С волками жить

Два Полна трупов голова

Тремя кварталами подале, на улице, каких вокруг пруд пруди, в доме, каких вокруг пруд пруди, жили-были…

– Не двигайся, – приказала она, выбрасывая вперед бледную руку с матраса на мели в углу, повседневное огрубление голоса несдержно в его очевидном склонении к безмолвию, теперь скрежещет в мужских регистрах, новизна тона требует послушания; он остановился, замер на месте, его задержанная тень вздымалась исполински по стене, через низкий потолок, глянцевая черная мембрана невысоко над головой подрагивала в угрожающей бесформенности.

Свечные огарки разных длин и оттенков судорожно поблескивали с каждой наличной поверхности, включая сиденье экзерцикла, верха дохлого телевизора и каждой шаткой стопки новых компакт-дисков, поднимающихся сталагмитами по всему жесткому полу без ковра с интервалами полосы препятствий. Стены комнаты светились, как загорелая кожа. Освещенная до романтической чрезмерности живыми оранжевыми и желтыми огоньками другого времени, простая животность тела была неоспорима, мягкая игра огня на округлых членах, глаза возлюбленных, приукрашенные рельефами, порталами, неведомыми электрическому миру. Ни на ком не было никакой одежды.

Шея глубокомысленно выгнута, она оценивала его, ни слова не говоря.

– Что? – закричал он, и терпение и выдержка его уже начинали таять.

– У-у-у, ты шевельнулся. Ты все испортил. – Говорила она с нарочитой капризностью избалованного дитяти.

– Так и что я тут? – спросил он, пытаясь сохранить ту позу, какую ему полагалось выдерживать. – Скажи мне.

– Немножко туда. – Она шевельнула руками, сознавая свою режиссерскую роль. – Сюда, нет, больше так… хорошо, нет, ладно, хорошо, дальше, дальше – стоп!

– Развлекаешься?

– Ну вот так, – объявила она, – погляди на себя, – метнув торжествующий палец в стену на его анатомически правильное теневое «я». – Громадина. Ну и здоровый же ты парень.

– Мистер Гудъйиэр. – Он поюлил бедрами в приятном для глаз соответствии с преувеличенным своим двойником, подскакивавшим на гипсокартонном экране.

– Осторожней, – предупредила она сквозь смех, – не то обожжешься.

– А теперь, дамы и господа, – руками он поманипулировал собой, – говорящий жираф. Благодарю вас. Не уходите, потому что, когда я вернусь – покажу вам свою уточку и своего гусика тоже покажу. – Он переместился к открытому дверному проему и, сократясь до единичных плотских габаритов, свернул с глаз долой.

– Только попади уже в лохань, – крикнула она ему вслед. – Мне надоело наступать в твои ссаки.

Бесшторные окна были широко распахнуты, и голодные комары вплывали с жаром, летним зудом удушающей влажности и долгих бессонных ночей. Воздушный кондиционер – вместе с остальным электричеством – отрубился многими часами раньше в совершенно неподходящий миг: прямо посередине кульминационной сцены «Изверга без лица»[24], последнего натиска на нескольких оставшихся персонажей (нашего делового военного героя, нашего романтического интереса с научной жилкой, нашего среднего корма для чудовищ из обреченных селян и дурней-срочников) мародерствующей армии умственных вампиров, бестелесных мозгов, бегающих на спинномозговых хвостиках, словно исполинские пяденицы, дьявольского отродья экспериментов немощного профессора по материализации мысли. Чего они хотели? Еще мозгов. Как они их добывали? Вскакивали на загривки жертв и всасывались в основание черепа. Кто-то должен был добраться до реактора и отключить их источник энергии! И тут телевизор сказал: «Сверк! Чпок!» – как будто их сфотографировал, и в следующий миг они уже сидели в темноте. Что за херня? Уму непостижимо; она материлась и ныла. Он немного поспотыкался по полуподвалу, напольная грязь поврезалась в его босые стопы, пока он безрезультатно возился с предохранителями.

– Счет ты, блядь, оплатил? – голос у нее – гаже некуда, она постаралась изо всех сил. Он ответил, что да. Она сказала, что возмутительные враки лезут у него изо рта, как из вонючей выгребной ямы. Запрыгнула ему на спину, заколотила ему по плечам кулаками. Он отшвырнул ее на матрас. – Долбаный ты идиот. Жирная говеха. – Спокойно он велел ей заткнуться. – Жаба уродская. – Пауза. – Я не могу так жить. – Пауза. – И заткнусь, когда мне захочется заткнуться. – Потом она не раскрывала рта, пока он бог знает откуда не вытащил коробку сломанных свечей, не расставил их в их нынешней конфигурации и торжественно не поднес к каждому фитильку спичку, нараспев читая насмешливый обет ее чарам. – Ладно, – произнесла она. – Только ты все равно мудло.

Пока он был в ванной, она снова зарядила трубку, торопливо ее выкурила. Любила она этот вкус, полезный-ото-всего-что-б-тя-ни-мучило, экспресс-гидравлику подъема, одновременный видеоряд чего-то ощутимого, вылетающего из макушки. И выдох. Восторгало ее видеть, как из лица ее изливается волшебство, из ее темных глубин, блескучие эльфийские частицы себявости разбрасываются по всему миру, и ей не нужно было делать, не требовалось быть чем-то больше распростертого тела на желтевшем матрасе в жаркой комнате, чтобы все вокруг нее менялось. Сама она уже изменилась и поменяла себе имя, и звук ее перекрещения был: Латиша Шарлемань.

– Чёэт тытам делшь? – прозвучал его голос, невнятный, отвратный, саркастичный раз сосредоточенность у нее нарушилась, она чуть не обломалась. Скакала на одной ноге, стараясь втиснуть свои дурацкие клоунские мослы в пошедшую стрелками пару лосин.

– Пошла на улицу, – логично объяснила она. – На пробежку. – Она не знала, что именно этим и собиралась заниматься, пока не произнесла вслух.

– Черта с два.

Она отвернулась от него, от предъяв его наготы, его неодобрения, его брыластого хуя. В тот же миг у нее на бедрах оказались такелажные руки – и переместилась она в чулан, под мягкий каскад костюмов и рубашек, в перезвяк незанятых плечиков. Там они посражались немного на обуви, сапожный каблук впился ей в спину.

– Слазь… давай, – предостерегла она, вталкивая когти пальцев в податливую массу его лица, пока, ощутив решимость ее – «ладно, ладно», – не отпустил ее, чтоб возобновила она выполнение своей задачи: вставить ножные ушки А в отверстия лосин Б, отказываясь признавать, что увлеклась она тщетной схваткой не подходящих друг к дружке частей.

– Ладно, – сказал он. – Я хочу это видеть. – Он растянулся на полу, напустил на себя выражение благодарного зрителя, готового насладиться замысловатыми «делами» профессионального комедианта. Но после нескольких минут ее балагана он вытянул сдерживающую руку. – Прошу тебя, – взмолился он, – не надо больше. Не смеши меня. А то у меня сердце не выдержит.

Но остановиться она не могла, ибо приметила – в этом она была уверена – очевидное решение временной загвоздки с нестыковкой на физическом плане. Если б ей удалось опереться о стену, вытянув одну ногу прямо, а затем наклониться вперед с лосинами в обеих руках…

– Мне нужна разминка, – стояла на своем она.

– Тебе и в этой комнате разминки хватает. – И тут руки его обхватили ее снова, прицепились к тем славным местам, про какие знали, что она не сможет устоять, и вот уже он был на ней сверху, он и тень его – начинали это взаимное трение, которого ему, кажется, никогда не хватало, расчесывали зуд, натирали то единственное место, какое только и нужно было тереть и тереть, чтоб появился джинн, настоящий джинн, а не фальшивка со стекляшками вместо драгоценностей и желаниями, дающими выхлоп с отдачей, а счастливую душу в тюрбане, что восстает из месива вечности со всеми ответами, хриплое дыханье Латиши щекотало волоски у него в ухе:

– Ох, ты такой большой, такой ты большой, – рвясь из упряжи, да, конечно, это еще и скачки, узкое поле сжимало с обеих сторон, мчал он, как только мог, жестко гнал сердце, которое, надеялся он, не осмелится его предать, гонка вслепую к финишу, что не мог, не желал или не должен был настать. Мистер Компакт-Диск был влюблен. – Ты такой парняга, – заметила она позже, – кому следует пристегнуть к хую поводок и выгуливать его по кварталу.

Он перекатился, и рука его скользила под созревавшими курганами грязной одежды, высаженными, словно экзотические грибы, вдоль его стороны матраса.

– Да где ж этот чертов костыль?

Она сделала вид, будто ищет, затем скользнула трубкой из своей пепельницы и передала.

– Ну, детка, – объявил он, нервно щелкая желтым «биком», – знала б ты меня в те дни, когда я был Мистер Виниловый Альбом.

– Ты был огонь.

– Я был опасен, я весь сгорал.

