Сама себе враг

РАННИЕ ГОДЫ

Я родилась в беспокойное время – моего отца убили, когда мне исполнилось всего пять месяцев. К счастью для себя, я находилась в столь нежном возрасте, что ничего не ведала о событии, которое, как говорят, имело столь гибельные последствия не только для нашей семьи, но и для всей Франции.

Все, что я знаю о своем отце, основано на слухах, которые я жадно ловила. О нем говорили еще долго после его смерти, и благодаря осторожным расспросам и внимательным наблюдениям я начала через какое-то время постигать сущность человека, которого у меня отняли.

Он был великим правителем – Генрих Наваррский,[6] лучший из королей, каких когда-либо знала Франция. Его смерть окружила образ его ореолом святости; ведь жертвы убийц – особенно жертвы коронованные – сразу превращаются в мучеников. Как и мой собственный дорогой Карл. Впрочем, до этого еще далеко. Мне пришлось многое вынести, прежде чем разразилась величайшая трагедия в моей жизни.

Итак, отец мой умер. Еще вчера пребывал он в добром здравии – ладно, не будем лукавить – почти добром, насколько может оно быть таковым у пятидесятилетнего мужчины, всегда ценившего радости жизни, – а на следующий день бездыханное его тело принесли домой, в Лувр, и опустили на ложе в королевской опочивальне. Вся страна погрузилась в траур, а министры охраняли дворец и нас, детей, – особенно брата моего, Людовика,[7] которому предстояло взойти на престол. Я же в это время мирно спала в своей колыбельке, не подозревая о преступлении безумца, лишившего Францию короля, а меня – отца.

Кажется, тогда нас, королевских детей, было семеро… Старшим был Людовик, дофин, которому, когда я родилась, уже исполнилось восемь. За ним шла Елизавета – на год младше Людовика. Спустя четыре года родилась Кристина, а затем семья опять стала быстро увеличиваться: маленький герцог Орлеанский, не успевший дожить до присвоения титула, потом – Гастон,[8] а затем и я, Генриетта-Мария.

Возможно, поведение моей матери многим казалось предосудительным, однако она выполнила свой долг – подарила королю множество детей, а это, как известно, – первейшая и важнейшая обязанность королевы. Но увы! Насколько сильна была в народе любовь к моему отцу, настолько же глубока неприязнь к его супруге. Во-первых, из-за того, что была она дочерью Франческа Второго, владетеля Тоскани, а французы всегда терпеть не могли чужеземцев. Во-вторых, она была толстой и не слишком красивой, да еще и происходила из семейства Медичи. Народ хорошо помнил другую итальянку, жену Генриха Второго – и не было во Франции королевы, которую ненавидели бы так, как Екатерину Медичи. Ее обвиняли во всех бедах страны – и в Варфоломеевской ночи, и в смерти от яда множества людей. Королева Екатерина стала героиней народной легенды – легенды об итальянской отравительнице. К несчастью, моя мать тоже носила имя Медичи.

Однако, пока был жив отец, матери моей отводилась лишь второстепенная роль. Королеве приходилось терпеть постоянные измены неверного мужа, снискавшего славу большого любителя женщин. «Неувядающий любовник» – такое прозвище дал ему народ, и отец мой оправдывал его вплоть до самой своей кончины. Герцог де Сюлли – очень талантливый министр и друг монарха – считал такую характеристику крайне неуместной, но ничего не мог поделать. Отец же действительно был великим королем, но прежде всего он был великим любовником, и охота за женщинами стала для него смыслом жизни. Отец просто не мог без них существовать. И хотя это большой недостаток для государя, народ снисходительно относился к этой его слабости и даже гордился его подвигами на любовном поприще. «Король – настоящий мужчина», – говорили люди, после чего подмигивали, кивали головами и многозначительно улыбались.

Даже перед самой смертью он был вовлечен в романтическую интригу.

Я узнала об этом от мадемуазель де Монглат, дочери нашей гувернантки; девушка была намного старше меня, и я быстро оказалась на ее попечении. Я звала ее Мамангла, так как сначала она была мне словно мать, а позже заменила старшую сестру, и я любила ее больше всех на свете. Со временем Мамангла сократилось до нежного Мами, и Мами она осталась для меня навсегда.

Все мы очень боялись мадам де Монглат, которая не уставала нам напоминать, что если мы будем дурно себя вести, то у нее имеется высочайшее соизволение нас высечь, ибо раз мы – королевские дети, то и спрос с нас больше, чем с любых других малышей.

Мами ни капельки не походила на свою мать. Девушка тоже считалась чем-то вроде гувернантки, что не помешало ей сблизиться с нами и стать нашей подругой. Она всегда была готова рассмеяться, пересказать нам последние скандальные сплетни и принять участие в наших детских проделках; и если бы о шалостях наших узнала мадам де Монглат, то всем нам пришлось бы туго…

Благодаря Мами я начала понимать, что происходит вокруг и что значит быть ребенком в королевской семье; разобралась я также во всех выгодах и неудобствах своего положения. Мне казалось, что неудобств было больше, и Мами была склонна со мной согласиться.

– Ваш отец любил вас, малышей, – рассказывала она мне. – Он часто говаривал, что все вы такие красивые – и он просто не понимает, как ему и королеве удалось наделать столь прелестных детей. Мне приходилось скрываться у вас, потому что моя мать запретила мне появляться перед королем.

– Почему?

– Потому что я была молода и не уродлива. Мать считала, что я довольно хорошенькая и он может положить на меня глаз.

После этого заявления Мами обычно громко смеялась.

– Таков уж он был, наш король, – заканчивала она.

Я была еще очень маленькой и многого не понимала, засыпала Мами вопросами, хотя и стыдилась проявлять свое невежество.

– Вы были его любимицей, – говорила Мами. – Вы же – дитя его преклонных лет. Понимаете, он этим доказывал, что еще может иметь прекрасных сыновей и дочерей. Хотя вряд ли ему стоило об этом волноваться. Постоянно какая-нибудь женщина объявляла его отцом своего ребенка. Так о чем это я? О… он вас обожал! Он ведь всегда был без ума от хорошеньких малышек, и разве не назвали вас в честь отца… насколько это возможно для девочки?! Генриетта-Мария. Генриетта – в честь Его Величества, а Мария – в честь вашей матери. Два имени, и оба королевских.

От Мами я узнавала дворцовые сплетни – свежие и старые, те, которые мне следовало знать, и те, которые знать вовсе не следовало. От нее я услышала, что, прежде чем обручиться с моей матерью, отец был женат на дочери Екатерины Медичи, королеве Марго, – одной из самых озорных и обворожительных женщин Франции. Но мой отец ненавидел Марго и никогда не хотел на ней жениться. Их брак, по чьему-то удачному выражению, был замешен на крови, поскольку во время свадебных торжеств – в канун дня святого Варфоломея[9] – произошла ужаснейшая резня; множество гугенотов приехало тогда в Париж на свадьбу сына женщины, которую считали они главой протестантского движения, и католички Марго. Поэтому-то гугенотов и оказалось так удобно уничтожить…

Полагаю, невесту и жениха всегда преследовали воспоминания о той кошмарной ночи. Это счастье, что мой отец спасся. Всю свою жизнь – вплоть до последней ее роковой минуты – он ловко избегал ловушек. Он прожил яркую жизнь, полную опасностей и веселых приключений. Часто не заботясь о своем королевском достоинстве, он непринужденно сходился со многими людьми. Неудивительно, что его так любили. Он сделал очень много и для Франции. Он заботился о народе; он хотел, чтобы у каждого крестьянина по воскресеньям варилась в горшке курица; более того, он стремился примирить католиков и гугенотов,[10] а это казалось невыполнимой задачей. Когда он понял, что столица никогда не покорится протестанту, то быстро принял католичество – и сказал свою знаменитую фразу о том, что Париж стоит мессы.

Отец был замечательным человеком. Будучи еще совсем ребенком, я часто плакала от боли и обиды: ведь его отняли у меня, не дав нам даже узнать друг друга.

Он был хорошим воином, но никогда не допускал, чтобы что-то мешало его любовным похождениям – пусть даже необходимость сразиться с врагом.

Перед самой смертью предметом его воздыханий являлась дочь коннетабля де Монморанси. Ей было лишь шестнадцать, когда она попалась на глаза моему отцу, однако он сразу же объявил, что сделает ее своим «маленьким другом».

Мами любила про это рассказывать. Она несомненно обладала актерским даром, который любила демонстрировать, часто заставляя меня хохотать. Она не могла не играть, излагая свои захватывающие истории. Помню, как она говорила, понижая голос до заговорщицкого шепота:

– Однако… перед тем как представить свою дочь Шарлотту ко двору, коннетабль де Монморанси обручил ее с Франсуа де Бассомпьером,[11] блистательным дворянином из Клевского рода – красивым, остроумным, и к тому же королевским постельничим. Многие мечтали заполучить его в мужья, и месье де Монморанси считал его блестящей партией. Но когда юная дама явилась ко двору и король увидел ее, то роману Шарлотты с Франсуа де Бассомпьером сразу пришел конец.

Как я любила слушать Мами, когда она вдохновенно разыгрывала передо мной свои истории!

– Король решил, что Бассомпьеру Шарлотты не видать. Ведь Бассомпьер был страстным молодым мужчиной и глубоко любил свою невесту, поэтому не стоило надеяться, что он станет одним из тех покладистых мужей, которые ради королевских милостей готовы на многое закрыть глаза. Однажды утром – так гласит предание – король, собираясь подняться со своего ложа, послал за Бассомпьером – не забывайте, что тот был королевским постельничим. «Преклони колени, Бассомпьер», – изрек король. Бассомпьер удивился, так как раньше государь никогда особо не придерживался придворного церемониала; однако если вы решили нанести кому-то незаслуженную обиду, то всегда лучше принизить ту особу, которая вам не по нутру, и подчеркнуть свое собственное превосходство.

Я кивнула. Я могла это понять.

– Король был очень хитер. Он хорошо знал людей, а потому обычно мог ловко выпутаться из самого щекотливого положения.

Мами плюхнулась на мою кровать и напустила на себя величественный вид.

– «Бассомпьер, – изрек король, – я много думал о вас и пришел к выводу, что пора вас женить».

Мами соскочила с кровати и приняла коленопреклоненную позу.

– «Сир, – отвечал Бассомпьер, – я уже должен был быть женат, но в последнее время коннетабля мучила подагра, и по этой причине венчание было отложено».

Мами снова была на кровати, снова – королем.

– «Я как раз присмотрел вам невесту, Бассомпьер. Что вы думаете о мадам д'Омаль? Когда вы женитесь, герцогство Омаль перейдет к вам».

«Сир, – отвечал Бассомпьер, – разве вы даровали Франции новый закон? Неужели мужчине позволено теперь иметь двух жен?»

Мами опять вспрыгнула на кровать.

– «Э, нет, Франсуа, ради всего святого, одной жены за раз для мужчины вполне достаточно. Открою же вам всю правду! Мне известно о ваших обязательствах перед мадемуазель де Монморанси, но дело в том, что я сам безумно увлекся ею. Если вы женитесь на ней, я вас возненавижу… особенно если она проявит к вам какие-нибудь чувства. Сейчас же я обожаю вас, Бассомпьер, и уверен, что вы тоже никоим образом не хотите разрушить нашу дружбу. Следовательно, я не в состоянии видеть вас мужем этой девицы. Я выдам ее за своего племянника Конде. В этом случае она останется рядом со мной… в семье… и скрасит мою старость. Конде предпочитает женщинам охоту. В виде компенсации я позволю ему охотиться в моих угодьях. И тогда он уступит это очаровательное создание мне».

Мами поглядела на меня, вскинув брови. Она немного запыхалась, прыгая с пола на кровать и играя сразу две роли в этой драме.

– Бедный Бассомпьер! – Теперь Мами была сама собой, мудрой сказительницей. – Он понимал, что с королевскими прихотями бороться невозможно, и, когда поведал о замыслах короля мадемуазель де Монморанси, та вскричала: «Господи Иисусе! Король сошел с ума!» Но очень скоро она примирилась со своей участью, а потом и стала находить ее весьма заманчивой. Весь двор обсуждал замену жениха, и очень скоро мадемуазель де Монморанси стала принцессой де Конде.

Мами вздохнула.

– Однако добром все это не кончилось, – сказала она. – Королева давно смирилась с тем, что у короля много любовниц, но не могла допустить, чтобы одна из них имела на государя столь сильное влияние. Ее Величество не была коронована, а царствующая особа всегда чувствует себя неуверенно, пока на его – или на ее – голову корона не возложена. Поэтому королева вскричала: «Хочу короноваться!» Ощущая себя виноватым из-за Шарлотты де Монморанси, король, который раньше вечно отмахивался от подобных требований супруги, на сей раз вынужден был уступить, дабы спастись от воплей и скандалов. Хуже того, принц Конде настолько влюбился в свою жену, что не пожелал делить ее ни с кем. В конце концов, он ведь был ее мужем! И, тайно покинув двор, Конде увез молодую принцессу в Пикардию, откуда вполне мог бежать с красавицей в Брюссель.

