Сандуны: Книга о московских банях

ПЯТАК БЕЗ ВЕНИКА

Нежданно-негаданно в Москве пошла мода на бани. Впрочем, в третьей трети прошлого века мода пошла на все. Каждый божий день неграмотные купцы, умевшие, однако, хорошо считать, приносили в городскую управу нарядные, с маркой вверху прошения, написанные роскошными почерками бывалых стряпчих. Купцы просили о разрешении открыть заведение — сундучное или колбасное, замочное или квасовое, свечное или банное. Никогда в Москве не прибавлялось столько пришлого люду, которому нужно было все — сундуки и колбаса, замки и квас, свечи и бани. Перебравшиеся в город крестьяне еще могли обойтись без покупных сундуков — сами умели сбить их, умели сами делать и квас, но баня… Баня не могла быть, как в деревне, своей. А в ней привыкли мыться каждую неделю, и каждую неделю в баню относили пятак — с 1846 года вход в баню стал дороже. На то вышло царское повеление, сумели царю объяснить, что за две копейки никакой торговец бань держать не станет. Пятак — деньги немалые! И каждый проворный купец норовил обзавестись прибыльным, хотя и суетным, банным заведением. Но получить разрешение было непросто.

Купец Петр Федорович Бирюков обзавелся несколькими собственными торговыми банями. А люди помнили, как он когда-то в Сандунах сам служил у Ломакиной, тер богатым людям животы и спины, скреб чужие головы. Тогдашняя хозяйка Сандунов открыла заведение, но называть иначе его не стала — чтобы народ не путался. Из-за честолюбия можешь прогореть. Ломакина считала себя ловкой и хитрой: дескать, меня не проведешь, но только ахнула от удивления, когда ее работник пришел к ней вдруг вальяжный, не поклонился, ручку не поцеловал, а задиристо попросил расчет, сказал, что берет на Самотеке бани в аренду. А если пондравится банное дело — и хозяином станет…

Банное дело Бирюкову «пондравилось». Он уже давно хозяином стал — купил те Самотечные бани. А Сандуновские прозевал! Никто и не заметил, как они в закладе у дровянщика Ивана Григорьевича Фирсанова оказались, а тот их вмиг прибрал, не выпустил. Только сам хозяевать не стал — сдал в аренду Бирюкову.

Петр Федорович знал в Сандунах все — не в пример Ломакиной. У него банщики хозяевами не становились. Петр Федорович ведал, где лишняя копейка отваливается, и там свою собственную руку быстро подставлял — широкую, чисто отмытую. На Сандуны лишнего не тратился: чужие стояли бы, не развалились бы, а на доходы скупал одну баню за другой.

Своим людям Петр Федорович признавался, что не понимал того актера, что эти хоромы отгрохал. Ну, скажи, хороший человек, зачем тебе шайки серебряные — чем плохи деревянные? А кому зеркала нужны — придет домой да и поглядится? А кабины с занавеской? Все ведь свои: если мужики — так среди мужиков, если бабы — так среди баб, от кого прятаться-то? Народу теперь всюду много — народ куда хочешь придет, был бы веник, был бы пар да вода горячая. В Сандуны народ ходит не только оттого, что бани хороши, а оттого, что отовсюду близко.

А еще ближе всем было бы, будь бани в Кремле. Петр Федорович нашел бы им место и там. Где это бани людям мешали? Хоть каменные, хоть деревянные. Но он понимал, что в Кремле бани построить не дадут. А что, если около Кремля? Около Боровицких ворот? Отовсюду народ сбежится — с Пречистенки и с Арбата. Даже из Замоскворечья — далеко ли по мосту? Натопить пожарче, и побежит мимо Каменномостких — уж очень худые стали.

Петр Федорович не поскупился — за участок около Александровского сада заплатил сколько надо. Конечно, не столько, сколько спрашивали, но много. Сам на Воздвиженку сходил — бумаги с маркой взял, стряпчего позвал, пропойцу, бывшего семинариста. Тот отменными вензелями начертал:

«В Московскую городскую думу Прошение московского купца Петра Федоровича Бирюкова…»

И далее о том, что означенный купец имеет намерение банное заведение на своей пустопорожней земле, около Кремля, поставить… А потом взял перо у стряпчего и долго, мучаясь, забыв отделять слова, подписался полным чином «Московский купецъ ПЕТРЪФЕДОРОВЪБИРЮКОВЪ».

Тут только и узнал «купец Петр Федоров», что не у одного него было такое намерение. Подпоручикова вдова Воейкова тоже хотела здесь бани поставить — чуть поодаль, во владении своем на Волхонке, но ей отказали.

