Санна Ванна: Бабушка

Как бы ни хотелось Катерине, политика озвучила и показала себя во всей красе, с ходу врубившись взволнованным голосом диктора на фоне здания ЦК:

— …разделаться с коррупционерами во всех эшелонах власти… над использованием денежных и валютных средств…

По радио шла та же информация. Сообщали, что Президент СССР заболел, а перестройка зашла в тупик. В связи с этим власть взял на себя какой-то ГКЧП. Новоявленный комитет собирался навести порядок в стране, изничтожить воров и сохранить для народа фабрики и заводы.

— Цены снизят, — обрадовалась Катерина.

— Догонят да еще снизят, — пробормотала Изольда, вслушиваясь в слова нового манифеста. — Не зря войска решили ввести.

Одни сногсшибательные новости сменялись другими. Уже к вечеру действия ГКЧП были объявлены государственным переворотом, и народ забурлил вокруг Белого дома. Сквозь децибелы выстрелов, воплей и гула толпы процеживался танковый скрежет.

— Будто война, — тревожилась Александра Ивановна.

Катерина вздыхала:

— Ой, как жить-то будем, что делать…

— Как-как, — сказала Изольда, — как все.

Если у человека есть телевизор, он его, конечно, в некоторой степени ценит и даже, может быть, регулярно вытирает с него пыль, как Александра Ивановна. Но когда телевизор ломается, человек вдруг осознает, что потерял нечто большее, чем просто вещь. Вместо обычного просмотра любимых программ ему приходится заполнять освободившееся время чем придется, разрушается стереотип его поведения, человек нервничает и начинает срывать плохое настроение на домашних. Вот и у Александры Ивановны случилась эта неприятность со всеми истекающими. Око экрана ее телевизора, будто пораженное катарактой, вдруг начало тускнеть и гаснуть, и так продолжалось до тех пор, пока не остался один звук. Александра Ивановна по привычке включала телевизор, удобно устраивалась перед ним на диване и слушала, напряженно вглядываясь в едва заметные, как в сумрачной пещере, движения за темным стеклом. А Алена теперь и совсем не могла извлечь из потухшего ящика никакой умственной пользы. И когда она, покрутившись вечером возле угрюмой бабушки, спрашивала, не нужно ли сходить в магазин, купить хлеба или еще чего-нибудь, та сердилась, не отпускала внучку, и ужинали они иногда без хлеба исключительно из-за упрямства и испорченного настроения Александры Ивановны.

Приобретение нового телевизора в ближайшее время не представлялось возможным. Не потому, что сих популярных источников развлечения не имелось в природе продажи — были, только все наши, российские, а они, говорят, стали взрывоопасными. Катерина ругала отечественное производство, обзывала халтурой и еще по-всякому, и, видать, не зря. Поэтому Александре Ивановне возмечталось купить заграничный, с престижным названием «Сони», напоминающим русское женское имя, что, очевидно, стало бессознательной причиной большего доверия именно к этой фирме. «Сони» ей однажды даже в фантастическом сне приснился: литой телевизор из благородного темно-серого полимера, с абсолютно безвредными, винтик к винтику собранными диодами-триодами, компактный и со стопроцентным зрением. Кроме всего прочего, он (или она? имя-то женское) с большой охотой беседовал с Александрой Ивановной, обсуждая с ней и политику, и экономику, и вообще все на свете.

Иностранные телевизоры красовались в магазинах рядом с «Рекордами» и «Горизонтами». Любоваться на них, как и на табличку «Продается только по талонам», позволялось сколько душе угодно. Талоны на приобретение дефицитных вещей разыгрывались по предприятиям и учреждениям поквартально. Тот, кому удавалось вытащить из стеклянного барабана лотерейную бумажку с надписью «телевизор» или «холодильник», взлетал на седьмое небо от счастья, получал от председателя профкома вожделенный талон и бежал занимать деньги по друзьям и знакомым. Ну и что, если один холодильник дома пустует. И второй пригодится. Глядишь, наступит благословенное время, когда можно будет заполнить оба…

Александра Ивановна решила копить деньги. Она тоже верила в наступление золотой поры, когда в магазинах, как в коммунизме, будет все для всех, ведь о том продолжал бойко пророчествовать вслух ее ослепший «Изумруд».

