Сага о стрелке Шарпе. Книги 1-22

Пролог

Майор Ричард Шарп сделал все приготовления к собственной смерти. Его лошадь Сикоракса и французская подзорная труба отходили капитану Вильяму Фредериксону, оружие — сержанту Патрику Харперу, прочее имущество — жене Джейн. Исключая разве форму: высокие ботфорты, французские кавалерийские рейтузы и заношенную куртку 95-го стрелкового. В форме Шарп завещал себя похоронить.

— Если вас не похоронить в этих лохмотьях, — скептически заметил Фредериксон, — то их останется только сжечь.

Кожа сапог была поцарапана штыками и саблями, когда-то роскошные трофейные рейтузы полковника наполеоновской гвардии из-за обилия домотканых заплат более походили на штаны испанского крестьянина, а на зелёном мундире моль едва ли нашла бы достаточно сукна для поживы. К этому наряду Шарп питал трепетную, почти мистическую привязанность и всегда надевал его, идя в бой. Потому-то зябким мартовским утром стрелок и был облачён в обноски, приличествующие более пугалу, нежели боевому офицеру, хоть от ближайшего вражеского солдата майора отделяли многие километры.

— Куртку придётся снять. — предупредил Фредериксон, которому суеверное пристрастие друга к его ветхому облачению было близко и понятно.

— Помню. — детали Шарп всё утро прокручивал в голове. Детали того, что именовалось «прогулкой до завтрака». Невинное название с убийственным подтекстом.

Двое мужчин стояли на поросшем травой обрыве над суровыми серыми волнами Атлантики. Свинцовые валы накатывались с запада, разбиваясь о скалы внизу. Севернее обрыва виднелся французский порт Сен-Жан-де-Люз, забитый торговыми суднами и рыбацкими лодками. Внешний рейд стерегла британская флотилия: три шлюпа, два фрегата и линейный корабль «Венджинс» с бортами, расчерченными орудийными портами в шахматную клетку.

Холодный ветер пробирал до костей, но пах весной. Весна означала скорое возобновление военных действий. Император Наполеон отказался подписывать мир, так что Франции предстоит отразить натиск всей Европы, ополчившейся против неё. Англичане, испанцы и португальцы, ведомые Веллингтоном, заняли юго-запад и ударят одновременно с русскими, австрийцами и пруссаками, надвигающимися с севера.

Впрочем, майора Ричарда Шарпа война и политика в данный момент мало волновали. Пронизывающего океанского бриза, что заставил Фредериксона укрыться за стволами гнутых низкорослых сосенок, майор не замечал. Шарп думал о своей смерти. О Джейн, слава Богу, он позаботился. Документ, дающий ей право распоряжаться средствами Шарпа, был уже у неё, а средств хватало. После битвы под Витторией многие её участники разбогатели, но никто не разбогател так, как майор Ричард Шарп и сержант Патрик Харпер.

Шарп направился к Фредериксону:

— Который час?

Капитан щёлкнул крышкой часов:

— Двадцать минут седьмого.

Шарп недовольно поморщился и продолжил вышагивать. Близкий рассвет подсветило облака, но океан оставался тускл. Рыбачий баркас с высоким носом колыхался на волнах в опасной близости от прибрежных скал под Шарпом. Рыбаки вытягивали из воды тяжеленные краболовки. Возможно, думал Шарп, его убийца сегодня вечером будет наслаждаться одним из этих крабов, в то время как сам стрелок будет лежать остывший и недвижный под двумя метрами французской земли. Прогулка до завтрака.

— Чёрт бы его побрал! — в сердцах сказал Шарп, — Почему он не выбрал клинки?

— Бампфилд выбрал пистолеты. — Фредериксон раскурил короткую сигару. Дымок рваной тряпицей потянулся прочь.

— Чёрт бы его побрал.

Шарп не хотел показывать Фредериксону, что нервничает. Капитан стрелков был другом Шарпа. Наполовину немец, наполовину англичанин, он потерял на полях сражений в Испании большую часть зубов и глаз (за что подчинённые любовно кликали его «Красавчик Вильям»), и хорошо знал, как легко излишняя нервозность превращает храбреца в труса.

Шарп тоже это знал, но ничего не мог с собой поделать. Страх, неожиданный и обидный, свил в душе стрелка уютное гнёздышко. Ричард Шарп стал солдатом в шестнадцать, и за двадцать один год, минувший с той поры, познал всё: и кровавый кошмар брешей, и обмен залпами с врагом в сорока шагах, и ужас от накатывающейся кавалерийской лавы. Он дрался во Фландрии, Индии, Португалии, Испании и Франции. Он выбился из рядовых в офицеры. Он полонил вражеский штандарт и попадал в плен сам. Его разили, и он разил. Его ровесники совершенствовались в мирных ремёслах, Шарп достиг высшего мастерства в искусстве выживать. Мало кто сражался так долго. Многие годы смерть обходила его стороной. Уцелев на самых страшных полях брани, Шарп боялся, что судьба-насмешница убьёт его во время «прогулки до завтрака».

— Почему «прогулка до завтрака»? — раздражённо спросил стрелок у Фредериксона, — Что за название?

Красавчик Вильям, понимая, что вопрос риторический, от ответа воздержался.

— Нелепое название! — кричала Джейн две недели назад, — Глупое! Глупое!

«Прогулка до завтрака». Изящный эвфемизм, обозначающий дуэль поутру на лужайке, дающей достаточно пространства для клинков или пистолетов.

— Учти, Ричард, — продолжала Джейн, — не откажешься от дуэли, я уеду домой. Хочешь уничтожить себя — пожалуйста, но без меня!

— Значит, так тому и быть, — подытожил Шарп, — Потому что отказаться я не могу.

Разумность доводов Джейн была очевидна. Во-первых, Шарпа могли убить на дуэли, а вдовья участь Джейн не прельщала. Во-вторых, дуэли были строго-настрого запрещены, и, даже останься Шарп жив, с карьерой он мог распрощаться. А с карьерой мужа у Джейн были связаны далеко идущие планы, которыми она не желала поступиться ради дурацкой дуэли. Джейн, вообще, считала, что сейчас настал момент вернуться в Англию. Он — герой войны, говорила она, а герою положена награда. Разве принц-регент не удостоил Шарпа аудиенцией? Разве принц не намекнул ему, что пора майору Ричарду Шарпу добавить к имени дворянское «сэр»? Джейн хотела, чтобы муж бросил армию и забыл о дуэли. Муж же с ослиным упрямством настоял на своём, что стоило ему двух недель её надутых губок и редких, сквозь зубы оброненных, слов.

Фредериксон вновь сверился с часами:

— Полседьмого.

— Прохладно. — впервые поёжился Шарп.

— Через час, — сказал Фредериксон, — мы будем наслаждаться отбивными и гороховым пудингом.

— Вы, вероятно.

— Мы. — твёрдо повторил капитан и повернулся на грохот приближающегося экипажа.

Лошади вкатили возок с чёрным верхом на вершину пологого холма, роняя с копыт куски дёрна. Кучер натянул вожжи, и коляска замерла. Сверкая белозубой улыбкой, из неё выскочил сержант Харпер:

— Доброе утро, сэр! Свежо, а?

— Доброе утро, сержант.

— Привёз живореза, сэр. — Харпер указал на сидящего в экипаже старика, одетого в чёрное.

— Доброе утро, доктор! — поздоровался с ним Шарп.

Тот не ответил, только ещё больше насупил седые брови. На коленях его покоился кожаный саквояж с инструментами: зондами, скальпелями, струбцинами. Ни один британский врач, флотский ли, армейский, не хотел оказаться замешанным в скользкое, отчётливо пахнущее трибуналом дельце, поэтому Харперу по поручению Фредериксона пришлось ни свет, ни заря поднимать с постели почтенного французского эскулапа.

— Нализался ночью, сэр. — подмигнул командиру Харпер, чья зелёная куртка была не менее затрёпана, чем у Шарпа или красавчика Вильяма.

— Кто нализался? Доктор?

— Нет, сэр. Капитан Бампфилд. Всю ночь пьянствовал в таверне. — Харпер издал пренебрежительный смешок, — Сдаётся мне, сэр, что наш непотопляемый морячок при мысли о поединке с вами всякий раз даёт течь…

— Я тоже не образчик спокойствия. — возразил Шарп, — И плохо спал этой ночью.

Прошлой тоже. Мысли о предстоящей дуэли гнали сон, отравляли предчувствием неминуемой смерти, и сейчас непоколебимая вера Харпера в победу друга пришлась как нельзя кстати.

— Вы — как стёклышко, сэр, а в Бампфилда потребуется не один десяток сырых яиц влить, чтоб протрезвился. — поединок вызывал живейший интерес у Харпера, не сомневавшегося в том, что Шарп отправит моряка к праотцам.

Шарп о вызове не жалел. Бампфилд заслуживал смерти. Капитан командовал флотилией, бросившей якорь на рейде Сен-Жан-де-Люз. Несколько недель назад Бампфилд получил задание захватить французский прибрежный форт. Шарп, возглавивший десант, захватил укрепление и двинулся вглубь страны перерезать дорогу снабжения. Оттеснённый обратно в форт Тес-де-Буш, обложенный там бригадой французского генерала Кальве, Шарп обнаружил, что Бампфилда и след простыл. Морская пехота и две роты стрелков оказались в ловушке. Только чудом Господним, всегдашней удачей стрелков да вмешательством американского капера[1] можно объяснить то, что Шарпу всё же удалось спасти своих бойцов. Не всех. Многие остались бездыханными там, в форте. Не остыв после схватки с Кальве, Шарп, не откладывая в долгий ящик, послал чёртову Бампфилду картель[2].

— Я бы предпочёл драться холодным оружием.

— Холодное, горячее… Какая разница, сэр? — беспечно произнёс Харпер.

— Мне есть разница.

— В любом случае, он — труп, сэр.

— Сильно запаздывающий труп. — уточнил Фредериксон, дыша в иззябшие ладони. Покосившись на Шарпа и, решив, наверно, лишний раз его не трогать, капитан осведомился у ирландца, готова ли к маршу рота.

— Хоть сейчас, сэр.

— Хорошо.

Сразу после поединка рота Фредериксона, первая рота 60-го стрелкового, должна была выступать на восток, чтобы соединиться с армией. Харпер шёл с ними, ибо новый командир Собственного принца Уэльского Добровольческого, прибыв в полк, назначил своих майоров и своего полкового старшину, оставив ирландца и Шарпа ни с чем. Харпера тут же прибрал к рукам Фредериксон, а за Шарпа ухватился генерал-майор Нэн. Седой шотландец получил, наконец, под начало бригаду, усилил её ротой Фредериксона, и предложил Шарпу должность своего начальника штаба.

— Я же не штабист! — протестовал стрелок.

— А я не родился генералом. — с усмешкой отвечал Нэн.

— Мне надо посоветоваться с женой. — почти сдался Шарп.

Он вернулся на съёмную квартиру. Недели не прошло с памятной ссоры, вызванной решимостью Шарпа биться на дуэли, и новый разговор был не легче предыдущего. Джейн плакала. Она всё так же настаивала на возвращении в Англию, указывая, что с заключением мира цены на недвижимость взлетят вверх. Гораздо разумнее приехать сейчас и подыскать в Лондоне подходящий дом. Шарпу Лондон не нравился: душный, грязный и чересчур людный. Жить в столице он не желал. По его мнению, коль уж покупать дом, то где-нибудь в сельской тиши. Лучше в Дорсете. Почему в Дорсете, стрелок едва ли смог бы внятно объяснить. Просто когда-то слышанные чьи-то рассказы укоренились в голове, с годами отлившись в представление о Дорсете, как о райском уголке.

В конце концов, устав от взаимных упрёков, супруги пришли к компромиссу. Джейн едет домой и присматривается к домам в Дорсете. Шарп соглашается на предложение генерал-майора Нэна.

— Зачем, Ричард? — вопрошала сквозь слёзы Джейн, — Ты же сам признавался: тебя преследует навязчивый страх быть убитым в следующей же схватке? Зачем же искушать фортуну?

