Садок судей

Зажег костер

И дым усталый

К нему простер

Сухое жало.

Вскипает кровь.

И тела плена

Шуршит покров

В огне полена.

Его колена —

Языков пена

Разит, шурша;

Но чужда тлена

Небес Елена —

Огнеупорная душа.

Поэт и крыса —

вы ночами…

Поэт и крыса — вы ночами

Ведете брешь к своим хлебам;

Поэт кровавыми речами

В позор предательским губам,

А ночи дочь, — глухая крыса —

Грызет, стеня, надежды цепь,

Она так хочет добыть горсть риса,

Пройдя стены слепую крепь.

Поэт всю жизнь торгует кровью,

Кладет печать на каждом дне

И ищет блеск под каждой бровью,

Как жемчуг водолаз на дне;

А ты, вступив на путь изятий,

Бросаешь ненасытный визг, —

В нем — ужас ведьмы с костра проклятий,

След крови, запах адских брызг.

А может быть отдаться ветру,

В ту ночь, когда в последний раз

Любви изменчивому метру

Не станет верить зоркий глаз? —

А может быть, когда узнают

Какой во мне живет пришлец,

И грудь — темницу растерзают,

Мне встретить радостно конец? —

Я говорю всем вам тихонько,

Пока другой усталый спит:

«Попробуй, подойди-ка, тронька, —

Он, — змей, в клубок бугристый свит».

И жалит он свою темницу,

И ищет выхода на свет,

Во тьме хватает душу — птицу,

И шепчет дьявольский навет;

Тогда лицо кричит от смеха,

Ликует вражеский язык:

Ведь я ему всегда помеха, —

Всегда неуловим мой лик

Круг в кругу черти, — черти,

Совершай туманный путь,

Жизни тусклыя черты

Затирай глухая муть;

Все равно ведь не обманешь,

Не пройдешь волшебный круг:

Пред собой самим ты станешь,

Раб своих же верных слуг.

Тонкогубый, нервный разум,

Чувство, — вечная печать, —

Заполонят душу разом,

Стоит ей начать искать.

И в гимназии и дома

Потекут пугливо дни,

Сердце искривит оскома,

Мысли станут так бледны.

Вдохни отравленную скуку

Прошедших вяло вечеров

И спину гни, лобзая руку,

С улыбкой жадных маклеров, —

Ты не уйдешь от скучных бредней,

И затуманишь свой же лик,

На зеркалах чужой передней,

Публичной славою велик.

Твоих неведомых исканий

Седой испытанный старик,

С умом змеи, с свободой лани, —

Неузнанный толпой твой лик;

Пройдет с опущенной главою

Сквозь строй упершихся зрачков.

Всем служит гранью роковою —

Нестройной зыбкой жизни зов.

Осталось мне отнять у Бога,

Забытый ветром, пыльный глаз:

Сверкает ль млечная дорога

Иль небо облачный топаз, —

Равно скользит по бледным тучам

Увядший, тусклый, скучный ум.

И ранит лезвием колючим

Сухой бесстрашный ветра шум.

О ветер! похититель воли,

Дыханье тяжкое земли,

Глагол и вечности и боли

«Ничто» и «я», — ты мне внемли.

День падает, как пораженный воин,

И я, как жадный мародер,

Влеку его к брегам промоин,

И, бросив, отвращаю взор.

Потом чрез много дней, случайно,

Со дна утопленный всплывет;

На труп, ограбленный мной тайно,

Лег разложения налег,

И черт знакомых и ужасных

Дух успокоенный не зрит,

Его уста навек безгласны —

В водах омытый малахит.

В своем бесформенном молчаньи

Творец забытых дел — вещей,

Средь волн в размеренном качаньи,

Плывет как сказочный кощей.

И пепел зорь лежит на щеках,

Размыл власы поток времен

И на размытых гибких строках

Ряд непрочитанных имен.

Один из многих павших, воин,

В бою с бессмертным стариком,

Ты вновь забвения достоин,

Пробитый солнечным штыком.

Из всех ветрил незыблемого неба

Один ты рвешь закатные цветы,

Уносишь их во мрак Эреба. —

В тайник восточной темноты.

И опустевшие поляны

Не поят яркость облаков,

Зажили огненные раны

Небесных радужных песков.

Ушел садовник раскаленный,

Пастух угнал стада цветов,

И сад ветрил опустошенный

К ночной бездонности готов.

Унесены златые соты,

Их мед не оросит поля.

Сокрытых роз в ночные гроты

Не вынет мед пчела — земля.

Понятна странная смущенность

И к нервным зовам глухота: —

Мой дух приемлет ущербленность,

Его кривится полнота.

И с каждым днем от полнолунья

Его надежд тускнеет луч…

Ах! мудрость, строгая шалунья,

Вручит не мне эдемский ключ!

Ее усердные призоры

Гасят бесплодные огни

И другу вшедшему на горы,

Кричу я: «спину ты согни!»

И вот на бледном небоскате

Он выгнул желтый силуэт;

По нем тоскою как по брате:

Чужим ведь светом он согрет.

И здесь отторгнутый взираю

На голубые дня врата…

И се — неведомому раю

Души отдалась нагота.

Приветы ветреной весны,

В тюрьме удушных летних дней,

Завяли; и места лесны

И степь и облака над ней

Стареют в солнечных лучах.

И, как привычная жена,

Земля, с покорством дни влача,

— Усталостью окружена

Немеют в небе тополя,

Кристально реют коромысла

И небо, череп оголя,

Дарует огненные числа.

Во всем повторенная внешность

Кует столетьям удила, —

Вотще весне прошедшей нежность

Надежду смены родила.

По бороздам лучей скользящих

Ложится отблеск огневой.