Отказали и Бирюкову. Начальник Московской торговой полиции Николай Лукич Юнг написал сердито в думу самолично:

«Господин Бирюков еще меньше должен рассчитывать на удовлетворение настоящего его прошения, так как, во-первых, избранное им место для постройки торговых бань отстоит от Кремля в гораздо ближайшем, нежели дом госпожи Воейковой, расстоянии и притом находится на одной из лучших улиц, тогда как дом госпожи Воейковой, хотя и близок к видным местностям, — что госпожа Воейкова, как новый в деле человек, внесла бы в постройку и эксплуатацию торговых бань хоть что-нибудь новое и более приличное, чем то, что мы видим во всех московских банях, тогда как господин Бирюков, не внесший до сего времени ничего нового в столь давно производимом им деле, по всему вероятно, и по постройке, а равно и эксплуатации новых торговых бань, остался при старых, рутинных порядках, против которых постоянно возбуждается общественное мнение…»

Еще долго катилась, покуда не кончилась, эта одна-единственная фраза.

Начальник торговой полиции, конечно, ведал не только о запятых, но и о точке. Однако точку ставить страсть как не любил. Была к тому причина. Никакое дело быстро не кончал — к взятке клонил. А почему и не брать? Все купцы под ним ходили, до каждого доставал. А не достанет — пеняй на себя, как та Воейкова. На Петра же Федоровича обиду имел особую — никакого уважения, прет вперед, как будто оно все и так катится, без смазки. Правда, смазка была, да не по колесам — колеса этого купца были громадные.

Петру бы Федоровичу хоть годок подождать — когда начальник торговой полиции чуть сам в острог не угодил: свалился новый дом на Неглинной, людей задавил, и все узнали, отчего стены кирпичные слабы были — на отданных червонцах стояли. Спасибо, в Петербурге выручили, бумагу прислали, одного только архитектора да подрядчика засудили. Юнг потом чуток присмирел, а до этого уж очень лют был, ко всему вязался.

Бирюков не сдавался, не отходил и Юнг. Вместе с архитектором тверского участка Мартыновым, землемером городской управы Трофимовым, полицейским врачом Дудкиным и торговым смотрителем Смирновым бумагу в думу написали. Долгую, со словами вязкими. Дескать, никак нельзя дозволить купцу бани строить по той причине, что они слишком близко от дворца Кремлевского будут отстоять, от Оружейной палаты всего на 56 саженей, а от сквера Александровского и всего на 11. И от Москвы-реки близко — 109 саженей. А что всего хуже — от городских Зачатьевских бань на 550 саженей.

В эту пору в Москве одни бани назывались городскими не оттого, что другие в селах стояли: думе городской принадлежали. Та сдавала их в аренду и благодаря этому тысячу-другую дохода имела. А частные считались торговыми — купец весь доход себе имел, а думе — налог небольшой отдавал.

Так вот, всего хуже, что новые торговые Бирюковские бани вред сделают городским Зачатьевским, а еще высочайше утвержденное (то есть царем самим) «Положение о доходах и расходах московской столицы» предусматривало право думы «не разрешать постройку частных бань вблизи городских, в отвращение подрыва сил последних».

А врач Дудкин присовокупил, что «постройка в данной местности неудобна, поскольку здесь Александровский сад, который служит полезным в гигиеническом отношении и приятным местом для прогулок благородной публики и отдохновения в жаркую погоду». И чего-чего только не болтал: что вот в бане должна быть производима постоянна топка для согревания воды, а от того и постоянный дым, «что присущий всем баням особый запах может неблагоприятно влиять как на живущих или пребывающих в Кремлевском дворце, так и на сад, уничтожая его значение». А кончал совместно подписанную бумагу опять же городскими Зачатьевскими банями, «близость к коим исключает всякое сомнение в том, что новые бани нанесут решительный ущерб, так как бесспорно, что большинство публики» действительно отвратится, поскольку и Зачатьевские худы стали, а Каменномостские скоро и совсем рухнут от ветхости.

Петр Федорович сильно осердился, когда ему ту бумагу прочли, нехорошими словами говорил, приказал стряпчему новое прошение писать. А потом вдруг, ничего не сказав, велел запрягать, поехал к Манежу. Там с коляски сошел, стал широко шагать, а шагая, шевелил губами — считал. У Зачатьевской бани вскочил в коляску, которая за ним порожняя шла, вернулся на Самотеку. Стряпчий только и успел написать:

«22 октября 1876 года в Московскую городскую думу купца Петра Федоровича Бирюкова прошение о дозволении построить на принадлежащей мне пустопорожней земле общественные торговые бани».

