Сага о королевах

ЭПИЛОГ

a:o MLXIII. Idus. Jun[27].

Перед отъездом из Хюсабю я хочу описать события, случившиеся после смерти королевы Астрид на Рождество два с половиной года назад. И я пишу сейчас не только, чтобы рассказать об этих событиях, но и понять их ход и причины.

И еще я пишу в слабой надежде, что мы оба — и королева Гуннхильд и я — ошибаемся и что существует другое решение.

Я почувствовал себя совершенно свободным после исповеди епископу Эгину — быть может, первый раз в жизни. И не только потому, что получил отпущение грехов. Но еще и потому, что сам смог простить все обиды и унижения. И я не знаю, смог ли бы я простить своих обидчиков без помощи Гуннхильд.

Я говорил с ней об этом.

— В моей стране, — сказал я, — священники накладывают на согрешивших тяжелые наказания. Многие откладывают исповедь до последнего — до самой смерти, потому что страшатся отлучения от церкви. Они предпочитают гореть в аду, чем страдать на земле от священников.

— А какие наказания существуют в Ирландии? — спросила Гуннхильд.

— Если человек ранит кого-то не в битве, то его могут приговорить ходить без оружия в течение долгого времени. А для искупления греха неверности муж должен принять обет воздержания.

— Несчастная жена! — тут же откликнулась Гуннхильд. — Сначала она страдает из-за неверности мужа, а затем — из-за его обета.

— Не уверен, что все жены с тобой согласятся.

На это она ничего не сказала.

— Люди слишком часто страдают из-за поступков других. Но сейчас я наконец начинаю понимать рабов, — задумчиво проговорила Гуннхильд. — И Тора была совершенно права, когда говорила, что свободные женщины не всегда могут поступать, как им того хочется.

— А ты?

— На Севере силой обладает тот, кто носит оружие. Что бы ни говорил закон, но женщина вынуждена подчиняться мужчине будь то ее муж, отец или сын. Она может получать власть, если только научится сталкивать мужчин друг с другом — как королева Астрид. Ведь не думаешь же ты, что она рассказала епископу Сигурду о любви Олава к языческим богам ради спасения души конунга? Если у женщины нет ни отца, ни братьев, ни сыновей, то она слаба и во всем зависит от мужа. Он может делать с ней все, что ему захочется.

— Но у тебя нет никого, кроме меня.

— Да, но зато есть богатство и высокое положение. И еще у меня есть сила воли, которую не так-то легко сломить.

— А Эмунд со Свейном пытались тебя сломить?

— Эмунд, во всяком случае, никогда не упускал возможности напомнить, как он добр, что не взял никакой наложницы. Он считал, что я должна быть ему благодарна за это. И что еще мне должно быть стыдно, потому что я не подарила ему сына.

— А ты решила доказать, что это не только твоя вина, когда стала выказывать расположение к Свейну?

— Разве это так уж и странно? А со Свейном мне действительно было хорошо, потому что я приняла его условия.

— Какие же?

— Что он будет решать за нас двоих.

— И тебе это нравилось?

— Человек ко всему привыкает. Но часто люди начинают в таких случаях обманывать друг друга. Я не понимаю священников, которые так суровы к женщинам. Они считают, что жизнь раба трудна, но почему-то никогда не задумываются, как страдает женщина.

— Может, они их просто боятся, — предположил я. — Во всяком случае, монахи. Я слышал, что женщина для монаха все равно, что кошка — для мышки.

— Или наоборот. Ведь именно монахам приходится бороться со своим желанием.

— Наверняка. А что касается кошек и мышек, то я знал мышку, которая была настоящей охотницей на кошек. И всем известно, что гораздо легче переложить вину на чужие плечи, чем признать свою собственную.

— Когда епископ Адальвард гостил в Хюсабю, он сказал, что женщины повинны в большинстве грехов мужчин. Он хотел, чтобы я понесла наказание за нас обоих — за Свейна и за себя.