На улице Александра Ивановна с подозрением оглядывала прохожих, но никто не подходил под примерно уже сформировавшиеся в уме параметры Аленкиного отца. Мужик этот был, по ее мнению, солидного роста, с волосами темными искрасна — вроде таких, какие получаются после оттеночного шампуня «Красное дерево», которым иногда пользовалась Катерина. И глаза у него, конечно, были разного цвета. Что до остального — характера, образа жизни, привычек — кто его знает, но бабник, видать, изрядный, не зря же сумел Танечку завлечь, а сам, скорее всего, женатик. Определенно женатик, разве же приличные люди так поступают — крадче да исподтишка?! Нет чтобы прийти и сказать: я, дескать, и есть тот самый… Нечто бы Александра Ивановна с ним шибко ругаться стала?

Была маленькая зацепка, как его найти. Прижать к забору бывшего Танечкиного друга Кешку Миронова. Они настоящие друзья были, без всяких гадостей, просто — друзья. Кешка, поди, точно знает. Но это сказать легко, а попробуй сделай. Прижмешь, ага, сам кого хочешь прижмет и не поморщится. Он теперь не Кешка, а Иннокентий Васильевич, начальник тюрьмы… Ходит важный, суровый, спиртного в рот ни капли. Подойти-то страшно. И если раньше у Александры Ивановны возникали мысли найти Танечкиного хахаля, то теперь она его знать не хотела. Прошедшего все равно не вернуть…

А тут Елена взяла и прикрыла свою челночную лавочку. Была тому непредвиденная причина: у ее мужа Дмитрия нежданно-негаданно образовалась коммерческая жилка. Он не только от и до изучил особенности Елениного рынка и ее наработанные к тому времени связи, но и радостно подхватил их и значительно расширил. В результате супруги открыли для начала небольшой «комок» с хозяйственными товарами. На предложение Елены прибирать в их магазинчике Александра Ивановна ответила резким отказом — гордости хватило…

Потому-то она была вынуждена растягивать деньги, елико возможно, и часть пенсионных шла в сберегательную книжку. Какими бы скромными ни были вклады, они месяц за месяцем медленно и верно вели к намеченной цели — телевизору «Сони». Каждый раз после очередного похода в сберкассу Александра Ивановна посещала в соседнем магазине отдел бытовой техники. Нужная сумма должна была накопиться ориентировочно ко времени вновь обещанного изобилия.

Пока Александра Ивановна примерялась к будущей покупке, Алена как завороженная замирала в сувенирном отделе, уставившись на волшебную вещицу — кораблик-бригантину. Из-за него-то она и стала отпрашиваться у бабушки в магазин по вечерам.

Кораблик выставили таким хитрым образом, что он несколько раз отражался в полузеркальном перламутровом стекле витрины, создавая впечатление крохотной эскадры. У миниатюрного судна имелось все, что полагается большому кораблю, — две мачты с прямыми и косыми парусами и белыми флагами, палуба, сработанная из ровнехоньких, без всякого лака отполированных дощечек, а за дверцами, вырезанными с удивительным изяществом и правдоподобием, наверное, скрывались трюм и удобные каюты. И матросы, — как знать! — возможно, сидели там в томительном ожидании, когда их корабль наконец спустится на воду…

Алена спросила у бабушки разрешения разбить свою керамическую кошку-копилку. В щель пустой кошачьей башки она бросала сдачу от хлеба. Вид у разрисованной жирными розами, сильно потяжелевшей за полгода кошки становился все более презрительным, сытым и наглым.

Александра Ивановна поинтересовалась, что Алена хочет купить, а когда узнала, разочарованно обронила:

— Я-то думала, ты на что-то существенное собралась потратиться, а тут игрушка…

Глаза Алены стремительно потемнели.

— Разве кораблик — не существенное? Разве деньги лучше или красивее его? Я понимаю, можно продавать сапоги, огурцы или лук. Им ничего не надо, они сами по себе людям нужны, а как кораблику жить без моря и ветра? Вдруг его никто не купит и он высохнет и рассыплется от тоски?!

Александра Ивановна почуяла здесь что-то не совсем доступное ее разумению, смутно напомнившее свое тайное отношение к живому экрану. Примирительно накрыв шершавой ладонью вскинутую в пылком жесте внучкину руку, кивнула:

— Ладно, ладно… Не хватит, так скажешь, я добавлю, сколь надо.

