Sамки

20 августа 1995 года Антон Рожкин – Нанаец

Они свернули на площади Тельмана и понеслись по Ленинградскому шоссе.

Настроение было хуже некуда. От вчерашней эйфории не осталось и следа. С раннего утра за рулем рабочей машины был Колокольчик. В азарте погони за зайцем он разогнался свыше меры, и от сильного удара в заднее правое крыло его здорово раскрутило на автостраде. Просто повезло, что в этот момент машин почти не было. «Скорпи» оттранспортировали в мастерскую. По крайней мере до завтра. Делать было нечего. Отвертка дремал на заднем сиденье, Беседа уныло смотрел в окно.

– Ух, ну и заяц! – вдруг заявил он. – Так и мечется между полос.

– Не трави ты душу, – вяло отмахнулся Михаил.

Но Джон не успокаивался:

– А вот смотри, он через ряд от нас, слева, сейчас снова перестраиваться начнет. И нас не видит ни в боковое зеркало заднего вида, ни в салонное. Мы ж в «мертвой зоне»! Миш, а Миш, вот он сейчас включит поворотник, начинает маневр, а мы как разгонимся! Как подставимся!..

– Умолкни!

– А он прав, – оживился Эдик. Сонливость с него слетела полностью, он внимательно следил за чистеньким, но явно уже давно забывшим свои лучшие дни «мерсом». – Тут смотри какие преимущества. Площадь контакта увеличивается, можно подставить всю левую сторону. Следовательно, возрастет и сумма ущерба…

– И тачку не жалко? «Бомба»-то совсем новая…

– А давай, – чуть не плача, предложил Колокольчик. – Вдруг получится?

Смотреть на него было просто жалко.

– Ну попробую, – решил Михаил и прочно пристроился за «Мерседесом».

Да, водила был действительно натуральный заяц. То ли за руль сел совсем недавно, то ли сейчас нервничал из-за чего-то. Тут, пожалуй, и «мертвая зона» не нужна, подумал Ученый, заяц смотрит только вперед. Если вообще смотрит. Пора! Он резко нажал на газ… Есть! Грохот, скрежет. Заяц покорно подал вправо. Остановился.

Первым выскочил из машины Колокольчик. В руке была бита. Видимо, для того, чтобы как-то отыграть утреннюю обиду, он с размаху хрястнул по капоту «мерса». Михаил едва успел добежать и остановить уже занесенную для очередного удара руку.

– Вы за все ответите!

Ученый поднял голову. Взгляд стал жестким и тяжелым, кулаки сжались так, что побелели костяшки. Стоящий рядом Колокольчик отшатнулся.

Ярость захлестнула, как цунами. Ученому показалось, будто от него во внезапно сгустившийся воздух исходят какие-то невидимые флюиды ненависти.

Перед ним был Антон Рожкин.

– Нет! – узнавая и закрываясь рукой, крикнул Антон. – Не я! Время такое было…

Да, время было удивительное. Конец августа 1988-го…

Митинг на Пушкинской был немногочисленным – чуть больше сотни народу, но бурным. Вернее, стал бурным после того, как сквозь жидкую толпу к ступеням прорвалась «пламенная контрреволюционерка» Валерия Новодворская. Сразу же со всех сторон понеслись истошные вопли: «Долой коммунистов!», «Маразм!», «Дайте ей сказать!»

Михаил с интересом разглядывал лица окруживших его людей. Рядом, склонив набок голову и внимательно глядя на Новодворскую и слегка кивая в такт ее словам, стояла среднего возраста женщина в темном платье с очень красивым восточного типа лицом. Дальше, справа, интеллигентный бородач в очках, симпатичная девица с горящими от восторга глазами. Два парня – его ровесники – с кипами каких-то прокламаций. Слева еще одна девушка с пакетиком для пожертвований «На развитие СДС», а пакетик сделан из конверта от пластинки «Аквариума». Какой-то лохматый с пузырями на лоснящихся от старости штанах с авоськой, из которой торчат мятые газеты, наверно самиздатовские. А вон лысый в спортивном костюме листовки раздает.

