Сансет Парк

1

Уже почти год он фотографировал оставленные вещи. По крайней мере два раза в день, иногда и шесть, иногда и семь; и каждый раз, когда он и его когорта входили в очередной дом, их встречали вещи, бесконечное количество ненужных вещей, оставленных уехавшими семьями. Исчезнувшие люди покидали эти места в спешке, стыдясь, в растерянности, и, наверняка, где бы они ни жили сейчас (если они, конечно, нашли какой-нибудь приют, а не жили прямо на улице) их новые жилища должны быть гораздо меньше домов, которые они оставили. У каждого дома — своя история потери либо от банкротства, либо от долгов; и на него была возложена обязанность задокументировать последние, оставшиеся следы тех затерявшихся людей для того, чтобы остались доказательства, что исчезнувшие семьи жили когда-то здесь, и что тени людей, которых он никогда не увидит и не узнает, все еще оставались здесь, в забытых вещах, разбросанных по всему дому.

Работа называлась Вычисткой; и он состоял в бригаде из четырех человек, нанятой Данбар Реалти Корпорэйшн, чьими услугами по "консервации домов" пользовались местные банки, получившие в собственность недвижимость. Просторные равнины южной Флориды усеяны такими осиротевшими строениями, а поскольку в интересах банка — продать их как можно быстрее, опустевшие здания должны быть очищены, отремонтированы и готовы для просмотра их будущими покупателями. В мире экономической разрухи и неостановимо надвигающейся нищеты Вычистка — один из самых процветающих бизнесов в округе. Без сомнения, ему повезло найти такую работу. Он не знает, как долго он еще сможет быть здесь, но жалование приличное, и там, где все меньше остается работ — или ничего или хорошая работа.

Вначале он был потрясен беспорядком и грязью, безразличием. Редкий дом, куда он входил, был оставлен в нетронутом виде прежними хозяевами. Чаще всего — вспышки злобы и гнева, разудалое буйство капризного вандализма — от оставленных открытыми кранов в раковинах и переполненных водой ваннами до пробитых молотками стен или стен, покрытых неприличными граффити, или стен, испещренными дырами от пуль, не говоря уж и о выдранных медных трубах, вымазанном отбеливателем ковровом покрытии, кучах кала, выложенных на полу гостиной. Это конечно, экстремальные примеры, импульсивные акты, вызванные прорвавшейся наружу яростью, отвратительные, хоть и понятные, свидетельства отчаяния; пусть и не всегда его охватывало отвращение при входе в дом, но он никогда не открывал двери без плохого предчувствия. Прежде всего, нужно было встретиться с запахом — всплеском прокисшего воздуха, влетавшего в его ноздри, всепроникающей смесью вони плесени, прокисшего молока, кошачьего помета, туалетных испражнений и гниющей на кухне еды. И даже свежий воздух от открытого окна не мог выгнать этот запах; и даже самая аккуратная, самая дотошная чистка не могла стереть эту вонь поражения.

Там всегда были забытые предметы, оставленные вещи. Сейчас их счет исчислялся тысячами, и среди его обширных архивов можно было найти фотографии книг, обуви и картин маслом, пианин и тостеров, кукол, чайных наборов и грязных носков, телевизоров и настольных игр, вечерних платьев и теннисных ракеток, диванов, шелкового женского белья, канцелярских кнопок, пластмассовых фигурок, тюбиков губной помады, винтовок, выцветших матрасов, ножей и вилок, покерных жетонов, коллекции марок и мертвой канарейки на полу клетки. Он никак не может взять в толк причины его фотографирования. Он понимает, что занимается пустым делом, никому не нужным, и все равно, каждый раз входя в дом, он чувствует, как вещи начинают звать его, говорят с ним голосами людей, которых уже здесь нет, просят его взглянуть на них в последний раз, пока их не унесли отсюда. Другие члены бригады потешаются над ним из-за его навязчивого желания сфотографировать все, но ему все равно. Они не стоят его внимания, и он их просто презирает. Безмозглый бригадир Виктор, заикающийся болтун Пако и жирный сопящий Фредди — три мушкетера королевства несбывшихся желаний. Закон гласит, что все найденные вещи выше определенной законом цены, должны быть переданы банку, обязанному вернуть их прежним владельцам, но его сослуживцы забирают себе все, что пожелают, безо всякого раздумья. Они считают его глупцом за то, что ему нет никакого дела — ни до бутылок виски, радиоприемников, проигрывателей компакт-дисков, лука со стрелами, грязных журналов — ни до чего, лишь фотографии. Он решил говорить как можно меньше на этой работе. Пако и Фредди начали называть его Эль Глухарио.

Ему двадцать восемь лет, и, насколько он знает себя, у него нет никаких амбиций. Ни заветных желаний вообще, никакого представления, каким может быть его будущее. Он знает, что не останется здесь, во Флориде, что наступит время отъезда отсюда, но до тех пор, пока в этом нет необходимости, он доволен происходящим и никуда не спешит. Если он и добился чего-нибудь за те семь лет после того, как бросил колледж, так это того, что у него появилась способность жить настоящим, ограничить себя нахождением здесь и сейчас; и достижение этой, на чужой взгляд не самой достойной способности, потребовало от него огромных затрат самодисциплины и самоконтроля. Никаких планов на будущее, никаких желаний и надежд, лишь только то, что мир предлагает тебе между одним рассветом и другим — жить, уменьшив свои желания настолько, насколько возможно вообще для человеческого существа.

Постепенно он ограничил себя во всем до простейшего минимума. Он избавился от сигарет и выпивки; он ест дома; у него нет телевизора, радио и компьютера. Он бы с удовольствием променял свой автомобиль на велосипед, но это невозможно, потому что на его работе ему приходится преодолевать значительные расстояния. Та же история и с мобильным телефоном в его кармане, — с радостью бы избавился от него — но из-за работы он мирится и с ним. Цифровая камера — единственное исключение; во время тоскливой и нудной бесконечной случки с мусором; и ему кажется, что она — его спасение. Плата за жилье невысока, поскольку он живет в небольшой квартирке бедного района; и кроме трат на простейшие нужды единственная роскошь, которую он позволяет себе, — это покупка книг, книг в бумажных обложках, в основном романов. Американских авторов, британских, переводы с иностранных; в конце концов, книги для него не роскошь, а скорее необходимость, и чтение — привычка, от которой он и не хотел бы избавиться.

Если бы не та девушка, он бы уже уехал отсюда. У него есть деньги, чтобы быть там, где бы он ни захотел, и он уже до краев насытился солнцем Флориды: ему кажется, что оно несет людям больше зла, чем добра. Это макиавеллевское солнце, считает он, лицемерное солнце; и свет от него не освещает вещи, а, наоборот, скрывает — ослепляет тебя постоянным сверх-ярким сиянием, обрушивает на тебя волны влажного пара и выматывает тебя видениями будто-миражей и колеблющихся изображений пустоты. Все блестит и сверкает, но нет в этом ничего вещественного, ни спокойствия, ни отдыха. И, все же, именно под этим солнцем он впервые увидел эту девушку; и от того, что ему невозможно отступиться от нее, он продолжает жить здесь и пытается примирить себя с его существованием.

Ее зовут Пилар Санчез; и он встретил ее шесть месяцев тому назад в парке, совершенно случайно, субботним днем в середине мая, самая невозможная из невозможных встреч. Она сидела на траве, читая книгу, а в десяти футах от нее сидел на траве и он, тоже читая книгу, ту же книгу, что и у нее, в той же мягкой обложке того же издательства, Великий Гэтсби — он читал книгу уже в третий раз с тех пор, когда отец подарил ее на его шестнадцатилетие. Он сидел на траве с книгой двадцать или тридцать минут, погруженный в чтение и отгородившийся от всего, как вдруг он услышал чей-то смех. Он повернулся в сторону смеха, и на первый, тот самый роковой взгляд на нее — она улыбалась и указывала на ту же обложку в ее руке — ему показалось, что ей не было и шестнадцати лет; еще подросток, по сути девочка, подросток в узких обрезанных шортах, сандалиях и еле прикрывающем грудь халтере — такую же одежду одевала почти каждая вторая мало-мальски симпатичная девушка. Еще ребенок, сказал он себе; и, глядя на ее гладкие обнаженные конечности и внимательный взгляд улыбающегося лица, тот, кто редко улыбался кому-нибудь и чему-нибудь, взглянул в ее темные, подвижные глаза и улыбнулся ей в ответ.

Шесть месяцев спустя она все еще считается несовершеннолетней. Ей должно исполниться восемнадцать лет в следующем мае, и потому ему нужно быть очень осторожным с ней в публичных местах, избегая всего, что могло бы вызвать подозрение его в сексуальных домогательствах: простой телефонный звонок в полицию от какого-нибудь злопыхателя мог бы закончиться для него тюрьмой. Каждым утром, но только не на выходные или в праздники, он отвозит ее в школу для старших классов Джона Ф. Кеннеди, где она заканчивает последний год обучения, и с ее оценками она мечтает пойти в колледж и стать дипломированной медсестрой. Он не высаживает ее прямо у школы — это было бы слишком опасно. Кто-нибудь из учителей или обслуживающего персонала мог бы увидеть их в машине вместе, и потому он притормаживает за три-четыре блока до школы и высаживает ее. Он не целует ее на прощание. Он не касается ее. Ей обидно от его невнимания, потому что она считает себя вполне взрослой женщиной, но принимает происходящее, поскольку он просил ее об этом.

Родители Пилар погибли в автомобильной катастрофе два года тому назад, и до того времени, как она вселилась к нему в квартиру прошедшим июнем, она жила с тремя старшими сестрами в родительском доме. Двадцатилетняя Мария, двадцатитрехлетняя Тереса и двадцатипятилетняя Анджела. Мария учится на работника салона красоты. Тереса обслуживает клиентов местного банка. Анджела, самая привлекательная, — официантка в коктейль-баре. Пилар говорит, что Анджела иногда прирабатывает женским промыслом. Пилар тут же добавляет, что любит Анджелу, что любит всех своих сестер, но все равно очень рада, что покинула их дом, переполненный воспоминаниями об ее матери о отце; и, кроме того, она не может не перестать сердиться на Анджелу из-за ее приработка — она считает, что греховно продавать женщине свое тело, и какое счастье не ругаться с ней больше из-за этого. Ну и что, говорит она ему, пусть твоя квартира и совсем непривлекательна, а их дом большой и удобный, но зато здесь нет восемнадцатимесячного Карлоса Джуниора, и это — тоже счастье. Тересин сын, конечно, совсем неплохой ребенок; ну и что, что Тересин муж отбывает службу в Ираке, а ей приходится проводить много часов в банке — это не дает ей права сбрасывать через день все обязанности о ребенке на младшую сестру. Пилар не хотела ругаться по этому поводу, но не вышло. Ей нужно время побыть в одиночестве и время для занятий; она хочет добиться чего-то; и как это возможно, если она занята сменой грязных подгузников? Для кого-то дети — как раз то, что надо, но не для нее. Спасибо, говорит она, но спасибо — нет.

Он очарован крепкостью ее духа и ее образованностью. Даже в первый же день, когда они сидели в парке, беседуя о Великом Гэтсби, его поразило то, что она читала эту книгу для себя, а не потому, что была задана учителем в школе, и потом, в продолжение разговора, вдвойне поразило, когда она высказала, что самым важным персонажем в книге были не Дэйзи и не Том и даже не сам Гэтсби, а Ник Каррауэй. Он попросил ее объяснить. Потому что как раз он и рассказывает историю, ответила она. Он и есть тот самый персонаж, самый земной, кто мог бы взглянуть на себя со стороны. Все остальные — заблудшие души и неглубокие мысли, а без сострадания Ника и его понимания мы бы не смогли прочувствовать тех. Книга зависит от Ника. Если бы в истории не было бы всевидящего рассказчика, то не получилось бы и половины книги.

