Сами по себе

Глава 3

— Ом, — сказала Кореянка Хо, — Омммм. Омище. Ом!! Маринка, ты знаешь, что у нас есть уже, между прочим, совсем больше нечего?

Кореянка Хо медитировала в углу комнаты на коврике с разноцветными медвежатами, купленном Мариной на толкучке за сто рублей и специально предназначенном для разнообразных духовных упражнений. Она уже полчаса сидела не шевелясь в классической позе лотоса с закрытыми глазами и бормотала про себя алмазную сутру иногда на санскрите, а иногда, если санскрит не забирал, то и в переводе на русский язык с некоторыми собственными поправками и дополнениями.

Хронологически, день, как известно, закончился. Метафизически, он еще продолжался, длился, как длятся обычно некоторые дни даже тогда, когда они хронологически заканчиваются. Хронологически, день закончился давно, двадцать строчек тому назад. Метафизически, было еще только шесть часов вечера по среднеевропейскому времени и до конца дня оставалось еще множество разнообразных событий и присшествий: стрельба в кафе со стеклянной стенкой и стрельба в Руанде, стрельба в Индонезии и стрельба в Айове, групповой меланхолический коитус у Антона, на улице Тургенева и групповой сангвинический коитус в берлинском закрытом клубе, таинственный коитус двух божьих коровок на заборе в Южной Моравии и тантрический коитус двух современных художников и балерины-любительницы в Нью-Йорке — а также выборы в Никарагуа, которых не было в полуночной информационной программе, потому что диктор, торопясь на день рождения своего несовершеннолетнего еще приятеля, впопыхах перепутал страницы и прочитал сообщение о прошлогоднем тайфуне во Флориде и выборы председателя гаражного кооператива в Новосибирске — плюс еще великое множество разных других исторических элементарных частиц, которые, если бы их аккуратно и последовательно, не торопясь, наподобие разноцветного бисера, нанизать одно за другим на подходящую нитку, смогли бы образовать собой довольно длинную и разнообразную сепаратную вечность.

— В котлетную сходим, — ответила Марина.

Она лежала в кровати. Она проснулась час тому назад и ей совершенно не хотелось вставать.

— Надо им хоть раз там заплатить, в котлетной, — отреагировала Кореянка Хо из глубин подсознания, — как ты думаешь? А то я боюсь, они нас поймают. Ох!, — вздохнула она, видимо наткнувшись на непредвиденное сатори, — Последний раз они на нас очень нехорошо посмотрели.

— Не поймают.

Марина тасовала карты. На носу у нее был приклеен пластырь, из-под которого виднелась тонкая царапина. Синяк у нее под глазом уже почти прошел, остался только слабый, голубовато-желтый акварельный развод на скуле. Разбитая нижняя губа тоже почти приняла уже свои первоначальные совершенные очертания, если не считать небольшой розовой припухлости слева, которую с некоторого расстояния можно было принять за простуду.

Напротив Марины на кровати сидела ее квартирная хозяйка, Лиля, тридцатидвухлетняя крашеная блондинка в джинсовой куртке, расшитой разноцветными стекляшками. Лиля рассматривала свои новые накладные ногти — длинные, пять с половиной сантиметров, бледно-розовые, с перламутровым отливом, с золотистым узором на поверхности. После Марины она собиралась в сауну с подружками и беспокоилась, не отвалятся ли эти сверхъестественные фиберглассовые протезы от своих невыразительных органических прототипов в девяностоградусной жаре парилки или в гиперхлорированной воде бассейна. Время от времени, она без особого интереса поглядывала на экран телевизора, где шел прокатный американский видеофильм категории «Б», в котором две длинноногие полногрудые красотки и мужественный небритый блондин с непонятным прошлым неутомимо сражались с ордами грубых антиутопических мутантов, питавшихся, если верить авторам, исключительно сырой нефтью, разведенной на обогащенном уране.

— Ты лучше деньги за кассету возьми, — сказала Кореянка Хо.

— Попробую, — без энтузиазма сказала Марина.

Лиля вытащила из бумажника две купюры и добавила их в кучку, которая лежала на атласном одеяле в углублении, рядом с тарелкой недоеденного винограда. Марина сдала карты. Они играли в двадцать одно.

— У меня сейчас точно такой же период по жизни, — сказала Лиля, рассматривая свою сдачу, — ни денег нет ни копейки, ни каких-то перспектив конкретных — ничего. В Париж хотела съездить, посмотреть, как люди живут, так отменили в последний момент…

— Еще? — спросила Марина деловито.

Лиля поводила ногтем по картам, пошевелила губами, подсчитывая очки, и задумалась.

— Кризис, как моя мама говорила, — сказала она. — Дама это три?

— Три.

— Давай еще. Еще. Еще. О. Подожди. Стоп. Перебор.

Лиля бросила карты и снова достала деньги.

— Я тебе и так столько времени не напоминала, — сказала она, добавляя деньги в кучку. — Я же понимаю все…

Марина снова сдала. Лиля заглянула в карты.

— Ну влюбилась ты в идиота, — продолжила она снисходительно, — с кем не бывает. Еще. Я тоже как-то раз с одним целых два месяца проваландалась. Врач был по профессии, ухогорлонос… На дому чеканкой занимался. Еще. Еще. Хватит, себе. Так его эту чеканку хоть сотрудники иногда покупали, в поликлинике.

— Очко, — сказала Марина.

Лиля проверила. Она со вздохом бросила карты и снова достала деньги.

— Не везет мне сегодня, — сказала она, — но ты меня тоже пойми, Маринка, ты ведь мне уже три месяца за квартиру-то не платишь… Я ведь это не потому что там что-то там такое, просто мне ведь тоже деньги нужны, сама подумай.

— Он не идиот, — сказала Марина.

— А кто он тогда? — рассеянно спросила Лиля, заводя глаза к потолку. — На, на, на… — пропела она, повеселев. — Себе. Кто он, скажи на милость?

— Он? — Марина задумалась, снимая карты с колоды.

— Другое дело, — не дожидаясь ответа, рассуждала Лиля, — зачем было ребенка от него заводить? Это же серьезнейшее дело.

Марина посмотрела на переливающийся атласный холм, там, где под одеялом вздувался ее девятимесячный живот. Она собиралась на следующей неделе родить. При всем желании она не смогла бы объяснить Лиле, зачем было заводить от Темы ребенка. Мало того, она самой себе не смогла бы этого объяснить. Вошел он к ней, и зачала она, и понесла, и должна была на девятый месяц родить. И собирались они назвать ребенка библейским именем Иосиф в честь великого русского поэта Иосифа Бродского. И собирались они еще неделю тому назад жить долго и счастливо и умереть одновременно в один день, вместе с Кореянкой Хо и Антоном где-нибудь в середине четвертого тысячелетия.

Марина сдала себе карты.

— Вот ты мне честно скажи, — сказала Лиля — он тебе хоть раз в жизни деньги давал?

Марина заулыбалась.

— Было дело, — она вытащила последнюю карту, — мы только познакомились. На дискотеке. Облава была. Он меня попросил тогда двести долларов спрятать в трусы и пакет с кокаином. Там граммов двадцать было, если не больше.

— В-общем, я не знаю… — сказала Лиля, пропуская маринин рассказ и торжествующе разворачивая карты одну за другой. — Очко. Я еще подожду, конечно. Недели две, не больше. А потом ищи себе богатого покровителя.

Она непринужденно бросила карты на кровать.

— У меня тоже, — сказала Марина. — Я в душ пошла.

— Подожди, — сказала расстроенная Лиля, складывая при помощи украшенного колечком указательного пальца королей с валетами и тузами, — я уже час как в туалет хочу — и не иду. Почему? Непонятно. Почему люди никогда не делают то, чего им по-настоящему хочется? Не замечала? Никогда.

— Иди, — сказала Марина, — только быстрее, мне в прокат еще надо успеть. Там бумага, кажется, кончилась.

— У меня салфетки с собой, — деловито ответила Лиля.

Она вышла из комнаты. Марина откинула одеяло, опустила ноги в огромные тигровые тапочки и натянула на себя махровый халат, украденный в позапрошлом году в одной из лучших гостиниц города. Рядом с кроватью были стопкой сложены альбомы по искусству: два месяца назад, когда у нее заканчивался токсикоз, Марина всерьез собиралась стать искусствоведом. На книгах стоял стакан с молоком. Марина понюхала молоко и поставила стакан обратно.

— Ну, что? — негромко спросила Кореянка Хо, — опять выиграла?