Петр Федорович велел стряпчему руки вымыть, мыло взять — гербовая бумага дорогая, восемь гривен стоит. Ненароком извозит. Потом стал говорить, что писать, но стряпчий знал, что того писать не надо, такие слова не пишут, их только говорят. Да и Петр Федорович знал, что такие слова не пишут, потому и нанял стряпчего, что тот знал, про что писать.

«Вглядываясь в изложенные пункты, — от имени Бирюкова учено писал нанятый грамотей, — можно усмотреть, что управа весь свой отказ основывает единственно только на расстояниях от предлагаемых мною к устройству бань до различных казенных зданий и прилегающих рек, не объявляя, почему именно эти расстояния могут служить препятствием к моему предприятию…»

Петру Федоровичу нравилось, когда писали тягуче и мудрено — на манер начальника торговой полиции. Получалось фасонисто и благородно, — но только Юнг умел закрутить позаковыристей. Однако и стряпчий не зря брал деньги, умел напирать на главное — на права, которые царем даны. Писал именем купца, что доводы эти считает «незаконными, так как они не подкреплены ни законами, ни какими-либо распоряжениями властей. Кремлевские бани будут достаточно удалены — Кремлевский дворец и Оружейная палата от них за стеной». Что ж это, дескать, сочинители Кремлевскую стену не заметили? И про улицу забыли, и про два тротуара — что ж, и это, что ль, не расстояние? «Кроме того, если бы даже ничем не отделялись бани от упомянутых зданий, то и тогда это не могло бы служить причиною», так как нет закона, который определяет расстояние бань от казенных зданий.

Близка Москва-река и близка под землей Неглинка? Ну и что ж с того? «Это скорее может считаться удобством, а не препятствием». В те же реки уже опускают мыльную воду две Смирновские, Бирюковские (Петр Федорович не щадил себя — поздно, теперь не запретишь), Козловские, Сандуновские Фирсанова (которые сам и арендовал). Они же находятся от Неглинки только еще ближе!

А самое главное, неправильно господа мерили. Не 550 саженей, а ровно 704 до Зачатьевских — сам измерял. Купцу Попову та же управа дала разрешение на постройку Строченовских бань, а от них до городских Кожевнических 840 саженей. Выходит, 704 — близко, а 840 — далеко? Управа толкует Высочайше утвержденное положение как ей хочется. «В законоположении не указано, какое именно расстояние следует считать близким от городских бань, а какое достаточным».

Врача же Дудкина Бирюков и совсем посрамил. Запах от бани? «Этот пункт даже не требует опровержения. Гигиена не только не терпит в городах бань, но даже требует устройства их. Чистота тела человеческого, — наставлял купец кудрявыми письменами, — в большинстве случаев лучшая мера для поддержания здоровья и служит отвращением многих болезней. Врач, свидетельствовавший местность, или не знает, что такое гигиена, или же принцип его считать нечистоту лучшей гигиенической мерой».

Очень радовался Петр Федорович, что складно получилось — пятак набавил умелому стряпчему. Но только зря потратился. Городской голова прочитал и начертал в углу собственноручно: «Оставить жалобу московского купца П. Ф. Бирюкова без уважения…»

Ах, без уважения! Петр Федорович не любил старых знатных господ, которым все в даровую досталось — имения и деньги. И еще за то, что подбородок высоко держали, нос от купцов воротили, но все-таки к Воейковой решил поехать самолично. Дорогой, в экипаже все повторял имя-отчество ее, очень трудное — Юлия Адольбертовна, а как приехал и представился, все начисто перепутал, сказал ей невинно:

— Ульяна Арабековна, давайте, барыня, вместях за бани постоим. Друг дружке не помешаем, а вместях способнее будет.

Юлия Адольбертовна улыбнулась, в гостиную позвала, даже чаем приказала угостить, однако от дела уходила, ничего толком не ответила. Глядя, как купец подносит ко рту блюдечко, как грызет мелко сахар, чтобы потом запить чаем, уклончиво отвечала, что она и дело-то как следует не знает, что всем ведает брат ее — Владимир Адольбертович, а Бирюков не верил, знал, что барыня, хотя и женщина, и дворянка, сама всем воротит, в Петербург за подмогой ездит, там у нее заступников пруд пруди. Только и пообещала, что поверенного пришлет, пусть он обо всем договаривается.