Тлевшая трубка переходила между ними безволевым скользом, словно предмет при сеансе, каждое повторение – воспроизведение их встречи одним ясным ветренным днем, когда шкворчавшие белые облака клочьями сдувало мимо, а они несли с собою – по крайней мере, в тот единственный день, – ту болезнь конца лета, какой тысячи отпусков должны были избегнуть, когда жизни переходят в расширенный режим, а варианты отвядают сами собой. В последнее время он взялся устраивать себе обеденный перерыв за магазином (крупнейший ассортимент, нижайшие цены во всей округе Ветренного города), уродским бункером из шлакоблоков, который он делил с «Программным обеспечением +», управляющий – Херб Блэр, или Нэйр, или Нёрд, хороший парень, которого ему удавалось избегать, если не считать случайных встреч здесь, возле мусорки, где в тот конкретный день он сидел на пухлом мусорном мешке в своей обычной униформе папаши-доллара: розовая рубашка поло, серые штаны и летчицкие очки с золотым напылением, – освежаясь тонизирующими парами из своей стеклянной трубки, – и тут из-за угла вывернула женщина отчетливо непокупательского типа в кегельбанной рубашке и драных джинсах и застала его за этим занятием. Он попробовал скрыть улику в ладони, но, опасаясь, что она его все равно заметила, рассвирепел, накинулся на нее, сжимая в кулаке доску.

– Остынь, дружок. – Она сунула руку в карман и показала ему свою трубку. Она делала подвод на возможную попытку взлома, и пересечение это удивило ее так же, как и его.

Глаза его елозили вверх и вниз по ее телу. Он пригласил ее к себе за мусорку, и, даже не обеспокоившись обменяться именами, они приступили к серьезному делу – раскочегарили несколько трубок, выехали на личных своих потоках, бессловесно глядя в этот запутанный задник крошащегося кирпича и потрескавшегося асфальта, а одиночество углублялось, как небо в сумерках, – и так же красиво, эта безмолвная совместность обособленных. В нечестивом мире совместный раскур трубки был деянием священным.

Когда вновь захотелось разговаривать, Мистер Компакт произнес:

– Пару лет назад тут труп нашли. Вон там, в помойке. Какая-то баба. Вся порезанная. Лицо и руки почти целиком сожжены.

– Ну?

– Просто вывалили туда где-то посреди ночи. Так ее никогда и не опознали, насколько мне известно. И кто это сделал – тоже не нашли.

– Плохо. – Она пробежалась языком по нутру своего рта, уже в невесть какой раз за последнюю минуту проверяя, на месте ли зубы, которые, как это ни странно, ощущались как десны.

– Вот тут. Прямо здесь, где мы сидим.

– Может, тебе тут мемориальную табличку стоит повесить.

Он взглянул на дерзость у нее на лице, он взглянул на соски, выступавшие у нее на рубашке.

– Ты мне нравишься, – сказал он.

И вот назавтра она встретилась с ним на «обед» за мусором, а потом еще назавтра и опять назавтра, а потом полторы недели назад он перевез ее к себе в холостяцкую берлогу. Они вместе отправлялись на задание.

Теперь она держала в руке пустую коробочку из-под компакт-диска и пялилась в обложку (кулак в перчатке помавает мальчишеской мечтой о сжатой огневой силе, дуло размером с орудийное – зализанная хромированная скульптура голой мультяшной женственности), словно та была карманным зеркальцем. Она открыла коробочку и стала читать аннотацию. Она читала аннотацию. Она читала аннотацию.

Он что-то сказал. Он еще что-то сказал.

– Эй, – окликнул он. – Я с тобой разговариваю.

Она показала ему обложку. «9-миллиметровая любовь» «Жгучей болячки».

– Ты знал, что на этой записи «Склада крови» Эксл Роуз играет на тамбурине?

– На хер Эксла Роуза. Сорок шестой номер с пулькой в первую неделю, и сколько экземпляров мне заказывать?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю.

Она взвесила коробочку на руке.

– Хотелось бы послушать.

– Я стараюсь, как могу, а? Завтра. – Он оглядел скомканные простыни, пощупал у себя под ногами. – Ладно, где этот чертов костыль?

У нее были мысли, и у мыслей ее были мысли, сегодня в старенькой черепушке уж точно родильное неистовство, придушенные вопли и природная пакость, и орда изувеченных младенцев ползет наступающим войском по камням и гвоздям, и по битому стеклу у нее в голове – как вдруг она, похоже, больше не могла уже определить ни с какой уверенностью, что именно из всего этого настырнее всамделишно, эти окровавленные младенцы, рыщущие в поисках выхода, или же осажденный голос, кому тревожнее всего сохранить свое положение верховного «я», которое ищет вход, – дилемма, не признающая ни легкого ответа, ни размеренного шага рассудительного размышления, поскольку в тот миг, когда поставился вопрос, ее охватила волна чистой паники, словно нервы ей скребли стальной расческой; она пережила ощущение, будто ее счищают, как кожицу, проводят к откровению, какого она не способна перенести, словно бы кто-то стоит слишком долго перед зеркалом, и образы смещаются к неузнаваемому, к предельному ужасу простых вещей.

Она вскочила, подбежала к окну, кожа у нее на лице натянулась на кость, словно кошачьи ушки сплюснулись, она воззрилась во тьму, бросая вызов ночи, машинерии ее желанья.

– Что? – закричал Мистер Компакт, испуганно вертясь между окном и дверью. – Что?

– Ты что-нибудь слышал?

– Что? – Он подошел к ней у окна послушать. Услышали они лишь успокаивающих сверчков, терпеливо перепиливающих тюремные прутья. – Сиди тут. – Из-под матраса он вытащил 44-й, и модно вооруженный и опасный настолько, насколько опасным делала его полная обойма, покрался сквозь затемненный дом, словно через вражеский лес. У входа в гостиную остановился, подождал. Когда осмелился выглянуть за угол, глубокий простор, освещенный луной в раме переднего окна, был поразительно пуст: у дверей никого, никого в кустах, никого на улице. Он же, однако, остался на месте, разглядывая подозрительный дуб, удобно высаженный по самому центру лужайки. Либо ствол его двигался сам собой, либо за ним таился кто-то неправильный. Наблюдал он больше часа. Бессознательно массируя мягкую плоть под своим левым соском. Сквозь верхние пределы его носа слышимо посвистывало дыхание. Покуда серебряная трава не рассосалась в распродажную буроватую ширь промышленного ковра, испорченного неумелым пылесосом, неспособностью подростковой прислуги по совместительству осознать простейшее распоряжение: «Вверх и вниз, Дениз, и назад и вперед, видишь, как будто бейсбольную площадку стрижешь», – а не эти бессистемные пучки коротких колющих ударов, разбросанные по всему полу сердитыми каракулями, и радиус каждой отметины ограничен полным протяжением ее ленивой руки от ног, укоренившихся посередине, боже, он терпеть не мог ходить поутру по этому жалкому зрелищу, какое сто́ит десятибалльного всплеска в кровяном давлении. Постепенно он стал осознавать пистолет у себя в руке и спокойную безковровую сцену у себя перед глазами – и резко развернулся и отступил к манящему зареву спальни. – Все чисто, чувырла, снес их всех на хер. – Но поздравлять его там было некому.

Он нашел ее, довольно очевидно, в ванной после необъяснимой экспедиции через весь дом с паузой заново подтвердить положение дуба и напряженного периода в гараже, покуда предвкушал мгновенный удар зарядов достаточно крупных, чтобы их можно было выпускать из конца рукояти газонокосилки. Стало быть, сенсорный аппарат его уже производил странные шумы, когда он толкнул битую дверь ванной и узрел такую вот не то чтоб непредсказуемую сцену: Латиша сидела в дешевой раковине – если не втиснулась в нее, – дополнительный ее вес уже начинал отделять трубы и саму чашу от выгнувшейся стены, сама же она спокойно метала зажженные спички, одну за другой, из книжки, проштампованной «МОТЕЛЬ ВОЗДУШНОГО ПЕРЕУЛКА, ПЬЮЛАСКИ, ТЕНН.» в розовую ванну с лаймовыми пятнами.

Он обезумел. Он не знал, что́ сам орет.

– Мне скучно, – пояснила она. Вообще-то она устроила свою личную игру любит-не-любит, воображая себе мальчика, чьего лица никогда не забудет, а вот имя, к сожалению, стерлось, хотя он не обязательно был тем, о ком она вопрошала спичечного оракула.

Мистер Компакт начинал лепить связные фразы.

– У тебя есть хоть какое-то понятие о том, что происходит, когда вспыхивает занавеска для душа?

Она швырнула еще спичку.

– Тебе какое дело? Вероятно, она вообще не твоя.

– Быстрее бумаги. И жарче. Много черного вонючего дыма, заряженного раком. Весь дом будет им полон через сорок пять секунд.

– Да ну? – Она оторвала последнюю спичку. Он любил ее, поди пойми тут. Кем бы он ни был. – Тебе от него кайфы? Мы можем по нему улететь?

Он собственноручно выдернул ее из раковины, проволок по коридору и втолкнул в спальню, а там швырнул на матрас. Свернутая трубочкой газета, которую он подобрал с пола, служила импровизированной офицерской тросточкой, когда он расхаживал перед нею, неистовствуя, бушуя, шлепая себя по бедру, – масштабный спектакль с едва ли взглядом в публику.

Она сидела, подтянувшись к стене, хмурясь ему, тря себе запястье.

– Мне где-то полсекунды, – сказала она, – до того, как хорошенько по тебе шарахнуть.