Я кивнул:

— Когда в голове у мужчины появляются подобные мысли, ему легко возненавидеть всех женщин.

Гуннхильд ничего не ответила, и я продолжил:

— Многие ирландские монахи пытаются избежать женщин и других искушений. Они уходят в малодоступные места — в горы или находят острова, до которых трудно добраться. Они пытаются обрести власть над телесными желаниями — спокойно переносить боль, тоску, как можно меньше спать и есть, не прикасаются к женщине и стараются даже не вспоминать о ее существовании. Они думают, что страдают ради искупления грехов других. И своих собственных. Но при такой жизни легко впасть в грех гордыни. Я знаю это по себе.

— И они считают, что при грехе обжорства во всем виновата вкусная еда? — спросила Гуннхильд.

— Нет. Не думаю, — рассмеялся я.

— Ты очень переживал, когда епископ Эгин упрекнул тебя в том, что ты взял меня в жены?

— Нет. Что сделано, то сделано. Кроме того, я всегда чувствовал желание бороться со священниками и никогда не считал их наказания справедливыми. Но я никогда никому не признавался в этом, даже себе. До тех пор, пока не встретил тебя. Потому что я считал это бунтом против Бога.

— Я и сама достаточно наслышалась о наказании. И я никогда не могла понять, почему священники так много говорят об этом.

— Священники накладывают наказание на людей, когда они нарушают церковные законы. Человек должен искупить свою вину, испросить прощения, раскаяться.

— И ради прощения всегда надо от чего-то отказываться? — задумчиво спросила Гуннхильд. — На Севере принято платить выкуп. Мы пытаемся хотя бы частично возместить ущерб. Так почему ради искупления вины нельзя сделать что-то хорошее, а надо обязательно от чего-то отказываться?

Я задумался над ее словами — они показались мне правильными, хотя и противоречили церковному учению. И я вспомнил слова апостола Павла о любви к ближнему своему. Если все действительно так просто, то почему об этом ничего не говорят священники?

— Если бы я мог излечивать людей и тем искупить грех убийства, и находить слова, чтобы утешать скорбящих, то это было бы настоящим богоугодным делом.

Мы и сами не могли предположить, какие последствия будут у нашего разговора.

Нам с Гуннхильд было очень хорошо вместе. Конечно, мы ссорились, но без этого нельзя обойтись в семейной жизни. И мы старались дарить друг другу радость и любовь.

Причину моего отъезда не следует искать в наших с Гуннхильд отношениях. Все дело в произошедших событиях.

Но начну с самого начала.

Я решил поехать на тинг и, если представится возможность, поговорить о законе о рабах.

Я нарядился в одежду, подаренную королевой Астрид, и опоясался ее же мечом. После смерти королевы я не знал, смогу ли когда-нибудь воспользоваться ее подарком. Но Гуннхильд сказала, что мне не стоит мучать себя понапрасну.

— Она подарила эти вещи тебе еще и потому, что сама хотела от них избавиться, — сказала Гуннхильд. — Астрид не могла подарить их Эгилю из-за его жены. А больше ей некому было отдать этот сундук. Ордульф, муж Ульвхильд, никудышный воин, который проигрывает все сражения раз за разом и над которым смеются даже его собственные воины. А конунга Харальда, что правит сейчас в Норвегии, Астрид никогда не любила. «Он высокомерен, жесток и жаден», — всегда говорила она.

На тинге я держался Хьяртана и Торгильса. У меня пока еще не было друзей среди свободных людей.

Все с удивлением посматривали на меня, когда на тинге прочли письмо королевы Гуннхильд, в котором она говорила, что меня незаконно держали в рабстве десять лет. Об этом же свидетельствовал и епископ Эгин.

Больше о том тинге мне рассказать нечего. Я внимательно слушал и учился. И еще мне удалось вновь подружиться с Эгилем Эмундссоном.

Летом был еще один тинг, на котором я осмелился выступить. К тому времени я завоевал полное доверие Эгиля, и он очень помог мне в изучении законов.