Подпоручикова вдова связываться с Бирюковым не хотела. И боялась, что тот ее обведет. Да и не нуждалась в нем. Ей хоть во всем и отказывали, но она понимала, что по сравнению с Бирюковым ее дело во многом выигрышнее. Правда, от Волхонки Зачатьевские бани были еще ближе, чем земля Бирюкова, но зато от Кремля дальше. В прошении она про Волхонку и не упоминала, писала про Лебяжий переулок, чтобы показать, что бани будут от проезжих дорог и совсем в стороне. Воейкова обещала городской управе, что бани ее будут на манер европейских, похожие на санкт-петербургские Вороненские, но еще лучше. Конечно, не обойдется, как то и положено, без простонародных бань, но уж очень хороши будут дворянские и еще нумера семейные для благородной публики.

Городская управа, хоть и сообщила Бирюкову, что госпоже Воейковой тоже отказано, сама Юлия Адольбертовна не считала свое дело проигрышным. У нее имелись убедительные возражения по каждому пункту. Ей отказали потому, что от будущих бань, рядом с ее домом, близок — тут же, за стеной, на Волхонке, — водочный завод и склад спирта купца Попова. Разве это довод?

Юлия Адольбертовна дивным почерком выпускницы института благородных девиц писала в стиле тогдашних документов: «Но бани есть исключительно одни из тех городских построек, которые снабжаются водой с избытком и в случае пожара в соседних домах могут оказать лишь услугу доставлением воды во всякое время».

Мало кто знал, как плохи были дела подпоручиковой вдовы. Но об этом разведал тогдашний содержатель соседних Каменномостских бань купец Горячий. Он уже точно знал, что Каменномостским баням быть недолго. Не только из-за того, что они слишком ветхи — для постройки храма Христа Спасителя площадь расширялась. Еще и поэтому их неизбежно доломают, если они сами до того времени не рухнут на тех, кто моется и парится. Это он и предложил Воейковой совместно добыть разрешение на постройку бань. У него здесь и земли нет, и не дает ему управа разрешения — с дворянами у властей иной разговор. А бани он сам построит, и вдова будет в большом прибытке. Поэтому Воейкова старалась.

Близок Кремль? Отбиваясь от возражения, Юлия Адольбертовна убедительно доказывала, что «Лебяжий переулок может считаться глухим и мало проезжим, так как главное сообщение с Кремлем и движение экипажей производится по Волхонке и набережной, мимо Александровского сада». Вдобавок, будущие бани будут совершенно не видны и «вполне скроются другими постройками». Даже расширение площади вокруг храма Христа Спасителя положения ничуть не ухудшит: Лебяжий переулок укоротится из-за того на семь саженей, а 30 саженей все-таки останутся — в глубине «переулка, неоживленного ездою». Юлия Адольбертовна напирала на аналогию с главной столицей — вот и в Петербурге на площади против дворца великого князя Николая Николаевича существуют народные бани фасадом на самую площадь. Московские бани, подобные Вороненским в Петербурге, послужат украшению и «для города Москвы могут послужить лишь к удобствам городской жизни и не одним лицам, населяющим эту местность, но и просвещенным жителям других мест».

Филимон Петрович Горячий прочитывал сочинения Воейковой, одобрял слог и побуждал действовать дальше. Он похвалил вдову за то, что так осторожно вела себя с Бирюковым — не напугала отказом и ничего не обещала. Филимон Петрович встретился кое с кем из гласных, не пожалел денег для раздачи нужным людям и тогда, к радости Воейковой, был получен обнадеживающий ответ. Все, что служило прежде препятствием, было обращено в пользу будущих бань на Волхонке. За подписью одного из думских гласных на казенной бумаге сообщалось, что тот самый «закон, изображенный в параграфе 50, Высочайше утвержденный 13 апреля 1823 года», мягко выражаясь, не обязателен. Там не очень ясно сказано, какое расстояние от городских бань должно считаться близким, чтобы не было «отвращения подрыва».

А другие документы — распоряжения министерства внутренних дел и новое городское положение не упоминают устаревшего запрета. Теперь для бань требуется только одно: чтобы они «имели два отделения — одно для мужского, другое для женского пола, с особыми входами и надписями». И все. Потом, какая же это забота о городском благе, когда запрещают строить хорошие бани, чтобы не прогорели плохие? «Увеличение количества бань поведет к конкуренции и побудит содержателей бань как к переустройству, так и к лучшему содержанию». И вообще «охранение привилегий городских бань не обязательно для городской управы». Если управа боится, что арендатор городских Зачатьевских бань Смирнов пострадает, то пусть управа посоветует ему же получше заботиться о банях, и тогда он «сохранит за собой большинство привычных посетителей».