Михаил подошел, протянул руку. «Программа ДС». Он сунул отпечатанные на тонкой, чуть не папиросной, бумаге листки в карман.

Он приходил сюда уже почти год, особенно ни с кем не разговаривал, больше слушал. Если бы кто-то спросил его, чего он ждет, что ищет среди этих, в общем-то, странных людей, он не смог бы ответить толком, и все же точно знал, что поступает правильно, что должен быть именно здесь.

Он прислушался к словам Новодворской.

– За то, что мы сделали с собой, карают до четырнадцатого колена. Карают внуков и правнуков за вины дедов и прадедов. И внуки научились главному – не зная, как с этим жить, желать себе смерти. Старшее поколение успокоилось на приятии мира, поколение героя «Исповеди»… не принимает мир. И в этом надежда. Ибо, сказал Сартр, «человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния». Особенно для нас…

– Граждане! Немедленно разойдитесь! Митинг не разрешен! – загавкал в мегафон милицейский полковник.

Толпа зашевелилась, но не двинулась с места.

– Еще раз повторяю: митинг – несанкционированный! Немедленно разойдитесь!

Люди продолжали стоять.

И тут появились они. В шлемах, с пуленепробиваемыми щитами. Они двигались медленно, но неуклонно, как роботы. Будто не замечая, перли и перли на людей, не обращая внимания на слабые попытки сопротивления и возмущенные крики. Эта серая бездушная масса как каток подминала под себя все, что попадалось на пути. Кого-то хватали, тащили к автобусам, сбивали с ног, валили на землю, волокли по земле…

Их погнали вниз по Тверскому бульвару. Михаил задержался на секунду, хотел развернуться, врезать по какому-нибудь непробиваемому щиту, стукнуть по чьей-нибудь скрытой шлемом тупой башке, но толпа увлекла его вперед. Он успел только наклониться на ходу и подхватить какой-то измятый плакат. Поднимаясь, натолкнулся на восточную красавицу, пробормотал какие-то извинения, обогнул ее, через несколько шагов оглянулся. Она стояла лицом к надвигающейся серой массе и с непонятной ему ненавистью громким гортанным голосом повторяла: «Опричники! Опричники!»

Серая масса приблизилась. Поднялась дубинка…

Расталкивая встречных, он бросился к женщине, добежал. Но тут же полетел на землю, сбитый с ног. Железные руки подхватили его и поволокли к автобусу.

Михаил с трудом подавил в себе волну сочувствия. Уже не в первый раз. Но трудно было что-то сделать с собой: эти две женщины вызывали острую жалость. Особенно судья, которой, похоже, было чуть за тридцать. Она, похоже, не знала куда деть глаза, монотонно задавая одни и те же вопросы, выдвигая одни и те же предъявы. И уже вполголоса, глядя в стену, выносила вердикты: «Пять суток административного ареста… Семь суток… Десять суток… Пятнадцать суток…»

Обвинитель была постарше и нормально владела собой.

– Я не усматриваю смягчающих обстоятельств в поведении, – слышалось от нее каждый раз. – Нарушитель поступал сознательно, понимая неправомочность своих действий. Прошу наказать по строгой мерке Кодекса об административных правонарушениях РСФСР и приговорить к десяти суткам ареста… Прошу наказать по строгой… В данном случае прошу по самой строгой!..

Михаил подметил, что судья обычно сбавляла по три или пять суток относительно строгих «просьб».

В очереди прошли уже человек двенадцать. В основном парни лет двадцати – двадцати пяти, один мужик постарше, две девушки. Только двое – мужчина средних лет и одна из девушек – попали на митинг случайно, как Михаил. Они были растеряны, что дело зашло так далеко, говорили долго, сбивчиво, всячески доказывая свою невиновность. Они-то и получили «по самой строгой», на все пятнадцать суток. И вряд ли это случайно, дошло до Михаила. Именно случайных людей, новичков, пытаются запугать и отвадить на будущее. С теми, кого знают, уже ни на что не надеются.

