Сапфо

ДОЧЬ ЭЛЛАДЫ

В названии этой главы акцент следует сделать на слове «дочь». Дело в том, что между «дочерьми Эллады» (одной из которых является героиня этой книги) и «сынами Эллады» проходила слишком уж резкая грань. Мало где на протяжении мировой истории конфликт между мужским и женским полом был таким же острым.

Чтобы понять, почему так получилось, просто необходимо сказать хотя бы несколько слов об общем характере античной греческой цивилизации, — кстати, первой высокоразвитой цивилизации в Европе. По своей основной сути она была полисной — от слова «полис». А что такое полис?

Греция уже во времена Сапфо (то есть в архаическую эпоху, которую принято датировать VIII–VI веками до н. э.) не представляла собой некоего целостного государственного единства. Эллины жили в условиях большой политической раздробленности. Греческий мир делился на несколько сотен маленьких, но совершенно независимых государств, которые назывались полисами. Полис обычно определяют как «город-государство», то есть государство, включающее в себя городской центр и его сельскую округу (ясно, что без сельскохозяйственной территории, хотя бы минимальной, никакой государственный организм прожить просто не сможет).

Правда, определение полиса как «города-государства» неоднократно подвергалось критике — критике серьезной и отчасти справедливой. Отмечалось, что, хотя первое и основное значение древнегреческого слова «полис» действительно «город», все-таки между понятиями «полис» и «город» не всегда можно поставить знак равенства. Известны полисы, в которых имелся не один, а два городских центра, а то и больше.

Возьмем афинский полис, охватывавший всю область Аттику — на востоке Средней Греции, на характерной формы полуострове, который своеобразным «рогом» вдается в Эгейское море. В этом обширном полисе наряду с главным городом, самими Афинами, в V веке до н. э. вырос приморский, портовый Пирей. В период наивысшего расцвета он по размеру не очень уступал Афинам, а по уровню городского благоустройства даже превосходил их. Судя по всему, городом, пусть небольшим, было и еще одно поселение в Аттике — Элевсин, прославленный знаменитейшим святилищем богини Деметры. Но в полисах такого типа один город обязательно выделялся на фоне всех других, играл роль столицы.

Имелись и примеры противоположного характера: полисы, вообще не обладавшие ярко выраженным городским центром. Такова была Спарта: она представляла собой, в сущности, пять лежавших по соседству, но разрозненных деревень, не имевших даже городской стены. Однако случаи такого рода все-таки нетипичны: и Афины, и Спарта являлись не нормой, а исключением в мире греческих полисов. Кстати, полис Сапфо — Митилену в этом плане как раз можно отнести к вполне типичным. В нем имелся город, и только один город. Он назывался так же, как и сам полис, — Митилена. Как правило, именно так и бывало.

Равным образом не все согласны с тем, что полис можно считать государством. Есть точка зрения, согласно которой о государстве можно говорить только тогда, когда существует отдельно государственный, бюрократический аппарат, оторванный от народа, от общества, не совпадающий с ним, неподконтрольный ему. А в греческих полисах такого бюрократического аппарата как раз не было: граждане направляли внутреннюю и внешнюю политику сами, своими совместными решениями, принятыми в народном собрании.

Если исходить из этого критерия, оказывается, что, например, Древний Египет, Вавилония, Персия были государствами, а Афины, Спарта, Коринф или та же Митилена — не были. Но чем же тогда они были? Ведь они обладали всеми остальными важнейшими признаками государственности: полным политическим суверенитетом и независимостью, системой органов и учреждений, осуществлявших власть, системой письменно зафиксированных правовых норм — законов, стабильной территорией, вооруженными силами и т. п.

Одним словом, тезис о том, что античный полис — не государство, звучит парадоксом. Особенно если вспомнить о том, что сама наука о государстве зародилась в Древней Греции. Ведь не на пустом же месте, не в виде чистой фантазии она возникла. Поэтому среди ученых-историков, специально и углубленно исследующих древнегреческий полис, решительно преобладает мнение, что он был государством.

Другое дело, что государственность в разные эпохи, в неодинаковых условиях может принимать различные формы, совершенно не схожие между собой. И в этом смысле полисный тип государственности действительно представляется очень непохожим на те ее типы, которые ныне нам привычны. Но на этом и основан принцип историзма: не следует подходить к явлениям предшествующих эпох с нашими современными мерками.

Итак, определение полиса как «города-государства», хоть оно и имеет недостатки, можно считать в принципе приемлемым. Однако необходимо помнить о том, что в античности и понятие «город», и понятие «государство» имели во многом иной смысл, чем тот, который мы теперь вкладываем в эти слова.

Слово «полис» по-древнегречески действительно означает «город». Но как это понимать? Когда в наши дни говорят «город», имеют в виду некую территорию и находящиеся на ней постройки. Город — это улицы и площади, жилые дома и общественные здания… Когда же древний грек говорил «полис», он имел в виду город не в смысле зданий, улиц, оборонительных сооружений и т. п., а в смысле совокупности граждан — свободных и полноправных жителей этого города. Полис для эллина — это «люди, а не стены» (Фукидид. История. VII. 77. 7). Выражаясь несколько иначе, полис — это городская гражданская община, община граждан города.

С другой стороны, слово «полис» означает также и государство, но опять же не вполне в привычном для нас смысле. Мы понимаем под государством некую единую территорию, которая находится под управлением определенной верховной и независимой власти. Именно таковы современные государства, будь то Франция, Китай, Россия или любое другое. Для грека же при определении государства территория — отнюдь не самое главное. Главное в государстве — та же гражданская община, гражданский коллектив (демос), который осуществляет своими силами власть на принадлежащей ему территории.

Полис, покинутый своими гражданами, в древнегреческом восприятии никак уже не мог считаться полисом: он не был больше ни городом, ни государством. А в то же время, скажем, войско на походе могло в некоторых ситуациях выступать в качестве полиса — постольку, поскольку оно являлось коллективом граждан. Хотя понятно, что войско не обладало ни городскими постройками, ни сельской территорией.

Одним словом, полис — очень сложное понятие. Он являлся не только городом и не только государством. Его уточненное определение может быть таким: полис — это городская гражданская община, конституирующая себя в качестве государства. В этом определении, как можно увидеть, акцент делается на роли коллектива граждан — а роль эта действительно была основополагающей для полисного типа государственности.

Не случайно в правовой практике и теории греческого мира полис — это именно граждане и только граждане. Так, в межгосударственных отношениях полисы официально именовались не «Афины», «Спарта» или «Коринф», а «афиняне», «спартанцы» или «коринфяне», что для нас совсем уже непривычно. Это хорошо видно даже при беглом прочтении как античных исторических трудов, так и сохранившихся документов: воюют друг с другом, заключают мир, вступают в союз не Афины и Спарта, а всегда только афиняне и спартанцы (или, скажем, милетяне и самосцы, а не Милет и Самос).

Конечно, граждане были не единственными людьми, населявшими полис. На его территории жили и другие лица, не пользовавшиеся гражданскими правами. Это — рабы, женщины, переселившиеся в данный полис жители других городов (метэки). Все эти люди, разумеется, не могли не быть частью общества. Но в состав гражданской общины, в состав полиса как такового они парадоксальным образом не входили.

В греческом полисе приобрело очень выраженную форму противопоставление граждан всем прочим категориям населения. Гражданский коллектив был в известной степени некой замкнутой кастой, которая держала в своих руках всю власть в государстве. Можно назвать полис корпорацией граждан, сплотившейся перед лицом всего остального мира — как окружавшего полис, так и «проникавшего» в него в лице жителей без гражданских прав. Отсюда — определенная военизированность полиса, постоянная готовность к мобилизации всех сил перед угрозой враждебной внешней среды. Идеальным воплощением полиса была изобретенная в нем фаланга — этот замкнутый и сомкнутый строй тяжеловооруженных пехотинцев (гоплитов), как бы «ощетинившийся» навстречу противнику и могучий своим коллективным порывом.

Не случайно одним из самых основополагающих элементов всего бытия полиса считалась политическая независимость, обозначавшаяся термином «автономия» (в переводе с древнегреческого — «жизнь по собственным законам»). Конечно, случалось, что эта автономия нарушалась, полис на время подпадал под чью-нибудь чужую власть. Но свободолюбие греков, как правило, не позволяло им терпеть такой ситуации. Они продолжали бороться за возвращение собственному государству независимости и чаще всего рано или поздно добивались своего. Любой, даже самый маленький полис держался за эту самостоятельность всеми силами.

Таким образом, свобода была, пожалуй, главной ценностью для грека полисной эпохи. Речь идет не только о свободе как независимости полиса, но и о свободе гражданина в полисе. Сам статус гражданина являлся, в сущности, новаторским. Он впервые появился в широких масштабах и стал общераспространенным как раз в полисном мире Эллады. Ранее, в древневосточных цивилизациях, безусловно преобладающим был статус подданного. Подданный всецело зависит от произвола монарха или иного вышестоящего начальства; гражданин, в отличие от него, наделен совокупностью неотъемлемых прав и подчиняется только закону.

Для того чтобы входить в состав граждан, лицо должно было удовлетворять целому ряду необходимых требований. Прежде всего, гражданином мог являться только свободный человек; понятия «гражданин» и «раб» были несовместимы друг с другом.

Далее, чтобы стать гражданином греческого полиса, необходимо было родиться мужчиной. Этот момент очень важно подчеркнуть именно в данной книге — постольку, поскольку ее героиня, естественно, мужчиной не являлась, а стало быть, и к гражданам принадлежать не могла. Полисная цивилизация была всецело построена на решительном преобладании мужской части населения. Женщины не имели не только политических, но и остальных гражданских прав, даже имущественных.

К важнейшим требованиям относилось также происхождение от предков-граждан — по меньшей мере по прямой мужской линии. С «приезжими», выходцами из других городов и их потомками любой (без исключения) полис делился гражданскими правами в высшей степени неохотно — разве что за особые заслуги и лишь в очень редких случаях. В некоторых полисах это требование еще ужесточалось. Так, в демократических Афинах с середины V века до н. э. гражданином могло быть только лицо, происходящее от граждан не только по мужской, но и по женской линии.

Гражданин был обязан участвовать в военных мероприятиях полиса, то есть служить в полисной армии. Собственно, армии всех полисов представляли собой не какие-то отдельные профессиональные структуры, а именно ополчение граждан, тождественное народному собранию. Потому-то войско в походе и могло при желании так легко превратиться в «полис без территории». Государство даже не обеспечивало своих воинов доспехами и оружием: каждый должен был экипироваться сам, за свой счет.

Всеобщая воинская повинность порождалась необходимостью защищать свободу и целостность полиса, его независимость и законы, собственность членов гражданской общины. Эта повинность, впрочем, была не только обязанностью, но и правом, ибо она тоже являлась одним из критериев статуса гражданина. Лица, не входившие в гражданский коллектив, привлекались в войско лишь в редчайших случаях самой крайней необходимости. Ведь участие в военных походах — это не только труд, лишения, опасность для жизни. Это — еще и возможность обогатиться за счет добычи, а кроме того, отличившись на поле боя, заслужить почет от сограждан и повысить свой авторитет, влиятельность в государственных делах. В полисном мире было так: чем выше роль гражданина на полях сражений — тем выше его роль и в политической жизни^[15].

Кстати, вот перед нами и объяснение, почему женщины не включались в гражданский коллектив. Ведь ясно, что в войнах они участия не принимали, а нулевая роль на войне, согласно приведенной в предыдущем абзаце формулировке, означала и нулевую роль в политической жизни. Сражающаяся женщина — это для грека было чем-то за гранью абсурда. Точнее, признаком чего-то совершенно иного, негреческого по определению. Не случайно именно в эллинской мифологии возник рельефный образ амазонок — якобы существовавшего племени женщин-воительниц. Амазонки в древнегреческих представлениях всегда были явственным воплощением чуждого мира, «мира наоборот»^[16].

Граждане полиса имели право (и это одновременно было их обязанностью) принимать участие в управлении государством. Именно гражданский коллектив в форме народного собрания осуществлял — реально или хотя бы номинально — высшую власть. В любом полисе именно народное собрание считалось верховным органом управления, выносящим окончательное решение по всем важнейшим вопросам. Правда, фактически оно было полновластным только в тех полисах, где утвердилась демократия; наряду с ними существовали и олигархические (аристократические), где наибольшие полномочия концентрировались в руках самых знатных и богатых граждан. Но даже и такие полисы без народного собрания не обходились.

Полисная государственность не предусматривала особых органов власти, оторванных от народа. Как уже говорилось выше, полисы являлись — редчайший случай в мировой истории! — государствами без бюрократии. Должностные лица в них были не назначенными вышестоящим начальством (чиновниками, или бюрократами), а исключительно избранными (магистратами, как их называют в науке). Выборы проводились либо путем прямого голосования граждан, либо — что для нас совсем уже необычно — путем жеребьевки. Жребий считался самым объективным способом избрания, поскольку он исключал любые симпатии и пристрастия сограждан. Кроме того, в жребии видели проявление воли богов, а в богов верили все: религиозное мировоззрение было абсолютно преобладающим, атеистов практически не существовало.

