Сами с усами

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Действующих лиц в моем повествовании не очень много. Это Людмила Семеновна — женщина довольно энергичная, волевая, еще не старая шатенка, которая на миру непременно появляется в ярком парике соломенного цвета, хотя мода на чужие волосы вот уже несколько лет как отошла.

Это две дочери Людмилы Семеновны — Евгения и Олимпиада, студентка и школьница, обыкновенные девушки, дети как дети. Это Сергей, их сосед, слесарь, молодой человек лет двадцати двух-двадцати трех.

Ну и, конечно же, это Михаил Александрович, учитель.

О нем — особо, потому что рассказ больше о нем. Одни звали его чудаком. Другие за глаза говорили, что он того… чокнутый.

Как-то раз, давненько, правда, это было, перед самым днем рождения жены, решил он презентовать ей букет эдельвейсов, собрался и молчком подался в горы, потому что достать эти цветы в городе совершенно невозможно — растут они на страшной высоте, чуть ли не под самыми облаками. Их альпинисты своим любимым приносят, а из учителя Михаила Александровича альпинист, как…

Короче, не дошел до этих самых эдельвейсов учитель.

А на обратном пути прихватил Михаила Александровича такой дождь, что за одну минуту не осталось на нем ни одной сухой нитки.

Проголосовал. Приехал на легковушке в город. И надо же было случиться такому, что не в горах, а на одной из городских улиц автомобиль сел в огромную лужу, и — ни с места. Представляете себе: вода с грязью хлещет из-под задних колес, а Михаил Александрович не очень сильными руками подталкивает застрявшую машину…

Когда он заявился домой, жена чуть было в обморок не упала, до того страшный вид был у мужа: как переступил порог, на пол потекли черные ручьи, лица не видно, одни глаза, как у шахтера, сверкают белым огнем.

Жена в обморок собралась падать, а он ей протягивает три измятые зеленые веточки и очень торжественно произносит:

— Поздравляю!..

— Ну не… чудак ли! — запричитала без слез жена, даже не взглянув на привезенные с гор ветки полыни. Когда произносилось слово «чудак», угадывался в нем какой-то совсем другой, более жестокий смысл.

— Ну не чудак ли! — повторила еще раз. — Люди в твоем солидном возрасте посерьезнее занятия находят, а ты что?.. Да брось ты к дьяволу этот свой букет! — прикрикнула жена на смущенного Михаила Александровича. — Полыни на веник притащил бы, толку больше было бы. «Поздравляю!..» Да раздевайся, хватит на меня глаза пялить, иди в ванну, воды налей да сунь туда свой фрак. Ох-хо-хонюшки!.. Чу-у-удак, — протянула женщина с сожалением, будто говорила: «Вот, смотри-ка ты, взрослый человек, а занимается черт знает чем, как маленький ребенок…»

— Только не вздумай стирать! — очень строго предупредила Людмила Семеновна. — Горе ты мое луковое…

Надо заметить, что предупреждение это было очень своевременным, потому что Михаил Александрович, в самом деле, собирался обойтись собственными силами, как в прошлый раз, с месяц назад, перед самыми праздниками.

Детишек сняли с уроков и заняли маршировкой, ну, а учителям выпал свободный день.

Прискакал Михаил Александрович домой и затеял генеральную стирку, потому что очень хотелось радость на лице жены увидеть, когда с работы придет. Бухнул единым махом в ванну пачку стирального порошка «Слава», подумав при этом с известной самоуверенностью: «Вот уж, право слово, чудаки так чудаки — стиральный порошок так назвать…»

Он хотел еще о чем-то солидно порассуждать, но времени не было, потому что с минуты на минуту могла заявиться жена, и он собрал все цветные полотняные половики и сунул в горячую воду…

Полоскал, обжигая руки, без меры довольный.

Минут через пять вода в ванне изрядно помутнела. «Грязные, видать, половички-то, — подумал учитель. — Но мы их сейчас приведем в надлежащий вид…» И продолжал стирку с прежним рвением.

Еще минут через пять он увидел, что раствор в ванне приобрел ярко выраженный густой зеленый оттенок — большой половик из зала был зеленого цвета. Михаил Александрович встревожился, заволновался. Осторожно вытащил красный кухонный половичок — он стал зеленым. Тогда он выхватил из огнедышащей ванны еще один — оранжевый, в черную полоску, — и этот пошел зелеными пятнами. Да…

Собрались черные тучи над бедной головой Михаила Александровича, а как пришла жена, грянул гром, засверкали молнии…

Нет, не стал стирать свой грязный костюм учитель. Разделся, смыл грязь и без ужина, чтобы не слышать ворчания жены, отправился спать. Долго вертелся, думая о том, что до Нового года еще далеко, чуть ли не два месяца, а ведь изо всех праздников этот он любил больше всего.

Сияющий, он прилаживал к лицу огромную белую бороду и бежал через дорогу в детский сад. Дети, завидев его, орали радостно и самозабвенно, как болельщики на стадионе:

— Дядя Миша — Дед Мороз, дядя Миша — Дед Мороз!..

Это были лучшие минуты его жизни…

А сегодня случился в культурной семье учителя Михаила Александровича еще один скандал. Пожалуй, не скандал в том смысле слова, который укладывается привычно в семейную ссору, крика большого не было, а было…

Как обычно по утрам, первым в кухне появлялся Михаил Александрович.

И в это утро он затемно поднялся с кровати, сунул ноги в домашние тапки, легкой, бесшумной походкой преодолел коридорчик, войдя в кухню, осторожно прикрыл за собой дверь и щелкнул выключателем, предварительно с минуту полюбовавшись ярким квадратом лунного света на полу.

Свет небольшой лампочки под потолком вспыхнул и тут же раздробился в гранях ваз, которые стояли на холодильнике, на подоконнике, на столе, — везде, где только можно было их пристроить. Шкафчик в две полки под стеклом буквально распирало от посуды — и дорогой, и недорогой.

Взглянув на нее, можно было сразу сказать, что куплена она было по случаю, без всякой необходимости, в погоне за модой. Когда-то эта посуда, видимо, стояла в красном углу, теперь ей определили места здесь, на кухне. Когда загорелась лампочка, Михаилу Александровичу даже показалось, что раздался жалобный звон, будто вазы простонали: дзин-нь-нь!..

Он прислушался и, подумав с усмешкой: «Вот чепуха-то какая!» — натянул джинсы и рубашку.

Черт побери, зачем так много посуды?

Комиссионное изобилие привело бы в изумление каждого, кто впервые переступил порог кухни. Каждого, но не Михаила Александровича, который уже привык ко всем посудинам, привык до того, что просто не замечал половодья холодного стекла. Впрочем, не будем торопиться с выводами…

Михаил Александрович включил транзистор, под звуки веселого марша налил воду в чайник, зажег горелку газовой плиты, поставил чайник, достал из холодильника яйца, завернутый в хрустящую бумажку сыр, масленку и принялся жарить яичницу.

Когда она поджарилась, поставил сковородку на стол, подошел к приемнику и переключил диапазон. Раздался чуть хрипловатый с утра голос диктора: «…приняли новые социалистические обязательства и встречный план. — Слушая, Михаил Александрович задумчиво поглядел в окно, за которым начинало светлеть небо. — За счет ускорения оборачиваемости подвижного состава решено высвободить под дополнительную погрузку полторы тысячи вагонов, перевезти сверх плана 27 тысяч тонн грузов…»

На добродушном лице Михаила Александровича появилась легкая улыбка.

— Идет жизнь! — вслух бодро проговорил он, ненадолго задумался и продолжил уже без прежнего вдохновения: — Не идет — проходит жизнь. Фю-ить!.. Мимо проходит, не удержать, не остановить. А-а… — обреченно взмахнул он рукой и подошел к столу.

Когда Михаил Александрович начал резать сыр, один кусочек упал на пол. Чертыхнувшись, он поднял его, старательно поскоблил ножом со всех сторон и, тщательно обдув, положил на тарелку.

Подойдя к двери, и открыв ее, негромко крикнул:

— Женя, Липа, пора вставать! — Прислушался, а потом запел тихонько, но настойчиво: — Бери ложку, бери бак, нету ложки — кушай так… Подъем, дети! — нарочито сердитым голосом приказал он.

Из детской комнаты, наконец, послышались голоса дочерей:

— Встаем… Сейчас, папа!

— Еще бы вздремнуть часок-другой…

— Поднимайся, лежебока!..

«Какие они у меня разные, — задумался Михаил Александрович. — Не по характеру, здесь, пожалуй, нечего сказать — живут они душа в душу, а по внешности. Старшая — беленькая, эта, по всему, в меня, а младшая — черноволосая, в жену, что ли… — Он постелил на стол бумажную салфетку и стал резать хлеб, а нарезав, стряхнул крошки в ладонь и высыпал в рот. — У Липы цепкие, как смола, глаза, широкие плечи — материнские. Слава богу, что не в нее характером вышла, помягче, поприветливей…»

В кухне появилась Женя, старшая. Она присела в шутливом реверансе, поздоровалась и спросила:

— Как почивал, папуленция? Что приснилось, рассказывай. — Девушка теплыми мягкими губами чмокнула отца в щеку и села на табуретку, которая стояла у стола.

— Здравствуй! — Отец, близоруко прищурившись, с удовольствием вгляделся в свежее лицо дочери.

— Чего уставился, папуленция?

— Давно не видел.

— Так уж и давно?

— Вчера ты пришла, когда я…

— Да, ты уже спал. Была в кино.

— С кем?

— Ну, какая разница — с кем. Ведь я уже не маленькая, не детсадовская.

— Так-то оно так, однако…

Но дочь решительно перебила:

— Хватит на эту тему, прошу тебя. Скажи лучше, как тебе спалось.

— Спал неплохо, без снов, — тяжело вздыхая, покорно промолвил отец и горько подумал: «Да, чем взрослее становятся, тем все дальше и дальше от меня уходят. А от матери как?..»

Добавил вслух обычным тоном:

— Яичницу будешь?

— Нет, яичницу не буду, — жеманится дочь с улыбкой и шутит: — Папка, хочу марципанов!

— Марципанов, к сожалению, не держим. Есть яичница, сыр, вот еще — масло.

— А раз нет марципанов, то чего спрашиваешь? Давай все, что приготовил, уничтожу… А где же наша копуха? — спросила Женя и вздрогнула, потому что раздался громкий стук в дверь и на пороге появилась Липа-Олимпиада. Она в школьной форме — коричневое кримпленовое платье с кружевными белыми манжетами и воротником, шелковый, без единой складочки, белый же фартук.

Гордо подняв голову и заложив руки за спину, она начинает декламировать с подвыванием, как читают собственные стихи иные поэты:

Отец улыбнулся, сказал тоном, в котором явственно слышалась гордость за свою младшую:

— Ну, хватит, егоза, хватит! Бери табуретку, садись, а то яичница уже остыла.

— Опять яичница? — недовольно тянет Липа и морщит свой симпатичный носик.