Девушка расплакалась, два мента выводили ее поддерживая под руки с двух сторон. «Ну не надо, брось ты, весело даже, мама твоя обхохочется, две недели сплошных приколов», – донеслись до Михаила виноватые слова сержанта. Зато подавленный усатый мужик вдруг преобразился: «Гниды фашистские! Правильно люди делали! Теперь-то я к ним приду, всегда вместе с ними буду!» – громко крикнул он, услышав приговор, и широким шагом пошел к выходу, едва не расталкивая ментов.

Прочие ребята вели себя откровенно нагло. Да, был, да, пришел специально, да раздавал листовки, да, кричал лозунги, и дальше буду так же поступать!..

Судья, как казалось Михаилу, исподволь улыбалась, когда те выкрикивали свои речи. Михаилу это нравилось: тут было что послушать, хотя он много не понимал – слишком много «-измов» и «-аций», каких-то политических научностей. Но понятно было, что они против власти, против коммунистов и при этом действительно уверены, что скоро победят (почему? откуда это взяли? при такой-то махине – и против?!). Все это Михаилу, как ни странно, однозначно нравилось. Он уже примирился с грядущими семью, а то и десятью сутками и нисколько не жалел, что его занесло на Пушку. Наоборот.

– Слушается дело Стерхова, – объявила судья.

Михаил шагнул вперед и заговорил, не дожидаясь надоевших вопросов:

– Знал, что митинг неразрешенный. Потому и пришел. И специально не стал уходить. Я против коммунистов. Я за чехов и словаков и чтоб оттуда убрали советские войска. Жалко, что листовок с собой не было и не все я пока просекаю, чтобы другим объяснять. Теперь всегда буду в таких митингах участвовать, особенно в запрещенных.

Михаил широко улыбнулся, подмигнул судье и повернулся к обвинителю:

– Не обижайте только, давайте по самой строгой!

– Привет мученикам режима! – весело взвизгнула Светка.

Она восседала в секретарской деканата и с любопытством смотрела на Стерхова.

– А ты что тут делаешь? – удивился он.

– А я в академке, вот и взяли пока секретарем.

Точно, припомнил он. Светка так и не сдала летом «вышку», думала, вообще выгонят, но, видимо, как-то достала справку о болезни.

– Слушай, а как там было? – Под «там» она, понятно, подразумевала «в тюрьме».

– А ты откуда знаешь?

Она пожала плечами:

– Так все знают… Вот тебя и вызвали. Ну иди, он сегодня вроде добрый… Ни пуха!

Декан с интересом посмотрел на Михаила, хмыкнул, кивнул на стул:

– Ну рассказывай, как нарушал общественный порядок.

Михаил сел и начал нудным голосом:

– Да что рассказывать? Был на митинге, слушал, тут меня и забрали…

Декан досадливо махнул рукой:

– Ладно, понял. Будет комсомольское собрание, повинишься, скажешь, что случайно, что просто из любопытства… Ну, в общем, сделают тебе выговор – с занесением или без оного – и учись дальше. У деканата к тебе претензий нет, отличник, так что, думаю, проскочишь.

– Но я не случайно…

– Все! Пошел вон, – рыкнул декан и уже совсем миролюбиво добавил: – Стерхов, тебе надо, чтоб тебя за аморалку отчислили? Нет? Тогда не выступай… И давай, учись лучше – это полезней, а политику оставь политикам… грязное это дело. А на собрании я за тебя поручусь.

Михаил обреченно кивнул.

Понятно, что декан добра желает. Но почему даже он, явно сочувствуя, не желает слышать правды, признать, что настало другое время?..

Но все получилось совсем не так, как планировал декан.

Собрание было даже не факультетским, а всего МАДИ, и вел его комсорг института – подающий большие надежды аспирант Антон Сергеевич Рожкин. И, конечно, никто, даже декан, не ожидал, что новоиспеченный коммунист – всего-то полгода с партбилетом – станет так рьяно выступать за изгнание «из стен уважаемого учебного заведения» антисоветски настроенного «распространителя гнусной клеветы на нашу страну» и «пособника ЦРУ». На Рожкина с удивлением смотрели не только щенки-студенты, но и умудренные опытом преподаватели.