Гражданин греческого полиса мог с полным основанием сказать о себе то, что в XVIII веке заявил абсолютный монарх Людовик XIV: «Государство — это я». Но при этом гражданин полиса являлся представителем и воплощением государства не в одиночку, а лишь в совокупности с другими такими же, как он, гражданами. Таким образом, в греческом полисе, пожалуй, впервые в мировой истории сформировалось правильное и стабильное республиканское устройство, причем такое, при котором общество и государство не были отделены друг от друга.

Из всего, что было сказано о полисах, читателю, наверное, уже стало ясно: эти государства могли быть лишь очень небольшими по территории и особенно по населению. Даже самые крупные из них можно условно сопоставить разве что с карликовыми государствами современной Европы, типа Лихтенштейна, Монако, в крайнем случае Люксембурга. Да и то далеко не все полисы, а лишь самые крупные из них, нетипичные, такие как Спарта или Афины.

Так, Спарта — крупнейший по территории полис греческого мира — имела в период своего наибольшего расширения площадь 8400 кв. км. Население этого полиса составляло около 200–300 тысяч человек, из них полноправных граждан — не более девяти тысяч. Афинский полис, если рассмотреть его на высшей точке процветания, в середине V века до н. э., охватывал собой область Аттику площадью 2500 кв. км. Население было побольше, чем в Спарте: по разным подсчетам, от 250 до 350 тысяч человек, из них полноправных граждан — в пределах 45 тысяч^[17].

Но даже и такие полисы, как Спарта и Афины, были скорее исключениями, полисами-гигантами. Если же не брать их в расчет, у «нормальных» полисов территория, по большей части, не превышала 100–200 кв. км, а общее население — 5 тысяч человек, из которых граждан было не более тысячи. К государствам подобной категории принадлежала, в частности, и Митилена на Лесбосе, где Сапфо прожила бо́льшую часть жизни. Встречались и совсем маленькие полисы с территорией 30–40 кв. км, на которой жили несколько сотен человек. Таким, насколько можно судить, был Эрес на том же Лесбосе — в этом городе наша героиня, по некоторым сведениям, появилась на свет.

Иными словами, типичный полис — крошечное государство, состоящее из города (скорее городка) и его ближайших окрестностей. Такой полис можно было полностью обойти из конца в конец за несколько часов или, поднявшись на какой-нибудь холм, увидеть всё государство целиком. А все или почти все граждане должны были знать друг друга в лицо. Это было неизбежно и необходимо: только при таких условиях коллектив граждан мог реально осуществлять власть, собираясь на народные собрания. Понятно, что, скажем, в современных государствах с их большими размерами никакие народные собрания просто не могут иметь места.

«Миниатюрность» полиса была обусловлена рядом причин экономического, политического и культурного характера. Играла важную роль так называемая стенохория — земельный голод, недостаток пригодных для сельскохозяйственного возделывания территорий. Эллада — небольшая, крайне гористая по рельефу страна, по большей части с каменистыми, малоплодородными почвами, скудно рождавшими хлеб. Сплошь и рядом люди в ней не столько жили, сколько выживали (и при этом создавали шедевры высокой культуры — вот парадокс!).

В большинстве греческих областей полисы находились буквально вплотную друг к другу, и расширяться им было просто некуда: ни один из них не мог расти больше, чем позволяли соседи. Именно такая ситуация сложилась, в частности, и на Лесбосе. Он, конечно, являлся одним из самых крупных островов в Эгейском море, но все-таки — островом: за береговую кромку при всем желании ногой не ступишь и выращивать там ничего не начнешь… Греческие острова делились на такие, которые были целиком заняты одним полисом, и такие, на которых располагалось несколько этих государственных единиц^[18]. Лесбос принадлежал ко второй из этих категорий. Какие именно полисы на нем существовали — подробнее будет рассказано в одной из следующих глав. А пока приходится отметить, что волей-неволей остров был рано поделен, «ничейных» земель там не оставалось.

А как же быть тем, кому этих земель уже начинало просто не хватать? Ведь население-то прирастало: архаическая эпоха древнегреческой истории — время мощного демографического взрыва. Безземельные граждане чаще всего отправлялись в колонии в поисках лучшей доли. Лесбос принял активное участие в Великой греческой колонизации VIII–VI веков до н. э., и его жителями было основано немало новых поселений на «варварских» побережьях («варварами» греки обобщенно именовали все остальные народы).

Можно было еще и заняться торговлей, с ее помощью обеспечивать себе какой-то более или менее приемлемый уровень жизни. Как мы увидим далее, именно такой путь избрал брат Сапфо — Харакс, но до добра его это не довело.

Кроме того, малые размеры гражданского коллектива полиса порождались необходимостью сохранять и поддерживать этот коллектив как реальное единство. В чрезмерно разросшемся полисе народное собрание переставало быть подлинным воплощением общины граждан. Так, в огромных по греческим меркам Афинах из 45 тысяч граждан регулярно посещали народное собрание около шести тысяч. А это, конечно, уже непорядок, искажение принципа полисного народоправства.

Отметим еще, что мировоззрению античных эллинов была в высшей степени свойственна пластическая идея меры и формы. Ко всему безмерному, беспредельному грек испытывал инстинктивное отвращение, отождествляя его с неоформленным, хаотичным. «Ничего слишком», «Лучшее — мера» — такие афоризмы часто раздавались из уст древних эллинских мудрецов, современников Сапфо. Именно чувство меры породило едва ли не все крупнейшие достижения древнегреческой культуры: и доведенные до совершенства очертания статуй, и отточенную ритмику поэтических произведений, и «самодостаточные» космогонические системы философов…

А на политическом уровне то же чувство меры жило в концепции полиса. Полис был, помимо всего прочего, еще и произведением искусства, грек любовался им, как художественным изделием своего ума и рук. Огромные древневосточные державы, без остановки расползавшиеся вширь и не знавшие предела, должны были представляться ему чем-то чуждым и даже чудовищным.

Вот что пишет о мере применительно к государству один из величайших философов в древнегреческой истории, завершивший и обобщивший классическую традицию, — Аристотель: «Опыт подсказывает, как трудно, чтобы не сказать невозможно, слишком многонаселенному государству управляться хорошими законами; по крайней мере мы видим, что все те государства, чье устройство слывет прекрасным, не допускают излишнего увеличения своего народонаселения… Для величины государства, как и всего прочего — животных, растений, орудий, существует определенная мера… Так, например, судно в одну пядь не будет вообще судном, равно как и судно в два стадия (стадий — около 180 метров. — И. С.)» (Аристотель. Политика. VII. 1326а 26 слл.).

Греческий полис как бы сам обозначал себе пределы, ставил в какой-то момент точку в собственном расширении. Для каждого конкретного полиса эти пределы роста, разумеется, были неодинаковыми. Для Афин они совпали с пределами области Аттики. Спарта пошла дальше: для нее точкой в расширении полисной хоры стало покорение вдобавок к Лаконике еще и Мессении. Да, собственно, Спарта, насколько можно судить, уже переросла необходимые пределы, превзошла заданную ей меру, и отсюда — все трудности, которые это государство в дальнейшем испытывало, и все перипетии его странной судьбы.

А для подавляющего большинства полисов этот предел расширения должен был наступать едва ли не сразу же после их возникновения. Приходилось переходить с экстенсивного пути развития на интенсивный, то есть выживать не за счет присоединения новых территорий, а за счет оптимального использования имеющихся ресурсов — как материальных, так и духовных, человеческих. А это в цивилизационном плане, конечно же, было благом.

Подчеркнем снова и снова: каким бы миниатюрным ни был полис, он обязательно имел все атрибуты полностью независимого государства: органы власти, войско, финансы. И за эту свою свободу и независимость полис держался всеми силами, отстаивая ее от любых покушений со стороны соседей.

Итак, из данной краткой характеристики античного греческого полиса напрямую вытекает, что женщина в условиях этого типа государственности находилась заведомо в приниженном положении, была практически бесправной: гражданами являлись только мужчины. Из этого и приходится исходить в дальнейшем изложении.

Впрочем, следует ли осуждать древних греков за то, что они не дали свободы и равенства всем — женщинам, рабам? Разумеется, нет; это означало бы слишком уж далеко отклониться от принципа историзма. Достаточно напомнить, что полноправие женщин — это вообще очень недавний феномен, если смотреть на вещи «с точки зрения вечности». Скажем, еще в XVIII веке представительницы слабого пола и помыслить не могли о том, что их когда-либо в правовом отношении уравняют с мужчинами. В XIX веке процесс такого уравнения худо-бедно со скрипом пошел, а завершения своего достиг только в XX веке, то есть в том столетии, в котором, мы полагаем, родились практически все читатели этой книги. Да даже и поныне равноправие женщин — удел только западного мира, а, скажем, в мусульманском всё пока значительно сложнее…

Любую цивилизацию необходимо оценивать по ее достижениям, а не по ее недостаткам, по тому, что в ней было, а не по тому, чего в ней не было. Главное в античной Элладе — не то, что в ней далеко не все еще были свободны, а то, что в ней уже были свободные, впервые в истории человечества.

«Свобода, равенство, братство» — нам привычно, что со времен Великой французской революции конца XVIII века эти три слова стоят рядом. Если исключить из этой триады «братство» (риторический лозунг, вряд ли в нашем грешном мире в полной мере осуществимый на практике), то окажется, что две оставшиеся категории — «свобода» и «равенство» — в какой-то степени конфликтуют друг с другом. Общества Древнего Востока (от Египта до Китая) не знали свободы, но там было своеобразное равенство — равенство подданных перед лицом всесильного монарха, который мог казнить без суда и следствия в одинаковой мере последнего бедняка и первого вельможу. В античной Греции — всё наоборот: свобода получила высочайшее развитие, а вот равенства-то как раз мы в этой цивилизации не находим (впрочем, в человеческой истории существовало и существует более чем достаточно обществ, в которых нет ни свободы, ни равенства).

Как же так? Ведь прекрасно известно, что граждане древнегреческих полисов были равны между собой в политическом отношении. Во всяком случае, в идеале: реальное равенство, вне зависимости от происхождения, богатства, общественного положения, было достигнуто лишь в наиболее демократических государствах Эллады, например в Афинах V–IV веков до н. э. (то есть заведомо позже того времени, когда жила Сапфо).

Между прочим, существовало две концепции равенства: «арифметическая» и «геометрическая», как их называли любившие математику греки. «Арифметическое» равенство — это действительное, полное равенство всех граждан. «Геометрическое» равенство — это совсем другое: равенство прав и обязанностей. Чем больше человек делает для полиса, тем выше должна быть его политическая роль. В рамках этой концепции, исходящей из того, что «неравные не должны быть равными», не может быть даже и речи о том, чтобы одинаковые права имели бедняк, который не в состоянии даже купить себе доспехи и встать в ряды гоплитов, и богач-аристократ, который в военную пору снарядил для государства целый корабль. Понятно, что идея «геометрического» равенства преобладала в олигархических полисах, а идея «арифметического» — в демократических.

Но главное даже не в этом. Необходимо подчеркнуть: равенство, отсутствие юридически разграниченных сословий и каст распространялось именно только на граждан. Остальные слои населения оно никак не затрагивало. Можно сказать, что гражданский коллектив по отношению к прочим жителям полиса был самой настоящей привилегированной кастой. Даже в демократических Афинах народовластие не имело никакого отношения к женщинам, метэкам, не говоря уже о рабах.

Античный мир был полем, где сосуществовали самые различные правовые положения, статусы, сословия. Это воспринималось как нечто вполне естественное: еще не возникло представления об абстрактном равенстве всех людей «от природы», о пресловутых «правах человека», обращалось внимание только на «права гражданина». Иная ситуация в те времена была и немыслимой. Ведь еще не прозвучала проповедь христианства, не раздались знаменитые слова апостола Павла: «Нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского; ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Послание к галатам. 3:28).

Итак, в полисном мире, мире неравенства, полномасштабная свобода была возможна лишь для членов гражданского коллектива. И это вполне закономерно, поскольку древнегреческая свобода была именно «свободой-в-полисе», в рамках полисных структур и законов. Это была свобода только для «своих», неграждане к ней не допускались.

Свобода понималась не в привычном для нас смысле, как отсутствие тех или иных ограничений, а как принадлежность к общине. Такое восприятие свободы (можно назвать его позитивным, а не негативным, рождающимся через утверждение, а не через отрицание какого-либо факта), насколько можно судить, вообще характерно для архаичных обществ. Так, даже русское существительное «свобода» этимологически восходит к местоимению «свой». Изначально «быть свободным» означало — «быть своим в данном коллективе людей».

Пожалуй, именно на примере «женского вопроса» (непосредственно интересующего нас в связи с биографией Сапфо) особенно четко видны границы древнегреческой идеи равенства^[19]. Даже самая радикальная демократия в Элладе была в полном смысле слова «демократией для мужчин».

Нужно сказать, что взаимоотношениями между полами в человеческих обществах самых различных эпох — от глубочайшей древности и вплоть до наших дней — занимается особое направление внутри исторической науки, так называемая гендерная история. Название ее происходит от английского слова gender, обозначающего, вообще говоря, «пол», но не как физическую, а как социокультурную категорию.

Гендерная история родилась относительно недавно, в 1980-х годах, и сразу стала весьма перспективной дисциплиной. Она органично выросла из так называемой «истории женщин», получившей широкое распространение в предшествующие десятилетия в связи с успехами феминистского движения. Но это перерастание было сопряжено, по справедливому указанию Л. П. Репиной, с радикальной сменой исследовательской модели: «…центральным предметом исследований гендерных историков становится уже не история женщин, а история гендерных отношений»^[20].

