Сад нашей памяти

Пролог

Конец безмятежной юности Оливии пришелся на осень 1940 года. В Европе вовсю разразилась война, да и на Тихом океане уже прорастали семена новых кровопролитий. В то время как ситуация в мире все глубже пускала корни в ее наивное восприятие реальности, Оливия отчаянно пыталась восстановить под собой прежнюю незыблемую почву, еще веря, что сможет, как и прежде, закладывать в нее зернышки новых мечтаний и надежд. Однако земля под ногами продолжала ходить ходуном и разрушаться, пока наконец Оливия о нее жестоко не запнулась, навсегда лишившись своих розовых очков.

Сейчас она сидела у больничной койки, держа бледную ладонь умирающей подруги. Голубые прожилки вен, густо исколотых медиками, исчертили ее маленькие руки, которые впервые за все годы их знакомства не сжимались в кулаки, словно норовя дать отпор. Ее старая подруга, казалось, готова была тихо и в согласии уйти в лучший мир, как будто теперь для нее смерть была желанной гостьей.

Счастливчики все же те, с кем так обошелся возраст. Забрав с летами юность и энергию молодости, он в то же время сгладил отдельные разочарования, унял сожаления и, возможно, даже сменил каких-то демонов на ангелов.

Лицо ее подруги сделалось узким и худым, изрезанным глубокими морщинами. Некогда крепкое мускулистое тело ныне являло лишь кожу да кости. Прежде густые рыжевато-каштановые волосы сильно поредели и были теперь почти такими же белыми, как и сухое пергаментное лицо. Из капельницы ей в кровь медленно поступали болеутоляющие и седативные препараты. Тихонько попискивали над койкой мониторы. Шторки на окнах были плотно сдвинуты, чтобы свет с улицы не тревожил уставшие глаза. Из всех мест, где Оливия могла бы представить смерть своей подруги, это могло быть что угодно, но только не здешняя, полутемная, стерильная больничная палата так далеко от ее родного дома, оставшегося в отрогах лесистого Голубого хребта Аппалачских гор.

Оливия почти даже жалела, что, оказавшись сейчас здесь, быть может, с каждым мгновением все больше теряет хранившийся в ее памяти лик энергичной и сильной девушки, которая едва ли не на каждом повороте храбро бросала вызов жизни. Но как бы ни хотелось Оливии цепляться за былые образы своей давней подруги, которыми она так дорожила, и игнорировать разрушительные признаки губящего ее рака, она сознавала, что, бросив подругу сейчас, она понесет такое раскаяние, которое окажется уже не под силу ее старым плечам.

Прикрыв глаза, Оливия на некоторое время застыла у постели, пока не ощутила рядом на койке слабое шевеление. Подняв веки, она увидела, как на нее глядят не мигая слезящиеся, бледно-голубые глаза.

– Вы приехали. – Голос женщины прозвучал слабо, выдавая напряженное усилие.

Оливия улыбнулась, отказываясь уступать глубокой печали:

– Разумеется.

– А моя девочка тоже здесь?

– Да. Она меня и привезла. С моим зрением мне дальше нашего городка не выехать.

– Как моя дочурка? – спросила та, словно не слыша ее слов.

– Из нее выросла прекрасная женщина.

– Хорошо. – В палате повисло долгое молчание, прерываемое лишь тихим попискиванием монитора. – Спасибо, что заботитесь о ней.

– Ты для меня сделала ведь то же самое, разве не так? Ты позаботилась о моей внучке, когда ей это было так необходимо.

– Как она?

– Недавно произвела на свет второго ребенка.

Оливии вспомнился тот далекий акт безоглядной храбрости, что накрепко связал их полвека назад. Друг для друга они рисковали собой и всей своей жизнью и так много хранили общих секретов.

Редкие брови лежащей на койке женщины сдвинулись, словно бы насупясь.

– Только не уносите свою тайну в могилу, госпожа Оливия. Мы с вами обе знаем, это привяжет вашу душу к земле.

За долгие годы Оливия запрятала в себе столько тайн, что все они давно переплелись воедино. И теперь ей казалось, что стоит потянуть за что-то одно – и наружу вывалится все разом. Признание, возможно, и облегчит ей душу, но, по мнению Оливии, от него будет мало пользы. Ее сокровенный секрет служил определенной цели, и коли уж сохранность этой тайны означала, что ее душа будет навеки привязана к земле, то, значит, так тому и быть.