Без сожаления кинула Алена на пол раскрашенную кошку, собрала копейки, пересчитала и с надеждой посмотрела на бабушку. До числа, указанного в ценнике бригантины, не хватало половины с четвертью. Александра Ивановна выдержала взгляд не моргнув и похвалила себя за проявленную стойкость. Что ж, придется в этом месяце ради внучкиной радости пожертвовать вкладом в собственную мечту.

Алена убежала в магазин и, вернувшись через полчаса, сразу проскользнула в свою комнату. Озадаченная, бабушка открыла дверь: девочка, не видя ее, вытряхивала на стол какой-то хлам из невесть откуда взявшейся холщовой сумки.

— Что это, Алена?!

Александра Ивановна оторопело вытаращилась на кучу ветхих игрушек: мелкие машинки, оловянные солдатики, поблекшая кукла со свалявшейся косой, клоун со следами старательной, не очень умелой починки… Заметила в груде этого жутковатого, раненного старостью детства единственную относительно ценную вещь: маленький ларчик с чуть растрескавшейся от времени расписной лаковой крышкой, выложенный по краям пыльными разноцветными камешками и ракушками.

— Где твой кораблик?

Алена подняла заплаканное лицо:

— Там возле магазина старушка была, маленькая, горбатая… Она продавала вот эти игрушки. Они тоже старые, а ведь люди покупают своим детям новые и красивые. Ты только не сердись, я хотела дать старушке денег, ведь к ней никто не подходил… Я же правильно поступила, да? Да, бабушка, скажи?!

— Ах, Алена, Алена…

Александра Ивановна в замешательстве покачала головой, что могло означать и «да» и «нет». Пусть девочка думает, как хочет…

Старые игрушки Александра Ивановна потихоньку выбросила, Алена и не заметила. А вот ларчик, стоящий у девочки на столе, все не давал покоя. Взгляд невольно цеплялся за цветастую картинку на крышке, за ракушки по бокам, и притягательная эта штучка, будто наживка, тянула за собой беспокоящие мысли о старушке-горбунье, о времени, в котором нынче приходится жить. После побудительных дум Александра Ивановна, странное дело, стала чаще прибегать к приватной беседе с Богом, в которой вопросов к Нему было так много, что Господь у себя наверху, поди, и руками разводить не успевал.

Вызванный телемастер копался в телевизоре целый час, включал-выключал, то вытаскивая разные железки и схемки с тонкими пестрыми проволочками, то запихивая эти мудреные внутренности обратно. Александра Ивановна, мучительно жалея траченных на ремонт последних денег, уже не ждала от этой операции ничего хорошего, тревожно кружила рядом и опасалась взрыва, но помалкивала — не дай Бог под руку сказать. Выдув во время хирургических усердий литр чаю с молоком, парень сдался и заявил, что надо менять экран, тогда, может, телевизор и воспрянет к жизни. После его ухода в черном ящике напрочь пропал звук.

Чувствуя одновременно досаду и облегчение, Александра Ивановна собственноручно доразобрала почившую технику, слабо пахнущую каленым металлом и горелой пластмассой. Экран снесла на помойку, штучки-вздрючки отдала ребятам во дворе — авось что-нибудь пригодится, а деревянные полированные бока ломать не стала, приспособила Алене под полку для кистей-красок и других художественных причиндалов.

Отсутствие телевизионной информации теперь восполнялось красноречием радио. Оно-то первым и принесло Александре Ивановне неудобопонятную весть об отпуске цен. В отпуске Александра Ивановна никогда не была, считая это недопустимым баловством. Снедаемая всякими нехорошими предчувствиями, Александра Ивановна, слушая радио, вымыла кухню до последнего мушиного пятнышка. После официальных сообщений почему-то передавали сплошь песни. «Взмывая выше елей, не ведая преград…» загадочно неслось из динамика навстречу растерянным ушам. «Это о ценах», — машинально думала поднаторевшая в реформах и событийных мелодических сопровождениях Александра Ивановна (Чайковский, лебеди), протирая оконное стекло с таким остервенением, что оно, разгорячившись от ее трудовой мощи, заверещало-засвистело как-то особенно лихо, по-разбойничьи. Тогда она вспомнила финансовую примету домашнего свиста и прекратила музыкальное вещание как стекла, так и радио, с нервозной силой выдернув штепсель вместе с розеткой.

