Сапфо

САПФО В ВЕКАХ

Любой представитель архаической греческой мелики был обязательно не только поэтом, но и музыкантом. Более того, часто он был и композитором, если пользоваться современной терминологией, то есть сочинял также и мелодии к своим стихам.

Последнее, правда, можно сказать не обо всех лириках (некоторые пользовались и мелодиями уже существовавшими), но о Сапфо — уж точно. Неоднократно упоминалось, что ее изобретением был сапфический стих. Что это такое — мы уже знаем, и потому не будем повторяться. Оговорим только, что это форма не только метрическая (если рассматривать ее в контексте античного стихосложения), но и ритмико-мелодическая (если рассматривать ее в контексте музыки).

Сапфо вносила новшества и в область музыкальных ладов. Приведем следующее высказывание: «И миксолидийский лад — страстный, подходящий для трагедии. Аристоксен же говорит, что Сапфо первой изобрела миксолидийский лад, а авторы трагедий научились ему у нее. Конечно, они, взяв его, сопрягли с дорийским, поскольку последний передает пышность и достоинство, а первый — страстность; в результате их смешения и возникла трагедия» (Аристоксен. фр. 81 Wehrli).

Характеристика миксолидийского лада, сделанная Аристотелем, выше уже тоже давалась: он-де скорбен и сумрачен (в принципе ничего удивительного — именно такое настроение порой овладевало нашей героиней). Но для нас здесь особенно важно то, кто именно называет Сапфо открывательницей этого лада.

Философ Аристоксен жил во второй половине IV века до н. э. Он был родом из города Тарента, находившегося в Южной Италии (так называемой Великой Греции), — иными словами, в тех местах, где лет на двести раньше прославился Пифагор. Пифагорейское учение, нужно сказать, сохраняло особенно долгое и сильное влияние именно в названном регионе эллинского мира. Не приходится сомневаться, что Аристоксен уже в юности познакомился с этими идеями и, можно даже сказать, возрастал в их атмосфере. Пифагор же, как известно, в своем учении уделял музыке исключительно большое внимание; именно он выдвинул знаменитую теорию гармонии сфер^[167] (он жил позже Сапфо, безусловно, знал ее стихи и, скорее всего, принимал и их в расчет в своих выкладках). Любой пифагореец, в сущности, так или иначе был музыкантом.

Потом, правда, Аристоксен перебрался в Афины и стал учеником Аристотеля, членом созданной там перипатетической школы. Но интерес к пифагореизму сохранял, активно изучал его и его главных представителей, начиная, понятно, с основателя. Плодом его работы стало несколько трактатов (как мы бы сказали сейчас, монографий), в том числе «О Пифагоре и его учениках», «О пифагорейском образе жизни», «Пифагоровы изречения».

Фактически Аристоксен явился в Греции зачинателем жанра биографий философов (также известны его жизнеописания Сократа, Платона и др.). Правда, вот биографий поэтов он не писал, поэтому в его наследии мы не найдем книги, специально посвященной Сапфо. Тем не менее, напомним, именно такую книгу (увы, утраченную) написал Хамелеонт — тоже перипатетик, младший современник Аристоксена, скорее всего, знакомый с ним и лично.

Есть свидетельства также о том, что Сапфо работала в области усовершенствования техники исполнения музыкальных произведений. Ей даже приписывают создание нового музыкального инструмента — пектиды, или магадиды:

«Пектида — то же самое, что и магадида, как говорят Аристоксен и Менехм-сикионянин в сочинении о деятелях искусства. И он заявляет, что Сапфо, которая старше Анакреонта, первая воспользовалась пектидой» (Аристоксен. фр. 98 Wehrli).

Вообще говоря, этот пассаж дошел до нас через посредство известного позднеантичного эрудита Афинея, автора гастрономического (но и не только!) трактата «Пир мудрецов». И, как мы можем видеть, говоря о пектиде (магадиде) в связи с Сапфо, Афиней вроде бы ссылается не на Аристоксена, а на другого автора (некоего Менехма), хотя полной уверенности в этом нет — так уж построена фраза. Равным образом нет уверенности и в том, что лесбосская поэтесса названа здесь именно изобретательницей пектиды. «Первая воспользовалась» — это еще не значит «сама придумала». Есть, в числе прочих, и версия, что родина пектиды (магадиды) — Малая Азия, соседние с местами обитания греков, ионийцев и эолийцев, восточные царства^[168]. А ближайшим из этих царств была для Сапфо и ее соотечественниц, естественно, Лидия, которую они столь обожали и из которой много что могли охотно заимствовать. Не тот ли тут случай?

Наверное, нужно еще пояснить, что пектида как музыкальный инструмент являла собой разновидность арфы. Иными словами, относилась к струнной группе. Это опять же не удивительно: мы уже знаем, что поэты-мелики тяготели именно к струнным инструментам, поскольку, когда они исполняли свои произведения, им нужно было одновременно и петь, и играть. Духовые инструменты (флейта, свирель и т. п.) такой возможности просто не давали.