— А что я могу поделать? — отозвалась Марина вполголоса, — она абсолютно неспособна стратегически мыслить. А мне везет, как всегда.

— Она тебя выгонит, Маринка, — тревожно сказала Кореянка Хо, — если ты ей хотя бы пару раз не проиграешь как следует. И меня вместе с тобой, — печально добавила она.

— Не выгонит, — сказала Марина, аккуратно снимая пластырь перед зеркалом, — мы же с ней друзья. Кто еще ей расскажет, что Дизель — это модная фирма, а не паровоз?

Марина вышла на кухню. Она взяла с полки небольшой цветастый пакетик, на котором единственное слово, написанное крупными слоеными буквами, сопровождалось четырьмя надувными восклицательными знаками, оторвала у пакетика предусмотрительно обозначенный пунктиром уголок и высыпала беловато-розовый кристаллический порошок в стеклянную банку. Из старомодного пластмассового кувшина она налила в банку воды и помешала подвернувшимся под руку ножом. Порошок, растворяясь, медленно завился вместе с пузырьками в изящную колеблющуюся воронку, вокруг которой лениво расплывалось облако цвета бриллиантовой зелени. Марина сначала облизала мокрый нож, потом отпила из банки, потом налила немного питья в стакан и вернулась в комнату.

— Хочешь «Фрукто» немножко? — спросила она Кореянку Хо.

— Желтого или голубого? — спросила Кореянка Хо, не открывая глаз.

— Киви.

— Нет, спасибо, — негромко ответила Кореянка Хо. — Киви аналитические способности стимулирует. Мне сейчас сосредоточиться нужно. Я бы желтого сейчас попила. Как его? Дынного…

За последние три месяца Кореянка Хо испытала несколько серьезных культурных потрясений — прочитала всего Борхеса, к примеру, и кое-что — Берроуза и посмотрела на авангардистском фестивале восемь фильмов японского альтернативного режиссера Хаджимото подряд. После этого она, в приступе спонтанной креативности, разработала собственную теорию правильного питания. Согласно этой теории, желтая еда способствовала самоуглублению, а голубая — самосовершенствованию и определенности жизненных установок. С некоторых пор Кореянка Хо, как настоящий ученый, мужественно ела маслины с ежевичным джемом и яичницу с лимонами и пастилой и готовила себе отдельно.

— Желтый кончился, — сказала Марина и допила изумрудную жидкость, — вчера еще.

— Окей, — сказала Кореянка Хо, покорно следуя предначертанию. — Ом.

Лиля вышла из ванной, и Марина отправилась в душ.

Она открыла воду и задумалась, намыливая голову. Теплая пена потекла по плечам. Выдавливая на ладонь янтарную каплю пахучего тропического ополаскивателя, Марина пришла к выводу, что с уходом Темы из их совместной жизни пропал баланс сил.

Она представила себе знакомую со школы схему, прозрачный параллелепипед с категорическими стрелочками векторов и голубоватыми абстрактными шариками тел. Тело Марина, тело Тема, тело Кореянка Хо. После его ухода она испытывала некоторое беспокойство и, следуя подробным рекомендациям, вычитанным в переводной американской книжке по психологии, найденной недавно Кореянкой Хо в метро, всегда пыталась торопливо рационализировать свои довольно неопределенные чувства.

Кореянка Хо искренне считала Тему идеальным человеком. Во-первых, он был последовательный, самозабвенный, бессовестный бездельник. Он мог проспать подряд трое суток и никогда не знал, который час. Во-вторых, он не был и не старался быть занимательным человеком и не был и не старался быть остроумным. Он мог два с половиной часа подряд рассказывать содержание какого-нибудь однообразного голливудского триллера. Он никогда никого не стеснялся до тех пор, пока не начал писать стихи. С этого момента он уже что-то потерял в глазах Кореянки Хо. Когда Тема ушел, Кореянка Хо перестала боксировать по утрам с тенью на кухне и почти перестала красть в магазинах, потому что Тема ненавидел магазинное воровство, считая его не столько средством к существованию, сколько проявлением шаблонного мелкобуржуазного авантюризма. Она неожиданно забросила свое любимое Нинтендо и взяла обыкновение лежать по четыре часа на кровати, рассеянно глядя в потолок, хотя у нее потом, в отличие от Темы, всегда голова болела. Сначала сахар, потом пена для ванн, потом «Фрукто», резиновые черви и «Чупа-Чупс», потом чай, кофе, модная музыка и туалетная бумага — то одно стало исчезать в хозяйстве, то другое. Марина, утомленная безрезультатным самоанализом, беременностью и воспоминаниями о счастливом прошлом тоже практически перестала участвовать в круговороте сансары и отдалась на волю провидения.

Ревности она не чувствовала, тем более, что Тема никогда не проецировал свои сексуальные притязания на подвижный смуглый объект с темными глазами и ста пятьюдесятью тонкими косичками на голове, а те две женщины, с которыми она его застукала в самом начале их непродолжительного тогда еще знакомства (гадалка и представительница районной избирательной комиссии), были слишком карикатурны, чтобы можно было себя с ними хоть в какой-то степени отождествить. Кореянка Хо, со своей стороны, восхищалась Темой, скорее, как литературным персонажем. Марина знала, что без нее Тема, такой, какой он есть попросту пропадет. Она чувствовала себя добровольной защитницей редкого, находящегося под угрозой вымирания вида, храброй девушкой из международного общества охраны природы.

Она вдруг ужасно достоверно представила себе, как он там несчастлив один, у Антона, без разговоров о последнем модном показе, на котором платья, сшитые из плавленого холестерина, демонстрировали роботы на колесиках и о последней книге модного детективщика, в которой убийцей оказывалось деепричастие. Без разглядывания ее ванильной кожи с мельчайшими родинками на спине — взглядом естествоиспытателя, от которого она просыпалась среди бела дня и, боясь пошевелиться, лежала, затаив дыхание, чтобы дать впитать себя целиком, навсегда остаться фантомом, раствориться в его идеальном церебральном электричестве. Забыв про душ, она вылезла из ванны и, мокрая, захватив по пути полотенце, вытирая стекающие по спине пенные полосы, вернулась в комнату, села на кровать и набрала номер. Трубку взял Антон.

— Дай мне Темку.

— Привет. Сейчас, подожди.

Трубка стукнулась обо что-то. Потом послышался продолжительный шорох и наступила тишина. Потом в трубке что-то запищало и этот писк эхом откликнулся в глубине телефонного эфира. Потом снова стало тихо, и через некоторое время донесся отдаленный крик Антона:»Ты можешь к телефону подойти, или сказать, чтобы…». В этот момент неприятное предчувствие толкнуло Марину в солнечное сплетение. Еще Кореянка Хо любила Тему еще за то, что он никогда не знал, чего он хочет. И за то, что он никогда ничему не соответствовал, особенно, если было чему. Антон не договорил: Тема взял неожиданно трубку

— Але.

— Але, это я. Привет.

— Привет. — сказал Тема без интонации.

— Возвращайся. Синяки прошли.

Они помолчали.

— Тебе ничего не будет напоминать о содеянном, — отчаянно продолжила Марина, — кроме разве что крошечной царапины на носу. Под пластырем ее почти не видно. Но я могу его снять, если ты пострадать захочешь.

— Я совершенно не жалею о том… о том, что сделал, — сказал Тема сооруженным на скорую руку циничным голосом. — Если бы еще была такая возможность, я сделал бы то же самое.

— Ты пьян?

— Нет.

— Ты обкурился?

— Нет. Я полностью отвечаю за свои слова.

Марина помолчала.

— Тогда ты шизофреник, — сказала она печально. — Тогда тебе точно лечиться надо.

— Найди себе здорового, — сказал Тема и повесил трубку.

Ошарашенная Марина тоже положила трубку. Телефон тут же засигналил снова. Звонил минималист Гринберг, приятель Кореянки Хо.

— Она медитирует, — сказала Марина, — позвони попозже.

Она встала, вышла в коридор, дошла до ванной, посмотрела на воду и вернулась обратно в комнату. От обиды у нее закружилась голова. Где-то далеко, в размазанной перспективе, она увидела Лилю, которая смотрела на нее с торжествующим участием. Марина почувствовала, что Лиля сейчас что-то скажет и быстро заговорила сама.

— Я убью его, — сказала Марина. — Ох, гад. Я его просто убью. Подонок. Сволочь.