Свист по всей стране стоял нешуточный. Сбылись худшие народные приметы и предчувствия Александры Ивановны. Какой, к чертям собачьим, телевизор! Буханка хлеба стала стоить чуть ли не половину пенсии. «Взорвалась» в мошенническом государственном банке и мечта, компактная заграничная мечта с именем, так долго и обманчиво располагавшим Александру Ивановну к доверию и простоте. На кропотливо скопленные деньги она при условии сказочного везения могла теперь приобрести лишь сильно подержанную антенну на барахолке. А дальше события покатились по стране как снежный ком, сметая на своем пути детские сады с пионерскими лагерями, остатки фабрик с заводами, работу с зарплатой… Вполне отчетливо за привычной бедностью замаячила нищета.

Излеченная от радужноэкранных грез, Александра Ивановна вставила радиорозетку на место и старательно принялась вникать в смысл дотошно произносимых свежих словечек — инфляция, индексация, рэкет, плюрализм, циркумполярность…

Из пышущей здоровьем сбитой девочки Алена как-то незаметно превратилась в тощего длинношеего подростка с избыточной резкостью локтей и коленей, сутулящего плечи в попытке скрыть рост и наметившиеся выпуклости юных грудок. Но сквозь неуклюже встопорщенное оперение гадкого утенка, то в лебяжьем повороте головы, то в грациозном изгибе спины, нет-нет да и прорывалась будущая победительная женственность, отчего прогрессировали и бабушкины тревоги.

Александра Ивановна с огорчением жаловалась Изольде на все чаще обнаруживаемый в детской комнате «девчачий» беспорядок. Вот и в этот раз, когда девочка пришла из школы, бабушка с порога указала ей на разбросанные по столу краски и незастеленную кровать, возле которой на полу валялась взятая у Юлечки книжка — «Анжелика». Алена бегло кивнула тете Изе в знак приветствия — на лице осенняя хмурость, глаза искрят, — кинула книжку на стол, разметала по углам краски. Напрасно расстроенная Александра Ивановна, как суматошная наседка, сновала туда-сюда с тарелкой рыбных котлет наперевес, — девчонка вдруг отказалась есть.

— У тебя неприятности? — решилась спросить Изольда.

Алена сделала вид, что не заметила вопроса. Пометавшись, бабушка психанула, привела без всяких яких внучку в кухню за руку и силком усадила за стол:

— Ешь!

Что могли знать растерявшиеся Изольда и Александра Ивановна в нынешней Алене, когда они и себя-то самих в данном временном отрезке не в силах были понять? Бурно вызревающую душу девочки с одинаковой силой будоражили как потуги бабушкиного воспитания, так и события внедомашней питательной среды, совпавшей с ее переходным возрастом. Однако, не без аппетита поглощая котлеты из минтая, Алена понемногу отмякла. Все оказалось просто. Кто-то из одноклассников, кого папа привозит в школу на иномарке, сделал в классе раскладку на богатых и бедных (среди глухих попадаются дети и состоятельных людей, а не только малообеспеченных, как обычно думают).

— И ты, конечно, угодила в разряд бедных, — спокойно констатировала Изольда.

— У нас нет дачи, нет машины… — показала Алена, изогнув в усмешке красиво очерченные природой губы. — Даже телевизора нет!

— Ну да, всего самого существенного нету у нас, зато чисто в доме и в остальном, — с нажимом произнесла задетая за живое, снова разозлившаяся Александра Ивановна.

Алена правильно поняла ее артикуляционный упор и с вызовом возразила:

— Ты, бабушка, сейчас опять заладишь о совести и чести… А кому они сейчас нужны, ваши совесть и честь?

Пока Изольда лихорадочно перебирала, с чего начать собирание камней, Александра Ивановна порывистой памятью сердца изрекла внучкины же давние слова:

— Разве деньги лучше или красивее?..

Алена отпрянула, застопорившись в середине движения с нацепленным на вилку кусочком котлеты. По нежно-смуглой коже потупившегося лица тотчас разлился пунцовый румянец. Вспыхнув до слез в глазах, она обхватила мощный стан бабушки, повернулась к Изольде, снова становясь их маленькой девочкой:

— Простите меня… я просто немножко выросла… я немножко… забыла…

После выпускных экзаменов Алена подготовилась к поступлению в художественное. На собеседование пошли с тетей Изой.

