Самый маленький на свете зоопарк

Сколько в мире любви

Она смотрела на него, спящего. Чудесно, подумалось ей, смотреть на человека, которого любишь, когда он спит. Во сне все его черты смягчались освобожденно, как будто кто-то расстегнул сотню бретелек и бретелечек разом — уфф! — и это было почти другое лицо. Он становился похож на себя маленького, на того ребенка, которого она видела в его семейном альбоме. Он был также красив, но выглядел нежнее. Интересно, все выглядят нежнее, когда спят? А Гитлер выглядел нежнее, когда спал? Она сама удивилась своим мыслям.

Не было никакого резона думать о Гитлере, глядя на него. Ее муж — самый милый человек из всех, кого она когда-либо встречала. За три года, что они были вместе, у них случались размолвки, когда он нервничал из-за своей работы в компании по техническому обеспечению, когда они готовились к свадьбе, когда она повидалась с тем парнем, который ухлестывал за ней раньше… Но они никогда не ссорились всерьез. Он сказал ей однажды: «Прекрати, не раздражай меня!» И она прекратила. В другой раз он сказал: «С ума сойти, до чего ты упрямая», и она больше не настаивала. Так сложилось, она любила его, любила его лицо, и то, что он так аккуратен, почти по-военному, любила, когда он распоряжался, точно ответственный руководитель на совете директоров. «Для свадебного путешествия, — говорил он, — у нас есть, в принципе, два варианта, Африка и Азия». «Лично я, — говорил он, — предпочитаю Азию, обойдется немного дороже, зато там все лучше поставлено».

«Туристическая инфраструктура в Индии, — говорил он, — за последнее время сделала большой шаг вперед. Есть организованные туры, пятизвездные отели, большие города, храмы…» Она отвечала «да, да, да» и смотрела на выпуклую голубую жилку на виске мужа. Смотрела и думала, куда, интересно, течет по ней кровь, в какое полушарие мозга, какие механизмы там запускает, может быть, она питает особые клетки, ответственные за память. Как он первый раз ее поцеловал, как они первый раз занимались любовью, когда он спросил, есть ли у нее презервативы, а услышав отрицательный ответ, предпочел одеться и сбегать в дежурную аптеку, и от этого что-то странное примешалось к ее желанию, что-то медицинское, как будто она дожидалась врача, а не любовника, и сейчас ей придется принять лекарство, а не любовь. От этого она немного остыла. Пока она его дожидалась, по телевизору шел повтор передачи «Таласса» про дрейфующие айсберги в Северной Атлантике. Это ее как-то смутило, навело на мысли о собственной сексуальности, кончала ли она хоть когда-нибудь? Она решила, что да, с тем преподавателем гравюры. А кончал ли с ней когда-нибудь мужчина, по-настоящему, на этот вопрос ответить было труднее, возможно, когда она согласилась сделать одну вещь тому же преподавателю гравюры, ему это, кажется, понравилось. Обо всем этом она думала, когда он вернулся с презервативами. Они прошли в спальню, он раздел ее, вполне традиционно, начав сверху и целуя после каждой одежки. Потом разделся сам и лег рядом, ей понравилось прикосновение его тела, крепкого и горячего, и она лежала с закрытыми глазами, пока он освобождал презерватив от упаковки и аккуратно надевал его. Ей виделись айсберги, проплывавшие по морю, температура воды в котором не превышала трех градусов по Цельсию, виделся грязно-белый цвет неба над тринадцатой параллелью. Это все испортило. Потом их отношения стали регулярными, все, что нужно, подогналось друг к другу, естественно и очевидно, а она смотрела на это издалека, словно на космический пейзаж из пластмассового Лего. Все было хорошо, она познакомила его с родителями на дне рождения, который устроили у них на квартире. Он был безупречен, чуточку слишком серьезен, но безупречен. Потом настала ее очередь знакомиться с его родителями. Его отец оказался старым и насквозь больным организмом в рубашке, усеянной подозрительными пятнами. Его мать рассматривала ее с интересом биолога, обнаружившего раковую опухоль на печени лабораторной крысы. На протяжении всего обеда ей хотелось как можно скорее уйти. Она все время чувствовала, что больше не выдержит ни минуты, упадет в обморок, завизжит или убьет кого-нибудь. Почему — она не знала. Он ничего не заметил, как ни странно, она выдержала до конца, только затылок болел, и они вернулись домой. Тут ей почему-то захотелось умереть, она смотрела, как он чистит зубы, слышала шум воды в туалете, потом он лег к ней в постель, придвинулся поближе, от него пахло мясом и мятой, он погладил ее грудь, она не противилась, и тогда айсберги Северной Атлантики снова всплыли под свинцовым небом.