Юлия Адольбертовна считала, что она уже выиграла окончательно, и поспешила сделать последние усилия. По всем правилам письмовника написала изящным почерком личное письмо товарищу городского головы: «Любезный Леонид Николаевич! Не поставьте в вину, что я, ввиду скорого отъезда из Москвы в Петербург, поставлена в необходимость беспокоить Вас». А едет она в Петербург «за моделями и рисунками Вороненских бань». В Москве они будут «выходить из ряда обыкновенных торговых бань и имеют быть приспособленными вместе с общим отделением и для исключительной публики». Ей очень понравилось удачное слово, и она повторила его, изящно заканчивая письмо: «Даю себе право убедить Вас, что я исключительно желала бы преследовать удобства жителей города, а не свои личные интересы».

Юлии Адольбертовне, конечно, никто не верил. Тяжбой с отцами города она привлекла внимание к своей особе, и мало для кого осталось тайной, что старалась она для купца Горячего, который обещал ей для поправки дел солидный куш. Он чуть было не свалился ей в руки. Кто-то из Петербурга надавил на обер-полицмейстера и тот тоже заявил, что не видит основания для отказа в прошении Воейковой. Тогда писарь городской думы начисто перевел доводы одного из гласных и припас к концу традиционное заключение: «С мнением согласны». И оставил место для подписей.

Неизвестно, как об этом прознал Петр Федорович Бирюков. И еще раньше, чем бумагу отдали для подписи городскому голове, который являлся в думу раз в две недели, и другим чинам, свиделся с арендатором Зачатьевских бань Михаилом Михайловичем Смирновым. Тот помчался домой к городскому голове, застращал его: только что он взял бани в аренду на 24 года, обещал как то и положено платить — сначала тысячу пятьсот рублей в год, перестройку затеял, а тут… В общем, Смирнов обещал судиться, так как нарушен договор аренды, нарушено высочайше утвержденное положение о расстоянии частных торговых бань от городских. Городу придется оплатить Смирнову такую неустойку, что, уж поверьте, Смирнов сумеет за правду постоять…

Городской голова приехал в думу в неурочный час, соскочив с коляски, прошел в кабинет, потребовал заключение. И в последнюю всегдашнюю традиционную фразу, ожидавшую его подписи, втиснул маленькое словцо «не». Получилось: «С мнением не согласны». И подписался, не объясняя ничего, — доводов не было. А госпоже Воейковой велел объявить, что прошение ее «оставлено без последствий».

Ах, это туманное «высочайше утвержденное 13 апреля 1823 года положение о доходах и расходах московской столицы», с его неясным геометрическим понятием о близости! Сколько захватанных червонцев перекочевало благодаря ему из сорных купеческих карманов в хрустящие кожей кошельки благообразных чиновников городской управы! На любое прошение о дозволении открыть банное заведение первым делом следовало возражение: дескать, просимое заведение находится вблизи городских бань. Тут же почтительно упоминались «высочайше утвержденное» и заботы об «отвращении подрыва».

Так было и с прошением купеческой жены Прасковьи Котовой. За полной безграмотностью дела вел ее собственный супруг, который тоже грамотностью не блистал, поскольку делал ошибки, подписывая даже родную фамилию. Купеческой жене не дозволили строить банное заведение взамен сгоревшего пенькового — оттого, что очень близки были Кожевнические бани, находившиеся в упадке.

А жене надворного советника Фелиции Игнатьевне Антошевской запретили строить бани на собственной земле в Нижне-Лесном переулке, поскольку близки были все те же Зачатьевские. Даже прошение статского советника Сергея Александровича Медианова («ничего, стерпит или раскошелится») было оставлено без последствий, поскольку строительство просимых им бань в Серпуховской части «не может быть допущено на том основании, что они будут находиться вблизи городских Кожевнических бань, которые в настоящее время настолько ветхи, что конкуренции выдержать не смогут».

Отказали и жене штабс-капитана Екатерине Дмитриевне Манухиной, которая вознамерилась «строить собственные бани с нумерами на Садовнической улице». Но и от тех мест оказались близки городские — Устьинские, а их купец Сахаров у думы арендовал — тоже на 24 года — и платил 5505 рублей ежегодно. Сахаров обо всем раньше позаботился. В договор втиснул, что ежели со временем будут уничтожены привилегии городских бань, то съемщик по-прежнему будет содержать бани, однако же потребует от управы вознаграждения за могущие последовать от сего для него убытки.