– Спалить тут все, так? А? Тебе огонь нравится? Я покажу тебе огонь, детка. – Он повернулся и сунул бумажную дубинку в свечное пламя, он замахал ей этим факелом, портя воздух своими плевками издевок, черная буря вихрящегося пепла, из которой ее вопящее лицо возникало картонной маской, в которой пробиты три унылые бездонные дыры. При первом же укусе кожи его собственной руки пламенем он ринулся к утешению ванной, все еще сжимая палочку обгорелой газетной бумаги, волшебно живой от десятков крохотных тлеющих червячков. Звуки проклятий и текущей воды.

В его отсутствие Латиша попробовала решить, уйти ли ей или остаться, или же заправить еще чашечку. Он вернулся, не успела она вывести какое-либо заключение. На пальцы его правой руки был намотан драный отрывок мокрой туалетной бумаги. Он глянул свирепо, укоризненно.

– Где чертов костыль? – спросил он.

После он таращился в кипящий средний план, неся на лице своем то же выражение, какое представлял учителям посреди контрольных по математике в начальной школе. Он не шевелился, не говорил. Наркотик нескончаемо лучился наружу, к покалывающим границам его тела – и за него. Он обладал формой, это правда, очертания этой формы мерцали в дразнящем величии где-то там, где томился быть единственный загадочный неподавляемый толчок в этом узле противоречий, который вполне соразмерно служил ему самоопределением, где ему хотелось полностью населять очертания этой другой, более крупной самости. Он был на задании.

Что бы ни стало, то суждено. Не всегда получаешь то, чего хочешь[25]. Как пришло, так и ушло. Все та же херня. Завали ублюдков, пока они тебя не завалили. На любви мир держится.

В тот миг, когда услышал слово «крэк», он понял, что однажды его попробует. Он постоянно знал вот такую шизню про себя. Роковое знакомство произошло на вечеринке компании звукозаписи, но первый поцелуй трубки в опустелом внутреннем дворике ему предложил кто-то из торговли недвижимостью, лощеный маклер с наманикюренными ногтями и его претенциозная жена-адвокатесса. Мило. Поэтому теперь это была просто еще одна деятельность, какой он занимался, еще одна привычная причудь, что его определяла; в доме он носил бейсболку «Щенков»[26], каждый вечер понедельника ел пенне с томатным соусом, раз в неделю навещал могилу своего сына, проходил в двери с левой ноги, в церкви жевал резинку, покуривал «камешек»[27]. Теперь, добавив к своему репертуару этот последний номер и не более задумавшись об этом, чем если б подобрал с тротуара десятицентовик, он открывал для себя, что занятие несло с собою собственные неизбежные мысли, прямо-таки громоздящуюся систему переплетенных между собой… ну, не совсем идей, скорее – умственных событий, полную их философию, чьи доводы он – отнюдь не нерасположенный к этому школяр – призван был исследовать до тончайшего оттенка. Так проходили дни. Латиша уже не помнила, когда она в последний раз спала. Это как еда, много уже не требовалось. Она была нова – женщина из будущего. А вот грезы, напротив, в ней еще нуждались, налетали снаружи в любой час без предупреждения, иногда – неузнанные, вглубь изощренной насущности того мимолетного мгновения, когда ее удавалось спугнуть и пробудить внезапным испарением предметов, происходящего, истин, и окружающее ее умело подменялось другим комплектом, чья реальность могла быть так же постоянна, а могла и не быть. От некоторых грез ей требовалось убегать, уходить, снуя встревоженно от стены к стене в воображаемой протоптанной траншее, на том посту, куда ее назначили охранять двойные двери чулана, как будто он – камера строгого режима, из которой сбежали дурные мысли. В видении, которое она сейчас пыталась с себя стряхнуть, была стая голодных серых псов, слизывающих кровь с окна. Много крови – и собак много. Она с другой стороны стекла. Затем, подстегнутая личными знаками, выскакивала из комнаты с невнятными поручениями в жуткую ничейную полосу всего остального дома, и отсутствие ее, иногда позднее, увенчивалось чередой кухонных шумов, которые Мистер Компакт отказывался признавать. Он валялся навзничь, стараясь слишком уж не двигаться, потому что, когда он дышал, его внутренности издавали скрипы судна в открытом море. Он умирал точно, как предрекала Силиа, когда он от нее ушел сколько там уже месяцев назад, в поту и муках, в одиноком уголку и без единой нянечки за ним приглядеть. Ха. Ее проклятие. Женщины, единообразно произносившей его имя так, словно оно прилагательное. Легкость, с какой он мог бы ее придушить, задавить то самодовольство, что плескалось в обличительном формалине за ее лупоглазыми очками. Готово дело, если б не глупая лягушка, что присела на корточки на этом заставленном подоконнике, изумрудный фаянс в откровении солнечного света, подарок малыша Бенни своей мамочке. Ничто не было незначительным. Все было странным. Надоедливый образ его сына в костюмчике, который он никогда не носил при жизни, абсурдно выложенного в отвратительном зеленом гробу, который он так и не занял в смерти. Что это означало? Что он понимал? Тело Мистера Компакта, казалось, состояло из чесучего синтетического материала. При его последнем семяизвержении единственная капля спермы взбухла, как слеза, в глазу его пениса. За теми хрупкими потрескивающими стенами таилось – что?.. УБН[28]… ФБР… его жена. Но какое ему дело? Он был сталь, воля и плоть. Он проверил себе пульс. Мы чертовы боги.

Латиша вновь вошла в комнату, как раз когда он употреблял следующую чашечку. Он тут же заметил странное положение ее руки у нее за спиной, кратчайший проблеск лезвия ножа для стейков у нее в кулаке. Милостиво улыбнулся, протянул парообразную трубку в ее сторону.

А после, лицом к лицу с холодным экраном телевизора, она заговорила:

– Мне даже самой этого делать не нужно. У меня друзья есть.

– Ты что это за херню мелешь?

– Убить тебя.

Он гавкнул.

– О как? И кто же эти твои друзья? Поцелуйчик? Рентгенок? Прибамбас? Или кто-то из других гномов? Жуть.

– Я многих знаю.

– Ага, ну погоди-ка, вот ты и попалась. Тот пидарок, этот Рейс, или как он там сейчас себя зовет? Рейс – ну и херня же, бля.

– Его зовут Рис.

– Без разницы. Ссыкло это с канцелярским ножиком. Валяй дальше, не умолкай. Мне нравится, как у тебя рот шевелится, когда ты говоришь об убийстве. Поговори мне еще. Пришить, угондошить, чпокнуть.

– Я пошла отсюда. – Она сделала движение, как бы поднимаясь, но он снова толкнул ее на спину.

– Я с этим еще не закончил. – Он удерживал ее, осклабившись поверх, обыскивая пещеры ее глаз, нет ли в них необъяснимых силуэтов.

– У Риса никакого ножа не было, там даже не было самого Риса, чтоб ты понимал.

– Я достаточно понимаю, чтоб распознать кусок острого металла, когда его суют мне под нос.

– То был пацан в белых трениках, я его никогда раньше не видела. И никого не поранило, так чего ты все время ноешь?

– Кто был бандюган в кожаной кепке?

– Никто. Я уже тебе это сказала. Господи, какой ты…

– Если б Прибамбас меж нами не влез…

– Ничего, вот что там, совершенно ничего. Господи, какой же ты параноик.

– Осторожный, чувырла, я осторожный.

– Так параноишь под старость, что ни хуя уже не помнишь.

Но он ее больше и не слушал; у него в зубах была трубка, и он сосал черенок, как утопающий. Сквозь окутавший дым на ней несдвигаемо остановился один безразличный глаз, какую бы позу ни приняла она, какое предательство ее лицо б ни явило. Он выгнул бровь и произнес:

– Надевай форму.

– Ох нет, прошу тебя.

– Давай, детка, папочке нужна нянечка. Очень.

– О как? Ну так и мне тоже. Меня кто нянчить будет?

– Ой, ну пожалуйста, пожалуйста, так больно. – Он катался, стиснув руки между ног непристойной пародией боли.

Она подошла к чулану, порылась в куче одежды.

– Я это делаю, – бормотала она. – Я по правде это делаю. – Она вступила в мятое белое платье, повозилась с пуговицами.

– Нет, идиотка, не тут, черт. В ванной. Потом войдешь уже одетая. Как на обходе, помнишь?

– Есусе, блядь, Христе.

Он принял образцовую позу пациента. Сомкнул веки и наблюдал у себя внутри за тонким лучом лазерной энергии, что, как указка, обследовал его нутро, приостанавливаясь высветить господствующие органы, каждый в свою очередь играл собственную отдельную песню. Когда рубиновая палочка коснулась заскорузлой поверхности его сердца, глаза самопроизвольно раскрылись – и над ним стояла Мисс Ангельский Тортик, дежурная нянечка, и с состраданием взирала на него. Голова его приподнялась с подушки.

– Стетоскоп, – закричал он. – Неужели ты забыла этот долбаный стетоскоп?!

– Извини, – бормоча, она вышла.

Мгновение спустя, экипированная, как должно, вернулась.

– Итак, Мистер Компакт, на что жалуетесь? – Он показал. – Ох какая гадкая опухоль. Болит?

Он кивнул.

– Ну, сейчас посмотрим, что можно сделать, чтобы уменьшить опухоль и облегчить боль.

Она помнила, чем все закончилось после того, как умолила его наконец прекратить, и помнила, как сорвала с себя эту ненавистную форму, и все это было до сейчас и чуда потолка в трещинах, которое она обостренно созерцала за часом час, он тлел, напряженность его освещения наверняка, однако неощутимо увеличивалась под ее присмотром, она воображала, как некая усохшая старая рука регулирует спрятанный реостат, а потом – вдруг – осознала значение этого чарующего явления.