– И я настаиваю на исключении Стерхова, как человека, запятнавшего честь нашего института! – закончил свою пылкую речь Рожкин.

Собрание тянулось долго. Декан и даже факультетский комсорг просили о снисхождении, напоминали об успехах в учебе и спорте, припомнили даже участие в выпуске какой-то стенгазеты. Все было напрасно. Рожкин был тверд как скала. Видимо, для отчета в Московском горкоме комсомола ему до зарезу нужна была жертва…

После собрания декан поманил Михаила пальцем:

– Послушай, Стерхов, мне на кафедре сейчас лаборант нужен. Поработаешь годик, все забудется, и восстановим тебя. Приходи завтра в пять, поговорим.

На следующий день Михаил, как обычно, выскочил из первого от центра вагона метро «Аэропорт», вышел на Ленинградский проспект, как всегда, на минуту остановился, глядя на бесконечный поток машин. Вдоволь полюбовавшись на немногочисленные, но все же уже заметные на московских дорогах чудеса заморской автотехники, он зашагал вперед, свернул направо в Шебашевский переулок. Быстро взбежал по ступеням. На сердце было легко.

Дверь деканата резко распахнулась, и из нее выскочил красный как рак Рожкин. Он не глядя оттолкнул Стерхова и полетел по коридору. Михаил с ненавистью посмотрел ему вслед. В секретарской Светлана, опустив голову, что-то чирикала на пустом листке. Он отворил дверь. Декан стоял у окна:

– Подписал обходной?

– Да.

– Вот и хорошо. – Он резко отошел от окна, быстро расписался на бегунке. – Больше не задерживаю…

Как оплеванный, Михаил вышел из деканата. В коридоре, прислонясь к стене возле двери, стояла понурая Света.

– Все? Выпер?

Он кивнул.

– Это Рожкин! – зашептала девушка. – Как раз перед твоим приходом влетел к нему. Орет: «Я вам как коммунист коммунисту!.. Комиссия партийного контроля!..» Ну и вот… Минут десять орали друг на друга.

«Не только отдельные преступные лица или группы лиц, но вся система партократии явилась и является главным источником народных бедствий за последние 70 лет», – вспомнил Михаил слова Декларации ДС.

Он ободряюще похлопал по плечу Светлану и зашагал к выходу.

«Вы за все ответите! – пообещал он. – Обязательно ответите!»

На столе надрывно зазвонил телефон. Ответить? А, на х…

Рядом с первой зеленой купюрой легла вторая, третья, четвертая. Пятой не было. Под сотенными зашуршали полтинники количеством аж шесть штук. Третьим рядом угрюмо легли мятые двадцатки на общую сумму в сто долларов США. Верь – не верь, это все, Антон Рожкин разложил свой пасьянс. Судьба играет человеком – в этом он сполна убедился еще пятнадцать лет назад, в «детские-советские» времена.

Сам не понимая зачем, он вывернул наизнанку заокеанский кожаный бумажник, с которого ему издевательски ухмыльнулась девочка-порнушка. Отработанными движениями машинально перерыл ящики замусоренного стола, пошарил под погасшим телевизором. Фирма обанкротилась.

Телефон выдержал паузу и забренчал снова.

– Я… Нет Оксаны, и больше здесь не будет, – словно погружая руку в кипяток, Рожкин надавил трубкой на рычаг.

Нет Оксаны… Еще бы она здесь была! Будем еще мы, хайлайфвумен, кантоваться с пролетевшим лохом!.. Сколько раз давал себе слово не водиться с примитивными шлюхами. Глядишь, лопнул бы не так скоро.

Он сунул руки в карманы длинного бежевого плаща, который так и не снял, вернувшись домой, и побрел по квартире, зажигая свет во всех комнатах. В кухонном столе с позавчерашнего вечера светила зеленая лампа под бархатным абажуром, трое суток стояли на грязном пластике недопитые кофейные чашечки – воспоминание о последней встрече с Оксаной, после которой она легко упорхнула в другую жизнь. Непорядок, со стола надо убрать – жизнь расклеивается как раз с таких мелочей. Девку, что ли, нанять под эти дела, вяло подумал Антон. Да нет, зачем бабки расходовать, все равно съезжать… Он облокотился на край стола и с размаху сшиб на пол посуду.