Сначала меня слушали с удивлением, но затем с моим мнением стали считаться.

Я заметил, что люди с озлобленностью говорили о свеях и их конунге. Эмунд сидел в Свитьоде и не приезжал в Ёталанд уже очень давно. И его епископ Осмунд, который называл себя епископом Скары, почти все время находился при своем короле. Многие на том тинге говорили, что гаутам трудно добиться внимания конунга.

Эгиль лишь однажды выступил против таких слов. Он сказал, что лучше иметь слабого короля, чем жестокого. И многие его поддержали.

Мы долго говорили об этом — Эгиль и я. И он рассказал мне много интересного об отношениях гаутов и свеев.

Вскоре после этого случились события, которые заставили Эгиля созвать новый тинг.

Стремление вести христианство возобладало над милосердием и кротостью епископа Эгина, и он прибыл в Ёталанд с большой дружиной. Они разрушили капище и сожгли идолов. И быстро вернулись обратно в Скару, пока люди не успели выступить им навстречу.

В Ёталанде в то время было уже больше христиан, чем язычников. Но со времен первых христианских священников никто не воевал между собой из-за веры.

На тинге все разделились на две группы.

Язычники требовали восстановить капище.

А христиане говорили, что епископ поступил слишком жестоко, но если язычники захотят восстановить капище, то должны сделать это сами.

Эгиль понял, что дело может дойти до ссоры и предложил построить капище исполу.

Но никто не хотел его слушать. Язычники грозились сжечь церковь в Скаре и убить епископа Эгина. А если он не попадется им в руки, то тогда они убьют других христианских священников. Христиане же отвечали, что если такое случится, они сожгут их усадьбы и хутора.

Я сидел вместе с людьми из Скары. И я сказал Эгилю, что если мне дадут право выступить, то мне будет что сказать.

Он ответил, что всем известно о моем сане священника и лучше мне помолчать.

Я поблагодарил его за заботу, но сказал, что могу постоять за себя и сам. Я встал и крикнул, что прошу слова. Неожиданно люди замолчали — я думаю, им было любопытно услышишь мою речь.

— На этом тинге, — начал я, — я понял одно — гауты должны выступать сообща. Если же мы будем ссориться, то свеям будет легко нас победить и установить тут свою власть. Епископ Эгин допустил ошибку. Он поступил неправильно. Но неужели мы поймаемся в эту ловушку? Дадим свеям преимущество над нами?

Я остановился и перевел дыхание. Все тихо переговаривались, и я понял, что мою речь обсуждали.

— Я хочу сказать, что нам надо избежать прямых столкновений. Я предлагаю, чтобы те, кто верит во Фрейра, выбрали трех человек, которые могли бы говорить от их имени. То же самое должны сделать и те, кто верит в Иисуса. Пусть эти шестеро обсудят все между собой и вынесут свое решение на тинге завтра утром.

Меня поддержали, и я, довольный, сел на место.

Все очень быстро выбрали шестерых человек, и я сам оказался среди них в числе приверженцев Христа.

Никто из нас не хотел крови. И язычники скоро поняли, что христиане Ёталанда не могут быть в ответе за действия датского епископа.

На следующий день мы без труда пришли к согласию и на тинге. Но все были настроены очень враждебно против епископа. Если бы он приехал в то время в Скару, то ему вряд ли удалось бы сохранить жизнь.

Я сказал, что если думать о мести, то вряд ли гаутам стоит убивать епископа Эгина — ведь тогда по христианским законам он станет мучеником и его могут канонизировать.

Христиане поддержали меня. Кроме того, им был нужен епископ в Скаре, поскольку Осмунд тут никогда не показывался.

Эгиль предложил христианам заплатить выкуп за епископа. Это предложение все поддержали, потому что даже если бы выкуп был назначен очень высокий, то на каждую усадьбу пришлась только малая его часть. Язычники были довольны таким решением.

Выкуп назначили и тут же заплатили, и все стали разъезжаться по домам.