– Это сегодня или вчера? – спросила она.

– А теперь ты что за хрень несешь?

– Дни. Дни наших жизней.

– Ни капли смысла. Вообще. На самом деле в тебе ни понюшки смысла не было с тех пор, как я тебя встретил.

– Ага, ну – валяй, покажи тебе грязь – ты и захрюкаешь. Какое тебе дело?

– Мне беседовать нравится, знаешь. Я наслаждаюсь доброй беседой. Но мне в ответ должно поступать такое, что я могу понять.

– По зубам.

– Еще б. – Он скатился с матраса и на пол, где принялся выполнять череду отжиманий с выгнутой спиной. – Думал тут, – сопел он, – раздобыть себе… парочку… хороших… наручников.

Она отвернулась, лицом к окнам, к наступающему свету.

– Сама себе не верю, – объявила она отвердевавшему дню. – Сколько времени я провела в этом доме с тобой. В темноте. – Для нее время было памятью о вылепленном ощущении, а у этого, самого недавнего, периода ее жизни, казалось, никакой формы и нет, если не считать стержня из хрома, на котором только что скакала.

– Ты меня любишь.

– Правда? – Она слышала, как он возится с пластиковыми пакетами.

– Правда.

Из-за ее плеча на него уставилась пара больших карих радужек.

– Но кто ты такой?

– Я Мис-тер Ком-пакт, – пропел он, – нижай-шие це-ны, крупней-ший ка-та-лог…

Мелодия напоминала ту, какую она уже слышала, значит, это была та мелодия. Она сидела в поле клевера под сенью дерева с лохматой корой, гнедая кобыла жевала горсть каликов, разбросанную среди одуванчиков, легкий ветерок ерошил солнечную травку, ясное небо – мягкое, как фетр. Она предполагала, что здесь есть и облезлый красный амбар с приклеенным к стене рекламным плакатом, на котором краснокожий жует табак, а на телефонном проводе уселись в ряд дрозды и тут же белый штакетник: все, что жило в песенке. Ложные воспоминания. Клево.

– Так у кого ты вообще эту песенку спер?

– В каком это смысле? Я ее сам сочинил. Это дань Бенни.

– Ой. – Конец обсуждения. Пятилетний сынишка, изувеченный до смерти соседским доберманом. Единственная история в жизни Мистера Компакта, которую она знала во всех уместных подробностях. Компенсационные деньги от иска стали первым платежом за бизнес. Жена – Силиа – целый год плакала. Поэтому они родили еще ребеночка. И еще одного. Она все равно плакала. Уаа-уаа, за что мне? Почему мы? Мистер Компакт был вообще без понятия. Но вот это уж он-то знал: деньги – святое, они освящены кровью его чресл, поэтому бизнес, разумеется, пойдет в гору, и каждый покупатель, уходящий из лавки с компакт-диском в руке, уносил или уносила домой живую частицу Бенни.

– Ты сегодня пойдешь? – спросила она.

– Ага, ага. Минутку.

– Я даже не знаю, какой сегодня день недели. – Она с тоской взирала на экран. – Без телевидения нет времени.

– Не говори мне, о чем я думаю. Даже не пытайся.

– А?

По всему полу в безжалостном свечении зари высился отталкивающий пейзаж несвежей одежды, потерявшейся обуви, пластиковых пузырьков с красными и синими колпачками, удостоверений личности и кредитных карточек, как липовых, так и настоящих, сигарет, журналов, газет, банок, чашек и пенопластовых коробок из-под бургеров. При свечах эта колоритная мешанина текстур и очертаний казалась интригующей. Он встал и без единого слова вышел из комнаты. Она осталась на матрасе читать и перечитывать все тот же обтрепанный номер «Людей»[29], и звезды все улыбались ей, небеса были дружественны к пользователю, и у обочины стояли лимузины. Он вернулся. В театрально завивающемся плаще снежного дыма.

– Ты когда-нибудь дул лунный камень? – спросила она.

– Лунный камень? Это еще что?

– Новое.

– Я видел все, что на улице ходит. Ни про какой лунный камень и не слышал.

– Это потому что новый, прям сейчас.

– Да ну?

– Это астронавты втыкают. Одобрено НУАК[30].

– Добудь.

Затем неопределимая странность, что до этого плесенью ползла через окна, разрешилась, и настала ночь. Опять.

– Ого. – Она с трудом поднялась на ноги, не в состоянии справиться с ответственностью прямохождения за пределами обезьяньего приседа, и вот из этого положения созерцала чудеса планетарного вращения. – Прямо мимо этого дня проскочила. Теперь быстрее дней.

– Что?

Она вновь обмякла на матрас, как сдувшийся шарик.

– Что ты сказала?

– Когда я была маленькой, – начала она, и громадные глаза ее все еще были полны того, что она узрела за тем черным окном.

– Ох святый боже.

– Когда я была маленькой, мне хотелось – больше всего на свете – сбежать с карнавалом.

– Прошу тебя. У меня с сердцем плохо будет.

– Знаешь же такие сомнительные карнавалы, каждое лето они приезжают на парковку за торговым центром? Те же никакущие аттракционы, из года в год все те же убогие призы, но каждое лето мы не могли дождаться туда попасть в первый же вечер, как только они открывались. И каждый вечер те девушки, которые в ларьках там работали, ух – нам их только дай. Бобовый пуф. Дротики. Воздушка. Шарик от пинг-понга в аквариуме с золотой рыбкой. Я их изучала. Как они движутся, какие у них лица. Мы тут о штукатурке на лице говорим – и о таких стеклянных глазах, какими прямо на тебя смотрят, но не видят. Тела у них всегда были твердыми и костлявыми, и будь уверен, по крайней мере, одна всегда оказывалась рыжей, а у всех из джинсов торчало по пачке «Мальборо», и никто им был не указ, и о тебе они были невысокого мнения, когда ты шаркал мимо, набив себе рожу сахарной ватой. Мне так хотелось быть одной из тех девчонок, носить на бедрах засаленный фартук с мелочью и отращивать себе жесткое лицо под теми желтыми огнями и карнавальной вонью, и орать оскорбления всем квадратным.

– Ага, – сказал Мистер Компакт, – тебе просто хотелось посидеть на «кукурузной собаке»[31].

Той ночью она тоже не спала.

– Мы на задании, – напомнил ей он.

Поутру, когда вновь чудовищно объявился свет, она оказалась в позе балерины у окна, в раздумьях, как это красиво, это день розового торта. Оделась из ближайшей кучи и сказала:

– Пора выдвигаться, туристы. Пошли, нам пора. Кино, мы идем в кино, папаша. – Папаша же почти всю ночь провел на шухере в гостиной, наблюдал, как корчатся деревья.

– Минуточку.

Много часов спустя Латиша и Мистер Компакт вынырнули из тенистого дома на жаркую ослепительность разгара дня, облаченные словно в горный поход – во много слоев одежды, какой обычно не увидишь до поздней осени, трезвые лица защищены от болезненных лучей и пристального осмотра согласованными парами дорогих итальянских солнечных очков. Покрыв редкую поросль на голове Мистера Компакта неоново-синей бейсболкой с золотым лоскутом «Начала сеанса»[32] на тулье. Машина – немытый, ненадраенный, решительно неновый зеленый «Форд Галактика» – пеклась на подъездной дорожке.

За всем этим из-под опущенного лба наблюдали уклончивые глаза из дома по соседству, где мистер Хьюго, преподаватель антички на пенсии, с мерзким грибовидным пятном, что обесцветило ему одну румяную щеку, стоял на коленях в росичке и лил из чайника кипяток в расширявшиеся трещины своей зацементированной дорожки, – безмолвный зритель, рано сообразивший, что мало смысла обращаться к соседям, которые отвечают ледяными взглядами или, как это случилось один неприятный раз, непристойно длинным высунутым языком. Он, считай, уже заключил, что субъекты эти – парочка наркоманов из города, в особенности – девка с грязно-светлыми волосами и костлявым крупом. Жена его Филиппа полагала, что они могут быть мафией, возможно – профессиональными убийцами, «механиками», которые затаились тут от ФБР и прочих бандитских типов. Но Филиппа, заключил он, поглощает слишком уж много телевидения, слишком поспешно льнет к крайностям человеческого поведения: прошлой зимой, к примеру, умоляла, как подросток, купить ей снегоход – разумеется, безуспешно. Поэтому возделывай свой садик, уничтожай паразитов безопасным органическим способом и не вмешивайся, по крайней мере, покуда телепередача эта не завершит свой несомненно развлекательный прогон.

Латиша неистово заняла переднее сиденье – собачка, которая любит кататься: голова прямо, ногти впились в теплый кожзам, раздутые зрачки нацелены на персонажей и оттенки, летящие на нее. Мистер Компакт просто ехал, правил машиной сквозь определенную последовательность прямых углов, по формальному лабиринту предместной геометрии, к головокружительным петлям, завиткам и прямым федеральной импровизации. Латиша откатила окно, тряхнула головой, драный флаг ее волос привольно бился за нею; она закричала навстречу ветру, она шлепнула болтавшейся ладонью о дверцу. Мистер Компакт рассмеялся; она развлекала его – своею чепухой; он глянул на нее и рассмеялся.