Именно Лорина Петровна Репина, член-корреспондент Российской академии наук, является ныне крупнейшим в нашей стране специалистом по гендерной проблематике. Ее книге, указанной в предыдущем примечании, автор этих строк во многом обязан исходными установками. Однако эта исследовательница занимается не античностью, а европейской цивилизацией более позднего времени. Что же касается гендерных отношений в Древней Греции, по этому кругу вопросов на русском языке в общем-то и почитать почти нечего.

Так ли это? — могут возразить нам. Ведь на прилавках магазинов можно найти достаточное количество книг (не только романов, но и вполне серьезных научных монографий) о знаменитых женщинах эллинского мира. Возьмем ту же Сапфо, или скандально прославившуюся подругу Перикла Аспасию — едва ли не самую умную и образованную среди своих современниц, или Клеопатру, о которой и вовсе слышал буквально каждый (Клеопатра, хотя и являлась царицей Египта, этнически была чистокровной гречанкой)… Пишут же о всех о них.

Это верно. Но необходимо оговорить один тонкий нюанс. Заниматься женщинами — это вовсе еще не обязательно означает быть гендерным историком. Работа, главной героиней которой выступает женщина, еще не может автоматически расцениваться как гендерное исследование. Характерный пример — упоминавшаяся в предыдущей главе книга Т. Г. Мякина «Сапфо». Ее автор претендует на применение гендерного подхода, но реально это ни в чем не выражается, кроме как в избыточном и не всегда уместном употреблении «модной» гендерной терминологии.

А в то же время вполне возможен, например, гендерный анализ римской армии^[21] — этого сугубо «мужского мира», в котором женщин не было и быть не могло. Как отмечает Л. П. Репина, «…именно изучая историю мужчин, можно убедительнее всего показать, как гендерные представления пронизывают все аспекты социальной жизни, вне зависимости от присутствия или отсутствия женщин»^[22]. С этим тезисом можно только солидаризироваться.

Да, действительно, в представлениях неспециалистов, не соприкасавшихся напрямую с гендерной проблематикой, гендерная история до сих пор подчас еще воспринимается как некая разновидность «женской истории». В обыденном сознании «гендер» — это то, что каким-то образом связано с женщинами и — более того — с феминизмом. На самом же деле на современном этапе такой подход, конечно, уже неверен. Смеем надеяться, что гендерные исследования ныне обрели уже вполне академичную форму, стали вполне нейтральными по отношению к политизированному радикальному феминизму, избавились (или по крайней мере избавляются) от его «родимых пятен».

Конечно, пресловутый женский вопрос слишком долго и слишком явно доминировал в сознании ученых, занимающихся гендерной проблематикой, а отказываться от устоявшихся стереотипов всегда бывает нелегко. Но это необходимо.

В связи с гендерной историей мужчин, которая только-только обретает право на существование и делает свои первые шаги, нередко тоже встречаемые со скептицизмом, в категориальном аппарате науки о гендере появляются такие понятия, как маскулинность, маскулинная идеология (от лат. masculinum, что в грамматике означает мужской род). Признаться, автору этих строк подобные выражения пока еще несколько режут слух, но это, очевидно, связано только с их новизной и непривычностью; такова, наверное, судьба всех впервые вводимых терминов, а впоследствии, со временем, они приживаются в научном обиходе и становятся общепринятыми, уже не вызывающими недоуменных вопросов.

Так вот, мир древнегреческого полиса — это сугубо маскулинный мир, в котором для женщин уготована специфическая ниша, и уготована она, если можно так выразиться, по остаточному принципу: представительницам «прекрасного пола» было дано то, что по какой-либо причине не взяли себе мужчины. Впрочем, само выражение «прекрасный пол», столь часто применяемое нами именно к женщинам, для античного грека прозвучало бы в этом смысле, пожалуй, абсурдом. Для него «прекрасный пол» — это безусловно мужчины и только мужчины.

Вот перед нами короткая, афористично-четкая фраза, сохранившаяся у выдающегося историка Фукидида и принадлежащая не менее выдающемуся афинскому государственному деятелю Периклу: «Та женщина заслуживает величайшего уважения, о которой меньше всего говорят среди мужчин, в порицание или в похвалу» (Фукидид. История. II. 45. 2).

Приведенная цитата — отрывок из знаменитой «Надгробной речи» Перикла, произнесенной в 431 году до н. э. Вся эта речь и в целом имеет колоссальное значение: она является лучшим, наиболее значимым памятником древнегреческой демократической идеологии. В ней нарисован стройный космос идеального полиса, с присущей этому космосу системой категорий, норм и ценностей. В текстах такого рода каждая фраза необычайно весома, воплощает в себе общепринятые аксиомы публичного дискурса: оратор говорит то, что ожидает услышать от него аудитория, с чем она безоговорочно согласна. Иными словами, перед нами не частное мнение Перикла или Фукидида, а устоявшийся в обществе взгляд. Согласно этому взгляду, как видим, главным достоинством женщины является ее максимальная «незаметность»^[23].

Разумеется, «Надгробная речь», как и любой текст такого рода, отражает не действительность, а идеал, не практику, а скорее теоретические принципы. Но ведь именно принципы для нас в данном случае и важны. Ясно, что в реальной жизни предписанный здесь норматив для женщин не реализовывался со всей жесткостью. В частности, по иронии судьбы, тогдашняя супруга самого Перикла — известная Аспасия^[24] — всем стилем своего поведения менее всего соответствовала этому нормативу: она была постоянно на виду, а ее имя — у всех на устах^[25].

Но Аспасия ведь и была не афинской гражданкой, а уроженкой Милета, поэтому сказанное на нее не должно было в полной мере распространяться; впрочем, и ее, по мнению демоса, чрезмерно активная роль в общественной жизни Афин вызывала ярко выраженное неприятие и отторжение^[26], вылившееся в конце концов в организованный против нее судебный процесс, когда ее едва-едва смог защитить сам Перикл (Плутарх. Перикл. 32)^[27]. При этом ее влияние на главу государства систематически преувеличивалось и современниками, и позднейшими авторами по сравнению с тем, которое имело место на самом деле.

А что касается женщин-гражданок, то об их даже самом мимолетном появлении на политическом поприще, за редчайшими исключениями, и речи быть не могло. Для них главным жизненным правилом должно было стать — существовать как можно более незаметно. Впрочем, в своем подавляющем большинстве они воспринимали это как должное, довольствовались существующим положением вещей и не добивались большего.

Да, женщины, как правило, полностью соглашались со всеми императивами маскулинной идеологии, не возражали против собственной маргинализации. Да и чего могли они добиваться в полисных условиях? Сколько-нибудь равноправное положение женщин было затруднено практически до полной невозможности не только и, может быть, даже не столько отсутствием у них гражданских прав^[28], тем более не какими-то специальными законами на сей счет, а прежде всего полным консерватизмом общественного мнения. Любые попытки женщин как-то заявить о себе, если они и имели место, встречали самое решительное осуждение, в том числе, не приходится сомневаться, и со стороны других представительниц этого пола.

Перикл, чьи слова были процитированы, являлся по своим взглядам, как известно, самым передовым из афинских политиков своего времени, намного превосходивших сограждан в этом отношении. Менее всего его можно назвать закоснелым консерватором. И тот факт, что он все-таки проводит в своей речи идею полного ограничения общественной деятельности женщин, лишний раз говорит: Перикл высказывает здесь отнюдь не собственное частное мнение (как раз оно-то вполне могло быть иным), а не подлежащий пересмотру постулат коллективного опыта. Иными словами, он, при всей широте своего кругозора, в этом вопросе придерживался — во всяком случае в публичных выступлениях — вполне традиционных, общепринятых взглядов.

Следующий текст, к которому хотелось бы привлечь внимание, взят из трактата видного писателя, историка и мыслителя первой половины IV века до н. э. Ксенофонта. Название трактата на русском языке обычно передают как «Домострой», поскольку он посвящен ведению домашнего хозяйства. Этот отрывок дает гораздо более развернутую картину, нежели краткое суждение в «Надгробной речи» Перикла. Главный герой трактата — образцовый хозяин Исхомах — пересказывает в беседе с Сократом содержание поучения, с которым он обратился к своей юной жене вскоре после вступления в брак, — причем тоже, вне сомнения, отражая господствовавшее в его время мнение:

«…Природу обоих полов с самого рождения, мне кажется, бог приспособил: природу женщины для домашних трудов и забот, а природу мужчины — для внешних. Тело и душу мужчины он устроил так, что он более способен переносить холод и жар, путешествия и военные походы; поэтому он назначил ему труды вне дома. А тело женщины бог создал менее способным к этому и потому, мне кажется, назначил ей домашние заботы. Но ввиду того, что в женщину он вложил способность кормить новорожденных детей и назначил ей эту обязанность, он наделил ее и большей любовью к новорожденным младенцам, чем мужчину. Но так как бог назначил женщине также и охранять внесенное в дом добро и знал, что для охраны не худое дело, если душа труслива, то он наделил женщину и большей долей трусости, чем мужчину. С другой стороны, бог знал, что тому, кто занимается трудом вне дома, придется и защищаться в случае нанесения обиды, и потому наделил его большей долей смелости… Обычай указывает также, что для мужчины и женщины приличны те занятия, к которым бог даровал каждому из них больше способности: женщине приличнее сидеть дома, чем находиться вне его, а мужчине более стыдно сидеть дома, чем заботиться о внешних делах. А если кто поступает вопреки порядку, установленному богом, то едва ли от богов скроется такое нарушение им порядка, и он несет наказание за то, что пренебрегает своими делами и занимается делами женскими» (Ксенофонт. Домострой. 7. 22–26, 30–31).

Заметим: во внешне нейтральное в этическом смысле и, казалось бы, не вызывающее возражений рассуждение об обязанностях мужчины и женщины периодически вторгается нечто совсем иное — оценочные суждения о свойствах «души» обоих полов. Так, женщинам приписывается такое качество, как большее чадолюбие. Это в греческой традиции считалось чем-то само собой разумеющимся и распространялось даже на животный мир. Вот как, например, «отец истории» Геродот описывает кошек, впервые увиденных им в Египте: «Всякий раз, как у кошек появляются на свет котята, они уже больше не идут к котам, а те, желая с ними спариться, не находят их. Поэтому коты прибегают к такой хитрости: они силой похищают котят у кошек, умерщвляют их, но не пожирают. А кошки, лишившись своих котят и желая снова иметь других, приходят тогда к котам. Ведь это животное любит детенышей» (Геродот. История. II. 66).

Приписывается женщинам также бо́льшая трусость, чем мужчинам; последнее никак не относится к вещам, которые приятно слышать. Приводится также и религиозная санкция гендерной асимметрии, вплоть до угрозы божественного наказания тем, кто нарушает устоявшийся порядок. И это при том, что Исхомах, как его изображает Ксенофонт, — отнюдь не обскурант, напротив, передовой по взглядам и вполне толерантный человек. Он добр к своей супруге (Ксенофонт. Домострой. 8. 2), разговаривает с ней почти на равных, не грубо-приказным тоном, а с использованием убеждения и логических аргументов.

Отметим, наконец, такие литературные памятники, прекрасно выражающие мироощущение среднего афинянина классической эпохи, как так называемые «женские» комедии великого драматурга Аристофана («Лисистрата», «Женщины на празднике Фесмофорий», «Женщины в народном собрании»). В них гендерная ситуация, типичная для полиса, получает уже достаточно детальное воплощение, хотя воплощение весьма своеобразное, которое должно восприниматься в рамках гротескной, шутовской картины мира, создаваемой в произведениях комического жанра V века до н. э.^[29]

Как изображаются Аристофаном женщины? В однозначно непривлекательном виде, как лживые, похотливые, склонные к пьянству существа. Приведем опять же типичную цитату. В комедии «Женщины на празднике Фесмофорий» персонаж Мнесилох, переодевшись в женскую одежду и проникнув в компанию афинских гражданок, так характеризует «собственный» пол:

Перед нами, таким образом, набор расхожих, даже банальных обвинений. Но как реагируют на них сами аристофановские женщины (ведь всё происходит в их присутствии)? Они не пытаются отрицать, опровергать слова Мнесилоха как возводимую на них напраслину. Они возмущены только его откровенностью:

При этом Аристофана никак нельзя назвать каким-то мрачным женоненавистником. Совсем наоборот: как ни парадоксально, в целом женщины в его произведениях выступают в более благоприятном свете, чем у многих других античных авторов. Такие героини аристофановских комедий, как Лисистрата или Праксагора, относятся к числу самых симпатичных женских образов во всей древнегреческой литературе. Но при этом комедиограф, чтобы найти успех у зрителей, должен был своими пьесами отвечать их ожиданиям, представлять перед ними то, что они предполагали увидеть и услышать, то есть те же аксиомы гендерного опыта общины. А аксиомы эти вполне однозначны:

Эта фраза вложена в уста женского хора! Правда, позже в комедии женщины пробуют оправдаться от клеветнических обвинений, но их оправдания звучат не слишком убедительно:

Итак, «исходит от нас и вражда, и война…». Женщину воспринимали как неизбежное зло. Не случайно известный миф о Пандоре, рассказанный Гесиодом, гласил: именно через женщину в мир пришли все беды и несчастья (Гесиод. Теогония. 570 слл.). Виновницей величайшего бедствия — Троянской войны — тоже была женщина (Елена). В V веке до н. э. бытовала точка зрения, согласно которой весь многовековой конфликт между миром Запада и миром Востока начался из-за серии похищений женщин (из Финикии была увезена Европа, из Колхиды — Медея, из Спарты — пресловутая Елена и т. д.)^[32]. Эта точка зрения отразилась в самом начале труда Геродота; «отец истории» при этом резонерски замечает: «Ясно ведь, что женщин не похитили бы, если бы те сами того не хотели» (Геродот. История. I. 4).