Диск солнца, горизонт дымящий,

Одел оранжевой фатой.

Повсюду побежали тени: —

От бурьянов, могил, копиц,

И, провожая час вечерний,

Отчетлив голос чутких птиц.

Завяли пыльные побеги

Ветров торивших колеи.

Им проезжавшие телеги

Давали тело — вид змеи.

Теперь бессильные поникли

На зелень придорожных трав:

(И мы ведь к отдыху привыкли.

За день от суеты устав).

Зацвелый запад рассыпает,

Красы, как лепестки цветок,

И алым отсветом смягчает

Звездами блещущий восток.

Степи притихнувшей пустыня

В час на вечерний — сфинкса лик,

Чей тихо шепчущий язык

Пронзает сталью звездных пик.

Стихают смех и разговоры

Во мраке дремлющих аллей.

Шутливые смолкают споры

О том, кто Настеньки милей, —

К нам тихие приходят горы

Из затуманенных полей.

Всем надоел костер дымящий

И игры в прятки и кольцо,

И поцелуи в темной чаще,

И милой нежное лицо, —

Морфея поцелуи слаще:

Идут к от'езду на крыльцо.

«Алеша! где моя крылатка?

Вы с ней носились целый день». —

— «Вы знаете, какой он гадкий!» —

— «Вы осторожней — здесь ступень» —

— «Я вообще до фруктов падка,

Теперь merci, — мне кушать лень» —

— «Ты, мамочка, садись в коляску,

А девочки займут ландо:

Она не так, как этот тряска;

Мишель и я махнем бедой». —

— «Сергей, не забывай же нас-ка!» —

— «Маруся, приезжай средой!»

Прохладной пылью пахнет поле

И ровен рокот колеса.

Усталый взор не видит боле

Как бесконечны небеса; —

Душе равны и плен и воля, —

Ее питает сна роса.

В распутий равнодушной раме,

Наш старомодный фаэтон

С зловеще — черными конями,

В ночи как Ассирийский сон,

Вдруг промелькнул перед глазами,

На миг раздвинув томный тон.

Девицы, спутницы веселья, —

Под колыхание рессор —

(Из пледов сделал им постель я)

Уснули, как вакханок хор;

И он — дневных тревог похмелье —

Лелеет, как любовный вор.

И как укромных исполнений,

Так и безумия дворцов,

Он постоянный добрый гений —

Венечный цвет земных концов,

Денных забот и утомлений

Всегда последний из гонцов.

Его покоящим объятьям

Мы отдаемся без стыда,

Неприкрываясь даже платьем,

А он, как теплая вода,

Покорен ласковым заклятьям,

Целует нежно без следа.

И целомудренная дева,

Которую пугает страсть,

Ему, без робости и гнева,

Спешит красы отдать во власть, —

Как обольстительница Ева

Плоды падения украсть.

Ну, как не возроптать желанью,

На греков, чьей виной Морфей,

Не Артемида с гордой ланью,

Нам смертным льет напиток фей. —

Ужель осталось упованью

Во сне единственный трофей?!

Неотходящий и несмелый

Приник я к детскому жезлу.

Кругом надежд склеп вечно белый

Алтарь былой добру и злу.

Так тишина сковала душу

Слилась с последнею чертой,

Что я не строю и не рушу

Подневно миром запертой.

Живу, навеки оглушенный,

Тобой — безумный водопад

И, словно сын умалишенный,

Тебе кричу я невпопад.

Две девушки его пестуют…

Две девушки его пестуют —

Отчаяние и Влюбленность,

И мертвенность души пустую

Сменяет страсти утомленность.

О! первой больше он измучен, —

Как холодна ее покорность,

Как строгий лик ее изучен,

Пока свершалась ласк проворность.

И взор его пленен на веки

Какими серыми глазами

И грудей льдяной — точно реки,

Прошли гранитными стезями.

Вторая — груди за корсажем

И пальчик к розам губ приложен

Он служит ей плененным пажем,

Но гроб обятий невозможен; —

На миг прильнула, обомлела,

И вот, — мелькают между древий

Извивы трепетного тела

И разливается смех девий.

Ушла. И жуткой тишиною

Теперь другая околдует; —

Две девушки его пестуют…

Уж бледный профиль за спиною

Через плечо его целует.

Быть может, глухою дорогой

Идя вдоль уснувших домов,

Нежданно наткнусь на берлогу

Его — изобревшего лов.

Растянет на ложе Прокруста

Меня и мой тихий состав

И яды, — отрада Лукусты,

Прельет, дар неведомых трав.

И сонную нить я распутав

Пойму чей занял эшафот, —

Под сенью какого уюта

Кровавый почувствовал пот.

Там, в час покоренных проклятий,

Познал твою волю Прокруст,

Когда, под пятою обятий,

Искал окровавленность уст.

«Пять быстрых лет»

И детства нет: —

Разбит сосуд лияльный

Обманчивости дальней.

Мытарный дух —

Забота двух,

Сомненья и желанья,

Проклял свои исканья.

Огни Плеяд — Мне ранний яд,

В ком старчества приметы,

Зловещих снов кометы.

Природы ков,

Путем оков

Безжалостных законов,

Лишает даже стонов.

Ее устав

Свершать устав,

Живу рабом унылым

Над догоревшим пылом.

Днем — обезличенное пресмыкание

Душа — безумий слесарь;

В ночи — палящая стезя сверкания —

непобедимый кесарь.

Змей свивается в клубок,

Этим тело согревая; —

Так душа, — змея живая,

Согревает свой порок.

Зачем неопалимой купиной

Гореть, не зная, чей ты лик, —

Чей покорительный язык

Тебе вверяет тень земли иной.