал от разрывов мелких мин. Но противник опоздал. В земляной норе, выдолбленной под монастырской стеной, стоял пожилой сапер с обыденным русским солдатским, лицом, украшенным усами, отмеченным глубокими морщинами. Стоя навытяжку, он протягивал командующему свежую «Правду», уже изорванную и, может быть, даже пробитую.

И командующий тепло посмотрел на солдата, сказал ему «молодёц», пожал руку, а потом, пока мяукали и трещали за стеной мелкие мины, читал, широко развернув газетный лист, и давал читать его другим офицерам, смотревшим в газету из-за его спины.

Мы тоже «Правда»

Осенью 1944 года по корреспондентским делам я прилетал в центр Карпат, в курортный городок Бистрице, превратностью военной судьбы превратившийся в столицу словацкого восстания. Этот городок, уютный и чистенький, как комнатка в курортном отеле, жил теперь напряженной и суетливой военной жизнью. С отчаянным треском носились по улицам мотоциклисты-связные, тянулись грузовики с ранеными, толпились крестьяне в живописных национальных костюмах, шли и ехали части повстанцев, отправляющихся на фронт. Но городок жил, как полагается столице. Он вел радиопередачи, пока немцы не разбомбили его радиостанцию, а по вечерам чистенькие желобки его каменных улиц оглашались пронзительным криком маленьких газетчиков. Они продавали целых семь газет, начавших здесь выходить со дня восстания.

Было мало времени и много дела, и я как-то не интересовался этими газетами. Но вот однажды я услышал слово «Правда». Подумал, что ослышался. Нет, босой и горластый паренек бежал, размахивая кипой газет, и выкрикивал именно это слово. Купил газету. Да, называлась она именно «Правдой». Это был орган комитета Словацкой коммунистической партии. На месте я нашел и адрес газеты: ну как же не зайти к коллегам!

Редакция «Правды» помещалась в маленькой и единственной комнатушке, куда было втиснуто два стола, кресло, пишущая машинка и несколько картин и фотографий горных пейзажей. Редактор газеты, одетый в повстанческий комбинезон, худой человек с воспаленными от бессонницы глазами, радушно показал мне на единственное кресло. Он был бесконечно горд принять у себя представителя той далекой, как он выразился, великой «Правды», именем которой словацкие коммунисты назвали свою газету. И с какой неутолимой жадностью выслушивал этот только что вышедший из шестилетнего подполья человек о нашей газете, нашей редакции, наших порядках, о системе и опыте нашей работы, о нашем рабочем дне и наших машинах! Здесь, в повстанческом городке, к которому уже с четырех сторон двигались немецкие части, в часы напряженных боев, в которых решалась судьба восстания и собственная судьба этого человека, он искренне старался вобрать в себя опыт «великой», какой говорил, газеты…

— Мы ж тоже «Правда», мы должны у вас всему учиться… Я рад, что мы научились у вас связи с массами. Вот, — он бросил на стол толстую папку с письмами, — эти письма мы получили за 20 дней нашего легального существования. В день по 15–16 писем. Мало? Для нас много. Иные газеты не получают ни одного. А у нас во всех частях — люди, которые нам пишут… Это наша гордость… Мы же «Правда»…

Когда прощались, он из-за тесноты опрокинул стоявший на столе вазон с астрами.

— Тесновато у нас, — словно извиняясь, сказал он. — Вы, наверное, не в такой тесноте работаете.

Вспомнив наше огромное здание на улице «Правды», я скрыл невольную улыбку.

— Ну, ничего. Вот победим, дадут нам для редакции хороший дом, увеличим формат, заведем сотрудников… — Этот усталый, невыспавшийся человек мечтал о будущем.

Гордое название

Это было в первые недели после освобождения Будапешта. Закопченные развалины еще преграждали улицы, превращая старинные кварталы нагорной Буды в гигантскую каменоломню. Иногда воздух вздрагивал — это рвались мины замедленного действия, заложенные противником при отступлении.

Но венгерский народ, с которого были сбиты цепи фашистского режима, уже расправлял плечи, столица начинала жить бурной политической жизнью, выходили десятки газет, все стены были заклеены плакатами и призывами… Самой оживленной частью города стала площадь перед зданием национальной партийной организации. Политуправление фронта открыло большую фотовыставку «Окно в Советский Союз». Посетить эту выставку оказалось столько желающих, что в первый день дело не обошлось без комендантских патрулей. И все же толпа ухитрилась подмять в дверях двух неудачников.

Вот на этой-то выставке, у стенда, посвященного большевистской печати, Бела Иллеш и познакомил меня со знаменитым венгерским ученым, лауреатом Нобелевской премии Сенджоржи. Этот маститый старец, открывший миру живительные свойства витамина С, жадно рассматривал фотографии и все спрашивал, спрашивал, не удовлетворяясь пояснениями, которые ему давали. Потом он поднял на нас свои ясные, по-детски озорные глаза и сказал:

— Вы знаете, господин Бела, и вы, господин подполковник, я достаточно поездил по свету и не очень впечатлителен по натуре, но вот теперь, смотря на эти фотографии, я никак не могу отделаться от мысли, что смотрю в будущее человечества. — Потом он снова приблизил лицо к стенду печати, в центре которого находился снимок здания «Правды».

— Вы здесь работаете? — спросил он меня через Белу Иллеша. — А скажите, что означает название вашей газеты, как переводится слово «Правда»?

Бела перевел. В близоруких глазах ученого отразилось удивление:

— Так просто?.. — Он задумался. — А ведь в этом названии глубочайший смысл. — Постоял перед стендом, вновь с интересом посмотрел на снимок нашего здания и потом заговорил быстро-быстро.

— Он говорит, что еще не вполне понял советскую государственную систему, но убежден, что только в Советской стране все подчинено заботам о благе народа, — начал переводить Бела. — Он говорит, что только Советское правительство говорит народу правду и советуется с ним по важнейшим вопросам, он говорит, что только при советской системе самая влиятельная и популярная газета может носить название «Правда».

Мы продолжали осматривать выставку. И через час старый ученый без всякого повода вдруг неожиданно спросил меня:

— А для настоящего журналиста, наверное, большое счастье работать в газете с таким гордым названием?