Самая известная из «женских» комедий Аристофана — «Женщины в народном собрании» (или «Законодательницы»), поставленная в 392 году до н. э. По сюжету этой пьесы описывается следующий утопический проект: в один прекрасный день афинские женщины решают, что их мужья плохо управляют государством и что им самим необходимо взять власть в свои руки. Переодевшись мужчинами, подвязав искусственные бороды, они приходят в народное собрание, составляют большинство при голосовании и выносят решение: «Бразды правления предоставить женщинам» (Аристофан. Женщины в народном собрании. 430). Придя таким образом к власти, афинянки вводят в полисе полный коммунизм — с обобществлением всего имущества, отменой частной собственности и семьи.

Как правило, в названном произведении Аристофана видят отражение каких-то реально выдвигавшихся в Афинах на рубеже V–IV веков до н. э. программ радикального переустройства общества^[33]. Однако это первое впечатление обманчиво. «Женщины в народном собрании» — не утопия и даже не антиутопия. Афинская комедия V века до н. э. — это мир карнавальный^[34], мир, «вывернутый наизнанку». В ней изображались сказочно-фантастические ситуации, заведомо невозможные в реальности и даже немыслимые; в этом-то и заключался комизм данного жанра, здесь лежит соль аристофановского юмора.

Комедиографы показывали в своих пьесах то, чего не может быть. Один из героев Аристофана летит на небо к богам, оседлав гигантского навозного жука (комедия «Мир»); другой становится царем птиц и основывает город между небом и землей, на облаках (комедия «Птицы»); третий заключает сепаратный мир со Спартой и наслаждается благами мирной жизни в то время, как все его сограждане воюют (комедия «Ахарняне»)…

И комедия «Женщины в народном собрании» — не исключение. Переход власти в полисе к женщинам точно так же входил для греков в категорию абсолютно невозможного, как полет на жуке или постройка птичьего города. Уже сама идея, что такое может случиться, вызывала у зрителей только дружный смех. По данным комедии можно составить представление как раз о том, чего в греческом мире не было. И эта идея могла родиться только в воображении автора; зрители, хохотавшие над аристофановскими шутками, не допускали даже и возможности, чтобы в реальной жизни женщины получили хотя бы какую-то долю в управлении государством. Тем, кто пытается найти в «Женщинах в народном собрании» отголоски действительно предлагавшихся проектов по вовлечению гражданок в политическую жизнь, следовало бы чаще вспоминать о пресловутом жуке. Ибо при подобном подходе и по поводу комедии «Мир» с тем же успехом можно утверждать, что в Афинах рассматривались идеи о разведении этих полезных животных с целью использования их в качестве транспортного средства.

Итак, повторим и подчеркнем: для жителя античной Греции женщины в политике — это нечто из той же серии, что и полет на жуке.

Были ли женщины исключены из всех сфер общественной жизни в греческом полисе? Это очевидным образом неверно, поскольку они принимали вполне активное участие в такой важнейшей форме этой общественной жизни, как религия^[35]. Празднества в честь различных божеств, шествия, жертвоприношения — во всех этих проявлениях религиозного культа мы вполне встречаем женщин наряду с мужчинами. Но с важной оговоркой: по большей части в роли пассивных участниц, скорее даже зрительниц.

Характерный пример. Афинский театр V века до н. э. представляется зрелищем, мало приспособленным для женских глаз и ушей. В трагедиях поднимались серьезнейшие религиозно-этические и философские вопросы, к пониманию которых представительницы женского пола, практически не получавшие образования, были вряд ли подготовлены. В комедиях со сцены постоянно раздавались шутки настолько непристойного характера, что даже и куда более эмансипированных женщин наших дней они не могут не смутить^[36]. Одним словом, трудно представить, чтобы афиняне могли позволить своим женам посещать эти представления. И тем не менее это так; теперь уже, кажется, со всей бесспорностью показано: в театре вместе с мужчинами присутствовали и женщины, даже в «день комедий»^[37].

Но, следует специально подчеркнуть, присутствовали они там только как зрительницы. В актерских же труппах античной Греции, как всем прекрасно известно, были одни лишь мужчины, исполнявшие также и женские роли. На наш взгляд, это напрямую связано с тем, что древнегреческий театр был феноменом религиозного происхождения и воспринимался именно как таковой. Причем он относился к культу мужского божества — Диониса. В подобных условиях быть актером означало, в сущности, то же самое, что быть жрецом Диониса. Допустить же женщину к жречеству в этом культе было невозможно, поскольку женщины могли быть жрицами только богинь.

Геродот с удивлением пишет о египтянах: «Ни одна женщина у них не может быть жрицей ни мужского, ни женского божества, мужчины же могут быть жрецами всех богов и богинь» (Геродот. История. II. 35). Это суждение по контрасту предполагает, что в Греции ситуация была иной. Характерно, что даже клясться в эллинском мире у различных полов было принято по-разному: у мужчин — именами только богов, у женщин — именами как богинь, так и богов (а не одних богинь, как мы бы ожидали). В вышеупомянутых «Женщинах в народном собрании» Аристофана женщины, тайно сойдясь, «репетируют» свои речи. Одна из них в какой-то момент употребляет привычный оборот: «Клянусь двумя богинями» (то есть Деметрой и Персефоной). Руководительница заговора Праксагора тут же поправляет свою согражданку: поклявшись таким образом, она немедленно выдаст себя перед мужчинами (Аристофан. Женщины в народном собрании. 155 слл.). Отметим кстати, что знаменитая клятва Сократа, которую обычно переводят на русский «клянусь собакой», на самом деле должна быть понимаема как «клянусь псом», поскольку в оригинале — артикль мужского рода.

Итак, в «мужских» культах женщины являлись только зрительницами — и всё же участвовали, хотя бы и в таком качестве. Исключение составляет такой важнейший общегреческий религиозный праздник, как Олимпийские игры. На состязания атлетов в Олимпии женщины не допускались ни в каком качестве. И причина здесь вовсе не та, которую часто выдвигают в популярной литературе: дескать, атлеты состязались обнаженными. Это правда, но обнаженное мужское тело женщины в Элладе могли увидеть в самых разных ситуациях; греческие мужчины не были чрезмерно стеснительны в данном плане. На наш взгляд, дело в другом: на спортивных играх даже те, кто просто наблюдал за ними, приравнивались к активным участникам. Они были «феорами», священными послами, чья задача — «созерцать».

Но, во всяком случае, из мужского сакрального пространства женщины не были полностью исключены. А в то же время у женщин было собственное сакральное пространство, в которое мужчины как раз не допускались. Например, центром «эксклюзивной» религиозной жизни афинских гражданок являлся сугубо женский праздник Фесмофорий, справлявшийся, кстати, как раз в честь тех самых «двух богинь» — Деметры, покровительницы земледелия, и ее дочери Персефоны-Коры, супруги Аида и владычицы подземного мира.

Достоверных свидетельств о том, что происходило на этом празднике, не сохранилось, поскольку женщины своих тайн не разглашали, а мужчины по этому поводу могли только строить догадки. Во всяком случае, если судить по комедии Аристофана «Женщины на празднике Фесмофорий», они полагали, что женщины на Фесмофориях проводят какие-то имитации народных собраний со всеми их атрибутами — вступительной молитвой, избранием председателя и секретаря, ведением протокола, произнесением речей, принятием решений и т. п. (Аристофан. Женщины на празднике Фесмофорий. 295 слл.), — то есть попросту живут собственной общественной жизнью, параллельной по отношению к мужской или копирующей ее.

Да, у женщин было собственное публичное пространство (в основном имевшее отношение к сфере религии), строго отделенное от мужского, и уж в нем-то они царили безраздельно. В дальнейшем, когда речь пойдет непосредственно о Сапфо, мы увидим, что она являлась как раз руководительницей некоего «женского клуба», который, с одной стороны, можно назвать этаким «институтом благородных девиц», где юные митиленские леди под присмотром своей наставницы обучались хорошим манерам; но, с другой стороны, это был и фиас — объединение культового характера.

В связи с чем мы об этом заговорили? Известно, что во многих культурах гендерная асимметрия напрямую сопряжена с категориями публичного и частного пространства^[38]. Первое считается всецело «мужской зоной», второе — «женской». Применима ли эта модель к древнегреческому полисному обществу, в котором деление пространства на публичную и частную сферу, несомненно, имело место^[39]?

Обычно считается, что это именно так. И действительно, как раз такую ориентацию дает своей юной супруге Исхомах в «Домострое» Ксенофонта, в цитировавшемся чуть выше отрывке. Однако ситуация, на первый взгляд обманчиво-простая, на практике была намного сложнее. Как мы только что увидели, публичное пространство у эллинов не было исключительно мужским. А как обстоит дело с частным пространством? Тут тоже неверно было бы полагать, что оно являлось всецело «женской» областью: мужчины отнюдь не были из него исключены.

Многие слышали о том, что жилые помещения древнегреческого частного дома делились на две «половины»: мужскую (андрон) и женскую (гинекей)^[40]. Первая размещалась обычно ближе ко входу с улицы, вторая занимала внутренние покои, более удаленные от «шума городского»; если здание было двухэтажным (а выше в Элладе той эпохи, о которой мы говорим, не строили), то андрон находился на первом этаже, гинекей — на втором.

Андрон воплощал собой публичное пространство дома: там отправлялись домашние культы, туда приглашались гости. Гинекей же являлся пространством чисто частным, куда посторонние не допускались. Это были, так сказать, владения хозяйки; там она занималась повседневными делами, воспитывала малолетних детей.

Однако, что интересно, археологические исследования — а в ходе раскопок обследовано уже весьма значительное количество греческих жилищ^[41] — показали интересную вещь: никаких сколько-нибудь четких критериев для вычленения в доме андрона и гинекея вообще не обнаруживается. Структурно, а значит, и функционально они ничем не отличались друг от друга^[42]. А это означает, что «домашнее пространство» было в принципе однородным, не делилось строго на два отдельных, специализированных пространства — публичное и частное, чисто мужское и чисто женское.

Одним из главных элементов частной, домашней жизни греков был симпосий — веселая дружеская пирушка, важная форма досуга, культурного общения^[43]. Так вот, как раз из симпосия женщина-гражданка, супруга хозяина, мать семейства была совершенно исключена. Она оставалась на своей половине, в гинекее, в то время как муж кутил с гостями в обществе музыкантов и танцовщиц. Да, вот так: хозяйка дома на пир не допускалась, а в то же время посторонние женщины, правда, низкого статуса (танцовщицы, певицы, гетеры), в нем вполне могли участвовать.

Сказанное о том, что женщина отнюдь не господствовала в частной сфере, подтверждается и данными с совершенно другой стороны, из уже неоднократно упоминавшегося ксенофонтовского «Домостроя». Его герой Исхомах проводит со своей молодой женой настоящий курс обучения, довольно длительный. Обстоятельно и даже нудно он растолковывает ей обязанности супруги по обеспечению порядка и благосостояния в доме, подробно, в деталях описывает, что должна делать рачительная хозяйка: как обращаться с вещами, какие поручения отдавать слугам и пр. (Ксенофонт. Домострой. 7–10). Он сам вникает во всё это: частная жизнь, частное пространство ему вовсе не чужды. А вот его жене-то как раз они, судя по всему, были совершенно чужды вплоть до вступления в брак: она воспринимает рекомендации мужа как некое откровение, как вещи, совершенно неизвестные.

И это вполне закономерно: как говорит о своей супруге Исхомах, «когда она пришла ко мне, ей не было еще и пятнадцати лет, а до того она жила под строгим присмотром, чтобы возможно меньше видеть, меньше слышать, меньше говорить. Как, по-твоему, разве я мог удовольствоваться только тем, что она умела сделать плащ из шерсти, которую ей дадут, и видела, как раздают пряжу служанкам?» (Ксенофонт. Домострой. 7. 5–6). И столь ранние браки для девушек являлись нормой.

А что касается мужчины, самым подходящим временем для вступления в брак считалось достижение тридцатилетия. Понятно, что при таких условиях семья строилась на заведомо неравных основах. Муж был уже вполне взрослым, самостоятельным человеком, а жена — совсем юной, не имеющей еще ровно никакого жизненного опыта. И она с самого начала привыкала смотреть на супруга «снизу вверх».