Сжав кулаки, несколько минут смотрел в потолок. Потом мерной поступью робота прошел в спальню, застелил кровать, сдвинул мебель в обычный порядок, пропылесосил пол в длинном узком коридоре, чертовски похожем на тюремный. Устало опустился на мягкую коричневую тахту, закрыл глаза и безучастно думал о резвом электросчетчике, живо откликнувшемся на яркий свет в коридоре, на кухне, в трех комнатах и в двух «санпросветовских помещениях».

Вообще-то, выход был. Но он предпочитал не думать пока об этой красной кнопке.

Антон прикрыл дверь в маленькую комнату, зашел в кабинет и снял с книжной полки тонкую пачку пыльных фотокарточек. С кривой губой кинул под шкаф первые три – Оксана в разных ракурсах: в халатике, в купальнике на песке, без купальника в Черном море… А на четвертой был тот самый Толик Хохол, так вовремя слинявший на суверенный юг.

С перегнутой карточки нагло ухмылялся чернявый белозубый парень со спичкой в зубах. Ничто не выдавало в нем бывшего хиппи – и понятно: душа не та, это давно просекли на флэтах. Пять лет гусарил на папины деньги, треть жизни убил в бесконечном бардаке, все не нагуляться. Поиздержался мальчик и полез в горы зарабатывать на азиатской драке – так, по крайней мере, знал это дело Антон. Небось полюбили его и исламисты, и даже коммунисты – смазливая фотогеничная мордашка.

С болью обреченности Рожкин почувствовал близкое время злобы, разборок, обезьяньей тряски, своего и чужого страха, неотвязной сосущей ненависти. Жизнь идет, все меняет, горы сдвигаются, ледники испаряются – люди остаются теми же. Что при Брежневе с копейками в кармане, что при капитализме с долларами на счету.

Всю ли жизнь так придется? Сколько на коммунистов горбатился, а что видит-то? Вообще-то, кое-что. Еще в перестройку, слабоватое время, не для белых людей, а уже полный набор тогдашних символов – японский видак, такой же мафон, кассеты с порнухой, ужастиками и наглядными пособиями по окинавскому стилю. Это не считая комсового билета и перспективы сделаться членом бюро райкома, что не пригодилось, и примазаться к НТТМ, увы, не пришлось. А уж потом, при реформах – две приватизированные квартиры, для дел и для женщин, каменная дачка, шофер-охранник, мордоворот с газовой пушкой, в одной руке задушит хоть Тайсона. Круизы в первоклассных каютах, а в последний год – уже и Рим, Париж, Бангкок. Блеск, темп, брызги шампанского. И конец по глупости. И дай Бог вообще уцелеть.

Когда Антон слышал, что все везде, а уж тем более в Москве давно схвачено и поделено, он пренебрежительно ухмылялся. Надо уметь просечь тему, а не скулить, что оказался лишним на этом празднике жизни. И они тему нашли – здесь как раз и пригодились Толиковы связи на юге.

Примерно год они наваривались на поставках на Украину всевозможных ТНП – товаров народного потребления. Хохлы обеспечивали реализацию и платили, вопреки тамошнему обыкновению, в срок и сполна (видимо, слишком хорошо знали, с кем работают). В таких условиях не очень-то требовалось бодаться с сильными московскими группировками, участвовать в разборках за вещевые рынки или бензоколонки.

Все посыпалось, однако, с первым же провалом – вагон польской паленой водки, за который из Киева уже пришла предоплата, тормознула в Москве таможня. В тот же день эту водку расстреляли из пулеметов, придравшись к отстутствию сертификата. Видимо, кто-то из сослуживцев Толикова папаши посчитал желательным таким образом его осадить, совершенно не заботясь об интересах ни в чем не повинного Антона. Сообразив, что дело пахнет керосином, Хохол, захватив предоплату, смылся во Львов. При этом не забыл объяснить в Киеве, что бабки освоил Рожкин, – он оказался настолько хорошо прикрыт, что спорить с ним не стали.