Всевидящий рассказчик. Она знает, что означает этот термин точно так же, как она понимает, что такое предлагаемые обстоятельства, биогенезис, антилогарифмы и иск Брауна к коллегии образования. Как это возможно, удивляется он, чтобы такая девушка, чей отец, выходец из Кубы, проработал всю жизнь разносчиком почты, чьи старшие сестры были чрезвычайно довольны болотом однообразной рутины дня, выросла настолько отличающейся от всех остальных членов семьи? Пилар жаждет знаний, у нее есть планы; она занимается не покладая рук; и он более, чем счастлив, чтобы поддержать ее, чтобы помочь ей в ее образовании. С того дня, как она покинула дом и переехала к нему, он заставляет зубрить ее, чтобы она получила отличные оценки; он проверил каждое ее домашнее задание; он начал учить ее основам алгебры (чего не проходили в ее школе) и прочел вслух ей десятки романов, рассказов и поэм. Он, молодой человек безо всяких амбиций, не окончивший колледж и отвергший прелести жизни для избранных, решил добиться чего-нибудь для нее и протолкнуть ее как можно дальше. В самом начале цель — колледж, хороший колледж с бесплатным для нее обучением; как только она там — ему кажется — все пойдет как по маслу. Сейчас она мечтает стать дипломированной медицинской сестрой, но ее желания постепенно изменятся, он уверен, и как только она попадет в медицинский колледж, то в определенный день она станет доктором.

Она первой предложила переехать к нему. Он никогда не смог бы и додуматься о таком дерзком предложении, но Пилар была настойчивой, и от желания уехать из дома и от поглотившей ее страсти быть с ним каждую ночь; и она выпросила его прийти к Анджеле, главной добытчице в доме, у которой было последнее слово на все происходящее в семье; он встретился со старшей из сестер Санчез и убедил ее. Вначале она не соглашалась, говоря, что Пилар была слишком молода и неопытна, чтобы совершать подобные шаги в ее жизни. Да, она знала, что сестра была в него влюблена, но ей не нравилась эта связь из-за большой разницы в возрасте, и что он вскоре устанет от ее подростковых игр и бросит ее с разбитым вдребезги сердцем. На это он ответил, что скорее всего все будет наоборот, что он будет тот, кого покинут. Затем, больше не возвращаясь к разговорам о сердцах и чувствах, он перешел к практической части переезда. У Пилар нет работы, сказал он, она была обузой в финансах семьи, а он был бы рад переложить это бремя на свои плечи. В конце концов, это не было похищением с увозом в какой-нибудь Китай. Их дом был в пятнадцати минутах ходьбы от его места жительства, и они могут видеться с ней, когда пожелают. А чтобы уж и рассеять все сомнения он подарил им подарки — то, о чем они мечтали, но никак не могли себе позволить их покупку. К неописуемому удивлению и последующей радости тех трех клоунов на работе, он на время оставил в сторону свои правила поведения на Вычистке и за неделю хладнокровно умыкнул новейший телевизор с плоским экраном, новейшую кофеварочную машину, красный трех-колесный велосипед, тридцать шесть дисков с фильмами (включая подарочный коллекционный набор Крестного Отца), профессиональное зеркало для макияжа и набор хрустальных бокалов — все это он подарил Анджеле и ее сестрам в знак благодарности. Другими словами, Пилар была с ним, потому что он задарил семью. Он купил ее.

Да, она любит его, и да, несмотря на его сомнения и переживания, он любит ее, как бы и невозможным это могло показаться со стороны. Надо заметить, что у него нет никакого специального интереса к молодым девушкам. До этого все женщины в его жизни были приблизительно его возраста. Пилар не представляет собой воплощение какого-то идеального типа женщины — она это она, неожиданное счастье в парке, исключение из всех правил. И он не может объяснить себе, что же притягивает его к ней. Он обожает ее склад ума, да, но это не самое важное, потому что он встречал женщин с подобным образом мышления, но никогда не был ими увлечен. Он считает ее привлекательной, но не исключительной красотой и не очарованием (хотя, здесь можно было бы и поспорить — каждая семнадцатилетняя девушка очаровательна, потому что молодость очаровательна). В любом случае. Он полюбил ее не из-за ее тела или ее характера. Тогда из-за чего? Из-за чего он остается здесь, хотя он должен уехать отсюда? Из-за того, как она смотрит на него, скорее всего, из-за ее пристального взгляда на него, из-за восхищенного напряжения в ее глазах, когда она слушает его, из-за чувства того, что она становится самой собой лишь в их совместности существования, и что он — только один человек для нее во всем мире.

Иногда, когда он вынимает свою фотокамеру и показывает ей фотографии оставленных вещей, ее глаза покрываются слезами. В ней есть мягкая сентиментальность — почти комичная, кажется ему — и все равно, он тронут ее проявлением и ее уязвимостью сочувствием; но она также может быть жесткой, болтуньей и хохотушкой — он никак не может предвидеть, какая часть ее покажется в следующее мгновение. Он, кому претил вид самого себя столько лет, кто флегматично не замечал себя, кто научился держать свои чувства на поводке и безадресно плыл по течению в холодном отстранении от мира, начал медленно возвращаться к жизни под давлением избытка ее чувств, ее внутреннего огня, ее внезапных слез, вызванных изображениями оставленных плюшевых медведей, сломанных велосипедов или вазы с засохшими цветами.

В первый раз, когда они легли в постель вместе, она сказала, что она не девственница. Он поверил ее словам, но как только он был готов войти в нее, она оттолкнула его и сказала, что он не должен этого делать. Дырочка для мамочек — нет, сказала она, запрещена для того мужского. Язык и пальцы — да, но не для того мужского, никогда, совсем никогда. Он не понял, о чем она говорила. Он же одел кондом? Они же предохранялись от будущих проблем? А-а, сказала она, а вот и неправда. Тереса и ее муж тоже доверились кондомам, и посмотри, что случилось. Ничего не было страшнее для Пилар, чем мысль о беременности; и она никогда не доверит свое будущее сомнительной резинке. Она скорее перережет свои запястья или спрыгнет с моста, чем забеременеет. Ты понял? Да, он понял, а как же дальше? Смешная дырочка, сказала она. Анджела все рассказала ей об этом, и тут ему пришлось согласиться, что с медицинской точки зрения и с биологической — это был единственный путь возможного избегания зачатия.

Шесть месяцев уже он следует ее желаниям, пользуясь для своего естества ее смешной дырочкой и касаясь дырочки для мамочек лишь языком и пальцами. Таковы аномалии и страхи их любовной жизни, по правде говоря — насыщенной любовной жизни, прекрасного эротического партнерства без никаких знаков скорого увядания. В конце концов, это как раз сексуальная сложность отношений и привязывает его к ней, и из-за этого он торчит в жарком затерянном крае заброшенных и пустых домов. Он околдован ее кожей. Он — узник ее страстного юного рта. Он в ней, как в доме; и если он когда-нибудь найдет мужество уехать, то будет жалеть об этом до конца своих дней.

2

Он почти ничего не рассказывал ей о себе. Даже в тот первый день в парке, когда она услышала его речь и поняла, что он родом не из здешних мест, он не сказал ей, что нездешним местом был город Нью Йорк, Уэст Вилладж в Манхэттен, если быть точнее; и его ответом было там, севернее. Позже, когда он занялся с ней зубрежкой к экзаменам и изучением основ алгебры, Пилар быстро поняла, что он был не просто обычным мусорщиком, а хорошо образованным человеком, умницей, и его знания в литературе были настолько широки, что ее учителя английского языка в школе по сравнению с ним выглядели невежами. В какую школу ты ходил? — спросила она его однажды. Он пожал плечами, так и не проронив и слова об элитной школе Стайвезант и трех годах в университете Браун. Когда она дожала его своими вопросами, он уставился в пол и пробормотал что-то о маленьком колледже на севере, в Нью Ингланд. На следующей неделе он дал ей роман, написанный Рензо Майколсоном — кстати тот был его крестным отцом — и она заметила, что книга была издана компанией Хеллер Букс, и спросила его о совпадении с его фамилией. Нет, ответил он, просто случайность. Хеллер — довольно популярная фамилия. Тогда она задала простой, вытекающий из разговора вопрос: Какой семье Хеллеров он тогда принадлежит? Кто были его родители, и где они жили? Их нет, ответил он. Нет — как умерли, и их больше нет? Боюсь, что так. Совсем, как у меня, сказала она, и ее глаза внезапно наполнились слезами. Да, ответил он, совсем, как у тебя. Братья-сестры? Нет. Я был единственным ребенком.

Он наврал ей, чтобы избежать разговоров о том, чего избегал уже много лет. Он не хочет, чтобы она узнала о том, что через шесть месяцев после его рождения его мать покинула отца и развелась с ним, уйдя к другому мужчине. Он не хочет, чтобы она узнала, что он не виделся и не разговаривал со своим отцом Моррисом Хеллером, основателем издательства Хеллер Букс, с лета третьего курса обучения в университете Браун. И последнее в его желаниях, чтобы она могла узнать хоть что-нибудь об его приемной матери, ставшей женой его отцу почти через два года после развода, Уилле Паркс, и ничего, ничего, ничего об умершем сводном брате Бобби. Это никак не касается Пилар. Это — его частная жизнь; и пока он не нашел выход из положения, в котором он находится уже семь лет — никаких общих тайн.

Даже сейчас он не уверен, как все случилось — специально или случайно. Конечно, он толкнул Бобби, и они в то время ругались, и он в гневе толкнул Бобби, но он никак не может понять — толкнул ли он его до или после того, как услышал шум подъезжающей машины; он просто не знает — была ли смерть Бобби случайной, или втайне он хотел избавиться от него. Вся его жизнь закручена на том, что произошло в Беркшайрс; и он никак не может определиться — что есть правда, и виновен ли он в преступлении или нет.

Это было лето 1996 года, почти месяц спустя, как его отец подарил ему Великого Гэтсби и еще пять книг на его шестнадцатилетие. Бобби в то время было восемнадцать с половиной лет; и тот только что закончил школу, проскочив все экзамены в немалой степени благодаря своему младшему сводному брату — тот написал для него три выпускные работы по цене два доллара за страницу, всего на семьдесят шесть долларов. Их родители взяли в ренту дом возле Грэйт Баррингтона на весь август; и парни ехали к ним на совместные выходные. Он был слишком молод для вождения; права были лишь у Бобби, и потому Бобби и должен был следить за уровнем масла и за количеством бензина, чего тот, надо заметить, и не сделал. За пятнадцать миль до конца поездки, после всех извилистых, уходящих вверх-вниз, пыльных дорог, закончился бензин. Он бы и не разозлился, если Бобби огорчился бы хоть чуть-чуть, если бы этот заторможенный бездельник извинился бы за свою ошибку, но, по правде говоря, эта ситуация рассмешила Бобби, и тот зашелся в смехе.

Мобильные телефоны существовали и тогда, но его у них не было — им пришлось вылезти из машины и пойти пешком. Это был жаркий, давящий влажностью день со стаями гнуса и комаров над их головами; и он был в плохом настроении, раздраженный идиотским безразличием Бобби, жарой, насекомыми, пешей прогулкой по узкой, каменистой дороге; и довольно скоро он вывалил все, что он думал, на своего братца, обзывая как угодно и провоцируя того на драку. Бобби не отвечал на все его оскорбления. Не заводись из-за ерунды, сказал Бобби, в жизни столько неожиданных поворотов: может, что-нибудь интересное случится с нами на этой дороге, может, ну может же, они повстречают за следующим поворотом двух красивых девушек, двух совершенно голых красивых девушек, и те отведут их в лес, и там они будут любиться подряд шестнадцать часов. В обычных обстоятельствах он бы засмеялся над словами Бобби, остыл бы от подобной пустопорожней болтовни, но сейчас не было ничего обычного; и ему никак не хотелось смеяться. Происходящее было глупостью, и он очень хотел ударить Бобби в лицо.