Кстати, при заключении брака мнение невесты не имело никакого значения. Всё за нее решали родители; именно с ними и договаривался жених, с ними вел все дела, связанные со сватовством. А свою будущую спутницу жизни он зачастую впервые видел только на свадьбе, самое раннее — на специально устроенных смотринах. Как о некой сенсации, рассказывали афиняне о поступке одного из своих граждан, экстравагантного богача-аристократа по имени Каллий (он жил в VI веке до н. э.), который смело пошел наперекор устоявшимся традициям. Он имел трех дочерей, и — сообщает Геродот — «когда дочери достигли брачного возраста, он роскошно одарил их и позволил каждой выбрать себе среди афинян мужа, какого она сама хотела, и тому отдал ее» (Геродот. История. VI. 122).

Обычно же браки в таких условиях заключались — в силу понятных причин — не по любви, а по расчету. Это подчеркивалось тем, что за невестой всегда давалось приданое — крупная сумма денег или какое-нибудь имущество (чаще всего недвижимое).

О неравенстве сторон в браке ярко свидетельствуют способы его расторжения. Развод считался делом вполне допустимым, но очень многое зависело от того, кто был его инициатором^[44]. Если муж хотел развестись с женой, он просто отсылал ее обратно к родителям и возвращал приданое; никаких формальностей не требовалось. Но если развод происходил по инициативе женщины, ей нужно было пройти через сложную юридическую процедуру, подавать ходатайства в различные инстанции и т. п. Кстати, если в семье были дети, то при разводе они в любом случае оставались с отцом (как известно, в наши дни в подавляющем большинстве случаев делается наоборот).

Вот одна интересная история, связанная с разводом. Афинский политический деятель и полководец Алкивиад, о котором говорили, что «никто не мог сравниться с ним ни в пороках, ни в добродетелях» (Корнелий Непом. Алкивиад. 1), женился на знатной девушке Гиппарете из богатейшей семьи (кстати, праправнучке только что упоминавшегося Каллия) и получил с ней огромное приданое. Брак оказался несчастливым. Гиппарета, удрученная полным отсутствием внимания со стороны мужа, его постоянными изменами, в конце концов покинула Алкивиада, вернулась в родительский дом и решила подать на развод. «Письмо о разводе супруга должна была подать архонту[45] не через второе лицо, а собственноручно, — рассказывает знаменитый биограф Плутарх, — и когда, повинуясь закону, она уже подавала прошение, явился Алкивиад, внезапно схватил ее и понес через всю площадь домой, причем никто не посмел вступиться и вырвать женщину из его рук… Примененное им насилие никто не счел ни противозаконным, ни бесчеловечным: по-видимому, закон для того и приводит в общественное место женщину, покидающую своего супруга, чтобы предоставить последнему возможность вступить с ней в переговоры и попытаться удержать ее» (Плутарх. Алкивиад. 8).

Резонерство Плутарха выглядит тут каким-то неуместным. Ведь Алкивиад отнюдь не вступал с женой в переговоры, а попросту применил к ней грубую силу. Возвратить же Гиппарету в свой дом ему нужно было не ради ее самой, а, конечно, ради приданого, которое в противном случае он терял бы. Несчастная женщина довольно скоро умерла.

Итак, отношение греческих мужчин к представительницам противоположного пола выглядит прагматичным до цинизма. В своей супруге эллин видел не столько возлюбленную, сколько хранительницу домашнего очага и мать законных наследников. Вот как говорится об этом в одной из речей Демосфена. Слова, которые сейчас будут процитированы, многим из наших современников могут показаться глубоко циничными и шокирующими. «Гетер мы заводим ради наслаждения, наложниц — ради ежедневных телесных потребностей, тогда как жен мы берем для того, чтобы иметь от них законных детей, а также для того, чтобы иметь в доме верного стража своего имущества» (Демосфен. Речи. LIX. 122).

Из этого сообщения видно, что грек мог обзавестись, помимо законной жены, еще и наложницей^[46]. Наложницы чаще являлись рабынями, но не обязательно; среди них вполне могли быть свободные женщины и даже гражданки данного полиса. Однако дети гражданина от наложницы как минимум со времени реформ Солона (начало VI века до н. э.)^[47] считались бастардами (незаконнорожденными) и были ущемлены в правах по сравнению с детьми, рожденными в законном браке^[48]. В частности, они не могли наследовать отцу.

Упомянуты в отрывке из Демосфена и гетеры, о них тоже необходимо сказать подробнее. Гетеры были женщинами легкого поведения, но, как ни парадоксально, эллины искали в общении с ними не столько чисто сексуальных утех (как раз их они со значительно меньшими расходами вполне могли получить и в семье или, в крайнем случае, взяв наложницу, а гетеры требовали за свои услуги немалую плату), сколько интеллектуального удовольствия.

В сущности, грекам-мужчинам было просто неинтересно в компании своих законных жен. Сами-то они были политически развитыми и всесторонне образованными людьми. Могли и поспорить на философские темы, и посостязаться в произнесении речей, и почитать наизусть большие куски из произведений великих поэтов… А женщины ничем этим похвастаться отнюдь не могли. Если мальчиков в семь лет отправляли учиться в школу, то девочки из семей граждан практически никакого образования вообще не получали. Они жили в гинекее под присмотром матери вплоть до замужества и перехода в дом супруга. В большинстве своем женщины не были даже грамотны. Им, как упоминалось, не прививали также и никаких практических умений, кроме разве что самых элементарных.

Итак, слишком многое разделяло мужа и жену в древнегреческой семье — и большой разрыв в возрасте, и не менее значительная разница в уровне образованности. Потому-то многие граждане и предпочитали обществу своих жен компанию гетер.

В отличие от женщин-гражданок, которые были совершенно неразвитыми в духовном плане (безусловно, не по своей вине), гетеры (гражданками, как правило, не являвшиеся) как раз получали вполне достойное воспитание. Они могли поддержать беседу о литературных, философских или даже политических предметах, обладали хорошими манерами, да и в целом кругозор их был весьма широк.

Поведение гетеры было куда в меньшей степени, чем поведение гражданки, сковано традиционными стереотипами и предрассудками. И по образу гетеры в известной мере можно судить о взглядах эллинов на то, какой должна быть женщина. Характерно, что это оказывается женщина, максимально похожая на мужчину (разумеется, не в физическом, а в гендерном смысле), — женщина с мужскими запросами, с мужскими интересами. Перед нами — очередное проявление маскулинной идеологии, всецело доминировавшей в мире полиса.

Некоторые из древнегреческих гетер оставили заметный след в истории. Именно гетерой по основному роду своих занятий была упоминавшаяся выше Аспасия, которая сумела очаровать самого Перикла и которой приписывали (пусть и вряд ли вполне основательно) даже решающее влияние на государственную политику. Впоследствии, в IV веке до н. э., славилась красотой и скандальным образом жизни гетера Фрина, неоднократно служившая моделью для лучших скульпторов и живописцев. Несколько позже гетера Таида (Таис) была близка к Александру Македонскому и участвовала в его великом походе на Персидскую державу.

О гетерах речь зашла постольку, поскольку их просто нельзя было оставить в стороне, описывая положение женщин в Элладе. Но героиня нашей книги, Сапфо, конечно, никаким образом к гетерам не принадлежала. Она была гражданкой, и гражданкой из знатной, уважаемой лесбосской семьи. Что касается женщин такого статуса, из них, как мы видели, не готовили членов гражданского коллектива полиса. Но, как ни парадоксально, не готовили из них и домашних хозяек, «владычиц частного пространства». Характерно в этом смысле полное отсутствие у представительниц «слабого пола» в большинстве древнегреческих государств не только политических, но и имущественных прав. Женщина не могла получить что-либо в собственность, не могла стать наследницей…

Так какой же жизненный удел ей предназначали?

Из всего, что мы знаем о гендерной ситуации у эллинов, создается однозначное впечатление: полис стремился в максимальной степени, насколько это вообще было физически возможно, вытеснить, «убрать» женщин из всех сфер своего бытия — как из публичных, так и из частных. Даже те гендерные роли, которые в подавляющем большинстве обществ безусловно принадлежат женщинам, интенсивно перенимались мужчинами.

Это можно сказать и о такой сфере, где присутствие женщины, казалось бы, совершенно необходимо, — о любовных отношениях. Греки классической эпохи знали романтическую любовь, но это была не любовь мужчины к женщине, а любовь мужчины к мужчине. О широчайшем распространении гомосексуализма в античной Греции написано немало^[49], но это в основном чисто специальные работы, а вот в научно-популярной литературе об этом феномене, как правило, стыдливо умалчивают. Но что ж! — из песни, как говорится, слова не выкинешь. Особенно когда приходится рассказывать о Сапфо. Отметим только, что древнегреческий гомосексуализм, по нашему глубокому убеждению, был явлением не сексуальным в собственном смысле слова, а гендерным, то есть в конечном счете социальным. Его широчайшее распространение стало результатом кардинального перераспределения гендерных ролей в полисных условиях, о котором говорилось выше.

Гомосексуализм в Элладе являлся абсолютно повсеместным и повседневным компонентом всего образа бытия. Практически каждый мужчина в молодости, до вступления в брак, имел гомосексуальный опыт, который на последующих этапах его жизни сохранялся, но совмещался с гетеросексуальным. Гомосексуальные отношения обычно имели форму эротически и романтически окрашенной дружбы между юношей и зрелым мужем. Последний всячески ухаживал за своим возлюбленным, старался вызвать у него ответное чувство, дарил дорогие вещи и пр. По отношению же к женщине подобный романтизм считался совершенно неуместным: за ней не ухаживали, ее просто «брали». И дело здесь не только в том, что возможности такого ухаживания, скажем, за своей будущей женой просто не существовало: девушки жили затворницами, и жених, как отмечалось выше, впервые видел невесту не раньше, чем на смотринах. Важнее другое: в те времена, когда жила Сапфо, считалось, что однополая любовь в принципе выше и достойнее, чем любовь к противоположному полу.

В древнегреческой литературе нам встречаются различные образы женщин. И верные, преданные, самоотверженные жены — как Андромаха в «Илиаде», верная поддержка и опора своего Гектора, или Пенелопа в «Одиссее», двадцать лет непоколебимо ждущая супруга с Троянской войны, и менее известная Алкестида (Алкеста), охотно соглашающаяся даже умереть за собственного мужа Адмета… Есть и жены-чудовища, злодейки, совершающие самые немыслимые преступления, убийцы собственных детей, мужей, родителей, бесстыдные совратительницы, коварные обманщицы — как Медея, Клитемнестра, Федра в произведениях классической афинской трагедии.

Но вот чего мы до довольно позднего времени, до начала эпохи эллинизма (конец IV — конец I века до н. э.) почти не встречаем в этой литературе (а она, надо полагать, отражала реальную жизнь) — так это романтической любви мужчины к женщине.

Но как же? — возразят нам. А Анакреонт? А та же Сапфо? Ведь все знают, что главная тема их стихов — любовь. Да, среди широчайшего спектра тем древнегреческой лирической поэзии есть и любовная лирика. Хотя, кстати, в греческой античности она занимает не столь большое место, как в последующие времена. Начиная с первых образчиков новоевропейской лирики — сонетов Петрарки и Шекспира, — главной темой в этом жанре всецело является любовная. «Люблю — но реже говорю об этом, люблю нежней — но не для многих глаз…» Беатриче, Лаура — как памятны нам все эти имена! Или возьмем русских поэтов: Анна Керн и Наталья Гончарова, многочисленные возлюбленные Лермонтова (почему-то в большинстве своем не отвечавшие взаимностью этому изящному юноше и тем подвигавшие его на довольно-таки оскорбительные стихи по их адресу) или, скажем, Черубина де Габриак, из-за которой состоялась последняя в истории России «литературная» дуэль (между Максимилианом Волошиным и Николаем Гумилевым)…

А вот у эллинов все-таки преобладает лирика политическая, философская, нравоучительная… Впрочем, главное даже не в этом. Скажем несколько слов о творчестве вышеупомянутых греческих поэтов. Анакреонт (VI век до н. э.), родом из города Теос в Ионии, действительно писал в основном о любви. Но сам образ любви у него несколько снижен. Поэзия Анакреонта легкомысленна, шутлива; в ней мы не найдем глубоких чувств. Процитируем один его очень известный фрагмент, оговорив предварительно, что в нем слово «лесбиянка» употреблено в своем изначальном значении, то есть это всего лишь девушка с острова Лесбос (но все-таки не Сапфо — Анакреонт жил позже, — а, видимо, кто-то из ее талантливых выучениц).

Кстати, поскольку именно Сапфо со временем начала восприниматься как «лесбиянка по преимуществу», то некоторые античные авторы впоследствии стали ошибочно считать, что Анакреонт здесь писал именно о ней и был, соответственно, в нее безответно влюблен. Вот как комментирует ситуацию эрудит Афиней, живший уже во II–III веках н. э., во времена римского владычества над Грецией:

«Гермесианакт ошибается, считая, что Сапфо и Анакреонт — современники: последний жил во времена Кира и Поликрата, а первая во времена Алиатта, отца Креза. Хамелеонт же в сочинении о Сапфо даже говорит, что, по утверждению некоторых, о ней Анакреонтом написано следующее… (и далее цитируется именно тот фрагмент, который был приведен нами чуть выше. — И. С.). А Сапфо, говорит Хамелеонт, ответила ему вот что:

Но всякому как-то ясно, что это стихотворение не принадлежит Сапфо. Я же считаю, что Гермесианакт в шутку говорит об этой любви. Ведь и автор комедий Дифил в драме “Сапфо” сделал влюбленными в Сапфо Архилоха и Гиппонакта» (Афиней. Пир мудрецов. XIII. 72).