Оксана давала отвлечься, оправдать затрату энергии. Испорченная, никчемная дрянь – но бесподобна. Даже Антон, сверхрассудочный айсберг, иногда забывался с ней. Но – поиграла – и кончено, никаких никому привилегий. Осталось вспоминать. Про тебя, Ксаночка, написано: «Страстная, безбожная, пустая…»

Да нет, не про тебя. Не доросла ты. Саша с тарзаньей прической написал это про какую-то другую…

Все, хватит соплей. Он поднял трубку и набрал номер, который помнил так же хорошо, как и свой собственный.

Охранник новых хозяев, какой-то торговой фирмы, названия которой Рожкин до сих пор не имел чести слышать и потому не стал запоминать, открыл дверь только после седьмого звонка. Он недвусмысленно возился с ширинкой и хамски лыбился:

– Ну, мужик, ты, блин… Прямо с телки меня сдернул, на столе валяется. Давай живее.

Даже не проверив замки, он вернулся в теннисный зал, хорошенько прихлопнув дверь.

– Свинья, – коротко констатировал Карик, разворачиваясь к двери последней комнаты, еще сохранявшейся за конторой Рожкина.

Карик был, по выражению Антона, «отморозком нового типа». Не отморозиться, пройдя после Афгана Фергану, Абхазию и в довершение всего Таджикистан 1992-го, было, признаться, крайне затруднительно, и потому не приходилось ставить в вину. Таджикская война известна тем, что первоначальный недостаток боевого профессионализма у обеих сторон, по сравнению, например, с Карабахом, компенсировался неимоверной степенью озверения. Эти навыки Карик сохранил и здесь, никогда не отказываясь от доверительного разговора с должниками, привернутыми к гимнастическим коням в спортзале, где сам тренировал своих бойцов. И грохнуть одной пулей из ТТ двоих-троих, поставленных в ряд в лесу над ямой он тоже ни разу не отказался – любил эсэсовские реминисценции.

Карик прошел вперед, по-хозяйски хлопнулся в кресло.

– Ну что? – спросил Антон.

Он смотрел прямо в узкие глаза Карика.

– На букву хэ – херово, – ухмыльнулся тот, обнажая крепкие, но неровные зубы. – Вруби телевизор. Когда, бля, белый медведь наконец этого чечена раздавит, а? Пора ведь, в натуре. Думаю, еще пара дней – и пиздец Хасику. Сапогу усатому – тоже.

Рожкин облегченно вздохнул, приходя в себя: «Раз про Хасбулатова с Руцким заговорил, значит, нормально. Теперь выкручусь».

При всей своей отмороженности Карик был парень с головой, и у Антона было достаточно времени понять это. А главное – оценить его близость с московскими ворами в законе, не только обладающими непререкаемым авторитетом в криминальной среде, но и связанными деловыми отношениями в более высоких экономических сферах.

Например, сегодня, когда не то что офис, но и его собственная квартира уже должна была идти в продажу за долги, а ссуда, полученная Кариком под их гарантии, подоспела часом раньше. Долга она, правда, не покрыла, зато медным тазом накрылся кредитор. То есть не медным, конечно, а свинцовым. Рожкин не отказал себе в удовольствии утрамбовать могилу подошвами и трижды на нее плюнуть – даже сам Карик как-то нехорошо посмотрел.

И потом – снова Париж, Оксана…

Но через год Карика грохнули, видимо, что-то не поделил с ворами, и снова Антон остался без крыши и средств. Оставалось одно – сесть за баранку и добывать гроши хотя бы на то, чтобы не помереть от тоски.

Михаил с презрением посмотрел на Рожкина.

– Частным извозом, значит, занимаешься. Ну-ну… А что ж «коми» тебя не пригрели? Ты ж верой-правдой им служил. Могли бы подкинуть на жизнь. Вон сейчас как жируют некоторые…

– С-с-суки, – прошипел Антон. – Только своим жрать дают. Никого к кормушке не подпускают… – Он спохватился. – Я – за Ельцина! С девяносто третьего… э-э-э… первого…

– Поня-а-а-тно, – протянул Ученый. – А до этого как? Неужели голодал?