Шарп и сам не знал толком «зачем». Лавры штабиста его не привлекали. Перспектива сражаться, ещё год назад горячившая кровь, теперь наполняла душу такой тоской, что, хоть в петлю… Впрочем, знал. В бригаде Нэна служили его друзья — сам генерал, Фредериксон, Харпер. Слишком многих друзей у Шарпа отняла война, слишком мало их осталось. Брось он их перед концом долгой войны, стрелок никогда бы себе этого не простил.

Но сначала он прикончит тухлого флотского. Или погибнет.

— Засёк бездельников! — довольно провозгласил Фредериксон.

Трое всадников в шляпах с плюмажами и синих морских плащах мчались по тракту из города. Шарп напряг зрение, опасаясь увидеть за моряками профосов[3], спешащих воспрепятствовать поединку и арестовать дуэлянтов. Дуэль была секретом, но секретом Полишинеля, и за две недели Шарпу успели пожелать удачи две трети офицеров гарнизона. Слава Богу, профосы, по видимому, предпочли закрыть на поединок глаза.

Конники въехали на холм и спешились метрах в пятидесяти от стрелков. Один остался с лошадьми, второй принялся беспокойно расхаживать взад-вперёд, третий порысил к противникам.

Фредериксон, как секундант Шарпа, пошёл ему навстречу:

— Доброе утро, лейтенант!

— Доброе утро, сэр. — секундантом Бампфилда был лейтенант с «Вэнджинса», Форд. Он крепко сжимал плоский деревянный футляр, — Прошу прощения, мы задержались.

— Приехали, и то дело. — Фредериксон взглянул в сторону мерящего шагами жухлую траву Бампфилда, — Позвольте спросить, лейтенант, возможно ли примирение сторон?

На дежурный вопрос последовал дежурный ответ:

— К сожалению, нет, сэр.

— Печально. — подвёл итог Красавчик Вильям, в тоне которого печали не было ни на йоту. Рота Фредериксона понесла бессмысленные потери в Тес-де-Буш из-за трусости Бампфилда, и стрелку не терпелось полюбоваться, как ублюдку вышибут мозги.

— Начнём, лейтенант?

Фредериксон позвал Шарпа, Форд махнул Бампфилду.

Дуэлянты молча встали друг напротив друга. Бампфилд был бледен, трезв и угрюм злобной угрюмостью человека, несправедливо обвинённого в малодушии.

Форд открыл футляр и предъявил два дуэльных пистолета. Бампфилд в качестве вызванного имел право выбора оружия и остановился на длинноствольных капсюльных пистолетах французской работы. Фредериксон взвесил их в руках, проверил ударники и, достав шомпол, прощупал стволы — нет ли нарезов. Оба пистолета были гладкоствольными и, насколько позволило искусство оружейника, походили друг на друга, как две капли воды.

Доктор в коляске подался вперёд, наблюдая за приготовлениями. Его кучер, закутавшись в накидку, спустился с облучка. Харпер ждал у сосен.

Форд зарядил оба пистолета под пристальным взглядом Фредериксона. Лейтенант отмерил высококачественный чёрный порох мерным колпачком. Моряка трясло, он просыпал часть пороха, и был вынужден перемерить заново. Утрамбовав горючий порошок шомполом, лейтенант обернул две пули промасленными кожаными лоскутками и всё тем же шомполом загнал их в стволы. Пули, редко соответствовавшие калибру ствола, приходилось оборачивать для плотности прилегания к стенкам дула и, следовательно, для улучшения точности. Конечно, лучшей точности можно было бы добиться, сделав в канале ствола нарезы, однако нарезное оружие считалось неспортивным.

Зарядив смертоносные игрушки, Форд извлёк оловянную коробочку с капсюлями. Каждый такой капсюль представлял собой тонкий медный кружок с запечатанной щепотью пороха внутри. Когда клюв ударника бил по облатке, порох вспыхивал, выплёвывая в запальное отверстие ствола язычок огня, воспламенявший основной заряд. Капсюльное оружие было умопомрачительно дорогим, но высокую цену искупала надёжность. Капсюльный замок был менее подвержен сырости — проклятию кремневого оружия. Форд осторожно вставил медные лепёшки в гнёзда, снял ударники с взвода и протянул оба пистолета рукоятями вперёд Фредериксону.

Одноокий стрелок оглянулся на Шарпа.

— Любой. — Коротко бросил майор.

С момента прибытия моряков это было первое слово, произнесённое Шарпом. Бампфилд удостоил соперника быстрого взгляда и вновь отвёл глаза. Дуэлянты были полной противоположностью друг друга: толстощёкий упитанный юнец Бампфилд и поджарый Шарп с обветренным лицом и острыми скулами. Шрам на левой щеке майора бесил капитана «Вэнджинса». Рубец чуть поднимал уголок рта проклятого стрелка, и Бампфилду казалось, что Шарп насмехается над ним.

Фредериксон взял правый пистолет:

— Верхнюю одежду и головные уборы, джентльмены…

Процедура Шарпу была известна, тем не менее, фраза Фредериксона застала его врасплох. Майор неловко скинул кивер и начал стягивать куртку. На правом рукаве красовалась нашивка с обтрёпанными краями — венок из дубовых листьев. Знак отличия того, кто первым ворвался в крепостную брешь. Шарп отдал куртку Фредериксону, тот вручил ему пистолет. Ветер трепал тёмные волосы майора.

У Бампфилда под плащом и сине-белым мундиром обнаружилась белая шёлковая рубашка, перетянутая кушаком в поясе белых же форменных брюк. Многие офицеры носили шёлковое исподнее, так как обрывки шёлка легче извлекались из раны. Сорочка Шарпа была полотняной.

Форд, отягощённый шляпой, плащом и мундиром Бампфилда, прочистил горло:

— Вы делаете десять шагов, джентльмены, под мой счёт… — взволнованный Форд поперхнулся и прокашлялся, — Затем поворачиваетесь друг к другу и производите по выстрелу. Обмен выстрелами будет повторён столько раз, сколько потребуется, дабы достигнуть сатисфакции.

Бампфилд переминался с ноги на ногу, неспокойно зыркая по сторонам.

— Вас устраивает ваша огневая позиция? — обратился к нему Фредериксон.

— Устраивает. — ответ последовал не сразу.

— Вас, майор?

— Вполне.

Ореховая рукоять с перекрёстной насечкой оттягивала кисть. Пистолетами Шарп пользовался редко.

— Отвернулись, джентльмены! — срывающимся голосом скомандовал Форд.

Шарп повернулся к океану. Усилившийся бриз срывал хлопья пены с верхушек волн. Глаза начали слезиться. Плохо, подумал Шарп, часто моргая. Не прицелишься.

— Можете взвести оружие. — разрешил Фредериксон.

Шарп оттянул назад курок до щелчка. Не выпадет ли капсюль? Стрелок качнул пистолет, однако медный кружок сидел в гнезде плотно.

— Десять шагов, джентльмены! — объявил Форд, — Раз. Два…

Шарп пошёл вперёд, держа пистолет чуть на излёте. Страх холодной лягушкой засел в животе. Краем глаза майор видел привалившегося к сосне Харпера.

— Семь. Восемь. — Форд перекрикивал свист ветра.

С каждым шагом Шарп приближался к краю обрыва. Французы-рыбаки достали вёсла и торопливо гребли, уводя баркас подальше от торчащих из воды скал.

— Девять. — Форд закашлялся, сглотнул и выкрикнул, — Десять!

Шарп сделал последний шажок и подставил ветру спину. Бампфилд уже вскинул пистолет. Шарпу почему-то представлялось, что моряк окажется дальше, а тот был совсем рядом. Правая рука повисла плетью, отказываясь подчиняться. Джейн, должно быть, места себе не находит от ужаса и неизвестности. Медленно Шарп навёл оружие на Бампфилда. Впрочем, самого моряка стрелок не видел. Моряк был бледным пятном, обрамлявшим хищную точку, готовую выплюнуть смерть.

И страх вдруг пропал. На смену ему пришла та спокойная уверенность, что всегда вела Шарпа в бой. Ощущение было таким привычным и уютным, что стрелок, сам того не замечая, улыбнулся.

Бампфилд нажал на спуск. Пистолет изрыгнул пуховое облачко дыма, нанизанное на вертел пламени. Кнутом щёлкнул выстрел. Пуля взвизгнула в десятке сантиметров над левым ухом Шарпа.

Целился Бампфилд Шарпу между глаз, значит, при выстреле дуло увело вправо и вверх. Скорее всего, второй пистолет страдает той же болезнью. У моряка сдали нервы, он поспешил с выстрелом, тем самым дав Шарпу подсказку, какие поправки следует сделать при прицеливании. Майор всё ещё улыбался. Погибшие в Тес-де-Буш не останутся неотомщенными.

Дым рассеивался. Бампфилд стоял к Шарпу боком и даже живот втянул, чтобы представлять собой меньшую мишень. В прорези мушки виднелась белая рубашка моряка. Шарп немного опустил оружие и сдвинул влево. Если пистолеты одинаковы, то Бампфилд получит рану в живот, столь же смертельную, сколь ранение в голову, но более болезненную. Трус будет подыхать медленно. Так же медленно, как умирали брошенные им в Тес-де-Буш стрелки.

Палец Шарпа лёг на спусковую скобу.

— Стреляйте же! — не выдержал Бампфилд. Его бил озноб, — Стреляйте, сатана вас забери!

Голос его дрожал от страха.

Улыбка Шарпа стала шире. Он обвинил моряка в трусости, и вот оно — доказательство его правоты.

— Стреляйте! — Бампфилд, казалось, сейчас разрыдается.

Шарп выстрелил.

Пистолеты, хоть и походили друг на друга, будто близнецы, характеристики имели разные. Вместо того чтобы дёрнуться вверх и вправо, ствол шатнуло, наоборот, влево, и пуля, которую Шарп намеревался всадить в брюхо Бампфилда, огненной розгой ожгла мясистые ягодицы. Моряк выгнулся вперёд, визжа, как поросёнок, уронил свой пистолет и упал на карачки. Зрелище полностью примирило Шарпа с промахом. Щегольские белые брюки Бампфилда, разорванные свинцом, напитывались кровью. Размахивая саквояжем, к причитающему по-бабьи раненому бежал доктор. Лекаря опередил Форд. Встав на колени, лейтенант бегло взглянул на рану и растерянно оповестил Бампфилда:

— Царапина, сэр…

— Он ранил меня! — простонал Бампфилд, вне себя от боли и унижения.

— Скорее, высек! — Фредериксон едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, — Как напроказившего мальчишку высек!

Форд поднял на него глаза:

— Удовлетворение получено, сэр?

Фредериксон, отчаянно борясь с клокочущим внутри него смехом, глубоко вдохнул и выдавил сквозь зубы:

— По… получено…

Врач осмотрел пострадавшего. Пожал плечами:

— Касательное ранение кожного покрова и мышечной ткани. Кость не затронута. Пустяк. Вы — везунчик, молодой человек.

Форд перевёл, но Бампфилд не слушал. Через пелену слёз, затуманивающую взор, моряк глядел на приближающегося темноволосого стрелка. Шарп постоял над Бампфилдом, хмыкнул и, швырнув на землю дымящийся пистолет, пошёл прочь.

Пусть он и не убил труса, но за погибших в Тес-де-Буш расквитался. Пора было мириться с Джейн, ведь скоро она отбудет в Англию, а он вернётся к тому, что умел, знал и боялся больше всего на свете: к войне.

Бордо пока что принадлежал императору. Пока что. Речные причалы со складами были пусты, как и городская казна. Развалившая торговлю война давно сидела у всех в печёнках. Как следствие, всё меньше становилось тех, кто распинался в верности Наполеону, и всё больше тех, кто открыто носил белые кокарды свергнутых Бурбонов в качестве символа долгожданного мира. Впрочем, фрондёры ничем не рисковали. Гарнизон города был ничтожен: старики с инвалидами в речных фортах и полубатальон безусых сопляков при префектуре. Здоровых и сильных забрал маршал Сульт на юг, и Бордо бурлил, как горшок на огне.