Мами прервалась, чтобы перевести дыхание, но вскоре возобновила свой рассказ:

– Король был безутешен. Он с ума сходил от горя и грозился последовать за Шарлоттой. Придворные стали зорко следить за каждым шагом государя. Кто бы мог подумать, что король, превосходно ладивший со столькими женщинами одновременно, устроит такое из-за одной! Люди уже поговаривали, что дело потихоньку идет к войне. Итак, король обнаружил, что оказался в центре невиданного скандала. Герцог Сюлли был обеспокоен и объявил государю, что, безумствуя из-за принцессы де Конде, Его Величество подрывает свою репутацию… нет, не репутацию примерного супруга… это пустяки – и в любом случае всем давно известно, что король – распутник… Но когда он смешивает свои любовные интриги с государственными делами, это становится опасным.

Взглянув на меня, Мами сказала:

– В королеве же связь эта пробудила невиданное упрямство. Ее Величество упорно требовала коронации, и король, чувствуя, что должен как-то отплатить жене за долготерпение, наконец согласился исполнить ее заветное желание…

Мами замолчала, задумчиво глядя куда-то вдаль, но вскоре опять заговорила:

– В это время у государя появилось странное предчувствие. Жизнь монархов всегда находится в опасности, поэтому, наверное, нет ничего удивительного в том, что у них часто сбываются разные предчувствия. Итак, когда-то давным-давно королю предрекли, что он лишь на несколько дней переживет коронацию своей супруги, потому-то он все время и отказывался устраивать эту церемонию, и если бы не почувствовал себя виноватым из-за принцессы Конде, то так никогда бы и не согласился короновать жену. Однако сейчас, когда торжественный день приближался, в душе у государя все росло и росло ощущение надвигающейся беды. Он настолько уверился в своей скорой смерти, что отправился обсудить это с герцогом де Сюлли. Это доказывает, как сильно короля мучила мысль о давнем пророчестве, ибо герцог де Сюлли был не тем человеком, с которым можно было говорить о таких предметах, даже если ты король.

Мами вздохнула и продолжила:

– Итак, государь направился в Арсенал,[12] в котором хранились немалые запасы оружия и где находились покои герцога де Сюлли.

Мами снова играла; она по-прежнему изображала короля, но место Бассомпьера занял теперь герцог де Сюлли.

– «Я не могу этого объяснить, господин герцог, но сердцем чую, что тень смерти уже нависла над моей головой».

«Сир, вы меня пугаете. Но откуда у вас такие мысли? Вы ведь здоровы. И нет у вас ни хворей, ни недугов…»

У герцога де Сюлли, – пояснила Мами обычным голосом, – стояло специальное кресло, предназначенное для короля, и тот всегда сидел в нем, когда приходил к герцогу с визитом. Оно было низким и смотрелось очень по-королевски. Вот и сейчас государь уселся в это самое кресло и, мрачнея все больше, произнес:

«Мне предсказали, что я умру в Париже. Час мой близок. Я чувствую это».

– Он действительно так сказал? – спросила я. – Или ты все это выдумала?

– Все это чистая правда, – уверила меня Мами.

– Значит, он был очень умным человеком, раз мог предвидеть будущее, – прошептала я.

– Он и впрямь был очень умным человеком, но пророчества не имеют к уму никакого отношения. Существует особый дар ясновидения, и колдуны предсказали, что король встретит свою смерть в Париже и что если королева когда-нибудь будет коронована, то сразу вслед за этим государя настигнет роковой удар…

– Тогда почему он позволил моей матери короноваться? – взволнованно спросила я.

– Потому что она не давала ему покоя, пока он не согласился; он чувствовал себя виноватым из-за принцессы де Конде; к тому же он вообще ненавидел отказывать женщине – даже королеве. Он думал: когда я короную Марию, исполнив тем ее самое заветное желание, она позволит мне следовать велениям моего сердца.

– Но раз ему было известно, что после коронации он должен умереть, как же он собирался следовать велениям своего сердца и обхаживать принцессу де Конде?! – недоумевала я.

– Я рассказываю вам лишь то, что знаю. Так вот: герцог де Сюлли был потрясен и объявил, что остановит все приготовления к коронации, раз одна мысль о ней действует на государя столь угнетающе. И король промолвил:

«Да, отмените церемонию… ибо мне сказали, что я погибну в карете, а негодяям легче всего добраться до моего экипажа именно во время коронации…»

Герцог де Сюлли, – опять своим же голосом продолжала Мами, – серьезно поглядел на короля и проговорил:

«Теперь мне многое становится понятно… Я часто наблюдал, как вы съеживаетесь в карете, проезжая по Парижу, а еще я знаю, что во Франции не сыскать человека, который был бы храбрее вас на поле боя».

– Но коронацию так и не отменили, – заметила я, – ведь на голову моей матери была возложена французская корона.

Мами продолжила свою повесть:

– Услышав, что приготовления к церемонии хотят остановить, королева пришла в ярость.

Мами не пыталась изображать государыню. Так далеко девушка заходить не осмеливалась. Но я без труда могла себе представить гнев моей матери.

– Целых три дня шли бурные споры. Коронация состоится! Коронация не состоится!! В конце концов король уступил, и коронация была назначена на тринадцатое мая, день святого Дени.

– Тринадцатое, – повторила я, содрогаясь. – Несчастливое число…

– Несчастливое – для некоторых, – зловеще подтвердила Мами. – В общем, королева была коронована, и на шестнадцатое был назначен ее торжественный въезд в Париж. Итак…

Мами сделала паузу, а я глядела на нее круглыми глазами. Я уже не раз слышала эту историю и знала, что мы приближаемся к ужасной развязке.

– Итак, в пятницу, четырнадцатого, король сказал, что отправляется в Арсенал к герцогу де Сюлли. Государь не был уверен, хочется ему туда ехать или нет. Он колебался. Сначала пожелал поехать, а затем подумал, что, может, не стоит… но наконец все же решился. Это должен был быть всего лишь короткий послеобеденный визит.

«Я скоро вернусь», – промолвил король.

Когда он собрался сесть в карету, подошел месье де Праслен, капитан дворцовой стражи, всегда сопровождавший монарха даже в коротких поездках.

«Не нужно», – бросил король.

Мами властно махнула рукой.

– «Сегодня я не хочу никакой охраны. Я всего лишь еду в Арсенал с кратким визитом».

И вот он сел в карету и устроился в ней вместе с несколькими своими придворными. Их было всего шестеро, не считая маркиза де Мирабо и конюшего, сидевших на передке.

Мами сделала небольшую паузу, но вскоре заговорила снова:

– А сейчас будет самое ужасное! Когда королевский экипаж въехал на улицу де Ферронери, что рядом с улицей Сент-Оноре, дорогу ему перегородила какая-то подвода, и карете Его Величества пришлось проехать впритирку к скобяной лавке. Когда карета, замедлив ход, проезжала мимо церкви Невинных Младенцев, какой-то человек сбежал со ступенек храма, бросился к экипажу, вскочил на подножку и пронзил грудь короля кинжалом. Клинок воткнулся прямо сюда… – Мами прикоснулась к своему левому боку. – Он прошел меж ребер и перерезал артерию. Когда хлынула кровь, придворные в карете закричали от ужаса. «Ничего», – произнес король. Затем он снова повторил это слово, но так тихо, что его едва можно было расслышать.

Мами на мгновение прервала свой рассказа.

– Карета во весь опор помчалась в Лувр, – Мами вернулась к воспоминаниям. – Придворные уложили государя в постель и послали за лекарями – но было уже слишком поздно. Король скончался, и Франция погрузилась в скорбь.

Я сто раз слышала эту историю, и она всегда вызывала у меня слезы. Я знала, что герцог де Сюлли заставил всех присягнуть на верность моему брату, что вся страна носила траур и что сумасшедший монах Равальяк был схвачен и казнен: его привязали к четырем диким лошадям, и они заживо разорвали его на части.

Знала я и то, что моя мать стала королевой-регентшей, ибо моему брату исполнилось тогда лишь девять лет и он был слишком мал, чтобы править страной.

Если бы мой отец выжил после этого предательского нападения, все могло бы пойти по-другому. Но поскольку этого не случилось, мне пришлось провести свои детские годы в стране, раздираемой распрями и раздорами.

Я присутствовала на множестве церемоний, даже не подозревая об этом. Мами поведала мне о них позже. Иногда я пыталась убедить себя, что все помню, – но вспомнить не могла. Я была слишком маленькой.

Вся Франция оплакивала моего отца и проклинала безумца, поднявшего на него руку. Должно быть, все почувствовали немалое облегчение, узнав, что убийца был помешанным, а не принадлежал к кучке заговорщиков. Франция любила своего короля, пока тот был жив, когда же его убили, он стал в глазах народа почти святым. Это было очень кстати и предвещало удачное начало царствования моему брату. Министры всегда опасаются за королей-мальчиков, ибо хорошо знают, что слишком многие из тех, кто близок к трону, устремятся к власти…

Я участвовала в похоронной процессии вместе со своими братьями и сестрами. Мами рассказывала, что, глядя на нас, люди плакали. Мы произвели на толпу именно то впечатление, которого и добивался герцог де Сюлли. Он был одним из величайших государственных мужей в стране, и мой отец ценил его за выдающийся ум. Теперь же вся преданность герцога принадлежала моему брату, в одночасье превратившемуся из дофина в короля.

Как меня раздражает, что я не могу ничего вспомнить и вынуждена полагаться на рассказы Мами! Конечно, она поведала мне о похоронах, но я никогда не была уверена в том, что она ничего не перепутала. Обычай требовал, чтобы дети, как бы малы они ни были, присутствовали на погребении своих родителей, и естественно, что я, королевское дитя, должна была там находиться.

– Вы ехали в карете – на руках у моей матери, – рассказывала мне Мами, и я представляла себе малютку, которую крепко держала суровая мадам де Монглат… Вот они приближаются вместе к похоронным дрогам, на которых лежит тело государя…

Мадам де Монглат держала мою руку в своей, когда я окропляла святой водой лицо моего отца. Надеюсь, я достойно исполнила свой долг, хотя это было, видимо, весьма непросто сделать, находясь в цепких объятиях гувернантки. Однако, похоже, я не протестовала, а большего от меня и не требовалось.

В следующий раз я публично появилась на коронации моего брата, но мне было тогда всего одиннадцать месяцев, и про это я тоже ничего не помню. Должно быть, церемония в Реймском соборе была очень впечатляющей. Людовику было тогда девять лет, а мальчики-короли выглядят всегда так трогательно! Я никогда толком не знала Людовика, поскольку, став королем, он покинул нашу детскую. Даже моя старшая сестра Елизавета казалась мне почти незнакомкой. Какое-то время с нами находилась Кристина, но ближе всех мне был Гастон. Ведь мы с ним были почти ровесниками.

Позже Мами мне рассказала, что по случаю такого великого события, как коронация Людовика, меня держала на руках принцесса де Конде, которой теперь, после смерти прежнего государя, муж разрешил вернуться ко двору.

Итак, все это происходило, когда я была слишком мала, чтобы понять, что же такое творится вокруг. Позже я была немного разочарована, осознавая, что видела и похороны отца, и коронацию брата, но ничего не могу вспомнить.

Впрочем, я не собиралась всю жизнь пролежать в колыбели и принялась расти. В детской, которую я делила с Гастоном и Кристиной, за нами присматривали лишь суровая мадам де Монглат и Мами, дарившая нам смех и радость.

Мои первые настоящие воспоминания связаны с поездкой в Бордо. Огромную процессию возглавляла тогда моя мать. Ей предстояло торжественно передать свою дочь, мою старшую сестру Елизавету королю Испании, чтобы его сын и наследник смог с ней обвенчаться. Одновременно французы должны были получить Анну Австрийскую,[13] дочь короля Испании, предназначавшуюся в жены моему брату Людовику. Можно представить себе всю важность этих событий, но в шесть лет они казались мне лишь чередой захватывающих приключений. И, конечно же, я понятия не имела, что страна бурлит от возмущения.

Я любила церемонии – всю эту пышность, блеск и красивые наряды, даже если их неудобно было носить. Помню, Гастон расплакался и сорвал с себя жесткий кружевной воротник, который ужасно натер ему шею. Мадам де Монглат нещадно высекла беднягу и, чтобы преподать ему хороший урок, заставила его надеть еще более жесткие кружева. «Все люди должны знать, что такое долг, – заявила мадам де Монглат, – а королевские дети – особенно!»

Бедный Гастон! В ту пору он был очень непослушным, но я была даже хуже и давала выход своей детской ярости, лягаясь, вопя, кусая любую оказавшуюся поблизости руку, валясь на пол и отчаянно суча ногами.