В многоэтажном здании, где размещались художественное и музыкальное училища, сновали молодые люди с мольбертами и фигурными футлярами музыкальных инструментов. Сквозь резкие запахи ремонта — мела, эмали и железа — едва слышно пробивался мягкий аромат льняного масла.

Плотный коротконогий дяденька долго рассматривал в кабинете Аленины картины, с сожалением их отставил и сказал, что девочка очень способная. Сложив за спиной руки и о чем-то раздумывая, просеменил от окна к двери и обратно, повернулся к тете Изе. Лицо его стало решительным и строгим:

— Комиссия не допустит к экзаменам.

Порылся в бумагах на столе и назвал адрес московского института, обучающего инвалидов:

— Кажется, там до сих пор есть факультет живописи. Узнайте точно. Прямая вам дорога — в Москву. Успехов, и до свидания.

Алена, конечно, сильно огорчилась. Даже поплакала дома украдкой в ванной комнате. Потом открыла стоящий на столе возле куклы Аленушки расписной лаковый ларчик с «сокровищами» — дешевенькими бусами-сережками, положила туда аттестат и успокоилась.

Тетя Иза сказала бабушке про Москву. Та сразу за сердце схватилась:

— Нет, никуда, ни за что!

— Не одна же будет Алена, Степушка учится в Москве, — напомнила тетя Иза. — Я сама повезу, а как девочка поступит, Степушка станет помогать.

— Не пущу! — стояла на своем бабушка.

Алена и сама не собиралась ехать так далеко. Даже если там Степушка. Страшно, и вообще… Она ведь и на самолете ни разу не летала. А в Москве, многолюдной, громадной, равнодушной, битком набитой показной красотой улиц и площадей, ездят неизвестные электрички, троллейбусы, самодвижущиеся лестницы в неведомом метро…

На следующий день бабушка неожиданно спросила:

— А может, Аленушка, надо бы в Москву-то? Вдруг большим художником станешь. Не враг же я твоему таланту.

Алена мотнула головой, прижалась к теплому бабушкиному плечу:

— Как ты без меня будешь? Как я буду без тебя? Пойду в пошивочный цех, как другие девочки из нашей школы. А живопись… Живопись останется — как хобби.

— Ну, как хочешь. Хоббит так хоббит, — выговорила Александра Ивановна полузнакомое слово, и на ее выразительном лице отразились противоречащие друг другу сожаление и радость.

Однажды Алене приснился и запомнился цветочный луг и сидящая в его центре светлая женщина с русыми волосами. «Цветаева», — догадалась Алена. Женщина качнула головой:

— Нет, я — мама.

— Моя? — недоверчиво выдохнула Алена и вздрогнула. Во сне у нее неожиданно прорезался голос — тонкий, непрочный, как царапинка на стекле…

— Да, — сказала женщина печально. — Я — твоя мама.

Фигура матери побледнела и начала тихо растворяться в травах. Алена побежала к ней, хотела удержать, но руки схватили пустоту. Она долго звала маму, кричала слабым новорожденным голосом, рискуя его сорвать, ей было все равно, лишь бы увидеть маму снова… И проснулась от прикосновения. Бабушка Саша вытирала пот с ее лба.

— Ты кричала, — сказала Александра Ивановна.

— Кричала? — удивилась Алена. — Как?!

— Мычала, как теленок — мэ-мэ, — объяснила бабушка и тревожно спросила: — Что с тобой, девочка моя?

…Любовь располагает к опасениям и осторожности. Александра Ивановна давно стала скрыто набожной (о чем все были прекрасно осведомлены) и суеверной. Она боялась всего — повторного возвращения, ключей на столе, повернутого на столе в сторону Алены ножа, рассыпанной соли и перебегающих дорогу кошек. Боялась не только подстерегающих повсюду неприятностей, но и мелких проблесков удачи. От страха за внучку у нее образовалось безотчетное ощущение расплаты за каждую радость. Она видела, что в последнее время Алена чем-то терзается, и терялась в догадках: влюбилась, заболела, обидели? При последнем предположении руки у Александры Ивановны сами собой сжимались в кулаки и голова наливалась тяжелой ненавистью к неизвестному, посмевшему обидеть ее дорогое дитя.

— Что с тобой, девочка моя?

