Сад Финци-Контини

Пролог

Я давно уже хотел написать о Финци-Контини — о Миколь и Альберто, о профессоре Эрманно и синьоре Ольге — и обо всех остальных, кто жил или, как я, приходил в дом на проспекте Эрколе I д’Эсте в Ферраре незадолго до того, как началась последняя война. Но только год назад, в одно воскресенье апреля 1957 года, случилось нечто, что побудило меня сделать это.

Все произошло во время обычной воскресной прогулки. В компании друзей на двух автомобилях мы отправились сразу после обеда по виа Аурелия без какой-либо определенной цели. В нескольких километрах от Санта-Маринелла наше внимание привлекли внезапно возникшие слева башни средневекового замка. Мы свернули на проселочную дорогу и в конце концов вышли прогуляться на безлюдный песчаный берег, который простирался у подножия замка. Правда, замок этот вблизи казался совсем не таким средневековым, как мы ожидали, увидев с шоссе, против солнца, его темный силуэт на фоне ослепительной и безбрежной голубизны Тирренского моря. На нас обрушились порывы ветра, песок запорошил глаза; в замок нас не пустили, потому что у нас не было письменного разрешения от администрации бог весть какого римского кредитного учреждения. В общем, мы были крайне недовольны и раздражены тем, что по собственной воле уехали из Рима в такой день, который здесь, на морском берегу, казался почти таким же суровым, как зимой.

Мы походили по пляжу взад и вперед минут двадцать. Единственным веселым человеком в нашей компании была девятилетняя девочка, дочь молодой пары, в машине которой я приехал. Возбужденная ветром, морем, сумасшедшими вихрями песка Джанна дала волю своей веселой и экспансивной натуре. Она сняла туфли и чулки, несмотря на то что мать попыталась ей это запретить. Она выбегала навстречу волнам, которые обрушивались на берег, и замочила ноги до колен. В общем, она развлекалась вовсю: так что через несколько минут, когда мы вернулись к машинам, я увидел в ее живых черных глазах, сияющих на разгоряченном нежном личике, тень откровенного сожаления.

Вернувшись на виа Аурелия, мы через пять минут доехали до развилки Черветери. Поскольку было решено сразу возвращаться в Рим, я решил, что мы поедем прямо. Но в этот момент наша машина притормозила, и отец Джанны высунул в окошко руку. Он подал знак другой машине, которая шла за нами метрах в тридцати, что собирается повернуть налево. Он передумал возвращаться в Рим.

Так мы оказались на неширокой асфальтированной дороге, которая ведет сначала к маленькому селению, почти сплошь состоящему из новых домов, потом серпантином карабкается на холмы и доходит до знаменитого этрусского некрополя. Никто ничего не спрашивал. Молчал и я.

За селением дорога шла немного в гору, и машина слегка замедлила ход. Мы проезжали совсем близко от зарослей, которыми покрыто все до Тарквинии и дальше; со стороны холмов их больше, чем у моря, они покрывают всю территорию Лация к северу от Рима, всю эту территорию, которая, по сути, не что иное, как огромное кладбище. Здесь трава зеленее, гуще, темнее, чем на участке между виа Аурелия и Тирренским морем: это признак того, что вечный сирокко, дующий с моря, по дороге сюда теряет свое соленое дыхание, а влага недалеких гор уже оказывает свое благотворное влияние на растительность.

— Куда мы едем? — спросила Джанна.

Муж и жена сидели спереди, а девочка была между ними. Отец оторвал руку от руля и положил ее на темные кудри дочери.

— Мы едем посмотреть на гробницы, которым четыре или пять тысяч лет, — ответил он тоном человека, который рассказывает сказку и безудержно перевирает цифры. — Этрусские гробницы.

— Как печально! — вздохнула Джанна, откидываясь на сиденье.

— Почему печально? Тебе в школе ведь рассказывали, кто такие этруски?

— В учебнике истории этруски в самом начале, вместе с египтянами и евреями. Послушай, папа, как по-твоему, кто древнее, этруски или евреи?

Папа рассмеялся.

— Спроси вот у этого господина! — сказал он, показывая на меня большим пальцем через плечо.

Джанна обернулась. Ее лицо наполовину закрывала спинка сиденья, она бросила на меня быстрый, недоверчивый и сердитый взгляд. Я думал, что она повторит вопрос. Но нет, она сразу отвернулась и стала смотреть прямо перед собой.

Впереди по дороге, все еще идущей немного вверх, навстречу нам шли небольшие группы местных жителей, в основном юношей и девушек. Это была обычная воскресная прогулка. Девушки шли, взявшись под руки, и образовывали целые цепочки, которые иногда доходили до середины дороги. Они разглядывали нас через стекла смеющимися глазами, в которых любопытство смешивалось со странной гордостью и с плохо скрываемым презрением.