– Погляди на всех этих ослов! – закричала она, разбрасывая слова по загрязненному вою. – Я их всех ненавижу!

– Ладно, – предупредил Мистер Компакт своим глубоким папашиным голосом. Его крупные кисти и толстые руки (золотые часы, туго застегнутые на запястье, похоже, туда имплантировали) удерживали дребезжавшую машину на неприметной средней полосе; ехал он вообще-то с уверенностью дальнобойщика, с неоспоримым превосходством ума над материей, осуществляемым с тем же натренированным изяществом, какое требуется для быстрого зажигания одного натертого большим пальцем «бика» и поднесения его пламени к заматеревшей губе стеклянной чашечки, которую с таким энтузиазмом сосут на сиденье с ним рядом.

– Эй! – Он схватился за быстро отдернутую трубку. – Ты что это творишь такое? Что с тобой? Совсем обалдела?

– За дорогой следи, – пробормотала она, вдыхая, вдыхая, вдыхая.

– Ты считаешь, мы что, в лесу, блядь, ради, мы ж не… – Он взял трубку, которую она ему отдала. – Ох нет, – пых, – кто там заметит, – пых, – пару отъявленных торчков, – пых, – что гоняются за драконом, – пых, – по восьми полосам уличного движения в разгар дня? – пых. – Кто обратит внимание на такое обычное зрелище? – пых.

Вдруг их окружили легавые машины, здоровенные громады легавых машин, легавые машины огромные, как динозавры, проносились мимо, маячили в зеркалах, вздымались впереди, никто никогда еще не видел столько легавых машин. Мистер Компакт поглядывал на спидометр, он посматривал в зеркала, он следил за дорогой – все сразу. Двигатель начал издавать скверный звук, чокнутый дребезг шарика рулетки, падающего в ячейку. Или это его сердце?

Латиша, как всегда, слепая к кризису, вытянула руки, вжимая расплющенные ладони в податливую захезанность винилового потолка.

– Жалко, что у нас не кабриолет, – произнесла она. – Такая машина была б по нам, не думаешь? Для таких, как мы. Я хочу скорость чувствовать. – Она щелкнула радиоприемником (Глобальный Распор: «Ты Чё Такой Упоротый?»), и за те полсекунды, что ему потребовались на то, чтобы вырубить эту дрянь, легавые исчезли. А это отбившийся крейсер там ныкается в нескольких машинах впереди на соседней полосе или, да, просто электрическая компания. Он взмок от пота, а потеть ему не хотелось; от пота воняло, он притягивал насекомых.

– Ты глянь на этого тупого говнюка. Не рожа, а жопа просто. Эй, пошел ты на хуй! – Из проходящего «Мерседеса» на шестидесяти ей предложили средний палец. – Вся эта публика должна сдохнуть, – сообщила ему она и, приметив еще одно автотранспортное безобразие: – Эй, дама, у тебя волосня на ебаной манде есть? – Наполовину она высунулась из машины, его рука вцепилась в пояс ее джинсов. Мистер Компакт улыбался, кашлянул смешком-другим.

– Мое сердце, – простонал он. Ну и женщина.

Из угла его левого глаза выстрелила белая торпеда, взорвалась полноразмерным «транс-амом», огибающим его со скрежетом высшей передачи, очевидно, потеряв управление, после чего резко свернула обратно в невозможный карман в одном гудке клаксона от их крапчатого радиатора, и одна щуплая омногобраслеченная рука безразлично болталась из водительского окна. «Галактика» сотряслась, визжа под тормозами. Из-под сиденья выскользнул забытый «глок», ткнулся разок, два раза в ответ у его педалирующих ног, чтобы выскользнуть снова. Он был полностью заряжен.

– Блядь! – завизжала Латиша, жестко наваливаясь на плечо Мистера Компакта. – Сгони ее с дороги! – Она попыталась схватить руль, и тут же тылом ладони он двинул ей по носу и скуле. На переднем сиденье «Галактики» завязалась неуклюжая потасовка, бдительные транспортные средства в непосредственной близости отодвинулись на благоразумную подушку дистанции вокруг куролесящей машины.

– Хватит! – скомандовал он, голос – из того же холодного колодца, что и бледные лягушки со слепыми глазками зародышей, и безволосые крысы, и ночи без возврата.

– Сволочь, – прошипела она. – Я видела, как ты на нее смотрел. Я не дура. – И она кинулась на него, руку удалось просунуть ему в штаны. Он ее оттолкнул, нацелив согнутый локоть ей в голову.

– Если мне придется съехать на обочину, ты пожалеешь, что это вообще ты. – Ей не пришлось дважды смотреть ему в лицо. Она села на место, неподвижная и немая, ум – безнадежная круговерть неразбираемых очертаний, – покуда машина не перестала двигаться, и они не уставились друг на дружку на парковке торгового центра. Она держала его за плечо и не желала выпускать из машины. Ей хотелось потрахаться на заднем сиденье. Он посмотрел на нее.

– У тебя не мозги, а жижа, – сказал он. – Сраный кисель. Ими, наверное, можно, блядь, машину драить.

Ее шлепок он перехватил в воздухе, придержал ее запястье и, глядя прямо в глаза, выкручивал ей руку, пока она не поморщилась.

– А теперь пошли внутрь, – сказал он, – и давай будем паиньками.

Мимо их лобового стекла продрейфовал представитель нормального общества в нормальной одежде и с нормальными чертами лица, с комом густых курчавых волос, похоже, балансирующих на макушке, словно шерстяная шапка, – поглощенный хитроумным потреблением тающего рожка мороженого. Заметив их пристальные взгляды, ускорил шаг.

– Глянь на этого придурка, – сказала Латиша. – У него, к черту, стояк в штанах.

– Заходим, – произнес Мистер Компакт. – Ведем себя хорошо. – Он крепко схватил ее за предплечье, как джентльмен, сопровождающий свою даму по раскаленной дорожке к билетному окошечку, где валандалось несколько скучающих пацанов в вырвиглазно-окрашенной пляжной одежде. Экранов было с дюжину, в половине залов показывали одно и то же.

– Хочу «Бэтмена» посмотреть, – сказала она.

– Нет.

– «Бэтмен», – потребовала она.

– Опять, что ли? В прокате возьмем. Я тебе куплю эту долбаную кассету.

– Он еще не вышел на кассете, ублюдок[33].

Серьезная девушка за стеклом немигающе смотрела преувеличенными мультяшными глазами, ум милосердно сведен на нет в предвкушении ее первого ограбления, а поскольку жизнь у нее была относительно коротка, полный повтор программы оставлял еще много времени для Скоро На Экране, и ни одна из грядущих сцен не была красива. Затем мужчина стал девушку тянуть и сердито шептать ей на ухо. Затем девушка сердито зашептала в ответ. Затем мужчина обратился к ней.

– «Бэтмен», – сказал Мистер Компакт. – Два. – Он расплатился и, сам толком не понимая зачем, послал кассирше воздушный поцелуй.

Кармазинный вестибюль выглядел борделем и пах раздевалкой. У стойки с закусками и напитками полная близняшка Мисс Кассы не могла принять у Мистера Компакта его хрусткую стодолларовую купюру, не посоветовавшись с управляющим, худосочным назойливым мальчишкой в галстуке-бабочке, который уж точно ни в каком смысле не был законен. Затем на полпути по проходу Латиша уронила ведерко с воздушной кукурузой и после того, как они устроились на своих обычных местах на четырех задних рядах, отказалась двигаться с места, поэтому Мистер Компакт, жалуясь, но не чинясь, отправился назад за добавкой. Покатый пол был липок и по щиколотку завален мусором. Ее жесткое бесприютное сиденье, похоже, грубо обили нестираным бельем. Нервно разглядывала она призрачные колебания огромного красного занавеса; ощущать предвкушение – любого размаха – всегда, и даже в детстве, лично трудно было переносить, и в закрытой со всех сторон темноте зала привольно плодилась нежеланная осознанность. Какие таинства б ни таил занавес, сам акт их явления до некоторой степени всегда потрясал. (И хотя этот фильм она уже видела дважды, ей вполне удавалось удивляться знакомому; такому она была рада.) Она ощущала множество тлеющих умов, деливших с нею это пространство, – убежденная, что всякая чужая и отдельная душа в соучастной сосредоточенности нацелена на ее незащищенный затылок.

– Засранцы, – бормотала она. – Козлы. Уроды. – Она готова была уйти, когда Мистер Компакт прибыл со свежим попкорном, высыпающимся из ведерка вдвое больше первоначального размера.

– Что я пропустил? – пошутил он. Свет в зале еще не погас. – Блядь! – Подавшись вперед, он выплюнул полный рот частично пережеванных ядрышек себе между ног. – Что это за говно? – Она подумала, что у него сердечный приступ. – Чертово скисшее масло. На вкус как антикоррозийка.

Она попробовала несколько катышков.

– По-моему, нормально.

– Тогда все твое, детка.