Кстати, привлекает к себе внимание еще и фраза из статьи словаря «Суда» о Сапфо: она-де «первая изобрела плектр». Выше объяснялось: плектр — это примерно то, что ныне гитаристы называют медиатором. Иными словами, это — предмет, служащий для того, чтобы не касаться струн непосредственно пальцами (иначе, если играешь регулярно, можно заработать на кончиках пальцев мозоли, а то и получить болезненные ощущения из-за постоянных микротравм).

Е. В. Герцман, специалист по музыке в античном мире, пишет по этому поводу следующее: «…Нужно помнить, что древний плектр не имеет ничего общего (это, пожалуй, уж слишком сильно сказано, лучше было бы выразиться так: «имеет мало общего». — И. С.) с легкой тонкой пластинкой, знакомой современным гитаристам или домристам. Он делался либо из тяжелого дерева, либо даже из металла и привязывался лентой к нижней части инструмента»^[169].

Далее Герцман упоминает о том, что кое-кто из античных авторов считал плектр изобретением бога Гермеса (ну еще бы, ведь и само создание первой лиры — из случайно пойманной черепахи — тоже ведь приписывалось именно этому божеству), но оговаривает и мнение словаря «Суда» о первенстве Сапфо в этой области, хотя добавляет при этом: «…Плектр был известен и раньше»^[170].

Нам, со своей стороны, легко поверить в то, что открывательницей подобного полезного приспособления была именно женщина. Во все или почти во все времена женские пальцы нежнее, ранимее мужских и больше требуют каких-то защитных приспособлений. Во всяком случае, даже и в наши дни именно так оно и есть. Но могло ли быть иначе в мире аристократов архаической Греции? Уж там-то точно девушек «холили и лелеяли», из дома практически не выпускали, а уж тяжелых физических работ однозначно не поручали — на то были слуги и служанки.

Хотя, хотя… Ведь каждый может припомнить, что основными домашними занятиями эллинской женщины, а равно и девушки, были прядение и ткачество. Иными словами, они постоянно имели дело с нитями! А так ли уж сильно нить отличается от струны? Она вроде бы не столь жестка, — но, когда нить туго натянута, с ней тоже, как говорится, держи ухо востро. Ею и порезаться можно; но, с другой стороны, напряженная нить при ритмичном подергивании обязательно издаст некие звуки. Можно сказать, — конечно, с некой долей шутки, — что чуть ли не в любой гречанке погибал музыкант-струнник.

А в ком-то и не погибал. Вернемся к той же Сапфо и вспомним, какую посмертную славу снискала она. И во введении к этой книге, и в последующих главах уже неоднократно говорилось о том, какую высокую, просто-таки беспрецедентно высокую оценку давали ей авторитетнейшие античные писатели, работавшие в самое разное время и в самых разных жанрах: гениальный философ Платон и второстепенный поэт Посидипп, скрупулезнейший из географов Страбон и тонкий ценитель стилей филолог Деметрий, музыковед Аристоксен и римский «певец любви» Овидий… Последний настолько проникся «сапфическим» духом, что вообразил перед собой лесбосскую поэтессу как живую и развил в своих стихах мотив ее мнимой любви к красавцу Фаону.

Впрочем, был среди римских лириков и тот, которого можно в еще гораздо большей степени назвать «конгениальным» нашей героине. Его имя тут пока еще не звучало; мы специально приберегаем его, так сказать, на десерт.

А пока отметим: даже и сам Аристотель, человек изумительного интеллектуального высокомерия (в котором его впоследствии превзошел разве что Гегель), не гнушается вспомнить о стихах Сапфо (Аристотель. Риторика. I. 1367а 10 слл.). Да и Геродот, «отец истории», говорит о ней, — правда, исключительно в связи с романом ее брата Харакса и гетеры из египетского Навкратиса.

Но Геродот, конечно, читал и стихи Сапфо. Равно как читал их и его современник Горгий — очень крупный философ и оратор V века до н. э. Подмечено^[171], что и на речь Горгия «Похвала Елене», и на рассказ Геродота о Елене Прекрасной повлияло то стихотворение митиленской поэтессы, в котором упоминается эта прославленная героиня эллинских мифов (Сапфо. фр. 16 Lobel-Page).

На смену архаической эпохи в Древней Греции пришла классическая, на смену классической — эллинистическая… Слава Сапфо продолжала расти. В Александрийской библиотеке ученые, составлявшие всяческие каталоги и реестры, в какой-то момент выработали и канон девяти величайших лириков. Почему девяти? Да потому, что муз-то было девять. Полагаем, именно такова была логика систематизаторов.