— Марципанов захотели, графиня? — с легкой усмешкой поинтересовалась сестра. — Каплунов подать? Фазанов, вальдшнепов?..

— Не отказалась бы и от крылышка самой обыкновенной курицы, — сказала Липа и плотоядно потерла руками. Отец и старшая сестра глядят на нее, ожидая конца представления. Девочка, по всему, собиралась еще что-то выкинуть, однако Михаил Александрович, взглянув на часы, шутливо надулся, нахмурил брови и сверкнул глазом на младшую.

— Бунт на корабле? — строго спросил он и прикрикнул: — Садись, кому говорят? Марципанов захотели, тоже мне! Садись, Липа, садись, не стесняйся…

Он еще долго ворчал, но дочери не слушали отца, торопливо уничтожая яичницу, успевая, однако, болтать.

— Да, совсем забыла… Вчера в нашем магазине выбрасывали сапожки. Французские, на высоком каблуке, с толстой подошвой.

— А голенища высокие?

— Почти до колен.

— М-мм… — У Липы, видно, не нашлось слов, чтобы выразить восхищение. С минуту девочки молча жевали, потом Липа спросила:

— Слышала, Марьямка замуж выскочила?

— Та, что из соседнего дома?

— Она самая.

— Но ведь ей всего девятнадцать, так?

— Да.

— Нигде не учится, никакой специальности, и вдруг — замуж. — Женя осуждающе покачала головой. — Не пойму я этих торопыжек, никак не пойму.

— Боятся, видать, одинокими остаться. Кому хочется одной век коротать?

— Глупость это — выскакивать замуж в такие годы. Время-то теперь другое.

— Вполне солидарен с тобой, Женя, — замечает Михаил Александрович.

— Тебе, папа, этого не понять, — отмахнулась от отца Липа.

— Как это — мне не понять?.. — с обидой в голосе спросил отец.

— Потому что ты уже старенький, — снисходительно улыбнулась Липа. — Ты старенький, а Марьямка молодая. Вам друг друга не понять. — И подчеркнула: — Никогда не понять!

— Вот это здорово, вот это да, — растерялся Михаил Александрович. — Выходит, и вы, мои дети, недоступны моему пониманию? Так, что ли?..

— Так точно, так точно! — весело скандирует Липа. — Разве это не ясно, а?

Михаил Александрович откровенно обиделся:

— Ну, спасибо, дочь, спасибо! Уважила отца, успокоила старика…

— Пожалуйста! — в один голос воскликнули дочери, поднимаясь с табуреток.

— Двойственный союз?

— Если угодно, — сказала Женя, поглаживая отца по плечу.

— Ах, папка, папка, — жалеюще промолвила Липа. Отец молча встал, взял со стола сковородку, унес ее на плиту, тщательно вытер кусочком хлеба и положил его в рот. Дочери заметили, перемигнулись и засмеялись про себя.

— Ты, папуленция, жадина, — проговорила с улыбкой Женя, когда Михаил Александрович вернулся к столу. Отец перестал жевать и непонимающе уставился на дочерей.

— Жадина?.. Как жадина? — недоумевает он, обиженно моргая глазами.

— Да-да-да! — затараторила Липа. — Самый настоящий жадина. Плюшкин!..

— Скопидомчик! — поддержала игру Женя.

— Не понимаю… Это же хлеб!

Липа схватила отца за руки, закружила, декламируя:

— Подбираешь крошечки, подъедаешь крошечки! Это хлеб, хлеб, хлеб! Папка дед, дед, дед! Жа-а-адный дедулище, строгий карабулище!..

Михаил Александрович вырвал руки, собрался сказать что-то сердитое, но не успел, потому что в коридоре раздался звонок.

— Кого это в такую рань принесло? — удивилась Липа. Она выбежала из кухни, Женя метнулась за ней. Михаил Александрович с грустью и досадой посмотрел им вслед: мало приятного в том, что тебя упрекают в жадности. И кто же?.. Собственные дочери, свои дети. Это ужасно!..

— Папа, Сергей пришел. Он к тебе, — крикнула из коридора Липа. — Мы уходим, прощай!

— Здравствуйте, Михаил Александрович, — развязно говорит, входя на кухню, Сергей. Он ведет себя так, как будто явился в урочный час к теще на блины, и странное дело: парень одет в моднейший джинсовый костюм, но не одежда сразу бросается в глаза, а его взгляд — нахальный, оценивающий… Неприятный в общем взгляд, колючий, жесткий, бр-р-р!.. Михаилу Александровичу встречи с Сергеем никогда не доставляли приятных минут, а девочки находят с ним что-то общее. Странно, очень странно…

— Здравствуй, Сережа, здравствуй, — ответил учитель, с большущим трудом сдерживая себя, чтобы не выдать недовольства: все же сосед, черт бы его побрал совсем! — Присаживайся, Сережа, сейчас чайку налью, люблю, понимаешь, чаек с утра. Очень люблю!

— Спасибо, сосед, на добром слове, — чему-то хмурится парень. — Мне бы чего покрепче…

— Покрепче? — Михаил Александрович заметил, что у соседушки изрядно помято лицо, а под глазами темными подковами красуются мешки. — Покрепче? — с легким сочувствием переспросил он, а сам уже со злостью подумал: «Дать бы тебе хорошего пинка, да вытурить!» — но закончил спокойно: — Покрепче не держим, ты это, по-моему, хорошо знаешь.

— Да, это я знаю, — вздыхая, откашливаясь и страдальчески морщась, подтверждает парень. — Тогда займите хоть троячок.

— Троячок?.. — снова переспросил Михаил Александрович, чтобы подавить в себе чувство брезгливости: от Сергея несло, как из пивной бочки. — Зачем тебе три рубля, если не секрет?

Сергей некоторое время тяжело смотрел на учителя, потом, неясно усмехнувшись, сказал с намеком на проникновенность и доверие:

— Вчера, понимаете, день рождения одного приятеля отмечали. Сначала его франки просадили, а потом и до моих добрались… — Он досадливо пожал плечами. — Рублей двести улетело, елки-палки, не меньше.

— Двести рублей! — с непритворным ужасом воскликнул учитель. — Двести рублей?.. Двадцать, наверное, не двести. Ты ошибся!

— Двадцать?.. Да вы што? — парень заглядывает в глаза Михаилу Александровичу, стараясь разобраться, разыгрывают его или в самом деле не верят. — Двадцать рублей!.. — Он хрипло рассеялся, но тут же оборвал смех и добавил с гордостью: — Двести, Михаил Александрович, двести тугриков, за двадцать-то с нами никто и кашу варить не стал бы. Смешно даже, двадцать!..

— Как это вас угораздило?

— Совсем не помню, — без сожаления о деньгах ответил Сергей и снова за свое: — Дайте трояк.

— На опохмел душеньки не дам.

— Вот ведь хреновина какая получается, — продолжил Сергей, не взяв в голову, что ему наотрез отказывают. — Как выпьешь, всегда почему-то ста грамм не хватает. На посошок вчера еле-еле наскребли… Так выручайте, учитель, а то башка ужасно трещит…

— На опохмел души не дам, — твердо повторил Михаил Александрович, слегка подталкивая Сергея к дверям. Тот укрепился ногами на пороге, капризно протянул:

— Ну-у-у, ведь мы же соседи, а раз соседи, то должны и жить по-соседски…

— Не дам, не проси! — Михаил Александровича начала выводить из себя похмельная настойчивость парня. — Сказал — не, дам, значит, не дам.

— Почему?.. Скажите, почему?! — возмутился Сергей. — Вы же знаете, за мной не заржавеет. Сегодня вечером предвидится хорошая шабашка — тут же верну, не переживайте, не волнуйтесь, все верну в полном ажуре…

— Знаю, что отдашь, — тоже упрямится учитель, хотя, если говорить откровенно, в душе его появились сомнения в своем упорстве: почему не дать, думалось, дал бы, ушел, испарился бы похмельный слесарь, но слово было сказано, а оно, как известно, не воробей — вылетит, не поймаешь, и поэтому решено было до конца держать марку.

— Знаю, Сережа, что за тобой не заржавеет, а не дам. Учитель повысил голос: — На пьянку не дам!

— Всегда же давали, — продолжал канючить Сергей. — Что же изменилось, что?

— Не дам на пьянку, и все!

— Да какое ваше дело, зачем он мне, этот проклятый трояк? Мог бы и не сказать. Раньше-то, вспомните, давали без лишних слов.

— Не знал, зачем, вот и давал, а теперь — извини. — Михаил Александрович резко, на офицерский манер, склонил голову, произнес очень и очень официально: — Будь здоров, милый соседушка!

Сергей понял, что номер с трешкой не прошел, но все еще в туманной надежде топтался возле дверей. Учитель протянул руку, решительно попрощался:

— Будь здоров, Сергей! Советую тебе поразмыслить над своей жизнью.

— Прогадаете, сосед, — сказал парень с легкой угрозой. Прогадаете, — повторил и с неудовольствием пожал протянутую руку. Михаил Александрович отвернулся к плите, загремел чайником, бросил вслед Сергею:

— Ну-ну, не грози, не грози.

Пока спускался Сергей по лестнице, все зло ворчал самому себе под нос:

— Свет клином не сошелся. Еще пожалеете, что не выручили, помянете меня, даю честное благородное слово, помянете. — Передразнивает Михаила Александровича, скорчив серьезную рожу: — Советую поразмыслить над своей жизнью… Размышлял один раз, на всю жизнь не забуду…

Когда Сергей, наконец-то, испарился, Михаил Александрович увеличил громкость приемника, взял со стола чашки и стал мыть их под горячей водой, тихонечко подсвистывая голосу Юрия Богатикова. Учитель покопался в своей душе и с досадным недоумение обнаружил там некоторое неустройство.

«Конечно, не жалко трех рублей, тем более взаймы… Может, надо было дать?.. Сосед соседа обязан выручать, так ведь? — мучил он себя вопросами. — Однако поощрять пьянство?.. Нет и нет, ни в коем случае!..»

Это логическое построение мыслей успокоило, и пока на кухне не появилась жена, он находился в приподнятом настроении от правильности своего поступка. Но стоило ей войти, как он заметно преобразился: движения стали резкими, нервными, суетливыми, лицо сразу же посуровело.

— Кто приходил? — спросила Людмила Семеновна, ожесточенно теребя расческой парик. Лицо ее, примятое со сна, в следах от подушки, в растрепанных чужих волосах, было настолько неприятно, что он невольно отвернулся, чтобы не видеть его, и стал смотреть в окно, за которым уже светлело небо. «Как изменилась она за последние годы, изменилась к худшему, а не может понять этого. Ну, причесалась бы в ванной. Вылазишь, черт тебя побери, на глаза такой страхолюдиной, что… смотреть противно, тьфу!..» — подумалось Михаилу Александровичу.

Вслух он всего этого не сказал, а сказал только, что приходил Сергей, сосед, сказал очень коротко, чтобы тоном не выказать неприязненного отношения к супруге.

— Зачем? — спросила жена, которая все теребила и теребила свой парик, укладывая волосы.