Через десять минут после начала картины – не вполне неприятного развертывания распухших событий в оттенках черного и синего, – она отошла в уборную. Когда поднялась вторично еще через двадцать минут, Мистер Компакт без единого слова пошел за нею. В запертой кабинке дамского туалета они дожгли остаток «камешка», заначенного в разных хитрых областях на их личностях. Вернувшись на свои места, они обнаружили, что габариты экрана подверглись видоизменению. Мистер Компакт безостановочно гоготал всякий раз, если кого-то пристреливали; Латиша была Бэтменом, она рулила. Но под конец, когда повествование исправно запыхтело по рельсам высокобюджетного пафоса на удовлетворяющий заплесневелый вокзал, кинотеатр загудел от всех нюансов отдела спецэффектов, визга восторженных посетителей, Латишу стиснуло необъяснимым ощущением опустошения, и она заплакала – и, хоть Мистер Компакт обнимал ее, поглаживал ей тряскую спину, прекратить она никак не могла, и когда шуму кино уже перестало удаваться покрывать ее шум, он помог ей пройти вверх по проходу, а позади у них Джокер вилял злорадной задницей перед носом у Крестоносца в Плаще.

В неприкрытой наготе грубого дневного света она шаталась, как алкаш, на полпути к машине перецепилась через собственные ноги, ударилась о мостовую с тошнотворным звуком.

– Коленка, – взвыла она, катаясь, словно раненное животное, рукой зажавши прореху в джинсах, – я себе, блядь, коленку сломала.

Мистер Компакт глянул сверху на ее маленькое беззащитное тело, в утонувший мир ее глаз, из ее ноздрей протекали ручейки соплей, которые она слизывала языком.

– Боже, – произнес он, – а это еще и твое любимое кино.

Она изучала урон с любознательным детским ужасом.

– О-о-о-о-ой, кровь идет, – стонала она.

На опасливом расстоянии притормозили две женщины в беговом костюме. Машины, кружившие по парковке в поисках места, проезжая, притормаживали.

– Вставай, – сказал он. На солнцепеке температура ползла вверх, с лиц покупателей стаивала глазурь. Он переживал осознание накапливающихся взглядов. В поле непорядок, в секторе Е6 чужаки. – Подымайся, – приказал он, подталкивая ее ботинком, – вставай давай, а не то я тебе, блядь, и башку разобью. – Костяшками пальцев она двинула ему по ноге. – Ладно, – спокойно произнес он, нагнулся и вздернул ее на ноги – и умело поволок за собой, словно был легавым, а она – опасным кем-то под арестом. В одной руке уже был «бик», другая нетерпеливо обшаривала бардачок, не успел он переключиться с заднего хода. Не найдя ничего и осознав, что вокруг нет ничего, чем можно было б утолить ее слезы, развесить по душе рождественскую гирлянду, она заплакала вновь. Обвиняла его в том, что он ее не любит, даже не заботится о ней. Мистер Компакт вел машину.

Он заехал на дорожку у дома и остался сидеть, мотор не глушился. Она посмотрела на него. Он пялился в лобовое стекло.

– Вылезай, – приказал он.

– Я в настроении, К. Сам знаешь.

– Мне надо за покупками.

– Мне тоже.

– За серьезными покупками. Новые люди.

– Что за новые люди? Где?

– Там. Привезу тебе подарок.

– А сколько тебя не будет?

– Чем быстрее вылезешь, тем быстрее вернусь.

Она открыла дверцу.

– Час, – произнесла она. Выбралась наружу. – И я не шучу. – Хлопнула дверцей. «Галактика» покатилась назад по дорожке. Она несколько шагов ковыляла следом. – Разузнай, нет ли у них лунного камня, – крикнула она.

Она не могла ему сказать, до чего боялась оставаться одна. Однажды он бы использовал это знание против нее. Она спускалась в одиночество, как в пропасть, и, как только достигалась определенная глубина, страх набрасывался на нее голодной пастью. Первый час одна она провела, обыскивая дом, – и наконец нашла, проверив там дважды, прекрасный белый самородок, угнездившийся в отсеке для батареек пульта управления видеомагнитофоном, куда она сама его спрятала, предвидя такую вот дождливую ночь. Она раскочегарила трубку. Дым, повисший перед нею сладострастными шелковистыми обрывками, хотелось лизать, словно человечью кожу. Бесцельно послонялась она по пустоте дома, сбрасывая с себя одежду, в каждой комнате – по разному предмету. Закончила посреди матраса, куда уселась, уперев подбородок в грудь, не шевелясь, пока столбик естественного света полз вверх по стене, съежился, потом пропал…

Над головой у нее, трепеща, словно бумажные игрушки среди бамбуковых стропил, – пара поразительных птиц в переливчатых синеве и золоте тропических рыб. Она сидит на каменной полке, ноги болтаются в клокочущей ясности бассейна с пресной водой у нее в гостиной. Спокойствие жизни в далеком домике на пляже под тростниковой элегантностью. В соседствующем бунгало та знаменитая актриса-блондинка с зубами из «Как вращается мир» или «Путеводного света», или из «Дерзких и красивых»[34]. Она тихонько осознает новое, непривычное тело; яркое, разоблаченное «я». Ей хочется трахаться круглосуточно, без выходных. Бар – хижина под открытым небом на побережье, благоухающем рассолом и орхидеями. Ее дайкири – замороженный кубок бледных сливок, из которого торчит соблазнительный очерк очищенного банана. Плоть банана испорчена присутствием нескольких синяков, бурых лун тления. Она – завсегдатай, девушка, которую все знают. Ее ракушечно-розовые пальчики на ногах раскрывались эстетически приятным контрастом на полу из чисто-белого песка. Свет здесь – возбуждающе преобразующей природы, при его касании – мгновенный пейзаж сущностей. Смуглый бармен не носит рубашку. По нутру стакана повизгивает барное полотенце. У его опасных синих глаз нет дна. Она понимает, что ее проживание в отеле «Делириозо» может, если она пожелает, продлиться неопределенно долго, но сможет она уплатить цену или нет – вопрос без ясного ответа. Ей трудновато платить аренду за это нынешнее тело, чьи улицы и переулки теперь, раз уж она заметила это, погружены в гомон толпы, тяжесть их рушащихся тел влечет ее стоически вниз. Полна трупов голова. Тот груз, что волокла она по жидкой грязи туманных дней. Господи, неудивительно, что она все время так утомлена. В этом и беда с тем, как раскочегариваешь. После бесподобной радости вида с воздуха тебя сводит вниз, вниз до путаницы ходов под землею, вниз по тем коридорам в холодные комнаты, куда не хотелось заходить. Вроде морга, к примеру. Ее трогательная неспособность сделать эту процедуру привычной, живенько обернуть усопших в саваны, чтобы повезти на замаскированной каталке мимо ничего не подозревающих пациентов и посетителей вниз к охлажденным выдвижным ящикам, и каждую из тех белых мумий, кого приготовила своими руками, она могла помнить по табличке, по палате, по лицу, данные, каких вроде бы потерять не может никогда вместе с образом себя – угрюмого инструктора по прыжкам из самолета-гиганта, придерживает дверь перед каждым пронумерованным обрабатываемым, чтоб тот выплыл наружу – куда? На вражескую территорию, вот куда.

Стол был черен. Телевизор сер. Стены белы. Она полистала «Ярмарку тщеславия»[35], тьма украдкою вползала – безмолвная и почтительная горничная. Она встала и побродила по комнате, поглаживая каждую холодную свечу верным «биком». Вернулась на матрас и напряженно вчиталась в страницы «ТВ-гида», рисуя перед собою любимые передачи, старые фильмы. Скарлетт О’Хара была одним из ее самых любимых персонажей. Как и Нора Чарлз. Как и Крысеныш Риццо[36]. Она составила в уме список всех передач, какие посмотрела бы сегодня вечером, если б дали ток. Она так и видела, как сама смотрит эти передачи. Поступление образов было неистощимо. Жизненные знаки ее модулировались мило. Затем прозвучали дверные колокольцы, и она оказалась на ногах, не осознавая, что двинулась с места, предметом дрожащей скульптуры, сердце – как будильник, по всему ее телу вверх и вниз прокатываются покалывающие волны: не уверенная, слышала ли что-то вообще. Она встревоженно оглядела комнату, словно в ней мог находиться кто-то еще, какой-то другой объект, сказавший бы ей, что делать. Затем это произошло опять – мелодичный динь-дон, сломавший ей позу. Она натянула футболку и джинсы, выхватила из-под матраса 44-й и сторожко добралась до переда дома, пальцы легонько пробегали по стенам, как будто она пересекала нестойкие проходы судна. Остановилась в тенях, хорошо в стороне от бледного параллелограмма уличного света, небрежно наброшенного поперек пола без ковра. Сквозь венецианское окно она его видела – мужчину в темноте у ее двери. Подергивается вверх-вниз. Он нажал на кнопку в третий раз, отвернулся осмотреть пустую улицу. На дорожке стояла чужая машина. Лицом он прижался к стеклу. Массивом сплошной неподвижности она не дрогнула.

– Я тебя вижу, – сказал он. – Давай открывай.

Сердце у нее в груди колотилось дикими копытами. Обеими руками она подняла пистолет.

– Я выломаю дверь, сама же знаешь. – Ногти быстро застучали по стеклу. Звук – это царапанье когтей – испугал ее, и она нажала на спуск, подумала, будто нажала на спуск, ничего не случилось, и теперь уже свирепо трясли дверную ручку, а колокольцы звенели без перерыва, и голос звучал у ее головы, угрожая: – Давай же, Латиша, открывай. – Латиша?

Она спрятала пистолет в размокшем мешке мусора в углу и отперла дверь.

Вскинув руки, чтоб обняться, он вошел в дом, ухмыляясь от мысли о том, что удивился, застав ее дома.