Если двое любят

Она его любила, она была уверена, что любит его. Вообще, они оба часто говорили друг другу «люблю». Он говорил ей, она говорила ему, им этого хватало. Она все смотрела на него, самолет начал снижаться и беззвучно вошел в толщу облаков. Он открыл глаза. Она увидела, что у него крысиные глаза. Глаза гадкой крысы.

— Подлетаем, — сказала она.

Он посмотрел в иллюминатор. Было темно. Невозможно определить, на какой высоте самолет. Внизу, как на огромном черном ковре, проплывали десятки крошечных желтых огоньков, точно планктон, подхваченный теплым течением. Индийский ландшафт с высоты с тем же успехом мог бы быть и Голландией. Он протер глаза и взглянул на часы.

— У нас семь утра.

Она совсем не устала, чувствовала себя вполне в форме, ей хотелось заняться любовью, когда-то она видела в одном фильме, как парочка занималась этим в туалете самолета. Это ей показалось занятным, как-то возбудила мысль о том, что посторонние люди могли быть совсем рядом, за тоненькой, в несколько миллиметров перегородкой, а самолет летел со скоростью восемьсот километров в час, на высоте девять тысяч метров. Он встал и направился в туалет, и ей ужасно захотелось, чтобы он предложил что-нибудь в этом роде. Она чувствовала, как что-то разрастается у нее внутри. Он ничего не предложил. Она посмотрела на проплывающие за стеклом огни, подумала, что любит его, подумала, что у него глаза гадкой крысы, подумала, что другой человек, возможно, предложил бы ей чем-нибудь заняться в туалете. Она подумала, что они уже в Индии, в Бомбее, глубокой ночью, и это очень романтично. Подумала, что они займутся любовью через пару часов. Без презерватива. Он навалится на нее всей своей тяжестью, его подмышки будут остро пахнуть долгой дорогой, его руки оставят красные полосы на ее коже, его волосы растреплются, и она закричит, и он закричит, и будет словно дыра в реальности, где не существует больше ничего, только это, и она скажет: «Я люблю тебя», и он укусит ее, и она укусит его, и она будет лежать, пригвожденная к матрасу, и он сожмет так сильно, что у нее хрустнут кости, и она на секунду потеряет сознание, и очнется в крепких руках, крепких, как перекладины стула, и не сможет сразу высвободиться, и плюнет ему в лицо, и скажет, чтобы он закрыл свои крысиные глаза, и оставит его подыхать, и пусть его не похоронят, а сожгут на берегу Ганга, а она тогда притворится, будто плачет, и станет в трауре красивее маньчжурской принцессы. Он вернулся из туалета и сел на свое место рядом с ней. Загорелась табличка «fasten seat belt». Он пристегнул ремень.

Романтика наших дней

Они сели в микроавтобус, раскрашенный в цвета их туроператора. Пока молоденькая индианка приветствовала их на университетском французском, она рассматривала ехавшие с ними пары. Все были в возрасте от тридцати до сорока. Кто помоложе, сказала она себе, делают это неорганизованно, просто покупают билет на самолет, приземлившись в Бомбее, высаживаются в ночь, горячую и влажную, как лоб средневекового палача, и отправляются на поиски гостиницы. Находят за пару рупий какой-нибудь грязный клоповник-развалюху, где уже похрапывает целая орава туристов, таких же безденежных, таких же молодых, разбившихся на такие же влюбленные парочки, для которых эти липкие ночные часы станут воспоминаниями прекраснее всех центральноафриканских изумрудов.