Холодным мартовским утром под промозглым дождём, налетевшим с Атлантики, к городской префектуре подкатил фургон. Его груз — четыре тяжёлые клети, охранял взвод кавалеристов, подчинявшийся, как ни странно, пехотному полковнику в годах. Фургон въехал во двор магистрата, драгуны устало сутулились на измотанных грязных лошадях. Из-под касок на щёки конников ниспадали «каденетты» — косички, предмет особой гордости, знак элитного статуса.

Полковник устало сполз с седла и поплёлся к украшенному колоннами входу. Часовой взял на караул, но полковник, до крайности изнурённый дорогой, его, похоже, не заметил. С натугой распахнув тяжёлую дверь, полковник прошёл внутрь. За старшего остался сержант со щёками, словно исколотыми ножом. Он положил поперёк седла обнажённый палаш, и часовой, избегая встречаться с драгуном взглядами, с трепетом заметил на лезвии свежие зазубрины.

— Эй! Свиное рыло! — окликнул часового сержант.

— Э-э, сержант?

— Принеси воды моей лошадке.

Часовой, которому, как и всякому часовому, запрещалось покидать пост, пропустил реплику драгуна мимо ушей.

— Ты, свиное рыло, оглох? Воды, говорю, принеси!

— Мне нельзя уходи…

Солдат запнулся, потому что сержант извлёк из седельной кобуры пистолет и взвёл курок:

— Ты что-то сказал, свиное рыло?

Часовой сглотнул и, решив не искушать судьбу, побежал за водой.

Тем временем полковник отыскал в недрах здания просторный, когда-то роскошный кабинет с паркетом из самшита, мраморными панелями на стенах и лепниной на потолке. Сейчас всё это великолепие густо заросло пылью, грязью и паутиной. Горел камин, однако в комнате было холодно. Хозяин кабинета, маленький очкастый человечек, сидел за инкрустированным малахитом столом, на котором громоздились кипы бумаг вперемешку с оплывшими огарками свечей.

— Вы — Дюко? — осведомился полковник, не утруждая себя приветствием.

— Я — майор Пьер Дюко. — подтвердил тот, продолжая писать.

— Полковник Мелло. — без выражения представился офицер, открыл ташку, достал увесистый пакет и шваркнул его прямо на бумагу, над которой корпел Дюко.

Секунду майор, не поднимая головы, взирал на сургучную печать с изображением пчелы, скреплявшую конверт. Любой другой на месте Дюко запрыгал бы от радости, получив послание с личной печатью императора, майор же поморщился и, вместо того, чтобы сразу вскрыть конверт (как поступил бы на его месте любой другой), брезгливо, кончиком мизинца, отодвинул пакет в сторону, вернувшись к своей писанине. Не отрываясь от работы, он поинтересовался у гостя:

— Что бы вы подумали, полковник, о боевых талантах генерала, чьей бригаде утёрла нос банда оборванцев?

Единственное, о чём сейчас мог думать Мелло — о сочной котлете и мягкой перине. Он молчал, грея руки у камина. Дюко закончил рапорт о событиях под Тес-де-Буш, адресованный императору, отложил перо, захлопнул чернильницу и лишь тогда распечатал пакет. Внимательно прочитав оба найденных внутри листка, Дюко, согласно инструкциям, содержащимся в одном из них, бросил второй в камин:

— Вы не торопились, полковник.

Мелло бесцветно пояснил:

— На трактах пошаливают, майор. — он бледно, одним только ртом, усмехнулся. — Мерзавцам даже кавалерийский эскорт нипочём.

«Пошаливали» на дорогах дезертиры и юнцы, уклонявшиеся от призыва. Банда таких лихих ребят подстерегла фургон. Не на тех нарвались. Потеряв при нападении шестерых товарищей, включая лейтенанта, драгуны не успокоились, пока не догнали и не прикончили последнего из бандитов. Мелло им не мешал.

Дюко снял очки и протёр стёкла углом мундира:

— Груз цел?

— Цел. Во дворе, в артиллерийском фургоне. Ребят из конвоя надо покормить и напоить. Лошадей их, кстати, тоже.

Майор нахмурился, будто приземлённые вещи, вроде воды и провизии оскорбляли его парящий в патриотических эмпиреях ум:

— Конвою известно, что находится в фургоне?

— Конечно, нет.

— Догадываться могут?

— Вряд ли. Фургон как фургон. Клети как клети.

Дюко показал полковнику бумагу из пакета:

— Распоряжение отдаёт конвой под моё начало. Мне надо знать, насколько они надёжны.

Мелло плюхнулся на стул и блаженно вытянул забрызганные грязью ноги:

— Главный у них сержант Шалон, они его боятся, как огня. Насколько они надёжны? Скажу так: пронюхай они, что в клетях, я бы за их верность ломаного гроша не дал. — полковник подавил зевок, — Хотя в данный момент всё, чего они хотят — пожрать и выспаться.

— А вы, полковник?

— Я тоже не прочь пожрать и выспаться.

Дюко поджал губы:

— Я имею в виду: что вы предпримете?

— Вернусь к императору, само собой. Груз теперь — ваша головная боль, и я, уж простите, до чёртиков рад от него избавиться.

Майор водрузил на нос очки:

— Его Величество делает мне честь.

— Он верит вам. — просто сказал Мелло.

— И вам.

— Я с ним много лет.

Дюко украдкой разглядывал седовласого полковника. Болван. Быть рядом с императором много лет и дослужиться до жалкого полковника! Бывшие рядовые командовали армиями и сидели на европейских престолах, но не этот верный пёс, принеси-подай, служака без капли воображения.

— В Бордо неспокойно, — тихо произнёс Дюко, словно размышляя вслух, — Мэр списался с англичанами, призывая их придти. Глупышка полагает, что мне ничего не известно, но копии его писем — вот они, на столе.

— Так арестуйте его.

— За что? Половина города нацепила белые кокарды. Нацепили бы и остальные, да кишка тонка.

Майор встал и приблизился к окну. Дождь косо штриховал площадь Сен-Жюльен.

— За сутки с грузом здесь ничего не случится. На постой вас и ваших людей устроим. — Дюко повернулся и дружелюбно оскалился, — Буду признателен вам, полковник, если вы окажете мне любезность, согласившись отужинать со мной.

Полковник предпочёл бы пораньше завалиться спать. Дюко настаивал, к тому же Мелло помнил, насколько ценит император этого очкастого коротыша и, в конце концов, приглашение принял.

Хозяином майор выказал себя на диво хлебосольным, и Мелло, урвавший днём пару часов для дрёмы, преисполнился благодушия и симпатии к маленькому майору, с такой гордостью рассказывающему о своей службе императору.

— Я — не солдат, как вы, полковник. — скромно говорил Дюко, — Всё, что я умею — это ссорить, пугать и вводить в заблуждение врага.

Умалчивая о неудачах, майор с удовольствием вспоминал былые успехи. Однажды ему удалось заманить на переговоры и уничтожить сразу нескольких вожаков гверильи. Повествуя об этом, Дюко ностальгически улыбался:

— Иногда я скучаю по Испании.

— Испания. — Мелло налил себе коньяка, — Сам я не был там, но о гверильясах наслышан. Не представляю, как драться с теми, кто не носит форму…

— Легко. Надо просто убивать побольше гражданских. — пожал плечами Дюко, — Чего мне по-настоящему не хватает, так это тёплого тамошнего климата.

Мелло засмеялся:

— В России вы не бывали, да?

— О, нет! — майора передёрнуло. Выглянув в окно, он предложил, — Дождь прекратился, не хотите ли покурить в саду, мой дорогой Мелло?

Офицеры вышли на раскисшую лужайку. Сигарный дым, клубясь, поднимался к ветвям груш. Полковник потчевал гостеприимного хозяина рассказами о русской кампании, заметив с коротким смешком, как хитро вёл себя император в Москве.

— Хитро? — недоумённо переспросил Дюко, — Мне кажется, полковник, с вами мало кто согласится.

— Посудите сами: из дома приходят вести о волнениях, и что же делает император? Подписывает приказ балеринам Комеди Франсез выступать без юбок и чулок!

Мелло хохотнул, пристроился к стене и расстегнул штаны. Послышалось журчание:

— Какая Россия? Какое отступление? В столице болтали только о ляжках мадемуазель Россилье! Вы не были в Париже в те дни?

— Я был в Испании.

Дюко остановился за спиной подполковника. Пока тот говорил, майор вынул из заднего кармана небольшой пистолет, осторожно взвёл курок и нацелил дуло в основание шеи гостя.

— Да-да, в Испании. — повторил он, нажав на спуск.

Свинцовый шарик размозжил полковнику позвонок, бросив жертву на орошённую ею стену. Мелло сложился набок, булькнул и затих. В воздухе таяла пороховая гарь. Дюко вывернуло.

В соседнем доме стукнула ставня, и сонный голос потребовал объяснений по поводу стрельбы в неурочный час. Дюко молчал, и ставня захлопнулась.

Труп он спрятал в куче навоза.

Ночью майор не спал. Виной тому были не угрызения совести из-за убийства Мелло. Просто смерть полковника стала Рубиконом, перейдя который, Дюко навсегда порвал со всем, что было для него свято.

С ним уже происходило нечто подобное. Когда консул Бонапарт в одночасье превратился в императора, пламенный революционер Дюко смог перестроиться, убедив себя, что по-прежнему служит идеалам революции, только воплощённым в одном, донельзя гениальном, человеке. Тогда было проще. Тогда Дюко рисковал лишь самоуважением. Теперь же, когда империя донельзя гениального человека трещала по швам, и вечные идеалы начала олицетворять страдающая под игом тирана Франция, Дюко за то, что он называл «верностью принципам», мог поплатиться шкурой.

Поутру он вызвал к себе в префектуру сержанта-драгуна. Посадив Шалона по другую сторону малахитового стола, майор протянул ему письмо императора:

— Читайте, сержант.

Шалон повертел бумагу в руках, помялся и, понимая, что обмануть очкастого не выйдет, положил её на стол:

— Не умею читать, мсье.

Дюко глядел в налитые кровью буркалы сержанта:

— Этот документ, подписанный императором, отдаёт вас в моё полное распоряжение.

— Ясно, мсье.

— Что подразумевает ваше беспрекословное подчинение мне. Так?

— Так, мсье.

Дюко поколебался и (пан или пропал!) сдёрнул с края стола газету. Сержант окаменел. Под газетой лежали две кокарды. Две розетки из белого шёлка.

Шалон, не мигая, смотрел на два круглых символа враждебных Наполеону сил, а Дюко сверлил взглядом сержанта, читая того, как открытую книгу. Сержант знал, что находится в клетях, и содержимое их вожделел исступлённо, как сам Дюко.

Шалон, наконец, оторвался от кокард и прищурился:

— Могу я спросить, где полковник Мелло, мсье?

— К сожалению, полковника свалил внезапный приступ лихорадки. Мой врач опасается за его жизнь.

— Жаль слышать, мсье. — ровно посочувствовал сержант, — Кое-кому из моих парней он нравился.

Секунду они играли в гляделки, и Дюко, покрываясь холодным потом, решил было, что ошибся в сержанте, как вдруг тот стрельнул глазами на кокарды и бесстрастно добавил:

— Ничего, погрустят-перестанут.

Майора отпустило. Они — союзники. Мысленно переводя дух, он мягко намекнул:

— Лихорадка очень заразна.

— Да, я слыхал, мсье.

— Надеюсь, болезнь пощадит ваших товарищей. Нам понадобится не меньше шести человек.

— Думаю, ваши опасения напрасны, мсье. — подлаживаясь под эзопов язык собеседника, успокоил Дюко сержант, — Большая часть парней и не чихнёт.

Сроднённые предательством, они с полуслова понимали один другого.