– Позор! – говорила мадам де Монглат. – Что скажет королева?

Эти слова всегда нас мгновенно отрезвляли.

– Боюсь, – частенько предупреждала мадам де Монглат, – что, если ваше поведение не улучшится, я буду вынуждена доложить обо всем королеве.

Королева заглядывала в детскую очень редко, а когда приходила, то это было великое событие. Мне она казалась огромной и напоминала большой корабль – могучий и непобедимый. Стоило лишь посмотреть на нее – и сразу становилось ясно, что это – государыня. При ее появлении все менялись – даже мадам де Монглат – и делались очень осторожными, до мелочей соблюдая этикет. Никто ни на миг не осмеливался забыть, что находится в присутствии королевы. Да она бы никому и не позволила забыть об этом! Гастон и я выходили вперед и низко кланялись. Мать величественно кивала в знак того, что видит, сколь мы почтительны, а затем заключала нас в свои могучие объятия и целовала.

Иногда казалось, что она нас нежно любит. Она спрашивала, прилежно ли мы учимся, и строго напоминала нам о том, какое счастье – воспитываться в святой католической вере. Позже я узнала, что в стране не прекращались трения между католиками и гугенотами, но когда был жив мой отец, он не давал этим трениям перерасти в беспорядки. Теперь же, после его смерти, католики вновь стали нетерпимы к «еретикам»; к тому же мать моя была не слишком хорошей правительницей, а потому страна скоро перестала процветать – и трения возросли до угрожающих размеров.

Но что могла знать обо всем этом шестилетняя девочка, отгороженная от мира толстыми стенами королевской детской?

В те редкие минуты, когда мать была с нами, мы с Гастоном наперебой старались привлечь ее внимание. После каждого визита королевы мы еще несколько дней говорили о ней и с надеждой смотрели на дверь, стоило ей только приоткрыться… Но потом переставали ждать королеву. Несомненно, она нас любила. Но я так никогда и не поняла, ценила она нас как своих детей или как детей французского королевского дома. Я была очарована ею, да и Гастон тоже. Она была королевой, а не только нашей матерью. Мы видели, какое впечатление производит она на всех в детской. Должно быть, это замечательно, когда люди вам кланяются и относятся к вам с таким почтением.

Нам постоянно внушали, что мы дети монархов – и не каких-нибудь, а государей Франции. Мы должны пронести королевское величие через всю свою жизнь, никогда не забывать, что мы католики, и всегда и везде защищать истинную веру.

И играли мы тоже в королей и королев. Я и Гастон частенько дрались из-за того, кому сидеть на импровизированном троне, а кому – быть верноподданным.

– Король, – говорил Гастон, – важнее королевы. Во Франции еще со времен салического закона[14] женщина не может быть королевой сама по себе.

Я не собиралась это признавать.

– Королева важнее, – твердила я.

– Нет, не важнее.

Я мгновенно вспыхивала. В эти минуты я ненавидела Гастона. Мадам де Монглат советовала мне научиться обуздывать свой норов, сказав однажды, что когда-нибудь он меня погубит. Это заставило меня призадуматься. Я пыталась представить себя погубленной. Ее слова прозвучали ужасно, и порой, когда я их вспоминала, они помогали мне взять себя в руки – правда, ненадолго. Я никогда не могла отказать себе в удовольствии впасть в неистовство. Только так могла я выплеснуть клокотавший во мне гнев.

В споре же с Гастоном у меня имелись неопровержимые доводы, поэтому я тогда раскипятилась:

– А как насчет нашей матери, а? Она королева и самая главная особа в стране. Она главнее герцога де Сюлли, который был такой важный, а больше – нет. А все почему? Потому что наша мать его не любит. Королева может быть такой же великой, как и король… и даже еще более великой! Вот, например, эта ужасная Елизавета Английская[15]… Она ведь в пух и прах разбила испанскую армаду!

– Ты не должна говорить об этой женщине. Она была… – Гастон приблизил губы к моему уху и прошептал страшное слово: – Еретичкой!

– Королевы могут быть такими же важными, как и короли. Это мой трон, поэтому становись передо мной на колени, или я велю тебя пытать. Но сперва я расскажу нашей матери, что, по-твоему, королевы не имеют никакого значения.

Но, несмотря на все наши ссоры, мы любили друг друга.

Каждое утро в детскую приходил месье де Брев, чрезвычайно образованный человек, обучавший нас разным наукам. Занимался он в основном с моими старшими сестрами Елизаветой и Кристиной, но мы с Гастоном тоже присутствовали на этих уроках. Возможно, месье де Брев был слишком уж ученым для того, чтобы понять маленьких детей; а возможно, мы с Гастоном просто не могли сосредоточиться надолго на чем-либо одном. (Моя сестра Елизавета говорила, что умы наши подобны порхающим с цветка на цветок бабочкам: ни на чем не способны они толком остановиться и ничего не могут в себя впитать.) В любом случае склонностью к наукам мы с Гастоном явно не отличались, поэтому, слушая месье де Брева и тщетно пытаясь понять, что же он от нас хочет, мы с нетерпением ждали того часа, когда можно будет отправиться на урок танцев.

По крайней мере, наш учитель танцев был доволен нами, и особенно – мной.

– Ах, мадам Генриетта, – восклицал он, прижимая руки к груди и закатывая глаза, – это было прекрасно… прекрасно! Ах, моя дорогая принцесса, вы приведете в восторг весь двор.

Я обожала танцевать. Правда, петь любила еще больше…

Но вернусь к своему рассказу.

Однажды мы сидели в классной комнате и слушали – вернее, пытались слушать – месье де Брева. В голове у меня в тот день засело прелестное платье Кристины, и я размышляла, могу ли попросить у мадам де Монглат такое же… И вдруг я заметила, что Елизавета выглядит очень печальной и озабоченной, а на учителя нашего вообще не обращает никакого внимания.

Я подумала: кажется, она плакала.

Как странно! Елизавета была на семь лет старше меня. Они с Кристиной были закадычными подругами, хотя Кристина и была намного младше сестры. К нам с Гастоном Елизавета всегда относилась с доброжелательной терпимостью. Она всегда казалась недосягаемой – почти взрослой. Было трудно представить ее плачущей. Но – вот… Глаза у нее были красные. Что-то случилось. Интересно – что?

Месье де Брев стоял рядом со мной и держал в руках листок, на котором я должна была что-то написать – однако я понятия не имела, что именно. Меня так беспокоила Елизавета, что я даже не подумала заглянуть в листок Гастона и списать все у брата – что, правда, было делом рискованным, ибо Гастон неизменно проявлял невежество, не уступающее моему.

– Ах, мадам принцесса, – качая головой, с грустью произнес месье де Брев. – Боюсь, нам никогда не удастся сделать из вас ученого.

Я улыбнулась ему. Не так давно я поняла, что если улыбнуться особенным образом, то некоторые люди сразу перестают сердиться и становятся очень милыми. Увы, ни моя мать, ни мадам де Монглат в число этих людей не входили.

– Нет, месье де Брев, – ответила я, – однако учитель танцев говорит, что моя грациозность поразит весь двор.

Он чуть улыбнулся и похлопал меня по плечу. И это было все! Никакого замечания. Что может сотворить улыбка! Если бы я только могла очаровать ею мадам де Монглат.

Мои мысли возвратились к Елизавете, а позже, после занятий, я неожиданно наткнулась на нее, сидящую в одиночестве.

Она вернулась в классную комнату, не сомневаясь, что в этот час там никого не будет, и теперь сидела у окна, закрыв лицо руками.

Я была права. По щекам Елизаветы катились слезы.

Я нежно обвила ее шею руками, поцеловала – и воскликнула:

– Елизавета! Милая моя сестра! Что случилось? Расскажи своей Генриетте.

Но Елизавета хранила молчание, и я уже приготовилась к тому, что она сейчас рассердится и отошлет меня прочь. Однако мне удалось одарить ее своей всепокоряющей улыбкой, и внезапно сестра крепко прижала меня к себе.

– Ну-ну, все в порядке, – бормотала я, похлопывая ее по спине. Разве не удивительно, что я, кроха, должна была успокаивать свою старшую сестру!

– Дорогая малышка! – Елизавета говорила сейчас со мной нежнее, чем всегда. Не то чтобы она была недоброй, просто, казалось, она не замечала моего существования.

– Ты несчастна. Что случилось? – забеспокоилась я.

– О, ты не поймешь, – с грустью ответила Елизавета.

– Пойму. Обязательно пойму! – заверила ее я.

Елизавета вздохнула.

– Я уезжаю… и покидаю вас всех, – сообщила она.

– Уезжаешь? Зачем? Куда? – удивилась я.

– В Испанию, – заявила моя сестра.

– Так далеко?! А почему? – ничего не понимая, допытывалась я.

– Чтобы выйти замуж за сына короля, – ответила Елизавета, подняв на меня грустные глаза.

– Сына короля Испании! О Елизавета, когда король умрет, ты станешь королевой Испании! – восторженно воскликнула я.

– Ты удивлена? – спросила она.

– Нет, – ответила я. – Я знаю, что всем нам придется выйти замуж. Что меня удивляет, так это твоя грусть – а ты ведь станешь испанской королевой!

– И ты считаешь, что ради этого стоит… потерять все остальное? – взволнованно спросила она.

– Но быть королевой – так замечательно! – не унималась я.

– О Генриетта, а как же семья? Представь, что ты должна уехать… покинуть родной дом… отправиться в чужую страну… – голос Елизаветы дрожал, она вот-вот готова была расплакаться.

Я обдумала слова сестры. Бросить всех… Мами, Гастона, мадам де Монглат… Кристину… мать… А взамен получить лишь корону!

– Ты слишком мала, чтобы понять это, Генриетта, – продолжала Елизавета. – Но однажды тебе тоже придется это пережить. И ты должна быть к этому готова.

– А когда? – осведомилась я.

– О, тебе предстоит еще долго ждать. Сколько тебе лет? Шесть. Я на семь лет старше тебя. Через семь лет и наступит твое время, – заявила Елизавета, и слеза скатилась по ее щеке.

Семь лет! Слишком далекое будущее, чтобы сейчас думать о нем. Ведь я даже столько еще не прожила.

– Людовик тоже должен будет жениться, – сказала Елизавета. – Но он счастливее нас: ему, по крайней мере, не придется покидать свой дом.

– Тебе так страшно не хочется уезжать? – спрашивала я, все больше удивляясь.

– Я совсем не хочу покидать свой дом. Войти в чужую семью… Уехать не знаю куда… Меня это пугает, Генриетта, – говорила моя сестра. – Тебе будет проще. Ты увидишь мой отъезд… потом – Кристины. Когда наступит твой черед, ты уже будешь подготовлена…

Елизавета взяла меня на колени, а потом смахнула слезы, опять покатившиеся по ее щекам.

– Никому не говори, что ты видела, как я плачу. Даже Мами или Гастону, – попросила она.

И я обещала, что никому не скажу ни о ее слезах, ни вообще о нашем разговоре.

– Наша мать рассердилась бы на меня, – пояснила Елизавета. – Она считает, что очень удачно выдает меня замуж, привлекая Испанию на сторону Франции, однако кое-кто весьма недоволен таким поворотом событий.

– И кто же? – полюбопытствовала я.

– Гугеноты, – заявила Елизавета.

– Гугеноты! Какое им дело до твоего замужества? – удивилась я.

Она обхватила мое лицо ладонями и поцеловала меня. Это было редким проявлением чувств…

– Ты еще так мала, – сказала Елизавета. – Ты и знать не знаешь, что творится там.

– Где там? – не поняла я.

– В городе… И в мире… За стенами дворца. А впрочем – тебе еще рано думать об этом. Всему свое время, – заявила моя сестра.

Она поднялась и, расправив платье, снова превратилась в ту Елизавету, которую я знала; передо мной опять была девица, склонная с пренебрежением относиться к своей несмышленой сестренке.

– Теперь беги, дорогая, – приказала она, – и забудь, о чем я тебе говорила.

Но, конечно же, я ничего не собиралась забывать. Раз двадцать я едва не проболталась Мами и Гастону. Мне было страшно трудно держать язык за зубами. Зная то, о чем окружающие даже не догадывались, я ощущала свое превосходство, однако помнила о своем обещании и молчала.

Впрочем, мне не пришлось долго хранить сей секрет. Через несколько дней после моего разговора с Елизаветой в детскую зашла наша мать. Мы с Гастоном приветствовали ее по всем правилам этикета, а когда она протянула нам свою руку, мы приблизились, поцеловали матери пальцы и замерли рядом с ней. Вскоре я поймала себя на том, что пристально разглядываю ее грудь, которая всегда завораживала меня. Ни у кого еще не видела я столь внушительного бюста, разительно отличавшего мою мать от плоской, как доска, мадам де Монглат.

– Итак, дети мои, – проговорила государыня, – я пришла сообщить вам радостную новость. Ваш дражайший брат, король, собирается жениться.