Она пнула ногой джойстики, схватила мокрое полотенце и швырнула его в телевизор. Полотенце смахнуло с телевизора будильник, пару противосолнечных очков, бессмысленную, но красивую медицинскую банку и стопку журналов «National Geographic» за прошлый год. Когда все это с грохотом приземлилось на космическую лампу, Марина почувствовала, что приступ гнева, на мгновение оглушивший ее, прошел.

— Я его просто убью, — повторила Марина. — Урррод. Ненавижу.

— Тебе нельзя волноваться, — с удовольствием сказала Лиля, — ни в коем случае. Успокойся. Хочешь, я попить тебе сделаю?

Марина постояла некоторое время неподвижно, потом вдруг всхлипнула, схватила валявшиеся на одеяле маникюрные ножницы и со всего размаха всадила их в серого плюшевого мишку, который синтетически скрипнул от удара. Она повернула ножницы внутри, вытащила их, отшвырнула в сторону, разорвала дырку пошире и вытянула из дырки наружу клок белой искусственной ваты. Она почувствовала, как ребенок у нее в животе отпихнулся ногой, слабым запоздалым эхом отвечая на ее избыточные движения.

— Убью, — сказала она, задумчиво поднося к лицу клочок наэлектризованной ваты, прилипший к пальцам. Она дунула и клочок, вертясь, полетел на пол. — Вот просто.

Она вернулась в ванную и забралась под душ. Она закрыла глаза, запрокинула голову, нащупала кран и пустила воду в полную силу. За время ее отсутсятвия в ванной накопилось плотное облако пара, и дышать было тяжело. Марина сделала воду похолоднее. Она представила себе, что она — рыба, кета, плывущая вверх по течению дальневосточной речки, задыхающаяся, прыгающая через водопады, чтобы где-то наверху, на мелководье отложить икру и умереть, — но в этот момент водопровод как всегда отвратительно внезапно протрубил свой додекафонический отбой и напористый сноп воды превратился в тонкую ледяную струйку.

Через сорок минут она была готова к выходу.

На ней была вишневая, ослепительно переливающаяся плюшевая юбка, голубые колготки, белые кроссовки со сверкающими отражателями по бокам, шелковая, прозрачная как траурная вуаль, спортивная куртка, из-под которой просвечивала футболка, украшенная крупными ромашками, и черные пластмассовые непроницаемые очки. За спиной у нее болтался розовый полиэтиленовый рюкзак, к застежке которого была прицеплена оранжевая черепаха. Кореянка Хо всегда одевалась модно: черное, пепельное, серое, голубоватое, шиферное, грифельное, антрацитовое. Марина всегда одевалась ярко.

Она позвенела ошейником. Маленькая рыжая такса проснулась на своей подстилке в углу прихожей и вопросительно посмотрела на хозяйку. Марина неуклюже наклонилась и застегнула ошейник на собачке.

— Пойдем, Канарейка, — сказала она, с треском выдавливая из прозрачных пластиковых гнезд розовые подушечки жевательной резинки, — мир понюхаем. Может, съедим кого-нибудь по дороге.

Она заглянула в комнату. По телевизору начался мексиканский сериал и Лиля, не отрываясь, смотрела на экран.

— Ты идешь? — спросила Марина.

— Иду. Сейчас. — ответила Лиля. — Неужели он узнал? — она обернулась к Марине. — Ты не смотришь, вообще?

— Когда как, — ответила Марина. Обсуждать этот фильм было все равно, что обсуждать танцующего калеку, — пойдем, я опаздываю.

— Иду.

Лиля оторвалась от экрана. Она накинула на плечо свою позолоченную сумку, взъерошила волосы перед зеркалом, поправила туфлю, проверила молнию на джинсах и следом за Канарейкой выскочила на лестницу. Дверь захлопнулась.

Кореянка Хо по-прежнему сидела на коврике в углу комнаты с закрытыми глазами. Она слышала, как Хосе рассказал Элеоноре секрет Антонио. Она слышала, как Элеонора зарыдала. Она слышала, как Хосе успокаивал ее, как они начали целоваться, как Элеонора неуверенно сопротивлялась Хосе. Как она застонала, как он вздохнул. В следующую секунду теплая белая вспышка расцвела у Кореянки Хо в середине живота, и она забыла обо всем на свете, кроме рая небесного и семи его бриллиантовых морей.

На углу Лермонтовского проспекта и Фонтанки Лиля поймала такси, попрощалась и укатила. Марина с Канарейкой на поводке вышла на Садовую и направилась в сторону Сенной площади. По дороге они завернули в скверик Экономической Академии, где Канарейка встречалась с похожим на оживший кулинарный полуфабрикат бультерьером по кличке Клаус, бесконечно в нее влюбленным.

Через полчаса они вышли из сквера на улицу. Машины с шумом и пронзительными гудками проносились мимо. БМВ с двумя смазливыми частными предпринимателями притормозил у поребрика.

— Девушка, поехали кататься?

Марина повернулась, чтобы им видно было и столкнулась с Катькой-Машкой, которая торопилась к машине.

— Мальчишки, оральным не интересуемся? Привет, Маринка.

— Сколько?

— На двоих полтинник.

— Ты с ума сошла, коза.

Они уехали. Катька-Машка выпрямилась, одернула крошечную полосатую юбку и обернулась к Марине.

— Как она, тяжелая? — спросила она, имея в виду жизнь, как таковую, без подробностей.

— Ничего.

Катьку-Машку Марина недолюбливала. Катька-Машка была здоровенная девица, которая ничему никогда не удивлялась и которую ничто, кроме денег, в жизни не занимало. Рядом с ними остановился еще один БМВ, близнец предыдущего. Катька-Машка переступила через Канарейку и наклонилась к открытому окну.

Марина отправилась дальше. Мир деградирует, подумала она. Танька-Турист, выходившая раньше к скверу, была куда лучше, умнее и симпатичнее и денег, наверное, больше зарабатывала, пока не пропала без вести три месяца тому назад, перед Пасхой. Кроме того, Танька-Турист была астроном по образованию. Марина любила постоять с ней у ограды сквера в ясную погоду, вечером и послушать рассказы о красных карликах. Танька-Турист напоминала Марине школьные экскурсии в планетарий, когда после долгой лекции, одновременно со звуками городского гимна купол планетария начинал нежно светлеть и на самом краю, над карнизом медленно проступал из темноты миниатюрный ампир Смольного института с очень натурально полощущимся государственным флагом наверху.

Мимо прогрохотал трамвай. Марина остановилась у витрины модного магазина. Она увидела инфернальные итальянские ботинки с постмодернистскими каблуками, стоившие три миллиона рублей. Она увидела французский кожаный пиджак интеллектуально-террористического покроя за десять миллионов. Она увидела японский неоконсервативный комбинезон за пятнадцать миллионов, сшитый из толерантного, нежно-морщинистого, пепельного материала, украшенного теоретически корректным орнаментом. Ценники были подробные, как музейные этикетки: цена, фирма, дата выпуска, иногда автор.

В магазине было пусто. Длинные, ярко освещенные гардеробные вешалки рядами уходили в глубину стерильного помещения. Возле блестящего прилавка стояла элегантная продолговатая продавщица и разговаривала по телефону. Продавщицу звали Мила, ей было тридцать лет и она иногда перешивала этикетки с уникальных вещей на одежду польско-китайского производства. Покупателям это нравилось. Они радовались, отыскав среди хитроумных портняжных изобретений простодушный остблоковский пиджак с внушающим уважение ценником или практичную азиатскую куртку с ярлыком знаменитого модного дома на подкладке. Иногда Мила давала Марине поносить какое-нибудь головокружительное платье или какие-нибудь сногсшибательные очки. Они перемигнулись сквозь собственные отражения и помахали друг другу руками.

Неподалеку от магазина, сразу после финской, сделанной в американском стиле столовой, там, где уже начинались теснившиеся перед входом в метро киоски, стояла на тротуаре тележка с хот-догами. Марина подошла к тележке и поздоровалась с сосисочницей Эльвирой, розоволицей эстонкой неопределенного возраста, одетой в замусоленный белый халат поверх старомодного полосатого джемпера, натянутого на синие штаны из комплекта прозодежды. Канарейка сразу же подошла к ногам продавщицы, обутым в резиновые боты, и подняла голову, с достоинством, но вместе с тем и с ожиданием заглядывая продавщице в глаза. Эльвира коротко рассмеялась, подцепила в парных глубинах тележки длинную коричневую сосиску и кинула Канарейке. Канарейка, с видом гастронома, пробующего вино сомнительного урожая, понюхала сосиску, взяла ее тем не менее, перехватила поудобнее, оттащила под тележку, поближе к Марине, и стала неторопливо есть. Марине нужно было дождаться, пока Канарейка съест сосиску, и она заговорила с продавщицей о политической обстановке в Прибалтике.