— Хорошо. — Дюко взял ближайшую кокарду и выжидающе взглянул на сержанта.

Тот помедлил и взял вторую. Молчаливое соглашение было заключено.

Спустя двое суток туман затянул устье Гаронны и мокрой белой взвесью прокрался на улицы Бордо, по которым девять всадников скакали к восточным воротам. Вёл их Пьер Дюко. Он был в штатском, хотя на боку болталась сабля, а за поясом торчали пистолеты. Драгуны избавились от тяжёлых касок, их седельные сумки были набиты до отказа, как и тюки, навьюченные на трёх лошадей без всадников.

Обмануть, запутать, перехитрить. Своё искусство, много лет служившее к вящей пользе императора, Дюко обратил против него. Кони простучали копытами по брусчатке тоннеля ворот и группа заговорщиков растворилась в тумане.

Глава 1

— Пэру? — хмыкнул генерал-майор Нэн, — Пэру, естественно, о вашей дуэли доложено. Могу вас утешить, между нами, конечно, в глубокую скорбь ваша выходка его не ввергла. Последнее время флот изрядно ему надоедал.

— Я ждал ареста. — признался Шарп.

— Ухлопали бы мошенника, уже куковали бы за решёткой. С одной стороны — флотским больше, флотским меньше, кто их считает? А с другой стороны — капитан корабля, всё-таки. Веллингтону было бы неудобно перед Адмиралтейством. Только вы же бездельника не убили. Учитывая, где у флотских мозги, вы ему, почитай, дружеский подзатыльник отвесили.

Генерал-майор залился смехом, а стрелок покаялся:

— Хотел убить. С прицелом ошибся.

— Что тут скажешь? Ваши ошибки умнее вас, мой крайне дорогой Шарп. — рассудил Нэн, — Не представляете, до чего же я рад видеть вас в добром здравии и на свободе! Как Джейн?

— В порядке, сэр.

Невесёлый тон Шарпа насторожил шотландца:

— Странное настроение для молодожёна.

— Устал, сэр.

Три дня Шарп догонял стремительно наступающую армию, ещё полдня рыскал по её левому флангу в поисках бригады Нэна. Генерал-майора он нашёл на холме над отбитым на заре бродом, через который переправлялась сейчас дивизия. На противоположном берегу виднелась улепётывающая французская кавалерия, да постреливали пушки из небольшой рощицы в полутора километрах от переправы.

— Фредериксона привели?

— Его рота у подножия холма.

— Ну, да! Куда ж вы без секунданта-то? А вдруг опять дуэль? — беззлобно фыркнул Нэн, — Насколько я понял из вашего сумрачного расположения духа, Джейн не с вами?

— Она отплыла домой два дня назад, сэр.

— Это правильно. Джейн — крайне милое создание, но армия — не место для милых созданий. Иисусе!

Восклицание относилось к французскому ядру, перелетевшему через реку и напугавшему коня шотландца. Едва не вывалившись из седла, генерал-майор успокоил животное и величественным жестом указал Шарпу на реку:

— Так и воюем, Шарп. Французы пытаются нас остановить на каждой речушке, а мы обходим их с фланга и неуклонно движемся вперёд.

Внизу терпеливо ждала очереди переправляться бригада Нэна: батальон его соотечественников-хайлендеров и два английских батальона.

— Мои обязанности в чём состоят? — деловито осведомился Шарп.

— Будь я проклят, если знаю. Вы же теперь штабист, а не я!

Навёрстывая годы корпения над картами и приказами в штабе Веллингтона, Нэн резвился, будто мальчишка, вырвавшийся из душного класса. Об одном жалел генерал-майор — больно мало осталось сражений и битв, в которых он мог бы доказать Веллингтону, насколько тот ошибся, не доверив ему полк или бригаду раньше.

— Проклятье, Ричард, война, раз-два, и закончится, а я лягушатникам и по зубам-то не треснул, как следует!

Времени на сочувствие Нэну у Шарпа не оставалось. Стрелок крутился, как белка в колесе. У начальника штаба бригады оказались короткие ночи и длинные дни, занятые решением бесконечных проблем. Работать приходилось либо в реквизированных под штаб деревенских домах, либо в сараях, а, чаще, в палатке на бивуаке, разбитом посреди чистого поля. Иногда из гула канонады на востоке Шарп заключал, что авангард британцев опять сцепился с французским арьергардом. Сам майор о битвах и не помышлял. Не хватало ни сил, ни возможностей, ибо каждая форсированная бригадой водная преграда, каждый отбитый у врага километр исчислялись в бочках и ящиках еды, оружия, боеприпасов, обеспечение которыми лежало на плечах Шарпа.

Раньше стрелок относился к штабистам с некоторой долей презрения. А как может относиться боевой офицер к отсиживающимся в тылу разгильдяям? Став одним из них, он быстро пересмотрел свою точку зрения. Штаб был мозгом и сердцем бригады, координировавшим действия отдельных подразделений, доставлявшим всё необходимое, державшим связь с высшим командованием и так далее, и так далее без конца, без края.

Типичный день Шарпа через две недели после прибытия в бригаду начался затемно с рапорта командира батареи конной артиллерии о заблудившемся где-то в живых изгородях фургоне с боеприпасами. Розыск пропавших телег не входил в обязанности начальника штаба, тем не менее, Шарп отправил на поиски адъютанта. Батарея была придана бригаде Нэна для огневой поддержки, а для огневой поддержки требуются боеприпасы.

Потом на хутор, занятый под штаб, заглянул разъезд лёгкой кавалерии Королевского Германского Легиона. Их старший, кивнув Шарпу на десяток перепуганных пленных, коротко бросил: «Мне они не нужны», и немцы ускакали, предоставив Шарпу ломать голову над тем, чем кормить французов, как охранять и где искать врача для перевязки половины из них, чьи плечи и лица были изрублены саблями германцев.

Из дивизии пришло предписание бригаде Нэна сдвинуться пятью километрами восточнее, хотя с вечера предполагалось, что бригада, наоборот, будет ждать подхода отставших на южном фланге дивизий. Шарп послал офицера известить Нэна, воспользовавшегося краткой передышкой, чтобы пострелять уток. Едва повара, писари, денщики упаковали штабное хозяйство, дивизия разразилась новым указанием, отменяющим предыдущее. Мулов пришлось разгружать, а Шарпу — рассылать гонцов по готовящимся выступать батальонам и гнать вслед первому нарочному второго, передать генерал-майору, что он может и дальше истреблять крякуш.

Троица профосов привела рядового-шотландца, укравшего у местного крестьянина гуся. Птица была мертва, хайлендер — виновен, однако Шарп не сомневался, что генерал-майор Нэн изыщет способ спасти земляка от казни за мародёрство. Безвременно почивший гусь не пропал, послужив делу укрепления дружбы между союзниками, на чём всегда так настаивал Веллингтон. Пташку Шарп распорядился поджарить на завтрак, залучив на него двух испанских офицеров, ехавших в штаб-квартиру за директивами для дивизии генерала Морилло.

Прибыл деревенский кюре, движимый беспокойством за честь прихожанок и стремящийся заручиться поддержкой британских командиров. Он упомянул о замеченных им к северо-западу от селения кавалеристах маршала Сульта. Сообщению, означавшему, что французы предприняли ни с того, ни с сего обходной манёвр, Шарп не поверил, но в дивизию донесение отправил.

После полудня, получив от командования дюжину новых приказов, Шарп засадил писарей за изготовление копий для каждого батальона и подумывал присоединиться к задержавшимся за столом испанским братьям по оружию. Тщетно. Явился главный гуртовщик-йоркширец с дурными вестями по поводу состояния выделенного бригаде скота.

— Плохи дела, сэр. — он хмуро кивнул на пасущуюся за штабом скотину.

Присланное подразделению стадо должно было служить постоянным источником свежего мяса в походе.

— Выглядят упитанными. — бодро сказал Шарп, втайне надеясь, что йоркширец делает из мухи слона.

— Упитанные-то упитанные. — поморщился гуртовщик, — Вы к их ногам присмотритесь.

Шарп наклонился к копытам ближайшей коровы. Они были сбиты. Шкура на ногах над копытами полопалась, из ран сочилась мутная жижа.

— Не следили за ними, сэр, и — результат… Вот-вот падут. Коровы — не люди, сэр, их нельзя гнать, как проклятых. — было видно, что йоркширцу искренне жаль скотину.

Шарп выпрямился:

— Все двести голов в таком виде?

— Почти, сэр. Надо забивать, сэр. Лучшей услуги им не окажешь.

Пришлось отряжать мясников, искать бочки и соль для мяса. Всю вторую половину дня воздух, пропитанный вонью пороха и крови, оглашало мычание да гром мушкетных выстрелов. По крайней мере, смрад и шум заставили, наконец, откланяться испанцев, уже основательно приложившихся к драгоценным запасам трофейного коньяка генерал-майора Нэна. Из дивизии прискакал адъютант узнать, что за пальба? Шарп завернул его обратно с официальной жалобой на интендантство, подсунувшее больной скот, хоть и был уверен, что жалобу положат под сукно.

Вечером в гостиной донельзя издёрганный Шарп встретился с Нэном. Шотландец находился в радужном расположении духа:

— Четыре пары уток! Обязательно выберитесь как-нибудь! Охота, мой дорогой Шарп, крайне бодрит! Практически как битва!

— У меня и без битв хлопот полон рот. — буркнул Шарп.

— Вы, штабисты, всегда найдёте отговорку, лишь бы не воевать. — подначил его генерал-майор, вытягивая ноги, чтобы слуга мог стащить с него заляпанные грязью сапоги, — Какие новости?

Портить Нэну настроение Шарп не захотел и о коровах умолчал:

— Единственная новость, сэр, то, что подполковник Таплоу нынче на диво тих и кроток.

Подполковник Таплоу командовал одним из двух английских батальонов бригады. Невысокого роста, он обладал взрывным и сварливым нравом, воспринимая каждый приказ сверху, как личное оскорбление. Нэна грубиян забавлял:

— Может, он и не рубаха-парень, зато не интриган. Настоящий англичанин: крайне недалёкий, упрямый, твердолобый. Как пережаренная свинина.

— Или засоленная говядина. — мстительно сказал задетый за живое англичанин Шарп, — Надеюсь, сэр, вы любите засоленную говядину, потому что её теперь у нас до чёрта.

На следующий день наступление продолжилось. Каждая деревня встречала британцев с настороженностью, быстро проходившей, когда крестьяне убеждались, что чужаки, в отличие от родной французской армии, честно расплачиваются за съестное и фураж. Среди бредущих за батальонами солдаток всё больше появлялось француженок. Люто ненавидевшие их испанки постоянно затевали с ними ссоры, доходившие порой до поножовщины. Шарп как-то ввязался в подобную драку, пинками разбросав сцепившихся представительниц «слабого» пола. Раздухарившаяся испанка, не в силах достать француженку, набросилась с ножом на Шарпа, и ему ничего не оставалось, как утихомирить её ударом приклада.

Сержант Харпер ещё перед отъездом из Сен-Жан-де-Люз предусмотрительно отправил Изабеллу и дитятю в Пасахес.

— Там ей будет лучше, сэр. — объяснил он Шарпу, — Родина всё-таки.

— Ты о ней не беспокоишься?

Вопрос ирландца удивил:

— С чего бы? Денег у неё достаточно. Лягушатники со дня на день вскинут лапки кверху, и я приеду к ней.

Харпер мог не тревожиться об Изабелле, Шарп же тосковал без Джейн. Он твердил себе, что ждать письма от неё рано, и всё равно тщательно просматривал каждый мешок с корреспонденцией, приходящий в бригаду. Иногда он ловил себя на попытках представить, где в данную минуту Джейн и что она делает. Какую усадьбу она купит? Шарпу хотелось просторный каменный дом, где он мог бы навсегда повесить на стену и тяжёлый палаш, и винтовку. Дом, куда заезжали бы боевые товарищи, с которыми у камина можно было бы за стаканчиком бренди вспомнить эти нескончаемые тягучие дни последней военной весны. Дом, в котором дети Шарпа росли бы, не ведая, как смердят свежая кровь и горелый порох.