Быстро, почти захлебываясь, Рожкин начал вдохновенно врать:

– Слушай, не повезло мне. Сам понимаешь – я из «понаехавших», своего жилья нет. Вернее, не было. Ну, женился вот… на дочке одного… тоже не велика шишка. Хорошо еще успел нам хатенку сделать, пока все не началось… Ну, а потом его… ну, того… Теперь на пенсии, с дачи не вылезает, сельскохозяйствует, а мы с Иркой у них живем. Из Хабаровска-то мне сестрицу прислали…

Папаша на последние сбережения в Историко-архивный учиться отправил… Не в общаге ж ей ютиться, вот и живет в нашей однушке…

Для работающего на трассе психология – наука наук, ведь чтобы грамотно развести зайца, нужно очень хорошо понимать его душевный настрой. Вот и сейчас, глядя на Рожкина, Михаил мгновенно определил: врет.

Так, Антоша, прикинул он, вот ты и попал… Посмотрел на Эдика: понял ли? Понял. Едва заметно кивнул и начал спектакль:

– Ты мне мозги-то не компостируй, Дерсу Узала, дураком-нанайцем не прикидывайся. Разбил машину – плати. Я что, сын Рокфеллера? Завтра хозяин вернется… Знаешь кто? Тезка твой. Антон. Тот, который из «измайловских».

Рожкин поежился.

Даже самый далекий от криминала москвич хотя бы раз в жизни слышал об «измайловской» бандитской группировке – она была одной из старейших и крупнейших в столице. Начав в середине восьмидесятых с традиционных грабежей и разбоев, «измайловские» довольно скоро перешли к весьма успешной легальной деятельности, что, собственно, неудивительно, поскольку ее костяк сложился из бывших ментов и гэбистов. Но, как известно, люди из Органов бывшими не бывают. По крайней мере не теряют связей с действующими сотрудниками. А это давало им возможность получать полезную информацию и проводить практически любые финансовые операции.

Считалось, что «измайловским» удалось найти выходы на каналы сбыта радиоактивных веществ и взять под контроль операции по экспорту редкоземельных металлов, драгоценных металлов и камней. Кроме того, им легко удавалось официально регистрировать частные охранные предприятия, под прикрытием которых они имели возможность на законном основании приобретать оружие.

Одним из крупнейших «авторитетов» ОПГ и был упомянутый Эдиком Антон. Даже среди своих он считался беспредельщиком, но умудрялся из любого блудняка выходить чистеньким. Многие были уверены, что он находился под особой крышей спецслужб и работал на них.

Колокольчик слыхал от своих знакомцев по тиру и рассказал Эдику, что еще в мае этот зарвавшийся бандюк свалил в Израиль, а в конце июля там на него было организовано покушение, но он остался жив, однако возвращаться в Россию, разумеется, не собирался.

Но Рожкин-то этого не знал. И затравленно молчал.

– Ну, нанаец, что делать-то будем? Что там сеструхина квартирка? Поехали, посмотрим…

Панельная двенадцатиэтажная громадина сразу бросалась в глаза на фоне непрезентабельных кирпичных хрущевок. Слева торчала зачуханная АЗС, справа вдалеке виднелся Ваганьковский рынок. Двор загажен, какие-то полуразвалившиеся гаражи, изъеденные жучком деревья, покрытые слоем пыли кусты, рухнувшие качели, покосившиеся футбольные ворота, тоскливое завывание «Песняров», услаждающее слух старушенций на останках древних – еще совковых времен – скамеек…

В холодном и влажном сумраке подъезда Антон притормозил. Он тупо смотрел на исписанные матюгами и изрисованные похабщиной дверцы лифта, не решаясь нажать на треснувшую пластмассовую кнопку.

Колокольчик нетерпеливо ткнул его кулаком между лопаток.

– О чем задумался, детина? Вызывай!