От изумления у меня захватило дух, но я вовремя опомнилась, чтобы не выпалить: «А я думала, что это Елизавета собирается замуж».

Мы редко видели своего брата Людовика. Теперь, став королем, он сделался слишком важной персоной, чтобы появляться в детской; к тому же его постоянно учили управлять страной.

Королева между тем продолжала:

– Его дражайшая юная супруга приедет сюда и немного побудет с вами… пока не станет достаточно взрослой, чтобы перебраться к мужу. Мы поедем в Бордо, где встретим молодую королеву Франции. Отец монархини поручил ее нашим заботам. Она выйдет замуж за вашего брата. А чтобы король Испании не чувствовал себя несчастным, лишившись дочери, мы отдадим ему нашу принцессу Елизавету. Она станет женой сына короля Испании. Вы оба присутствовали на церемонии заключения этих браков по доверенности. Но вы этого, конечно, не помните. Вы были слишком малы. Это произошло три года назад, в Пале-Рояле.[16] Тебе было только четыре, Гастон, а тебе три, Генриетта.

– Я помню, – воскликнул Гастон. – Был пир, а потом – бал…

– Я тоже помню, – встряла я, хотя ничего и не помнила; но я не могла допустить, чтобы мой брат в чем-то меня превзошел.

– Ладно, ладно, – отмахнулась наша мать. – Теперь будет настоящая свадьба. Поэтому мы отправляемся в Бордо, и я решила, что моим детям тоже полезно поехать со всеми.

Королева отступила назад и пристально оглядела нас.

Я видела, что с губ Гастона готов сорваться вопрос, однако брат мой все еще не решался слишком вольно разговаривать с матерью.

Королева продолжила:

– Это – счастливое событие! Это – альянс с Испанией! Дочь испанского монарха станет французской королевой, а наша дочь – испанской. Честный обмен, не правда ли? Испания будет нашей союзницей, а моя дочь… королевой Испании. Елизавета чрезвычайно удачно вышла замуж. Я очень довольна той короной, которая ей досталась, и рада, что дочь моя отправляется в католическую страну.

Тут я испугалась, что мать начнет интересоваться нашими успехами в изучении Священного Писания, – я ведь относилась к этому столь же легкомысленно, как и к другим предметам.

Однако она ни о чем не спросила. Видимо, государыня была полностью поглощена мыслями о тех браках, которые она устраивала.

– Предстоит множество приготовлений, – сказала нам мать. – Вам понадобится новая одежда.

От радости я чуть не захлопала в ладоши. Я обожала новые платья и знала, что для этой пышной свадьбы нам сошьют воистину великолепные наряды.

К знаменательному событию готовился весь двор. Позже я узнала, что народ на улицах роптал и поносил мою мать, но тогда я об этом не имела ни малейшего понятия.

Кажется, нам приходилось подолгу примерять свои наряды. Я смеялась над Гастоном, который в алом бархатном камзоле и широкополой бобровой шляпе гордо стоял перед портными. Он походил на миниатюрного кавалера. А я была похожа на придворную даму со своими присобранными юбками, буфами, широкими манжетами, кружевами и лентами. Все наши домочадцы сбегались полюбоваться нами; нам тоже нравилась наша одежда – настроение портили лишь вездесущие жесткие кружева.

– Я никогда к ним не привыкну, – объявила я; Гастон же ненавидел их даже еще сильнее…

Наряд Елизаветы был самым изысканным из всех, что нам доводилось видеть. Я слышала, как мать заявила, что надо поразить испанцев нашим безупречным вкусом. Бедная Елизавета… Вместо того чтобы сиять от счастья – ей ведь предстояло стать королевой католической страны, – сестра моя с холодным безразличием позволяла примерять на себя одно роскошное платье за другим. Я не в силах забыть ее грустного лица среди всего этого великолепия.

В положенное время мы отправились в Бордо. В карете иногда я сидела по одну сторону от матери, а Гастон по другую, но чаще всего мы путешествовали отдельно от государыни под опекой Мами.

Однажды я услышала, как перешептываются два человека. Думаю, это были какие-то придворные – из самых незначительных.

– Она полагает, что людям настолько понравятся два этих прелестных ребенка, что народ забудет о своей неприязни к ней самой…

И народ, несомненно, любил нас. Я улыбалась и – как меня учили – поднимала руку, благодаря толпу за восторженные крики приветствия.

Люди приветствовали и Людовика. В конце концов, он был их королем. Я слышала, как Елизавета говорила Кристине, что по молодости лет он не успел еще разочаровать народ.

– Вся их ненависть направлена на нашу мать и на маршала д'Анкра, – сказала Елизавета.

Мне хотелось знать больше. Почему они ненавидят мою мать и кто такой маршал д'Анкр – этот Кончино Кончини,[17] о котором вечно шептались люди?

Хоть я терпеть не могла учить уроки, я жадно впитывала все рассказы о том, что происходит вокруг. Беда в том, что, когда тебе шесть, никто не воспринимает тебя всерьез и не желает откровенничать с тобой.

По пути в Бордо мы останавливались в замках и больших домах и развлекались вовсю. Гастону и мне иногда разрешалось потанцевать; кроме того, я пела – ибо голос являлся еще одним великим моим достоинством, и преподаватель часто сравнивал мое пение с трелями соловья.

Мы явно радовали королеву, однако я не вполне уверена, что причиной тому была материнская любовь. Возможно, государыня добивалась, чтобы, восторгаясь ее детьми, люди забыли о собственных ее немыслимых делах и поступках, которые так раздражали всех вокруг.

Однако мы с Гастоном ни о чем таком не задумывались – ему ведь было семь, а мне – шесть лет, и интересовали нас лишь развлечения.

– Как увлекательна жизнь! – сказала я Гастону, и он от всего сердца согласился со мной.

Наконец мы приехали в Бордо.

Мы не присутствовали на той торжественной церемонии, где французы и испанцы обменялись принцессами, однако мы танцевали на последовавших за этим празднествах; из Бордо мы уезжали уже без своей сестры Елизаветы, но зато с невесткой, известной как Анна Австрийская. Выйдя замуж за нашего брата Людовика, она сделалась королевой Франции.

Мы вернулись в Париж – и тут стало еще веселее. Мы должны были показать Анне Австрийской и сопровождавшим ее лицам, насколько изысканнее и тоньше мы здесь во Франции, чем они в Испании.

Когда мы въехали в город, узкие улочки были запружены народом, сбежавшимся поглазеть на новую королеву. Никто не любит ярких зрелищ больше парижан, и им несомненно понравилась Анна, ехавшая рядом с Людовиком во главе кавалькады. Девушка была высокой, стройной и настолько же светловолосой, насколько темноволосой была я. Более того, она была совсем юной – примерно одного возраста с Людовиком. У нее были красивые руки, которые она с удовольствием выставляла напоказ, – и вообще Анна казалась очень уверенной в себе. Я подумала, что мы с ней могли бы отлично поладить; ведь я уже выяснила, что она не слишком преуспевала в науках, зато любила петь и танцевать не меньше моего.

Мы проехали мимо нового здания на Королевской площади и площади Дофина; строительство тут затеял еще мой отец. Я наблюдала за Анной, стараясь понять, произвел ли на нее впечатление наш громадный город. Мой отец придавал большое значение возведению домов и дворцов – и здания эти очень украсили столицу.

– Ах, мадам принцесса, – говаривали немолодые дамы, – вам повезло жить в нынешнем Париже. В наши дни он выглядел совсем иначе. Но благодаря вашему великому отцу Париж стал самым прекрасным городом на свете!

Я знала, что отец завершил строительство старого Арсенала – того самого, на пути к которому был убит. И еще отец построил Отель де Вилль. Как-то мне показали этот дворец, и я с благоговением взирала на великолепную лестницу, резные потолки, изящные двери и замечательный камин в тронном зале.

Все это создал мой отец… При упоминании о нем люди всегда восклицали:

– Как жаль, что он погиб! Какая трагедия для Франции!

Иногда, слыша это, я чувствовала некоторую неловкость, поскольку понимала: люди порицают таким образом нынешнюю власть – то есть, попросту говоря, мою мать; ведь Людовик был еще слишком молод, чтобы его можно было ругать за дурное правление.

Когда мы приблизились к Лувру, я почувствовала, что сердце мое наполняется гордостью. Мы называли этот дворец Новым Лувром, поскольку старый стал столь ветхим и небезопасным, что Франциск I,[18] любивший красивые здания, решился его перестроить. Едва приступив к этому, Франциск умер, но следующий король, Генрих II,[19] и его жена Екатерина Медичи тоже обожали прекрасные дворцы и продолжили начатое дело. И я сама преклоняюсь перед красотой; пока не пришлось мне покинуть Францию, я часто проезжала мимо Нового Лувра – и всякий раз трепетала при виде великолепного фасада – творения Филибера Делорма.[20]

К свадебным торжествам при дворе отнеслись со всей серьезностью. В Париже мы могли позволить себе быть более расточительными, чем эти испанцы в своих провинциальных городках, и собирались показать надменным грандам, какие мы тут богатые и умные.

На время все должны были забыть о своих обидах и наслаждаться празднествами. Редко доводилось мне видеть свою мать такой счастливой. Она получала столько удовольствия от свадеб! Позже она начала прививать мне стойкую приверженность к католицизму и стремление везде и всегда отстаивать истинную веру. Существовали две заповеди, которых следовало придерживаться любой ценой. Первая гласила: я сама должна быть ревностной католичкой и строго следить, чтобы весь народ – ради его же собственного блага – пребывал в лоне святой католической церкви. Вторая заповедь касалась священного права королей на власть: государь – помазанник Божий; трон дарован ему самим Господом; потому монархия непоколебима и вечна – и никакой другой формы правления быть не может.

Но сколь бы непреклонна ни была моя мать в этих двух вопросах, она все же обожала торжества, пиры, балы и твердо решила, что будет веселиться вовсю. И не важно, что сказал бы по этому поводу старый де Сюлли. Ее это совершенно не волновало. Он мог ворчать в одиночестве сколько душе угодно. Герцогу указали на дверь сразу же, как только он потерял своего господина.

Денег не жалели. Все собирались славно попировать на свадьбе, которую устроила государыня, именующаяся отныне королевой-матерью, поскольку у Франции была теперь и молодая королева. Для меня это было прекрасное время. Я забыла про уроки, про скучные однообразные занятия, про строгие замечания мадам де Монглат – все это кануло в прошлое. Сейчас мы праздновали свадьбу нашего короля, и я собиралась насладиться каждым мгновением этих торжеств.

Я танцевала. Я пела. «Какое обворожительное создание – маленькая мадам Генриетта!» Я не раз слышала эти слова и успевала заметить на лице матери довольную улыбку.

Какое счастье! Я молилась, чтобы оно длилось вечно.

Многие наши увеселения были выдержаны в испанском духе – в честь королевы, конечно. Некоторые наши дворяне проявляли кастильскую галантность; исполнялись кадрили и испанские танцы. Гастон и я немного освоили испанское па-де-де, которое и исполнили, ко всеобщему восторгу двора. Некоторые дамы и кавалеры переоделись богами. Я сидела с вытаращенными глазами, наблюдая, как Юпитер вводит в зал Аполлона и Диану; затем появилась Венера, которая, преклонив колена перед молодой королевской четой, стала нараспев читать стихи о Прекрасной Испанке. Бедный Людовик смотрел на все это с отвращением; юному королю нелегко было улыбаться и изображать из себя счастливого новобрачного. Вполне возможно, что он вовсе не хотел жениться и теперь немного волновался, думая о будущих своих супружеских обязанностях… точно так же, как и Елизавета. А вот юная королева, откинув назад свои длинные белокурые локоны и выставив напоказ прелестные руки, явно наслаждалась всем происходящим.

В какой-то момент некая старая женщина взяла меня за руку и усадила рядом с собой.

Сперва я не знала, кто она, однако была заинтригована… Эта особа внушала мне благоговейный страх. У нее был царственный вид, поэтому я сразу догадалась, что она важная дама; и все же я не могла понять, чего она хочет от меня.

Она вцепилась мне в плечи своими старческими руками и принялась внимательно меня разглядывать. Я не могла отвести от нее глаз. У нее было морщинистое лицо, под глазами залегли глубокие тени, однако благодаря толстому слою румян и белил женщину эту издали вполне можно было принять за молодую. На ней был пышный черный парик, а наряд ее навевал мысли о прошлом. Широкий плащ, отделанный золотой тесьмой, давно уже вышел из моды.

– Итак, ты – маленькая мадам Генриетта, – произнесла старая дама.

Я кивнула.

– И сколько тебе лет? – с улыбкой спросила она.

– Шесть, – ответила я.

– Дитя, – прокомментировала она. – На самом деле – нет, – возразила я, гордо вскинув голову.

Она засмеялась и коснулась моей щеки.