Близость мира будоражила умы, порождая противоречивые слухи. Передавали, что Наполеон принял яд; что он разгромил русских севернее Парижа. Полковник-испанец клялся ранами Христа, будто Бони прикончили пруссаки и скормили собакам. По словам итальянца, дезертировавшего от Сульта, император сбежал в Америку, а капеллан батальона Таплоу по секрету делился со всеми желающими его слушать наиточнейшими сведениями, полученными из надёжного источника (брат его жены служил учителем танцев у бывшей любовницы принца Уэльского), о секретных переговорах корсиканца с принцем-регентом.

Некоторые верили, некоторые нет. Грядущий мир занимал всех. Британия с Францией непрерывно воевали с 1803 года. Кто из солдат помнил, какой он — мир? Они умели лишь убивать, и мир скорее пугал их, чем манил. Конец войны обещал бедность и неприкаянность. Офицеры хотя бы могли продать патенты, получив половинную плату и шанс найти себя в мирной жизни. Солдатам хуже — их частью распихают по заморским гарнизонам, частью отправят в отставку без пенсиона, обрекая на нищету и голод среди соотечественников, любой из которых знал и умел больше, чем выброшенный на улицу ветеран.

— Что с моим документом? — осведомился у Шарпа Харпер в один из вечеров.

— Получишь, я же обещал. — речь шла о свидетельстве, удостоверяющем чин-чинарём увольнение сержанта Патрика Харпера по ранению, — Делать-то что собираешься?

— Заберу Изабеллу и поеду домой. — не задумываясь, ответил ирландец.

— В Донегол?

— Ну, да.

М-да, прикинул Шарп, из Донегола до Дорсета неблизкий свет.

— Жаль, что твой Донегол так далеко от Дорсета, Патрик.

— И мне жаль, сэр.

Шарп навестил капитана Вильяма Фредериксона, чья рота разместилась на пологом холме с ветряной мельницей, у подножия которого весело журчал меж деревьев быстрый ручей. Капитан лакомился жареным поросёнком. Блюдо это Фредериксон обожал, вследствие чего ни одна хрюкающая тварь не могла чувствовать себя в безопасности в границах досягаемости цепких рук любящих своего командира стрелков. Щедро угостив Шарпа неправедно добытым мясцом, Красавчик Вильям потащил друга к шаткой лестнице наверх. За низкой дверцей открылась тесная площадка для проверки и ремонта внушительных размеров оси, к которой крепились лопасти. Моросил мелкий дождик.

— Вон они. — Фредериксон простёр ладонь на восток.

Далеко за чёрной непроглядностью леса горизонт подсвечивало тусклое зарево. Зарево множества бивуачных костров, отражённых низкими тучами. Два офицера-стрелка немо смотрели на отблеск огней французского войска.

Молчание нарушил Фредериксон:

— Расположились под Тулузой.

— Тулуза — это что? — небрежно полюбопытствовал Шарп.

— Крупный французский город. — растолковал Красавчик Вильям и беззлобно съязвил, — Достаточно крупный, чтоб о нём слышали даже распустёхи-штабисты. Под ним маршал Сульт предполагает остановить нас, если только раньше не заключат мир.

— Заключат. — Шарп принял у Фредериксона бутылку вина, — Перемирие может спасти Бони от полного краха.

— От войны всех тошнит, — капитан искоса взглянул на друга, — Мне сложно вообразить вас вне войны. Что для вас мир?

— Покой.

— В уюте и тиши дорсетского поместья? — Фредериксон знал, зачем Джейн возвратилась в Англию, — Могу спорить, уже через месяц вы волком взвоете, желая опять оказаться под этой чёртовой моросью; опять гадать, что замыслили гадские французишки и соображать, в достатке ли боеприпасов.

— А у вас в достатке? — проснулся в Шарпе начальник штаба.

— Я разжился четырьмя ящиками у фузилёров Таплоу. Без их, правда, ведома.

Подвязанные мельничные крылья скрипели под натиском ветра. Шарп обратил взор на восток:

— Крупный город?

— Весьма.

— Укреплённый?

— Полагаю, да. — Фредериксон приложился к взятой у Шарпа бутылке, — Штурм нам будет стоить кровушки.

— Штурм всегда стоит кровушки. Помните Бадахос?

— Поди забудь. — Фредериксона передёрнуло при воспоминании о кровавой бане брешей.

— Мы захватили его на Пасху. Кстати, на следующей неделе тоже Пасха.

— Пасха? — удивился капитан, — А ведь действительно.

Оба задумались. Последняя Пасха войны, а, может, последняя в жизни? Что бы ни сулил мир, от него отделяет ещё одна битва (если, конечно, французы не сдадутся в ближайшие дни). Последняя битва.

— Что будете делать, Вильям?

Увечный капитан понял Шарпа с полуслова:

— Останусь в армии. Ничего другого я не умею, а в торгаши записываться поздновато.

Добыв с помощью трутницы огонь, Фредериксон затянулся сигарой и подмигнул другу:

— Кроме того, я открыл в себе доблесть непримиримости.

— Разве это доблесть?

— А разве нет? Примирись вы со свинством Бампфилда, морячок сейчас вовсю строчил бы в Лондон доносы, вешая на вас всех собак за Тес-де-Буш. А так он задницей, — капитан хихикнул, — прочувствовал, что с вами связываться себе дороже. Непримиримость — доблесть, раз способна избавлять от лишней головной боли.

Красавчик Вильям выдохнул дым и рассудительно добавил:

— В мирное время армия — не сахар, но мир — штука непрочная. Закончится одна война, начнётся другая.

— Жениться не думали?

Фредериксон ухмыльнулся:

— В ваших словах мне слышится искреннее участие приговорённого к виселице человека, который не против, чтобы его добрый друг болтался рядышком.

Шарп хмыкнул:

— Мрачновато.

— Брак всегда казался мне чем-то вроде плохого вина: поначалу и на вкус ничего, и по мозгам шибает, однако со временем всё больше горчит и отдаёт уксусом.

— Хотелось бы верить, что вы не правы.

— И мне хотелось бы. — капитан отсалютовал Шарпу полупустой ёмкостью, — В особенности, когда это касается моих друзей, столь неосмотрительно связавших чаяния о послевоенном счастье с хрупким мотыльком, имя коему — женщина.

Шарп вздохнул. Может, в штабе его ожидает письмо от Джейн?

Письма, конечно, не оказалось, и Шарп разозлился на себя за эту глупую надежду, за упрямство, за ссору, за дуэль, за всё, что грозило ложкой дёгтя подпортить бочку мёда его послевоенного бытия.

А утром бригаде пришёл приказ выдвигаться на восток. К Тулузе.

Майор Пьер Дюко обрёл в лице Шалона идеального исполнителя. Потребности сержанта были невелики: женщина в койке, мясо на столе и вино в брюхе. Но больше всего сержанту нравилось, когда решения за него принимает кто-то другой, и этому «кому-то» он готов был платить собачьей преданностью. Нужда в начальнике отнюдь не подразумевала глупости сержанта. У него было довольно здравого смысла, чтобы понимать: на свете много людей, превосходящих интеллектом сержанта Шалона, и один из них — майор Дюко. В деле предательства императора Шалон и Дюко нашли друг друга.

Девять всадников скакали от Бордо на восток. Их путь лежал севернее теснимого англичанами маршала Сульта и южнее маневрирующего под Парижем Наполеона. Дюко со спутниками держался холмов центральной Франции. Денег заговорщикам хватало и на пристойный ночлег, и на шлюх, и на провизию, и на запасных лошадей, и на гражданские шмотки вместо рваных мундиров, которые, по наблюдению Дюко, драгуны не выбросили, а, сложив, припрятали. Мундиры были их гордостью. Как «каденетты». Волос-то они тоже не стригли, и в любой момент могли заплести в привычные косицы. Обладание золотом имело и тёмную сторону. Приходилось избегать совсем уж безлюдных просёлков, где могли устроить засаду дезертиры.

Компания подобралась интернациональная. Дюко, Шалон и трое из драгун принадлежали к гордым потомкам галлов. Был саксонец — здоровенный детина с глазами цвета зимнего неба, у которого, несмотря на отсутствие двух пальцев на правой кисти, хватило бы сил свернуть человеку шею одним движением. Смуглый поляк, пятый кавалерист, отличался немногословием и угодливостью. Список завершали двое итальянцев, поступивших на службу к французам в легендарные годы, когда Наполеона звали генералом Бонапартом. Они все говорили по-французски, они доверяли Шалону, а, раз Шалон доверял Дюко, они безропотно повиновались низкорослому очкастому майору.

Недельный марш-бросок закончился на брошенном хуторе, где они и обосновались. Дюко не настаивал на скрытности, не мешая драгунам наведываться в ближайший городок, прося лишь привозить ему газеты.

— Если мы не прячемся, — хмуро поинтересовался у Шалона один из итальянцев, — то кой чёрт мы тут торчим?

Шалон и сам недоумевал, но призвал товарища к терпению:

— Майор вынюхивает, откуда ветер дует. — пояснил он.

Странные ветры дули над Францией. Странные и опасные. Спустя две недели мучительного ничегонеделания на хуторе Дюко пригласил сержанта на прогулку. Раздвигая сапогами некошеную высокую траву, они шли вдоль ручейка.

— Вы отдаёте себе отчёт, — произнёс Дюко, — что император нас никогда не простит?

Солдат всегда солдат. Прогуливаясь, сержант Шалон не выпускал из рук карабина, внимательно обшаривая взором опушку леса за ручьём:

— Какая разница, мсье? Император — везунчик, только удача — баба капризная. Рано или поздно Его Величеству прижмут хвост.

— Встречались с императором?

— Не имел удовольствия, мсье. Видел часто, но лично не довелось.

— У него по-корсикански обострённое понимание чести. Заденьте его семью, и он будет мстить вам до гробовой доски.

Шалон встревожился. В четырёх клетях, привезённых в Бордо, находилась собственность Наполеона и его семейства, а времени поразмыслить, куда она подевалась, у императора скоро будет много.

— Пусть так, мсье. Что он нам сделает из темницы?

— Император Франции, — разъяснил Дюко, — есть глава государства. Положим, его сместили, заменив другим. Королём, например. Закавыка в том, что король будет вести себя, как полномочный правопреемник императора. Относительно имущества в особенности. Мысль вам моя понятна?

— Вполне.

Два орла парили над иззубренной стеной леса, и Дюко почему-то пришёл на ум Тес-де-Буш, где его в который раз чувствительно щёлкнул по самолюбию английский стрелок. Шарп. Всякий раз, когда их пути пересекались, этот безмозглый солдафон каким-то непостижимым образом умудрялся расстроить самые изощрённые планы Дюко. Так случилось и в Тес-де-Буш, и француз порой с бессильной яростью обнаруживал, что думает не о способе оградить себя и Шалона от мести императора, а о проклятом стрелке.

Сначала Дюко, стиснув зубы, гнал Шарпа из сознания, но два дня назад тень стрелка навела очкастого майора на отличную идею. Шальную, на первый взгляд. Однако чем дольше Дюко над ней размышлял, тем больше она его захватывала. Для того чтобы идея обрела плоть, майору необходим был Шалон, его храбрость, его люди, а потому Дюко, приминая подошвами жёсткие стебли, не жалел красок в описании блестящего будущего сержанта Шалона.

— Надо будет заскочить в Париж, — предупредил Дюко, — Затем кое-где перерезать ещё пару глоток.

— Звучит не слишком опасно. — пожал плечами сержант.

— Потом мы покинем Францию и пересидим бурю за кордоном, Шалон.

— Славно, мсье.

Шалон успокоился. Точки над «и» были расставлены. Дюко ставит задачи. Сержант выполняет. На том зиждилась вселенная Шалона: дело офицеров — строить планы, дело нижних чинов — колоть и рубить, претворяя планы жизнь.

— Ваши ребята писать умеют?