Когда бы он не вспоминал тот день, каждый раз он представлял, как было бы все по-другому, если бы он пошел справа от Бобби, а не слева. Толчок вытолкнул бы с дороги, а не пихнул бы на середину; и на том вся история и закончилась бы; и никакой истории бы не было; и все не стоило бы и ломаного гроша; лишь всплеск нервов, вскоре позабытый навсегда. Но все было так, а не иначе — в совершенно случайном порядке, он и Бобби на обочине левой стороны дороги, лицом к проезжающим машинам, которых и не было, ни автомобиля, ни грузовика, ни мотоцикла, ничего за десять минут; и все эти десять минут он безостановочно поносил Бобби; затем веселое безразличие брата медленно сменилось недовольством, а затем и злостью; и пройдя пару миль они начали орать друга на друга что было сил.

Как часто они ругались в прошлом? Бесконечно, больше, чем он мог бы вспомнить, но это совершенно обычно, казалось ему, потому что братья ссорятся всегда, и хотя Бобби и не был братом по крови, но был рядом с ним всю сознательную жизнь. Ему было два года, когда его отец женился на матери Бобби, и они стали жить под одной крышей; а до этого — время за пределами воспоминаний, время полностью стертое из его сознания, потому можно смело утверждать, что Бобби всегда был его братом, хоть это и не так на самом деле. Конечно, были обычные стычки и ссоры, а поскольку он был младше на два с половиной года, ему доставалось больше. Расплывчатые воспоминания того, как отец оторвал кричащего Бобби от него каким-то дождливым днем, как приемная мать бранила Бобби за слишком грубые игры, как пнул умыкнувшего из его рук игрушку Бобби в голень. Но не всегда между ними царили войны и сражения, бывали затишья и перемирия и добрые времена; и, начиная с возраста семи-восьми лет, когда Бобби было десять-одиннадцать, он помнит, что начал хорошо относиться к брату, можно сказать, что и любить брата, и тот ответил ему тем же. Но они никогда не были близки, как могут быть близки братья, хоть и ругающиеся между собой; и без сомнения причиной тому была искусственность братства их семьи — каждый из них хранил верность в глубине души только своему родителю. Нельзя сказать, что Уилла была ему плохой матерью, или его отец был плохим отцом для Бобби. Наоборот. Взрослые были очень близки друг другу, и их отношения были крепкими и на удивление далекими от возможных проблем, и каждый из них сделал бы что угодно, чтобы у детей не возникло и тени сомнения в их привязанности у ним. Но все же оставались совершенно невидимые линии напряжения, микроскопические трещинки, напоминающие о нецельности их семьи. Фамилия Бобби, к примеру. Уилла была Уилла Паркс, а ее предыдущий муж, умерший от рака в тридцать шесть лет, был Нордстром; и Бобби тоже был Нордстром; и от того, что он был Нордстром четыре с половиной лет, Уилла так и не решила поменять фамилию на Хеллер. Она подумала, что смена фамилии смутит Бобби, а если честно — она не смогла стереть последнее напоминание о своем первом муже, который любил ее и ушел из жизни ни по чьей вине; и лишить сына его фамилии она восприняла бы как смерть мужа во второй раз. Прошлое тогда стало частью настоящего, и призрак Карла Нордстрома был пятым членом их семьи, чье отсутствие оставило след на Бобби — брата и не-брата, сына и не-сына, друга и врага.

Они жили под одной крышей, но кроме факта, что их родители были мужем и женой, у них было очень мало общего. Темпераментом и видом, склонностями и поведением, всеми критериями, описывающими личность, они были различны, глубоко и несочетаемо различны. С течением лет каждый из них ушел в свое собственное окружение, и, достигнув юношества, они редко пересекались друг с другом, за исключением семейных ужинов и походов в гости. Бобби был открытый, веселый и легкий на подъем, но при этом ужасный ученик, ненавидящий школу; и из-за неосторожного и бунтарского поведения он получил клеймо проблемного. На его фоне младший сводный брат постоянно получал высшие оценки по всем предметам. Хеллер был тихий и замкнутый, Нордстром был весь наружу и неугомонный; и каждый из них думал, что жить по-другому было бы совершенно неправильно. И ко всему прочему, мать Бобби была профессором английского языка в университете Нью Йорка, женщиной со страстью к книгам и идеям: как трудно, должно быть, было для ее сына слышать ее похвальбы Хеллеру за академическую успеваемость, ее радость от того, что тот попал в школу Стайвезант, и разговоры за ужином о черт-их-подери-с-их экзистенциализмом. В возрасте пятнадцати лет Бобби затянуло в марихуану, и он стал одним из тех подростков с остекленевшими глазами, блюющих на выходных вечеринках и подторговывающих наркотой. Сухарь Хеллер, плохиш Нордстром, и им никогда не сойтись. Словесные перестрелки случались иногда с обоих сторон, но до драки не доходило — тут вмешались законы генетики. Когда они оказались на дороге в Беркшайрс двенадцать лет тому назад, шестнадцатилетний Хеллер был ростом чуть ниже шести футов и весил сто семьдесят фунтов. Нордстром, субтильных кровей, был ростом пяти футов и восьми дюймов с весом сто сорок пять. Неодинаковость лишила любого шанса на бой. Так выходило, что они принадлежали разным весовым категориям.

О чем они ругались в тот день? Какое слово или предложение, какие слова и речи так разозлили его, что он потерял контроль над собой и толкнул Бобби на землю? Он не может отчетливо вспомнить. Столько было сказано во время их ссоры, столько обвинений пролетело от одного к другому, столько скрытой враждебности вылезло наружу в страстных и мстительных выбросах, что ему трудно остановиться на чем-то одном, особенно зацепившем его. Поначалу все было очень по-детски. Раздражение от невнимательности Бобби, еще одна глупость из многих глупостей, как может он быть таким безмозглым и беззаботным, посмотри, куда ты нас завез. Со стороны Бобби — раздражение от нудного брата, зудящего о чепухе, его ханжеская правильность, превосходство всезнайки, долбящего его столько лет. Обычное дело между юношами, между взрослеющими юношами, ничего тревожного. Но тогда, с тем, как нарастало напряжение между ними, и Бобби начал заводиться не на шутку, их ссора достигла самого дна, самого горького дна, что запахло кровью. Ругань перешла на семью, не только на них двоих. О том, как Бобби не хочет быть отщепенцем в святом семействе, как ему противно видеть материнскую привязанность к Майлсу, как он наелся наказаниями и запретами, завалившими его бессердечными, злыми взрослыми, как он не может больше слышать ни одного слова об академических конференциях и издательских делах и почему эта книга лучше той — он устал от всего этого, устал от Майлса, от его матери и приемного отца, от всех в этом чертовом доме, и он никак не может дождаться того, чтобы уехать отсюда в колледж в следующий месяц, и если он даже и бросит учебу, он покончил с ними со всеми и ни за что не вернется назад. Адиос, мудозвоны. Пошли вы на хуй, Моррис Хеллер и его долбаный сын. Пошел на хуй, ебаный мир.

Он никак не может вспомнить слово или слова, выведшие его из себя. Скорее всего, это и неважно; скорее всего, это и невозможно вспомнить — какое оскорбление из тех плевков обвинений послужило толчком; но самое главное, самое нужное для него это знать — слышал ли он приближающуюся к ним машину или нет, машину, внезапно показавшуюся из-за крутого поворота на скорости пятьдесят миль в час, показавшуюся только тогда, когда стало слишком поздно, чтобы предотвратить удар. В чем он уверен это то, что Бобби кричал на него, и он на него в ответ; он кричал, чтобы тот остановился, чтобы тот заткнулся; и во время этого безумного крика они все также шли вдоль дороги, совершенно не замечая ничего вокруг них — слева лес, справа луг, густые облака над ними, щебечущие птицы в небе, пеночки, дрозды, соловьи — все это исчезло для них тогда, а осталась лишь ярость их голосов. Похоже, что Бобби не слышал приближающегося автомобиля или не обращал внимания на это, поскольку шел по обочине и не чувствовал никакой опасности. А ты? Майлс спрашивает себя. Слышал или не слышал?

Толчок был сильный и целенаправленный. Толчок сбил Бобби с ног и послал его ошеломленного на дорогу, где тот и упал, стукнувшись головой об асфальт. Потом он тут же сел, потирая свою голову и ругаясь, но, как только он хотел встать на ноги, машина срезала его, раздавив; и все изменилось в их судьбах навеки.

Это самое главное, о чем он не хочет рассказывать Пилар. Следующее — это письмо, которое он написал родителям через пять лет после смерти Бобби. Он только что закончил тогда третий курс в университете Браун и решил провести лето в Провиденсе, работая на пол-ставки исследователем для одного из его профессоров истории (ночи и выходные в библиотеке) и днем доставщиком местного магазина электротоваров (установка кондиционеров, перетаска телевизоров и холодильников по узким лестницам). Девушка появилась тогда в его жизни: она жила в Бруклине, и он решил сбежать от ночной работы на один июньский выходной и поехал в Нью Йорк, чтобы увидеться с ней. У него были тогда ключи от родительской квартиры на Даунинг Стрит; его комната оставалась нетронутой; и с самого начала его отъезда в колледж существовал договор, что он может приезжать когда хочет и уезжать когда хочет без никаких обязательств предварительно сообщать о своем приезде. Он выехал поздно в пятницу после работы в магазине и попал в квартиру только после полуночи. Его родители спали. Рано утром его разбудили их голоса, доносящиеся из кухни. Он встал из постели, открыл дверь комнаты и замешкался. Они говорили между собой более громко и более резко, чем обычно; скрытая боль звучала в голосе Уиллы; они не выясняли между собой отношения (это случалось очень редко); они говорил о чем-то важном, о каком-то деле, которое вновь всплыло между ними; и он не решился помешать их разговору.

Лучшим решением было бы зайти назад в комнату и закрыть за собой дверь. Если бы он и остался в коридоре, слушая их, он знал, что у него никакого права оставаться там, и что он должен и обязан уйти, но никак не мог заставить себя — он был слишком любопытен, слишком заинтригован тем, что происходило; тогда он остался; и в первый раз в своей жизни он подслушал их частный разговор; а разговор был преимущественно о нем; это было первый раз, когда он услышал их разговор о нем в его отсутствии.

Он другой, сказала Уилла. В нем есть холод и гнев, что пугают меня, и мне не нравится, как он относится к тебе.

Ничего особенного, ответил его отец. Мы, может, уже не разговариваем так, как прежде, но это нормально. Ему почти двадцать один год. У него своя жизнь.

Вы раньше были очень близки. Одна из причин, почему я тебя полюбила — потому что видела, как ты любил этого мальчика. Вспомни бейсбол, Моррис? Вспомни те часы ты провел с ним в парке, когда учил его как правильно бросать мяч?

Золотые дни.

И он был хорошим, правда? Я имею в виду — очень хорошим. Главным питчером в школьной команде. Он был так увлечен этим. А потом он бросил все и ушел из команды весной.

Весной после того, как погиб Бобби, вспомни. Тогда он был сам не свой. Мы все были. За что его винить. Если он не хотел больше играть в бейсбол — это его дело. Ты говоришь, будто он хотел причинить мне боль. Я не думал так никогда.