— В Латвии опять за коммунистов двадцать процентов проголосовало, — сказала Марина наугад.

— Латыши, они ведь как были деревня, так и остались, — сказала Эльвира с акцентом, — они ведь поляки. А поляки вообще все либо коммунисты, либо спекулянты. В Эстонии вообще коммунистов нет. Я вот доторгую это лето и уеду в Эстонию, мне там дом предлагают, возле Йыхви.

— Где? — переспросила Марина.

— Возле Кохтла-Ярве.

Рядом с тележкой остановился высокий тощий мужчина, словно сбежавший со съемок беллетризированной биографии Достоевского. На нем был светло-серый в клетку сюртук с искусственной бутоньеркой в петлице, панталоны, порванный в двух местах пестрый жилет, белая рубашка, воротник которой был повязан пестрым шелковым галстуком и красные ботинки тридцатилетней давности на толстой полупрозрачной подошве. Он действительно сбежал в свое время со съемок, — только не биографии Достоевского, а его романа «Белые ночи», фильма, в котором он исполнял роль прохожего, размахивающего шляпой в толпе. Ему так понравился наряд, полученный в киношной костюмерной — и так не понравилось обхождение кинематографистов, — что он просто ушел домой со съемочной площадки и с тех пор ходил по городу либо в этом костюме, либо в очень респектабельной и опрятной похоронной униформе.

— Борис Никифорович, — обрадованно сказала Марина, — как ваша печень поживает?

— Марианна Протогенезис, — ответил Борис Никифорович Павканис, бывший учитель рисования и черчения, бывший реставратор и коллекционер, бывший секретарь гаражного кооператива и бывший председатель добровольной подсекции членистоногих при районном обществе любителей природы, — печень моя сбежала. Ее ищут. Пойдемте.

Он схватил Марину под локоть и нетерпеливо повлек в сторону эклектичного красного дома недалеко от метро. Пока поводок натягивался, Канарейка облизнулась, понюхала жирное пятнышко, оставшееся на асфальте после сосиски и благодарно посмотрела на продавщицу.

— Что у вас общего с этой представительницей мелкой розничной торговли? С этой фашисткой? — возмутился Борис Никифорович по дороге. — Знаете ли вы, чем она доставляет себе средства к существованию? О, вы ничего не знаете. Она продает разбавленный винт школьникам ахматовской гимназии. Впрочем, молчу. Мир лежит во зле.

— Я знаю, — сказала Марина.

— Вы не можете этого знать, — сердито ответил Борис Никифорович. — Вы невинны. Как поживает ваш бессмысленный и благородный сожитель, Тимофей Пустынник, да благословит Аллах дни его и ночи, если они еще чем-то отличаются друг от друга? Как поживает ваша прелестная преступница-аннамитка?

— Тема бросил меня, — сказала Марина, — Кореянка Хо медитирует.

— Медитирует! — сказал Борис Никифорович презрительно. — Что значит — «медитирует»? Что она понимает в медитации?! И что значит — «бросил»?

Марина рассказала.

Борис Никифорович Павканис рассмеялся.

— С точки зрения современной этики, — сказал он, — это чистейший варварский инфантилизм, чудовищный, но вполне случайный, насколько я могу судить. Или, вернее всего, душа даоса, проснувшаяся в бабочке современного студента. Или еще можно так сказать: проба житейских возможностей. Человек — вы ведь знаете, Марианна, безусловно — игрушка стихий. Он ведь вообще-то не монстр, ваш возлюбленный, не маниак, я полагаю?

— Не знаю, — сказала Марина, — он стихи начал писать в последнее время.

Борис Никифорович пропустил это замечание мимо ушей.

— А коли так, — продолжил он, — следует считать произошедшее не более, чем эпизодом. Оно, конечно, от этого лучше не становится, и эпизод сам по себе отвратительный, но вы поверьте мне, Тимофей ваш сейчас еще не так переживает.

— Ничего он не переживает, — возразила Марина обиженно, — я ему только что звонила. Он мне грубостей непереносимых наговорил.

Разговаривая с Борисом Никифоровичем, Марина, сама того не замечая, поддавалась его букинистическому тону и вворачивала, время от времени, какие-то безымянные цитаты, которые сразу же начинали приходить к ней на память.

— Вот как, — сказал Павканис, — упорствует, значит, во грехе. Это не беда. По натуре он человек хороший, а значит,.. — он не договорил. — Хотя, знаете, что я вам скажу, Марианна Этногенетическая, прощать такое тоже нельзя. Вообще, в человеческих чувствах, — подытожил он, — разобраться невозможно.

— А я читала, что возможно, — возразила Марина.

— Где это вы читали? — вскинулся Борис Никифорович.

— В одной книжке, — сказала Марина, — «Разум и его двойник», называется.

Они вошли в просторную парадную, начинавшуюся холлом, на стенах которого еще виднелись не до конца закрашенные следы зеркал, заделанного когда-то камина и сколотых мозаик. По круглой лестнице, обвивавшейся вокруг круглой лифтовой шахты, мимо резных дубовых дверей, чьи филенки кое-где оставались еще матово-стеклянными, кое-где были забиты фанерой, кое-где жестью, мимо окон лимонного травленого стекла, — если вообще хоть какое-то стекло оставалось в массивных оконных рамах, украшенных по верху остатками витражей, они поднялись на третий этаж и присели на подоконник, напротив огромной железной двери, безжалостно вмонтированной в разбитую псевдоготическую лепнину.

— По моим данным, этого мудака убили три недели назад, — сказал Борис Никифорович, кивая на дверь, — так что, надеюсь, нам никто здесь не помешает. Смотрите.

Из спортивной сумки с надписью «Олимпиада-80» он достал потрепанный букинистический альбом и книжку старого журнала. Он раскрыл альбом на коленях.

— Вот, видите? — он ткнул пальцем в литографированный узор: восточный орнамент на лимонном фоне, — каталог Его Императорского Величества завода художественного и промышленного стекла. Вот. Смотрите. Это они сюда стекло ставили.

Марина послушно сличила узор в каталоге с орнаментом на уцелевшем оконном стекле. Они были похожи.

— Теперь смотрите сюда, — торжествующим тоном шпрехшталмейстера продолжил Павканис. — Журнал «Аполлон», выпуск пятый за тысяча девятьсот двенадцатый год. Рисунки архитектора Шехтеля для щукинского юбилейного сервиза. Помещены здесь, между прочим, как полемический пример отсталости художественного мышления. Видите?

— Они одинаковые, — сказала Марина.

— Именно! Именно! Кыш отсюда! — крикнул Борис Никифорович неопределенным детям, которые смотрели на него с верхней площадки. — Именно! — сказал он, понизив голос. — Эти мошенники украли у Шехтеля узор! Понимаете? Просто взяли и украли. Я на них в суд подам.

Он захлопнул свои инкунабулы и сунул их обратно. Из другого отделения сумки он вынул полиэтиленовый пакет, в котором лежал резиновый жгут и шприц, полный кофейного цвета жидкости. Он скинул сюртук и повесил его на витую ручку оконного шпингалета, густо и многократно закрашенную серыми белилами. Он засучил рукав.

— Теперь к делу, — сказал он требовательно, — Давайте.

Марина перетянула ему руку резиновым жгутом выше локтя.

— Куда? — спросила она.

— Боже! — застонал Борис Никифорович, — Марианна Благословенная! Вам ли не знать куда?! Не испытывайте меня, колите!

Марина уколола и сняла жгут. Борис Никифорович смотрел на голую руку. Лицо его неожиданно сделалось старчески-серьезным.

— Ох… — сказал он совсем другим, мягким и сипловатым голосом и огляделся по сторонам новым, понимающим взглядом. — О-о-о… Это, в некотором смысле,.. получше, чем у Кваренги.

Он медленно закрыл глаза. Марина положила шприц и жгут обратно в пакетик и спрятала пакетик в сумку. Треск застежки распилил летнюю лестничную тишину пополам.

— Все, — сказал Борис Никифорович. — Я должен теперь подумать… Идите… Благодарность…

Он прислонился к оконной раме.

Марина спустилась вниз, с трудом открыла огромную дверь и вышла на улицу.