— Просил взаймы три рубля.

— И ты занял?

— Нет, не дал. — Муж все еще стоял лицом к окну, ответил, не оборачиваясь. Это и то, что он не дал соседу трешку, возмутило Людмилу Семеновну, и она закричала:

— Да повернись ты… Чего ты там не видел? Скажи, почему ты не занял Сереже деньги? Если у тебя нет, обратился бы ко мне.

— Опохмелиться на этот трояк собирался, сопляк! Поэтому и не дал. — Михаил Александрович присел к столу. — На опохмел души просил, понимаешь?

— Зна-а-аю твои дурацкие принципы, — осуждающе покачала головой жена и опять взъелась: — Скажи, Михаил, какое твое дело, зачем человек деньги просит, а? Если можешь занять — займи, а не лезь в душу со своими глупыми расспросами. Ты же знаешь, что Сергей отдаст, нечего беспокоиться, да и трояк сейчас — какие это деньги? Кроме всего прочего, он, да будет тебе известно, человек практичный, деловой, нужный, в любую минуту может пригодиться.

— М-м-м-да, — неопределенно протянул муж, но чувствовалось, что разговор жены ему не нравится. Людмила Семеновна прочно устроилась возле стола, достала из кармана халата небольшое зеркальце с проволочной подставкой и поставила рядом с хлебницей. Михаил Александрович брезгливо поморщился и переставил хлебницу на другой край стола.

Жена не обратила на это никакого внимания. Заглядывая в зеркало и приглаживая парик, она продолжала идти своей стежкой:

— Практичный он парень. Ему бы образования побольше, а то, куда ни кинь, с его десятилеткой…

Муж перебил с растерянной усмешкой:

— Сергею образования побольше? Сергею?.. Я не ослышался, Сергею?

— Да, да, ты не ослышался, любимый муженек, — отрубила со всего плеча жена. — Как слышишь? Прием?..

— Зачем такому обалдую образование? И десяти-то классов ему многовато. Не пойму никак: тебе-то какая забота.

— Ему бы высшее образование — чем не муж для нашей Женечки, а? — Людмила Семеновна оставила в покое парик и испытующе взглянула на супруга. Тот никак не мог взять в толк ее слова:

— Сергей?.. Муж?.. Для нашей Евгении?.. Да ты спятила, дорогая! Ишь чего придумала: Сергей — муж для нашей дочери!.. Ну, ты даешь! Да ведь от него за десять верст пахнет делячеством. Это же мещанин высшей пробы растет! Ты никому об этом не говорила? Сергей и наша Женя…

— Ну и что? — Людмила Семеновна, не моргая, смотрит на мужа вытаращенными глазами. — Ну и что?.. Скажите на милость, делячеством прет. Не чесноком же, право слово! Практичные, деловые люди сейчас в моде, учти. Машина у Сергея есть? Есть! Квартира есть! Есть!.. Чего тебе еще надо? Вполне современный человек.

Михаил Александрович потерянно рассмеялся.

— Не улыбайся, простодыра, не смейся. Ты пойми, девочку пристраивать надо, — многоопытно сказала Людмила Семеновна и повторила еще раз: — Пристраивать, тебе ясно?

— Искать дочери мужа?.. Мы должны искать ей мужа? Ну, знаешь. — Михаил Александрович даже задохнулся от возмущения. Отдышавшись, продолжил: — Искать жениха Евгении?!. Нет, нет, это не укладывается у меня в голове. Что, наша Женька — перестарок, урод, калека?

— Да ради бога, перестань, наивный ты человек! — воскликнула жена. — Пойми, все так сейчас делают. Я, конечно, имею в виду умных отцов. Что Сергей?.. Будь у него высшее образование, я бы из него быстро человека сделала. Верно, иногда попадаются такие типы…

Она многозначительно замолчала и иронически посмотрела на мужа:

— Да, да, еще существуют такие типы, из которых, как ни бейся, ничего путного не скроишь.

— Это на мой счет? — горько усмехнулся муж и сердито прищурился на Людмилу Семеновну.

— Ну, зачем так прямолинейно? — Она, наконец, привела парик в соответствие со своим вкусом, и на ее голове выросла неимоверно высокая копна ярко-желтых волос. Казалось, сделай женщина неосторожное движение, и все, уложенное с таким старанием, свалится на пол. Муж раздраженно спросил:

— Послушай, зачем ты это воронье гнездо на голову пристраиваешь?

— Не свои же седые лохмы напоказ выставлять… Слушай, — перевела она вдруг разговор на другие рельсы, — слушай, деньги кончились.

— Как это — кончились?.. Так ведь я… Я же совсем недавно принес сто рублей.

— Ну, принес, — с вызовом произнесла жена и так устроилась на табуретке, что стала похожа на большую рассерженную кошку: дотронься, и бросится в драку, поцарапает без сожаления. — Принес, правильно, принес сто рублей, это тоже верно, но их уже нет, все истратили.

— А ты что — не получала?

— Как не получала — получала, — подчеркнуто спокойно подтвердила жена. — Все ушли — и твои, и мои. Деньги, сам знаешь, как вода.

— Да-а… — огорченно протянул Михаил Александрович, потирая вдруг занемевшую переносицу.

Он, честно говоря, не очень любил разговоры о деньгах. Получив зарплату, старался тут же принести домой, ну, разве иногда, без совета с супругой, тратился на хорошую, очень нужную ему книгу. Большего он себе никогда не позволял.

Так уж повелось с первого дня их совместной жизни, что всеми делами — и денежными, и хозяйственными — ведала жена: была бухгалтером, кассиром, ревизором и покупателем, а он состоял при этом в качестве стороннего наблюдателя с которым никогда не советовались, что и когда купить.

— Да-а… — Михаил Александрович огорченно поскреб затылок. — Что будем делать-то? До получки еще далеко — не перебьемся.

— Вот именно, далеко, это ты правильно заметил, не перебьемся, и это тоже верно, — съехидничала жена и опять широко открытыми глазами уставилась на мужа. — Не пойму, Михаил, чего ты ломаешься? — Глаза ее под нахмуренными бровями явственно отразили холодный блеск хрусталя. — Ведь предлагали тебе совместительство в ПТУ? Предлагали, сам, помнится, говорил.

— Предлагали-говорил, — тоже с вызовом передразнил жену Михаил Александрович. — Еще и сейчас держат место, ждут моего согласия. Прямо не знаю, что и делать.

— Так почему же ты не идешь? — Людмила Семеновна затрясла руками перед носом мужа. — Почему не идешь, тебя я спрашиваю?!

Супруг прижал к столешнице нервные кисти своей половины, сказал с тоской и болью:

— Да пойми ты, не могу. Не могу! Говорили же с тобой на эту тему.

— А ты через не могу! — Жена засунула руки в карманы халата, строго и вопрошающе глядела на мужа. — А ты перепрыгни через это самое не могу. Наберись мужества и сил и перепрыгни…

— Перепрыгни, перепрыгни… Когда же ты, в конце-то концов, поймешь, что это не упрямство и не прихоть. Мне на своих в школе еле-еле сил хватает, а ты — совместительство. Не могу, пойми ты, не могу!..

Михаил Александрович вновь шагнул к окну. На востоке, за тонкими голыми ветками парковых деревьев, мягко разливалась заря. Сразу над ней небо было светлым, а выше еще стояли негустые сумерки. Но уже по всему чувствовалось, что день обещал быть солнечным и приятным.

Учитель вздохнул тяжело, сожалея о том, что после таких вот разговоров не порадуешься ни хорошему утру, ни светлому дню, ни красному солнышку. Искренне желая, чтобы жена побыстрее ушла из кухни, исчезла из квартиры, из дома, испарилась, как туман, он сказал:

— Ты на работу не опоздай.

Однако они уже много лет прожили вместе, и он знал, что только стихийное бедствие, мощный ураган, сильнейшее землетрясение, горный обвал или что-нибудь в этом роде могли остановить словоизлияния его спутницы жизни.

— Вот ты, говорят, очень любишь ребят, — упрямо вела она свою партию. — А пэтэушников почему не жалеешь? Тебе, видать, никакого дела нет до того, что они полгода без преподавателя?

— Может, мне продавцом пойти?

В душе Михаила Александровича закипала злоба, не та, которая вдруг приходит и тут же уходит — позлился минуту-другую, и все, отмяк, успокоился, а тяжелая, чугунная злоба. Она давила на затылок, на плечи, прижимала к полу, ощущалась физически.

— Так может, дорогая подруга, присоветуешь мне идти работать в магазин, а?

— Остри, остри, — ощерилась жена. — Плакать горькими слезами надо, а он…

— Водителей автобусов тоже, слышал, не хватает…

— Продолжай, продолжай шутить, — сказала Людмила Семеновна и с глубоким ироническим сожалением взглянула на супруга — так смотрят на горьких пьяниц или ущербных разумом людей, — посмотрела и сказала со вздохом: — Пока ты упражняешься в остроумии, тебя обходят, один за одним обгоняют, как плохого бегуна…

Михаил Александрович зло посмотрел на «пизанскую башню» на голове супруги, крепко сморщился, как будто проглотил маринованную маслину, которая бывает солонее соли, и процедил сквозь зубы:

— Ты же знаешь мои принципы… Родители у меня были простыми учителями. Они всю жизнь трудились, честно работали, но не так уж много имели. Они обходились… Не перебивай, прошу! Они обходились небольшой зарплатой. Я очень горжусь и матерью, и отцом, завидую их честности и бескорыстию. Мне, знаешь, иногда кажется, что моя жизнь — это в некотором роде продолжение их пути…

— Да над тобой смеются! — жена всплеснула руками. — Да-да, смеются! Неужели ты не замечаешь? Давно бы мог получить приличное место, да не в школе, а в институте, так нет же!.. Ну, чего тебе стоит сходить к Сабыркулову? Он бы все устроил. Думаю, он еще не забыл ваши походы в горы? Вы, кажется, остались хорошими товарищами…

— Прошу тебя, перестань!.. Я не могу поступиться своей совестью и просить за себя, не могу, я не так воспитан. Кроме того, я очень люблю школу и не собираюсь ее бросать, даже… Впрочем, перестанем, хватит!..

Людмила Семеновна — себе на уме. Поняв, что ее муж опростал душу, выговорился, промолвила тоном школьницы-первоклашки так, как будто и не было тяжелого и очень неприятного разговора:

— Миша, в наш универмаг поступили оригинальные хрустальные вазы, голубые, в белую, с серебром, полоску. Такие, знаешь, симпатичные…

— Вазы?!. — Михаил Александрович схватился за голову. — У нас их столько, что ставить некуда. Нет, ты определенно помешалась.

Хозяйка продолжила с большим азартом:

— Мне обещали достать, я…

— Но ты же говорила, что у нас кончились деньги. Как же ты купишь?

— Деньги я займу. Разве тебе не хочется сделать мне приятное?

— Поступай, как знаешь…

Михаил Александрович, наконец-то, остался один.