Многие перед отъездом подходили ко мне и благодарили, потому что нам удалось избежать кровопролития. Я ответил, что мы сохранили мир благодаря Эгилю, потому что именно он созвал людей на тинг.

Я переночевал у Эгиля в Скаре. И я был очень удивлен приемом, оказанным мне дома, в Хюсабю.

Рудольф преклонил передо мной колена и с жаром поблагодарил за то, что я спас жизнь ему и епископу Эгину и сохранил церковь в Хюсабю.

Я поднял его с земли и сказал, что он преувеличивает. Но Рудольф не хотел меня слушать. С тех пор он с таким обожанием относится ко мне, что это граничит с неуважением к Богу, не говоря уже о том, что подобное преклонение утомляет.

Постепенно я начал понимать, что у меня есть друзья. И я заслужил их уважение. К нам в Хюсабю за советам стали часто наезжать люди из соседних усадеб. И мое мнение всегда спрашивали, когда надо было решить какой-то сложный вопрос.

Только в одном деле у меня ничего не получалось — с законом о рабах. Когда я заговаривал о несчастных, то свободные люди с непониманием смотрели на меня и ничего не отвечали.

Однажды Эгиль сказал, что я должен прекратить говорить о рабстве, чтобы не выставлять себя на посмешище. И еще он добавил, что если мы освободим рабов, то произойдет большое несчастье. Эти слова я слышал не от него одного.

— Но я же не предлагаю просто взять и освободить всех рабов, — ответил я. — Я говорю, что надо дать возможность рабу обрабатывать землю и освободить его только, когда он сам сможет обеспечивать себя едой.

— Все это хорошо, — ответил Эгиль, — но рабы слишком ленивы для такой работы.

— Мне кажется, я знаю рабов лучше, чем ты.

— Ты думаешь о себе. Но ты никогда не был настоящим рабом. Рабы, дети рабов, довольны своей жизнью. Да и на что им жаловаться, если у них хороший и справедливый хозяин?

— Ты не понимаешь, — ответил я и рассказал о Лохмаче.

— Я и не знал, Ниал, что ты глуп, — ответил Эгиль. — Достаточно лишь одного такого раба, чтобы в головах всех остальных зародились подобные мысли. И как ты можешь позволить такому рабу заводить детей?

И тут я понял. Я могу продолжать свою борьбу за рабов до конца жизни. Но я обречен на поражение.

Я рассказал об этом Лохмачу.

Он разозлился, а я был смущен и расстроен. И оба мы чувствовали полную беспомощность.

— Я не знаю, — сказал я. — Может, я неправильно веду себя. Я не вижу возможности освободить вас. И я не вижу, каким образом я могу улучшить вашу жизнь. Ни я, ни Гуннхильд не будем жить вечно. И что случиться после нашей смерти с рабами, которые привыкнут вести себя как свободные люди?

Я помолчал и продолжил:

— Тогда ваша жизнь станет невыносимой. И что будет с твоими детьми, Лохмач?

Он ничего не ответил. Когда он выходил из палат, я заметил, как он сгорбился.

За последние годы я понял, как мало могу сделать для других людей.

Что касается законов, то их можно только немного подправить и сделать более четкими, чтобы избежать неточностей в толковании. Но в вопросе законов последнее слово всегда остается за лагманном. И я не думаю, что Эгиль Эмундссон чем-то отличается от других лагманнов.

Он честный и умный судья — в рамках той справедливости, что он считает истинной. Я очень благодарен ему за помощь в составлении письма Гуннхильд о моем освобождении — он подчеркнул в нем, что я никогда не был рабом, а был в рабстве несправедливо. Но изменить что-либо в законе для него невозможно. Новые законы он может принимать только, когда возникнут новые условия.

И еще я понял, что ничем не смогу помочь введению христианства в Швеции. Христианство будет принято гаутами, когда придет его время, но не раньше.