А потом он начал выпивать? Обнаружилось это потом, но я думаю, что все началось именно тогда. Курить и выпивать, и всякие странные друзья.

Он старался повторить Бобби. Они не были очень дружны, но мне кажется, что Майлс любил его. Если ты видел, как погиб твой брат, ты захочешь, чтобы часть его стала тобой.

Бобби был беззаботным лоботрясом. Майлс был мрачным скелетом с косой.

Я признаю, что у него были определенные мрачные проявления в характере. Но он прилично учился в школе. Не смотря ни на что, он всегда мог добиться хороших оценок.

У него светлая голова, я не спорю. Но он холодный, Моррис. Опустошенный, отчаявшийся. Даже не знаю, как представить себе его будущее…

Как часто мы говорили с тобой об этом? Сотню раз? Тысячу раз? Ты же знаешь всю его жизнь, как и я. У него не было матери. Мари-Ли бросила его, когда ему было шесть месяцев. Пока не появилась ты, его воспитывала Эдна Смит, та самая, легендарная Эдна Смит, но все равно она была лишь няней, и это было ее работой; и все это означает одно — все шесть месяцев у него не было настоящей матери. Когда ты вошла в его жизнь, возможно, уже было поздно.

Так ты понимаешь, о чем я говорю?

Конечно, понимаю. Я всегда понимал.

Он больше не мог слышать этого. Они разобрали его на кусочки, раскромсали его с той холодностью и точностью разрезов по мертвому телу патологоанатомом, обсуждая его, как будто бы он был мертв. Он прокрался назад в спальню и тихо прикрыл дверь. Они не представляли себе, как он любил их. Пять лет он носил в себе воспоминания того, что он сделал со своим братом на той дороге в Массачусетсе, и потому, что он никогда не рассказал об этом толчке и о том, как это мучило его, они посчитали его чувство вины каким-то заболеванием. Может, он и заболел, может, он и замкнулся в себе, стал нелюдимым, но это не означает, что он перестал их любить. Бесконечно щедрая, чувствительная Уилла и доброжелательный, умный отец — он ненавидел себя за причиненную им боль, за бессмысленный траур. Они видели в нем ходячего мертвеца, у которого нет никакого будущего; и как только он сел на кровать и увидел маячившее перед ним в будущем отсутствие будущего, он понял, что у него нет сил снова увидеть их. Скорее всего, лучшим выходом для всех сторон было отдалиться от них, как можно дальше, или исчезнуть.

Дорогие родители, он написал на следующий день. Простите за неожиданность моего решения, но после окончания еще одного года колледжа мне показалось, что я наелся учебой досыта, и небольшая пауза мне никак не повредит. Я уже оповестил декана, что я могу пропустить осенний семестр, а если этого будет недостаточно, то и весенний семестр тоже. Простите, если разочаровал. С другой стороны вам не нужно беспокоиться об оплате моего обучения некоторое время. Сразу оговорюсь, что не жду от вас никаких денег. У меня есть работа, и я смогу прокормить себя. Завтра я отправляюсь в Лос Анджелес, чтобы увидеться с моей матерью на пару недель. После этого, как только все утрясется там, где решу остановиться, я дам о себе знать. Обнимаю и целую вас обоих. Майлс.

Правда то, что он покинул Провиденс на следующее утро, но он не направился в Калифорнию увидеться с матерью. Он направился в другое место. За семь с небольшим лет он поменял несколько раз место пребывания, но так и не дал о себе знать.

3

2008 год, второе воскресенье ноября; он лежит в постели с Пилар, перелистывая Энциклопедию Бейсбола в поисках странных и забавных фамилий. Они уже занимались этим пару раз, и ему кажется очень важным, что она тоже находит смешное в таком абсурдном развлечении, и что она может уловить дух Диккенса, заключенный в этих двухстах семидесяти страницах дополненного, переработанного издания 1985 года, купленного им за два доллара прошлым месяцем. Сегодня он рыщет среди фамилий питчеров и тут же находит первое многообещающее имя. Бутс [Ботинки] Поффенбергер. Пили морщится, чтобы не засмеяться, потом закрывает свои глаза, потом задерживает дыхание, но все же не может удержаться более, чем на пару секунд. Выдох вылетает из нее ураганным грохотом, визгом и салютом хохота. Когда смех проходит, она выдирает книгу из его рук, обвинив его в придумывании. Он отвечает: Я бы никогда не стал. В подобные игры интересно играть только с серьезным лицом.

А вот и он, как раз на странице 1977: Клетус Элвуд "Бутс" Поффенбергер, родившийся 1 июля 1915 года в Уилльямспорте штата Мэриленд, рост пять футов и десять дюймов, правша, играл два года с Тайгерз (1937 и 1938 года) и один год с Доджерс (1939 год), 16 побед и 12 поражений.

Он продолжает: Уамми [Хрясь] Дуглас, Сай Слапника [Шлеповник], Нудлз [Лапша] Хан, Уики [Чумной] МкЭвой, Уинди [Ветряной] МкКолл [МкЗвон] и Билли МкКул [МкКрутой]. Услышав имя последнего игрока, Пили довольно стонет. Она на верху блаженства. До самого конца утра он уже больше не Майлс. Он — Билли МкКул, ее милый и возлюбленный МкКул, ас всех фигур, туз ее сердца и всего, что у нее есть.

Позже, около одиннадцати часов, он узнает из газеты, что умер Херб Скор [Забивала]. Он был слишком молод, чтобы увидеть, как тот играл, но он помнит историю, рассказанную его отцом, о той игре поздним вечером в мае 1957 года, когда бейсбольный мяч, отлетевший от биты игрока Янкиз Джила МкДугалда, попал Скору в лицо и закончил карьеру игрока, который мог бы стать одним из самых лучших бейсболистов за все время. Судя по рассказу отца, которому тогда было десять лет, Скор был самым лучшим левшой на бейсбольном поле, возможно, даже лучше Куфакса, который тоже играл в то же время, но еще не стал тем легендарным игроком. Это несчастье случилось ровно за месяц до того, как Скору исполнилось двадцать четыре года. Шел третий сезон его игр с Кливленд Индианз; первый сезон — новичок-года в 1955 (16 побед, 10 поражений, 2, 85 ошибки за игру, 245 страйкаутов); следующий сезон — еще более впечатляющий (20 — 9, 2, 53 и 263). А затем он встретился с МкДугалдом тем прохладным весенним поздним вечером на поле Мунисипал Стадиум. Скор упал от удара мяча как если бы от пули (по словам отца); и его недвижимое тело лежало пластом на бейсбольном поле — кровь текла из носа, рта и правого глаза. Нос был сломан, но худшее досталось глазу, разбитому настолько, что все боялись, что он останется без глаза или просто ослепнет. В раздевалке после игры, совершенно убитый случившимся, МкДугалд пообещал бросить играть в бейсбол, если Херб потеряет глаз. Скор провел три недели в больнице и пропустил оставшуюся часть сезона; видеть он стал расплывчато, и у него появились трудности в определении расстояний, но глаз постепенно зажил. Когда он попытался вернуться в игру на следующий сезон, он уже, к сожалению, не был тем же питчером. Он потерял скорость бросков, стал непостоянен в игре и уже не мог никого выбить с поля. Он еще пытался что-то сделать в последующие пять лет, выиграл лишь семнадцать игр из пятидесяти семи, а потом собрал свои вещи и уехал домой.

Читая некролог в Нью Йорк Таймс, он поражен тем, что Скору досталось столько неприятностей в его жизни, и что несчастный случай 1957 года — лишь один случай из многих, преследовавших всю жизнь. Как написал в некрологе Ричард Голдстейн: Когда ему было три года, его сшиб грузовик с хлебом, и его ногам достались серьезные повреждения. Он пропустил год школы из-за ревматической лихорадки, сломал лодыжку, поскользнувшись на мокром полу, и левое плечо, поскользнувшись на траве во время игры. К тому же он повредил левую руку в 1958 году, попал в автомобильную аварию в 1998 и у него случился инсульт в 2002 году, от которого он так и не отошел. Это совершенно непостижимо — со сколькими неприятностями встретился в своей жизни этот человек. Майлс внезапно ощущает желание позвонить отцу и поговорить с ним о Херберте Джуд Скоре и бессмысленности судьбы, странностях жизни, о что-если-бы и могло-бы-быть, о всех вещах, о которых они говорили между собой много лет тому назад, но правильное время для разговоров еще не пришло, и если оно когда-нибудь и придет, то уж никак не для междугороднего телефонного разговора; и он перебарывает в себе желание звонка; а к этой истории он вновь возвращается в беседе с Пилар тем же вечером.

Как только он прочитывает некролог ей, ему становится не по себе от грусти, покрывшей ее лицо, от глубины горечи в ее глазах, от ее погрустневшего рта и опустившихся плеч. Он не уверен, но ему кажется, что она задумалась о своих родителях и об их внезапной и ужасной гибели, о несчастье, унесшем их от нее в детстве, и о том, что она все еще грустит о них; и он жалеет о том, что прочитал ей, стыдя самого себя за причиненную ей боль. Чтобы приободрить ее, он откладывает газету в сторону и начинает рассказывать еще одну историю, одну из тех историй, которые рассказывал ему его отец, но эта история стоит особняком — она стала притчей в их доме — и он надеется этим стереть грусть в ее глазах. Лаки [Везунчик] Лорке, говорит он. Ты когда-нибудь слышала о нем? Нет, конечно, нет, отвечает она, чуть улыбаясь, услышав фамилию. Еще один бейсболист? Да, говорит он, но совсем невыдающийся. Выходил на замену у Джайантс и Филлис в сороковых и пятидесятых годах, ничего особенного, кроме одного факта о нем, что Джек Лорке, кличка Лаки, это настоящее воплощение теории жизни, говорящей — не все так плохо в этой жизни. Послушай это, начал он. Когда он служил в армии во время Второй Мировой войны, то не только выжил во время Дня-Д, дня высадки во Франции, и битвы в Арденнах, но однажды, днем, в гуще боя он шел с четырьмя солдатами, по два с обоих сторон, и тут разорвалась бомба. Остальные четверо погибли на месте, а Лорке вышел оттуда без единой царапины. Или эта история, продолжает он. Война закончилась, и Лаки готовится сесть в самолет, который должен отвезти его домой в Калифорнию. В последний момент майор или полковник появляется там, занимает его место, и Лаки оказывается за бортом. Самолет вылетает и терпит крушение, а все на борту погибают.

Эта история — правда? спрашивает Пилар.

Сто процентов. Если ты мне не веришь, то можешь прочитать.

Ты знаешь очень странные истории, Майлс.

Погоди. Я еще не закончил. Идет тысяча девятьсот сорок шестой год, и Лаки играет в бейсбол в одной из низших лиг. Его команда едет в турне на автобусе. Они останавливаются где-то, чтобы пообедать, и в это время тренер команды говорит, что Лаки переводят в команду повыше. Лаки должен отправиться туда немедленно своим ходом; и тогда он забирает свои вещи, слезает с автобуса и путешествует домой, голосуя на дороге. Автобус уезжает, долго едет, час за часом; и посередине ночи начинается дождь. Они — где-то в горах, окружены темнотой, мокротой, и водитель теряет контроль: автобус летит вниз с горы, и все погибают. Ужас. Но один человечек остается в живых. Опять. Подумай, какая вероятность, Пили. Смерть приходила к нему три раза, и все три раза он от нее ушел.

Лаки Лорке, шепчет она. Он все еще жив?

Похоже. Сейчас ему будет где-то около восьмидесяти, но я думаю, он все еще жив.