— Папа, — снова спросила Джанна, — почему древние могилы не такие печальные как те, которые поновее?

Компания, более многочисленная, чем другие, заняла почти всю проезжую часть. Молодежь пела и совсем не думала уступать нам дорогу, поэтому машина почти остановилась. Отец секунду помолчал.

— Те, кто умер недавно, нам ближе, — ответил он, — поэтому мы любим их больше. Этруски, видишь ли, умерли слишком давно, — он снова говорил, как рассказывал сказку, — это как если бы они никогда не жили, как будто они всегда были мертвыми.

Снова молчание, на этот раз более длительное. Наконец (мы были уже совсем близко от площадки перед входом в некрополь, на которой стояли автомобили и старые кабриолеты) настал черед Джанны преподать нам урок:

— Ну вот, сейчас, когда ты так сказал, я подумала, что этруски тоже жили, и я люблю их также, как и всех остальных.

Осмотр некрополя, как я сейчас вспоминаю, прошел под знаком этих слов. Джанна, самая маленькая из нас, заставила всех кое-что понять — она в определенном смысле вела нас за руку.

Мы зашли внутрь центральной гробницы — знатной семьи Матута: это был низкий подземный зал, вмещавший десятка два погребальных лож, каждое из которых занимало собственную нишу, вырубленную в туфе и украшенную полихромной лепкой, изображавшей милые сердцу предметы, спутники повседневной жизни, — мотыги, веревки, топоры, ножницы, лопаты, ножи, луки, стрелы и даже охотничьих собак и болотную дичь. И я, забыв свое обычное стремление к филологической точности и тщательности, пытался как можно ярче представить себе, что значили для этрусков Черветери, этрусков, живших уже после римского завоевания, постоянные посещения этого пригородного кладбища.

Я представлял себе, как они приходили — наверное, пешком, из ближайшего селения: семьи, группы молодежи, подобные тем, которые мы встретили недавно на дороге, парочки влюбленных или друзья, а может, и в одиночку. Совсем как в наши дни, когда в селениях итальянской провинции ограда сельского кладбища — это цель ежедневной вечерней прогулки. Они бродили между гробниц конической формы, прочных и массивных как бункеры, которыми немецкие солдаты усеяли Европу во время последней войны; гробницы эти напоминали жилища-крепости живых. Мало-помалу обитые железом колеса повозок проложили две глубокие колеи в мощеной дороге, которая пересекает кладбище из конца в конец. Мир изменялся, в этом они должны были признаться себе. Он уже не был таким, как когда-то, когда Этрурия со своей конфедерацией свободных аристократических городов-государств владела почти всем италийским полуостровом. На сцену вышли новые цивилизации, более грубые, но в то же время более сильные и воинственные. Но какое это имело значение?

За оградой кладбища каждый из них имел второй дом, а в нем уже приготовленное ложе, на которое скоро его поместят рядом с праотцами. Там вечность не казалась иллюзией, сказкой, пустым обещанием священнослужителей. Будущее могло как угодно изменять мир. А здесь, в тесном кругу почивших близких, в сердце этих гробниц, куда вместе с умершими помещали и все то, что делало жизнь такой прекрасной и желанной, в этом уголке мира, таком надежном, защищенном от всех невзгод, по крайней мере здесь (а их мысли, их стремления вились вокруг конических гробниц, заросших дикими травами), по крайней мере здесь никогда ничего не изменится.

Когда мы собрались уезжать, было уже темно.

От Черветери до Рима недалеко, километров сорок. Однако и близким этот путь не назовешь. Примерно на полпути виа Аурелия стала заполняться машинами, которые возвращались в Рим из Ладисполя и Фреджене. Мы были вынуждены двигаться почти со скоростью пешехода.

И вот тогда, в атмосфере тишины и дремоты, царившей в машине (даже Джанна задремала), я вернулся в мыслях к годам моей ранней юности и вспомнил Феррару, еврейское кладбище в конце улицы Монтебелло. Я снова видел просторные лужайки, редкие деревья, плиты и стелы, тесно стоящие вдоль ограды и внутренних стен. И я увидел, как будто наяву, монументальный склеп Финци-Контини: безобразный — так о нем отзывались у нас дома, — но все же величественный и значительный памятник, хотя бы благодаря важному положению, которое занимала семья.

И у меня сильнее, чем раньше, сжалось сердце при мысли, что в этом склепе, построенном, чтобы гарантировать вечный покой его первого обитателя и его потомков, только один из всех Финци-Контини, которых я знал, обрел этот покой. Действительно, там был погребен только Альберто, старший сын, умерший в 1942 году от лимфогранулемы. А Миколь, младшая дочь, и отец, профессор Эрманно, и мать, синьора Ольга, и синьора Регина, очень старенькая, разбитая параличом мать синьоры Ольги, — все они были вывезены в Германию осенью 1943 года, и кто знает, похоронили ли их вообще где-нибудь.