И все-таки ловко подсунутые денежки меняли геометрические понятия — делали близкое расстояние вполне отдаленным. Как ни странно, быстрее всех управилась оборотистая купеческая жена безграмотная Пелагея Котова. Сама поехала за городским землемером Трофимовым, в свою коляску посадила и доказала, что целых две версты от Кожевнической можно насчитать, если ехать по-людски — не так, как городская карта велит, а по мощеным улицам и широким. Что за нужда ехать грязью да прямиком! Вот и вышло, что не верста, и, стало быть, бани можно строить там, где стояло сгоревшее пеньковое заведение.

А потом с землемером Трофимовым славно прокатился по мощеным улицам «временно московский» купец Афанасий Александрович Мошкин. Ловко он в Москву внедрялся, сразу узнал, с кем ехать, с кем толковать. Хоть сначала, как водится, отказали, но только сумел он получить разрешение на открытие Овчиннических бань. Поначалу же чего-чего только не настрочили на казенной бумаге: будто Овчиннические бани совсем рядом с городскими Устьинскими. Но потом сам землемер от своих слов отказался — не так мерил, оказывается. Сам себя и высек: ну кто это, дескать, считает по карте? По карте карандашом ездят, а извозчик или пешеход на карту не глядит. По воде, что ли, идти — Водоотводный канал на пути встречается, а его обойти надобно, не переплывать же? Если кто и впрямь плавать охоч, так неужто он с баулом через канал переберется, а там по Банному проезду, по Садовнической улице, Козьмодемьянскому переулку — вот и будет как раз верста. А ежели кто по-человечески пойдет, то изберет дорогу хоть и дальнюю, но добрую: вдоль канала, по Чугунному мосту и потом на Москворецкую, по Балчугу и набережной — выйдет две версты! А «расстояние в две версты не может служит подрывом Устьинским баням», — резонно заметил «временно московский».

Купцы-банщики друг на друга ябедничали, а когда надо, вдруг соединялись все вместе против управы. Бирюков козни Попову строил, а вдруг позвал и его, и других конкурентов, серебром скинулись и длинную бумагу совместно подписали: дескать, уж очень управа банщиков обижает. И скот дорожает, и хлеб, и деготь, и холст — одни бани как были дешевые, так и остались: пятак за вход. Уж двадцать лет прошло, как цену установили, и все прежняя. И за пар, и за сторожбу, и за воду горячую и холодную, да еще за веник — а всего пятак.

Коллежского регистратора Ивана Федорова тоже подписать уговорили — так уважительнее будет: не банщик, только дом с банями в аренду сдает. Получится, что человек за чужую беду печалится. Сопя и мучаясь, с превеликой мукой вписали под бумагой свои имена все знатные банщики — Смирнов, Бирюков, Соколов, Сахаров, Афанасьев.

Писарь складно все составил, так и не скажешь: «Высочайше утвержденная в 1846 году такса на вход в бани составлена на основании существовавших тогда цен на материалы, необходимые для банного промысла». Купцы жалостно плакали: дескать, «цена на дрова и веники возвысилась почти…» Тут купцы немного поспорили. Один сначала сказал, надо писать, что цена увеличилась в 10 раз. Пусть проверят — кто это помнит, какая цена была на дрова двадцать лет назад! Другой клялся, что если и возвысилась, то разве что чуток. Поторговавшись, велели нанятому грамотею писать: «…возвысилась почти впятеро, и такая плата в настоящее время настолько низкая, что вместо доставления торговцам пользы приносит убыток».

Купцы знали, что врут. И знали, что не поверят, но когда торгуешь, так начинай свысока — потом спустишь: и ты выгадал, и покупатель будет рад-радешенек, что сбил. Купцы снова жаловались — благородными словами: «московская администрация, ввиду усилившейся в торговле конкуренции и постоянно возвышающихся на рынке цен, нашла удобным существовавшие прежде таксы на мясо, хлеб и прочее ныне совершенно уничтожить». Так почему же одних банщиков и обижают? Они просили поставить хотя бы такую цену: в простонародных банях с посудою (то есть с шайкою), но без веника — пятак, а за веник платить особо. В дворянских — не гривенник, а хотя бы 20 копеечек.

Прошение купцов разбиралось, как то водится, долго. Шесть лет! Но все было чин по чину.