Через некоторое время после этого Пилар получает оценки Единого Экзамена — САТ. Они неплохие, даже лучше, чем он предполагал. С ее отличными оценками в школе и этим результатом теста он уверен, что она будет принята в любой колледж, куда бы она не подала документы. Нарушив правило избегать рестораны, он ведет ее на праздничный ужин следующим вечером и отчаянно борется весь ужин с желанием прикоснуться к ней на людях. Он очень горд ею, говорит он, он жаждет расцеловать всю ее, каждый кусочек ее тела, проглотить ее целиком. Они рассуждают о возможностях, простирающихся перед ней; и он настаивает на том, чтобы уехать из Флориды, и чтобы она попробовала себя в каком-нибудь престижном университете на севере, но Пилар отвергает такой шаг, потому что не может представить себя вдалеке от своих сестер. Ты же не знаешь, говорит он, все может измениться между вами, и не будет никакого вреда, если ты попробуешь, просто попробуешь, если сможешь поступить. Да, отвечает она, но каждая заявка на поступление стоит денег, и никакого нет смысла разбрасывать деньгами. Не беспокойся о деньгах, настаивает он. Он заплатит. Она не должна ни о чем беспокоиться.

К концу следующей недели она по шею загружена работой заполнения форм. Не только для поступления в университет Флориды, но и в Бернард, Вассар, Дюк, Принстон и в университет Браун. Она заполняет формы, сочиняет необходимые эссе (он их прочитывает, но ничего не изменяет или добавляет, потому что этого и не нужно); а потом они возвращаются к жизни, к их прежней жизни, пока не началась университетская лихорадка. Позже этим же месяцем он получает письмо от одного его старого приятеля из Нью Йорка, одного из тех странных друзей, с кем дружил в школе. Бинг [Звонок] Нэйтан — единственный человек из прошлого, с кем он переписывается, единственный, кто знал все его адреса проживания все эти годы. Сначала он зачарованно удивлялся собственному желанию переписываться лишь с Бингом, но после шести-восьми месяцев писем он понял, что ему не оторваться от своего прошлого, и что ему нужна хоть одна связь с его прежней жизнью. Они раньше даже не были достаточно близки друг с другом. Честно говоря, он считает Бинга немного надоедливым, временами труднопереносимым, но Бинг продолжал оставаться с ним на связи; и в глазах Бинга он по совершенно непонятным причинам вырос в очень значительную личность; так что он доверяет Бингу, целиком полагаясь на его рассказы об изменениях в их Нью Йорке. Так устроены их отношения. Бинг и был тем, кто рассказал ему о смерти бабушки, кто рассказал о сломанной ноге отца, о глазной операции Уиллы. Его отцу сейчас шестьдесят два, а Уилле — шестьдесят, и они не будут жить вечно. Бинг следит за всем происходящим. Если что-нибудь случится с кем-нибудь, он будет на телефоне уже на следующей минуте.

Бинг докладывает, что сейчас он живет в районе Бруклина, называемом Сансет (Закат) Парк. В середине августа он и его знакомые вселились в небольшой заброшенный дом на улице напротив кладбища Гринвуд, и с тех пор они там и живут. По непонятным причинам электричество и тепло все еще работают. Такое положение, конечно, может измениться в любое время, но, похоже, случилась какая-то ошибка, глитч, и никто не появился отключить дом от сервиса. Все ненадежно, да, и каждым утром они могут проснуться и быть выселенными прямиком на улицу, но, пока город затягивает потуже пояс трат и уже потерял немало рабочих мест, здесь — в Сансет Парк — они невидимы никаким службам; и ни полиция и ни судебные исполнители не появлялись здесь, чтобы выдворить их отсюда. Бинг не знает, готов ли Майлс к новым изменениям в своей жизни, но один из членов их команды недавно покинул Нью Йорк, и освободилась комната, если она ему нужна. Предыдущего обитателя звали Милли, и поменять Милли на Майлса, похоже, вытекает по алфавиту, пишет он. Вытекает по алфавиту. Еще один образец того, кто такой Бинг, с его логикой, но предложение идет от чистого сердца; и как только он начинает описывать людей, живущих здесь (мужчина и две женщины, писатель, художник, закончивший колледж студент, всем — за двадцать, все — бедные и еле перебивающиеся, все — талантливые и умные), становится ясно, что он старается найти как можно больше привлекательного в приглашении переезда в Сансет Парк. В конце Бинг добавляет, что отец Майлса в порядке, а Уилла уехала в Англию в сентябре, где она проведет целый год преподавателем по приглашению в университете Экстер. В коротком постскриптуме он добавляет: Подумай.

Хочет ли он вернуться в Нью Йорк? Наступило ли время для блудного сына виновато вернуться домой и зажить прежней жизнью? Шесть месяцев тому назад он, возможно, вернулся бы без малейшего колебания. Даже месяц тому назад он мог бы об этом поразмышлять, но сейчас — нет никаких сомнений. Пилар завоевала его сердце, и простейшая мысль уйти куда-то без нее становится невыносимой для него. Он сворачивает письмо Бинга и кладет его назад в конверт, а затем беззвучно благодарит своего друга за то, что письмо помогло принять решение. Ничего нет важного, чем Пилар, а когда придет время, то есть осталось совсем немного времени, и наступит ее следующий день рождения, то он попросит ее выйти за него замуж. Пока не совсем ясно, примет ли она его приглашение, но он обязательно спросит ее об этом. Вот такой ответ письму Бинга. Пилар.

Вся проблема в том, что Пилар — не просто Пилар. Она — все еще член семьи Санчез: и пусть она и Анджела сейчас не так близки друг к другу, Мария и Тереза все так же рядом. Те же четыре молодые женщины, так же скорбящие о безвременной потере своих родителей; как бы не была сильна привязанность Пилар к нему, ее семья — на первом месте. После ее отъезда к нему в июне она уже позабыла, как страстно желала покинуть семейное гнездо. Она начала скучать о прежних днях, и теперь каждую неделю она видится со своими сестрами, по крайней мере, два раза в неделю. Он держится от этого подальше и составляет ей компанию настолько редко, как это только возможно. Мария и Тереза вежливы и безвредно болтливы, но слишком скучны после часа болтовни с ними; Анджелу скучной не назовешь, но она всегда настроена против него. Ему не нравится, как она смотрит на него, постоянно испытывая его взглядом презрения и в то же время соблазнения, как будто до сих пор никак не может поверить в то, что они вместе: не от того, что у нее возник интерес к нему (кому вообще может быть интересен этот немытый мусорщик?), но по закону вещей — он, мужчина, должен быть увлечен ей, прекрасной женщиной, чей смысл существования — быть прекрасной, и чтобы мужчины влюблялись в нее. Нехорошо, но он все еще помнит об его подарках прошлым летом — бесконечный дождь подарков каждый день недели; и, хоть он пошел на это из добрых побуждений, он никак не может отделаться от того чувства отвращения, когда увидел ее внезапную живость, ее ненасытный голод к тем ненужным, глупым вещам.

Двадцать седьмого ноября он позволяет Пилар уговорить себя, чтобы пойти к Санчез на ужин в честь Дня Благодарения. Он идет на это вопреки своим принципам, чтобы доставить ей радость; и он также знает, что если бы он остался у себя, то дулся бы на нее до самого ее прихода. Первый час проходит без видимых проблем, и он внезапно делает открытие для себя, что ему тут нравится. Пока девушки готовят еду на кухне, он и приятель Марии, двадцатитрехлетний автомобильный механик Эдди, идут во двор, чтобы проследить за малышом Карлосом. Эдди, оказывается, тоже любит бейсбол, много читал о бейсболе и много об этом знает; и, начав разговор с недавней смерти Херба Скора, они переходят к трагическим судьбами различных питчеров прошедших десятилетий.

Первый — Денни МкЛэйн из Детройт Тайгерз, последний, кто выиграл тридцать игр, и, нет сомнений, что таких больше и не будет, лучший питчер Америки с 1965 по 1969, чья карьера была уничтожена азартными играми и близкими друзьями, оказавшимися мафиозниками. Ушел с поля в возрасте двадцати восьми лет, попал в тюрьму за продажу наркотиков, долги и вымогательство, распух весом до гигантских триста тридцати фунтов и вновь попал в тюрьму на шесть лет в середине девяностых за кражу двух с половиной миллионов долларов из пенсионного фонда компании, на которую работал.

Он сам себя сделал таким, говорит Эдди, и у меня нет к нему никакой жалости. Но вспомни Бласса. Какого черта это случилось с ним?

Разговор переходит к Стиву Блассу — тот играл за Питтсбург Пайретс с середины шестидесятых до середины семидесятых, всегда более десяти побед в сезоне, звезда финальных игр 1971 года, следующий 1972 год — лучший в карьере (19-8, 2, 49 ошибки за игру), а затем, уже в конце сезона, в последний день года, Роберто Клементе, будущий член Зала Бейсбольной Славы, приятель по команде, погибает в самолетной аварии, перевозя помощь пострадавшим в землетрясении в Никарагуа. На следующий сезон Бласс не смог бросить ни одного страйка. И он совсем потерялся на поле — 3–9, 9, 85 ошибок за игру. Он попробовал себя на следующий сезон, но после одной игры (семь хоумранов за пять иннингов) он бросил играть. Смерть Клементе повлияла на внезапный обвал Бласса? Никто точно не знает, но, в чем был уверен Эдди, и большинство любителей бейсбола тоже, что Бласс попал под влияние так называемой вины выжившего, и что он так хорошо относился к Клементе, что просто не смог продолжать играть после смерти друга.

По крайней мере у Бласса было семь-восемь хороших сезонов, говорит Майлс. А вспомни Марка Фидрича.

А, отвечает Эдди, Марк "Птица" Фидрич; и затем они пускаются в расхваливания короткой и яркой карьеры явившейся-из-ниоткуда-сенсации, ослепительно вспыхнувшей на всю страну лишь на короткие несколько месяцев, двадцати однолетнего парня, вероятно, самого обожаемого всеми игрока, который когда либо играл. Никто не видел до него ничего подобного — питчер разговаривал с мячом, становился на колени и разглаживал руками пыль под собой, и всю игру его как будто били электрические удары внезапной нервной судороги — не человек, а вечнодвижущаяся машина в образе человека. Первый сезон он был неудержим: 19-9, 2, 34 ошибки, главный питчер игры Всех Звезд Американской лиги, лучший новичок сезона. Прошло несколько месяцев; он повредил себе колено, катаясь на лошади во время весенней подготовки, а затем, хуже того, порвал плечевые мышцы как раз в самом начале сезона. Он потерял руку для игры, и, такие дела, Птицы больше не было — от питчера к экс-питчеру за одно мгновение.

Да, говорит Эдди, очень жаль, но все равно не сравнишь с тем, что случилось с Донни Муром.

Нет, не сравнишь, говорит Майлс, кивая согласно головой.

Он помнит, как случилось это, и помнит, каким потрясенным стало лицо отца, когда тот поднял глаза от газеты за завтраком двадцать лет тому назад и произнес, что Мур умер. Донни Мур из калифорнийских Анджелс, тот самый, кого ввели в заключительную пятую игру с бостонскими Рэд Сокс в чемпионском споре Американской лиги 1986 года. Анджелс вели игру с незначительным перевесом и уже были готовы выиграть свой первый в истории чемпионский титул; и тут Мур совершил самый худший бросок в своей жизни, и бостонец Дэйв Хендерсон выбил мяч хоумраном; и вся игра после этого поменялась; и Анджелс в конце концов проиграли. Мур так и не смог отойти от этого унижения. Три года спустя, задыхающийся от финансовых и семейных проблем, возможно, и не совсем в себе, Мур разругался с женой в присутствии их троих детей. Он достал пистолет, выстрелил три раза в жену, не причинив ей особого вреда, а затем направил пистолет на себя и снес себе голову.