Ее муж утер лоб. Она любила его, любовь к нему была светочем, озарившим ее жизнь. Он нажал над собой кнопку кондиционера.

— Смотри-ка! С ума сойти! — сказал он, показывая на огромного буйвола, тащившего телегу, нагруженную ржавым железным ломом. — Настоящее путешествие во времени, а?

Она кивнула. Бульвары были такие просторные и приятно пахли чем-то сладким, смешанным с пряностями, потом и выхлопными газами. На пересечении с узкими улочками она успевала заметить полуголые фигуры, смуглые и тощие. Эти тела казались донельзя выдубленными жизнью. Интересно, подумалось ей, каково было бы потрогать такое тело, похоже, наверно, на мешок, набитый деревяшками. А каково было бы заниматься любовью с тощим индусом, интересно, он ласковый? Она сказала себе, что это, должно быть, сродни зоофилии, все равно что заниматься любовью с котом, он схватит тебя за загривок, вонзит в бедра острые, как лезвия «Опинель», когти и всадит член, который, не намного мягче рулона наждака. Еще она сказала себе, что подобных сцен, наверно, можно было бы наблюдать десятки, вот сейчас, в эту самую минуту, за поворотами этих темных улочек, пахнущих перцем и смертью, что девушек никто не спрашивает, что с ними делают это на кучах отбросов, под равнодушным взглядом голопузых детишек. И оставляют лежать там, с липкой спиной, с пылающей кожей, а они только и могут, что собрать свое шмотье, кое-как натянуть его и уползти в свою конуру из досок и жести, плакать, подмываясь в тазу с теплой водой, смотреть сквозь дырочку в стене на улицу и представлять себе, как идет своим чередом тамошняя враждебная жизнь, похожая на плесень, и ждет, чтобы они снова вышли, точно козы на бойню, и они выйдут, и их опять завалят, как глупых коз, и ни о чем не спросят.

С каждым днем всё сильней

Их отель оказался большим современным зданием, расположенным в некой нейтральной зоне, в плане местного колорита более западной, чем остальной город. Молоденькая индианка, та, что приветствовала их, заученно объяснила какие-то практические детали, которые она пропустила мимо ушей. Потом группа вышла из автобуса, все обсуждали отель и местоположение, кто-то уже раздавал чаевые грумам, которые спешили к их багажу, мужчины целенаправленно устремились к стойке портье, где получали и убирали в наружные кармашки чемоданов «общие сведения для постояльцев» так бережно, словно это были правила приведения в действие ядерного реактора, после чего направлялись в свои номера, торопясь с восторгом обнаружить, что проделали путь в пять тысяч километров, ради таких привычных вещей, как кабельное телевидение, минибар и ванная с универсальными розетками для электробритвы.

Ее муж сел на кровать с усталым вздохом путника, вернувшегося из долгих странствий по тропическим широтам, вымотавших его до последнего предела.

— Я с ног валюсь. Приму душ и вздремну пару часиков.

Пока он раздевался, она открыла чемодан и достала его несессер с туалетными принадлежностями.

— Я быстро, — сказал он и ушел в ванную.

Она включила телевизор, на экране индус с печальным видом рассказывал о наводнении, смывшем с лица земли крестьянские деревни на территории, равной половине Европы. Показали раздутые от воды коровьи туши, медленно плывшие по течению, детские лица с застывшим на них жутковатым выражением удивления, словно им не верилось, что жизнь могла сыграть с ними такую шутку, обломки хижин и спасателей, совершенно бессильных перед стихией.

Истошный вопль за дверью ванной заставил ее вздрогнуть. Пятясь задом, оттуда вышел ее муж, абсолютно голый. Его лицо показалось ей маской смерти.

— Там…Там… — только и выговорил он.

Она привстала.