Она перешла на другую сторону бульвара через центральную аллею, где под липами сидели на скамейке неуклюжие безликие алкоголики. Стемнело. Невдалеке, в двух домах от нее, мерцала красно-голубая реклама видеопроката. Марина прошла несколько шагов и остановилась около пожилого нищего, сидевшего на грязной подушке на асфальте. Перед нищим стояла картонная коробка с неразборчивой в темноте надписью на передней стенке. Нищий был в пальто, его седые волосы отчетливо белели в наступивших сумерках. Увидев Канарейку, нищий поднял голову.

— Скажите, — спросила Марина. Она опустилась рядом с нищим на деревянный ящик. Днем на ящике сидел однорукий продавец подержанных велосипедных ниппелей, поношенных непарных босоножек и детских книг с вырванными страницами. Вечером ящик был свободен. — Скажите, что вы почувствовали, когда ваша жена умерла?

— Первая или вторая? — спросил нищий равнодушно.

— Первая.

— Ничего, — ответил нищий.

Он достал из кармана окурок, щелкнул зажигалкой, аккуратно закурил. Марина вежливо подождала.

— Я помню, нас послали рисовать маскировку для завода, — сказал он так, словно читал чужие воспоминания. — Только война началась, неделю как. Я стою на крыше, разметку делаю. И вдруг налет. Мы даже спускаться не стали. Первый раз.

Нищий погасил окурок. От него пахло сладкой, давнишней грязью, гноем, пропитавшим присохшие к коже почерневшие повязки, мочой и прокисшей гнилой едой. Между ног у него стояла черная бутылка вина. Он выпил.

— Короче, рядом было заводское водохранилище. Вот как отсюда до шашлычной. Круглое здание, внутри вода. И фугасная бомба попала туда, прямо в центр. Взорвалась.

Он помолчал, как будто давая предполагаемому взрыву состояться, расцвести и поразить немногочисленных прохожих своим невидимым величием.

— Крыша раскрылась, — продолжил он, показав ладонями домик, — сто тысяч тонн воды столбом встали. Я даже испугаться не успел.

Он помолчал. Канарейка любовно понюхала нищему бесформенные ботинки.

— Все это в воздухе висит: человечки, вода, куски стены. А я стою и думаю: хорошо, что она умерла.

Нищий замолчал.

— Почему? — пытливо спросила Марина.

— По крайней мере, меня ей хоронить не придется.

— Отчего она умерла? — спросила Марина.

— Заражение крови, — сказал нищий. — Порезалась.

— А вторая? — спросила Марина.

— Вторая от рака, — сказал нищий с таким уважением в голосе, будто умереть от рака было гораздо почетнее, чем от заражения крови.

Он опять закурил. На губах у него были крупные потрескавшиеся болячки. Он пододвинул к себе коробку с мелочью.

— Стоп-машина, — сказал он.

Они встали и неторопливо двинулись по тротуару мимо хозяйственного магазина, пахнувшего мылом и инсектицидами, мимо булочной, с одиноким грузчиком внутри, наклонившимся над полкой, выбиравшим себе бублик помягче, мимо зарешеченных окон таинственного совместного предприятия, за плотными жалюзи которых беспокойно бегал фантастический свет сканера, мимо окон шашлычной, украшенных чеканками, изображавшими Кавказ, джигитов, царицу Тамару и рог изобилия, за которыми, освещенные разноцветными сценическими фонарями, виднелись ковыряющие в зубах наследники легенд. Они завернули в подворотню и вошли в просторный двор со сквером посередине. Под липами сквера белели свежепокрашенные скамейки. В дальнем углу двора, возле ресторанного холодильника, горбясь и перекашивая плечи, как юродивый перед царем, расстегивал неподатливую ширинку мужчина в мешковатом смокинге. У входа на лестницу Марина попрощалась.

— Спокойной ночи.

Нищий не ответил.

Он выбросил оплавившийся сигаретный фильтр и отправился дальше мимо ресторанных окон. Как в хорошо продуманной идиллии, каждый фрагмент и эпизод которой отдает неопровержимой кармической бухгалтерией, из-за чего финальное благополучие хороших кажется таким же угрожающе неминуемым, как дидактическое неблагополучие плохих, его бесформенная фигура идеально дополнила на несколько секунд элегантного официанта за стеклами, со вкусом рассказывавшего анекдот. Лампы над плитами кухни щедро освещали кусок асфальта снаружи. Трещины в асфальте идеально воспороизводили рисунок, при помощи которого Тристан Тцара в 1913 году объяснял Андре Бретону принципы автоматического письма. Повар поднял крышку. Над сковородкой вольно взметнулось прозрачное голубое пламя. Нищий сошел с освещенной страницы и растворился в снисходительной темноте двора.

Марина скрылась за дверью.

На лестнице пахло затхлой водой из давно затопленного подвала. Первые ступеньки провалились и были заколочены необструганными досками. Марина поднялась к двери бельэтажа. Дверь была обита дермантином, из разрезов которого торчала паленая вата. Над дверью горела лампочка, запертая в железную птичью клетку, дверца которой была закрыта на висячий чемоданный замок. К дермантину скотчем была приклеена бумажная, набранная на компьютере табличка: «Видеопрокат. Фильмы со всего света. Строго по лицензии».

Марина вошла.

Она оказалась в большой длинной комнате, перегороженной поперек невысоким фанерным прилавком. Налево уходил коридор, обозначенный бумажной стрелкой с надписью: «К Тумакову». Стены комнаты перед барьером были сверху донизу оклеены разноцветными афишками с аннотациями фильмов. Несколько человек сосредоточенно читали афишки. За прилавком сидел молодой утомленный видеопрокатчик, похожий на безработного, потерявшего квалификацию кинокритика. Он ел йогурт из пластмассового стаканчика. Перед ним на столе стоял видеомагнитофон из которого тянулся тощий черный провод к телевизору, угрожающе остановившемуся над головой приемщика на краю железной полки, гигантскими болтами привинченной к стене. На видеомагнитофоне лежали три безымянные кассеты и бутерброд с курицей в мятом кратере фольги. За спиной видеопрокатчика стояли белые полки с фильмами. На прилавке лежали залистанные каталоги.

Марина подошла к прилавку. Она вынула из уха наушник дискмана. Из наушника отчетливо донеслась электронная ритмическая музыка. Она подняла на лоб темные очки. Приемщик посмотрел, наконец, на нее. В глазах у Марины были изумрудного цвета линзы. Она достала из рюкзака кассету и вытащила изо рта леденец на палочке. Марина громко положила кассету на прилавок.

— Я хотела бы деньги обратно получить, — сказала она убежденно.

— А что вас, собственно, — апатично спросил приемщик, — не устраивает?

Марина продемонстрировала ему растопыренные пальцы левой руки. На среднем пальце был надет перстень из полированного плексигласа с крошечным космонавтом внутри.

— Ничего не видно, — загнула Марина мизинец.

— Все видно, — сказал приемщик без выражения и вставил кассету в видеомагнитофон.

— Все жужжит, — сказала Марина, загибая безымянный палец, — и перевод опаздывает на полторы минуты, — попыталась она загнуть средний палец, но перстень помешал.

На телевизионном экране появились черные пятна на болезненно-красном фоне, испещренном бегающими белыми точками.

— Ну видите, — сказал видеопрокатчик снисходительно, — все в порядке. Ничего не жужжит.

В полной тишине по экрану задвигались расплывчатые черные фигуры. Вдруг появилось женское лицо, обрезанное по подбородку наклоненным черным краем. Мимо лица к выходу из невидимого кинозала проплыли силуэты двух привередливых зрителей.

— Вы девушка, на самом деле, уже пятый раз кассету возвращаете и деньги обратно требуете, — сказал приемщик скучным голосом, — я вас запомнил. Кроме вас ведь никто не жалуется.

Неожиданно, как будто вброшенное в комнату, включилось громкое гудение и сразу раздался голос переводчика: простуженный, гнусавый и абсолютно безразличный. Посетители вздрогнули и обернулись к экрану.

— Ты сделал меня женщиной, Барт, — сказал переводчик. — Ты, наверное, сам не заметил, как это произошло. Ты научил меня прощать. Ты научил меня радоваться. Я не хочу, чтобы ты уходил.

На экране можно было различить двух мужчин, которые то ли чинили водопровод, то ли рассматривали друг у друга татуировки. Переводчик высморкался и откашлялся.

— Я не ухожу, — сказал он. — Я остаюсь. Я всегда буду оставаться с тобой, пока ты помнишь, какими бывают звезды, когда мы вместе смотрим на них.