Эдди смотрит на Майлса и качает головой, недоумевая. Не понимаю, говорит он. Его питч не был хуже, чем бросок Бранка против Томсона в пятьдесят первом. Но Бранка, ведь, не покончил жизнь самоубийством? Он и Томсон стали друзьями; и они разъезжают сейчас по всей стране, подписывая вместе бейсбольные мячи; и когда бы ты не увидел их фотографию — они улыбаются друг другу, два старпера, начихавших на все проблемы. Почему Донни Мур сейчас не подписывает мячи с Хендерсоном вместо того, чтобы покоиться в могиле?

Майлс пожимает плечами. Вопрос характеров, говорит он. Каждый человек отличается от другого человека, а когда случаются трудные времена каждый проживает их по-своему. Мур треснул. Бранка — нет.

Ему нравится вести беседу о подобном с Эдуардо Мартинезом смеркающим днем четверга Дня Благодарения; и пусть их разговор можно назвать каким-то образом и печальным — истории падений, разочарований и смерти — бейсбол, как и вселенная, так же полон жизнью и всем происходящим в жизни, хорошим или плохим, трагичным или комичным. Сегодня им достались кусочки отчаяния и загубленных надежд, но в следующий раз, когда они встретятся (надеясь, что они еще раз встретятся), их полдень будет заполнен смешными историями, от которых точно в конце заболят животы. Ему кажется, что Эдди — серьезный, добродушный человек; и его тронуло, что новый парень Марии напялил на себя пиджак и галстук для праздничного ужина в доме Санчезов, и что у него свежая стрижка на голове, и что в воздухе чувствуется запах его одеколона. Парень — приятная компания, хоть его приятность — это просто факт, что ему достался мужской союзник в этой стране женщин. Затем их зовут к ужину; и присутствие Эдди за столом, похоже, нейтрализует враждебность Анджелы или, по крайней мере, отвлекает ее внимание от него, заметно уменьшив количество ее испытывающих взглядов. Здесь присутствует еще один человек, еще один посторонний для оценки и осуждения, для того, чтобы проверить — достоин он или недостоин еще одной ее младшей сестры. Эдди, похоже, проходит это испытание, но Майлса озадачивает мысль, что Анджела не побеспокоилась привести никого с собой на этот ужин, что у нее нет, выходит, близкого друга. Муж Тересы далеко отсюда, и, конечно, невозможно ожидать от нее мужского компаньона, но почему Анджела не нашла мужчину? Может быть, Мисс Сама Прекрасность не любит мужчин, размышляет он. Может быть, ее работа отвратила ее от них.

Сержант Лопез отсутствует дома уже десять месяцев, и потому еда начинается с бессловесной молитвы за его безопасность. Через несколько секунд после того, как они приступают к ужину, все внезапно смотрят на Тересу, неожиданно залившуюся слезами. Пилар, сидящая рядом с ней, обнимает Тересу за плечи и целует ее в щеку. А он все смотрит на скатерть стола и пытается удержать себя от просьб Богу. Бог никак не связан с тем, что происходит в Ираке, уговаривает он себя. Бог никак не связан с этим. Он представляет Джорджа Буша и Дика Чейни, стоящих у стены, а потом — их же расстрелянных; а затем, ради Пилар, ради всех за столом, он желает, чтобы муж Тересы был бы удачлив и вернулся бы неповрежденным.

Он начинает думать, что на сегодня все испытания Анджелы закончились. Они опустошили несколько раз свои тарелки; сейчас — под атакой десерт; и после всего, как жест доброй воли, он предложит себя, чтобы помыть тарелки, и ему не не понадобится ничья помощь; а после того, как он вымоет и высушит бесчисленное количество тарелок, стаканов и приборов, как только он отскребет кастрюли и сковородки и разместит их по своим местам в шкафах, он придет в гостиную и найдет Пилар, и скажет, что уже поздно, что ему надо завтра на работу; и они уйдут, лишь двое их, выскользнут из дома и запрыгнут в машину прежде, чем кто-нибудь сможет вымолвить хоть одно слово. Отличный план, о да, но в то самое мгновение, как Анджела заканчивает есть последний кусок тыквенного пирога (никакой кубинской еды сегодня, все — только американское, начиная фаршированной птицей и заканчивая клюквенным соусом, подливой, сладким картофелем и традиционным десертом), она кладет свою вилку, убирает салфетку и встает. Мне нужно поговорить с тобой, Майлс, говорит она. Пойдем в глубину дома, чтобы никто нам не помешал, хорошо? Это очень важно.

Это неважно. Это совсем неважно. Анджела чувствует себя обделенной — только и всего. Скоро Рождество, и она хочет, чтобы он опять помог ей. Что это значит? спрашивает он. Разное, говорит она. Например, то, что он принес ей этим летом. Невозможно, отвечает он ей, это противозаконно, и он не хочет терять эту работу.

Ты сделал это для меня однажды, говорит она. Непонятно, почему ты не сможешь сделать это еще раз.

Я не могу, повторяет он. Я не могу рисковать.

Ты порешь чушь, Майлс. Все этим занимаются. Я слышала разные истории, и я знаю, что происходит. Эти чистки как прогулки по магазину. Фортепиано, катера, мотоциклы, драгоценности, все такое дорогое. Работники цепляют все, что им попадает пол руку.

Не я.

Я не прошу катера. И зачем мне фортепиано, если я не умею играть? Но все остальное красивое, ты понимаешь, о чем я? Нужные вещи. Вещи, от которых становится радостно.

Ты стучишься не в ту дверь, Анджела.

Ты что — такой глупый, Майлс?

Ближе к цели разговора. Я полагаю, ты хочешь мне сказать что-то, а все, что я слышу — ерунда.

Ты забыл, сколько лет Пилар?

Ты серьезно…

Не забыл?

Ты не станешь. Она же твоя сестра, помнишь?

Один звонок в полицию — и ты спекся, дружочек.

Прекрати. Пилар плюнет в твое лицо. Она больше никогда не заговорит с тобой.

Подумай о вещах, Майлс. Красивых вещах. О горах красивых вещей. Это лучше, чем думать о тюрьме, да?

По дороге домой, уже в машине, Пилар спрашивает, о чем хотела поговорить с ним Анджела, но он избегает правдивого ответа, всячески стараясь не выказать, как он презирает ее, как глубоко она ему ненавистна. Он бормочет что-то о Рождестве, о секретном намерении их сделать что-то для всех членов семьи, но он не может и вымолвить слова, потому что Анджела заставила его поклясться, что он будет молчать до условленного момента. Это, похоже, успокаивает Пилар — она улыбается в предвкушении чего-то хорошего, ожидающего их; и вскоре они уже не говорят об Анджеле, а обсуждают впечатление, которое оставил после себя Эдди. Пилар говорит, что он милый и совсем неплохо выглядящий, но она не уверена, если он достаточно умен для Марии — на эти слова он не отвечает ей. По его разумению, достаточна ли умна Мария для Эдди, но он не хочет обижать Пилар своими сомнениями. Вместо этого он касается правой рукой ее волос и спрашивает ее, что она думает о книге, которую он дал ей утром — Дублинцы Джеймса Джойса.

На следующий день он идет на работу, совершенно уверенный, что угрозы Анджелы не более, чем слова, неприятная театральная сценка, чтобы он растаял и вновь начал тащить для нее. Он ни за что не станет глупо, бессмысленно рисковать, и никакие силы на свете не заставят его дать ей хоть что-нибудь — хоть зубочистку, хоть использованный носовой платок, хоть один пердеж заики Пако.

В воскресный полдень Пилар идет в дом Санчезов, чтобы провести пару часов со своими сестрами. Вновь, у него нет никакого желания пойти с ней, и потому он остается в квартире — приготовить их ужин, пока ее нет (он отвечает за покупки и еду); Пилар возвращается к шести часам и говорит, что Анджела попросила ее напомнить ему об их совместном деле. Она говорит, что не может ждать вечность, добавляет Пилар, копируя слова сестры тем же неуверенным, вопросительным взглядом. Что это такое может означать? спрашивает она. Ничего, говорит он и резко отрицательно качает головой, упреждая дополнительные вопросы. Абсолютно ничего.

Два дня работы, три дня работы, четыре дня работы, и затем, в пятницу, как раз после последней чистки за эту неделю, когда он выходит из очередного опустевшего дома и идет к своему автомобилю, он замечает двух мужчин, прислонившихся к красной Тойоте, двух крупных мужчин, одного англосаксонца и одного латиноамериканца, двух очень крупных мужчин, выглядящих как защитники в американском футболе или бодибилдеры, или вышибалы в ночном клубе; и если они вышибалы, думает он, возможно, они из того ночного клуба Голубой Дьявол. Самое лучшее было бы для него развернуться и убежать, но уже поздно, мужчины увидели его; и если он побежит сейчас — позже будет только хуже для него, поскольку совершенно ясно, что рано или поздно они его найдут. Он сам — не мал ростом, и не боится драки. Шесть футов и два дюйма, сто восемьдесят семь фунтов веса, и, после стольких лет работы не мозгами, а мускулами, он в прекрасной физической форме — хорошо сложен, мускулист и силен. Но не так силен, как эти двое, поджидающие его; и их — двое, а он — один, так что ему остается надеяться лишь на то, что они здесь — лишь для разговора, а не для демонстрации своих боевых качеств.

Майлс Хеллер? спрашивает англосаксонец.

Чем могу помочь? отвечает он.

У нас сообщение от Анджелы.

Почему бы ей самой не сказать мне об этом?

Потому что ты не слушаешь ее, когда она говорит с тобой. Она решила, что ты будешь более внимательным к ней, если мы передадим это сообщение от нее.

Хорошо, я слушаю.

Анджела рассердилась, и она теряет терпение. Она говорит, у тебя еще одна неделя, и если ты не придешь к ней, то она позвонит. Врубаешься?

Да, врубаюсь.

Точно?

Да, да, точно.

Точно, что ты точно?

Да.

Хорошо. Но чтобы ты не забыл, что ты точно, я тебе дам один подарочек. Вроде тех ниточек на пальчике, когда хочешь что-нибудь не забыть. Ты понимаешь, о чем я?

Полагаю, что да.

Без всякого предупреждения мужчина приближается и бьет его в живот. Пушечный выстрел удара такой силы, что выбивает его на землю; и как только он падает на землю, воздух покидает его легкие; и вместе с воздухом, вылетающим из гортани, вылетает и содержимое желудка, его обед и его завтрак, остатки вчерашнего ужина; и все, что было в нем мгновение тому назад, теперь вне его; и пока он лежит, блюя и хватаясь за воздух, схватившись за агонизирующий живот, двое крупных мужчин идут к своей машине, оставив его лежащим на улице; раненое животное, срубленное одни ударом; как бы он хотел, чтобы он был бы мертв сейчас.

Час спустя Пилар знает все. Пустая угроза не была пустой, поэтому он больше не может оставаться с ней. Внезапно они окружены опасностью, и становится очень важно, чтобы она знала все. Сначала она плачет, совершенно не веря в то, что ее сестра могла так поступить — угрожать ему тюрьмой и не бояться разрушить ее счастье только из-за каких-то вещей — все это не укладывается в ее сознании. Это не вещи, говорит он. Вещи — это только предлог. Анджеле не нравится он, и она с самого начала была против него, а счастье Пилар не значит для нее ничего, если это счастье каким-нибудь образом связано с ним. Он не понимает, почему она так злобно настроена, но факт остается фактом, и у них нет выбора, но лишь принять эту данность. Пилар хочет тут же помчаться к дому и отвесить пощечину Анджеле. Это то, что она заслуживает, говорит он, но ты не можешь сделать этого сейчас. Ты должна подождать, пока я не скроюсь.