Сначала спросили начальника торговой полиции Юнга, имеет ли он мнение на сей счет. У Николая Лукича Юнга на сей счет мнение было: банщиков не любил — сквалыги. Юнг не спеша сочинял свой ответ. Напрасно купцы думали, что никто не помнит о ценах, что были двадцать лет назад. Юнг хотя и не помнил, но документик нашел. Он им покажет — «возвысилось почти впятеро»… Сначала он изобличил в другом.

Купцы давным давно нарушили все постановления, а они высочайше утверждены — самим царем. Такса в дворянские установлена 10 копеек, а они без всякого права берут и 15 и 30. А в простонародных — не стыдятся признаться — дерут пятак, по закону же следует 4 копейки и грош. Видите ли, потому что «установилось прежде, а не им менять, что прежде установлено»! Так ведь и прежде было нарушение царского слова. А во многих банях до того дошли, что все отделения дворянскими считают, будто они с большой роскошью и удобством сделаны. Чуть почище, да сажу соскребли, и все. Во многих банях нет даже и простых дворянских — все нумера семейные. Но за них берут и рубль и полтора. А таблиц с таксой, как то велено, ни в одной бане не вывешено.

Юнг все заметил. И что коллежский регистратор Иван Федоров бумагу подписал, а ему, скажите, какое дело до всего: арендатор, и все. И будет банщикам тем прибедняться: «вместо доставления пользы — убыток»… Стыдились бы врать! Самые зажиточные из всех московских банщиков, а сами недавно приказчиками в банях служили, а то и совсем голышом в них бегали. Если так обедняли, с чего же собственные заведения купили?

«Цены на веники, шайки и дрова возвысились». Так и на все возвысилось, только «надобно все-таки полагать, что содержатели торговых бань не находят возвышение это очень чувствительным, так как никем из них не сделано никакой попытки к устройству топок, которые нагревали бы возможно большое количество воды при наименьшей затрате топлива».

Он сердился, но гнев смирял, говорил благородно — презирал выбившихся в люди темных деревенских мужичков, которые брали не умом, а лютостью. Вот придумали паровое отопление, в московских домах его ставят, а купцы деньги жалеют сделать такое же отопление в банях: ведь самим же выгодно и люди угорать не будут.

Сдерживая ярость, Николай Лукич писал, что за двадцать лет увеличилось и население города, и народу нынче пруд пруди — значит, и доход от этого промысла увеличился, а бани «остались в первобытном состоянии». Азиатчина: прислуга в банях жалованья не получает! Еще сама платит хозяевам за право служения в банях! Известно, на что живут, — на чаевые.

Начальник торговой полиции настаивал: «Возвышение ныне существующей платы за вход в торговые бани было бы преждевременным». И доказывал это обстоятельно.

В губернском архиве, оказывается, сохранились реестры на содержание арестантской роты. Из них видно, что как раз в 1846 году, когда высочайшее повеление вышло, сосновая шайка с деревянным обручем стоила четыре копейки штука. А нынче — пятнадцать. Правда, шайка с железным обручем стоит двадцать одну копейку, но такая крепкая посуда и дольше держится.

И с дровами купцы наврали. Арестантской роте осиновые и сосновые дрова двадцать лет назад продавали по цене семь рублей шестьдесят три копейки, а нынче на складах у Москвы-реки между Крымским и Бородинским мостами осиновые дрова продаются по тринадцать рублей — тех же трехполенных, длиной в два с четвертью аршина.

Веники, правда, подорожали. Раньше арестанты парились вениками, которые стоили тридцать пять копеек сотня, а нынче рубль. Зато веников идет теперь больше и купцам все равно выгода осталась…

Купцы не обиделись. Ну и что с того, что немного ошиблись? Они все по памяти, не по бумажкам. И сочинили новую бумагу — уже не в управу, а в министерство внутренних дел. Такой ход был долог, да без него не обойтись.

Снова обо всем рассказали. Поскромнее, но жаловались пуще прежнего.

До Петербурга бумага ехала не спеша. И там ее смотрели долго. Два года спустя воротилась с заключением: пусть обсудит не управа, а «Комиссия о пользах и нуждах общественных» — в Московской городской думе. И приписка была хоть и маленькая, но важная: пусть будет как купцы просят — чтобы нижние чины не ходили в баню по субботам и перед праздниками. Очень жалостно свою судьбу купцы в том прошении изобразили. Дескать, что с солдата возьмешь — больше двух копеек с него не полагается, себе в убыток. И как набьется их в субботу — другим не попасть, а как раз в эти дни вся польза по торговле в банях.