Этот пассаж переполнен именами, подавляющее большинство которых мало что скажут непосвященному, поэтому абсолютно необходимы некоторые пояснения. Упомянутые Гермесианакт, Хамелеонт, Дифил — древнегреческие писатели, жившие позже Сапфо и в той или иной степени касавшиеся ее личности в своих произведениях (драматург Дифил, как видим, даже сочинил пьесу, названную в ее честь). Из них для нас наиболее интересен Хамелеонт — ученый, живший на рубеже IV–III веков до н. э. и принадлежавший к перипатетической школе (то есть к школе, основанной Аристотелем). О Хамелеонте еще придется кое-что говорить в дальнейшем, поскольку о нем известно, что он написал специальный труд о Сапфо (от которого, к сожалению, почти ничего не сохранилось).

Архилох и Гиппонакт — выдающиеся лирические поэты архаической эпохи, фигуры примерно такого же масштаба, как сама Сапфо. Остальные же фигурирующие тут имена принадлежат уже к сфере политической истории: Поликрат — тиран острова Самоса, Кир — знаменитый персидский царь, Алиатт и Крез — цари Лидии…

Для нас все эти детали в общем-то не столь уж и принципиальны: важнее другое — что хочет доказать Афиней. А мысль его заключается в следующем: не может быть и речи о любви между Сапфо и Анакреонтом и даже о знакомстве между ними, поскольку лесбосская поэтесса жила в первой половине VI века до н. э., а теосский лирик — во второй половине того же столетия (так получается, если переводить привычные для античности датировки по правителям в употребительную ныне хронологическую шкалу). Следовательно, ответное стихотворение об Анакреонте, якобы написанное Сапфо, в действительности не может ей принадлежать и в действительности относится к литературному наследию кого-то иного (кого именно — неизвестно и по сей день).

Афиней спорит в первую очередь с поэтом Гермесианактом, который утверждал, что в Сапфо был влюблен не только Анакреонт, но и Алкей:

Дело здесь, насколько можно судить, вот в чем. Великие имена прошлого имеют свойство как бы «притягивать» к себе друг друга. И в чисто психологическом плане это вполне понятно. С одной стороны, биография едва ли не каждого выдающегося деятеля истории и культуры со временем «обрастает» легендарными и даже анекдотическими подробностями (особенно если достоверных фактов о жизни той или иной личности известно мало). С другой стороны, по прошествии веков автоматически начинает казаться, что раз все эти люди жили «в старину», — то, стало быть, они знали друга и, наверное, поддерживали между собой какие-то отношения: дружеские, враждебные, любовные… Тому, что «старина» — понятие растяжимое, уже как-то не придается особого значения: ну подумаешь, полувеком раньше, полувеком позже!

Примеров такого подхода можно перечислить сколько угодно, в том числе и из интересующей нас архаической эпохи истории Эллады. Так, упорно заявляли, будто бы однажды лично сошлись на поэтическое состязание Гомер и Гесиод, причем Гесиод даже одержал победу над «отцом поэтов». Или возьмем традицию о Семи мудрецах: согласно соответствующим рассказам, умнейшие люди греческого мира, жившие в первой половине VI века до н. э. (Фалес, Солон, Периандр, Клеобул, Хилон, Биант, Питтак), создали некое подобие клуба: постоянно общались, переписывались, спорили… И это, конечно, тоже фикция: мудрецы обитали в разных городах, подчас далеко друг от друга, и единственным, что их объединяло, было более или менее одинаковое время деятельности.

Вот так получилось и в данном случае. Порой такого рода мифы, очевидно, творились и сознательно, — например, в шутливых целях. Выше уже упоминалось (со ссылкой на того же Афинея), что комедиограф Дифил сочинил пьесу «Сапфо» и в ней вывел влюбленными в лесбосскую поэтессу лириков Архилоха и Гиппонакта. И это тоже невозможно: Гиппонакт жил позже Сапфо, а Архилох, напротив, раньше. Дифил, скорее всего, это прекрасно понимал и просто прибегнул к так называемой поэтической вольности, вполне уместной в жанре комедии.

Но вернемся к основной нити изложения. Как видим, для Анакреонта любовное увлечение девушкой с Лесбоса — это не вполне серьезная игра, не более того. «Позабавиться» — так и говорит поэт. Здесь, кстати, уместно сказать о разных оттенках любви у древних греков и о различных терминах, которыми они обозначались. Да, эллины имели именно целый ряд слов для выражения этого чувства (точнее, гаммы чувств) — и нам, например, это даже трудно осознать, поскольку в русском языке вся гамма передается одним-единственным словом: «любовь» (плюс несколькими однокоренными, например «влюбленность»).

Из греческих же терминов, конечно, самым известным является эрос. Какова роль этого понятия в древнегреческой цивилизации? Уже самые ранние поэты уделяли ему в своих произведениях большое место, но прежде всего не как индивидуальной любви, а как одному из главных принципов мироздания. Например, у Гесиода в поэме о происхождении мира и богов читаем:

Кстати, как правильнее — «Эрос» или «Эрот», как мы встречали выше, в переводе из Анакреонта? Оказывается, верны оба варианта. И вообще это не два разных греческих существительных, а одно, начальная форма которого — эрос, а корень — эрот-. В древнегреческом языке бывает, что корень слова проявляется в начальной форме в несколько измененном виде. Вот параллельный и очень схожий пример: «свет» по-гречески будет фос, а корень слова — фот-. В результате в словах, заимствованных из греческого в современные языки, в том числе и в русский, может встретиться как элемент «фос-», так и элемент «фот-». Например, фосфор («светоносный»), но фотография («светопись»).

Наверное, сразу нужно оговорить во избежание возможных недоразумений: у античных эллинов, разумеется, еще не было фотографии. Равно как не было у них и телефонов, микроскопов и других подобного рода устройств. Почему же эти входящие в современную интернациональную лексику слова — греческого происхождения? А это действительно так: если переводить дословно, телефон — «далекий голос», микроскоп — «мелкое зрение» и т. д.

Все эти слова искусственно сочинены учеными, изобретавшими соответствующие приборы. И составлены из корней именно древнегреческого языка. Такова уж была традиция, сложившаяся в Европе Нового времени. Так поступали из уважения к античной науке, предвосхитившей последующую европейскую.

Но вернемся к «эросу». Слово это означает любовь — но не всякую. Как было сказано чуть выше, в русском языке «любовь» практически не имеет синонимов, а вот в древнегреческом существовал целый ряд существительных, выражавших это понятие, но не вполне совпадавших по значению: каждое имело свой особый оттенок.

Так, эрос — любовь как страстное влечение. А существовали еще филия — любовь-привязанность, не столь бурная, но более прочная и постоянная, похожая на дружбу; сторге — любовь-уважение, например, к родителям; гимерос — легкая влюбленность, ни к чему особо не обязывающая; потос — любовь-тоска к чему-то, чего не имеешь, чувство даже более интенсивное, чем эрос. Позже остальных становится широко употребительным слово агапе, означавшее любовь духовную. Именно этот термин приняло на вооружение возникшее христианство, когда потребовалось выразить совершенно новое чувство — христианскую любовь людей к Богу и Бога к людям, а также любовь к ближнему. Когда мы в русских переводах Нового Завета встречаем упоминания любви (например, «Бог есть любовь»), будем уверены, что в оригинале стоит именно «агапе», а не «эрос» и не какое-нибудь другое слово.

И все эти довольно различные между собой чувства, перечисленные в предыдущем абзаце, на русском языке приходится передавать одинаково — «любовь». Вообще возникают немалые трудности при переводе с языка более богатого по словарному запасу на более бедный. При этом русский — еще один из самых богатых лексически языков мира; он изобилует синонимами, отражающими тонкие оттенки понятий. Но с древнегреческим в этом отношении даже и наш язык сравниться не может.

Отметим еще, что в древнегреческом языке особенно обширная и разветвленная синонимика связана, помимо любви, еще с несколькими сферами бытия. А именно — с понятиями «говорить», «видеть» и «познавать». Такие экскурсы в тематику, казалось бы, чисто лингвистическую на самом деле тоже способны много сказать о мировоззрении и мироощущении античных эллинов, о том, что для них было особенно важно в жизни.

Но вернемся к Сапфо. У нее мы не встретим и следа анакреонтовской шутливости, несерьезности. Уже не раз упоминалось: главная тема этой поэтессы — любовь-страсть, любовь, буквально испепеляющая человека, ни на минуту не дающая ему покоя… Но чья это любовь и к кому? Приведем полностью (правда, конец не сохранился) самое, пожалуй, знаменитое стихотворение Сапфо (в 1970-х годах его положил на музыку Давид Тухманов):

С огромной наблюдательностью и талантом описаны все «симптомы любовной болезни». Однако, если пристальнее всмотреться в процитированные строки, нетрудно заметить, что поэтесса описывает свою любовь к девушке. И нельзя сказать, что она перевоплощается в этом стихотворении в образ мужчины (как в более близкие к нам времена делала, допустим, Зинаида Гиппиус); нет, подобные поэтические приемы в ту эпоху были еще неизвестны, да к тому же в оригинале относящиеся к первому лицу прилагательные стоят в женском роде.

Именно таковы же и остальные стихотворения Сапфо.

Правда, писала Сапфо и свадебные песни. Вот, например, чрезвычайно известный, даже хрестоматийный отрывок (упоминаемый в нем Гименей — божество свадьбы у эллинов):

Перед нами гипербола — одно из самых распространенных средств художественной выразительности или фигур речи, сознательное преувеличение: входящий жених уподобляется Аресу (Арею) — богу войны у греков. Божества, как известно, представлялись эллинами хотя и имеющими человеческий облик, но огромными, многократно больше обычных людей. И здесь у Сапфо жених настолько высок, что для его входа нужно поднять потолок, а то ведь не вместится в комнату…

Немало таких свадебных песен (эпиталамиев) написала лесбосская поэтесса; некоторые из них нам и впредь предстоит цитировать. Но как же — спросит человек современности — могут совмещаться друг с другом воспевание однополой любви и воспевание брака, коим сочетаются жених и невеста, лица разных полов? Однако тут мы должны вспомнить то, о чем уже говорилось выше: в Элладе тех времен, о которых идет речь, любовь и брак четко отделялись друг от друга. В брак вступали не по любви.

Сапфо возглавляла у себя в городе что-то вроде «института благородных девиц», если употреблять более или менее понятные нам выражения (а что конкретно это заведение собой представляло — у нас еще будет возможность подробнее узнать в дальнейшем). В ее «пансионе» находились на воспитании юные девушки, которых она, естественно, должна была готовить к супружеской жизни. Но замужество замужеством, а пока до него было далеко — поэтесса и ее воспитанницы предавались женской дружбе с несомненным эротическим оттенком.

О гомосексуализме в Древней Греции необходимо было сказать (надеемся, нас не привлекут к ответственности по не столь давно принятому закону о запрете пропаганды этого извращения: информация не есть пропаганда), поскольку без этого мало что в творчестве Сапфо, в ее биографии, в истории ее эпохи читателю будет понятно. Женский гомосексуализм (та самая «лесбосская» или «лесбийская» любовь, получившая свое название именно от Сапфо, точнее, от места ее проживания) имел место точно так же, как и мужской, но последний в большинстве источников проявляется рельефнее.

В сущности, эллинский полис в значительной мере передал мужчинам даже женскую сексуальную функцию. Это та же политика вытеснения женщин отовсюду, откуда только возможно. Не оставляет ощущение, что, если бы можно было мужчинам же передать и функцию деторождения, в полисе и это с удовольствием было бы сделано, а от женщин избавились бы совершенно. Однако поскольку это было невозможно, а продолжение рода необходимо, то и с присутствием женщин приходилось мириться. Но при этом они подвергались поступательной маргинализации, вытеснялись за пределы того «мужского клуба», которым являлся полис. «Богини, блудницы, жены и рабыни» — такое, очень точное название дала Сара Померой, известнейшая исследовательница гендерной проблематики в античности, своей знаменитой книге о женщинах Древней Греции^[51]. Здесь перечислены «женские» статусы, возможные в полисных условиях, и нетрудно заметить, что все эти статусы маргинальны или даже ультрамаргинальны.

Отчуждение от женщин («И с ними плохо, и без них никак нельзя!» — любили греческие мужчины повторять этот неведомо кем сочиненный стих) было связано с базовым взглядом на саму суть их «природы». Женщина для эллинов — существо, принадлежащее скорее к миру Хаоса, чем к упорядоченному мужскому Космосу^[52]. Она — игрушка страстей и эмоций, которые решительно преобладают у нее над разумом, между тем как в норме все должно быть наоборот. Женщина в чем-то даже сродни дикому животному, которое нужно укрощать, приручать.

И это не метафора. Уже знакомый нам Исхомах (герой произведения Ксенофонта) вспоминает: его жена спустя некоторое время после замужества «привыкла ко мне и была ручной, так что можно было говорить с ней» (Ксенофонт. Домострой. 7. 10). Обратим внимание на сам способ выражения, на лексику: ведь так обычно выражаются именно о животных. Не приходится сомневаться в том, что юная супруга Исхомаха, скорее всего, впервые в своей жизни оказавшаяся один на один с чужим, раньше незнакомым ей мужчиной, действительно первое время «дичилась». Точно так же вели себя и все ее сверстницы.