Имеется анонимное стихотворение, характеризующее тех, кто вошел в эту «священную девятку»:

Из перечисленных тут поэтов ранее в нашей книге не упоминались только Вакхилид и Ивик. Хотя один раз все-таки прозвучало выражение «Ивиковы журавли». Оно связано с красивой легендой о смерти Ивика, который жил и творил в VI веке до н. э. Согласно этому преданию, когда он однажды отправлялся в Коринф участвовать в музыкальных состязаниях (напомним, в архаической Греции поэт-лирик — это еще и музыкант), его подстерегли на дороге и убили разбойники. Свидетелями гибели «любимца муз» стали пролетавшие над местом преступления журавли; они-то потом, уже в Коринфе, указали на убийц, те были изобличены и наказаны.

Что же касается Вакхилида, он был одним из самых поздних представителей ранней эллинской мелики и работал уже в V веке до н. э. Вакхилид известен как племянник Симонида, а также как неудачливый конкурент Пиндара. Как и последний, он писал в основном оды в честь победителей в крупных спортивных играх — эпиникии. Но Вакхилиду недоставало пиндаровских самобытности и мощи таланта, его произведения бледнее.

Можно заметить, что в процитированной эпиграмме имена поэтов приведены не в хронологическом порядке: первыми идут Пиндар и Вакхилид, а последним — Алкман, входящий в число наиболее ранних лириков. Порядок этот, далее, не имеет никакого отношения и к сравнительному достоинству авторов, иначе тот же Вакхилид никак не попал бы на второе место. Чем же обусловлена последовательность перечисления? Совершенно непонятно; возможно, что чисто стихотворческими, метрическими причинами, а возможно, что и вовсе ничем: в конце концов, литература — ремесло свободное, и каждый писатель волен строить свое изложение ровно так, как он того пожелает.

Как бы то ни было, Сапфо фигурирует в перечне третьей. Опять же, может быть, это ничего не значит, а может быть — и значит. Во всяком случае, она во всей «девятке» — единственная женщина. И это — несмотря на то, что вообще-то в Греции, в том числе и архаической, были и другие представительницы слабого пола, занимавшиеся поэзией и снискавшие известность на этом поприще. Правда, все они были несколько помоложе Сапфо, но тем не менее тоже относились к достаточно раннему этапу развития античной лирики.

Так, Телесилла из Аргоса жила в конце VI века до н. э. Ее помнили не только (может быть, даже не столько) за ее поэтическое творчество, но и за то, что в трудную годину она проявила истинно мужскую доблесть — спасла город от вражеского нашествия. На Аргос шла войной мощная, лучшая в Греции спартанская армия под командованием царя Клеомена I. Аргосцы вступили с ней в битву, но потерпели сокрушительное поражение и были поголовно истреблены^[173].

Клеомен пытался теперь взять сам Аргос, оставшийся без защитников, и, скорее всего, сделал бы это, если бы не произошло удивительное событие, о котором Плутарх — в сугубо восторженных тонах — рассказывает так:

«Среди всех доблестных деяний, совершенных сообща женщинами, нет более знаменитого, чем борьба, которую вели в защиту своей родины против спартанского царя Клеомена аргосские женщины, вдохновляемые поэтессой Телесиллой. Она, как передают, происходила из знатного дома; болезненное телосложение побудило ее обратиться за помощью к оракулу, и ей было дано указание почитать муз. Повинуясь божеству, она посвятила свое усердие песням и гармонии и скоро не только избавилась от недомогания, но и прославилась среди женщин как поэтесса. А когда Клеомен, нанеся аргосцам большие потери (нет надобности верить сказке, будто число убитых составило семь тысяч семьсот семьдесят семь), подступил к городу, все женщины в цвете возраста, воодушевленные неким божественным порывом, поднялись на защиту родины. Предводительствуемые Телесиллой, они вооружаются, занимают укрепления, окружают своими отрядами стены, изумляя этим врагов. Они отразили Клеомена с большими для него потерями, вытеснили и второго царя Демарата[174], уже проникшего в город… Так был спасен город. Женщин, павших в этой битве, с почетом похоронили на Аргосской дороге, а оставшимся в живых было предоставлено воздвигнуть памятную статую Эниалию (то есть Аресу. — И. С.)» (Плутарх. Моралии. 245 с-е).

Да, вот с точки зрения чисто человеческой биографии — Сапфо ничего подобного и не снилось… Зато от последней дошло до нас немало стихотворений — какие-то фрагментарно, а какие-то и полностью, — а от Телесиллы — лишь несколько невыразительных, даже невнятных отрывков, например:

Алфей, упомянутый здесь, — река, на берегу которой стояла Олимпия, место расположения главного в Греции храма Зевса и родина самых знаменитых в истории спортивных игр.

Также в VI веке до н. э. жила Клеобулина, «девушка-загадка». Так мы с полным основанием можем назвать эту дочь Клеобула, тирана городка Линда на острове Родосе (кстати, тоже причислявшегося к Семи мудрецам), потому что она сочиняла загадки в стихах. Такие, в частности:

Отгадкой является сосуд для кровопускания. Ровно такая же отгадка — и для следующего двустишия:

Уж не знаем, почему Клеобулине была так интересна эта тема. Может быть, ей часто приходилось созерцать, как ее отцу пускали кровь? Во многих, если не во всех, традиционных обществах подобная процедура была весьма распространенной.