Он поднялся со стула и подошел к окну. На протянутой от окна к балкону веревочке — высохшей змейкой — вьюнки. При порывах ветра змейка упруго касалась стекла, и рождались едва слышные скрипучие звуки.

Будто уставший за лето кузнечик допевал последнюю перед зимой песню. В душе Михаила Александровича эта музыка отозвалась давно и накрепко забытым волнением. В непонятном беспокойстве он пошел в свою комнату, и внутренний голос приказал ему остановиться у книжного шкафа и взглянуть на полку, где лежал старинный альбом с семейными фотографиями.

«Черт его знает — голос предков?..» — неопределенно подумал учитель и быстрым неосторожным движением снял альбом с полки. Две или три книги упали на пол, и в самом уголке он увидел с десяток старых тетрадей. «Боже мой! — грудь Михаила Александровича наполнилась восторгом. — Неужели?.. Да, это он, мой дневник. Мой юношеский дневник…»

Интерес к альбому пропал. Любопытно похмыкивая, учитель не спеша полистал скрепленные пожелтевшими нитками тетради, пригладил, будто по живому, измятые страницы. Ему показалось, что от них пахнуло теплом, как будто под ладонью клубочком свернулось живое существо — непонятно кто, но родное, близкое.

Он читал: «Сегодня был на концерте заводской самодеятельности. Понравилось. Поют прекрасно, красиво пляшут, улыбаются. И зрителям хорошо, такие у всех приятные глаза, особенно у Юли…»

И, взрослый человек, Михаил Александрович почувствовал себя мальчишкой, молодцом-храбрецом. Но немного погодя спустился он на грешную землю, посерьезнел и стал описанные в дневнике события оценивать с позиций своего немолодого уже возраста.

Он думал: «Поют, улыбаются? Хм… Не очень сытно жилось, одевались так себе, а веселились. Ни о зарплатах, ни о должностях не думалось… Вспоминаю, с каким огромным трудом горком комсомола создавал молодежный драматический театр. Все спектакли — полный аншлаг, а как понадобились постоянное помещение да реквизит, тут даже самые солидные организации подняли руки: «Незаконнорожденный — нельзя, не можем помочь!..»

Постой-ка, вот как раз об этом и в дневнике: «Кончились наши хождения по мукам. Наконец, городской отдел культуры взял тетр на свой баланс, выделил деньги на аренду помещения, на строительство Дома молодежи с большим смотровым залом…» — Михаил Александрович недоуменно поднял брови. — Как, разве?.. Да, да, припоминаю, именно так и было, но сколько крови пришлось испортить, сколько времени ухлопать — на ЭВМ не подсчитать!

Может, именно поэтому нервишки у меня шалят, давление высокое?.. Не ходил бы ты, Михаил, во солдаты в молодости, глядишь, имел бы теперь вполне нормальное здоровье. Так нет же — в каждой дырке затычка…» — Учитель, гордясь за того, молодого Михаила, надул одну щеку и пробарабанил пальцами какой-то бравурный мотив: бу-бу-бу!..

Он читал: «Вчера вернулся со слета дружинников. Много нового привез в смысле организации рейдов. По пути заинтересовался работой вагона-ресторана…» Тоже мне, исследователь, фыркнул Михаил Александрович. — «В одном вагоне все: и кухня, и обеденный зал, и буфет, и склад. В меню — суп картофельный, котлеты с вермишелью и компот. Стал возмущаться, а мне говорят: «Снабжают плохо. Готовить, считай, негде — на кухне одному повару не развернуться, а готовим человек на 700—800 каждые сутки».

Это непорядок, надо что-то предпринять…

Михаил Александрович рассыпал задорный смешок:

— Вот ведь как!.. Без него, видите, больше некому было вагонами-ресторанами заниматься. Предприниматель, ха!..

Он дочитал последнюю страницу, встал и пошел к шкафу, чтобы положить дневник на старое место. Но вдруг остановился, как громом пораженный: «Да когда же я лучше-то был — раньше или теперь, а?!»

Учитель машинально спрятал дневник, поднял и поставил на полку упавшие книги, подошел к окну. Порывы ветра прижимали сухие вьюнки к стеклу, и раздавался все тот же скрип, под который с тоской думалось о прошлом…

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сергей после неприятного разговора с Михаилом Александровичем шел на работу и, психуя, рассуждал про себя: «Учитель, мамочки мои, нашелся, умник, тоже мне! Поразмысли над жизнью… Размышлял один разок, век не забуду…»

А было это так.

Услышал Сергей от кого-то, что не надо особенно торопиться в жизни, лететь сломя голову (она, голова-то, одна; это собственноручное наблюдение Сергея), а нужно основательно обдумывать то, что делаешь, обдумывать наедине с самим собой, в тиши, так сказать.

И решил Сергей в один из дней не идти на работу. Решил крепко задуматься над… над этим… над житьем-бытьем, решил поразмыслить, и не только, между прочим, над своим, а над всеобщим: как оно идет и к чему приходит.

Именно по этой самой причине, что собрался Сергей серьезно подумать, не вышел он с утра на работу, даже ничего не стал изобретать, чтобы начальству очки втереть по поводу прогула, не побежал как иные некоторые за угол к телефону-автомату врать с еле заметным, но довольно выразительным страданием в голосе: загрипповал, мол, температура и все прочее в том же духе. Очень несерьезный разговор, да самый раз к тому, чтобы выпить с утра кружку-другую пива — тоже делов-то.

А серьезное дело и начинать следует серьезно. Сергей прилег на покрытую пледом в черную и красную клетку тахту, подоткнул кулаком подушку поудобнее и приготовился думать.

Тишина в углах комнаты насторожилась, видать, собралась внимать Сергеевым мыслям. Он закрыл глаза, полежал минутку-другую и куда-то провалился, в черную, какую-то очень глубокую яму. Даже от страха вздрогнул, когда падал, и прекрасно, что вздрогнул, иначе бы и не проснулся, придавил бы несколько сот минут, а в данной обстановке это совершенно ни к чему — спать, когда надо думать о жизни.

Сергей решил не закрывать глаза, напрягся, сморщил лоб, даже губу до боли прикусил…

Не думалось, и все тут!

Когда раз да другой помянул он не тихим словом того, кто советовал не спешить, когда думаешь, показалось: что-то мешает, как иногда не дает сосредоточиться надоедливое жужжание залетевшей в комнату мухи. Он прислушался и услышал отчетливое «тик-так, тик-так, тик-так…»

Часы? Неужели старый будильник ожил?..

Сергей поднялся, заглянул в ящичек под зеркалом, взял будильник и поднес к уху: механизм был мертв. Однако похожий на тиканье часов звук прочно поселился в комнате, он жил где-то совсем рядом, возле зеркала. Недоумевая, Сергей поднял со столика трюмо свои наручные часы, и звук тотчас замер; он положил часы, и тут же отчетливо раздалось: тик-так, тик-так, тик-так…

Оказалось, что еле слышные удары маленького маятника передавались основанию зеркала, и сухое дерево, резонируя, усиливало звук. Сделав это открытие, Сергей довольно засвистел, но тут же оборвал свист: денег не будет, есть такая примета. Вспомнив, зачем он дома в рабочее время, Сергей опять прилег на тахту с газетой в руках и с озабоченным лицом, почему-то считая, что о серьезных делах надо думать в положении лежа.

Мыслитель повертел перед глазами газету и наткнулся на такое объявление: «10 октября, в 7 часов вечера, в троллейбусе № 11 потерялся портфель из коричневой кожи. В нем находились документы и деньги. Нашедшего просим вернуть по адресу…»

Когда Сергей первый раз прочитал напечатанное маленькими буковками где-то в уголке газетной страницы объявление, он как будто ничего не понял и даже хохотнул с недоумением. Но вот смысл объявления вполне уложился в сознании, и тут же Сергей от души посмеялся над дураком, который потерял кожаный портфель с деньгами, а теперь просит вернуть. Он еще раз глянул на адрес… Адресок-то вот он, собраться да дать телеграмму: «Привет ослу тчк Сережа тчк».

Хорошо посмеявшись, от чего на душе стало легко, Сергей подумал так: если этот с кожаным портфелем совсем ума лишился, то куда смотрят редактора? Они-то, ясное дело, с образованием люди, в очках, они куда смотрят, а?.. Ответа на этот вопрос он не нашел, потому что в своей квартире Сергей был один-одинешенек.

Но если бы в следующую минуту после того, как вопрос был задан, Сергея кто-нибудь увидел, то он бы сразу заключил: человек сошел с ума.

Сергей взбрыкивал ногами, прыгал на локтях по тахте, завывал диким голосом. Да, скажем откровенно, его можно было вполне принять за сумасшедшего. Привело же его в такое игривое состояние объявление всего из четырех строчек: «Кто нашел сапог — женский, новый, коричневый — просьба вернуть за вознаграждение. Телефон…»

Нет, не мог, никак не мог представить себе Сергей, как особа, потерявшая сапог, добралась до дому, не мог, и все тут…

Однако опять притормозил Сергей свои чувства и стал серьезно думать о том, к чему бы это прошлой ночью приснился ему очень странный сон. Будто купил он кило десять рыбы и запихал в коробку — какую головой, какую хвостом. Пока донес домой, язык устал отвечать, где продают таких красавиц, а едва переступил порог, как рыба срочно протухла…

Дальнейшие мысли Сергея прервал громкий звонок. Он поднялся, подошел к дверям, осторожненько глянул в «глазок» и увидел он добродушное лицо соседки, ее хитрющие глаза. Женщина эта — жаловался ее мужик — обладала прямо-таки собачьим нюхом на припрятанный с аванса или получки трояк: куда бы ни хоронил он — в книги, под ковер, в ботинок, велосипедный руль, один раз даже засунул под куст картошки в огороде, — куда бы ни прятал сосед деньги, они тут же обнаруживались при соответствующей нотации со стороны любимой женушки.

Открывать соседке Сергей не стал: все же занимался серьезным делом — думал.

Так к чему же он, этот рыбный сон, а?

Думал Сергей — к чему и вдруг вспомнил, что лежит где-то у него толстая тетрадь в синем дерматине с загадочным названием — «Снотолкование». Он без особого труда нашел тетрадку, полистал, удивляясь упорной настойчивости переписчика: в ней было собрано снов с тыщу, не меньше, от буквы А до буквы Я.

Нетерпеливо пощелкивая языком, Сергей отыскал букву Р, а под ней, чуть ли не в самом конце, между РУЧЬЕМ и РЫНКОМ, слово РЫБА. Вот что следовало за ним: «…много — прибыль, большая — злословие, убить — скука, есть или готовить — смерть родственника, знакомого или близкого человека».

Само собой понятно, больше всего пришлась по душе Сергею та самая отгадка, которая сулила: когда снится много рыбы, ждет тебя прибыль, какая — совсем неважно, важно, что прибыль.

А тетрадочка-то ничего, хорошая тетрадочка, подумал он и еще полистал, наткнула на слово ПАУК. Оказывается, если приснится паук, то обязательно упустишь выгоду. Убьешь его во сне — непременно поссоришься, а если приснится паутина, вызывай врача — заболеешь.