Я начал понимать епископа Эгина, который решил сжечь капище. Оно стояло как символ прошлого, связывавшего всех жителей Ёталанда — как язычников, так и христиан. Кроме того, после сожжения капища никто не потрудился его восстановить. Но епископ ошибался, когда думал, что сможет таким образом отвратить людей от языческих богов. Они по-прежнему продолжали приносить жертвы Одину и Тору.

Постепенно я начинал чувствовать сожаление, что не могу выступать в роли священника.

Только как священник я могу врачевать душевные и телесные раны паствы. Только как священник я могу найти слова утешения для скорбящих.

Все с большим удивлением наблюдали за нами с Гуннхильд, когда узнавали, что у нас есть друзья среди рабов. Никто даже представить себе не мог, что можно на равных разговаривать с рабом.

Но сейчас я вновь возвращаюсь к внешним событиям нашей жизни.

Летом прошлого года конунг Эмунд потерял своего единственного сына в викингском походе. Конунг решил, что это наказание, посланное Богом, за его неуважение к архиепископу Бременскому и Гамбургскому, ведь в свое время Эмунд прогнал Адальварда из страны.

Эмунд обратил свой гнев против епископа Осмунда, и послал гонца за новым епископом из Саксонии.

Так к нам вернулся епископ Адальвард.

Затем, осенью, случилось событие, изменившее всю нашу жизнь.

В Хюсабю приехал гонец с известием о смерти конунга Эмунда. Он привез и письмо Гуннхильд.

Письмо было от Стейнхеля, мужа дочери конунга Эмунда. Стейнхель просил Гуннхильд и меня поговорить о его деле с гаутами. Сложность заключалась в том, что свеи хотели короля из рода Лодроков, и для того, чтобы получить престол, Стейнхелю была необходима наша поддержка.

Мы направились в Скару в гости к Эгилю Эмундссону.

Он созвал тинг. На нем было решено, что если гауты помогут Стейнхелю стать шведским конунгом, то положение их упрочится.

Было также решено отправить представителей гаутов в Свитьод. Вместе с Гуннхильд и мной в дорогу отправился Эгиль. Сопровождала нас большая дружина.

В Свитьоде мы добились успеха.

Ауты впервые получили возможность решать, кто будет править в стране.

А у нас с Гуннхильд были и еще свои разговоры с конунгом Стейнхелем.

О Хюсабю. Дело в том, что Хюсабю был королевской усадьбой и Гуннхильд договорилась с Эмундом, что может жить там. А Эмунд получил право пользоваться ее собственными усадьбами в Швеции. Стейнхель не возражал, чтобы так продолжалось и дальше.

Кроме того, ему хотелось познакомиться со мной.

Конунг Эмунд не очень-то радовался замужеству Гуннхильд, сказал Стейнхель. Но ничего поделать с этим конунг не мог. А затем он услышал, что меня уважают на Ёталанде, но ему не нравилось, что я пытаюсь объединить готов и тем самым усилить их положение в борьбе за влияние со свейями.

— Мне кажется, что это был единственный способ избежать борьбы, — сказал я.

— Да, и ты поступил правильно. Такого же мнения придерживается и епископ Адальвард, — ответил конунг. — Кроме того, ты спас епископа из Далбю, и тебе очень признателен за это сам архиепископ.

Мне это не очень понравилось — я не собирался оказывать услуг архиепископу. Кроме того, выкуп за епископа Эгина предложил Эгиль. И я сказал об этом конунгу.

Затем Стейнхель спросил меня о моей семье в Ирландии, и я рассказал все, что мог рассказать.

— Мне кажется, тебе есть смысл снарядить корабли и отправиться за наследством, которое причитается тебе по праву, — сказал конунг.

— Может, оно и так, — ответил я, — но не думаю, что мои родичи захотят мне его отдать.

— Я бы с удовольствием отправился в такой поход, — со смехом заметил Стейнхель.

В Свитьоде я поговорил и с епископом Адальвардом.

Не могу сказать, чтобы он очень мне нравился. В его глазах горел фанатический огонек истинного аскета. Я понял конунга Эмунда, который в свое время прогнал епископа из страны.