— Герман, мсье. Дюжий немец.

— Понадобится написать официальный рапорт. Мой же почерк распознают. — майор нахмурился, — Как он пишет? У него же двух пальцев нет?

— Как может, так и пишет. — обиделся Шалон, — Вы спросили, я ответил.

— Ну-ну, не горячитесь, сержант.

Если саксонец пишет коряво, это даже хорошо. Правильно составленный план всегда даёт место для манёвра, позволяющего обратить себе на пользу неожиданные трудности.

Той же ночью, в слабом мерцании дешёвой свечки девять мужчин заключили джентльменское соглашение присвоить достояние родни императора. Синеглазый Герман, высунув от усердия язык, долго карябал под диктовку Дюко письмо. Значительно позже, когда драгуны храпели, майор написал рапорт касательно постигшей груз фургона судьбы.

Наутро, с бугрящимися вьюками и перемётными сумами, девять всадников направились на север. Им предстояло несколько недель рисковать, несколько месяцев таиться, зато потом…

Глава 2

По-видимому, Веллингтон так же, как изрядная часть его армии, ждал со дня на день заключения мира. Прямое наступление на Тулузу сменилось серией судорожных метаний, единственной целью коих могло быть уклонение от малейших стычек с воинством Сульта. Если Главнокомандующий хотел дать возможность французам с достоинством отступить, то зря. Они ею не воспользовались, оставаясь на своих позициях под Тулузой. Тёмной, хоть глаз выколи, ночью, под тягостным, как зубная боль, дождём, бригада Нэна пришлёпала по слякоти к берегу широкой реки, через которую сапёры наводили понтонный мост. Из приказа Шарп знал, что река называется «Гаронна», но понятия не имел, где именно во Франции она протекает. На половине моста выяснилось, что он не достаёт до противоположного берега. Солдаты Нэна расположились на обочине, в то время как сапёры, проклиная всё и вся, подтягивали дополнительные жестяные поплавки и настилали поверх них доски. В итоге, от переправы на этом участке реки отказались.

Через три дня мост с горем пополам навели в другом месте, начали переправляться. Опять не слава Богу — на том берегу обнаружились болота, где пушки вязли по самые оси. В Испании подобное было бы невозможно. В Испании всегда находился проводник из местных, горящий желанием показать британцам короткую дорогу к ненавистным французам. Здесь на поддержку населения рассчитывать не приходилось. С другой стороны, и сопротивления завоевателям не оказывали. Десятилетиями длящаяся война отбила у народа охоту драться.

Те подразделения, что успели перебраться на дальний берег, отозвали обратно. Маршал Сульт окопался в предместьях Тулузы, никак не препятствуя объединённой англо-испано-португальской армии. Перебежчик-германец красочно расписал диспозицию войск маршала, присовокупив, что император Наполеон покончил жизнь самоубийством. Внимательно выслушав дезертира, Нэн пробурчал:

— Чего только не придумает немецкий солдат ради дармовой жрачки! — поразмыслил и добавил, — А английский — ради выпивки.

Слухи о гибели императора не подтверждались. Наполеон был жив, Париж не пал, война продолжалась. По новому мосту армия, наконец, переправилась куда надо — к северу от Тулузы, меж двух рек, и в Страстную пятницу ветер уже доносил до наступающих запах дыма из городских труб. На следующий день Нэн, прихватив Шарпа, поехал взглянуть на укрепления Тулузы. Между городом и наступающими англичанами лежала протяжённая круто вздыбленная земляная складка, за которой был канал. Кряж этот лучше всякого гласиса прикрывал Тулузу, не говоря уже о том, что тот, кто владел им, мог вести огонь по врагу с господствующей высоты. Шарп вооружился подзорной трубой. Склон изрезали шрамы недавних земляных работ. Едва ли французы сдадутся, иначе на кой чёрт им зарываться в землю?

— Ненавижу траншеи. — пожаловался стрелок генерал-майору.

— Где это вы успели их возненавидеть?

— В Пиренеях. То ещё удовольствие.

С неба вновь закапало, и два офицера поспешили обратно.

— Завтра Пасха. — со вкусом констатировал Нэн.

— Да.

Генерал-майор откупорил фляжку, хлебнул, крякнул и подал Шарпу:

— Даже безнадёжному Савлу вроде меня[4] представляется крайне неподобающим проливать кровь в такой праздник, а?

Ответить Шарпу помешал пушечный выстрел далеко за спиной. Стрелок крутнулся в седле. На гребне разбухало грязноватое облачко дыма. Секунду спустя в болотцах на западе поднялся столб воды и слякоти. Французы пристреливали двадцатифунтовики — бронзовые сеятели смерти с двухметровой длины стволами.

Шарпу стало не по себе. Он мог сколько угодно твердить себе, что штурма не будет, что французы, сознавая бессмысленность сопротивления, выбросят белый флаг, однако их артиллеристы пристреливали орудия, а в расположении британской конницы визжали точила, остря клинки.

Вызванный вечером с остальными офицерами бригады в палатку Нэна, Шарп с замиранием сердца гадал: неужели мир? Увы, причина вызова была прямо противоположной. Пришли приказы, регламентирующие назначенный на завтра штурм.

Нэн поднял бокал:

— Смерть французам, джентльмены, и, хоть завтра Пасха, надеюсь, они не воскреснут!

— Смерть французам! — нестройным хором отозвались офицеры и стоя выпили за здоровье короля.

До поздней ночи писались и отсылались распоряжения. Каждый батальон должен был чётко представлять, что ему делать. Далеко за полночь Шарп наскоро поужинал солониной с вином и лег спать. Забыться не удавалось. В душе занозой сидело мрачное предчувствие, то самое, что не позволило ему смежить веки перед поединком с Бампфилдом. Хотя зачем обманываться? Не предчувствие. Страх. Голый, неприкрытый страх. Шестнадцатилетнего рядового Дика Шарпа предстоящая драка приводила в восторг. Подсознательная убеждённость в собственном бессмертии делала его непобедимым. Но страх рос. Рос постепенно, от схватки к схватке и теперь он заполнил Шарпа, офицера и супруга, целиком. Шарп знал, что завтра умрёт.

Справиться со страхом майору в прошлом помогало детское шаманство. Он загадывал вполушутку, полувсерьёз ставя жизнь и смерть в зависимость от прихотей воробья, севшего с одного или другого края лужи; солнышка, прячущегося за тучу; точки падения сорванного ветром осеннего листа; да мало ли? Как любой человек, вынужденный балансировать на грани вечности, Шарп был суеверен. Как любой в эту ночь накануне битвы, француз ли, испанец ли, португалец, либо англичанин. Ночь молитв и заклинаний, образков и талисманов предшествовала утру сабельного свиста, треска ружейной пальбы и рвущей барабанные перепонки канонады.

Рассвет унял дождь. Ветер гнал вялые пухлые тучи. Едва небо на востоке подсветилось обещанием солнца, Шарп пошёл искать в лабиринте палаток и слабо курящихся бивуачных кострищ кавалерийского оружейника, чтоб наточить палаш. Неизящный клинок тяжёлой конницы с длинным прямым лезвием, слишком тяжёлый для большинства бойцов (включая самих кирасир, упражнявших гирями руки под него), нравился Шарпу. У жилистого поджарого стрелка хватало силы и сноровки превращать палаш в страшное оружие рукопашной.

Мастер умело вывел режущую кромку на колесе с педалью и поправил на кожаном фартуке до бритвенной остроты, честно заслужив данную Шарпом монету.

Нэн, завтракая бутербродами с солёной говядиной под крепчайший чай, с любопытством смотрел, как Шарп извлекает из ранца старый заношенный зелёный мундир.

— Пока вы совершали моцион, наш любимец подполковник Таплоу огорошил меня. — сообщил генерал-майор.

— Чем же? — Шарп был благодарен за возможность отвлечься от грустных мыслей.

— По настоянию Таплоу его поп через десять минут отслужит для офицеров бригады полевую обедню позади уборных. Я позволил себе вольность предположить, что вам не по вкусу облатки, приправленные пряным ароматом отхожих мест, и от вашего имени отказался.

Шарп улыбнулся. Сев напротив шотландца, он волевым усилием смирил дрожь в руке и потянулся за ломтем хлеба. Масло прогоркло, однако соль в мясе несколько скрадывала гадкий привкус.

Нэн с отвращением выковырял жёсткое волоконце из зубов:

— Вы — верующий, Шарп?

— Нет, сэр.

— И я. Сегодняшний день примирил меня с преисподней, куда мы с вами, несомненно, после смерти попадём. От главной муки мы будем избавлены, ведь подполковник Таплоу, судя по его религиозному пылу, непременно попадёт в рай. Чёрт, я едва не соблазнился сходить на обедню. Вдруг сработает. Крайне нервничаю отчего-то, Шарп.

Доверительное признание генерала приятно удивило стрелка:

— Я тоже, сэр.

— Вы? Правда?

Шарп кивнул:

— Правда. И с каждым разом всё сильнее и сильнее.

— В скольких битвах вам довелось сражаться?

Хлеб был чёрствым, и Шарп сунул его отмокать в чай:

— Не считал, сэр. Сколько-нибудь значительных с десяток, пожалуй, наберётся. По мне, так слишком много.

— Крайне достаточно, чтобы не лезть завтра на рожон. Не лезьте завтра на рожон, Шарп. Договорились?

— Договорились, сэр. — благодарно оскалился стрелок.

— Вот и отлично. Вы нужны мне рядом, ибо вы — единственный, кто сможет удержать меня от какого-нибудь идиотского решения. Удержите?

Шутливый тон генерал-майора плохо вязался с серьёзным взглядом. Шарп помешкал и тихо сказал:

— Сомневаюсь, сэр, что будет необходимость.

— Да или нет? — настаивал Нэн.

— Да, сэр.

У шотландца зримо отлегло. Морщины на лбу разгладились, и он весело погрозил Шарпу пальцем:

— Только не раскатывайте губу! Я славой делиться крайне не люблю. И не мечтайте, чтобы я упомянул о вас в мемуарах!

Шарп засмеялся, а Нэн бодро поприветствовал появившихся адъютантов:

— С добрым утром, джентльмены! Ночью я поразмыслил, и с уверенностью могу сказать: наваррец был неправ, Париж не стоит мессы[5]!

— Мессы, сэр? — недоумённо повторил один из пришельцев.

— Обратно говоря, образно. — хихикнул генерал-майор, — Падение столицы не остудит воинственный пыл корсиканца. Он будет отступать под давлением наших северных союзников и где-нибудь посерёдке Франции наткнётся на нас! То-то будет схватка! С русскими он дерётся сам, нам же посылает всякую шушеру. Согласитесь, обидно воевать столько лет, и ни разу не скрестить оружие с Бонапартом!

Отвернувшись от ошарашенных адъютантов, Нэн по-деловому обратился к Шарпу:

— Хайлендеров я оставлю в резерве, майор. Не хочу упрёков, будто земляки ходят у меня в любимчиках.

Странный мир, подумал Шарп, мир, где не пустить людей в бой, значит, нанести им обиду.

— Хорошо, сэр.

— Полагаю, капитана Фредериксона связывать приказами смысла нет?

— Нет, сэр, если вы не собираетесь обвинить его потом в неповиновении. Да он своё дело знает, и ребята его. Хотя, если вы надумаете подбодрить их лично, им будет лестно.

— Само собой, само собой. — Нэн плеснул в чай рому и, с содроганием пережёвывая жёсткий кус говядины, позавидовал вслух, — Хваты Фредериксона, верно, эту пакость и в рот не берут. Они, вообще, питаются лучше всех в бригаде, включая её крайне старенького и немощного командира. Как, Шарп? Воруют же, подлецы! Воруют и не попадаются! Как?

— Они же стрелки, сэр. Неловких и туго соображающих стрелков давно отстреляли французы.

Нэн с трудом проглотил измочаленный челюстями шмат солонины и скорбно заключил:

— Нам стоит победить сегодня французов хотя бы ради того, чтобы добраться до их погребов и навек забыть об этих подмётках солевара.