Ну его к лешему, этого паука с паутиной! Тьфу, тьфу, тьфу!.. Сплюнул Сергей три раза через левое плечо и опять чуть-чуть не расхохотался.

Дело в том, что у братишки двоюродного Петьки, женатого второй год, детей не было, так они с женой, обалдуи, паука в углу спальни мухами подкармливают. «Васенька, сюсюкают, возьми мушку, ну, пожалуйста, скушай… Васенька!» — кривляясь, передразнил он жену брата и сердито выругался.

Всего-то часа на два хватило Сергеевых дум. «Ну, чудак, — возмущался он, нехорошо вспоминая того советчика. — Целыми днями, что ли думать? Башку сломаешь…»

Вскочил он с тахты и резво пошел на работу. Начальству сказал, что старую свою бабку в больницу срочно отправил.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Первой после отца вернулась домой Липа. Проходя по коридору, она крикнула возле дверей родительской комнаты:

— Папа, Женя еще не появлялась?

— Нет, ее еще не было, — ответил Михаил Александрович, не отрываясь от проверки тетрадей.

— Подождем, — заключила девочка, вошла в детскую, бросила на стол рулон ватмана, а на кровать — сумку с книгами, взяла журнал мод и, присев на стул, стала его листать. Однако видно было, что мысли ее теперь были заняты не платьями, не журналом, а чем-то другим, более, на ее взгляд, важным: она то и дело бросала на дверь нетерпеливые взгляды, при этом хмурила брови и шепотом ругала старшую сестру за задержку.

В комнате между кроватями стоял письменный стол, над кроватными ковриками, на полках, стояли книги. Всюду, даже на кроватях, валялись учебники, тетради, большие листы с чертежами, но характер беспорядка был не тяжелый, застарелый, а легкий, девичий, что ли: минута, и все можно убрать на свои места.

Наконец, Липа не выдержала, вскочила и крикнула в открытую дверь:

— Папа, Женя не звонила, когда пожалует домой?

— Нет, знаешь, не звонила… Постой, постой, припоминаю, что занятия в среду у нее до трех…

— Значит, скоро заявится. — Липа захлопнула дверь, проворчала себе под нос: — Жду не дождусь, а ее все нет.

Девочка опять взялась за журнал мод, но в это время послышалась трель звонка, и она проворно выскочила из комнаты с радостным криком:

— Женька, я тебя заждалась! Иди сюда быстрей, кому говорят, быстрей!

— Что случилось? Мама, вместо вазы, купила мне новое платье? Или папа расщедрился на упомянутые тобой утром французские сапоги?..

— Не угадала, сестренка! Ни то и ни другое! — восторженно закричала Липа, кружась в диком плясе вокруг сестры. Женя с улыбкой наблюдает за кривляниями сестры, потом не выдерживает и просит:

— Не интригуй, плутовка, я вся извелась от нетерпения. Говори, а не то!..

— Не боюсь, не боюсь…

Женя поймала сестру, крепко прижала к себе и сказала, грозно вращая зрачками:

— Секрет или жизнь!

Липа вырвалась, потянула Женю к кровати, приговаривая:

— Садись, дорогая сестренка, в ногах правды нет.

— Слушай, болтушка, долго ты будешь испытывать мое терпение? Тебе, что, нечем больше заняться? А у меня полно дел — курсовая, семинар по философии и…

— Дела, дела… Есть у нас еще дома дела!.. — пропела Липа, и лицо ее вдруг стало очень серьезным. Она озабоченно сказала: — Знаешь, Сережка предлагает фирмовый американский костюм. Закачаешься!..

— «Левис»? — Глаза Жени загорелись жадным блеском. Она в гипнотическом оцепенении смотрела на сестру. — Неужели фирма «Левис»?..

— Нет, не «Левис». Как ее?.. Все вертелось в голове. Какая-то новая… К сожалению, не помню, хоть убей, не помню. Сейчас, сейчас…

— Ладно, бог с ней, с фирмой. Скажи хоть, что за материал?

— Самого высшего класса. Закачаешься! — Липа в восхищении закрыла глаза и стала покачиваться, как в гипнозе. Женя стукнула ее по плечу, и сестра, открыв глаза, сообщила многозначительно:

— Костюм из шести предметов.

— Из шести?! — вскочила, не в силах владеть собой, Женя. — Из шести, говоришь?.. Не обманывай, не верю, ну тебя к богу.

— Даю слово, из шести! — торжественно промолвила Липа, проведя прямой ладонью по шее. — Чтоб мне счастья не видать. Представь: две юбки, два жилета, брюки и кепка, всего в итоге шесть предметов. Такая красота, что и представить себе невозможно.

Женя молча опустилась на кровать — ноги не держали ее. Современные модницы, уверен, поймут ее состояние и не упрекнут автора в преувеличении. Сестра с превосходством поглядывает на нее: новость, которую она принесла, без сомнения, потрясающа. В конце концов Женя обретает дар речи:

— Модерново!.. А какие жилеты?

— Один длинный, с рукавами, а другой покороче, без рукавов.

— А карманы?

— Накладные…

— О-о-о!.. — с восторгом изнеможения тянет Женя. — А сколько Сережа заломил?

— Четыреста… — ответила Липа и сразу — это видно было по лицу — расстроилась, вспомнив о том, что шикарный джинсовый костюм еще у Сергея, что за него надо платить немалые деньги.

— Ох! — невольно вырвалось у Жени. — Четыреста… Хоть в пакете?

— Ишь, чего захотела? Если бы в пакете, Сережка, я уверена, запросил бы не меньше пятисот рублей. В пакете!.. Да ты в своем уме?

— И хочется, и колется… Уж больно цена кусается. — Она прищурилась и огорченно помотала головой. — Мама с папой не дадут нам таких денег.

— Что же будем делать? — с еле уловимой надеждой в голосе поинтересовалась Липа.

— Не знаю, — растерянно произнесла Женя. — Честное слово, не знаю.

— Послушай, послушай, а если… Придумала! — воскликнула Липа. — Слушай сюда. Давай скажем, чтобы нам купили один костюм на двоих…

— Продолжай, продолжай!..

— Что мы имеем в наличии? Двух молодых особ женского пола почти одинакового роста, две юбки, два жилета… Рискнем, пожалуй, а?

— Думаешь, получится?

— Ничего я не думаю, Женька, но риск, мы знаем, дело благородное, — храбрится Липа. — Чем черт не шутит, пока бог спит, за спрос не бьют в нос. И тэдэ, и тэпэ. — Девочка решительно подбегает к двери, открывает ее и кричит:

— Папа, тебя можно потревожить?.. Или нельзя?.. Чего молчишь?

— Разрешаю потревожить.

— Можешь оторваться от своих тетрадей на одну-единственную минутку?

— С удовольствием, потому что уже устал.

— Зайди к нам.

— Иду.

— Ну, держись, подружка жизни праздной, — грозит Женя пальцем.

— Я-то держусь, а вот ты посмотри на себя: трясешься, как осиновый лист на ветру.

— Что случилось, девочки? — спросил, входя в комнату, Михаил Александрович. — У меня очень срочная работа, так что… Слушаю вас.

— Папа, — на лице Липы появилась робкая, заискивающая улыбка. — Папа… — повторила она и замолкла в нерешительности, взглядом моля сестру о поддержке. Женя украдкой показывает кулак и говорит:

— Папа, Липа сегодня примеряла один хорошенький костюмчик. Американский…

— Штаны, — уточняет сестра.

— Штаны? — поднимает брови Женя. — Ах, да, конечно же, штаны, брюки она примеряла и сказала, что сидят на ней лучше некуда…

— Ну? — подбодрил Женю отец, начиная понимать, откуда и куда дует ветер.

— Знаешь, папа-папулечка, — Женя обняла отца, — этот костюм очень модный, американский, какая-то знаменитая фирма его выпускает.

— Да, американский, фирмовый, — со значением уточнила Липа.

— Фирменный, вероятно?

— Все говорят: фирмовый, — настаивает младшая дочь с самым серьезным выражением лица.

— Ладно, не буду спорить, фирмовый так фирмовый, — согласился отец. — Ну и что в том, что этот ваш костюм фирмовый?

— Костюм из самой моднячей ткани, джинсовый, — заговорила Женя, но ее перебила нетерпеливая сестренка:

— Понимаешь, папа, он из шести предметов, этот костюм: две юбки, два жилета, брюки и кепка. Мы предлагаем купить его нам на двоих…

— Две юбки, два жилета… — эхом повторила Женя. — В самый раз на двоих.

— Сколько же стоит эта ваша заморская диковинка?

— Четыреста… — начала Женя и замолчала.

— Рублей, — подхватывает Липа и повторяет уже совсем тихонько, умоляюще глядя на отца: — Четыреста рублей на двоих… Это, по-моему, не так уж дорого…

— Ого! — Отец осуждающе качнул головой. — Из джинсовой ткани — четыреста рублей… Не дорого… Да вы что, с ума посходили? Первый костюм в моей жизни, помню, обошелся мне всего в тысячу двести рублей, старыми деньгами, конечно, а был он сшит из замечательно черной шерсти. А теперь какая-то джинсовая обдергайка с продранными локтями и коленями стоит четыре сотни. Простите, девочки, но это действительно выше моего понимания…

— Видишь? — с обидой бросила сестре Женя. Липа вздохнула:

— Вижу и слышу. Слышу и вижу.

— Девочки, вы, как я понимаю, обиделись… Не отрицайте, вижу, что обиделись. Но давайте вспомним, что вам покупалось только в прошлом году…

— Началось, — перебила отца младшая дочь. — У нас, кажется, не вечер воспоминаний.

— Да, согласен, не вечер воспоминаний. И все же я хотел бы напомнить, что только за один прошлый год тебе, Липа, и тебе, Женя, были куплены шубы. Тебе, Липа, импортные сапоги, японская куртка, кримпленовые брюки. А тебе, Женя, был приобретен финский брючный костюм. Да, чуть не забыл, красные кофточки по тридцать рублей каждая мы купили вам тоже в прошлом году. Я не говорю о мелочах, но ведь вы знаете, что даром их не дают. А вечер на день рождения Жени?.. Как вы думаете, во сколько он обошелся?

Сестры, насупившись, молчат, а отец с неясной усмешкой продолжает:

— Этот вечер обошелся почти в двести рублей, да часы в подарок — сорок пять рублей…

Липа с обидой оборвала отца:

— Моей подружке — ученице восьмого класса, не студентке, а школьнице — родители на день рождения подарили золотое кольцо, а мне часы за сорок пять рублей — эка невидаль, скажите на милость.

— Прости меня, Липа, но родители твоей подружки-восьмиклассницы… не очень умные люди.

— Ха! — не выдержала Липа. Женя хмыкнула:

— Сказал тоже!

— А себе, хочу заметить, мы ничего не приобрели, потому что не хватило денег, все ушло на вас, мне вот, например, край как нужен костюм…

— Так вы же старенькие! — перебила отца Липа с выражением искреннего недоумения на лице.