— Ничего. — Алена сумела ответить без видимого напряжения. И как в отражении, заметив в заботе Александры Ивановны свою растерянность, подумала отрешенно: «Я — не твоя. Ты — не моя. Мы чужие друг другу».

— А могли меня нечаянно подменить в родильном доме?

Какой бы мягкий взгляд ни сопровождал вопрос, он, очевидно, показался Александре Ивановне болезненным, напомнил то, что она тоже старалась ампутировать в памяти.

— Нет, — рассердилась она.

Помолчала и не выдержала, выдавила-таки признание:

— Я и тебя-то не хотела брать, нешто бы чужое дитя взяла?..

К вечеру чуткая Александра Ивановна, кое-что прикинув, пришла к выводу, что странный Аленин вопрос и ее бледный вид имеют общие корни. Сказала напрямик:

— Чего-то ты много об своем рождении интересуешься.

Алена чуть не поперхнулась. Губы шевельнулись отдельно от лица:

— Но ведь так случается в роддомах. И меня могли нечаянно подменить…

Глаза Александры Ивановны свирепо сверкнули:

— Наплел кто-то? Откудова эти глупости в мозги лезут?!

Алена опустила голову:

— Сама подумала…

Бабушка в порыве чувств сильно стукнула кулаком об стену:

— Меньше думай! И чтоб больше об таком ни слова!

С осени Алена начала работать в пошивочном цехе. Александра Ивановна справлялась по телефону, дошла ли, и лишь тогда унималась ноющим животом. Александра Ивановна скучала и радовалась — пусть работает, пусть рисует, меньше будет смотреть нехорошие фильмы, влияющие на нервную систему и на другую, сугубо женскую область, проявившуюся в Алене мягкой округлостью взамен подростковых углов.

Каждый раз, когда внучка задерживалась на работе, Александру Ивановну охватывал ужас. Леденящий страх она почему-то испытывала неразумной частью тела — животом. Сжималась им, как в самолете, летящем в беспроглядную пропасть, и думала: «Живот мягкий, вот и давит его, голова так стиснуться не может — череп-то твердый, костяной».

Она ругала себя, но ничего не могла поделать: рисовала себе картины одна жутче другой, и сама же их пугалась. За продуктами выбиралась в магазин сама, помаленьку носила их по нескольку раз в день, не посылала Алену. Вдруг кто обидит походя, народ недовольный пошел, злой. Сердце изболелось, глядя на внучку. Да ведь есть на что глядеть. Лицо у Алены ясное, волосы в природных кудрях цвета красного дерева, сама стройная, ладная, талия как у молодой Гурченки… И не заподозришь изъяна глухоты. Смех звонкий, только звуком однообразный, будто живой инструмент-пианино берет несколько аккордов, а дальше музыка становится немного искусственной, застревает, как в заезженной пластинке…

Александра Ивановна скучала еще и потому, что ушла с нянечкиной работы. Не могла она больше таскать кули с картошкой, даже ведро с водой поднять ей теперь было тяжко. Сидела дома одна, смотрела парламентские дебаты по телевизору, купленному все же полгода назад путем строгой экономии. Чуть подержанный, с рук, зато большой и дешевле, чем в магазине. Правда, имя у него оказалось не такое уж симпатичное, не «Сони». «Фунай» называется. Но все равно телевизор цветной, яркий и показывает хорошо.

Если скука становилась непереносимой, Александра Ивановна ходила на забастовочные митинги, участившиеся на площади Ленина у Дома правительства номер 1, в котором трудится якутский президент, слушала выступления и болела за народ.

— Чья забастовка-то была? — спрашивала потом Катерина.

— Учителей. Деньги летние отпускные еще не выдали имям, а ведь уже зима.

Соседка фыркала:

— Так вы ж, Санна Ванна, не училка, вам-то что!

— А я из группы поддержки, — с достоинством отвечала поднаторевшая в дебатах Александра Ивановна. — Выражаю солидарность к педагогическим массам.

— Делать вам нечего, — желчно говорила Катерина в сторону.

Александра Ивановна обижалась, но терпела. Жалела Катерину: сына осенью забрали в армию, и соседка жила от письма до письма.