– Прекрасная нежная кожа, – сказала дама. – И у меня была такая же… когда-то. В твоем возрасте я была самой прелестной девчушкой во всей Франции… и самой умной. Говорили, что я развита не по годам. А ты, малышка?

– Не знаю, – смущенно прошептала я.

– Значит, ты не такая, верно? Крошка Марго[21] знала все. С колыбели! – самоуверенно заявила дама.

– Вы… королева Марго? – удивилась я.

– А, так маленькая мадам Генриетта слышала обо мне! – обрадовалась она. – Да, ты могла бы быть моей дочерью – подумай об этом. Я была супругой твоего отца до того, как он женился на Марии Медичи.

Я взирала на старую даму с благоговейным ужасом. Разумеется, я много слышала о ней, но никогда не думала, что встречусь с ней лицом к лицу. Она пользовалась дурной славой в молодости… да и потом тоже.

– Мы с твоим отцом ненавидели друг друга, – заявила она. – Мы дрались, как дикие кошки. А потом развелись, и он женился на твоей матери. Если бы он поступил по-другому, тебя бы на свете не было, верно? Какой ужас! Разве ты можешь представить себе мир без мадам Генриетты?

Я заметила, что если бы меня не было на свете, то мне весьма трудно было бы что-то себе представить.

Она рассмеялась.

– Он ненавидел меня, – сказала она, – но, говорят, вторую свою жену он ненавидел еще сильнее. Как странно! Самый большой любитель женщин во Франции имел двух ненавистных жен!

– Вам не следует отзываться так о моей матери, – решительно возразила я.

Она придвинулась ко мне.

– Королева Марго всегда говорит то, что думает, и не заботится, что может кого-то задеть. И ты полагаешь, что маленькая шестилетняя мадам Генриетта меня остановит?

– Нет, – ответила я.

– Ты мне нравишься, – сказала Марго. – Ты очень мила. Я скажу тебе кое-что. Ты красивее молодой королевы. Не думаю, что она произвела впечатление на нашего месье Людовика. А ты как считаешь?

– Моя мать не хочет, чтобы я… – начала я, но вовремя осеклась.

– Высказывала свое мнение? – догадалась старуха. – Но, малышка Генриетта, когда ты вырастешь, тебе придется излагать свои мысли, хотят этого люди или нет. Разве ты со мной не согласна?

– Да, надеюсь, что так и будет. Но сперва я должна стать чуть старше, – заметила я.

– Ты взрослеешь с каждой минутой, разговаривая со мной. О, малышка, я, наверное, кажусь тебе очень старой? – спросила она.

– Очень, – утвердительно кивнула я.

– Посмотри на мою атласную кожу. Посмотри на мои великолепные волосы. Ты не знаешь, что сказать? Когда-то у меня были прекрасные густые волосы. Многие мужчины меня любили. О да, у меня было множество любовников… да и сейчас есть, – мечтательно промолвила она и тут же уточнила: – Но уже не так много. Не помню, чтобы я была когда-нибудь такой невинной, как ты, мое прелестное дитя. За твоего отца я вышла замуж отнюдь не трепетной девушкой. Это был злополучный брак. По улицам рекой текла кровь. Ты когда нибудь слышала о Варфоломеевской ночи?

Я сказала, что да.

– Католики и гугеноты – и твой отец стоял тогда на краю могилы. Они собирались его убить. Но он спасся. Как всегда. Он, как деревенский мальчишка, был… грубым… неотесанным… совсем не пара утонченной принцессе… О, этому неучу было далеко до меня! Мы сразу невзлюбили друг друга. Католики и гугеноты… интересно, смогут ли они когда-нибудь жить в мире?

– Надеюсь, что гугеноты отрекутся от своей ереси и обратятся в истинную веру, – ответила я.

– Ты повторяешь чужие слова, малышка. Не делай этого. Всегда думай своей головой – как я. Я тебя напугала? – осведомилась она.

Я застеснялась.

– Напугала, – решила она. – Ладно, а сейчас иди, малышка. Ты прекрасный ребенок, и, надеюсь, у тебя будет такая же яркая жизнь, как у меня.

– Мне нравится сидеть здесь и разговаривать с вами, – возразила я.

Она сжала мне руку и улыбнулась.

– Ты должна идти. Твоей матери не понравится, что ты слишком долго разговариваешь со мной. Думаю, она уже заметила нас… или одна из ее шпионок углядела. Мария Медичи, конечно, – мать короля, но, когда в этой семье свадьба, у меня столько же прав присутствовать здесь, сколько и у любого другого.

Приблизился какой-то молодой человек, и я заметила, что собеседница моя сразу потеряла ко мне интерес.

Молодой человек склонился перед ней.

– Моя прекрасная Марго! – негромко произнес он, а она улыбнулась и протянула ему руку.

Я поняла, что мне пора уйти.

Я не забыла ее и страшно разволновалась, когда год спустя услышала о ее смерти. Марго было шестьдесят три года, и мне трудно было поверить, что кто-то способен прожить так долго. Когда у нас появилась Мами, она рассказала мне множество историй про королеву Марго; жизнь этой женщины была, казалось, бесконечной чередой любовных романов и безумных приключений. Я удивилась, услышав, что Марго и моя мать довольно хорошо относились друг к другу.

– Ей следовало ненавидеть мою мать: та ведь заняла ее место! – высказала я свое мнение.

– О, нет, – поправила меня Мами. – Именно поэтому ваша мать ей и нравилась. Каждый раз при встрече с ней Марго говорила, как счастлива, что избавилась от вашего отца. А ваша мать ей симпатизировала, потому что им обеим пришлось – как они выражались – «терпеть это чудовище», и обе знали, до чего же это тяжело. О, этих женщин многое объединяло!

Итак, Марго умерла, и захватывающая ее жизнь оборвалась навеки.

Свадьба Людовика, безусловно, стала важным событием в моей жизни. Именно тогда я перестала быть ребенком. Например, я в первый раз увидела маршала д'Анкра, про которого все постоянно говорили. Кристина указала мне на него.

– Погляди, – проговорила она. – Там маршал разговаривает с нашей матерью. Думаю, брат наш не очень-то его любит…

– Почему? – поинтересовалась я.

Кристина собралась было ответить, но посмотрела на меня и, видимо, вспомнила, что я всего лишь ребенок.

– О, могу поклясться, у него есть на то причины, – отмахнулась она, покидая меня.

Я заметила, что мой брат, король, сидит и с несчастным видом наблюдает за происходящим. Супруга Людовика восседала рядом с ним и улыбалась, обмахиваясь веером и то и дело дотрагиваясь пальцами до своей мантильи – не для того, чтобы поправить ее, а лишь затем, чтобы выставить на всеобщее обозрение свои прекрасные руки. От Анны так и веяло Испанией, и я сомневалась, понравится ли это окружающим. Людовик говорил с женой очень мало. Подозреваю, что у брата начался один из его приступов заикания.

Затем король внезапно улыбнулся Шарлю д'Альберу, подошедшему, чтобы сесть рядом с ним. Тут же стало ясно, что компания Шарля д'Альбера ему гораздо приятнее, чем общество королевы.

Я немного знала про Шарля д'Альбера, поскольку однажды его обсуждали рядом с детской.

– Еще один из этих итальянцев, – услышала я как-то голос придворного, оказавшегося под моим окном. Чтобы скрыть свое присутствие, мне пришлось отступить на несколько шагов назад, однако слова разобрать я могла.

Другой придворный ответил:

– С тех пор как король привез из Италии жену, Лувр битком набит итальянцами!

– Как государь мог жениться на одной из этих Медичи?![22] Уж лучше бы он оставался с королевой Марго.

Они сказали про королеву Марго что-то такое, чего я не поняла, и от души рассмеялись. По хрусту гравия я догадалась, что они топчутся на месте, выразительно подталкивая друг друга локтями.

– Ну, не женись он на этой Медичи, не было бы у нас нового короля!

– Да, много чего Марго вытворяла, а вот детей рожать была не мастерицей.

Снова смех и хруст гравия.

– Говорят, он приобрел немалое влияние на молодого короля…

– Все равно всем руководит мамаша. С помощью Кончини, конечно!

– Еще один итальянец! Не пора ли Франции стать французской?

– Да уж! Но о д'Альбере не беспокойся. Короля держат на коротком поводке, и, насколько я понимаю, скорей всего все так и останется. Он не Генрих Четвертый.

– Ах, вот был человек! Настоящий мужчина!!

За этими словами опять последовали смешки и возня, а затем, к моему огорчению, придворные ушли. А мне так хотелось услышать про Шарля д'Альбера побольше!

Меня это интересовало до чрезвычайности и заставляло прислушиваться ко всем разговорам. Задавать вопросы было бесполезно – все равно все считали меня слишком маленькой, а может, просто не хотели тратить на меня время.

Итак, я слушала и во время свадебных торжеств узнала, что настоящее имя Шарля д'Альбера – Альберти и что он приехал во Францию из Флоренции искать счастья. Поняв, что фортуна ему и впрямь улыбнулась, он переделал свое имя на французский лад и стал д'Альбером. Король заметил потом, что д'Альбер умел замечательно обращаться с птицами, в том числе и с соколами. И д'Альбер, и король любили соколиную охоту. Это сблизило их, и вскоре они очень подружились. Мой брат назначил д'Альбера своим личным сокольничим, и поэтому они постоянно бывали вместе, обучая птиц и готовя сети для охоты. Д'Альбер мог обучать не только соколов. Особенно искусно управлялся он с маленькими ловчими птицами, например, с серыми сорокопутами, которых в Англии, как я узнала позже, называют птицами-палачами.

Было очень интересно увидеть наконец этого молодого человека. Ведь я столько слышала о нем! Он был значительно старше Людовика и, несомненно, нашел при французском дворе свое счастье. Благодаря дружескому расположению короля д'Альбер смог жениться на мадемуазель Роган-Монбазон,[23] одной из первых придворных красавиц.

Наблюдая за королем и д'Альбером, было легко заметить, что сокольничий держится с государем весьма непринужденно.

Я села на скамеечку поблизости от них. Иногда быть маленькой очень удобно, поскольку никто тебя не замечает. Я прислушалась к их разговору. Они обсуждали охоту, и итальянец просил короля при первой же возможности прийти взглянуть на нового сокола, которого он, д'Альбер, недавно приобрел и на которого возлагает большие надежды.

Какое-то время молодые люди обсуждали достоинства ловчих птиц, а потом д'Альбер вдруг сказал:

– Поглядите на Кончини. До чего же он стал надменен!

– Вы правы, – ответил мой брат. Сейчас, разговаривая с д'Альбером, он совсем не заикался, что свидетельствовало о полной его расслабленности и умиротворенности.

– Ваша венценосная мать, похоже, просто одурманена этим человеком. Думаю, он считает себя куда более важной особой, чем она.

– Я не люблю его, Шарль. Он пытается указывать мне, что делать.

– Какая наглость! Вы не должны допускать этого, сир.

Подняв глаза, я увидела, что брат мой явно доволен. Он любил, когда признавали его королевские права. Конечно же, на улицах народ приветствовал его как своего монарха – в память о нашем отце, утверждала Кристина, – но всегда находился кто-нибудь, кто указывал Людовику, что ему следует делать. Наверное, это было тяжелым испытанием для короля, который по возрасту не мог еще иметь реальной власти.

– Когда-нибудь все изменится, – произнес Людовик.

– Я буду молиться всем святым, чтобы это случилось поскорее, – откликнулся Шарль д'Альбер.

– Можете быть уверены, Кончини и королева-мать приложат все силы к тому, чтобы это, наоборот, не случалось как можно дольше.

– Несомненно. Они хотят властвовать, а как им это удастся, если король займет свое законное место? – размышлял вслух д'Альбер.

– Я не всегда буду мальчишкой, – заметил Людовик.

– Простите, что говорю вам это, сир, но вы уже обладаете всеми качествами настоящего мужчины, – ответил сокольничий.

Я могла понять, почему Людовик обожает д'Альбера. Д'Альбер говорил то, что королю хотелось услышать.

– Ничего! В один прекрасный день все изменится! – повторил король.

– И день этот уже не за горами, сир! – заверил Людовика д'Альбер.

Кто-то подошел и поклонился Людовику. Я ускользнула прочь.

Позже я осознала, что на моих глазах зарождался заговор.

Эти свадебные торжества во многом изменили мою жизнь. Государыня, казалось, заметила, что я взрослею. Поскольку я была изящной и миловидной, да к тому же хорошо пела и танцевала, окружающие любили меня. А моя мать все время старалась появляться на людях вместе с детьми, ведь народ всегда восторженно приветствовал нас с Гастоном, поэтому она могла надеяться, что симпатии толпы распространятся и на нее, королеву-регентшу. Не знаю, как насчет симпатий, но заставить народ ликовать при виде ее кареты можно было лишь одним-единственным способом – посадив туда нас.