Совсем уж может запутать третья сохранившаяся стихотворная загадка Клеобулины:

Отгадка почему-то гласит «фригийская флейта»^[175]. Вот уж воистину озадачишься…

Поэтесса Коринна, писавшая в ту же эпоху, была родом из Беотии (из города Танагры в этой области). Иными словами, она являлась землячкой «лебедя» Пиндара (уроженца беотийских же Фив). Более того, античная традиция утверждает, что Коринна — учительница Пиндара и даже неоднократная его победительница: он-де проиграл ей пять поэтических состязаний. Вот кое-что из ее наследия:

«Хоровод девичий правлю» — это полная аналогия с тем, что мы видели у Сапфо. От Коринны дошли и другие стихотворения, подчас довольно большие («Состязание Геликона с Кифероном», «Пророчество о дочерях Асопа»), но мы не будем цитировать их здесь, поскольку пишем все-таки не о Коринне, а о Сапфо.

Несколько позже, в V веке до н. э., в древнегреческом городе Сикионе жила поэтесса Праксилла. Хотелось бы процитировать ее в несколько большем количестве фрагментов. Мы почему-то вынесли из них такое впечатление, что Праксилла лучше, чем кто-либо, сумела воспроизвести в своих стихах пресловутый «сапфический» дух.

Это мироощущение ближе всего к тому, что высказывает в своей лирике Сапфо. Признаться, несколько озадачивает мужской род глагола «оставил». Но это, как говорится, вольность переводчика. Автор этих строк специально проверил, что написано в оригинале. Так вот, оказалось, что там стоит форма настоящего времени: «оставляю». А по ней, понятно, форму рода определить нельзя.

Упомянутый здесь Адмет — мифологический персонаж, царь Фессалии, славившийся благородством и прочими добродетелями. У него в слугах как-то был сам Аполлон (такое наказание за некий проступок этому богу назначил сам Зевс). Хозяин обращался с ним очень хорошо, и Аполлон, когда срок его службы истек, щедро наградил Адмета, освободив его от смерти. Точнее, дар был таким: когда царю придет время умирать, он может остаться в живых, если кто-нибудь согласится уйти в царство мертвых вместо него.

Далее в мифе еще много интересного. Когда роковой час настал, отец и мать Адмета отказались брать на себя его судьбу, согласилась же сделать это его молодая прекрасная супруга Алкестида (Алкеста), но и ее в конце концов спас от кончины величайший из героев Геракл (случайно пришедший тогда в гости к Адмету, своему другу): вступил в битву с богом смерти Танатосом, явившимся за ее душой, и одержал победу… Но мы говорим сейчас о другом — не о греческой мифологии, а о греческой женской лирике.

И тут нужно отметить: вновь налицо совпадение взглядов двух поэтесс. Один фрагмент Сапфо схожего содержания (Сапфо. фр. 50 Lobel-Page) нами уже приводился, а вот и еще один:

В IV веке до н. э. на острове Телос в Эгейском море жила еще одна женщина, писавшая стихи, — Эринна. Ее сочинения (во всяком случае, те, которые дошли до нас) в основном проникнуты грустным, скорбным настроением. Бавкида, подруга Эринны, умерла совсем молодой; воспоминания о ней-то и стали главной темой для этой поэтессы. Бавкиде она посвятила большую поэму «Прялка», из которой, к сожалению, сохранились лишь отдельные строки, например:

А вот эпитафия той же подруге:

Типично «сапфическая» свадебная тема перетекает здесь в мрачную, траурную.

В эллинистическую эпоху традиции женской лирики конечно, продолжались. Крупнейшими ее представительницами были Анита и Носсида. Биографических сведений об обеих практически никаких нет; известно только, что жили они в III веке до н. э. — первая в городе Тегея (находившемся в Аркадии, области на юге Греции), вторая в Локрах Эпизефирских (это эллинская колония в Южной Италии).

Как Анита, так и Носсида сочиняли в основном эпиграммы — короткие, выразительные стихотворения, написанные элегическим дистихом. Эпиграммы вообще были одним из распространеннейших жанров античной поэзии. Их сохранились сотни, если не тысячи; одни из них — глубокомысленные, другие — нежно-лиричные, третьи — пронзительно-страстные, четвертые — шутливые, иронические…

Познакомимся кое с чем из наследия двух названных поэтесс.

Мы постарались сделать эту маленькую подборку (а большой она и не могла быть — ведь ни Анита, ни Носсида отнюдь не являются героинями нашей книги) репрезентативной, то есть относительно адекватно отражающей тематику творчества обеих поэтесс, излюбленные ими мотивы. И, наверное, каждому бросятся в глаза некоторые различия.

Так, легко заметить, что у Аниты любовная тема не занимает большого места. Собственно говоря, в ее сохранившихся стихотворениях^[177] эта тема вообще не упоминается. И даже Афродита, фигурирующая в одной из эпиграмм, воспринимается не как богиня любовной страсти, а как покровительница моряков, усмирительница морских бурь.