Свободного времени стало много, девать некуда, поэтому голову Александры Ивановны с непривычки безделья начали донимать всякие лишние мысли. Раньше она их явление не особенно жаловала, а сейчас ничего, по нраву, раз руки нечем занять. Думала, например, об олигархах. Как они рассказывают про супы из черепах. Черепашьи супы в уме не помещались, и было жаль этих странных неуклюжих животных со змеиным лицом. Жаль и олигархов. Все на них ругались, болтали про них всякое, даже что воры. Александра Ивановна не шибко верила, ведь олигархи выступали по телевизору как уважаемые люди, кто бы вора в передачу допустил? Правда, говорили, что олигархи выкупили телевизионные программы. Но и в это верилось с трудом, программа же не вещь, чтобы ее покупать вместе со всеми фильмами, режиссерами и ведущими. Хотя, кто его знает… А что олигархи жадные до денег, так это понятно. Покажите человека, который сейчас до денег не жадный. Никому же не хватает. Александра Ивановна понимала, что и олигархи, как все люди, испытывают отчаяние от недостачи денег. Отчаяние — оно и в Африке отчаяние, у всех одинаковое. Разница в другом. У одного человека нету денег на хлеб, у второго — на тот же телевизор, а третий страдает от невозможности купить себе необитаемый остров. На все деньги есть, а на остров — нет, тоже беда. Купила же Александра Ивановна телевизор, хотя могла раздать деньги тем, кто без хлеба сидит. Но не раздала. Вот так же и олигархи…

Думая, Александра Ивановна смотрела в окно в ожидании Алены. На детской площадке толклась кучка соседских парней. Покалякали немного, поразмахивали руками и разошлись, то ли по домам, то ли куда-то еще.

Александра Ивановна неожиданно словила себя на безумной мысли о том, как внучка лежит под одним из них, бесстыдно раздвинув ноги, и у нее потемнело в глазах. Выбранила парней в голове самыми черными словами… Уф-ф!

Если телевизионные программы действительно принадлежат олигархам, так вразумить бы их, чтобы не позволяли показывать срамные фильмы с порнографиями, ничего хорошего от этого нету. Серьезно объяснить, что у молодежи от таких фильмов возбуждаются аэрогенные, или как их там, зоны, воспитанию это сильно мешает, мало ли какая пакость может случиться. Есть, поди, и у олигархов дети, неужто не поймут? Вообще бы все неприличное взять и запретить навсегда…

Живот у Александры Ивановны опять схватило, аж пополам скрючило и, раз все равно согнулась, упала на колени перед иконой в угол. Молилась и просила Бога, чтобы он присмотрел за девочкой сверху, откуда лучше видать, чем она занимается. Еще просила дать Алене немного счастья, и так ведь внучечка природой обделенная. Коли уж суждено будет замуж пойти, пусть попадется ей по жизни хороший человек. И чтобы у Изы колени не болели, а то шибко беспокоят в последнее время. Да и всем знакомым здоровья, и писем Катерине от сына…

Спохватилась, оборвала себя: «Вдругорядь я об своем, да об своем, все с просьбами лезу», и чтобы Бог не подумал, какая она корыстная, спросила:

— А у Тебя-то, Господи, как дела?

Привычно подождала ответа. Он, как всегда, промолчал, постеснялся. Тогда Александра Ивановна рассказала ему, что творится на Земле и в России. Восстановила таким образом некорыстную справедливость, успокоилась. Возвращаясь к тому, что побудило к разговору с Богом, она снова мысленно гнала молодых парней от Аленки и тут же жалела их, только что крепко выруганных:

— Пусть и они здоровы будут.

Закрепила сумбурную молитву-политинформацию:

— Лишь бы война в Чечне быстрее кончилась, Господи. Ну, здоровья Тебе и матери Твоей Богородице, счастья Вам в личной жизни.

Ночью Александра Ивановна не могла удобно уложить на кровати свою спину, той все недоставало то ли мягкости, то ли пружинистости. Будто бы и не болела, а так, слегка взныкивала, раскапризничалась глупая спина, не понимая невыгоды своего нудного поведения, и вконец измучила хозяйку, довела до крайности вставания.

«Ну что за организимь, что за дураки вы, — выговаривала спине и животу Александра Ивановна, тащась на цыпочках плохо сгибаемых ног. — И когда вы мне, старой, покой дадите?»