— Там… Там…

Он посмотрел на потолок, на стены, словно от них могла исходить опасность, и осторожно сел рядом с ней на кровать. От страха он весь как будто скукожился. У него оказалось костлявое, как у верблюда, тело, длинные бледные ноги с угловатыми коленями, чуть вздутый живот, хрящи грудной клетки, образующие под кожей ломкий геометрический узор. И еще у него оказался, она взглянула мельком, испытав при виде его то же чувство брезгливости и недоумения, что бывает от белесого трупика личинки насекомого неизвестного доселе вида, на половой орган мужа, до того малюсенький, что он выглядел в эту минуту почти неправдоподобным.

— Там… Там…

Огни любви

Она встала и направилась в ванную.

— Осторожней… позвони портье…

И она услышала, как муж схватился за телефон. В углу душевой кабинки, на краю фаянсового поддона, черное, размером с виноградину, насекомое слабо шевелило усиками, издыхая. Она вышла.

— Ничего страшного. По-моему, это не… — попыталась она сказать. Но муж был всецело поглощен разговором на английском языке.

— There is a scorpion in the shower. It's incredible. What kind of hotel are you? I want another room. No! This is not my problem. I want another room NOW[7]…

Она повторила: «Перестань. Это ни к чему. Это просто…»

— Заткнись! — Он сорвался на крик. — Заткнись! Я говорю по телефону! Listen to me. I give you an hour. ONE HOUR![8]

Он швырнул трубку и выругался.

— Черт! Черт! Макаки хреновы! Дерьмо! Я плачу свои деньги! Я — клиент! Уроды! Делают вид, будто не понимают, что им говорят. Издеваются…

Он был все такой же голый, все такой же белый, все такой же тощий, как старый верблюд. Он громко кричал, а ей хотелось тишины, хотелось спать, ей нравился этот номер, в нем пахло мускусом, как в покоях из «Фаворитки султана». Ей хотелось посмотреть по телевизору на изможденные лица маленьких индусов, а тем временем один из мужчин-котов пусть бы вскарабкался на фасад отеля и взломал окно. Пусть бы он покрыл ее всю поцелуями, жгучими, как крупинки фосфора, сорвал бы с нее одежки и сжег их, и сказал бы ей, что теперь все будет по-другому. Этот твердый и костистый мужчина навалился бы на нее, и ей бы казалось, будто она лежит под лестницей-стремянкой, и после семи часов любви без передышки в медленном ритме фольклорной музыки южного штата Керала он увел бы ее к себе домой и там отдал бы своим братьям и всем друзьям, как бессловесную тварь, и все, все они говорили бы ей «люблю тебя, моя любовь» на исконном языке долины Инда, а на этом языке «люблю тебя» и «моя любовь», наверно, похожи на теплые волны, и они ласкали бы ее лицо, оставляя на нем розоватые капли.

— Недоумки проклятые, мать их! Нет, надо было остаться в Европе. Ехать в Италию. Черт!

Слова мужа искрили электрическими дугами в ее голове. Ей было больно, по-настоящему, физически больно, до слез, она не могла больше слушать, как там лопаются нейроны, один за другим, точно поп-корн. Она встала, покосилась на мужа, который искал в чемодане рубашку с короткими рукавами. Он выглядел совсем маленьким, «с ноготок», подумалось ей. Ей хотелось раздавить его ногой, чтобы под каблуком хрустнуло. Крак! И чтобы это кончилось, чтобы стало наконец тихо, как внутри ореховой скорлупки, упавшей в траву на широком лугу до рассвета.

Уметь отдавать

— Я ухожу.