Интересно, что подобный образ мы встречали и у Сапфо — в том (уже знакомом нам) произведении, в котором она молит о благополучном возвращении из Египта ее брата Харакса. Кратко разбирая этот памятник, мы тогда предположили, что великая митиленянка обращалась к Афродите, поскольку, будучи певицей любви, ощущала себя находящейся как бы под ее, именно ее опекой. Но вот Аниту певицей любви никак нельзя назвать, а тем не менее перед нами похожий мотив. Можно ли предположить здесь влияние более ранней поэтессы на более позднюю? Думается, что да.

Но в целом Аниту все-таки трудно назвать идущей по стопам Сапфо. Обратим внимание на эпиграмму «Эпитафия кузнечику и цикаде». Это ведь в общем-то юмористическое стихотворение, пародия на столь популярные у эллинов эпитафии — надгробные надписи.

Эпитафия была одним из главных подвидов жанра эпиграммы. Может быть, даже просто главным. Ставя памятники на могилах близких, эллины предпочитали высекать на них не просто некую сухую информацию (скажем, «такая-то, дочь такого-то, жена такого-то. Прощай!»), но и снабжать ее стихотворением, чаще небольшим (две или четыре строчки), реже — более пространным. И по сей день археологи по всему Средиземноморью и Причерноморью, ведя раскопки античных поселений и соседствовавших с ним кладбищ, регулярно находят надгробия со стихотворными эпитафиями, так что корпус имеющейся в нашем распоряжении древнегреческой поэзии постоянно пополняется.

Разумеется, на ниве сочинения эпитафий подвизалось и множество посредственных авторов, а то и просто дилетантов, чьи вирши не представляют художественной ценности. Тем не менее писали стихи такого рода и талантливые представители эллинской литературы. Случалось, что поэт даже писал при жизни собственную «автоэпитафию» — чтобы потом, после кончины, ее выбили на его надгробном памятнике. Видимо, поступали так потому, что не хотели доверить столь ответственное дело другим: а то вдруг еще «напортачат», сотворят бездарную надпись, а под ней лежать и лежать… Человеку с тонким литературным вкусом (а писатель по определению является таковым) такая перспектива должна была представляться болезненной.

Буквально только что нам встретилась «автоэпитафия», принадлежащая Носсиде. Но даже и такой гигант, как Эсхил, афинский драматург V века до н. э., поступил не иначе.

Это он сам написал о себе. И, кстати, обратим внимание на удивительную вещь, которая приводила и приводит в замешательство специалистов: в эпитафии себе самому Эсхил в качестве главного дела жизни указал не свои великие трагедии, заложившие основу европейского театра, а свое участие в Марафонской битве с персами («мидянами», как они тут названы).

А теперь всмотримся (или вчитаемся, так сказать) в соответствующее стихотворение Аниты и вообразим себе ситуацию, которую оно подразумевает. Эпитафия будто бы написана на «памятнике», который девочка Миро поставила над «могилой» внезапно умерших кузнечика (акриды) и цикады, своих «домашних животных». Видите, даже выражение «домашние животные» приходится здесь поставить в кавычках. Еще можно представить себе погребение, скажем, любимой кошки (и автору знакомы такие случаи), но надгробная надпись насекомым?! Поневоле улыбнешься. Несомненно, именно на такой эффект и рассчитывала поэтесса.

Итак, перед нами, повторим, своеобразный юмор. А теперь вспомним: мы долго и подробно, на протяжении ряда глав знакомились с наследием Сапфо, постоянно приводили из нее цитаты, порой пространные, и в общем-то все основные черты ее творчества, думается, отразили. И можно было заметить, что среди таких черт склонности к юмору отнюдь нет. Она всегда предельно серьезна и этим не похожа, скажем, на Анакреонта, у которого как раз вполне можно (и неоднократно) встретить шутливые высказывания.

Продолжая разговор об Аните, заметим еще, что одна из ее вышеприведенных эпиграмм («Надпись у родника») являет собой блестящую пейзажную зарисовку. Таких у нее есть несколько. Может быть, здесь можно констатировать влияние Сапфо? Последняя, как мы тоже уже знаем, отличалась даром тонко, прочувствованно описывать природу.

Да, отличалась. Но не она одна: то же самое можно сказать и о ряде других архаических греческих лириков — об Алкее, Алкмане… Так что подражание Аниты стихам именно Сапфо в данном случае можно разве что осторожно предположить, для уверенных утверждений на сей счет достаточных оснований нет.

Вроде бы ближе к лесбосской поэтессе стоит Носсида. В частности, ее главная, самая известная эпиграмма «О любви» написана, казалось бы, на вполне сапфическую тему. Но это опять же только первое впечатление, да и то оно сложится только в том случае, если пробежать по строкам поверхностным взглядом.