Тем не менее мне удавалось находить с ним общий язык — до тех пор, пока я не попросил позволения вновь стать священником.

Тут я выслушал такую отповедь, какую не слышал со времен своего приемного отца, Конна. Это неслыханно, что я, священник, женился. И еще более постыдно, что женатый человек просит разрешения отправлять службу в церкви. И совершенно возмутительно, что я женился на Гуннхильд, которой он сам советовал жить в воздержании. Чтобы искупить грехи — свои собственные и конунга Свейна.

Он благодарил меня за спасение жизни епископа Эгина, и это деяние во многом искупало мои грехи. Так что если мы с Гуннхильд станет жить по отдельности, то вполне возможно, что он и разрешит мне вновь стать священником.

Я ответил, что об этом не может быть и речи.

И я вспомнил строки из Песни Песен царя Соломона о лисах и лисенятах, которые читал в свое время Гуннхильд.

Только дома в Хюсабю Гуннхильд спросила, о чем со мной говорил епископ.

Я ответил, что ни о чем особенном.

Она внимательно посмотрела на меня.

Внезапно я понял, что впервые за время нашего брака не ответил на вопрос Гуннхильд. И рассказал ей обо всем.

— Ты очень хочешь снова стать священником? — спросила Гуннхильд.

— Да. Очень. Ты помнишь наш разговор об искуплении вины и прощении? Ты сама сказала, что искупить вину можно только добрым поступком, а не наложением епитимьи и страданием.

Она кивнула.

— Если я вновь стану священником, у меня появится возможность творить добро. Но епископ ошибается, когда думает, что я откажусь от тебя ради сана священника.

Я улыбнулся:

— Если уж я женился на тебе, то теперь ты так легко от меня не отделаешься.

Гуннхильд помолчала, а потом резко сменила тему разговора:

— Мне показалось, что палаты конунга в Свитьоде очень напоминали дворец Мак-Дато. Все пытались отрезать лучший кусок. А в роли кабана выступила власть. Но я никогда не задумывалась об этом, когда сама была королевой. В то время я тоже принимала участие в дележе.

— Да? — удивился я. — А я думал, ты была к этому равнодушна.

— Не совсем. Я использовала власть, которой так никогда и не испытала Астрид — власть женщины над любящим ее мужчиной.

— Я не замечал, чтобы ты пользовалась этой властью со мной.

— За это надо благодарить Астрид и ее рассказ. Я очень многим ей обязана. И я думаю, что мне надо благодарить не только викингов, что ты никогда не пытался подчинить меня себе.

— Да, ты права, все мы многому научились у Астрид.

— Во всяком случае, теперь мы знаем, что власть делает с людьми.

— Борьба за кабана Мак-Дато, — задумчиво произнес я. — Борьба с ножами в руках за власть. Все пытаются урвать себе кусок побольше, ущемить соседа и одновременно не получить удар ножом в спину. И большинство даже не подозревает, что они ввязались в борьбу…

— О чем ты говоришь? — не поняла Гуннхильд.

— Вспомни Астрид. Она сама не понимала, что ее действиями руководит жажда власти. Да и епископ Гримкель наверняка думал, что старается ради дела Бога… А Тормод Скальд Черных Бровей? Ведь он тоже считал, что желает добра Олаву.

Но в конце зимы к нам в Хюсабю приехал конунг Стейнхель со своей королевой.

Они гостили у нас несколько дней, и перед самым отъездом конунг сказал, что ему нужен ярл. Он внимательно посмотрел на меня.

Я ответил, что многие из достойных воинов мечтают стать ярлами.

Конунг сказал, что думал обо мне. Ведь я был высокого рода и женат на королеве Гуннхильд.

Я заметил, что лучше ему выбрать ярла из гаутов или свеев, а не чужеземца. Но я поблагодарил его за оказанную честь.

Он возразил, что на Ёталанде все меня очень уважают и что мне хорошо известны здешние законы.

В конце беседы он добавил, что очень надеется, что я изменю свое решение.