К слову сказать, уроки мужа, кажется, не пошли жене Исхомаха впрок. После его смерти она отличалась крайне безнравственным поведением, в частности, «отбила» мужа у собственной дочери, после чего последняя даже пыталась покончить самоубийством (Андокид. Речи. I. 124–127). Кстати, только из этого свидетельства мы узнаём имя супруги Исхомаха — Хрисилла. Ксенофонт его ни разу не называет, поскольку упоминать имена порядочных женщин было не принято^[53].

Маргинализация женщины сопровождалась ее изоляцией, затворническим образом жизни. Скудна содержанием, скучна была жизнь эллинской гражданки. Муж, встав утром и позавтракав, покидал жилище, а возвращался лишь к вечеру. Ведь грек-мужчина вел жизнь в высшей степени общественную, проводил целый день на улицах и площадях своего города. Там он участвовал в работе органов власти, общался с друзьями, узнавал последние новости…

А его жена всё это время была замкнута в пространстве дома, причем, как мы видели выше, не столько как хозяйка и владычица домашнего очага, сколько как его своеобразная пленница. Позволялось разве что изредка побывать в гостях у подруги, да и то обязательно под присмотром кого-нибудь из слуг. Даже на рынок за покупками женщины (во всяком случае, из состоятельных семей) не ходили: это считалось сугубо мужским делом. «Жизнь женщин до старости скрывалась от посторонних глаз. Предполагалось, что женщина из приличного семейства может впервые выйти из дома, лишь достигнув того возраста, когда встречный поинтересуется тем, чья это мать, а не тем, чья это жена», — остроумно замечает современный ученый^[54]. Законы Солона о погребениях^[55], принятые в Афинах в начале VI века до н. э. (то есть именно тогда, когда у противоположного побережья Эгейского моря жила и творила Сапфо), настрого запрещали участвовать в погребальных обрядах женщинам моложе шестидесяти лет, не считая самых близких родственниц (Демосфен. Речи. XLIII. 62).

Причины таких ограничений становятся ясны, например, из перипетий одного афинского судебного процесса, известного из речи оратора Лисия (Лисий. Речи. I). Некто Эратосфен увидел молодую, недавно вышедшую замуж женщину, шедшую в процессии на похоронах ее свекрови, и затем соблазнил эту афинянку. Муж, узнав об этом, убил любовника жены. Кстати, по афинским законам подобное убийство — если оно совершалось «на месте преступления» — было неподсудным: считалось, что муж таким образом удовлетворяет свое оскорбленное чувство собственника.

Итак, достаточно было одного появления молодой дамы «на людях», чтобы почти немедленно произошел адюльтер. Тут нужно еще помнить о горячем южном темпераменте греков. В результате в Балканском регионе, в том числе у южных славян, подобные обычаи изоляции женщин существовали вплоть до недавнего времени; где-нибудь в сельской местности, наверное, они живы и по сей день.

Возникает даже некоторое противоречие между этим затворничеством представительниц слабого пола и отмеченной выше возможностью их участия в религиозных праздниках. Можем объяснить это противоречие только тем, что «праздничное пространство» воспринималось как сущностно отличное от пространства повседневности, и в нем действовали свои законы^[56].

В отношении типичного грека к женщине, насколько можно судить, сосуществовали и боролись две эмоции: настороженное чувство собственника и инстинктивная боязнь, доходящая порой до отторжения и прорывающаяся, например, в таких строках поэта конца VII века до н. э. Семонида Аморгского: женщины

Обратим внимание на интересное обстоятельство. В целом произведения архаической лирической поэзии греков сохранились в очень незначительной степени, в виде маленьких фрагментов, по несколько строк каждый. Самое значительное исключение из этого правила — большое стихотворение Семонида, главная и единственная тема которого — поношение женщин (именно из него только что был процитирован отрывок). Это стихотворение насчитывает более ста строк и дошло практически полностью, а это, безусловно, говорит о том, что в античности оно было чрезвычайно популярно, следовательно, отвечало мыслям и чувствам аудитории.

Согласно поэту, существуют разные типы женщин (происшедшие — образцовая метафора! — от тех или иных животных или природных явлений), и каждый из этих типов (за единственным исключением) наделен какими-то недостатками:

Как видим, сплошной негатив. Мы уже приводили все эти резиньяции с большими сокращениями. Для тех, кто желает познакомиться с ними полностью, даем ссылку на одно из последних изданий, содержащих русский перевод стихотворения Семонида^[57]. Но все-таки под конец встречаем хоть капельку позитива. Уж эти-то строки процитируем полностью:

Таков идеал женщины у греков. Не случайно они любили давать своим дочерям имя Мелисса («пчела»). Трудолюбивая, плодовитая, бережливая, беспрекословная… И, в общем, опять же максимально незаметная. Какой контраст с нашим временем, когда предпочитают ярких женщин, а «серенькая мышка» вряд ли кого-то устроит! Впрочем, и среди греческих мужчин, конечно, разные бывали. Знаменитый философ Антисфен (основатель кинической, или цинической, школы) «…на вопрос, какую женщину лучше брать в жены… ответил: “Красивая будет общим достоянием, некрасивая — твоим наказанием”» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VI. 3). Эту остроумную сентенцию (в оригинале игра слов звучит еще более рельефно по сравнению с переводом) иногда приписывали и другому, менее известному философу — Биону из Борисфена (то есть из Ольвии на северном побережье Черного моря), правда, в чуть иной форме: «На вопрос, стоит ли жениться… он сказал: “Уродливая жена будет тебе наказанием, красивая — общим достоянием”» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. IV. 48). А Сократ, уж и вовсе всем известный, однажды изрек такое: «Человеку, который спросил, жениться ли ему или не жениться, он ответил: “Делай, что хочешь, — всё равно раскаешься”» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 33). Сам Сократ, что интересно, был женат, — возможно, даже и не единожды^[58].

Что еще поражает в вышеприведенной «классификации» Семонида? Она, конечно, насквозь женоненавистническая, но насколько изощренно-разнообразно это женоненавистничество автора! Ясно, что многократно в истории человечества мужчины ругали, оскорбляли женщин, а случалось, что даже и женщины мужчин. Но удалось ли кому-нибудь сделать более эффектными, чем поэту, писавшему на самой заре европейской цивилизации, свои «гендерные насмешки» — и именно посредством введения такого широкого спектра карикатурных портретов?

Автор этих строк показал стихотворение Семонида своей супруге (не являющейся специалистом в области античности). Прочтя его, она выразилась в том духе, что это-де типичный мужской шовинизм и что женщины могли бы при желании точно так же «расписать» виды мужчин. Пришлось ответить: «Так пусть они сделают это, если так просто; а то ведь пока из их уст мы слышим по своему адресу в основном предельно простую типологию — мужчина либо козел, либо баран».

Но, с другой стороны, — и это также невозможно не констатировать, — интересный ведь идеал предложен Семонидом (и греками в целом, которые охотно соглашались с ним): женщина-пчела. А для кого пчела является идеалом, всякий знает: для самца пчелы. Как называют оного, даже и упоминать неудобно — ввиду полной общеизвестности этого слова, ставшего синонимом «тунеядца». Маленький факт из энтомологии: этих существ, тоже на букву «т», после того как они выполнили свою функцию, пчелы убивают своими укусами и выбрасывают из улья.

Так что же, в древнегреческой литературе не присутствуют образы действительно ярких женщин? Присутствуют, и их немало. Но это — женщины-злодейки, «инфернальные женщины», как мы их называем. Они — как правило, героини мифов. Они совершают самые чудовищные преступления; они — убийцы собственных детей, мужей, родителей, бесстыдные совратительницы, коварные обманщицы. Это — Медея, Клитемнестра, Федра, Электра… Многим из них приписывается занятие волшебством, чародейством^[59]. Особенно изобилуют такими образами произведения афинской трагедии V века до н. э.

Однако менее всего было бы правомерным привлекать эти образы как свидетельства о том, какими в действительности были древнегреческие женщины. Здесь перед нами не более чем проекция мужских фобий. Реальные случаи совершенных женщинами тяжких преступлений исключительно редки. Проверив на этот предмет все дошедшие до нас судебные речи афинских ораторов, обнаруживаем, кажется, только один-единственный судебный процесс такого рода: I речь оратора Антифонта (V век до н. э.) была написана для суда по обвинению женщины в отравлении, да и то неясно, насколько это обвинение было обоснованным. Случаев тяжких преступлений, совершенных мужчинами, в тех же ораторских речах находим многократно больше.

Самая знаменитая судебная речь против женщины — это уже цитировавшаяся LIX речь корпуса Демосфена («Против Неэры»), но в ней обвиняемой инкриминируют всего лишь то, что она, принадлежа к сословию метэков и являясь гетерой, жила как законная жена с афинским гражданином, тем самым нарушая закон, да и в целом вела непорядочный образ жизни. Есть и другие известные процессы против женщин — Аспасии, Фрины, — но и в них о тяжких преступлениях речь тоже не шла.

Судя по всему, греческие женщины были злодейками, мужеубийцами и прочее только в литературных произведениях, а в реальной жизни они весьма мало были склонны к подобному девиантному поведению. Образцами, на которые они ориентировались, являлись отнюдь не Медея или Федра, а, конечно, образы добродетельных жен в мифологической и литературной традиции — Пенелопа, Алкестида и т. п.

Легко представить себе, какие формы должно было иметь складывавшееся в подобной обстановке мироощущение представительниц женской половины «эллинской вселенной». Не высовывайся — и будет тебе счастье. Но неизбежен вопрос: если всё было так плохо, то почему же именно в античной Греции выкристаллизовывается такой феномен, как женщина-поэтесса? И получает свое первое (более того, вечное) воплощение в фигуре Сапфо? Поэтесса — это по определению яркая женщина, женщина с рельефно очерченной индивидуальностью, женщина, которой действительно есть что сказать миру. Мы имеем в виду, конечно, истинных поэтесс. Заниматься досужим рифмоплетством многие могут, тут особого умения не нужно.

Так вот, нет ли тут все-таки противоречия: с одной стороны, женщин греки всячески «зажимали», с другой же стороны — из среды «зажимаемых» вдруг поднялась Сапфо. Причем не с «протестом и укором», как поэтессы из феминисток-суфражисток иных времен, а просто сама по себе, со своим словом, реально весомым, реально звучным, реально новым.

Конечно, из мировой истории известны ситуации, когда именно угнетение порождало гения. Известный пример — Тарас Шевченко, «вдвойне угнетенный» — как представитель некоренной нации и как урожденный крепостной, выкупленный потом на свободу. Его известные строки из «Завещания» —

и поныне понимаются по-разному: чья тут «вражеская злая кровь» — крепостников-помещиков или русских? Как бы то ни было, некая ненависть налицо. Так вот, в стихах Сапфо нет ненависти (разве что к совратившей ее брата Харакса гетере Дорихе), только любовь!

Всё не так-то просто. Выше, описывая положение женщин в Греции, мы дали некую «усредненную» картину; теперь пришло время ее дифференцировать. В истории античной Эллады две эпохи имели особенное значение: архаическая (VIII–VI века до н. э.) и классическая (V–IV века до н. э.). Вторая всем знакома лучше: это время Фемистокла и Перикла, Сократа и Платона, Геродота и Гиппократа, Фидия и Демосфена… В общем, это высший пик во всей истории античной цивилизации.

Но Сапфо-то жила в эпоху архаики, то есть раньше. И имеет смысл разъяснить, в чем разница между этими двумя периодами — а между ними действительно пролегла четкая грань.

Наверное, лучше всего будет оттенить отличия, сказав так (это упрощение, но упрощение не всегда является недостатком): архаическую эпоху можно охарактеризовать как аристократическую, а классическую — как демократическую. В первую из них тон задавали полисы, управлявшиеся знатной элитой (таковы были и полисы Лесбоса, где жила Сапфо), а во вторую всецело выдвинулись на первый план Афины, установившие у себя наиболее полное по тем временам народовластие.

Что есть прогресс и что есть упадок? На первый взгляд, казалось бы, всё ясно: демократия являет собой шаг вперед по сравнению с правлением аристократов. Не будем спорить: это — предмет отдельного разговора. Но как отражаются такого рода перемены на судьбах женщин?

Уже давно был замечен один интересный парадокс гендерной истории, который Л. П. Репина формулирует так: «В эпохи, которые традиционно считаются периодами упадка, статус женщин относительно мужчин отнюдь не снижался, а в так называемые эры прогресса плоды последнего распределялись между ними далеко не равномерно»^[60]. Приводятся и конкретные примеры, четко подтверждающие этот тезис. Так, в эпоху Возрождения, которая обычно рисуется как пробуждение от «темной ночи Средневековья», положение женщин не только не улучшилось, а, напротив, ухудшилось, их гендерный статус снизился. Точно так же произошло и во время Великой французской революции, которая — при всех своих красивых лозунгах «Свобода, равенство, братство» — реально отнюдь не оказала раскрепощающего, эмансипирующего влияния на историю женщин^[61].