То есть тема-то, конечно, действительно одна и та же — любовь. Но вот трактовки этого чувства у Сапфо и Носсиды совсем непохожи. Для второй любовь — это только счастье, только радость и сладость. А разве так у Сапфо? Нет, мы знаем, что для митиленянки любовь — вещь куда более сложная и неоднозначная, «горько-сладостный Эрос», несущий не только утехи, но и страдания, муки.

Тем не менее характерно, что Носсида в «автоэпитафии» прямо упоминает имя Сапфо, сравнивает себя с ней, пытается уподобиться ей славой. И в этом она отнюдь не одинока. Справедливо отмечалось^[178], что «женская» традиция в греческой поэзии эллинистической эпохи все-таки развивалась под очень сильным воздействием творчества нашей героини — даже если та или иная представительница этой поэзии так или иначе отклонялась от «сапфического» духа.

Мы бы сказали, что практически все эллинские поэтессы, начиная как минимум с Эринны, а может быть, уже и с Праксиллы, ориентировались именно на великую митиленянку (другой вопрос, что не всем удавалось приблизиться к ней в равной степени), поскольку боготворили ее. Да и только ли поэтессы (то есть женщины)?

В том же III веке до н. э., в той же Александрии Египетской жил и работал поэт-эпиграмматист Диоскорид. Его тоже относят к «певцам любви», и относят оправданно. Достаточно перечислить названия нескольких его важных стихотворений: «Возлюбленной», «Пожар любви», «Раб любви»… Не приходится удивляться тому, что и он однажды решил сочинить своего рода «гимн Сапфо»:

Как любой эллинистический писатель, Диоскорид, конечно, нагромождает в небольшом количестве строк массу аллюзий на реалии, которые даже и в его времена были понятны лишь образованной публике, а уж в наши-то дни однозначно являются уделом знания узких специалистов. К таковым, увы, принадлежит и автор этих строк. Так что опять приходится приступить к разъяснениям.

Пиерия — местность близ знаменитого Олимпа; Геликон — гора в Беотии. И с Пиерией, и с Геликоном греки связывали муз, так что не удивительно встретить упоминания этих топонимов в стихотворении, в котором Сапфо, по обыкновению, уподобляется музам («бессмертные сестры» в последней строке эпиграммы — это, естественно, они же). Далее, «отпрыск Кинира» — Адонис, знаменитый возлюбленный Афродиты, о котором речь уже шла. Есть в эпиграмме Диоскорида и известный уже нам «эолийский Эрес» (под «эолийским» имеется в виду, конечно, «лесбосский»), — кстати, лишнее доказательство того, что именно Эрес был местом рождения нашей героини, а не Митилена.

Однако же Митилена, «столица» Лесбоса, чем дальше, тем больше начинала претендовать на преимущественную связь с великой уроженкой острова. Всем, конечно, знакома такая вещь, как мемориальные монеты. Даже те, кто не слышал самого этого термина, наверняка держали в руках, скажем, юбилейный рубль (если им довелось пожить в советскую эпоху) или уж в крайнем случае какие-нибудь современные десятирублевки, у которых на аверсе вместо двуглавого орла какое-нибудь иное изображение (отражающее, например, пятидесятилетие полета Гагарина в космос, или вид города Кемь, или что-то другое).

В какой-то момент мода на подобные монеты-сувениры появилась и у греков. Правда, довольно поздно: в те времена, когда эллинские полисы не являлись уже независимыми государствами, а входили в состав Римской империи. Читаем на монетах Митилены: «Сапфо», «Псапфо» (последнее, видимо, ради вящей «архаичности»; варианты написания имени поэтессы разбирались в одной из предыдущих глав). И рядом с надписью — изображение некой женщины, которая по замыслу тех, кто придумал всё это дело, очевидно, должна была являть собой поэтессу. А кто ж мог знать, как она на самом деле выглядела? Фотографического искусства заведомо не было, портретов Сапфо при жизни не писали, так что можно было воспроизводить ее облик ad libitum, то есть по собственному усмотрению.

Эрес, впрочем, тоже не отставал. На монетах этого городка, отчеканенных примерно в то же время, читаем: «Сапфо», «Саффо»^[179] — и опять же некие изображения. Можно, пожалуй, даже говорить о некой борьбе между Митиленой и Эресом за имя Сапфо — борьбе, ведшейся нумизматическими средствами. А почему бы и нет? Как раз в это время Самос начал выпускать аналогичные мемориальные монеты в честь Пифагора — самого знаменитого из уроженцев этого острова. И ведь, полагаем, начал он это делать в пику другому греческому городу — Кротону. В Кротон Пифагор перебрался с Самоса, там прожил много лет, именно там и прославился… Кротон, пожалуй, имел больше прав на Пифагора, если так можно выразиться. А Самосу, однако, захотелось-таки напомнить, что именно он — родина прославленного мудреца. Вот и были отчеканены соответствующие монеты. Кстати, даже и на нынешнем Самосе главный населенный пункт — город Пифагорио.