Моя мать любила всяческие развлечения – обеды, балеты, любые танцы и пение; она обожала наряжаться и стремилась иметь как можно больше изысканных туалетов. Она считала, что, веселясь день и ночь, народ забывает о своем недовольстве. Неудивительно, что она вынудила герцога де Сюлли уйти в отставку. Он был бы потрясен тем, как истощается казна, которую он и мой отец всегда берегли пуще глаза.

Париж превратился в очень красивый город, и моя мать не упускала случая подчеркнуть, как много она и покойный король сделали для столицы. Государыне хотелось устраивать балы и праздники по всему Парижу. Она так и делала, и народу, несомненно, нравилось глазеть на кареты, проезжавшие по улицам, а порой и видеть знатных дворян во всем их великолепии. Летними вечерами весь двор отправлялся на Королевскую площадь, где мой отец решил возвести большие торговые ряды, как на площади Святого Марка в Венеции. Моя мать была очень увлечена этим – возможно, из-за ассоциаций с Италией – и, когда, не дождавшись конца строительства, погиб мой отец, она завершила начатое. Это место гуляний называлось Двором королевы, поскольку она велела посадить там деревья и, надеясь снискать расположение парижан, открыла эти аллеи для публики.

Там и впрямь вечно толпился народ, привлеченный возможностью поглазеть на важных сеньоров и дам, прогуливающихся по саду.

Но увы, чтобы заслужить народную любовь, требовалось нечто большее. Даже если бы моя мать была лучшей правительницей на свете, она не могла бы рассчитывать на слишком большую популярность из-за своего итальянского происхождения.

В домах, окружавших Королевскую площадь, жило много знатных дворян – и все они имели великолепные сады, где деревья были искусно подстрижены в форме удивительнейших фигур, а прекрасные скульптуры и искрящиеся фонтаны являли собой незабываемое зрелище.

– Поглядите, какой замечательный город мы вам подарили! – говорила людям моя мать.

Но народ по-прежнему терпеть ее не мог и возмущался стремительным взлетом Кончини.

Как раз в это время в детской и появилась Мами, чтобы помочь своей матери управляться с королевскими малышами. Под малышами подразумевались в основном мы с Гастоном, поскольку Кристине было уже девять лет и она считала себя вполне самостоятельной особой.

Мами не показалась мне взрослой, хотя в то время я считала стариками всех, кому перевалило за четырнадцать. А ей было даже немного больше, но я полюбила ее с первого взгляда.

Она была весела, безмятежна, полна здравого смысла – и не обращалась со мной как с малым ребенком, в отличие от большинства других людей. Ей я могла задать любой вопрос, не боясь показаться глупой и наивной.

Затем появилась Анна, новая королева, которой было только тринадцать и которая поэтому еще не могла стать моему брату настоящей женой. С ней я тоже вела долгие беседы.

Мы с Анной любили друг друга – но, конечно же, не так, как я любила Мами. Анна слегка важничала и кокетничала, напуская на себя жеманный вид, но мне нравилось то, что она не была умна и вряд ли когда-нибудь испытывала желание заглядывать в книгу. Анна была ленива и делала все, чтобы уклониться от занятий, зато обожала петь и танцевать. Мы часто обсуждали с ней балеты, танцевали и пели вместе; пользуясь любым удобным случаем, она с наслаждением пускалась в пляс со мной и Гастоном.

Так, с появлением Анны и милой Мами в жизни моей произошли долгожданные перемены. Дни, казалось, наполнились радостью. Я совсем не замечала туч, сгустившихся над страной.

Затем с помощью Мами я начала кое-что узнавать о том, что творится за стенами детской.

– Вам не следует оставаться в неведении, – заявила Мами. – Грядут великие события, и как дочь короля вы, возможно, сыграете в них свою роль.

Это заставило меня почувствовать свою исключительную значимость.

Именно тогда Мами рассказала мне о том, что отец мой был убит, а мать стала регентшей, каковой, без сомнения, и останется до тех пор, пока мой брат Людовик не сможет взять бразды правления в свои руки.

– Когда же это произойдет? – спросила я. – Бедный Людовик. Он не очень-то похож на короля.

– Это может случиться быстрее, чем вы думаете, – заметила Мами.

Она поджала губы и напустила на себя загадочный вид, заговорщицки поглядывая по сторонам. Это было в духе Мами. Она создавала интригу рассказа и окружала ее тайной, разжигая во мне интерес.

Помню, как я крепко обняла Мами – видимо, это произошло месяцев через шесть после ее появления в наших покоях – и заставила пообещать, что она никогда меня не покинет.

Она нежно погладила меня по голове, прижала к груди и принялась укачивать, как маленького ребенка…

– Я не уйду, пока меня не прогонят, – пообещала она.

Несмотря на все свои захватывающие истории, Мами была реалисткой.

– Возможно, настанет день, когда мне придется уйти, – сказала она, – но сейчас… мы в безопасности. Не думаю, что кто-нибудь захочет разлучить нас. По правде говоря, моя мать считает, что я очень полезна здесь, в детской.

– Гастон тоже тебя любит, – горячо заверила я Мами. – И Кристина… хотя этого и не показывает… Не то что я!

– Бедная Кристина! Она постоянно думает о принцессе Елизавете и боится, что однажды с ней самой произойдет то же, что и с ее сестрой.

– А это произойдет? – взволнованно осведомилась я.

Мами медленно кивнула головой.

– Почти наверняка, – промолвила она. – Принцессы, как правило, выходят замуж.

– Я тоже принцесса… – прошептала я.

– Но маленькая. Вам нужно еще долго расти. – Она успокаивала меня, однако я знала, какое будущее меня ждет, хотя пока оно и кажется таким далеким… Но настанет день, когда судьба моя решится, ибо так случается со всеми принцессами.

– Мы всегда будем вместе, – пылко вскричала я.

А Мами не стала этого отрицать.

Она изменила всю мою жизнь. Конечно, жизнь моя в любом случае изменилась бы вскоре после бракосочетания Людовика, но Мами привнесла в нее нечто прекрасное. В первый раз я осознала, как нуждаюсь в матери – в ком-то, кто заботился бы обо мне, кто ворчал бы на меня время от времени, рассказывал бы мне о жизни, утешал бы меня, когда я плачу; в ком-то, кто стал бы для меня самым близким человеком на свете – и любил бы меня всей душой. Я чувствовала, что подобные отношения начинают складываться у нас с Мами. Странно, но только тогда я поняла, как мне не хватало материнской любви и заботы.

Благодаря ей я стала многое узнавать. Она рассказывала, что происходит в городе и во дворце. Не важно, что это казалось, а порой и было немного пугающим – в изложении Мами все всегда звучало захватывающе.

– Кто такой Кончини? – спрашивала я, и она не отмахивалась, не говорила, что это меня не касается и что я узнаю обо всем, когда стану старше; нет, Мами мне отвечала.

Когда моя мать прибыла во Францию, она привезла с собой итальянцев. Это было неизбежно. Как правило, доставив в чужую страну юную принцессу, ее свита уезжала обратно, однако Мария Медичи кое-кого оставила при себе, и многие утверждали, что тем самым Франции был нанесен непоправимый урон.

– Она привезла с собой Элеонору Галигаи, – рассказывала мне Мами. – Та была дочерью ее няни и росла вместе с будущей королевой. Оказалось, что они очень привязаны друг к другу… ну, как сестры.

– Прямо как мы… как я и ты, Мами, – вставила я.

– Да, – согласилась Мами. – Вроде того… Итак, когда ваша мать отправилась во Францию, чтобы выйти замуж за короля, она отказалась расстаться с Элеонорой Галигаи и взяла ее с собой. Затем, желая как-то пристроить свою подругу, государыня выдала ее замуж за человека, к которому и сама относилась весьма благосклонно. Это был еще один итальянец, явившийся вместе с ней во Францию, Кончино Кончини. Он был сыном нотариуса из Флоренции, и ваша мать сделала его своим секретарем. Кончини и Элеонора поженились и, будучи в такой милости у королевы, решили, конечно же, не упускать своего.

– И им это удалось? – спросила я.

– Моя дорогая принцесса! Удалось – да еще как! Кончини стал маршалом д'Анкром. Вы его знаете.

– Я видела его во время свадебных торжеств – рядом с моей матерью. Похоже, Шарль д'Альбер, который был с моим братом, не очень-то любит этого Кончини…

– О, Шарль д'Альбер! Говорят, король прислушивается к его мнению больше, чем к советам государыни!

Постепенно я все больше и больше узнавала о событиях, происходивших за стенами детской. Мами была удивительной рассказчицей, и я не переставала изумляться, что именно меня удостоила она своей дружбой. Эта честь легко могла достаться Кристине, которая была намного старше меня, или даже Гастону– тому все-таки было на год больше. Но нет! Мами выбрала меня, и я поклялась себе, что вечно буду ей за это благодарна.

– Временами, – говорила она, – я забываю, какая вы маленькая. Не обращайте внимания, – продолжала она, будто извиняясь. – В один прекрасный день вам придется окунуться во все эти дела, поэтому хорошо, если вы окажетесь готовы к будущей жизни.

Помню, как забурлил Париж сразу после свадьбы. На сей раз в центре событий оказался принц де Конде. Мами уже рассказывала мне, как он женился на мадемуазель де Монморанси, которую мой отец хотел сделать своим «маленьким другом»; знала я и о том, что принц оказался вовсе не тем покладистым супругом, на роль которого прочил его король. Когда отец мой умер, принц привез свою жену обратно в Париж, поскольку прятать ее было больше незачем.

– Этот брак был предвестником бури, – рассказывала мне Мами. – Как и многие другие браки.

Я не очень удивилась, услышав это, а вспомнила, что мне было известно о женитьбе моего отца на королеве Марго и о его свадьбе с моей матерью.

– Принцесса страшно разозлилась на мужа за то, что он увез ее из Парижа. Она очень надеялась стать «маленьким другом «вашего отца. Тогда она жила бы, как королева, не испытывая при этом тягот, связанных с титулом монархини. А что сделал принц де Конде? Уволок ее прочь. Ради чего? Любовь мужа была ей совершенно не нужна, и Шарлотта постоянно донимала его жалобами и упреками.

Я видела их на одном из праздников во время свадьбы. Принцесса была очень красива, и я могла понять, почему мой отец пленился ею.

А примерно через неделю после торжеств принц де Конде был арестован.

– Он стоял во главе заговора, целью которого было низвержение маршала д'Анкра, – пояснила Мами. – Принц пытался объединить французскую знать, дабы общими силами уничтожить человека, которого Конде называл итальянским интриганом.

– Арестован! – вскричала я. – Но он же принц крови!

– И принцев крови могут арестовать, если они выступают против государыни! – заявила Мами.

– А он действительно выступал против моей матери? – недоверчиво осведомилась я.

– Дорогая принцесса, он хотел низвергнуть маршала д'Анкра, а это вполне можно считать заговором против королевы-матери. В городе очень неспокойно. Множество людей искренне желало принцу успеха. Но итальянец слишком хитер… Его голыми руками не возьмешь!

– Что же будет с принцем? – спросила я.

– Сомневаюсь, что его осмелятся казнить, – ответила Мами. – Скорей всего Конде засадят в какую-нибудь крепость.

– Что ж, – сказала я, – по крайней мере, принцесса де Конде избавилась от ненавистного мужа.

Внезапно Мами крепко сжала меня в объятиях.

– О, моя дорогая принцесса, нам выпало жить в тревожную пору!

Все обсуждали этот провалившийся заговор; впрочем, он имел весьма неожиданные последствия. Принц был выслан в Венсен, а принцесса де Конде, вместо того чтобы поздравить себя с избавлением от докучливого супруга, объявила о своем намерении последовать за ним и жить с мужем в заточении. Она решила разделить судьбу узника, как и подобает законной супруге!

– Люди – весьма странные существа, – пожала плечами Мами. Затем она рассмеялась и поцеловала меня. – И хорошо, что они такие, – продолжила она. – Это делает жизнь интереснее.

Примерно в это же время у нас появилась мать Магдалина, монахиня ордена кармелиток, призванная заботиться о моей душе. Я проводила с матерью Магдалиной долгие часы; мы молились вместе; мы просили Господа помочь нам и защитить нас от врагов; и монахиня заставила меня понять, что нет в жизни ничего важнее, чем способствовать распространению святой католической веры и обращать в нее всех тех, кому Истина пока недоступна. Я вспомнила, что и моя мать говорила мне то же самое…

Летели дни… Они были заполнены религиозными наставлениями матери Магдалины, занятиями с Франсуа Савари де Бревом, играми с Гастоном и детьми из знатных семейств, танцами, пением, задушевными беседами с Мами… Да, это было счастливое время!

Правда, именно тогда я и начала опасаться, что всему этому может прийти конец.

После того как принц де Конде оказался в заключении, все вокруг только и говорили о Кончини.