На экране появился мальчик. Похоже было, что он пытается разрезать пополам теннисный мяч. Все, кроме Канарейки, не отрываясь, смотрели на экран. Неожиданно по экрану забегали фигурки помельче, потом послышались выстрелы и звон стекла. Экран внезапно потемнел и на нем остался только одинокий человеческий глаз в углу, настороженно смотревший на зрителей.

— Я не знал, что в этом городе есть полиция, — сказал переводчик.

Перестрелка на экране продолжилась.

— Любите, когда стреляют?

Марина посмотрела через плечо. К ней из-за спины наклонился симпатичный молодой человек, веснушчатый, коротко стриженый, по виду — студент Института Физкультуры. Он застенчиво отвел глаза и взглянул на экран.

— А что? — спросила Марина, — вы не любите?

— Нет, — пожал плечами молодой человек и покраснел, — почему? Я тоже люблю.

С этими словами молодой человек вынул правую руку из-за пазухи. В руке у него оказался пистолет. Рядом с молодым человеком стояли трое мужчин: двое в кожаных куртках и один в дорогом кашемировом пальто, совершенно лысый. Молодой человек приставил ствол пистолета вплотную к гладкому черепу лысого человека и спустил курок. Раздался неожиданно негромкий выстрел. После выстрела наступила полная тишина.

Из простреленной головы, разматываясь как новогодний серпантин, медленно вылетела длинная струя крови. Кровь направленными косыми толчками плеснула на стены, поочередно зачеркивая ухоженные тепличные физиономии героев шоу-бизнеса. Лысый медленно повернулся, колени его подогнулись, карточки с фильмами посыпались из рук и запорхали в воздухе. Он плавно накренился и грохнулся навзничь. Каблуки его полированных черных ботинок с грохотом ударили в блестящий мраморный пол прямо перед носом у Канарейки. Молодой человек опустил пистолет и выстрелил еще раз, прямо ему в лицо.

— Главное, не целиться, — сказал он Марине. — Когда целишься, — никогда не попадаешь.

— Поняла, — машинально ответила Марина.

Молодой человек снова поднял пистолет. Казалось, двигается в помещении только он один. Перед ним с вытаращенными глазами стояли двое в кожаных куртках. Один из них тянулся к подмышке, другой пытался отгородиться от молодого человека выставленной ладонью с растопыренными толстыми пальцами. Молодой человек выстрелил одному из них в лоб.

— О, черт, — сказал переводчик.

Марина закрыла глаза.

В темноте у нее перед глазами поплыли разноцветные фантомы. В ухе грохотала электротехническая музыка. Она услышала еще три выстрела.

— О, черт, — снова сказал переводчик без выражения.

Марина открыла глаза.

Опрятный молодой человек с пистолетом в руке стоял прямо перед ней. Он по-прежнему улыбался. У него за спиной лежали два бесформенных трупа.

— Менты бывшие. — Сказал молодой человек презрительно. — Недоучки.

Он огляделся по сторонам. В помещении кроме них никого не было.

— Вы меня тоже застрелить хотите? — спросила Марина необыкновенно вежливо и тихо.

— А кто мне за тебя заплатит? — рассудительно спросил молодой человек.

Неожиданно в глубине коридора прямо напротив ее лица в темноте вспыхнул небольшой звездчатый огонь. Из середины огня вылетело что-то продолговатое, закругленное на конце и стало безмолвно приближаться. Пуля, догадалась Марина, только вот откуда? Прямо мне в переносицу, подумала она, туда, где я позавчера прыщик прижигала.

Грохот этого выстрела оглушил ее до звона в ушах. Она вздрогнула. Пуля пролетела мимо головы молодого человека, мимо его аккуратной короткой стрижки и со страшной тяжестью, словно собираясь снести сразу целый дом, ударилась в стену рядом с ее щекой. Марина заморгала как актриса немого кино, изображающая удивление, и на мгновение потеряла сознание. Когда она пришла в себя, то увидела совершенно необъяснимую сцену. Вышедший из коридора штатный охранник видеопроката стоял по ту сторону барьера перед полками с кассетами и целился молодому человеку в лицо. Молодой человек, в свою очередь, целился в лицо охраннику. Как удалось охраннику, крупному немолодому мужчине, невредимым выйти из коридора и перепрыгнуть через барьер, было абсолютно непонятно. Зачем он это сделал, тоже трудно было объяснить.

— Брось пистолет, хорек, — напористо сказал охранник, — он у тебя все равно не работает.

— Застегни ширинку, грозный фраер, — ответил молодой человек сдержанно. — Сначала ссать научись, потом за ствол хватайся.

Зрачки охранника непроизвольно вздрогнули, словно он хотел посмотреть на Марину и вниз, на свои брюки и в последнюю секунду сдержался. Заканчивая фразу, молодой человек выстрелил и попал охраннику в плечо. Выстрелом охранника оттолкнуло за полки. Охранник тоже выстрелил и попал в потолок.

— Ой-ей, — крикнул он по-деревенски, убегая на карачках за стеллажи.

Молодой человек принялся палить по полкам как заведенный. Куски пластмассы, щепки, разматывающиеся магнитные ленты полетели по воздуху. «Земляничная поляна», «Гражданин Кейн», «Дорога», «Повар, вор, его жена и ее любовник». «В прошлом году в Мариенбаде», «Шлюха», «Терминатор-2» и «На последнем дыхании». «Киллер», «Небо над Берлином» и «Мертвец». «Клерки» и «Опера». «Ленинградские ковбои едут в Америку». «Бешеные псы». «Бешеные псы-2».

— Все, сдаюсь, сдаюсь! Хватит! — завопил охранник из-за полок.

Удивился не только молодой человек. Марина тоже удивилась: ей показалось, что она ослышалась. В комнате стало тихо. Через некоторое время из-под полок скользя по полу вылетел пистолет охранника, проехался под барьером, прочертил четыре параллельные линии в луже крови перед Канарейкой и остановился у ног молодого человека. Молодой человек аккуратно переступая подошел к барьеру, наклонился и прицелился.

— Мы пленных не берем.

Он оглянулся на Марину, словно ожидая подтверждения своих слов. Она хотела что-то сказать, начала, но испугалась звука собственного голоса и поперхнулась. Молодой человек приложил палец к губам, покачал головой и выстрелил. Он выпрямился.

— Мне пора, — сказал он ласково. — Пойдем? Или ты остаешься?

Он посмотрел на экран. На экране виден был мужчина, стоящий посередине просторной комнаты. То ли он пытался одеть штаны и был сильно пьян, то ли он был тяжело ранен и собирался упасть. В следующую секунду на экране появился музыкальный автомат и заиграла веселая музыка.

— Хороший фильм? — спросил он.

Марина молчала. Он ждал.

— Вам понравится, — сказала она, в конце концов.

Молодой человек перегнулся через барьер и достал кассету из видеомагнитофона. Он спрятал кассету за пазуху, подумал и сунул свой пистолет в щель видеомагнитофона. За его спиной захлопнулась дверь. Он оглянулся и поторопился к выходу.

Он догнал Марину на лестнице, и они вместе вышли на улицу.

Неподвижный вечерний воздух пропитался уже тусклыми запахами воды, пыли и зелени. Мимо них промчались мальчишки на роликовых досках. Неподалеку остановился светящийся изнутри троллейбус и из него, как из разбитого аквариума полились на тротуар прохожие. Новенькая церковная позолота поблескивала напротив, поверх черных, подведенных снизу яркой каймой фонарного света, двухсотлетних тополей.

Молодой человек остановился около Марины.

— Тебе куда?

Она не ответила. Она остановилась у перехода и он загораживал ей дорогу.

— Меня, между прочим, Леха зовут. — сказал молодой человек. — Алексей то есть. Турок. В смысле — Туркин.

Он протянул руку.

— Вы всегда так с девушками знакомитесь? — неохотно спросила Марина.

— Нет, — с готовностью ответил молодой человек. — Если честно, то в первый раз. Вытри щеку, у тебя щека в известке. Нет, не здесь, с другой стороны.

Марина решила пройтись немного в сторону Екатерининского канала, до следующего светофора. Леха пошел рядом. Когда он заговаривал, ему каждый раз приходилось немного наклоняться.

— Раньше всегда боялся, — сказал он, — знаешь, вот так вот взять и подойти к незнакомому человеку… Ни с того ни с сего. Страшно.

Он сошел с тротуара на мостовую.

— А с тобой как-то само собой получается.

Рядом с Мариной раздался глухой удар.