Наверное, при желании могли бы и лесбосцы как-нибудь так переименовать свою «столицу», чтобы ее название прямо или косвенно напоминало о Сапфо. Слава богу, они этого не сделали. Пусть Митилена останется Митиленой (Митилини — так произносят современные греки, об этом уже говорилось). Митилена навсегда останется связанной с именем Сапфо. Точнее, с именами Сапфо, Алкея и — все-таки! — Питтака (но кто сейчас помнит о Питтаке?).

А теперь — о римском поэте, который просто не может не быть упомянутым в связи с вопросом о судьбе наследия Сапфо в последующие столетия. Это — Гай Валерий Катулл, живший в первой половине I века до н. э. и имеющий заслуженную репутацию, пожалуй, самого тонкого лирика в истории античного Рима. Не самого крупного — Гораций и Овидий признаются фигурами большего масштаба, — но именно самого тонкого.

Блестяще знавший эллинскую литературу Катулл постоянно использовал находки, принадлежащие ее представителям, для создания собственных шедевров. Использовал — не значит, конечно, «слепо копировал». Нет, творчески перерабатывал. Прочтем такое вот его стихотворение:

Первое, что бросается в глаза, — сапфический стих, которым написана эта изящная вещица. Но главное — в другом. Сравним-ка ее с одним из знаменитейших произведений Сапфо — с тем, которое начинается словами «Богу равным кажется мне по счастью» (Сапфо. фр. 31 Lobel-Page). Сходство первых трех строф — настолько близкое, что никак не может быть случайным совпадением. Не покидает впечатление: Катулл фактически перевел с древнегреческого языка на латинский творение митиленской поэтессы.

Но это все-таки не перевод в строгом смысле слова, а скорее парафраза, вариация на ту же любовную тему, но, несомненно, навеянная стихами Сапфо. Не она ли, кстати, подразумевается под «Лесбией», упоминаемой Катуллом во второй строфе?

Нет, не она, а Клодия, возлюбленная римского автора, которой тот адресовал многие свои сочинения. Упомянуть эту женщину из знатного рода под ее собственным именем поэту было невозможно: это противоречило тогдашним нормам этикета. Приходилось в таких случаях (не только Катуллу, но и его сотоварищам по ремеслу) прибегать к своего рода псевдонимам.

И, кстати, очень характерно, что в качестве такого «заменяющего» имени для Клодии Катулл взял «Лесбию», что прямой ассоциацией отсылало именно к Сапфо — уроженке Лесбоса. Подобным выбором лирик, несомненно, подчеркивал влияние этой последней на свое литературное творчество.

Однако любовь, описанная им здесь, — однозначно гетеросексуальная, а не гомосексуальная, как у Сапфо. Отметим и еще одно интересное отличие: после трех первых строф, буквально вторящих митиленянке, вдруг появляется четвертая, в ее стихотворении параллели не имеющая. Более того, звучащая резким диссонансом к тому, что было сказано выше. Этакий отрезвляющий душ: дескать, безделье, и только оно, — причина всех этих любовных страданий. Сапфо такого ни за что бы не написала. И не случайно последние две строчки в процитированном памятнике — реминисценция уже не из нее, а из Алкея^[180], поэта, для которого любовная тема была лишь второстепенной.

Впрочем, подражал Катулл нашей героине и в других случаях. Например, сочинял гименеи (эпиталамии), брачные песни, и совершенно несомненно, что делал это под ее воздействием.

Перед нами весьма пространный текст (более двухсот строк), фактически даже не стихотворение, а небольшая поэма. Мы привели из нее лишь несколько отрывков, но даже и на их примере легко заметить — сколько здесь мотивов, характерных для Сапфо и, видимо, именно ею впервые введенных в мировую словесность!

Свадебное празднество, на котором присутствующие поют славу Гименею, божеству брака (он считался сыном Урании, одной из муз, потому-то и упомянута гора Геликон, считавшаяся, как уже отмечалось выше, местом обитания этих богинь)… Девушки, гуляющие ночью со «светочами», выкликающие невесту — свою подругу… Похвала той же невесте, сравнение ее с тем или иным цветком, а заодно уж — и подобающая похвала жениху (то есть теперь уже мужу)… Обязательное упоминание Афродиты (у римлянина Катулла она, естественно, Венера)… Всё это — из Сапфо, а откуда же еще?

Еще ближе к ее поэзии стоит другой катулловский эпиталамий:

Стихотворный размер здесь — гекзаметр, как и в некоторых эпиталамиях Сапфо. Этим, однако, сходство не ограничивается. Геспер (вечерняя звезда) в абсолютно аналогичном контексте упоминается в одном из ее сочинений (Сапфо. фр. 104 Lobel-Page).