Александра Ивановна приоткрыла дверь в комнату Алены. Спит внучка, кругом чистенько, на столе любимые вещи — кукла, ларчик, книжка…

Села на кухонный табурет и снова подумала о неизбежности «покоя». Вот «успокоится» она, а немного погодя придет к ней подруга Иза, станет нескучно…

Испугалась, что и впрямь конец близок. Нет, нет, рано еще, пусть Алена замуж выйдет, посмотреть на мужика, какой он, и если хороший попадется, тогда ладно… Хоть бы время переменилось. Получше, подольше надо молиться. Если б дозволено было, письмо бы отправила Богу. Оно, поди, доходчивее, бумажное-то слово. Все ж не простая говорильня.

Она вспомнила, как писала стихи отцу на фронт. Вспомнила, как полуграмотная мать, потея лицом, карябала буквы, склонившись над письмом Ванечке. Потом в уме возникло журнальное лицо космонавтки, с чьей помощью была получена эта квартира и благодаря чему Александра Ивановна сидела теперь в своей личной кухне и размышляла, поглаживая болезную спину.

«Первому написать! Президенту!»

Правда, Александре Ивановне этот человек не нравился. Больно уж он напоминал грубых, краснорожих деревенских парней, увивавшихся за нею в царь-гороховое время, когда ей были любы мелкокостные, голубокровные и культурные. Зато положение Ельцина самое высокое в стране. Высокое, а потому и самое, по народному суждению Александры Ивановны, досягаемое. Кто, как не президент, обязан знать, что народ беспокоит? А довести, может, некому. Может, не сам он дурен, а советники у него пустоголовые. Телевизор послушать, поневоле так о политиках подумаешь. Болтают, болтают все, что в рот попало, как этот попугай Жириновский. Еще и дерутся.

Александра Ивановна даже рукой взмахнула в возмущении. Но бумагу взяла и ручку нашла, завалявшуюся в столешнице. В правильности своего решения она теперь нисколько не сомневалась. Тем более адрес хорошо известен: «Москва, Кремль, Президенту». Поколебалась и приступила. Она вполне справедливо полагала, что главное в документе не ошибки, а содержание. Писала страстно, гневно и доверительно, как если бы говорила с высоким человеком с глазу на глаз.

«Здраствуйте уважаемый президент России товарищь Борис Николаичь Ельцын! Пишет Вам…»

Александра Ивановна задумалась, как лучше себя отрекомендовать. Не Ф.И.О. же свое выпячивать. А вот то, что она — ветеран тыла, обязательно.

«…витеран тыла, простая рабочая женсчина из народа».

Снова остановилась: «Сказать — из электората? Нет, пожалуй. Народ электората всяко лучше».

«Пишу я Вам вот по какой пронблеме. Во первых. Извесно ли Вам, что люди в стране голодуют. Даже есть такие, кто бездомные и не нужные никому. Товарищь Борис Николаичь. Сами подумайте там у себя в Кремле. Во вторых. У нас в городе на Золотобанке висит большая риклама «Наш дом Россия». На ней товарищь Черномырдин жест показывает плохой. Мне даже стыдно об нем писать. Товарищь Черномырдин там две ладони склад домиком, но не правильно, а на языке глухих людей это обазначает матерьшинное слово на букву П. Извените. Глухие об том знают и шутют про нашу страну и товарища Черномырдина Виктора Степаныча. Мол, вот по чему товарищь Черномырдин говорит такие слова — хотели как лучьше, а получилось как всегда. И заместо последнего слова добавляют другое на букву П. (Извените опять.) Я не думаю, что все в нашей жизне идет так худо по тому, что идет черес это матерьшинное слово. Но хочеться спросить Вас товарищь Борис Николаичь, по чему к лучьшему будующему нельзя подойтить так, что бы народу было как нибудь полегчей? В третих…»

Она писала долго, задумываясь, грызя ручку и потея лицом, как когда-то мать над письмом любимому сыну Ванечке. Было в ее послании «в четвертых», «в пятых» и «в шестых» — о сложности поступления глухих людей в высшие учебные заведения, об олигархах и допущенных ими к экрану неприличных фильмах, о нехватке для воспитания подрастающего поколения, и много, много всего еще было в этом обстоятельном и строгом письме.

Александра Ивановна все-таки подписалась полным Ф.И.О., чтобы Ельцин знал, кто именно не забоялся написать и отправить ему такое суровое письмо. На прощание она пожелала президенту «…счастя в личной жизне».