Это ужасное решение, неслыханное решение, но единственное, что осталось им в таких обстоятельствах. Он должен уехать. И нет никакой альтернативы этому. Он должен покинуть Флориду раньше, чем Анджела поднимет трубку телефона и позвонит в полицию; и он никак не может вернуться сюда до утра двадцать третьего мая, когда Пилар исполнится восемнадцать лет. Ему очень хочется задать ей вопрос — хочет ли она выйти за него замуж здесь и сейчас — но слишком много разного случилось в одно время; они оба сейчас подавлены и усталы, и он решает не давить на нее или запутывать ее сознание, не усложнять и так все осложненное, особенно, когда не осталось совсем времени.

Он говорит, что у его друга есть комната для него в Бруклине. Он дает ей адрес и обещает звонить каждый день. Поскольку она не может вернуться назад в дом, она останется здесь, в квартире. Он пишет чек, покрывающий всю квартплату за будущие шесть месяцев, переписывает машину на нее, а затем отвозит ее в банк, где показывает, как управляться с его счетом. Там — двенадцать тысяч долларов. Он снимает три тысячи для себя и оставляет девять тысяч для нее. Потом он кладет банковскую карточку в ее руку, и они выходят в ослепительный жар полуденного солнца со сплетенными друг с другом руками. Впервые он открыто касается ее при всех, и делает он это сознательно — будто вызов всему.

Он кладет в небольшую сумку два комплекта одежды и белья, фотокамеру и три-четыре книги. Он оставляет все на прежнем месте — чтобы она знала, что он вернется назад.

Следующим утром он уже сидит в автобусе, направляющимся в Нью-Йорк.

4

Это — длинная, нудная поездка, почти тридцать часов от начала и до конца, с остановками и через десять минут и через два часа; и соседнее сиденье занято попеременно пышной, сопящей чернокожей женщиной, шмыгающим носом пакистанцем или индийцем, костлявой, постоянно прочищающей свое горло белокожей старушкой и кашляющим германским туристом, о котором невозможно определенно сказать — мужчина ли это или женщина. Он не разговаривает с ними, погруженный в книгу или притворяющийся спящим; и каждый раз, когда автобус останавливается, он выбирается наружу и звонит Пилар.

В Джаксонвилле, на самой длительной остановке, он покупает два хэмбургера и большую бутылку воды, поглощая еду с большой осторожностью, поскольку боль в мышцах живота от удара в пятницу еще не прошла. Да, боль так же запоминаема, как и нитка на пальце, и тот человек с каменным кулаком был прав — он не забудет этого. После еды он бесцельно проводит время возле киоска на автобусной станции, где продается все — от сладостей до кондомов. Он покупает несколько газет и журналов, запасаясь дополнительным чтением между книгами, зная, что впереди еще сотни миль дороги. Два с половиной часа спустя автобус въезжает в Саванну, штат Джорджия; он открывает Нью Йорк Таймс и на второй странице раздела искусства в колонке болтовни о предстоящих событиях и известных персоналиях видит небольшую фотографию своей матери. Видеть портрет матери — в этом нет ничего необычного для него. Он встречался с ними всю свою жизнь, потому что она — довольно известная актриса, и ее лицо должно часто видеться в прессе. Короткая заметка в Таймс, все равно, заинтересовывает его. Его мать, проведшая большинство своей жизни на съемках в телевидении и кино, возвращается на театральную сцену Нью Йорка, чтобы появиться после десятилетнего отсутствия здесь в постановке, открывающейся в январе. Другими словами, она, скорее всего, уже там, в Нью Йорке, репетирует свою роль; и это означает, что впервые за столько лет, за столько длинных, мучительных столетий, и мать и отец будут жить в Нью Йорке в то же самое время, в то же самое, что и их сын. Как странно. Как ужасно странно и непостижимо. Без сомнения, это ничего не значит, вообще ничего не значит, но все же почему, спрашивает он себя, почему он решил вернуться сейчас? Потому что решал не он. Потому что решение сделал за него тот кулак, что снес его с ног и скомандовал ему бежать из Флориды в место под названием Сансет Парк. Еще один бросок кубика, еще один номер из лотерейной урны, еще одна несуразица в мире несуразиц и бессмысленных бедствий.

Половину его жизни тому назад, когда ему было четырнадцать лет, он и его отец вышли погулять; только двое их, без Уиллы и Бобби, которые были где-то в другом месте в это время. Это был воскресный полдень поздней осени; и он и его отец шли рядом по Уэст Вилладжу просто так, без никакой цели, вспоминает он, просто так, просто гуляли на свежем воздухе, потому что погода была прекрасная в тот день; и после часа-полтора ходьбы они сели на скамейку в Абингдон Скуэр. По какой-то причине он начал спрашивать отца о своей матери. Как и где они встретились, например, когда они поженились, почему они не смогли оставаться вместе, и тому подобное. Он видел свою мать только два раза в год; и в последний его приезд в Калифорнию он спрашивал те же вопросы у матери об его отце, но мать не захотела говорить об этом — она просто отмахнулась от него одной-двумя фразами. Свадьба была ошибкой с самого начала. Его отец был приличным человеком, но они не подходили друг другу, и зачем вообще надо об этом говорить? Возможно, поэтому он и стал пытать отца своими вопросами тем воскресным полднем в Абингдон Скуэр четырнадцать лет тому назад. Потому что ответов матери было совсем недостаточно, и он надеялся, что отец окажется более восприимчивым и захочет поговорить об этом.

Сначала он увидел ее на сцене, начал его отец ничуть не смущенный вопросом, вспоминая без горечи, совершенно нейтральным тоном от начала и до конца, полностью уверенный в том, что его сын был достаточно взрослым, чтобы знать; и если мальчик задал этот вопрос, то он заслуживает прямой и честный ответ. Волею случая театр был расположен совсем недалеко от того места, где сейчас они находились, сказал его отец, старый добрый Серкл Реп на Седьмой Авеню. Это был октябрь 1978; и она играла Корделию в постановке Короля Лира; двадцатичетырехлетняя актриса с именем Мэри-Ли Суанн, с чудесным, по его мнению, именем для актрисы; и она играла очень неплохо — его взволновали сила и приземленность ее интерпретации; и не было ничего похожего на тех святых, жеманных Корделий, виденных им в прошлом. О чем должна Корделия говорить? Лишь о любви или молчать. Она произнесла эти слова в неторопливых паузах обращения к самой себе, и публике неожиданно открылась душа ее персонажа. Это было удивительное событие, сказал его отец. Трогательное до глубины сердца.

Да, его отец рассказывал охотно, но его рассказ был не совсем ясный, настолько неясный, что было трудно следовать его течению. Там были детали, конечно же, пересказы разных случаев, начиная с той первой ночи, когда его отец с режиссером после спектакля решили вместе выпить — они были старыми друзьями — и вместе с ними пошли новые члены труппы, включая Мэри-Ли. Его отцу в то время было тридцать два, неженатый и свободный, глава издательства Хеллер Букс, существовавшего уже пять лет и начавшего приносить прибыль, в основном, от издания второго романа Рензо Майклсона Дом Слов. Он сказал сыну, что влечение было взаимным. Внезапное совпадение, скорее всего, из-за того, что она была провинциальной девушкой из глубинки штата Мэйн, а он всю свою жизнь был ньюйоркцем, рожденным в обеспеченной семье, а в ее семье никогда не было достатка — дочь менеджера магазина хозяйственных товаров; и все же — вот они смотрят в глаза друг другу, сидя напротив за столом маленького бара на Шеридан Скуэр; у него — два университетских образования, у нее — школьный диплом и пару семестров в Американской академии Драматических Искусств; в промежутках между ролями — официантка; у нее нет совершенно никакого интереса к книгам, а его жизнь занята публикацией книг, но кто бы смог проникнуть в тайны желаний, сказал его отец, кто бы мог разобраться с непрошеными мыслями, врывающимися в сознание человека? Он спрашивает сына, понял ли он. Мальчик кивнул головой, но на самом деле он не понял ничего.

Он был ослеплен ее талантом, продолжил отец. Тот, кто бы смог сыграть так, какой была она в этой непростой, деликатной роли, должен был бы обладать такими глубинами в сердце и таким спектром чувств, с какими он никогда еще не сталкивался в своей жизни. Но представляться личностью и быть личностью — большая разница, неправда ли? Свадьба состоялась 12 марта 1979 года через чуть меньше пяти месяцев после их первого знакомства. Пять месяцев спустя семейная жизнь была уже под угрозой. Его отец не захотел надоедать ему повторением списка их споров и несовпадений, и вот, что было сказано: они любили друг друга, но не смогли быть вместе. Понял ли он хоть что-нибудь из этого?

Нет, совсем ничего. Мальчик совершенно запутался, но он очень боялся признаться в этом отцу, который изо всех сил старался разговаривать с ним, как со взрослым; но в тот день все было понапрасну — мир взрослых в то время был непостижим для него, и он не смог разгадать парадокс любви и непонимания, существующих в одном целом. Должно быть что-то одно — любовь или не-любовь, а не любовь и не-любовь в то же самое время. Он замер на время, собираясь с мыслями, и затем задал только один вопрос с одним точным ответом. Если они не нравились друг другу так сильно, почему у них появился ребенок?

Это было спасением для них, сказал его отец. Такой план на все случаи: завести ребенка вместе, а затем надеяться, что их любовь к сыну или к дочери заставит забыть о разочарованиях, нарастающих между ними. Вначале она была очень рада завести ребенка, сказал его отец, они был оба очень рады, но потом… Его отец внезапно остановился на полуслове, посмотрел куда-то в сторону, собираясь внутренне с силами, и наконец сказал: Она не была готова стать матерью. Она была слишком молода для этого. Я не должен был заставлять ее.

Мальчик понял так, что его отец решил не говорить всю правду. Он не смог все высказать и просто-напросто объявил, что его мать не хотела его? Это было уже слишком — такой удар никто бы не смог вынести; и молчание его отца и уход от жестоких деталей приводили только к неумолимому факту: его мать не хотела его, его рождение было ошибкой, и нет никакого смысла в его существовании.

Когда это началось? пытается он вспомнить. В какой момент ее ранняя счастливость перешла в сомнения, антипатию, тоскливость? Возможно, когда ее тело начало изменяться, думал он, когда его присутствие в ней начало проявляться миру, и стало невозможно не замечать вызревающее нечто, начинающее диктовать ей, не говоря и о тревоге, вызванной утолщением ее лодыжек и расширением ее зада, всем тем дополнительным весом, растянувшим ее когда-то стройное превосходное Я. Что же это было — проявление тщеславия? Или это был страх, что она потеряет опору в жизни, отложив в сторону работу именно тогда, когда ей стали предлагать лучшие, более интересные роли; и что она помешает своей карьере в самое неудобное для нее время и, может, больше никогда не вернется к такой ситуации? Три месяца спустя после того, как она родила его (2 июля 1980 г.), она уже пробовалась на главную роль в фильме Дугласа Флаэрти Невинный Мечтатель. Она ее получила, и через три месяца она уехала в Ванкувер, оставив младенца в Нью Йорке с его отцом и нянечкой Эдной Смайт, сорокашестилетней ямайской женщиной двухсот тридцати фунтов веса, ставшей его няней (а впоследствии и для Бобби) на следующие семь лет. Для ее матери с той роли началась звездная карьера в кино. У нее появились также и новый муж (Флаэрти, режиссер) и новая жизнь в Лос Анджелесе. Нет, сказал его отец, когда мальчик задал свой вопрос, она не хотела при разводе, чтобы он был с ней. Она страдала, как объяснил его отец, цитируя, что она сказала ему тогда, покинуть Майлса было самым сложным, самым жестоким решением для нее, но в подобных обстоятельствах, она ничего не могла поделать. Другими словами, его отец сказал ему тем днем в Абингдон Скуэр, она нас бросила. Тебя и меня, обоих. Она дала нам старый добрый подзадник — только и всего.