Можно обратить внимание еще на следующую деталь: в стихотворении Катулла упоминаются горы Олимп (в самом начале) и Эта («огонь Эгейский» фигурирует несколькими строками ниже). Первая из них особенно знаменита: ведь именно на ней греки (подчеркнем, греки, а отнюдь не римляне!) первоначально помещали своих богов, которые из-за этого так и стали называться — «олимпийскими» или «олимпийцами»). Гора Эта менее известна, но и в связи с ней есть что сказать. В частности, согласно мифам, именно на ней величайший из героев, Геракл, претерпел мученическую смерть — был сожжен заживо, а затем вознесен в сонм небожителей.

Итак, наличие некоего явно греческого образца, на который ориентировался римский лирик, несомненно. Более того, удается определить, в каком месте Греции был создан этот образец. Олимп и Эта изображены как находящиеся на западе, в стороне заката: ведь именно к ним движется Геспер, знаменуя наступление вечера.

Для кого эти горы могли восприниматься как западные? Однозначно не для Катулла: он жил в Риме, в Италии, по отношению к которой вся Эллада расположена на Востоке. Но и отнюдь не для каждого эллина они могли ассоциироваться с западной стороной света. Достаточно взглянуть на карту: Эта — на юге Фессалии, Олимп — на севере той же области, на ее границе с Македонией. Фессалия же является регионом в северо-восточной части Балканской (материковой) Греции.

На западе же Олимп и Эта были для тех эллинов, которые обитали, соответственно, далее, на востоке. Иными словами, для жителей островов Эгейского моря (и, конечно, еще Ионии). Лесбос как раз принадлежал к этим островам.

Итак, коль скоро известно, что Сапфо создавала эпиталамии и жила в таком месте, по отношению к которому Олимп и Эта находились на западе, уже и совсем не приходится сомневаться в том, что Катулл в вышецитированном памятнике подражает именно ей. Кстати, и очередное уподобление невесты цветку свидетельствует о том же самом.

Но, перелагая песнь митиленянки на латынь, внес ли в нее римлянин что-то от себя? Пожалуй, все-таки да. Гименеи Сапфо написаны так, чтобы исполняться хором девушек. А этот, катулловский, который мы здесь рассматриваем, построен по иному принципу: он представляет собой как бы диалог двух хоров, один из которых состоит из юношей, а второй — из девушек. Причем первым вступает юношеский хор; от лирики Сапфо такого было бы трудно ожидать.

Ушла в прошлое древнегреческая цивилизация, ушла за ней и римская. Закончилась античность, началось круговращение иных, новых, исторических эпох. Средние века, на протяжении большей части которых культурное наследие Эллады было в Западной Европе временно забыто (память о нем сохранялась лишь в грекоязычной Византии)… Возрождение, или Ренессанс, — период, характеризовавшийся, напротив, резким возрастанием интереса к этому наследию (собственно, и сам-то период получил такое название потому, что гуманисты в Италии и других европейских странах активно возрождали именно античные традиции)… Классицизм, продолжавший и закреплявший ту же линию «равнения на античность» (в большинстве европейских стран античную, то есть греко-римскую, эпоху принято называть классической античностью[183], так уж повелось; отсюда и слово «классицизм»)… Просвещение, представители которого — Вольтер, Монтескье, Дидро и др. — брали за образец опять же эллинских философов-просветителей… И вот мы в начале XXI века.

Времена менялись, а Сапфо оставалась. Неодинаковым, очень неодинаковым было отношение к ней в различные исторические эпохи^[184]. В наши дни оно обрело свою, особую специфику, — безусловно, в связи с резкой активизацией дискурса, связанного с гендером, с проблемой полов, с сексуальными меньшинствами и их правами. Вспомнили, конечно, о том, что у великой митиленянки есть любовные стихи, адресованные женщинам же, и, естественно, приписали ее к «лицам нетрадиционной ориентации».

Что можно сказать по этому поводу? Для своего времени она была лицом вполне традиционной ориентации и прожила жизнь, какую и должна была прожить нормальная гениальная гречанка. Парадоксально, но факт: с одной стороны, выражения «лесбиянка», «лесбийская любовь» и т. п. появились в современном словоупотреблении потому, что когда-то на Лесбосе писала свои стихи Сапфо; с другой же стороны, сама она никак не могла ожидать, что такое специфическое развитие получат — века и века спустя — ее творческие усилия. Уж точно решимся сказать, что в кругу «лесбиянок» наших дней она не чувствовала бы себя комфортно. Ее круг — девушки-ученицы, ожидающие (и жаждущие!) замужества, а пока оно не наступило — предающиеся в общем-то невинным радостям своей девичьей дружбы-влюбленности…

Как бы то ни было, Сапфо теперь уже навсегда останется с нами (или мы — с Сапфо?). Завершить наш рассказ о ней хотелось бы парой эпитафий, принадлежащих перу лесбосской поэтессы. Да, она работала и в этом жанре, почтила стихотворными надгробными надписями память нескольких женщин (наверняка не чужих ей, а, видимо, умерших подруг).

А вот Сапфо никто так и не написал эпитафии, какая была бы достойна ее таланта. Все-таки ни одна поэтесса равного с ней масштаба в античности так и не родилась…