Она распахнула дверь, даже не поинтересовавшись, слышал ли ее муж. Вышла в коридор, спустилась по лестнице в холл, какой-то мужчина в униформе улыбнулся ей, и она ответила улыбкой, перед ней открыли дверь главного входа, влажная жара облепила тело. Она вздохнула, ей хотелось пройтись, хотелось туда, где много людей, туда, где вонь и отбросы, где мужчины-коты и немерено желания. Ее тело было большим цветком, и как будто наступила весна. Яркие лепестки раскрывались и тянулись к небу, ловя ветерок, напоенный гормонами. На ногах у нее все еще были дорожные туфельки, и сквозь подошву она чувствовала острые грани каждого камешка, она все еще была одета в полотняные брюки и персикового цвета блузку, на которой расстегнула две верхних пуговки. Ей подумалось, что теперь немного видны ее груди. Она нагнула голову, чтобы проверить, действительно ли они немного видны. И осталась довольна. Народу все прибывало, это была уже толпа, черная и лоснящаяся, точно поверхность горного озера в темную ночь. Люди смотрели на нее. Она улыбалась им, ей было забавно думать о муже, потому что всякий раз эта мысль лопалась, как мыльный пузырь, ну и наплевать. Он, наверно, ее ищет, хлюп! Наплевать. Он, наверно, устроил скандал невозмутимому портье, хлюп! Наплевать. Она его любит, у него глаза гадкой крысы, хлюп! Наплевать.

Ребятишки — братья или кузены тех, чья жизнь канула в пучину вод где-то за горами, — подбегали к ней, протягивая руки. Она пошарила в карманах и отыскала несколько евро, дети смотрели на них, как на поддельные образцы грунта с Венеры.

Ее тело было большим цветком. Наступила весна, и она чувствовала энергетические токи во всем своем существе. Ей хотелось детей от мужчины-кота, выносить сразу дюжину, они родятся с мяуканьем и станут искать ее ощупью, еще слепые, на большой кровати, обтянутой жатым шелком. Она будет их царицей, она будет белой богиней плодородия, ее статую воздвигнут посреди джунглей и по ней будут бегать ящерицы и мартышки, она будет приносить счастье каждому, кто дотронется до ее каменной груди и живота. Ее изобразят на гравюрах, расцветающую, толпа мужчин будет протягивать к ней костистые руки, и лица их исказит боль желания, та, что скручивает живот люто, как тропическая лихорадка.

Я и сверх-Я

«Мисс! Мисс!» — чей-то голос звал ее. Она обернулась, это был один из портье отеля, запыхавшийся от бега. Он с трудом подбирал английские слова.

— Your husband is searching you every- were[9].

Она пожала плечами, она сама знала, что ее кто-то где-то ищет, вращая во все стороны глазами гадкой крысы. Ну и что? Пусть ищет, ей какое дело? Ее тело — цветок, и наступила весна. Мужчины сожмут ее в объятиях, и она будет тереться о них, пока не лопнет кожа.

— Please! Please! Come with me[10], - просил портье.

Он вцепился в ее руку, он смотрел на нее, и в глубине его глаз читалась такая бесконечная печаль, что у нее защемило сердце. Державшая ее локоть рука была одновременно крепкой и ласковой, такая рука была способна увести далеко, много дальше того, на что она могла надеяться, в самые дальние покои дома грез. Он был маленький, толстый, похожий на маслину, такой же гладкий, блестящий и душистый.

— Please! — он твердил свое. Печаль портье проникла ей под кожу и обволокла ее всю как бы пленкой, изолирующей от действительности. Она пойдет за ним. Пойдет до конца, в джунгли, где высится ее статуя. Она не увидит дверей отеля, не увидит лица мужа, который ждет ее у стойки, не увидит его глаз гадкой крысы, устремивших на нее два луча липкого света. Она уйдет в джунгли и будет принадлежать маленькому портье на веки вечные, она не услышит голоса мужа, выговаривающего ей: «Ты что, совсем спятила? Здесь на улицах опасно!»

Сегодня ночью она спустится в холл и найдет этого портье, а если его не будет сегодня, она спустится завтра ночью, а если опять не найдет его, будет спускаться снова и снова, будет искать его всю жизнь, мечтая о его печальных глазах и властных и ласковых руках. И когда эта мечта поглотит ее всю целиком, она ничего больше не будет сознавать. И жизнь ее тогда станет слаще меда.