Сан-Мартинская Тетрадь

По случаю смерти —

мы повторяем никчемное имя тайны

не постигая сути, —

где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом,

позабытый дом, которого мне не увидеть,

а он меня ждет всю ночь

со свечами, горящими в час, когда люди спят,

спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий,

почти нереальный с виду.

На бденье у гроба, давящее бременем смерти,

я направляюсь проулком, незамутненным, как память,

неисчерпаемой ночью,

где из живых остались

разве что тени мужчин у погасшего кабачка

да чей-то свист, единственный в целом свете.

Медленно, узнавая свой долгожданный мир,

я нахожу квартал и дом и нехитрые двери,

где с надлежащей степенностью встретят гостя

одногодки моих стариков,

и наши судьбы сольются в этом углу,

выходящем во дворик —

дворик под единовластьем ночи, —

где мы говорим, заглушая явь, пустые слова,

а в зеркале — наши печальные аргентинские лица,

и общий мате мерит за часом час.

Я думаю о паутине привычек,

рвущихся с каждой кончиной:

обиходе книг, одного — изо всех — ключа,

одного — среди многих — тела.

Знаю: любая, самая темная связь —

из высокого рода чудес,

и одно из них в том, что все мы — на этой сходке,

бдении над неведомым — нашим мертвым,

оберегая его в первую смертную ночь.

(Бденье стирает лица,

и глаза угасают, как Иисус в простенке.)

А он, наш неимоверный мертвый?

Он — под цветами, отдельными от него,

с гостеприимством ушедшего оставляя

память на годы вперед,

душеспасительные проулки и время

свыкнуться с ними,

и холодок на повернутом к ветру лице,

и эту ночь свободы от самого тяжкого груза

надоедливой яви.