– Люди его просто ненавидят, – заметила однажды Мами, – а король становится все старше… И все больше сближается с Шарлем д'Альбером. Правда, ни д'Альбера, ни короля никто не принимает всерьез, а Кончини поддерживает королева-мать…

– Ты говоришь так, будто моя мать и король – враги, – удивилась я.

– Вполне возможно, что именно так оно и есть, – промолвила Мами.

И она начала перечислять все огромные владения Кончини.

– У него несколько прекрасных загородных замков и два дворца в Париже. Он – хозяин виноградников и поместий. Говорят, он один из богатейших людей во Франции, а народу это не нравится: ведь сюда Кончини приехал сущим голодранцем.

– Но он верно служил моей матери, – возразила я.

– Да и себя не забывал, – усмехнулась Мами.

Однажды, отбросив всякую осторожность, она воскликнула:

– Что-то витает в воздухе! Я это чувствую! Да и в городе неспокойно… Сейчас за власть борются две группировки: король с Шарлем д'Альбером – с одной стороны и королева-мать с Кончини – с другой. Д'Альбер и Кончини… оба итальянцы… и обоих народ терпеть не может.

– Ну, – заметила я, – моя мать итальянка, так что и мой брат, и я тоже наполовину итальянцы.

– Вы французы! – с горячностью вскричала Мами. – Вы дети своего отца, а он был одним из величайших французов, живших на этой земле!

Все это приводило меня в полнейшее замешательство, однако слушать всякие новости мне нравилось. Должна признаться, что я бывала несколько разочарована, когда повсюду воцарялись мир и покой. Порой мне отчаянно хотелось, чтобы что-нибудь произошло, и даже самая ужасная трагедия была бы лучше, чем полное отсутствие событий. Она явно привнесла бы разнообразие в мою монотонную каждодневную жизнь.

– Я слышала, Кончини и его жена переправляют свои богатства в Италию, – однажды поведала мне Мами. – Кажется, эта парочка решила сбежать. И судя по тому, что я слышала в городе, это был бы весьма мудрый поступок с их стороны. Народ ополчился против них… и уже точит ножи… – Она засмеялась. – О, я просто образно выразилась, дитя мое. Я хотела сказать, что французы собираются изгнать Кончини с женой из страны.

Прошло всего несколько дней, и разразилась буря. Оказывается, Шарль д'Альбер с королем устроили заговор, решив избавиться от Кончини, без которого королева-мать становилась совершенно бессильной. Ее не интересовало искусство управления государством – что было очевидно с тех самых пор, как она стала регентшей. Для того чтобы править страной, королеве требовалась помощь Кончини – и его друзей, конечно. Мария Медичи любила поесть – и растолстела; она обожала развлекаться, молиться и демонстрировать свою королевскую власть. «А чего же еще ждать от дочери банкира?[24]«– мрачно говорили в народе.

По-видимому, Шарль д'Альбер решил, что пришло время действовать. Король стал взрослым. Он должен отстоять свои права – или останется марионеткой на долгие годы.

Людовик подписал приказ об аресте Кончини, шестеро королевских стражников явились с этим приказом к маршалу д'Анкру. Могу представить себе изумление Кончини, когда его – всесильного фаворита – внезапно окружили люди короля. Должно быть, итальянец пожалел, что не послушался своего внутреннего голоса и не отбыл на родину. Позже мы узнали, что остаться Кончини уговорила жена, считавшая, что у них еще есть время и что им надо напоследок прибрать к рукам побольше сокровищ и драгоценностей, приумножив тем свои богатства.

Но Элеонора Галигаи ошиблась…

Столь могущественный вельможа, как маршал д'Анкр, естественно, потребовал объяснить, на каком основании его заключают под стражу, а когда ему приказали молчать и немедленно следовать за людьми короля, Кончини отказался им повиноваться и выхватил шпагу, чтобы защищаться. Все только этого и ждали. Стражники, вооруженные кинжалами, набросились на него, и через несколько секунд у их ног лежало окровавленное тело. Между тем, заметив, что стражники входят в резиденцию всесильного маршала д'Анкра, парижане заволновались. На улице стал собираться народ, а когда стражники появились на балконе, волоча труп человека, который еще вчера правил всей страной, толпа обезумела от восторга.

– Вот тело итальянца Кончини, маршала д'Анкра! Вы оплачивали все его прихоти и капризы! Он купался в роскоши, а вас обирал до нитки! – прокричал один из стражников.

И они сбросили тело с балкона. Толпа подхватила труп и с ревом растерзала на куски, проклиная всех итальянских интриганов и вопя, что впредь Франция будет только французской.

Таков был глас народа.

– Теперь, – пророчила Мами, – грядут перемены.

Как она была права! Мой брат, не теряя времени, назначил Шарля д'Альбера первым министром и пожаловал ему титул герцога де Люиня. Жена Кончини была арестована. Ходили слухи, что она ведьма. Ведь она вертела королевой-матерью как хотела, и объяснить это можно было только колдовством. Мами сказала, что суд над Галигаи будет лишь пустой тратой времени, поскольку судьи уже заранее вынесли ей приговор. Она обвинялась в колдовстве, с помощью которого полностью подчинила себе государыню.

– Не было никакого колдовства, – заявила на суде Элеонора Галигаи. – Если я и оказывала влияние на королеву, то только по причине превосходства сильного ума над слабым.

Моей матери, конечно, не понравились бы эти слова, однако ее уже отправили в ссылку и поселили почти как узницу в замке в Блуа.

Бедная Элеонора Галигаи – «мадам маршальша», как ее называли. Она ненадолго пережила своего мужа. Ее признали виновной, и по закону о колдовстве она была обезглавлена, а тело ее предано огню.

– По крайней мере, – сказала Мами, – ее не сожгли заживо. Хотя в этом ей повезло.

Повезло! Несчастная Элеонора Галигаи… Совсем недавно была она лучшей подругой самой королевы, купалась в роскоши, обладала несметными богатствами и огромной властью! О чем думала эта женщина, когда вели ее на эшафот? Как же должна была она упрекать себя за беспечность и алчность! Ее муж хотел покинуть Францию, и именно она, Элеонора, убедила его ненадолго задержаться в Париже и поднакопить побольше золота – чем в некотором смысле погубила и супруга своего, и себя саму.

Хорошо помню клубы дыма, поднимавшиеся над Гревской площадью.[25] Совсем недавно на площади этой царило веселье; там толпились ликующие парижане, пришедшие поглядеть на королевскую процессию. Сейчас же Гревская площадь превратилась в преддверие ада. На самом деле я никогда не видела маршальшу, но могла представить себе ее ужасную смерть.

Скоро я забыла об Элеоноре Галигаи, но много позже вспомнила об этой женщине. Когда в одиночестве горько и мучительно раскаивалась я в своих ошибках, в сознании моем вдруг всплыли картины далекого детства – и были они гораздо ярче и четче, чем тогда, когда видела я их воочию. И многое стало мне ясно в событиях тех давних лет…

Людовику уже исполнилось шестнадцать. Он изменился. Молодой король выглядел таким счастливым, когда моя мать покидала двор и отправлялась в Блуа! Людовик действительно всю жизнь страшно боялся ее; и ей так и не удалось добиться его любви. Когда он был мальчиком, мать часто приказывала высечь его за какой-нибудь пустяковый проступок, а сын не смог потом простить ей этой жестокости. «Королей, – говорила моя мать, – надо воспитывать в строгости; их нужно наказывать гораздо более сурово, чем простых людей». Случалось, она и сама брала в руки розгу. И за это Людовик возненавидел мать еще больше. После смерти моего отца она стала регентшей, а он – королем, еще безгласным и безвластным. Ему ничего не позволяли решать самому, и он обвинял в этом мать. Я прекрасно понимаю, почему он сблизился с людьми, подобными Шарлю д'Альберу.

И неудивительно, что Людовик так радовался в тот день, когда она уехала в Блуа.

Он перестал заикаться, и я слышала, как он произнес громко и четко, голосом, полным величайшего удовлетворения:

– Наконец-то я король!

Государя сразу окружила знать, и стало ясно, что вельможи одобряют случившееся. Принц де Конде был освобожден из заточения и приехал в Париж, чтобы быть рядом с моим братом.

И произошло еще одно важное событие, значения которого не осознал в ту пору, пожалуй, никто. Епископ Лусонский, Арман дю Плесси,[26] занимавший пост при маршале д'Анкре, спешно отправился в Авиньон, заявив, что намерен посвятить себя научным изысканиям и литературным трудам.

После всех этих треволнений мы успокоились и вернулись к нормальной повседневной жизни. Я не скучала по матери, так как она, честно говоря, никогда не уделяла мне особого внимания.

– Да, бурные были деньки… Зато какие интересные! – подытожила Мами.

Королева Анна присоединилась к супругу и жила теперь вместе с ним. После изгнания моей матери из Парижа Людовик как-то сразу повзрослел. Празднеств и увеселений стало мало, поскольку их обожала прежде моя мать; Людовик же никогда ими особенно не увлекался, предпочитая лошадей, собак и охоту. Анна любила танцевать, а потому от перемен этих была не в восторге; мне даже казалось, что ей больше нравилось быть обитательницей нашей детской, чем женой Людовика.

Мами в своей довольно импульсивной манере шепнула мне, что в действительности они не подходят друг другу и что брак их будет несчастливым. Затем она приложила палец к губам и произнесла:

– Забудьте, что я вам сказала.

Именно за это я и любила ее. Мы все больше сближались, и часто мне казалось, что я очутилась в теплом уютном гнездышке, которое охраняет моя дорогая Мами. С тех пор как она появилась, мадам де Монглат почти полностью передоверила меня ей, следя лишь за тем, чтобы я не отлынивала от занятий и внимательно выслушивала религиозные наставления. Впрочем, уроки месье де Брева волновали ее не слишком сильно. Главным было духовное воспитание; я должна была стать ревностной католичкой, не рассуждая, принимать на веру все, чему учит нас святая католическая церковь, и всегда помнить, что я – королевская дочь и что сие высокое положение даровал мне Господь.

Иногда я принимала участие в придворных балах и увеселениях, которые придумывала Анна. Мы часто танцевали вместе, поскольку из нас получалась отличная пара.

Позже я горько сожалела, что уделяла так мало внимания урокам месье де Брева, получив лишь самые поверхностные знания по истории своей страны и всего мира. Если бы я была внимательнее и прилежнее, то, возможно, не совершила потом столько промахов и ошибок. Во дни одиночества я часто оглядываюсь назад и думаю, что многое могла бы почерпнуть из опыта своих предшественников.

Но тогда мне было трудно усидеть на уроках; они требовали серьезности и сосредоточенности, я же была легкомысленна от природы, и в голове у меня крутились то слова новой песенки, то мелодии замысловатых танцев.

Прошло два года. Моя мать все еще находилась в Блуа, а посредником между ней и королем выступал Арман дю Плесси. До гибели маршала д'Анкра он был советником моей матери, а потом после непродолжительного пребывания в Авиньоне снова появился в Париже и открыто заявил о своем желании служить королю. Господин дю Плесси старался всеми силами примирить Людовика с матерью. Да, Арман дю Плесси был выдающимся человеком, хотя мы тогда об этом даже не подозревали. Однако в дальнейшем, став герцогом де Ришелье, а затем и кардиналом, он оставил в истории Франции глубокий след.

Спустя два года после женитьбы Людовика Кристина покинула нас и стала герцогиней Савойской. Она успела настолько свыкнуться с мыслью о замужестве, что почти не переживала, в отличие от Елизаветы, что оставляет свой дом и своих близких. Последовали торжества, пиры и балы, но не такие пышные, как по случаю свадьбы Людовика. Это естественно, думала я, он же король; но на самом деле празднествам явно не хватало экстравагантности и размаха из-за отсутствия моей матери.

Мне было уже десять лет – неизбежно приближалось время, когда будет решаться моя собственная судьба. Мне казалось, что на меня стали обращать больше внимания. Я была следующей принцессой на выданье и в романтических мечтах пыталась представить себе будущего супруга. Если можно, мне хотелось бы короля… Елизавета была королевой Испанской, а Кристина – всего лишь герцогиней Савойской. Что же ждет Генриетту-Марию? Я обсуждала это с Мами. Мы вдохновенно придумывали мне женихов. Для меня это была самая захватывающая игра на свете, и я всегда заканчивала ее словами:

– Куда бы я ни поехала, ты будешь со мной.

– Ну конечно, – неизменно соглашалась Мами.

Теперь я меньше виделась с Гастоном. В одиннадцать лет он казался настоящим маленьким мужчиной. Он отличался любовью к праздности, как и я, и обожал крутиться возле короля. Людовик относился к нему вполне терпимо, а Гастон мечтал поскорей распрощаться с детством – опять-таки как и я сама.

В стране было неспокойно – как всегда, когда король молод, неопытен и назначает на высшие посты своих любимцев. Моему отцу удавалось сдерживать непримиримую вражду между католиками и протестантами, однако напряжение никогда не ослабевало и в любую минуту мог грянуть взрыв.