Я же мог только ответить, что быть его доверенным человеком — большая честь. Что еще я мог сказать?

— Думаю, теперь конунг точно назначит тебя ярлом, — сказала мне после этой беседы Гуннхильд. — А тебе бы этого хотелось?

— Нет. Тогда мы оба — и ты, и я окажемся вовлеченными в борьбу за власть.

— Вот именно, а если я откажусь, то это будет такой большой обидой для конунга, что мы все равно окажемся вовлеченными в эту борьбу, но уже по-другому.

Мы лежали в постели и разговаривали. Мы очень любили эти беседы и могли говорить откровенно, потому что были уверены, что нас никто не слышит.

— Мне все это не нравится, — сказала Гуннхильд. — Астрид оставила нам в наследство нежелание вмешиваться в борьбу конунгов за трон и власть.

— Я тоже не особенно доволен таким вниманием Стейнхеля, — ответил я. — Да и что значит быть ярлом? Это значит быть человеком короля, одолжаться частичкой его власти. Епископ Сигрид говорил Астрид, что власть может быть полезна, если ее используют с благими намерениями. Но ярл служит только королю.

— Может быть, тебе удастся влиять на конунга, — без всякой надежды в голосе сказала Гуннхильд.

— «Как небо в высоте и земля в глубине, так сердца царей — неисповедимы».

— Ты прав, — согласилась Гуннхильд.

— А что касается моего влияния в Ёталанде, то не очень-то я в него верю. Если я только открою рот, все сразу будут смотреть на меня с подозрением как на человека конунга.

— Да.

— Кроме того, великое множество людей станет мне завидовать. А бороться за кусок кабана Мак-Дато я не собираюсь.

— Может, конунг наградит тебя и ты станешь богатым, — с иронией заметила Гуннхильд, — а может, он действительно отправится с тобой в Ирландию, чтобы вернуть тебе отцовское наследство.

— Вот именно. Богатств нам и так достаточно. Да и почестей хватает. Кроме того, я уже был обуреваем ложной гордыней и тщеславием.

Мы много говорили об этом той весной. И чем больше говорили, тем больше убеждались, что мне ни в коем случае не надо соглашаться на службу у конунга. Потому что тогда мы изменим самим себе.

Но что же нам было делать?

Если бы Гуннхильд отправилась со мной в Ирландию, то и там рано или поздно мы бы оказались вовлечены в борьбу за власть. Сын правителя Ирландии не может просто так взять и жениться на вдове шведского конунга. За все приходится платить.

Мы были в безвыходном положении.

И в один прекрасный день, мы поняли, что все наши сложности — лишь внешняя оболочка, скорлупа ореха. Самый главный вопрос мы еще не разрешили.

И речь шла не о нашем благе и счастье, а о том, как мы можем служить Богу и людям.

Только тут мы поняли, как стали близки друг другу. Любовь к Богу и ближнему своему выросла в Гуннхильд в пламя, которое зажгло во мне любовь в ночь после смерти Уродца. Ее любовь передалась мне.

Перед нами открывался новый путь — путь любви к ближнему.

Мы боролись. И говорили об этом, не называя вещей своими именами.

Гуннхильд первой нашла в себе силы сказать:

— Ты должен один отправиться в Ирландию, Ниал. Ты должен стать священником.

— Нет, — резко ответил я. Мне претила мысль уехать от Гуннхильд, женщины из страны Тирнанег.

Но я знал, что она права.

— Я не могу, — прошептал я.

— У тебя есть силы. И у нас нет другого способа служить Богу и людям, — возразила Гуннхильд.

— А что же будет с тобой?

— Я уже думала об этом. Честно говоря, мне не кажется, что епископ Адальвард был прав, когда наложил на меня обет воздержания. И уж тем более не может он говорить о греховности нашего с тобой брака — что он вообще знает о нас? И если я действительно приму обет воздержания, то сделаю это не из-за епископа. Я постараюсь искупить вину — и не только свою. Например, гордыню и жажду власти Адальварда и архиепископа. Я думала о твоих ирландских монахах, которые отправлялись в дальние путешествия, чтобы избежать искушений. Мне кажется, что для этого не обязательно уплывать на одинокий остров.