Леха неожиданно вылетел из-за ее спины и, как ком тряпья с торчащими позади ботинками, пролетел метров пятнадцать по воздуху. Пока он летел, Марина услышала проносящийся мимо душераздирающий вопль автомобильного сигнала. Третий за сегодняшний день БМВ резко завернул влево, выскочил на противоположную сторону улицы и столкнулся с набиравшим скорость троллейбусом. Пассажиры в троллейбусе дружно рухнули на пол.

Лехе не повезло: он не только взлетел не по собственной воле, но и приземлился в неудачном месте. Из-за троллейбуса вывернула шестерка, ее занесло, машину стало разворачивать, и она багажником ударила снижавшегося Леху. У Лехи из карманов вылетело все, что в них лежало: ключи, мелочь, радиотелефон, бумажник, видеокассета, какие-то записки, солнечные очки, часы без ремешка, даже носовой платок. Его подбросило высоко вверх. Машина остановилась, Леха перелетел через нее и неожиданно стремительно упал позади, как будто торопился поскорее исчезнуть, наконец, с места происшествия. Послышался запоздалый звон стекла.

— Эй, скорую вызовите кто-нибудь! — крикнул кто-то за кулисами нетерпеливо. — У кого телефон есть?

Лехин радиотелефон, «Эриксон» последней модели, шлепнулся вместе со связкой ключей прямо перед мариниными кроссовками, приблизительно в пятнадцати километрах от того места, где он выпал из хозяйского кармана, и его, разумеется, никто и никогда бы там не нашел, если бы планета Земля вместе со всеми своими улицами, домами и зрителями не пролетела эти пятнадцать километров следом за радиотелефоном за одну секунду и снова не подставила бы в нужном месте и в нужный момент жесткую ладонь тротуара.

Марина с трудом преодолела снова накативший на нее столбняк, наклонилась и подобрала мобильный, который от удара об асфальт включился и с готовностью светился теперь всеми своими кнопочками. Она набрала номер.

— Але, скорая? — спросила она. — Приезжайте побыстрее, тут человека задавило.

Она дала адрес и хотела положить телефон обратно на асфальт, но тут ее внимание привлекла тонкая блестящая струйка, выскользнувшая из-под косо стоявшей на проезжей части шестерки. Настойчиво преодолевая неровности, черная струйка проворно, агрессивно и целеустремленно побежала по пустынной, хорошо освещенной наклонной мостовой, мимо мелких осколков, монет и бумажек прямо к Марине и Марине показалась, что она добежит сейчас до гладкого гранитного поребрика, заберется на тротуар и шекочущей сороконожкой втечет к ней прямо в ботинок. Она торопливо подхватила Канарейку на руки, охнула от неожиданной боли в пояснице, машинально сунула сотовый телефон в карман и быстро пошла прочь.

— Мадера, — сказала Кореянка Хо, разглядывая бутылку, купленную Мариной по дороге. — Ого. Вот это здорово. Представляю себе, что это за мадера.

Марина отобрала у нее бутылку, срезала ножом пластмассовую пробку и отпила из горлышка ровно столько, сколько нужно было, чтобы внутри нее прекратился монотонный истерический зуд. Она заглянула в ванную, где Кореянка Хо мыла Канарейке лапки. Кореянка Хо возбужденно обернулась к Марине.

— Маринка! Ты себе не представляешь, что со мной случилось, пока ты ходила кассету сдавать! Только вы с Лилькой дверь захлопнули, как у меня! Сразу! Все! Чакры! Открылись как бешеные! Меня вот настолько в позе лотоса подняло над полом! Вот примерно настолько!

Кореянка Хо показала ладонью на метр от пола, потом подумала и еще немножко приподняла ладонь. Потом немножко опустила. Она не любила врать.

— И я так висела все это время, пока ты обратно не пришла. Ты чего посмотреть взяла?

Марина выловила водоплавающую в ванне Канарейку и завернула ее в полотенце. Канарейка благодарно потрогала ее носом.

— Ничего, — ответила Марина.

— Жалко, ты не видела. — сказала Кореянка Хо, не слушая Марину. — Ты «Лучший способ самоубийства» взяла?

— Нет. — ответила Марина.

— А «Третий не умирает никогда»? — спросила Кореянка Хо.

— Нет, — ответила Марина.

В передней, в кармане марининой куртки давно уже сигналил лехин радиотелефон, но они не обращали на эти слабые эфирные позывные никакого внимания.

До Кореянки Хо наконец дошло.

— Ты что?! — спросила она, положив на раковину тюбик моментального клея, при помощи которого она пыталась реставрировать сломанную пополам зубную щетку. — Ты вообще ничего не взяла?!

— Ничего, — повторила Марина.

— Совсем?! — не поверила Кореянка Хо.

— Абсолютно.

Кореянка Хо еще раз недоверчиво посмотрела на Марину. Потом она отвернулась и обиженно попыталась отделить тюбик с клеем от раковины и половинки зубной щетки — от собственных пальцев.

— Новости посмотрим, — цинично сказала Марина.

— Ненавижу новости, — моментально отреагировала Кореянка Хо, — меня от них тошнит. В них жизни нет. Неужели ты не понимаешь?

Она снова обернулась к Марине. Марина выпустила Канарейку на пол. Они вышли в прихожую. Вода в ванне что-то недовольно пробурчала им вдогонку, собираясь вокруг хромированной дырки в просторный водоворот.

— Но хоть деньги они?.. — начала Кореянка Хо и остановилась. Она прислушалась. Она услышала телефонные сигналы. — Маринка, подожди…

— Что? — недовольно спросила Марина. Она тоже услышала наконец телефонные сигналы.

— Слушай… — сказала Кореянка Хо, замерев на месте и скипетром воздев зубную щетку над головой. Она постояла так некоторое время. Марина успела сходить на кухню, налить себе еще полстакана вина и вернуться в прихожую. Кореянка Хо смотрела на нее.

— Это не в первый раз, — сказала она задумчиво и взялась свободной рукой за голову, — это у меня внутри, — сказала она настороженно, — кто-то сигналит. Но кто?

Она подняла глаза к потолку.

Марина нехотя достала из кармана куртки стрекочущий аппарат и бросила его из прихожей в комнату, на кровать. Телефон весело подпрыгнул на одеяле. Кореянка Хо быстро подскочила к телефону.

— Это что такое?

— Это бомба, — ответила Марина, попивая вино, — адская машина.

Упав на кровать, телефон сразу же перестал звонить. Его кнопочки и табло тут же погасли. Он молча лежал на атласном одеяле как заснувшее насекомое, черный на розовом. Кореянка Хо схватила телефон и нажала на первую попавшуюся кнопку. Телефон слабо пискнул у нее в руке. Она поднесла телефон к уху.

— Он не работает, — объявила она, испытующе глядя на Марину.

Марина пошла на кухню и заварила кофе. Кофеин и алкоголь, как два философских камня превращали свинец, накопившийся за день у нее в груди, в чистое жидкое золото. Они с Кореянкой Хо сели на табуретки по сторонам кухонного столика и Марина рассказала про свои приключения в видеопрокате.

— Он спрашивает: любите, когда стреляют? Дурацкий вопрос, я говорю, конечно люблю. Кто не любит, я говорю, можно подумать — вы не любите. Он говорит, нет, отчего же, говорит, я тоже люблю.

Марина перевела дыхание.

— Ну, — нетерпеливо сказала Кореянка Хо, — а дальше?

— А дальше он вынимает из за пазухи вот такого размера пистолет, — рыбацким жестом показала Марина, — и убивает всех, кто был в видеопрокате. Кроме меня.

— Как убивает?! — не поверила Кореянка Хо. — Почему всех? Он что, маньяк?

— Нет, он не маньяк, — сказала Марина, — он киллер. Профессионал. Леон-киллер, представь себе. Чоу-юнь-Фат.

— Красивый? — спросила Кореянка Хо.

— Не очень, — подумав, с сожалением сказала Марина, — какой-то все-таки немножко деревенский. Ты сама подумай: может быть красивым человек, которого Миха зовут?

— А его Миха зовут? — спросила Кореянка Хо.

— Звали, — ответила Марина. — Или Леха, я не помню. Как-то так вот.

— Его что, тоже убили? — спросила Кореянка Хо недоверчиво. — Откуда тогда ты знаешь, что его Миха зовут? Ты все придумала, Маринка. А телефон ты в такси нашла. Я два раза такие телефоны в такси находила. По ним все равно не позвонить, их сразу отключают.

— Не хочешь, не верь, — сказала Марина. — Посмотрим, отключат его, или нет. Сегодня какое число? — спросила она.