Подтягивались другие адъютанты. В противоположность Шарпу их щёки и подбородки были гладко выбриты. Шарп не избавился от щетины сознательно. Ему почему-то казалось, что, побрейся он, и его непременно убьют. Убеждённость сменилась паникой, когда стрелок сообразил, что перед каждой схваткой он брился, и костлявая обходила его. Шарп взглянул на гребень, усеянный неряшливыми мазками дымков. Дымков было много. Защитников там тьма-тьмущая. Шарп вспомнил Джейн и затосковал по своему несуществующему дорсетскому дому с несуществующей детской. Проверить, что ли, не прибыла ли почта? На склоне ярко вспыхнула и погасла звезда. Лучи восходящего светила поймала линза подзорной трубы вражеского офицера, изучающего позиции британцев. Нестерпимо захотелось выпить.

Ожидание грубым напильником обдирало страх с души. Однако опилками этого страха сердце теребили мелкие мурашки мандража. Первые испанские, португальские и английские бригады выступили задолго до рассвета. Длинные колонны зловещими змеями тянулись из лагеря мимо бригады Нэна, черёд которой придёт в конце. Подчинённые шотландца ждали, скрывая волнение, кто как умел. Генерал-майор проехался по батальонам, перебрасываясь остротами со служивыми. Некоторые хайлендеры пели псалмы, столь заунывные и тоскливые, что Шарп поспешил убраться из пределов слышимости. Он решил всё же не бриться. Через полчаса отдали приказ выступать, и Нэн облегчённо повёл свою бригаду вслед остальным. Впереди шагал батальон Таплоу, шотландцы замыкали строй. Бригада направлялась к южному краю складки. Трясясь на Сикораксе, Шарп видел испанские дивизии, замершие напротив северного. Испанцам сегодня доверена честь главной атаки укреплений гребня. Они сами настояли на этом. Одновременно с их ударом по северному фасу британцы и португальцы Бересфорда, чтобы сбить противника с толку, нападут на южный. Оставшиеся английские войска будут имитировать в разных точках штурм городских стен, лишая защитников гребня подкреплений.

Французы обозревали с высоты своих позиций манёвры Веллингтона как на ладони. Герцог их особенно и не таил. Сегодня нет места уловкам. Сегодня предстоит грязная, кровавая, тяжёлая работа. Штыками и пулями. В самый раз для пехоты, проще говоря.

Шагалось на юг мучительно. Раскисшая почва расползалась под ногами. Бригаде Нэна, волокущейся позади всей колонны Бересфорда, приходилось хуже всех. Их путь пролегал по жидкой каше, взбитой тысячами подошв и копыт. Вскоре к слякоти в списке неприятностей добавился артиллерийский огонь. Продирающиеся сквозь грязь бригады оказались в зоне досягаемости орудий на склоне.

Нэн распорядился податься западнее, насколько возможно. Это не слишком помогло. Ядра прокладывали просеки в рядах союзников. Ответная пальба английских пушек ущерба врагу не наносила — позиции на складке были оборудованы по всем правилам фортификации.

— Сомкнуться, разгильдяи! — рявкнул Таплоу на свою первую роту.

Ядро зашибло трёх солдат.

— Не трогать! — взревел подполковник двум рядовым, задержавшихся помочь истекающим кровью товарищам, — Не трогать, кому сказал! Запорю!

Позади фузилёров Таплоу на ходу играл оркестр. Мелодия выходила рваной и не очень стройной. Мальчишкам — барабанщикам наказали позаботиться о трёх бедолагах, но двое уже испустили дух, а третий агонизировал. Полковой хирург ускорил дело коротким взмахом скальпеля, повёл плечом и вытер окровавленные руки о штаны.

Пороховой дым застилал верх гребня. Поглядывал на восток, Шарп иногда видел в небе тёмный карандашный чирк, который оставляет ядро, летящее сверху прямо на наблюдателя. В такие моменты он испытывал непреодолимое желание пришпорить Сикораксу, и лишь боязнь прослыть трусом сдерживала порыв. Стрелок заставлял себя сидеть ровно, поворачиваться в седле лениво и не показывать облегчения, когда снаряд попадал не в него. Одно ядро плюхнулось в жижу перед мордой Сикораксы, обдав и лошадь, и всадника фонтаном грязи. Кобыла взвилась на дыбы. Чудом ступни Шарпа не выпали из стремян, а зад — из седла. Счастье Шарпа, что кобыла его была животинкой послушной и умной. Её подарила Шарпу Джейн. Джейн. Шарп вздохнул. Могло ли письмо от неё затеряться в пути? Новое ядро прогудело над самым кивером стрелка, оторвав голову рядовому слева от него.

— Сомкнуться! — крикнул сержант, — Сомкнуться!

И всей-то эпитафии на смерть простого солдата.

— Вы к такому привычны, да? — юный лейтенант, один из бесчисленных адъютантов Нэна, пристроился рядом с Шарпом.

Впереди бойцы шагали по человеческим кишкам. Лейтенант то ли не понял этого, то ли не обратил внимания.

— К такому нельзя привыкнуть. — Шарп несколько покривил душой. Ко всему привыкаешь. Кроме страха.

Лейтенант на войне был новичком. От ужаса его трясло, однако он изо всех сил храбрился.

— Когда можно палить в ответ, легче. Не так страшно. — честно сознался Шарп.

— Господь с вами, сэр, я не боюсь.

— А я боюсь.

Покосившись в сторону задумавшегося адъютанта, Шарп к своему удивлению обнаружил, что стрелков Фредериксона, находящихся ближе прочих англичан, французские пушкари не трогают. По-видимому, жалкая горстка вояк в затрапезных зелёных мундирчиках казалась артиллеристам не заслуживающей внимания на фоне величественных рядов в яркой форме. Ядра летели поверх макушек стрелков.

Всадник, в котором Шарп узнал офицера штаба Веллингтона, проскакал к началу колонны. Его спешка подразумевала какие-то срочные вести. Какие? Ответ пришёл с северного фаса, буквально взорвавшегося артиллерийским огнём. Майор обернулся. Французы демаскировали дюжину скрытых батарей, громя карабкающихся вверх испанцев.

Лейтенант непонимающе поморщился:

— А разве мы не должны были атаковать одновременно с испанцами, сэр?

— Должны были.

Бог ведает, что пошло не так. Испанцы, не дожидаясь, пока Бересфорд займёт позицию для нападения на юге, ринулись очертя голову на северный край гребня. Волна испанцев в их вычурной форме представляла собой зрелище, достойное кисти художника, радуя глаз изобилием красок, в палитру которых французские двадцатифунтовики щедро плескали красным.

— Стоять! Стоять! — вдоль бригад Бересфорда мчались дивизионные адъютанты, — На приступ! Живей!

Батальонные офицеры с сержантами передавали приказ. Бригады шевелились, неуклюже перестраиваясь для атаки.

Нэн, скакавший впереди, вернулся:

— В шеренги по полроты!

Казалось, что Бересфорд намерен штурмовать склон прямо сходу. Испанцы не оставили ему выбора. Чтобы успеть отвлечь от союзников часть сил противника до того, как их разгромят, необходимо было напасть именно здесь и сейчас, бросив одиннадцать сотен англичан с португальцами под пули окопавшихся французов.

Ядра продолжали сыпаться, и Нэн скомандовал:

— Ложись!

Рядовые и сержанты рухнули в грязь, лишив пушкарей чётких мишеней. Офицерам на лошадях деваться было некуда. Холодок пробежал по спине Шарпа. Майор поёжился, взглянув на изрыгающий смерть склон. Над гребнем показался слепящий краешек солнца.

— Ничего не предпринимать! — выкрикнул Нэн, натягивая поводья, — Выясню, что происходит! Я мигом!

В животе заурчало. После завтрака Шарп сунул ломоть хлеба и немного солонины в седельную сумку. Вот и пригодилось.

— Чёртовы торопыги! — физиономия Таплоу побагровела от гнева, — Какого дьявола эти испанские остолопы никогда не начинают, когда уговорено? А, Шарп?

— Не могу знать, сэр.

Ядро ввинтилось в землю слева от Шарпа. Сикоракса рванулась вбок, и стрелок ласково похлопал её по шее, успокаивая.

— И никто не может! Испанцы! — подполковник презрительно сплюнул и прислушался к густой мушкетной стрельбе, подкрепившей гул канонады на севере, — Отсутствие хладнокровия их губит. Чересчур горячие. Выдержки нет и стойкости. Не то, что мы, англичане. Нам ещё придётся их выручать, попомните мои слова!

— Поживём-увидим, сэр.

Мушкеты гремели, не переставая. Жуткий звук, похожий на грохот тысяч ломающихся деревянных балок, каждая из которых знаменовала пулю, выпущенную из дула, чтобы врезаться в плотные боевые порядки испанцев.

— Ага! Что я насчёт стойкости говорил? — Таплоу триумфально указывал на дрогнувшие ряды союзников. Толпа их колыхнулась назад, попятилась и сорвалась в бегство.

Таплоу судил их пристрастно. С точки зрения Шарпа испанцы под кинжальным огнём забрались дальше, чем можно было бы требовать от людей из плоти и крови.

Подполковник фыркнул:

— Беда испанцев в том, что они, образно говоря, весь порох кладут в затравку, а на сам выстрел их уже не хватает. Вареное яйцо будете?

Шарп облущивал вареное вкрутую яйцо. Колонна Бересфорда терпеливо ждала. Лучи восходящего светила рассеяли последние клочья тумана на болотах западнее. Цапля, с натугой взмахивая крыльями, поднялась в небо. Очередное ядро упало среди музыкантов Таплоу. В воздухе мелькнула погнутая окровавленная труба.

— Что я вам твердил? Нам теперь — расхлёбывай! — с печальным удовлетворением констатировал подполковник, — Испанцы, они и есть испанцы, Шарп! Позвольте пожать вашу руку.

Майор озадаченно пожал протянутую твёрдую ладошку.

— Хороший вы парень! — с чувством сказал Таплоу, — Горжусь знакомством с вами. А от причастия вы напрасно отказались. Надо улаживать свои неувязки с Всевышним, отправляясь убивать во славу короля. Ваш денщик забыл вас побрить. Задайте шельмецу трёпку. Удачного вам дня!

Шарп не успел опомниться, как подполковник был таков. Яйцо утолило голод. Майор повертел кусок солонины и положил обратно в сумку. Сикоракса влажными губами пощипывала редкую травку.

Возвратился Нэн с указанием продолжать марш на юг. Атака испанцев была отбита, и колонне Бересфорда не имело смысла штурмовать середину гребня. Генерал-майор сообщил: надежда на то, что испанцы переформируются и пойдут на штурм снова, ещё сохраняется, однако никто не знает, что сподвигло их на столь скоропалительный штурм.

— Может, они решили закончить войну без нас? — хмурясь, предположил он.

Колонна пошагала вновь. Французские дальнобойные орудия не умолкали. Солдаты маршировали тихо, без песен и обычного зубоскальства. Скоро они развернутся на восток и разделят судьбу размётанных пушками испанцев. От города доносилась канонада. Слабая. Маршала Сульта провести не удалось, следовательно, подкрепления защитникам гребня обеспечены. Солдаты понимали важность гребня. Значит, драка за него будет кровавой. Страх склизким червяком извивался в душе Шарпа, и каждое свистящее ядро добавляло червяку сил и наглости.

Час понадобился пехоте Бересфорда, чтоб достигнуть пункта назначения. Здесь, по крайней мере, гребень был укреплён гораздо хуже, и пушки не били по рядам красных мундиров.

Колонна построилась в три линии, каждая из двух бригад, глубиной строя в два человека. Построение было заботой сержантов. Офицеры глазели на склон, стараясь не показывать страха. Вражеский командир появился из траншеи, несколько секунд взирал вниз и снова исчез. Французская кавалерия была выслана сокрушить пехоту Бересфорда. Ей навстречу выехала германская и британская конница. Силы оказались неравны, и французы отступили, не приняв боя.