Она помолчала. Я обнял ее.

— Жизнь без тебя превратится в череду серых дней, — помедлив продолжила Гуннхильд. — Но разве это не участь всех людей? Поэтому всем нам надо искать утешения у Бога. Может быть, мне удастся скрасить серую жизнь других людей. Почему бы мне не начать служить Богу и ближнему своему таким образом?

У меня не было слов. Я подумал, как изменилась Гуннхильд, которая когда-то была готова убить Энунда от скуки. И которая высекла рабыню из-за плохого своего настроения. Она многому научилась — верности и преданности, силе и власти, ответственности и доброте, прощению и любви. Яркое пламя, пылавшее в ее душе, осветила события моей жизни и изменило меня.

— Ты помнишь историю о Скойтине, которую сам же мне и рассказал? — неожиданно спросила Гуннхильд.

Я не помнил — так много всего я рассказывал ей за последние два года.

— Святой Скойтин шел по морю, и навстречу ему на корабле плыл Барра. «Как тебе удается ходить по воде?» — удивился Барра. «Это не вода, а цветущий луг», — ответил Скойтин. Он сорвал красный цветок и бросил его Барре. И спросил: «А как тебе удается плыть по лугу на корабле?» Барра нагнулся, вытащил из моря рыбу и бросил ее Скойтину.

Гуннхильд помолчала, затем продолжила:

— Так и дни будут такими, какими ты захочешь их увидеть. Они могут превратиться в бескрайнее море или цветущий луг.

Я прижал ее к себе. Я знал, что мы приняли решение. И я знал, что в расставании мы станем друг другу еще ближе, чем если бы продолжали жить вместе — в измене самим себе.

Я вспомнил все случившееся за последнее время и понял, что у нас нет другого пути.

«Кем ты хочешь быть? — спрашивает Августин в одном из своих трактатов — Каином или Авелем? И кто из нас найдет в себе силы ответить: „Каином, я встану на путь гордыни и тщеславия“?

Уж лучше тогда мы выберем путь, ведущий нас к смерти.

И все-таки я задаю себе вопрос — что бы произошло с нами, если внешние события жизни не подтолкнули нас к этому решению? Что если бы я остался здесь?

Не стало бы тогда желание власти, которое есть в каждом из нас, преобладающим? Не поддался бы я своим тщеславным устремлениям и не предал бы я самого себя? И не изменили бы мы тогда самим себе, Богу и ближнему своему?

Больше мне нечего рассказать. Я отправляюсь в страну моего детства. Но я не скучаю по Ирландии, как это ни странно.

Зато мое путешествие дало мне возможность освободить тех рабов, кто жаждет свободы.

Я не могу обещать им большего, чем свободу, христианские законы и собственное покровительство в Ирландии. Если это чего-то стоит. И я честно сказал им, что нас может ждать бедность.

В путь со мной отправляется не так уж и много рабов. Лохмач, Иша и их дети. И еще Рейм — который почти никогда ничего не говорит, потому что люди смеются над его хриплым голосом. Рейм, который в первый вечер после моего освобождения сказал, что меня освободил Уродец.

Завтра мы отправляемся в путь. Наш корабль уже готов и ждет нас. Вместе с нами едет дружина, которая вернется на корабле обратно, если я решу остаться в Ирландии. И надеюсь, что я смогу остаться там.

За Бригиту мои родичи наверное уже давным-давно заплатили выкуп. И я не собираюсь бороться за свое наследство. Я хочу быть простым священником.

Все мои рукописи переписаны и украшены орнаментами. Я оставляю эти книги в Хюсабю. Вместе с ними я кладу эти записи, сделанные на скорую руку.

Если больше не будет никаких записей, то это означает, что я остался в Ирландии. Я не вернулся.