— По-вашему получается, что взрослому человеку ничего не надо, так я тебя понял, Липа?.. Я глубоко убежден, что родители, которые покупают школьнице золотые кольца, поступают далеко не лучшим образом, делают не во благо, а во вред своему дитяти, — очень убежденно подчеркнул Михаил Александрович, нагнулся и взял с кровати Липы старого зайчонка без одного уха и без глаза, игрушку, которая хранилась с самого рождения младшей дочери.

— Я считаю, что главное свойство вещей — это их умение говорить о своем хозяине, — заключил отец.

— Говорить? — удивились в один голос девушки.

— Да-да, говорить!.. И прошу не смотреть на меня с такой уничтожающей иронией. Мне, понимаете, всегда кажется, что вещи не молчат…

— И вазы тоже? — интересуется с нарочито наивным видом Липа. Отец останавливает свой разбег, строго глядит на нее, вздыхает и произносит:

— Да, и вазы. — Говорит он подчеркнуто спокойно. — Вот сегодня мне показалось, что… Впрочем, к делу. Так вот, я думаю, что вещи всегда говорят больше о своем хозяине, чем он сам. Они способны донести доброе слово от человека к человеку…

Если бы взглянул в это время Михаил Александрович в глаза своим любимым чадам повнимательнее да поглубже, то с удивлением обнаружил бы, что они с трудом сдерживают смех, однако отец был настолько захвачен своими мыслями, что не обратил внимания ни на надутые щеки Липы, ни на смешинки в глазах Жени.

— Представь себе, Липа, — продолжил Михаил Александрович, — что у твоего Черемиса потерялся глаз…

— Уже.

— Что уже?

— Уже потерялся.

— Да, представь себе, что у твоего Черемиса уже потерялся глаз, вот эта самая пуговичка, которая отдельно от зайца для тебя — пустяк, не имеющий буквально никакого значения. И вдруг в день твоего рождения подружка дарит тебе точно такую пуговичку… — Отец многозначительно умолк, но Липа спросила равнодушно:

— Ну и что?.. Что дальше-то, папа?

— Согласитесь, что это уже не просто подарок, а знак большого внимания к тебе, я бы даже сказал, знак выражения искренней дружбы, большой любви.

— Дружбы, любви… Это очень интересно — то, о чем ты говоришь, папа. Но пуговичка и… золотое кольцо… — Женя задумалась. — Как сравнить?..

Отец ответил:

— Что же сказало этой подружке-восьмикласснице золотое кольцо, чему научил ее родительский подарок? Да только одному — с какой бы искренностью, с каким бы чистосердечием он ни был сделан: копи, стяжай, плюй на все другое — только в этом основной, самый главный смысл жизни человека. Вы знаете, у нас дома есть холодильник, телевизор, стиральная машина…

— И хрустальные вазы, — со смехом добавила Липа. Отец по инерции сказал:

— И хрустальные вазы. — Но тут же спохватился: — Вазы? Ах, да, вазы. — Отец с глубоким вздохом, обреченно констатирует: — И вазы, к сожалению, но я совсем не о них, хотя и вазы выразительно характеризуют человека. Я хочу подчеркнуть, что вещи создают удобства в жизни, и только поэтому я их приобретаю, чтобы можно было заниматься нужными, полезными делами.

— А мама со своими вазами? — очень серьезно спрашивает Женя, но отец опять не слышит, говорит, продолжает строить свое:

— Почему нам иногда жалко выбрасывать старую игрушку?.. Мне кажется, потому, что с ней, как правило, связано много добрых и приятных воспоминаний…

— А мне кажется, — жестоко обрывает его Женя, которую он обидел невниманием, — а мне сдается, что нам уже не выбраться из твоих словесных джунглей, папуленция. Забрались в самую чащу.

— Ты это о чем? — недовольно сморщил лоб Михаил Александрович. — Из каких таких джунглей? Можно, по-моему, сказать как-то понятнее или нельзя?

— Женя говорит, что мы забрались в такие дебри, что из них нам не выбраться, не найти прямую тропу, — как ребенку, поясняет отцу Липа.

— Из джунглей можно выбраться только при помощи папы. Верно я говорю? — поддержала сестренку Женя. — Ты бы лучше рассказал нам про мамины вазы…

Женю перебивает продолжительный звонок в коридоре. Хлопнула дверь, и послышались голоса Людмилы Семеновны и Сергея: ее — предельно приветливый, его — полный взаимопонимания.

— Салам алейкум, дорогая соседушка. Я к девочкам. Кто-нибудь из них дома?

— Здравствуй, Сереженька, здравствуй! А я, понимаешь, легла почитать, да не заметила, как уснула, сегодня же суббота, не грех. Проходи, дорогой, прошу, девочки должны быть у себя… Да не снимай туфель!

— Ну что вы, Людмила Семеновна, как можно не снимать в вашем доме?

Михаил Александрович, досадуя, заворчал, но про себя, так, что окружающие не слышали его:

— Черт его принес!.. Легок на помине, а впрочем, может… — Он задумался, задумался так глубоко, что даже вздрогнул, когда Женя быстрым шепотом спросила:

— Так что же сказать Сергею насчет костюма? Покупаем или не покупаем?

Отец неопределенно пожал плечами, тогда Женя зло и непримиримо бросила прямо ему в лицо:

— Лучше мы приобретем еще одну хрустальную вазу, да? Так будет лучше, пожалуй, да, папа?

Михаил Александрович вспыхнул, он, сильно заикаясь, пытается что-то возразить, да не успевает собраться. Распахнулась дверь, и на пороге появился Сергей. Учитель сразу обратил внимание на его лицо: оно выражало самую, пожалуй, высшую степень довольства.

Парень шутовски отвешивает всем поясной поклон, блестит глазами и золотом зубов.

— Мир вашему дому! — паясничает он. — Приветствую вас! Добрый денечек, Михаил Александрович, дорогой и любимый сосед и учитель! Привет вам, девочки!.. Что вы скажете на мое конкретное и вместе с тем деловое предложение? Товар, понимаете, такой, что ждать просто невозможно. Прямо горит в руках. Так что же вы скажете?..

— Знаешь, Сергей, продавай свое сокровище кому-нибудь другому, — дрожащим от слез голосом заявила Липа. — У нас, понимаешь, нет денег… То есть они есть, но только на вазы. Ничего другого, кроме ваз, мы не покупаем, так что ищи других покупателей…

— Девочки, оставьте нас на минутку! — вдруг скомандовал отец.

— Папа! — с укором воскликнула Женя.

— Папа, как можно? — возмутилась Липа.

Михаил Александрович мягко, но настойчиво выпроводил детей:

— Идите, идите, девочки. У нас мужской разговор, он не для женских ушей.

— Раз мужской, то пошли, Женька, нам здесь делать нечего.

— Ты права, — согласилась сестра, и девушки удалились с обиженным видом. После их ухода в комнате некоторое время стояла напряженная тишина. Впрочем, то, что тишина была гнетущей, казалось только учителю. Он не очень решительно посмотрел на соседа, который, не обращая внимания на его взгляд и настроение, по-хозяйски сел верхом на стул, уперся подбородком в спинку и спросил с вызовом:

— Что вы мне скажете, дорогой Михаил Александрович? Я весь внимание.

Учитель, по всему видно, сильно занервничал и после некоторой борьбы с собой произнес тоном просителя, стыдясь того, что и кому он говорит:

— Мы… Я, знаешь, оказался в очень затруднительном положении, и вот теперь, когда… Тьфу, волнуюсь, как кисейная барышня, — вслух ругнул он себя и закончил решительно, прогнав сомнения: — Сергей, мне очень нужны деньги! Очень нужны… — На этих словах учитель выдохся и замолчал, с надеждой (надо заметить, что очень робкой) взирая на своего молодого, но денежного соседа.

— Фю-ить! — удивленно присвистнул парень и медленно, очень медленно поднялся со стула, не отрывая глаз от смущенного соседа. — Это как же так? Что-то я не пойму. Вы у меня просите, Михаил Александрович? Я верно понял изложенную вами мысль?.. — спросил Сергей с неподдельным удивлением.

— Ты очень правильно понял. У тебя прошу, у кого же еще? В школе всех поголовно обошел, никакого результата, а ты говорил, что у тебя шабашка намечалась…

— Да я… — расцвел сразу подобревший Сергей. — Да я с милым удовольствием, родной мой сосед! Про это мы еще в школе проходили: как не порадеть родному человеку? Я готов хоть сейчас. — Он стал шарить по карманам. — Понимаю вас, понимаю очень хорошо, даже распрекрасно понимаю: дети, их красиво надо одевать, особенно, сами понимаете, девочек.

— Дети?.. — Брови учителя полезли на лоб. — Какие дети, Сережа?..

Вот ведь какой человек, этот Михаил Александрович! В самый раз бы ему обмануть соседа Сережку, прикинуться дурачком, просто, наконец, промолчать, но не может он, черт его дери, не может переломить своего прямого характера, кривить душой.

— Какие дети? — удивляется он.

— Ваши же дети, какие еще? У меня, вам это известно доподлинно, еще не завелись. Ваши дети костюм просят — вот вы им и покупаете этот костюм при моем дружеском содействии. Разве я не верно излагаю ваши собственные мысли, учитель?.. Берите гроши.

Парень протягивает толстую пачку купюр Михаилу Александровичу, но тот резко отвел его руку, воскликнув:

— Нет, нет, что ты это выдумал? Деньги мне лично самому нужны, понимаешь?

— Лично вам?

— Да, мне лично.

— Лично вам я не дам! — грубо выпалил Сергей, и на лице его обозначились упрямые желваки. Он шустро спрятал деньги в карман и нахально прищурился. Этот взгляд привел Михаила Александровича в полнейшее замешательство, и он убито сказал:

— Почему же ты лично мне не дашь? Какая тебе разница, кому давать.

— Есть разница, как вы не поймете?

— Может, не все еще получил?

— Как же так! Попробовали бы недодать, из горла вырвал бы. Вот они, денежки-то! — Сергей потряс купюрами перед самым носом Михаила Александровича. — Двести рэ, один в один, и пересчитывать не надо.

— Двести?.. Это много, мне необходимо всего сто, притом, дня на три-четыре, не больше, я отдам… — бормочет Михаил Александрович, не осознавая своего поражения.

Сергей грозит ему пальцем:

— Михаил Александрович, а трояк?

— Трояк?.. Какой трояк?

— Уже забыли, дорогой учитель? Тот самый трояк, три рубчика, которые я выпрашивал у вас чуть ли не на коленях, чуть ли не со слезами на моих красивых очах? Неужели забыли? Девичья память подводит? Прошу быть внимательным и заметить, что речь-то шла всего-навсего о трешке, не о сотенной, а о трояке, несчастном трояке.

— Но ведь на опохмел души просил, — уточняет Михаил Александрович, и опять не в свою пользу. Сергей начинает сердиться:

— Какое вам дело — зачем?