Античная Греция являет нам еще один пример подобной же ситуации, причем такой пример, который по своей яркости и законченности, пожалуй, не имеет себе равных^[62]. В классических, демократических Афинах женщины постоянно ущемлялись. А в предыдущую эпоху, как мы видели, аристократ Каллий мог взять да и предложить своим трем дочерям самостоятельно выбрать себе мужей (в эпоху Перикла такое даже и представить невозможно!!). Кстати, получается, что коль скоро дочери Каллия имели возможность выбирать, то, значит, они еще до замужества как минимум видели каких-то мужчин и, следовательно, не вели абсолютно затворническую жизнь в гинекее, столь характерную для афинских женщин классической эпохи.

Да, как ни странно, особенно приниженным положение женщин было в самых демократических полисах — таких как классические Афины. Там, где у власти стояла аристократия, у представительниц «слабого пола» было хоть чуть-чуть, но все-таки побольше возможностей проявить себя в общественной жизни.

Особенно ярким контрастом Афинам выступала в данном аспекте Спарта. В этом жестком, военизированном полисе, где элементы радикальной демократии практически отсутствовали, женщина пользовалась несравненно большей свободой. Спартанцы в высшей степени уважали своих жен и матерей (а порой — даже дочерей), во всем прислушивались к их голосу. Некоторые греческие авторы считали даже, что реальная власть в спартанском государстве находится в руках женщин, а не мужчин^[63].

Вот перед нами одна из этих спартанок — Горго, дочь царя Клеомена I, правившего в конце VI — начале V века до н. э. Уже когда она была девочкой, отец принимал во внимание ее мнение. Однажды в Спарту прибыл посол из Милета Аристагор с просьбой о военной помощи. Спартанцы ответили отказом. Тогда посол стал предлагать Клеомену взятку. Царь заколебался, но тут присутствовавшая при разговоре Горго воскликнула: «Отец! Чужеземец подкупит тебя, если ты не уйдешь!» «Клеомен обрадовался совету дочери и ушел в другой покой, а Аристагору, ничего не добившись, пришлось покинуть Спарту», — пишет Геродот (Геродот. История. V. 51). Царевне было тогда всего лишь восемь или девять лет.

Впоследствии Горго стала женой брата своего отца (в Греции браки между дядей и племянницей или между двоюродными братом и сестрой считались вполне допустимыми) — Леонида, следующего спартанского царя, того самого, который героически погиб, сражаясь с персами при Фермопилах. Она всегда оставалась одной из самых влиятельных женщин в Спарте. Как-то ее спросили: «Почему вы, спартанки, единственные из женщин командуете мужами?» — «Потому, что мы единственные и рожаем мужей», — ответила Горго (Плутарх. Моралии. 240 е).

Такой вот парадокс. В демократических полисах классической эпохи особенно сильно проявлялось «засилье» мужчин. А в архаическую эпоху, когда у власти стояла еще аристократия, ситуация была несколько иной. Ни в коей мере не будем утверждать, что отличия были кардинальными или что женщины в этот период были полноправны. Но всё же у представительниц «прекрасного пола» было, повторим, несколько больше возможностей проявить себя в общественной жизни. Разумеется, речь здесь идет не обо всех женщинах, а только о тех, которые принадлежали к аристократической элите^[64].

Выдающаяся французская исследовательница Николь Лоро^[65] предлагает убедительную трактовку причин сдвигов в гендерной ситуации. В аристократическом обществе для определения места индивида в иерархии статусов единственным по-настоящему важным критерием был критерий социальный: знатен индивид или не знатен. Половым (а также и возрастным) различиям придавалось куда меньшее значение.

После установления демократии в конце VI века до н. э. социальной иерархии юридически уже не существовало (на практике она какое-то время еще проявлялась, но всё в меньшей и меньшей степени, и примерно через столетие окончательно сошла на нет). Евпатрид и простолюдин по объему своих прав были отныне равны. Однако потребность в иерархическом структурировании общества не отпала (очевидно, эта потребность коренится в достаточно глубинных ментальных структурах), и создалась иерархия совсем иного рода, на вершине которой стояли мужчины-граждане (знатные или незнатные — теперь уже не имело принципиального значения), составлявшие демос, гражданский коллектив.

А более низкое положение в иерархической структуре нового типа занимали другие статусы, отличные от статуса мужчин-граждан. Помимо метэков, рабов и т. п., о которых здесь речь, разумеется, не идет, в число этих статусов входили и женщины. В том же словосочетании «знатная женщина» теперь сместились акценты: в условиях демократии социальный компонент «знатная» отходил на второй план, а на первый решительно выдвигался гендерный компонент «женщина».

В чем конкретно выражалась возможность женского влияния в обществе архаической Греции (постольку, поскольку эта возможность существовала)? Здесь придется углубиться в сферу матримониальных (то есть брачных) отношений.

С течением времени само отношение греков к браку и к месту женщины в нем претерпевало весьма серьезные изменения. Если сравнить в данном контексте ту картину, которую встречаем в гомеровском обществе (это, усредненно говоря, VIII век до н. э.), и ту, которая имела место в классическом афинском полисе, они окажутся едва ли не противоположными. В первом случае жених дает выкуп родителям невесты, чтобы получить ее в жены. Во втором случае — всё наоборот: родители невесты, как мы уже знаем, дают вместе с ней жениху приданое^[66]. Девушку, не имевшую приданого, выдать замуж было весьма непросто, и уж во всяком случае достойное брачное партнерство ее не ожидало.

Просто-таки бросается в глаза различная позиция невесты в двух описанных ситуациях. У Гомера, в описанном им аристократическом мире, невеста — предмет желания; в каком-то отношении, конечно, вещь, которая «покупается», но всё же вещь дорогая, ценная, и за нее щедро платят. Как нам кажется, в прямой связи с подобной практикой стоят образы гомеровских женщин: Елены и Клитемнестры, Пенелопы и Навсикаи… Это зачастую сильные характеры, они знают себе цену. Женщины и даже девушки в «Илиаде» и «Одиссее» наделены относительной свободой. Достаточно вспомнить эпизод с царевной Навсикаей, которая вместе со своими служанками (без всякого сопровождения мужчин!) отправляется к морю стирать белье и там встречается с Одиссеем, вынесенным на берег после кораблекрушения. В классической Греции подобный эпизод — незамужняя девушка, оставленная без присмотра и вступающая в контакт с незнакомым мужчиной — был бы просто заведомо невозможен. В классическом полисе невеста — уже не ценность, а, напротив, некое «бесплатное приложение» к приданому; именно это последнее преимущественно принимается во внимание, когда идет речь о заключении брака.

Весьма интересен в аристократических полисах феномен так называемых «политических браков». Знатные роды, желая установить между собой дружественные отношения или, скажем, помириться после долгой вражды, чаще всего скрепляли свой союз брачными узами. Пока аристократы играли видную роль в общественной жизни, «политические браки» постоянно практиковались как на внутриполисном, так и на межполисном уровне. Свидетельствами о них изобилует источники, повествующие о событиях VII–VI веков до н. э. — времени, когда жила Сапфо. Особенно информативен в данном отношении Геродот; именно из его «Истории» мы приведем несколько рельефных примеров.

В 571 году до н. э. тиран города Сикиона Клисфен, весьма известная личность своего времени, крупный военачальник и победитель в Олимпийских играх, объявил своеобразный конкурс за руку своей дочери Агаристы: пригласил молодых аристократов со всех концов греческого мира, в течение целого года устраивал между ними различные состязания, оценивал и в конце концов остановил свой выбор на афинянине Мегакле из рода Алкмеонидов (Геродот. История. VI. 126–130). Весь этот эпизод несет на себе отпечаток еще абсолютно «гомеровского» духа: «золотая» молодежь охотно и ревностно борется за то, чтобы заполучить завидную невесту.

Другой знатный афинянин, соперник только что упомянутого Мегакла, в конечном счете одержавший над ним победу и ставший тираном Афин, — Писистрат^[67] — был женат трижды. О первой его супруге ничего не известно, кроме того, что она являлась тоже афинянкой (источники не называют даже ее имя). Второй его женой была Тимонасса, знатная гражданка Аргоса, которая, как специально отмечается (Аристотель. Афинская полития. 17. 3), ранее была замужем за одним из представителей разветвленного тиранического рода Кипселидов. Это, между прочим, сам по себе достойный внимания факт: знатные женщины порой как бы «переходили» от членов одной аристократической фамилии к членам другой.

Перипетии этих двух браков Лисистрата для нас остаются в тени. Более всего известен и интересен его третий брак^[68] — с Кесирой^[69] из рода Алкмеонидов. О нем подробно сообщает тот же Геродот (Геродот. История. I. 60–61). Вскоре после того, как Писистрат в 560 году до н. э. захватил тираническую власть, его противники свергли и изгнали его. Однако некоторое время спустя Мегакл по политическим соображениям решил примириться со своим бывшим врагом и «…послал вестника к Писистрату. Он предложил ему свою дочь в жены, а в приданое — тиранию». Писистрат согласился; было организовано его торжественное возвращение в Афины, после чего он «по уговору с Мегаклом взял в жены его дочь. Но так как у него были уже взрослые дети, а род Алкмеонидов, к которому принадлежал Мегакл, как считали, был поражен проклятием, то Писистрат не желал иметь детей от молодой жены и потому общался с ней неестественным способом. Сначала жена скрывала это обстоятельство, а потом рассказала своей матери (в ответ на ее вопросы или же по собственному почину), а та — своему мужу». Мегакл, разгневавшись, вновь поссорился с Писистратом, что повело ко второму изгнанию последнего^[70]. В данной ситуации гендерное поведение двух женщин — самой Кесиры и ее матери, уже знакомой нам Агаристы, — их реакция на девиантные сексуальные действия Писистрата (в чем конкретно заключалось в данном случае отклонение от нормы — здесь не место разбирать; отметим лишь, что вопрос сложнее, чем может показаться на первый взгляд^[71]) фактически стали толчком к государственному перевороту.

С помощью «политических браков» формировались и распадались коалиции аристократических родов, лежавшие в основе политических группировок. Можно ли считать роль женщин в таких браках целиком пассивной? Несмотря на то, что выбирающей стороной в подавляющем большинстве случаев были не они (случай с дочерьми Каллия — исключение, лишь подтверждающее правило), все-таки на поставленный вопрос должен быть дан скорее ответ «нет». Женщины могли содействовать заключению или разрыву союза (этот тезис был проиллюстрирован выше эпизодом с Писистратом, Кесирой и Агаристой). Не следует списывать со счетов и влияние, которое женщины могли оказывать на мужей-политиков в повседневной жизни.

Вот, например, свидетельство, относящееся к другому аристократическому политику начала V века до н. э. — Фемистоклу^[72]: «Сын Фемистокла своими капризами заставлял мать исполнять все его желания, а через нее и отца. Фемистокл, подсмеиваясь над этим, говорил, что его сын самый сильный человек в Элладе, потому что эллинам дают свои повеления афиняне, афинянам — он сам, ему самому — мать его сына, а матери — сын» (Плутарх. Фемистокл. 18; курсив наш).

Фемистокл, как известно, отличался цинизмом и откровенно говорил то, о чем обычно в обществе принято умалчивать. Можно предположить, что и в данном случае у него было «на языке» то, что «на уме» было у многих. Обратим внимание на несколько интересных нюансов процитированного отрывка. Во-первых, как видим, сын Фемистокла мог влиять на отца не непосредственно, а только через мать. Очевидно, ребенку не было еще семи лет: до этого возраста, то есть до начала получения образования, дети содержались в гинекее на попечении матери, а отец с ними практически не общался. Во-вторых, не может не броситься в глаза, что Фемистокл здесь называет свою супругу не супругой, а матерью его сына! Это тоже многое объясняет: видимо, влияние жен на мужей — в той мере, в какой о нем можно говорить, — обусловливалось не статусом жены как таковой, а статусом матери законного сына. Иными словами, ради сына жена Фемистокла могла просить своего мужа о многом; но если бы она стала просить его о чем-то не для сына, а для себя самой, то вряд ли встретила бы такое же понимание.

Всё сказанное выше о «политических» браках относится, подчеркнем, исключительно к представительницам аристократической элиты. А незнатным женщинам какой бы то ни было путь в политику, прямой или косвенный, был закрыт в принципе даже и в архаическую эпоху, не говоря уже о классической. Сапфо была аристократкой. Но, впрочем, политикой интересовалась мало. Однако не то чтобы совсем находилась вне этой сферы. Смуты, потрясавшие Лесбос в ее эпоху — о них еще пойдет речь ниже, — не могли не отразиться и на ее судьбе. Как мы увидим, из-за этих смут поэтессе (точнее, будущей поэтессе) в какой-то момент даже пришлось покинуть родной остров.

Подведем итоги данной главе — самой общей по своей тематике из всех, что есть в этой книге. Сапфо жила в архаической (а не в классической) Греции, прежде тех времен, когда родилась демократия. И поэтому — именно поэтому! — она, несомненно, пользовалась относительной свободой. Родись она века на полтора позже, да и к тому же не на Лесбосе, а в Афинах, — мир не знал бы поэтессы Сапфо. Как многое в истории человеческой культуры все-таки зависит от случайностей… Впрочем, автор этих строк не верит в случайности и в их «живительную силу». Мы глубоко убеждены, что так называемые случайности — на самом деле просто пока не познанные закономерности.