«Комиссия о пользах и нуждах общественных» рядила долго. Разбирались не спеша. Купцы совсем ее запутали. И Петербургом стращали: вот там у них есть защитники, а здесь никто того не понимает, что баня — один убыток и сплошное разорение. По свойству своему часто ремонта требует, а плата арендная вздорожала. А с вениками беда одна: хочешь не хочешь, нужно ему или нет — а выдай березовый каждому. А между тем выяснилось из долговременной практики, что веник не есть необходимая потребность для каждого приходящего. Только двое, самое большое трое (ох и врали купцы!) употребляют веник по назначению, остальные и не стегаются, уносят его с собой — полы подметать и для других домашних потребностей. «Вследствие такой несправедливости поступка посетителей, — писали в новом прошении содержатели, — и по дороговизне веника, мы желали бы веники из таксы изъять и дозволить нам продавать их по 1 копейке, а в случае их дороговизны продавать по тем же ценам, по каким они будут нам приходиться в покупке». Как на базаре, купцы снова тяжко торговались. В простонародные пусть, как и было, будет пятак — теперь уж без веника, но в дворянские — пятнадцать, в отдельных — за каждые два часа рубль, а ежели с ванной — это еще четверть, а в банях, где каждый нумер состоит из нескольких меблированных комнат, да с ванною и прислугою — от двух до трех рублей…

«Комиссия о пользах и нуждах общественных» вконец запуталась. Позвольте, откуда же, как и было. Пятак? По правде было четыре копейки и грош, но с веником. А если без веника, так почему дороже, а не дешевле?

Долгоречивые, терпеливые в разговоре купцы начинали издалека. Посуда подорожала — раз, а бани по своему устройству часто требуют ремонта — два, а цены на дрова возвысились — три, а веники… И еще министерство внутренних дел как прописало: «Предоставить на волю содержателей бань делать по своему усмотрению уступки».

— Так, значит, содержатели должны делать уступки, а не управа, — горячились гласные из-за бестолковости купцов.

— А мы что говорили! — прикидывались простаками купцы. И договорились они до того, что в банях вообще не надо устанавливать таксу за вход. Изничтожить ее совсем, а купцы будут уступки делать.

Истерзанные спорами, гласные согласились только на то, чтобы веники из таксы исключить — «в видах сохранения от истребления лесов, доставляющих это производство». В простонародные пусть будет вход стоить пятак, в дворянские — не пятнадцать копеек, а двенадцать. За детишек же до семи лет пусть платят всюду половину.

На том и порешили.

Купцы ушли хмурые. Словно их обидели. А за порогом лукавым взглядом перебросились: дескать, ну что за дурни эти образованные дворяне! Опять при своих остались. Веничек — копейка… Пустяк! А как, господа хорошие, вам тысячу веничков или мильон?

…Петр Федорович Бирюков не знал, куда поехали другие хозяева — банщики, а он сел в свою карету, которая ждала его возле думы на Воздвиженке, и отправился на Пречистенку, к арендатору своему, знаменитому на всю Москву дровянщику Ивану Григорьевичу Фирсанову. Это его дрова палили во всех московских печах. Видать, прибыльное дело — разбогател, лучшие дома в городе скупал. Поселился где — на Пречистенке! Где самые знатные господа жили. В графском дворце устроился — мрамор, лакеи, люстры хрустальные. Сам купец, а дочку по-иностранному учит — вот чудной, деньги некуда девать.

Сам Петр Федорович свой достаток скрывал. И от этого выгадывал.

Вот и сейчас, вздохнув, сказал Фирсанову:

— Вот что, Иван Григорьевич. Баню построить не смогу — силенки маловато. Сколько на взятки потратишься, а все без толку. Придется опять брать твои Сандуны в аренду. Хочешь договор на десять лет сделаем? Хоть и дорого, буду по-прежнему платить тебе — двадцать пять тысяч в год. Не то другому отдавай. Ведь не поверишь — из последних силенок тяну. Трудно. Цены сильно возвысились. Одному тебе прибыток — и дрова твои, и веники твои. Уж очень сильно цены возвысились.

Иван Григорьевич знал, что Бирюков врет. Но тогда он не догадывался, как Петр Федорович ловко провел его. Через неделю после того, как заключили новый договор, все узналось. А тут и дочь Ивана Григорьевича Фирсанова, Вера Ивановна, воротилась. На воды, в Пятигорск, с мужем-полковником ездила. Отец ей, смеясь, рассказал, как Бирюков его провел:

— А я думал, сам кого хочешь обману! Вот, бестия, «из последних силенок тяну».

Дочь смеялась:

— Не жалей, отец. Неужто сам банями стал бы ведать? Теперь сколько банщиков развелось!