– Рис. – Она кратко кивнула, не подпуская его близко мертвым звуком своего голоса.

– Эй, разве так вообще можно?

– Чего тебе?

– Так параноишь. Что с тобой произошло в этих «местьях»? Тот старый хрыч, с кем ты ебешься, тебе мозги засрал?

– Он не старый.

– Давай-ка на него поглядим, выволакивай его, он под кроватью прячется или как?

– Его нет.

– Не ври мне. – Взгляд у него отвелся от нее, через стены, к другим комнатам.

– Ох, ладно, я забыла. Он за углом, «узи» мацает, ждет, чтоб только тебе башку отфигачить.

– Расслабься, я тебе верю. А чего ты, к черту, свет не зажжешь, мы хоть в лицо друг дружке посмотрим или как-то.

– Мне и так нравится, это романтичней, не считаешь?

– Я по тебе соскучился, милаха.

– Прошу тебя, только Элвиса не включай, сегодня-то. У меня голова болит.

– Эй. – Он поднял руки и медленно закружился перед ней. Посмотрел на нее, пожал плечами. Таков был его способ показать: я чист, я невинен. Не виновен ни в чем. В правой руке его знакомая мятая спортивная сумка держала в себе шану и аптеку.

– Как ты меня нашел?

– Все улицы соединяются, детка, просто по ним едешь.

– Ты вроде какой-то другой стал. – Вообще-то нет, но она забыла, как во всей полноте действует его присутствие. Глядя на него, она полностью онемела.

– Знаю, я просто все лучше и лучше. – Он заметил, какое у нее лицо, и рассмеялся, вновь пожимая плечами. – Так мне говорят.

– Что есть?

– Ну, есть вот это… – он приподнял сумку, – …и вот это, – показывая пальцем с невероятно длинным ногтем на свою промежность.

Она двинулась к нему без единого слова, будто кто-то делал вид, что ходит во сне, упала перед ним на колени и расстегнула ему штаны, стащила их ему до носков, все это время не сводя взгляда с глубины его глаз, но ничего не выдавая взамен, – так, знала она, ему и нравится.

– Что это? – спросила она. Мошонка его была туго обмотана куском белого шнурка так, что связанные яйца, распирая натянутую и обритую кожу, напоминали доли-близнецы нелепого миниатюрного мозга.

– Когда постучу тебе по голове, дернешь за веревочку.

– Сильно?

Он раздраженно глянул поверх ее головы.

– Будто свет включаешь.

– А больно не будет?

– Вот и поглядим.

Немного погодя он ей сказал, что можно прекратить.

– Это как играть с мокрой резиновой сосиской, – пожаловалась она. В такой ситуации ничего нового, кроме веревочки. – А можно все равно подергать?

Дернула, и он отозвался:

– Бип-бип.

Затем Рис расстегнул свою спортивную сумку и показал ей громадные горсти заряженных пузырьков.

– Даешь вечеринку, – провозгласила она.

Позднее (что б это ни значило применительно к точке, затерявшейся среди извергающихся туманностей времени) он растолковал, что шнурок – приспособление, напоминающее ему об этости его тела. Люди больше не сознают действительностей плоти. А если личность, будь она мужской или будь она женской, поддерживает недостаточно активный симбиоз с жизненно важными органами тела, то такое тело станет подвержено вмешательству чужих. Его займут чужие из правительства. Стало быть, простые инструменты, вроде веревочки и различных контролируемых веществ, необходимы для того, чтобы не закрывались важные каналы к твоей биологической основе.

– Да, – сказала она. – Я в это верю.

На лице его возникали новые блики. Да, теперь она видела ясно, переживала все таким, как оно было.

– У тебя симпотные уши, – сказала она.

Рука его потянулась к ней, каждый волосок – отдельный индивид, особо вложенный в яркую кожицу, чтобы ей приятно было смотреть.

Некогда она уже повелась на него, потому что, обшаривая невинность его лица, засвидетельствовала осуществление его третьего глаза в должно зацентрованном положении у него на лбу – и ее околдовало. То был глаз, что станет ею повелевать. Они познакомились в Институте искусств, и сорок минут спустя он уже шворил ее в лифте, намеренно остановленном между этажами (греки и импрессионизм). Ему нравилось искусство, и музей был хорошим, безопасным местом для сделок. Любил он футбол, историю Америки и ширево. Лицо у него выглядело здорово, особенно на фоне Рембрандтов. И вот они немного потрахались, а потом принялись трахаться с другими людьми. Его веснушчатая кожа – как хлопья корицы, плавающие в молоке в убаюкивающем свете на исходе дня на Милл-стрит, под самыми некрашеными свесами крыши на обрюзгшей кровати, где она начала отговариваться болезнью, покуда ей не позвонили из больницы. К тому времени, наскучив учебой, Рис беззаботно дрейфовал к улице, Латиша тащилась следом. Сбывала она из своей машины на перекрестке возле библиотеки собственной избранной клиентуре друзей или друзей друзей, или посторонних, утверждающих, что они знакомые давнишних друзей. У него паранойя упрочивалась, он спал со «смитом-и-вессоном» в руке; однажды ночью, защищая его от нападения во сне, пистолет выстрелил, лишь на несколько дюймов промахнувшись мимо ее столь же попутавшей головы и проделав незаштукатуриваемую дыру как в стене, так и в отношениях. Она ушла. Жила с разными. Делала то, что нужно. Заметила подозрительные язвочки у себя на теле. Волновалась из-за СПИДа то и дело. Язвочки пришли и ушли. Мистер Компакт был одним из тех образчиков современного парнейшества, что получше.

И вот опять Рис тут, хочет, чтобы она вернулась. Он так параноил. Умолял ее. Она не желала идти. Он произнес свои реплики. Она произнесла свои. Вот так вот. Взад и вперед. Он так параноил.

После того, как он убрался, она не была уверена, что кто-то вообще побывал сегодня вечером с нею в доме. За последний год она привыкла к нескончаемой неясности, к жизни в этом нео-«мягком» мире, где все края податливы и нечетки, единообразный слой озабоченности наброшен покрывалом и на великое, и на незначимое в равной мере. Она ценила такой взгляд; большинство вещей, похоже, мало что значили.

Как хороший солдат, в час своего караула она взобралась на парапет и расхаживала – от стены к стене – по узкой спа́ленной тропке, с которой расчистили половой мусор, чуланный часовой. Я жива. Я личность. Я настояща. Меня зовут Латиша Шарлемань. Мое имя Латиша Шарлемань. Настоящая. Где-то в ночи необъяснимый гул исполинской машинерии. Она сжимала себя за плечи, внезапные спазмы, дрожа в августовской жаре. Когда так плохо бывало Женщине-Пиявке, она убивала очередного молодого человека, вкалывала себе сок его гипофиза[37]. За дверью она обнаружила старый свитер (не ее), весь утыканный сигаретными ожогами, разъезжающийся по швам, и, когда его надевала, а ум убрел при этом на минуту-другую куда-то играть сам по себе, пальцы ее вдруг отпрянули в ужасе от неожиданного ощущения: она вскальзывает в одеяние из человеческой кожи (ее собственной), застегнутое шиворот-навыворот.

В раннем детстве она знала, что никогда не умрет. То был факт до того неопровержимый, до того ощутимый, до того истинный, как дождь в лицо, свет в деревьях, а иногда и сейчас, во многих годах от той невинности, что дала возможность подобному откровению, она умела найти дорожку назад, к укрывающему кряжу того знания. Такой улет случался нечасто, никак не предсказать, где или как может он произойти, но когда нужная тропка перед нею открывалась, к ней, виляя хвостиком, подбегало счастье, чтобы вести ее и снова напоминать: все, что ей известно, – не так. Зачем пошла она в медсестры? Она терпеть не могла больных. Зачем связалась с Мистером Компактом? Он жирный и гадкий урод. Зачем ебется с такими, как Рис? Она же слыхала, что у него СПИД. Зачем на Рождество отправила родителям открытку с яростно накорябанными на ней непристойностями? Они ведь тоже ничего не знали. Почему ее жизнь улетает дымом? Когда она была маленькой, ей хотелось сбежать с карнавалом.

Она перекатилась, и в дверях оказался подпертым Мистер Компакт, одутловатый, потный, восставший из мертвых, – зыркал на нее. Выглядел он скверно.

– Что это? – требовательно осведомился он.

– А?

– Скажи опять то, что говорила.

– Что ты делаешь? – Она не была совсем уж уверена в том, что это он.

– В каком это смысле, что я делаю? Что ты делаешь?

Она потерла себе лицо сбоку пяткой ладони.

– Я не слышала, как ты пришел.

– Ты сама себе пела.

– Да ну? Я пела?

– Что с тобой такое? Прочисти дыры в ушах.

– Что это я пела?

– Какую-то дурацкую херню. Откуда я, блядь, знаю?

«Бик» был у нее в руке, щелкал кастаньетами.

– Где срань?

Он кинул ей заряженный пластиковый чек.

– Становится хуже, – сказал он, стараясь не обращать внимания на трение металлических деталей. – Меня чуть не убили.

– Да ну?

– Новый шифер принял меня за душмана.

– Жуть под куполом, – отозвалась она, не отвлекаясь от драмы трубки.

– Думал, у меня, блядь, сердце схватит.

– Это было б скверно. – Ее камни и деревья, тучки и тушки ее уже начинали посверкивать, словно спецэффекты зачарованного леса в старых черно-белых фильмах.