— Восьмое, — сказала Кореянка Хо, подумав, — сегодня среда, это я точно знаю. Восьмое или девятое. Первый день полнолуния. Ко мне сегодня маляры должны прийти.

— Пришли? — спросила Марина.

— Нет еще, — ответила Кореянка Хо нервным голосом командира, ожидающего подкрепления на передовой.

— Его еще месяц не отключат, как минимум, — сказала Марина. — Можно куда хочешь звонить. В Америку. В Австралию. Хоть на Луну.

Телефон лежал между ними на тарелке, как морская глубоководная раковина, как дорогое пирожное, покрытое черной глазурью.

— Короче, я его спросила, будет он меня убивать, или нет. Он убил там трех человек, бандитов каких-то. Четырех. Охранник в меня стрелял, но промахнулся. Совсем чуть-чуть. Знаешь, куда пуля попала? — спросила Марина торжествующе.

— Куда?

— Вот, буквально, сюда, — Марина показала пальцем мимо своей головы на большую желтую плюшевую обезъяну, сидевшую на подоконнике. — Пуля. Вот такая вот, — и Марина показала небольшого окунька.

Кореянка Хо пригляделась. На маринином ухе, сбоку на скуле и на щеке виднелись белые следы известки. Кореянка Хо задумчиво посмотрела на обезъяну.

— А зачем охранник в тебя стрелял?

— Он в него стрелял, но промахнулся как дурак и чуть в меня не попал.

— И дальше что?

— Дальше мы на улицу выходим,..

— Вы?!!

— Ну да…

— Вот так, вместе?! На улицу?!

— А что? — Марина ухмыльнулась.

— Так…

Кореянка Хо независимо пожала плечами.

— В том-то и дело! Не оставаться же мне в этом адском прокате! Он вышел, и я за ним. И его прямо, мы пятнадцать метров пройти не успели, машина сбивает!

— Вот так, сразу?!

— В том-то и дело, что сразу. Почти. Сначала он, конечно, клеиться начал. Ласково так, как все они, кто с насилием связан, как я терпеть не могу когда, как ты помнишь этого, у Концентрата на дне рождения, который мне на Майорку поехать предлагал? Вот так же, примерно.

— Какая машина?

— БМВ.

— БМВ?

— БМВ.

— Насмерть?

— На сто процентов.

— Вот так, сразу?!

— Моментально.

— А телефон?

— А телефон от удара вылетает у него из кармана. И я его подбираю, чтобы скорую вызвать. И он работает.

Кореянка Хо допила свой кофе.

— Ты сахар забыла положить, — завистливо сказала она.

— Я четыре ложки положила, — возразила Марина.

— А откуда ты знаешь тогда, что его Миха зовут? — безнадежно спросила Кореянка Хо. Почему, — подумала она, — нет, правда, почему всегда все самое интересное происходит не с нами, а с нашими знакомыми? Почему я не пошла вместе с Маринкой кассету сдавать? Хотела же пойти, прогуляться. Сосиску, скажем, съесть. Нет, провисела в воздухе как дура, полтора часа. Зад ушибла, когда падала.

— Он мне сам сказал, — небрежно ответила Марина. — Познакомиться хотел.

Может, мне тоже ребенка завести? — подумала Кореянка Хо. С беременными почему-то все самые интересные люди познакомиться хотят.

Телефон на тарелке снова ожил. Табло его вспыхнуло зеленоватым химическим светом, и он опять застрекотал высоким голосом дигитального трехмерного насекомого.

— А я знаю, кто это звонит, — нервно сказала Кореянка Хо, гипнотизируя телефон, — могу поспорить.

— Только не говори, что это кто-то кого-то хочет убить, — небрежно сказала Марина, допивая кофе. Она со стуком поставила чашку на стол: приключение заканчивается, когда заканчивается рассказ о нем. Точка.

— Именно, — азартно сказала Кореянка Хо. — Именно: кто-то кого-то хочет убить. Давай поспорим? На Канарейку. Ей все равно больше есть нечего.

Она протянула руку. Перед ней на тарелке лежал электрофорный реаниматор иллюзий из школьного кабинета физики со стеклянными шкафами, волшебный ключ, оживляющий замерзшие потусторонние царства. Она не решалась взять телефон. По опыту виртуальных войн она знала: когда в пустынной, хорошо освещенной комнате на видном месте лежит что-то важное, хорошее — плазменная пушка, золотая карта или двойной картридж с энергией — никогда нельзя это сразу хватать, потому что в следующую секунду открываются двери в гладких условных стенах и со всех четырех сторон на тебя набрасываются безжалостные адские пауки, плюющиеся голубым огнем или зомби, закидывающие тебя в три секунды отравленной кровью. Или роботы с ракетами.

Она огляделась по сторонам.

— Они, между прочим, бешеные деньги могут за это заплатить, — сказала она серьезно и тихо. — Бешеные. Поверь мне. Тысяч сто долларов.

— Сто не заплатят, — авторитетно сказала Марина.

— Это смотря, кого они убивать собираются. — авторитетно сказала Кореянка Хо.

— Тысяч пятьдесят, максимум, — прикинула Марина.

Телефон продолжал звонить. Кореянка Хо посмотрела на Марину широко раскрытыми глазами.

— А вдруг — президента?! Представь себе! Из винтовки с оптическим прицелом. Он из бани выходит, например, и ты его — бах! Бах! Из-за кустов. Паника! Мир скорбит!

— Ты водопроводчику позвонила? — спросила Марина.

— При чем тут водопроводчик? — спросила Кореянка Хо. — Или Папу Римского… Вообще, не обязательно никого убивать. Можно просто деньги взять и уехать. Даже уезжать не обязательно. Можно просто спрятаться где-нибудь на время. Главное, чтобы они вперед заплатили.

— Они всегда вперед платят, — сказала Марина тоном эксперта-криминалиста.

— Но с ними надо очень авторитетно разговаривать. Чтобы они поняли. Чтобы они не подумали, что это дерибас. Хочешь, я с ними поговорю?

— Я и сама могу, — неожиданно сказала Марина и взяла трубку.

Пальцы Кореянки Хо стукнулись о пустую тарелку. У Маринки отличное чувство времени, — подумала она, — мне надо срочно поработать над своей реакцией.

Маринин палец остановился на опаловой мягкой кнопке.

— А вдруг это его подружка, например?

— Ну и что? Скажешь ей, что он ласты склеил.

Марина включила телефон.

Из крошечной черной прорези до нее донесся отчетливый голос Валентина Викторовича слегка удвоенный слабым эфирным эхом.

— Э… — сказал Валентин Викторович и помолчал. — Але.

— Дальше, — сказала Марина после паузы.

— Извините, — сказал Валентин Викторович, — я туда попал?

— Туда, — сказала Марина.

Тут Кореянка Хо не выдержала. Она встала и попыталась втиснуть голову между трубкой и марининым ухом.

— Это они?! — спросила она лихорадочным шепотом. — Они?!! Дай!! Дай послушать!

Марина отпихнула Кореянку Хо и постучала согнутым пальцем по лбу. Кореянка Хо не выдержала и прыснула. Она зажала себе рот ладонями, чтобы не расхохотаться окончательно.

— Долго никто не подходил… — сказал Валентин Викторович нерешительно.

— По этому номеру сразу никогда не подходят.

Марина закрыла телефон ладонью и фыркнула. Ее собственный тон, ровный, как рельса и торжественный, как прощальное слово на партийных похоронах насмешил ее. Таким тоном разговаривают роботы в мультфильмах. Она хотела выключить телефон, но в эту секунду из трубки донесся деловитый женский голос.

— Алло, — сказала Ксения Петровна, — я хочу поговорить с человеком, который решает известные проблемы.

Эта решительная интонация неожиданно заставила Марину сосредоточиться.

— У вас деньги есть? — спросила она быстро и безразлично.

— Три тысячи, — последовал незамедлительный ответ.

— Тридцать пять, — сказала Марина сразу, — и если нет, я выключаю телефон.

Она увидела перед собой внезапно встревоженную Кореянку Хо.

— Договорились, — после короткой паузы сказала Ксения Петровна. — Где? Когда?

— Завтра, — сказала Марина, — в центральном крематории, в одиннадцать часов. Спросите Афанасьеву из девятого отдела.

Она выключила телефон и положила его обратно на тарелку.

В ту же секунду она вспомнила, что предана, покинута и одинока.

Ребенок у нее в животе толкнулся пяткой.

Кореянка Хо восторженно посмотрела на нее и молча показала большой палец.