Но никаких сожалений, добавил он быстро. Никакой жалости или копания в прошлом. Его семейная жизнь с Мэри-Ли не состоялась, но это не означает, что все было неудачно. Время подтвердило, что настоящей целью тех двух лет, проведших с ней, была не попытка построить крепкую семью; это было — сделать сына, и, поскольку этот сын был единственным самым важным для него созданием на земле, все разочарования от встречи с ней были нужны — и не просто нужны, абсолютно нужны. Это понятно? Да. В то время мальчик не спрашивал отца о том, что тот говорил ему. Его отец улыбнулся, затем обнял его за плечо, прижал его к груди и поцеловал в голову. Ты мое сокровище, сказал он. Никогда не забудь этого.

Это было лишь однажды, когда они так говорили о матери. До того и после того разговора, состоявшегося четырнадцать лет тому назад, были лишь рутинные приготовления — условленные по времени телефонные звонки, покупка авиабилетов до Калифорнии, напоминания послать карточку в честь ее дня рождения, расчеты, чтобы его школьные каникулы не совпали с ее работой. Она могла исчезнуть из жизни его отца, но в его жизни она оставалась. С самого начала, тогда, у него были две матери. Его настоящая мать Уилла, которая его не рожала, и мать-по-рождению Мэри-Ли, которая исполняла роль экзотической незнакомки. Те прошлые года уже не существуют, но, возвращаясь к временам, когда ему была пять-шесть лет, он помнит, как летел через всю страну на встречу с ней — ребенок без сопровождающих под наблюдением стюардесс и летчиков, сидя в пилотной кабине перед взлетом, сладкие напитки, которые почти что не разрешались в их доме, огромный дом на холмах возле Лос Анджелеса с колибри в саду, красные и лиловые цветы, и мимозы, прохладная ночь после теплого, залитого солнцем дня. Его мать была невозможна красива тогда — элегантная очаровательная блондинка, которую сравнивали с Карролл Бэйкер и Тьюсдэй Уэлд, но более талантливее их, более разумная в выборе ролей; и видя, как он растет, для нее становилось явным, что у нее больше не будет детей, и от того она стала называть его маленьким принцем, ее драгоценным ангелом; и тот же мальчик, который был сокровищем для отца, стал и драгоценностью для матери.

Она никогда точно не знала, как вести себя с ним. Она искренне хотела дружеских отношений, полагал он, но не знала, как их наладить, как могла это сделать Уилла, и потому он редко чувствовал себя близким с ней. За один день, за один час она могла превратиться из полной кипучей энергией в погруженную в себя, из приветливой и игривой в отстраненную, полную холодного молчания. Он научился быть настороже с ней, быть готовым к непредсказуемым переменам, чтобы наслаждаться теми хорошими моментами, пока они были, и не надеяться, что они будут долго длиться. Когда он приезжал к ней, она, обычно, находилась между ролями, отчего атмосфера в доме становилась еще более экзальтированной. Телефон начинал звонить рано утром; и она говорила с ее агентом, с продюсером, с режиссером, со знакомыми актерами или принимала или отвергала приглашения на интервью и фотосъемки, появление на телевидении, на презентацию наград, и ко всему прочему — где ужинали прошлой ночью, на какую вечеринку отправиться на следующей неделе, кто-то сказал что-то о ком-то. Было всегда спокойнее, когда Флаэрти был дома. Ее муж помогал смягчать острые углы и контролировал ее ночные возлияния (она часто становилась неуправляемой, когда он работал), и потому что у него тоже был свой ребенок от предыдущего брака, приемный отец лучше понимал ребенка, чем его мать. У приемного отца была дочь Марги, Магги — он точно не помнит сейчас — девочка с веснушками и пухлыми коленками; и они иногда играли вместе в саду, поливая друг друга водой из шланга или представляя воображаемые чайные вечеринки, навроде той с Сумасшедшим Шляпником из Алисы в Стране Чудес. Сколько ему было тогда лет? Шесть? Семь? Когда ему было восемь или девять, Флаэрти, англичанин от костей до мозга, совершенно безразличный к бейсболу, вызвался отвезти их однажды на игру Доджерс с ньюйоркскими Метс. Он был очень дружелюбный, старина Флаэрти, человек многих достоинств, но, когда Майлс вернулся в Калифорнию через шесть месяцев, Флаэрти уже не было в доме, и его мать занималась вторым разводом. Ее нового мужчину звали Саймон Корнголд, продюсер недорогих фильмов, независимых от Голливуда; и, вопреки всем вычислениям, базирующимся на ее семейной жизни с его отцом и Дугласом Флаэрти, Саймон Корнголд остается ее мужем и по сей день после семнадцати лет брака.

Когда ему было двенадцать лет, она зашла в его комнату и попросила его снять одежду. Она хотела видеть, как он развивается, сказала она, и он беспрекословно подчинился ей обнажившись, зная, что отказать ей он не смог бы ни за что. Она был его матерью, и, как бы не было ему страшно или стыдно стоять голым перед ней, она имела право видеть тело сына. Она быстро разглядела его, сказала, чтобы он повернулся кругом, и потом, бросив внимательный взгляд на его гениталии, она добавила: Многообещающе, Майлс, но все еще рано.

Когда ему исполнилось тринадцать лет, в год внезапных изменений его внутреннего и внешнего состояния, она вновь спросила его об этом же. Он сидел у бассейна в этот раз, одетый лишь в купальный костюм, и, хоть в этот раз он был более нервный и напряженный, чем в прошлом году, он встал, скрутил с себя плавки и показал ей то, что она хотела увидеть. Его мать улыбнулась и сказала: Этот малыш уже не малыш, да? Берегитесь, девушки. Майлс Хеллер здесь.

Когда ему стало четырнадцать, он просто отрезал — нет. Она посмотрела на него с каким-то разочарованием, показалось ему, но настаивать не стала. Тебе решать, мальчик, сказала она, и затем вышла из комнаты.

Когда ему исполнилось пятнадцать лет, она и Корнголд решили провести вечеринку в их доме — огромную шумную вечеринку с сотней гостей — и, хоть у большинства приглашенных были знакомые лица актеров и актрис, виденных им в кино и на телевидении, лица известных и неплохих актеров, которые когда-то растрогали или рассмешили его, ему было трудно вынести шум, звучание всех болтающих между собою голосов; и после того, как он провел с ними около часа, он не выдержал и убежал по лестнице наверх в свою комнату и прилег там с книгой, с его книгой в то время, какой бы она и ни оказалась; и он помнит, как он думал тогда, что лучше бы провел весь вечер с писателем этой книги, чем с громогласной толпой внизу. После пятнадцати-двадцати минут его мать ворвалась в его комнату с бокалом в руке — она выглядела и сердитой и немного подавленной. Что ты тут делаешь? Ты разве не знаешь, что происходит внизу, и как ты можешь просто уйти посередине всего? Такой-то и такая-то были внизу, и такой-то и такой-то были внизу, и такая-то и такая-то были внизу, и кто дал ему право оскорблять их уходом наверх, чтобы читать дурацкую книгу? Он пробовал объяснить ей, что чувствовал себя неважно, что у него заболела голова, и какая разница от того, если бы он не был в настроении болтаться внизу и трепать языком с этими взрослыми? Ты совсем как твой отец, сказала она, становишься все более и более раздражительным. Протухшей кислятиной. А когда-то ты был таким забавным малышом, Майлс. А сейчас ты стал какой-то таблеткой. По непонятной причине ему показалось смешным слово таблетка. Или это был вид его матери, стоявшей с бокалом водки и тоника, что развеселил его, и то, что сконфуженная и гневная мать пыталась обидеть его словами кислятина и таблетка; и внезапно он начал смеяться. Что тут смешного? спросила она. Я не знаю, ответил он, я просто не могу остановиться. Вчера я еще был твоей драгоценностью, а сегодня я — таблетка. Сказать тебе по правде, я — ни то и ни другое. В то же самое мгновение, самое лучшее мгновение с его матерью, ее выражение лица сменилось с гневного на мирное, с одного на другое — в одно мгновение, и внезапно она тоже засмеялась. Да чтоб меня, сказала она. Я веду себя как настоящая стерва, правда?

Когда ему стало семнадцать, она пообещала ему, что приедет в Нью Йорк на его школьный выпускной вечер, но так и не приехала. Забавно, но он не рассердился из-за этого на нее. После смерти Бобби вещи, когда-то бывшие важными для него, стали совсем ненужными. Он решил, что она забыла. Забыть — это не грех, это просто человеческая ошибка. В следующий раз, когда она увиделась с ним, она извинилась даже раньше того, как он смог вспомнить об этом сам; о чем он, в общем-то, и не собирался ей говорить в любом случае.

Его поездки в Калифорнию стали гораздо реже. Теперь он был в колледже, и в течение трех лет, проведенных им в Браун, он съездил к ней только два раза. Конечно, были и другие встречи — обеды и ужины в ньюйоркских ресторанах, несколько продолжительных телефонных разговоров (всегда по ее инициативе) и совместно проведенные выходные в Провиденс, где с ними был и Корнголд, чьим десятилетием непоколебимой лояльности ей можно было только восхищаться. По-своему Корнголд напоминал ему отца. Не внешним видом или разговором или походкой, а своей работой — выпускать недорогие, стоящие фильмы в мире производства мега-супер-мусора — точно как и его отец пытался выпускать стоящие книги в мире сиюминутных новинок и невесомых пустышек. Его мать выглядела еще хорошо в свои сорок лет, да и она сама, похоже, была более довольна собой, чем в ее ранние годы — меньше вовлечена в интриги вокруг нее, более открыта окружающим. Во время того же уикэнда в Провиденс она спросила его, что он думает делать после школы. Он не знал, ответил он. Один день он был убежден, что станет доктором, на другой день он склонялся к фотографии, а на следующий день после всего он планировал стать преподавателем. Не писателем и не издателем? спросила она. Нет, не похоже, сказал он. Ему нравилось читать книги, но не было никакого интереса в их создании.

Затем он исчез. Его стремительное решение скрыться никак не было связано с его матерью, но в тот момент, как он покинул Уиллу и отца, он покинул и мать. К лучшему или к худшему все должно было случиться, и все должно быть так, как было сейчас. Если он навестит свою мать, то она немедленно свяжется с его отцом и расскажет, где он сейчас, и тогда все, чего он хотел добиться за прошедшие семь с половиной лет, станет ничем. Он стал для них заблудшей овцой. И эта роль — для него; и он будет играть эту роль и в Нью Йорке, даже если судьба приведет его назад к стаду. Сможет ли он пойти в театр и постучаться в дверь ее гримерной? Сможет ли он позвонить в дверь квартиры на Даунинг Стрит? Возможно, но вряд ли — по крайней мере так он думает сейчас. В конце концов, он не чувствует себя готовым к этому.

Недалеко от Вашингтона, на последнем участке дороги, начинает идти снег. Они въезжают в зиму, понимает он, холодные дни и длинные ночи его мальчишеских зим; и внезапно прошлое становится его будущим. Он закрывает глаза, вспоминая лицо Пилар, проводя руками по ее отсутствующему телу; и тогда, в темноте под закрытыми глазами, он видит себя черным пятнышком в снежном мире.