— Как же, помню, хорошо помню на опохмел души.

— А если вы все так прекрасно помните, то какие решительные выводы намерены сделать?

— Выводы?.. Не знаю, ты же просил, чтобы выпить, разве не так?

— Так, очень даже так! Именно на нее, проклятую опохмелку, и просил. И не вижу в этом ничего плохого и пред… предосудительного.

— Может, ты и прав в чем-то, но, извини, на выпивку дать не мог, рука не повернулась.

— Ха-ха-ха! — развязно засмеялся Сергей. — Решили, значит, не спаивать, вот хохма. Спасибочки! А вам-то зачем целая сотняга понадобилась? Не на пропой же, я думаю… А-а-а, на вазы, не иначе, как на вазы. Мало у вас этого барахла в доме? Куда ни плюнь, везде стеклянные горшки. Ха-ха-ха!..

— Тебе обязательно надо знать, зачем мне понадобились деньги? — глухо спросил учитель, поняв, наконец-то, что попал на крепкий аркан. Если хочешь получить сто рублей взаймы, думал он, выкладывай все, как на духу, иначе этот пацан даст от ворот поворот.

— Я, понимаешь, хочу купить книги. В «Букинисте» появились словарь Даля и полное собрание сочинений Максима Горького. Я, знаешь, давно мечтал…

— Переплеты? — в глазах Сергея загорелся интерес к сообщению учителя.

— Что — переплеты?

— В каких переплетах книги?

— Переплеты, по-моему, вполне сносные, твердые, а Горький почти совсем новый. Но зачем тебе знать об этом?.. Хорошие переплеты.

— Красота! — воскликнул Сергей и прищелкнул пальцами. — Решено, Михаил Александрович, эти книги я сам покупаю!.. Опять не доходит?.. Сам себе покупаю. Еду в магазин, плачу гроши и забираю ваши книги.

— Однако… Я прошу… — до учителя, по всей вероятности, все еще не доходит смысл Сережкиных слов. — Всего-то сто рублей прошу занять, до конца месяца. Чего тебе стоит дать мне сто рублей?..

— А трояк?.. — Сергей уперся руками в бока, вытянулся во весь рост и с этой высоты уронил: — А трояк, дорогой учитель и сосед?.. Я вам по гроб жизни не забуду этот трояк! Сказал, что сам заберу книги, и ша!..

— Да зачем они тебе, эти книги, особенно Даль? — чуть не со слезами воскликнул Михаил Александрович. — Ты же сам как-то изволил выразиться в том смысле, что не любишь литературу, книг не читаешь…

— Это, скажите, когда я изволил все это заметить?

— Да в прошлом году, по-моему.

— Аж в прошлом году, говорите? Теперь я мыслю совсем иначе, и перестаньте канючить, сказал, сам беру, и все, никаких гвоздей, ясно-понятно?.. Стенка у меня есть, в пятьсот рублей обошлась, а книжек для ее наглядного оформления — ни одной, кроме телефонного справочника и «Полезных советов». Теперь вам ясна моя задача на данном отрезке жизни?

— О чем это вы секретничаете? — спросила Людмила Семеновна, появляясь в комнате. — Так секретничаете, что всем кругом слышно. — Она с любопытством разглядывает мужа и соседа.

— Да… У нас, понимаешь, свой мужской разговор, — сказал Михаил Александрович. Тогда женщина спросила у Сергея:

— Сергей, ну?..

Парень, нахально подсмеиваясь, показал на Михаила Александровича и протянул:

— Да вот, понимаете, у меня просят сто рублей.

— Это еще зачем, Михаил?

— Мне нужно сто рублей, и все!

— Это уже я слышала. Теперь меня интересует другое: зачем тебе сто рублей? — Муж упрямо молчит, сердито сжав губы, и Людмила Семеновна спрашивает еще более строгим голосом: — Зачем, я хочу знать, ты занимаешь у Сергея целых сто рублей?

— Пока мне их не дают, — увиливает от прямого ответа учитель.

— Он хочет купить книги. Максима Горького и какого-то Паля или Валя…

— Сережа, Сережа, у нас же с тобой был конфиденциальный мужской разговор!

— А-а, — отмахивается парень. — Повторяю на полном серьезе: ваш любимый супруг имеет горячее желание приобрести Горького и Валя.

— Не Валя — Даля.

— А мне без разницы… Валь, Даль — все равно.

— Но мне обещали именно эти книги.

— Ему обещали, видите ли! — воздела к потолку руки Людмила Семеновна. — Ему обещали!.. У нас сейчас нет даже лишней копейки. И потом ты забыл, что я собираюсь купить хрустальную вазу? Ее мне твердо обещали достать, а ты — книги, книги…

При этих словах Сергей в притворном изнеможении, переломившись, падает на стул и, не скрываясь, издевательски смеется.

— Ох! — он схватился руками за живот. — Опять вазы? Ха-ха-ха!.. Держите меня, а то упаду и кончусь от смеха…

Муж и жена некоторое время молча наблюдают за представлением Сергея: он — с обидой, она — с недоумением, потом женщина взрывается, как переполненный горячими парами котел:

— Все, никаких книг! Ясно?.. В доме нет ни копейки, а ему, видите ли, книги подавай… До седых волос дожил, а все не начитался. Да ты что, Горького никогда не читал, этого самого Даля в глаза не видал?.. Соскучился, беги в библиотеку и наслаждайся, сколько твоей душеньке угодно, а мне не морочь голову, Кирилл-и-Мефодий!..

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Михаил Александрович, Людмила Семеновна, их дочери расселись за столом в большой комнате. Их окружала не старая, но разностильная мебель, а из-за обилия ваз комната напоминала зал музея: все здесь холодно, неуютно, не пахнет человеческим жильем. Солнечный свет из окон отражался в вазах и становился мертвым. Так горят лампы дневного освещения.

Чужой человек, конечно же, сразу и со значением стал бы рассматривать этот стеклянно-хрустальный мирок и увидел бы длинные голубые посудины с белыми разводами, такие длинные, что казалось, они свисали с потолка, как сосульки. Он бы обязательно пожал плечами, разглядев непонятно для каких целей предназначенные сосуды, чем-то напоминающие свернувшихся в клубок ленивых котов. Он непременно бы подивился расцветке большой хрустальной вазы — в серый холодец вкраплены красные кусочки, будто нашинкованная морковка. На каждой грани, на каждом завитке, на каждой линии сосудов — яркие блики, изломанные отражения света, холодное, не греющее душу сияние.

Четыре у стола стороны — четыре человека сидят. Им сейчас очень трудно. Михаил Александрович говорит, волнуясь, обращаясь сразу ко всем:

— Я хотел бы… Я собираюсь извиниться за…

Здесь он увидел, что на лице жены появляется торжествующая, мстительная улыбка и повернул свою мысль таким образом:

— На твоем месте я не торопился бы злорадствовать… Жена, дети, девочки, я решился извиниться за давешнюю свою несдержанность, за то, что вчера в сердцах швырнул на пол только что купленный, новый хрустальный горшок… Да, да, горшок…

Людмила Семеновна попыталась возразить, сказать, вероятнее всего, о том, что муж разбил не горшок, а вазу, новую, замечательную вазу, что… Но Липа предупредила ее душевный порыв:

— Погоди, мама!

— Да, — продолжал отец, — я решил извиниться за несдержанность. Только за это, подчеркиваю, только за это, но не за мотивы, которые, я твердо убежден в этом, были самыми нормальными движениями моего сердца. Это должно было произойти, рано или поздно, но все равно бы случилось. Хрусталь в нашем доме стал культом: куда ни взгляни, куда ни повернись, везде, всюду — вазы, вазы, вазы…

— У Самутдиновых и Виноградовых, ты знаешь, побольше нашего, — заметила между прочим Людмила Семеновна, но муж, не слушая, нервно тычет пальцем по углам комнаты, чуть не кричит:

— Вазы, вазы, вазы!.. Глаза мои слепнут от блеска. Такое ощущение, будто я нахожусь в ледяном капкане, где-то на вершине Хан-Тенгри… Сколько я ни говорил с матерью, с тобой, Людмила Семеновна, сколько ни беседовал, никакого результата. Ты тащишь и тащишь в квартиру хрусталь. Сама говоришь, что нет денег, однако занимаешь и покупаешь. Для чего, зачем, ты и сама не знаешь. Один ответ: у кого-то лучше, больше нашего…

— Но ведь это хрусталь!

— Если идти дальше, то следует кричать «золото!» и тоже тащить его в дом, так?

— При чем здесь золото? — Людмила Семеновна никак не может понять ход мыслей мужа. Старшая дочь попросила ее:

— Мама, помолчи, пожалуйста. Молчи и слушай.

Людмила Семеновна нервно передернула плечами, но не произнесла ни слова, только ответила дочери сердитым взглядом.

— Так вот, — продолжил Михаил Александрович, — если коснуться глубже, суть не в самих вазах. Почему не взять в дом красивую вещь? Вещь, которая нравиться, которая украсит квартиру? На здоровье! Но ведь дело-то в том, что эти проклятые вазы превратились у нас в маленьких божков, которым стали поклоняться.

На них чуть ли не молятся!.. Ты, Людмила, на жизнь-то стала смотреть через эти вазы. И вы, дети… Спокойно, девчата, спокойно!.. Вы в этом меньше всего виноваты, да меньше всего.

— А кто же виноват, позволь узнать? — с тайным смыслом интересуется Людмила Семеновна. — Кто, скажи мне? Уж не я ли сделала их такими плохими?

— Об этом я еще скажу. А пока — о своих сомнениях. Вот я учитель. Много лет меня учили, чтобы я, в свою очередь, мог учить. Долгое время мне казалось, что я умею делать это хорошо. В этом убеждали меня и товарищи по работе. У меня есть знания, опыт, наконец, честность в отношении к своей работе. И что же?..

Оказывается, при всем этом — знаниях, опыте, честности — я вынужден поднять руки перед мещанством, оно наступает, не дает мне жить нормально. Да только ли мне?.. А я не знаю, как взять его за горло и придушить, уничтожить. Раз не знаю сам, значит, не могу научить других людей драться с мещанством, даже вас, детей, самых дорогих и близких мне людей.

У меня не хватило сил, чтобы положительным образом повлиять на свою жену, которая теперь уже не способна слушать другую музыку, кроме звона хрусталя. У меня уже нет никаких сил, она не хочет понять меня, и все тут. Она тащит и тащит в дом эти проклятые вазы. Это стало болезнью, которой заразились и вы, дочки. Евгении, видишь ли, уже не понравилось, что родители подарили ей часы за сорок пять рублей, ей нужны золотые.

Вы, дети, меня называете жадиной. А во мне не жадность, а война до сих пор сидит, как вспомню голод, верите, душа от боли и страха заходится. Все думаю: не дай-то бог, чтобы все повторилось опять — и смерть, и голод. Ни корки, ни сухарика в доме порой не было. А как отец ушел на фронт, совсем голодно стало. Ели, что придется: мерзлую картошку, репу, жмых, даже столярный клей ели, варили и ели. Бр-р-р!..