– Ебать-копать, лапуся.

Он все еще перелопачивал этот несчастный случай на вершине своего одинокого холма в гостиной, смотрящей на долину теней. Смерть. Она могла напрыгнуть в любое время, словно мишень в тире, с той лишь разницей, что вооружена. На нем были только его цепочки, восемнадцать каратов золота, медалька св. Христофора да целительный кристалл, который ему подарила дочка Линдзи на его последний день рождения, который им выпало отмечать вокруг очага из фальшивых кирпичей. Если он сейчас скопытится, кто его похоронит? Кто будет траур носить? Немощный и слабеющий, подвешенный в паутине трубок и проводов, не в силах шевельнуться, не способный говорить, без надежды ждущий того же паука, что слопал Бенни, тужась одними глазами сказать нянечке, безупречному видению в белом, чтобы коснулась, тепло к теплу, всего лишь раз, пока холод не окутает всех нас. Подержи меня за руку, Латиша! – визжит он, голос в манекене. Содрогающийся вентилятор щелкает, включаясь и выключаясь. Спаси меня, шепчет он стенам, что никому не скажут, даже моги они.

Когда пришел в себя – лежал ничком на полу гостиной. Он не знал, заснул он, потерял сознание или хуже.

В спальне Латиша съежилась над обтрепанным номером «ТВ-гида», который читала с библейским рвением.

– Сейчас «Челюсти» показывают, – объявила она.

– И что? – Он вытирал влажное лицо плесневелым полотенцем.

– И то, что я хочу посмотреть, это мое любимое кино.

– Завтра тебе в прокате возьму.

– Генератор тоже в прокате возьмешь?

– Может, Мистер Озабоченный Динозавр по соседству пустит тебя к себе вместе посмотреть.

Он вошел в комнату, чтоб либо взять какой-то предмет, либо сообщить Латише нечто важное, ни то ни другое теперь не было ему очевидно; он вернулся в ванную посмотреть, нельзя ли отыскать там то, что он потерял. После опять пришел, не сводя глаз с одежды у своих ног и со странной пары черных трусиков. Мужские. Держа предмет этот изысканно на весу двумя скрюченными пальцами, он обшарил дом. Латиши нигде не обнаруживалось. В кухне он проверил и перепроверил замки на окнах, затем погрузился в чистку стекол самодельной смесью этилового спирта и сока четырех лимонов, купленных много недель назад для профилактики цинги. Дольше всего он стоял у задней двери. Подмел пол. Когда проходил гостиную, его отвлек черный дуб, стоявший снаружи на газоне. За его стволом кто-то прятался. Пока он ждал, чтобы человек этот вновь показался, – смерил себе пульс. Биение казалось быстрым, ускоренным, но не чрезмерно, быть может – постоянным, размеренным и крепким, уж точно в нем не слышалось красноречивой хлюпающей ноты пробитой камеры, или неработающего клапана, или забившейся артерии. Завтра ему придется бросить курить. Он больше не мог так дальше.

Латишу он обнаружил в спальне – она лежала навзничь, выполняя удивительно оживленную череду подъемов ног.

– Я тут все время была, – сказала она. – Ты чокнулся?

Он подрыгал трусами у нее перед носом.

– Это что?

– Что что? – Она считала в уме повторы, и ей ни до чего больше не было дела. – Ебическое исподнее. Что с того?

Он потыкал ей в ребра ногой.

– Это не мое, плюша.

Ноги ее грохнули об пол. Она уставилась в потолок.

– Так ты какого… от меня в связи с этим хочешь?

Он набросился на нее, не успела она полностью встать на ноги, стиснул клок немытых волос в руке и дотащил до самой стены, где упер ее и предупредил – нос к носу:

– Ты мне давай не хами, сучара косоглазая.

Усилие резко подвести колено вверх ему в пах встречено было жестким шлепком, за ним другим и презрительным фырканьем – он всю ее голову оттолкнул прочь, словно бы избавлялся от особенно гадкого мусора. Она упала на пол в позе личинки муравьиного льва, тело съежилось в тугой ком, каска из рук защищала голову. Он отхлестал ее оскорбительным исподним, а когда рука устала – пинал босой ногой, остановившись лишь обматерить ее кости, когда ушиб себе большой палец. Запыхавшись и сопя, он высился над нею, созерцая зловредное яйцо ее очертаний, и обнаружив, что еще не закончил, нет, он должен упасть еще на колени и воздетыми кулаками стремиться повредить, если не сломать, ту защитную клетку, где содержалось ядовитое месиво ее сердца. Все это она претерпевала без жалоб.

Словно изможденный спортсмен, рухнул он поперек матраса, вытер лицо простыней.

– Милая, милая, ну почему ты вынуждаешь меня так с тобой поступать? – Ответа не было. Медленно покрасневшее тело ее развернулось, поднялось от него прочь. – Эй, ты куда это пошла? Ответь мне, отвечай сейчас же.

Она вернулась из кухни, легко неся над головой один из двух остатков мебели во всем доме – дешевый деревянный табурет, который, как наблюдал он завороженно, приблизился и без задержки опустился ему на плечи и выставленное в защиту предплечье. Она готовилась ко второму удару, когда он выдернул эту штуку из ее хватки и, с глазами буйными и воспаленными в глазницах своих, рыча, вскочил на ноги.

– Так ты этого хочешь? А, этого? – И он шарахнул табуреткой об пол и бил, пока стыки ее не расселись и не потрескались, пока палки не повалились у него из рук, а она не рванулась в сортир, избежав кромсающей ножки (теперь дубинки) всего на дюймы. Хлопнула дверь, наглухо щелкнул замок, он с одной стороны, молотя во взрыве чешуек краски, долбящийся волшебник, раз-два-три, наслаждаясь своею властью над деревом, она – изнутри, дрожа и съежившись над унитазом, словно тот, кто свирепо только что тошнил или сейчас станет, пальцы до первого сустава захоронены в звенящих тоннелях ее ушей.

Когда грохот прекратился, она неуверенно опустила руки и прислушалась. Сперва – к туп-тупу его толстых неизящных ног взад и вперед по узкому коридорчику, затем, уже из спальни – к щелк-Щелк-ЩЕЛКУ зажигалки, после – всепроникающая роящаяся тишина, что выманила ее из кафельного убежища встать робко в дверях спальни, наблюдателем с большими спаниелевыми глазами. Окруженный подушками, Мистер Компакт развалился на матрасе, спина оперта о стену, лицо слегка напряжено от усилия сдержать дыхание, смешанное со сладкими добавками. Он благосклонно кивнул в ее сторону – румяный сельский помещик, наслаждающийся своею вечерней вересковой трубкой. Докурив, положил костыль в блюдце на полу и, мимоходом заинтересовавшись, глянул снизу на нее.

– Так, чего эт ты пошла и заставила меня тебя эдак вот отделать? – спросил он. – Меня б мог сердечный приступ свалить.

Она промямлила ответ.

– Что? Погромче давай. Ты похожа на какую-нибудь жену Дракулы.

Она мямлила дальше.

– Я ни хера не понимаю, что ты там говоришь. Что такое? – Он приложил чашку ладони к уху, делая вид, что вслушивается. Рука его произвела быстрый пренебрежительный жест. – На хер. – Он с трудом поднялся на ноги со стариковской осторожностью, протрюхал мимо нее, не глянув и не тронув, лишь для того, чтобы возобновить свое нескончаемое изучение освещенного луной натюрморта, обрамленного передним окном. Существовал предопределенный способ рассматривать картину, обязательное обозрение в несменяемой последовательности определенных деревьев, кустов, столбов, теней, чтение этого шаблона в поисках аномалий, которых наверняка уже ждешь на этом рубеже. Через безлюдную дорогу – знакомые дома, неизменно темные, даже забытая настольная лампа не разделяет бдения этих покинутых часов, их аналогичные фасады являют все то же загадочное выражение, одинокий уличный фонарь отбрасывает розоватую свою бледность на украшенья предместий, и от него еще глубже становятся утесы и пруды глубочайшей тени, кишат возможностями, луна – серп хрома средь устрашающего массива льдистых штифтов, где оторвалась единственная заклепка, спутник связи на сходящей орбите, спешащий к забвению дома. Потом он заметил дыру в своем обзоре. Его собственная «Галактика» – ее не было. Он вгляделся неверящими глазами в пустое пространство на дорожке к дому. Оглядел темный ряд машин, запаркованных у обочины. Распахнул дверь и выскочил на газон, неистовый голый человек, совершенно не в силах осознать – его оставшийся без пригляда пульс рванул галопом вперед к финишной черте без него – довольно неисключительный факт того, как его превращают в жертву силы современной жизни. Кто-то посмел угнать его машину.

В спальне Латиша раскинулась наполовину поперек скомканной постели, ноги ее затерялись в сумбуре компакт-дисковых обломков, неопрятная поза, воображала она, последнего полицейского снимка. Она нашла трубку и чек, и теперь снаряд за взмывшим ввысь снарядом взрывались в грубом великолепии под высокими сводами ее черепа, запущенные деловитой минометной батареей у нее в середке, где меж бедер у нее приятно угнездился теплый костыль, уютная ось, вокруг которой начало двигаться ее предложенное тело, поначалу нежно, затем со скоростью все энергичнее, вверх и вниз, из стороны в сторону, бурливо исторгая новые миры, один за другим.