Тревожило, что королева-мать находится в заключении, а молодой король попал под влияние министра-итальянца, который, как и все подобные людишки, быстро возгордился и заважничал. Герцог де Люинь стал раздражать народ точно так же, как раздражал раньше маршал д'Анкр.

Вскоре после свадьбы Кристины по двору поползли слухи и толки. Я поняла, что что-то случилось, и через несколько дней выяснила все у Мами.

– Королева-мать сбежала из Блуа, – сказала она свистящим шепотом. Это было так похоже на Мами – сделать из побега королевы настоящую драму. Мами в красках расписала мне все, что произошло:

– Королева-мать не могла больше жить в неволе и с помощью своих друзей решила выбраться из заточения. Но как это сделать? В Блуа же повсюду – стражники. Однако она вбила себе в голову, что попытается бежать, а вы ведь знаете – если ваша мать что задумает, то все… К ее окну приставили лестницу, и она спустилась на террасу. Но вы ведь знаете замок в Блуа. До земли было еще далеко… Тогда сообщники королевы приставили другую лестницу, чтобы спустить узницу на следующую террасу. Но королева-мать уже была так измучена, что не смогла сойти по лестнице сама, поэтому государыню спустили вниз на веревках. Наконец она достигла земли, но ей надо было еще выбраться из замка, поэтому она закуталась в плащ и вместе с двумя конюшими прошествовала мимо часовых. Конюшие подмигули часовым и кое-что им шепнули.

– Что же они шепнули? – полюбопытствовала я.

– Что эта женщина приходила, чтобы маленько поразвлечь мужчин, – хихикнула Мами. – Итак, пока они подмигивали, кивали и отпускали грубые шуточки, королева-мать миновала пост. Герцог д'Эпернон ждал ее в карете, и они вихрем умчались в Ангулем.

– Но что же теперь будет? – недоумевала я.

– Ну, ваша мать больше не узница. И если король ничего не предпримет, то разразится война, – заявила Мами.

– Война между моими матерью и братом!? Это невозможно! – воскликнула я.

– Еще как возможно, моя маленькая принцесса, еще как возможно… – сказала Мами. – У нас во Франции… да и в любой другой стране мира… такое случается сплошь и рядом. Всегда помните об этом.

Позже, погрузившись в свое горе, я часто вспоминала слова Мами. Что толку твердить: такого не может быть! Никогда?! Мами была права. Все может быть во Франции… и в Англии тоже.

Мы почти не знали о том, что творится в Ангулеме. Это было очень тревожное время. Моему брату меньше всего хотелось ввязываться в войну с собственной матерью; и я уверена, что она тоже не желала с ним воевать. К счастью, Ришелье удалось убедить их обоих, что народ желает только их примирения. Не обошлось без перепалок и долгих переговоров, но через какое-то время в Париже состоялась встреча моих матери и брата. Это было радостное событие. Народ не хотел гражданской войны. Мой брат публично обнял мать под одобрительные крики толпы, и появился еще один повод для пиров и балов.

Моя мать объявила, что рада меня видеть. Не помню, чтобы раньше она целовала меня так пылко. Затем она окинула меня оценивающим взглядом.

– А ты уже выросла, Генриетта, – сказала она.

Мне было известно, что это означает, и, несмотря на веские опасения, я была взволнована: ведь скоро жизнь моя изменится…

Елизавета вышла замуж и уехала в Испанию. Кристина вышла замуж и тоже уехала от нас. Теперь очередь за мной.

Мне было почти пятнадцать, когда я впервые услышала о принце Уэльском. И произошло это весьма странным образом.

Королева Анна, как это часто случалось, затеяла постановку балета, а поскольку мы хорошо танцевали вместе, она придумала роль и для меня. В предвкушении нового удовольствия я, как всегда, была возбуждена и сразу же позвала швею, чтобы обзавестись подходящим нарядом.

Мы с Анной вместе разучивали сложные па и наперебой хвалили друг друга за грацию и изящество. С величайшей серьезностью обсуждали мы, как нам сделать балет еще прекраснее. По словам Мами, мы походили при этом на двух генералов, составляющих план сражения, победа в котором положит к нашим ногам весь мир.

В ответ я смеялась. Одним из немногих увлечений, которые Мами не разделяла, была моя всепоглощающая страсть к танцам.

Итак, мы с Анной готовились к балету и день ото дня все больше восторгались собственным искусством. Когда мы почти достигли совершенства, у нас стали появляться зрители, пробиравшиеся в нашу часть дворца, уговорив или подкупив стражников.

Присутствие зрителей радовало и меня, и Анну, и потому мы ждали репетиций почти с тем же нетерпением, что и большого представления в присутствии короля.

Сначала я ничего не подозревала, но потом почувствовала, что над чем-то связанным с балетом посмеивается, похоже, весь двор. Наконец мне все, как всегда, объяснила Мами.

– Какая наглость! – воскликнула она. – Знаете, кто присутствовал на вашей репетиции?

– Да, по-моему, кого там только не было… – удивленно заметила я.

– И среди прочих – двое джентльменов, назвавшихся Томом Смитом и Джоном Брауном. Они умоляли камергера королевы позволить им взглянуть на то, как вы танцуете, и он, учитывая, что они – англичане, пропустил их. Он полагал, что отказать чужеземцам было бы негостеприимно и неучтиво; к тому же он так гордится неземной грацией своей королевы, что хотел, чтобы чужеземцы увидели ее собственными глазами. В общем, они вошли. Они аплодировали вам – а потом каким-то образом стало известно, кто они такие. И как вы думаете, Генриетта, кем же оказались эти таинственные гости?

– Откуда мне знать? Как, ты говоришь, их звали? Том… Смит и Джон… кто?.. – я пыталась вспомнить имена чужестранцев.

– Это ненастоящие их имена. Джентльмены, представившиеся столь непрезентабельно, были не кто иные, как принц Уэльский и герцог Бэкингем.

– Почему же они это скрыли?! Их приняли бы с надлежащими почестями, – сказала я.

– Потому, моя принцесса, что именно этого они и не хотели, – заявила Мами.

– Но почему? – воскликнула я. – Зачем тогда они приехали?

– Посмотреть на королеву, – таинственным шепотом доложила Мами.

– Но они ей не представились. Она оказала бы им самый радушный прием, – ничего не понимая, удивлялась я.

– Они не хотели быть узнанными, – сказала Мами. – Сейчас, когда секрет раскрыт, история эта кажется чрезвычайно романтичной. Принц Уэльский собирается жениться на испанской инфанте. Она – сестра нашей королевы. Он сам едет свататься, поскольку считает, что будущим супругам надо узнать друг друга до свадьбы. Он полагает, что жениха и невесту нельзя навязывать друг другу и что они должны иметь возможность убедиться во взаимной симпатии.

– Я думаю, что он прав, – проговорила я. – Возможно, Елизавета была бы намного счастливее, если бы смогла увидеть своего супруга до того, как пошла с ним под венец.

Итак, принц Уэльский находился на пути в Испанию. Проплывая мимо Франции, романтичный юный джентльмен не смог воспротивиться искушению взглянуть на королеву, но не хотел, чтобы она узнала зачем. Он полагал, что инфанта должна быть хоть чуть-чуть похожа на свою сестру, и если королева красива, то и его невеста скорее всего тоже.

– Он был… удовлетворен? – спросила я, не скрывая своего любопытства.

– Видимо, да – раз продолжил свое путешествие в Испанию, – ответила Мами.

– Какая очаровательная история! Хотела бы я взглянуть на этого принца! – воскликнула я.

– Уж он-то на вас взглянул, не сомневайтесь, – улыбнулась Мами, искоса поглядывая на меня.

– Но разве он смотрел на меня? Ведь все его внимание было приковано к Анне, – разочарованно проговорила я.

– Вы достаточно прелестны, чтобы затем кинуть взгляд и на вас, – ободрила меня Мами, не спуская с меня изучающего взгляда.

При дворе еще долго обсуждали эту выходку английского принца. Она всех забавляла и поражала своей дерзостью.

Анна упомянула об этом происшествии на нашей следующей репетиции.

– Ты слышала о скандальном поведении принца Уэльского и герцога Бэкингема? – спросила она.

– Слышала, – ответила я. – Все только об этом и говорят.

– Сейчас он, должно быть, в Мадриде. – Анна выглядела чуть печально. Ей нравилось быть королевой здесь, во Франции, но иногда мне казалось, что она немного тоскует по родине. – Так или иначе, – продолжала Анна, – не думаю, что эта свадьба состоится.

– О, конечно же, состоится! Столь храбрый молодой человек непременно понравится вашей сестре, – ответила я.

– Дело не в том, понравится он ей или нет. Согласна, он вполне может ее очаровать! Но скорее всего из этой затеи ничего не выйдет. Главное, что принц – еретик из страны еретиков. А сестра моя глубоко религиозна – я сама такой никогда не была… к тому же одним из условий брака будет возвращение пфальцграфства Фредерику, зятю короля Англии и того же принца Карла. Англичане просят слишком многого; скажу тебе больше: парижане могут посмеяться над двумя молодыми людьми, явившимися инкогнито с романтической миссией, а вот испанцы – нет. Они очень чопорны и строги. Нет, я определенно чувствую, что этой свадьбе не бывать!

– Жаль. Впрочем, никогда не угадаешь, как поступят монархи. Иногда они принимают удивительнейшие решения… Мне же кажется, это прелестно и романтично – явиться переодетым, чтобы посвататься к даме, – решительно высказалась я.

– О, вижу, он пленил твое воображение. Жаль, что он не приехал поухаживать за тобой, – сказала королева.

– За мной? Что вы имеете в виду? – не поняла я.

– Ну, мы ведь должны подыскать тебе мужа, и не забудь, что та, которая выйдет замуж за этого молодого человека, станет королевой Англии, – ответила Анна.

– Но вы только что сказали, что ваша сестра не может обвенчаться с ним, поскольку он еретик. А я ведь тоже католичка! – заметила я.

– Как и все благочестивые люди, – перекрестилась Анна. – Но если не брать в расчет его веру, то он самый завидный жених в Европе… ну, по крайней мере, один из самых завидных… Он ведь может предложить невесте корону! О, если бы он рассмотрел тебя получше! Света было маловато, и сидели они довольно далеко. Ах, если бы я знала, кто они…

– Но, Анна, он же собирается свататься к вашей сестре! А мне только четырнадцать… – задумчиво протянула я.

– Я сама вышла замуж в четырнадцать, – ответила королева.

Я слегка поежилась, но подумала, что не отказалась бы стать женой молодого человека, взявшего на себя труд приехать и лично попросить моей руки.

Мне хотелось знать, понравилась ли принцу Уэльскому инфанта и какой прием ожидал его в Мадриде. Странно – уж не предчувствие ли это было? – но я не могла выкинуть принца из головы.

А тем временем во Франции разразилась война – та война, которой страшится любой человек, – война одних французов с другими. Когда был жив мой отец, ему удавалось умиротворять и католиков, и гугенотов. Теперь же все было иначе.

Война полыхала вдали от Парижа, и я мало думала о ней. Я полностью отдалась своим песням и танцам. Считая, что королевская армия побеждает, я решила не забивать себе голову всякими сражениями и боями, покуда они не мешают моим удовольствиям.

Однако постепенно атмосфера в Париже изменилась, и через некоторое время даже я не могла не почувствовать этого.

Шарль д'Альбер, герцог де Люинь, умер… но не в бою, хотя находился в лагере у Лонгвилля. Нет, герцога сразила в походе смертельная горячка.

Из самых низов поднялся он к вершинам власти и потому, как и многие другие, желал всем показать свое могущество. И вот этого человека не стало…

Я слышала, что он метался в жару три дня, но свита, зная, что герцог умрет, даже не соизволила поухаживать за ним. Поскольку он уже не мог ни покарать, ни облагодетельствовать придворных и явно стоял на краю могилы, они бросили де Люиня умирать в полном одиночестве.

И мне стало жалко Шарля д'Альбера.

Когда он скончался, тело его положили на похоронные дроги; никто не испытывал к усопшему никакого почтения, и слуги, дожидаясь, пока накормят и напоят их лошадей, играли на крышке его гроба в пикет.

Конечно же, эта смерть изменила все. Людовик был слишком слаб, чтобы править страной в одиночку. Моя мать снова вошла в силу, и вместе с ней в силу вошел Ришелье, так много сделавший для сохранения мира между моей матерью и моим братом.

Королева-мать ликовала. Она думала, что снова возьмет бразды правления в свои руки и будет властвовать с помощью Ришелье.[27]

Однако она не догадывалась, что Ришелье, ставший теперь кардиналом, решит взвалить все бремя государственных забот на собственные плечи и поведет слабого короля по пути, ему предначертанному.

Это был удар для моей матери – и великое счастье для Франции. Но случилось все это, конечно, гораздо позже.

А пока во Францию прибыли посланцы английского короля. И визит их перевернул всю мою жизнь.