Михаил Александрович шагнул к серванту, отодвинул стекло, достал два фужера и небрежно стукнул друг об друга. Жена в ужасе взмахнула руками, хотела вскочить со стула, но Липа не пустила, приговаривая:

— Да куда ты, куда?.. Сиди, не выступай.

Михаил Александрович вновь пристукнул фужерами, уже посильнее, и заговорил все так же назидательно, как привык говорить в школе перед своими учениками:

— Слышите, как нежно поют эти братишки?.. Приятно?.. Конечно, приятно. Но если вдруг разом, в один миг грохнет весь хрусталь, который находится в нашем доме? Что произойдет? — спросил он, небрежно поставил фужеры на место и возвратился к своему стулу.

— Что произойдет, скажите мне?.. Лопнут наши барабанные перепонки, взорвутся электрические лампочки, вылетят стекла из окон, люди перепугаются. В душе у меня оборвалась какая-то струна. Ставить новую слишком поздно, связать трудно, очень трудно, пожалуй, даже невозможно…

Из коридора в открытую дверь комнаты врывается требовательная трель звонка. Жена и дети с надеждой переглянулись: что за гость? Может, разрядит обстановку?

Липа, на правах младшей, сорвалась со стула, выбежала из комнаты и тут же вернулась.

— Это Сергей, папа, — виновато сказала она и добавила: — Он к тебе, папа.

— Только его и не хватало, — рассердился учитель. — Но раз пришел, пусть входит, приглашай. Не выгонять же дорогого соседушку.

— Папа здесь! — крикнула в коридор Липа. — Входи, Сергей, не стесняйся.

— А чего мне стесняться? Я уже тут как тут, — говорит Сергей и, рядясь под пана Спортсмена из кабачка «13 стульев», паясничает: — Добренький всем вечерочек!

— Добрый вечер, — с явным неудовольствием произнес Михаил Александрович.

— Добрый вечер! — улыбчиво встретила парня Людмила Семеновна, довольная тем, что пришел союзник, единомышленник, и муж, может быть, перестанет надоедать своими речами.

Сергей без приглашения хлопнулся на стул, демонстративно, с важностью закинул ногу на ногу и произнес с павлиньей гордостью:

— Поздравьте с покупкой, дорогой и многоуважаемый сосед и учитель.

— С покупкой?.. С какой покупкой? — удивился Михаил Александрович, не придавший, видать, значения похвальбе Сергея насчет приобретения оставленных для него самого книг. — Что за покупка, уважаемый сосед?

— Книги ваши достал, — с довольным прищуром глаз сообщил Сергей. — Книги великого пролетарского писателя Максима Горького и… этого… Как его?.. Паля, что ли. Ну, того, который всю жизнь составлял словари русского языка, как будет фамилия? Не Паль?

— Даль, Даль, — строго поправила гостя Женя.

— Ну, Даль так Даль. Для меня это все равно… Сперва не хотели давать: учителю, говорят, то есть вам, Михаил Александрович зарезервировали. Ишь ты!.. Я тогда очень вежливо поинтересовался: а тугрики уплатил учитель? Нет, разводят руками, нет, не уплатил еще. На этом-то я и подловил их. Если, толкую, не платил, то согласно правилам советской торговли вы не можете препятствовать мне в приобретении. Так?..

Они туда, они сюда. Тогда я опять очень серьезно, вежливо, без шума говорю: сей же час представьте мне директора и жалобную книгу. Как, помните, у Райкина. Ха-ха… Испугались, знаете, и запаковали. Кому охота иметь неприятности, хотя бы и из-за вас, Михаил Александрович? Правда же?

— Зачем тебе книги? — с удивлением спросила парня Липа. — Ты же совсем не любишь читать.

— А пусть стоят себе на полках, — ответил Сергей, даже не усмотрев и тени обиды в словах девушки. — Пусть себе стоят, как у нормальных людей. Кто придет ко мне из гостей, а у меня — на тебе! — умные книги. У кого-то таких нет, а у меня пожалуйста, стоят, как миленькие. Вот, скажут, не отстает Серега от моды, красивые книги на полках держит. Особенно, знаете, приятно, когда девушки придут…

— Только вот ваш Даль-Паль уж очень толстые книженции написал. Не доглядишь, том с полки грохнуться может и пол пробьет. Ха-ха… Шутка, сами понимаете. Но в общем и целом я, знаете, очень доволен. Не отходя от кассы, с одним клиентом парочкой слов перекинулся. Работают, черти, по высшему классу обслуживания.

Завтра, предупредил, непременно навещу вас, то есть меня, и всего этого Даля обязательно заберу. Вам, говорит, этот классик литературы до лампочки, а я его какому-нибудь дураку сплавлю подороже. Вам, говорит, навар будет, и я, то есть он, в накладе не останусь. Шустряк мужичок, доложу я вам!

— Барышник! — зло заключил Михаил Александрович. — Заядлый барышник!

— А мне до этого никакого дела, — заявил подчеркнуто беспечно Сергей. — Все решено при полном, обоюдном согласии сторон: я ему — книги, он мне — деньги, вот так! И будьте взаимно вежливы.

Михаил Александрович с бессильной досадой подумал: «Надо бы выгнать нахала, пинка под зад дать, а я не умею, не могу. Боюсь?.. Боже, какие же мы стали. Это же противно!.. Жить противно, когда мы такие…»

Вслух же он заметил:

— Я испытываю ужасную тяжесть, когда приходится встречаться с книжным барышником, с существом, для которого нет разницы между томом Даля и джинсовыми штанами. Как же это случилось, что наши любимые книги стали валютой, разменной монетой? Я прежде всего у себя спрашиваю: как это случилось, а?

— И не только, уважаемый сосед и учитель, не только! Этот мой новый знакомый под большим секретом сообщил мне, что теперь книгами берут взятки, «подмазывают» при удобном случае.

— Ужас, да и только!.. Если кто-нибудь совершит непристойность в общественном месте, мы окружаем его презрением и даже указываем на двери, гоним вон, не здороваемся, не подаем руки. А пошляков, которые все, даже книги и картины, на наших глазах превращают в звонкую монету, таких подонков мы увещеваем, пытаемся убедить в чем-то и даже… и даже просим у них взаймы деньги. Они издеваются над нами, а мы изо всех сил уговариваем их.

Таким все равно, что копить. Мода на пластинки — хватай пластинки, мода на картины — тащи в дом картины, мода на книги — заводи блат в книжном магазине, мода на джинсы — рви штаны, мода на хрусталь — забивай посудой все домашние шкафы!.. А-а… — Михаил Александрович безнадежно взмахнул рукой. — Уходи, Сергей, прошу тебя, уходи!.. Иди, нам надо поговорить в своем, семейном кругу.

— Гоните? — вскинулся было парень, но потом, усмехнувшись чему-то своему, согласился: — Ну да ладно, приказ командира — закон для подчиненного. Ухожу, но предупреждаю, что вы еще пожалеете об этом, вы еще не раз вспомните обо мне. Когда вашим девочкам понадобится приличная кофточка, импортный маг, а то и самые обыкновенные фирмовые шкеры, вы обязательно вспомните, что есть такой Сережка, ваш сосед.

Сергей, помахивая высоко поднятой рукой, удаляется, а в комнате на минуту воцаряется тяжелая тишина, которую нарушила Женя.

— Какой ты, папа… несдержанный, — с упреком сказала она. Липа поддержала:

— Теперь не видать нам моднячих дисков, как своих ушей. Зря ты его прогнал, папа!

— Чего это ты опять раскипятился, как холодный самовар? — Это Людмила Семеновна тоже вступилась за Сергея. — Тоже мне, борец за идею объявился! Мальчишка судит со своей колокольни, ну и пусть себе. Это не наше дело.

Михаил Александрович не выдержал, сорвался на крик:

— Можешь хоть ты помолчать или нет? — но тут же взял себя в руки и продолжил внешне спокойным голосом: — А я хочу сказать, что не могу больше жить в этом доме, вместе, рядом с тобой, Людмила! Не могу, потому что…

Жена перебила с усмешкой:

— Взгляните, дочери, на этого Дон-Кихота Ламанчского… Куда ты денешься, глупец?

— Ты в своем уме, папа? — поразилась Женя.

— Папуленция, не дури, прошу тебя! — пытается урезонить отца младшая дочь. Однако Михаил Александрович, все взвесивший и обдумавший, непреклонен:

— Я так решил! Ухожу, ухожу… Кажется, еще один день в этом доме, и я сойду с ума от хрустальных горшков! Я теряю веру в свои силы, в себя самого, в свое будущее.

Липа заплакала:

— Все я, я, я!.. А мы?.. Что будет с нами, ты хоть подумал об этом?

— Я буду помогать вам. Прошу только об одном: не торопитесь осуждать меня. Обдумайте, разберитесь, попытайтесь облегчить пониманием свое и мое положение. Пусть мой уход станет для вас толчком к тому, чтобы воевать с мещанством не на жизнь, а на смерть…

— Как ты разговорился, прямо лектор! Скажи лучше, что нашел другую женщину, помоложе, и бежишь к ней, — заключила с недоброй усмешкой Людмила Семеновна. — Другой причины не вижу: ругаться мы ругались, но до драки никогда не доходило. Женщина, не иначе.

— Нет у меня никого, ты прекрасно знаешь. Пока не подыщу комнату, буду жить у Василия Ивановича. Надеюсь, он приютит старого товарища.

— Не забывай, что ты учитель. Я… я напишу в школу, чтобы тебя хорошенько прижучили.

— Пиши не пиши, мне все безразлично. Я сам, не таясь, все расскажу своим товарищам по работе. Если найдут нужным, пусть накажут. Я приму как должное даже самое суровое наказание. Считаю, я достоин осуждения за то, что я, учитель, потерял уверенность в себе.

Я знаю, надо бороться, но не нахожу в себе сил убедить свою жену, вашу мать. Мы уже забыли, когда в последний раз ходили в театр, были в горах, в лесу. В нашем доме не бывает знакомых. С друзьями и подругами мы разговариваем только по телефону. Наше общение с родственниками ограничивается открытками в канун праздников. Если и есть у нас свет в окошке, то это свет, отраженный от ваз…

Ах, боже мой, что и говорить?.. Я ухожу. Женя и Липа, не плачьте. Людмила Семеновна, не гляди на меня, как на покойника. Да, я понимаю, надо бы не спиной к мещанству стоять, а, не боясь, не стесняясь, бить больней. А мы?..

Примерно через месяц после ухода Михаила Александровича из дома я встретил его. Он осунулся, похудел, даже, мне показалось постарел.

— Вернулись к семье? — спросил я, выбрав удобный момент в нашей беседе.

— Еще нет, — коротко ответил он и глубоко вздохнул.

Я знаю, многие осуждают его: мужчина должен быть сильнее, говорят они с упреком. А мне его по-человечески жалко, и я задумываюсь: как бы я поступил на его месте?..