Адъютант подъехал к первой линии:

— Застрельщики, вперёд!

— Пустим наших «лёгких» прикрывать фланг? Как считаете, Шарп? — спросил Нэн.

— Могу я пойти с ними, сэр?

Нэн неохотно кивнул:

— Идите, только дайте мне знать, если что-то пойдёт не так. — он многозначительно поднял указательный палец, — И не забудьте то, что вы пообещали мне за завтраком. Будьте осторожны. Мне крайне не улыбается писать на вас похоронку Джейн.

— Вы тоже поберегите себя, сэр.

Шарп собрал три лёгкие роты бригады и отослал на правый фланг к стрелкам Фредериксона. Когда начнётся атака, застрельщики рассеются, чтобы вступить в перестрелку с вражескими тиральерами[6]. Шарп, застрельщик по натуре, хотел быть там. Значит, надо было спешиться. Майор подозвал штабного писаря и вручил ему поводья Сикораксы:

— Присмотри за ней.

— Сделаем, сэр.

Рокотнул барабан, батальон Таплоу расчехлил знамёна. Минуя знаменщиков, Шарп обнажил голову и отдал честь двум окаймлённым бахромой шёлковым полотнищам. Пущенный вслепую с центральной батареи гребня французский снаряд шлёпнулся в слякоть. Будучи на излёте, ядро не отскочило вверх, а пропахало борозду в метре от Шарпа. Стрелок обтёр с лица брызги слякоти и снял с плеча винтовку.

Винтовка была второй после палаша причудой Шарпа. Офицеры в бой шли, вооружённые пистолетами. Шарп же не расставался с нарезным ружьём, более приличествующим рядовому. Не сбавляя темпа, майор на ходу зарядил винтовку, проверил, плотно ли сидит в гнезде кремень, и повесил её обратно.

— Отличный денёк для битвы! — сердечно приветствовал Шарпа одноглазый капитан.

— Полагаете, Пасха — подходящий день для кровопролития?

— Пасха — праздник, обещающий нам грядущее воскресение из мёртвых. Не то, чтобы я спешил воспользоваться обещанием, но… — Фредериксон уставился на гребень, — Будь вы маршалом Сультом, что бы вы сейчас предпринимали?

— Подтягивал сюда каждое полевое орудие, какое мог.

Шарп представил себе ряды двадцатифунтовиков, замерших наверху колесо к колесу, и страх холодной сосулькой провалился в желудок.

— Дай Бог, чтоб у него их оказалось немного. — без особой надежды сказал Фредериксон. Ему, как и Шарпу, не составляло труда вообразить себе череду упряжек, лихорадочно волокущих пушки от места, где они оставили от испанцев рожки да ножки, к точке новой атаки.

Слева запел рожок. Сигнал повторился ближе, и первая линия зашагала вперёд. Спустя миг за ней последовала вторая. Из-за неровностей почвы стройностью ряды не отличались. Пытаясь выровнять линии, орали сержанты.

— Примете командование? — осведомился у Шарпа Фредериксон, когда застрельщики двинулись с места.

— Вы — старший из капитанов?

Фредериксон хмуро оглядел командиров трёх красномундирных лёгких рот:

— Дольше, чем хотелось бы.

В голосе капитана прозвучали нотки горечи, свидетельствовавшие о том, что он засиделся в капитанах, и что, по его мнению, ему давно пора бы получить следующий чин. Для человека, не собиравшегося покидать армию, звание имело значение. В мирное время продвижение по служебной лестнице шло со скрипом, ибо созданию вакансий более не способствовали вражеские пули и ядра. А уж Фредериксон, как никто другой, заслуживал повышения. Шарп решил побеседовать о капитане с Нэном, вдруг шотландец поможет?

— Не имею ни малейшего желания отбивать у вас хлеб, Вильям. Я здесь на правах стороннего наблюдателя. Это ваша драка.

Фредериксон повеселел:

— Последняя, полагаю. Драка, завершающая войну. Порезвимся, сэр? Отправим в преисподнюю ещё десяток душ?

— Аминь.

Три наступающие линии были равномерно размечены многоцветными пятнами полковых знамён в сияющих венчиках наконечников сержантских эспонтонов[7]. Батальонные оркестры играли каждый своё. Музыка была громкой, ритмичной и незамысловатой. Музыка смерти.

Стрелки Фредериксона перемешались с красномундирниками. Солдаты лёгких рот были вооружены мушкетами, быстро перезаряжаемыми и недалеко бьющими. Винтовки зелёных курток били дальше и точнее, но на зарядку уходило больше времени. Вместе же они идеально дополняли друг друга: мушкеты не давали французским тиральерам приблизиться к стрелкам, и те без помех делали своё дело, пропалывая вражеские ряды с непредставимых для обычных ружей дистанций.

Пока, впрочем, наступающим британцам никто не угрожал. Умолкли батареи центральной части гребня. Шарп всматривался в верхнюю кромку складки, но никого не видел. На гребне земля успела подсохнуть. Перед рядами наступающих откуда-то выскочил заяц, застыл на миг и очумело прыснул к подножию. Сверху приглушённо доносились бравурные звуки маршей, — единственное свидетельство того, что гребень далеко не так безлюден, как кажется.

Подъём стал круче, и у Шарпа перехватило дыхание. Враг не показывался, и это пугало. У маршала Сульта было три часа на подготовку к отражению атаки на южном фасе, и он, наверняка, не терял минут даром. Где-то там, наверху, британцев ждали пули в стволах и клинки, извлечённые из ножен. Старая добрая игра: островитяне против чесночников. В неё играли под Креси и Азенкуром, Рамилье и Бленхеймом. Воздух был чист и прозрачен. Так чист, что Шарп, оглянувшись, рассмотрел за речкой на западе крестьянку, ведущую двух коров на выпас. Шарп подумал о Джейн. Кто упрекнул бы стрелка, надумавшего сейчас вернуться в Англию с молодой женой? Никто. Кроме него самого. И, вместо того, чтобы вкушать прелести семейной жизни на родине, Шарп брёл по склону безвестного французского кряжа в преддверии кровавого кошмара.

Шарп повернулся и в первый миг не понял, почему красномундирник наискось от него согнулся, хватая ртом воздух. Затем майор заметил вспухающее выше по склону облачко дыма. Ещё один красномундирник повалился, зажимая окровавленными пальцами живот. Засевшие в нагромождении скальных обломков тиральеры вели огонь. Если их не выкурить, они расстреляют фланг поднимающихся по косогору британцев.

Фредериксон заметил опасность одновременно с Шарпом. Приказав роте красномундирников связать врага перестрелкой, капитан послал взвод Харпера обойти французов и перебить штыками. Тиральеры драться за скалы не пожелали и отошли. Одного из отступающих французов швырнуло на землю пулей. Маркос Фернандес, стрелок-испанец, расплылся в улыбке, радуясь удачному выстрелу.

— Прекратить огонь! — скомандовал Фредериксон, — Молодцы, ребята! А теперь разбежались! Нечего толпиться, не в пивной.

Красавчик Вильям снял повязку с пустой глазницы и вынул фальшивые зубы, приобретя жуткий вид. Любой, кто узрел капитана впервые, не усомнился бы в том, что Фредериксон уже разок воскресил, причём после не самой лёгкой смерти. Вражеские выстрелы подействовали на капитана, как чашка кофе. Исчезла ленца, Фредериксон чуть ли не пританцовывал.

Тиральеры стянулись наверх. Марш смолк, сменившись барабанным боем. Этот грозный рокот Шарп слышал бесчисленное количество раз. «Pas-de-charge». Ритм, ведущий в атаку французскую пехоту.

— Пушки видите, сержант? — Фредериксон окликнул Харпера, лежащего несколькими метрами выше.

— Нет, сэр.

И тогда на линии, отделявшей край гребня от неба, словно из посеянных зубов дракона выросли солдаты.

— Господь Всемогущий! — генерал-майор Нэн поднял седые кустики бровей, — Глазам не верю! Перепились они, что ли? Нашли время устраивать учения!

— Учения, сэр? — срывающимся фальцетом переспросил необстрелянный адъютант.

— А как иначе это назвать? Большей глупости наши повредившиеся в рассудке французские приятели сделать бы не смогли, сколько ни тужились. Как бы то ни было, нам это крайне на руку.

Адъютант не понимал того, что каждому бывалому солдату было ясно, как день, и каждого бывалого солдата наполняло ликованием. Французы могли опрокинуть карабкающихся британцев сосредоточенным огнём ружей и артиллерии, как они сделали с испанцами. Могли пустить с фланга конницу, угроза набега которой вынудила бы противника построиться в каре, неуязвимые для кавалерии, зато легко выкашиваемые картечью. Однако французы, следуя лишь Богу ведомой логике, выбрали худший из вариантов — контратаку колоннами массированной пехоты.

Две такие колонны переливались через край складки, два тарана из построенных плечом к плечу бойцов. Любимое боевое построение Наполеона. Два человеческих молота, готовых сокрушить жалкие цепи британцев. Легко, как сокрушали целые армии и государства.

— На месте стой!

Английские и португальские батальоны остановились. Лёгкая пехота высыпала вперёд, оттесняя осмелевших тиральеров.

Бересфорд, давний соратник Веллингтона, с колоннами сталкивался не впервой и знал, как с ними бороться. Первая линия стояла по стойке смирно, с приставленными к ноге мушкетами. Второй и третьей пока отводилась роль зрителей. Приближающиеся колонны казались неисчислимыми и неуязвимыми. Над ними реяли флаги на древках с орлами. В середине шли барабанщики, отбивая «pas-de-charge». Время от времени их палочки замирали в воздухе, тогда гремел клич: «Vive l’Empereur!», и дробь возобновлялась. По мере продвижения колонн английские застрельщики понемногу откатывались назад. Офицеры французов шагали впереди своих подразделений. Генерал-майор Нэн опустил подзорную трубу:

— Усачей-то мало!

Седоусые ветераны, костяк французской армии, гнили в тысячах могил по всей Европе. Им на смену призывались мальчишки с пушком на верхней губе. «Марии-Луизы». Так их называли по имени столь же юной императрицы-австриячки, подписывавшей указы об их призыве. Именно из «Марий-Луиз» большей частью состояли колонны. Возможно, поэтому Сульт пошёл на риск контратаки. Храбрость и стойкость его зелёные солдатики могли проявить, лишь чувствуя рядом плечо товарища. Это были колонны, но колонны наскоро обученных, считай, гражданских, сопляков, выставленных против английских и португальских вояк-профессионалов. Две колонны кроликов против волчьей стаи.

Французы приблизились на восемьсот шагов, и офицеры союзников едва ли не в один голос выкрикнули:

— Цельсь!

Четыре тысячи мушкетов взметнулись вверх. Передние ряды колонн попытались сбавить темп, но им не дали этого сделать напирающие сзади товарищи.

— Товсь!

Красномундирники оттянули назад курки. Французы на ходу открыли беспорядочный огонь. Палили неприцельно, поэтому урон был невелик.

— Сомкнуться!

Сержант-британец оттащил назад убитого.

Дробь. «Vive l’Empereur!» Снова дробь.

Дула британских мушкетов были устремлены на врага, сабли офицеров подняты. Противники уже видели лица друг друга.

— Пли!

Четыре тысячи стволов разом выбросили дым, огонь и свинцовые шарики. Четыре тысячи окованных бронзой прикладов лягнули четыре тысячи плечей. Пелена дыма скрыла британцев.

— Заряжай!

С правого фланга Шарп хорошо видел, как содрогнулась ближняя к нему колонна, принимая пули. Синие мундиры запачкала кровь. Первый и почти весь второй ряды были выбиты. Чудом уцелел один офицер, но и он был ранен. Третий ряд замешкался, вынужденный преодолевать барьер из мёртвых и раненых, однако инерция колонны заставила шагать их по телам товарищей.

— «Vive l’Empereur!»

— Пли!

Неумолимый повзводный огонь английских и португальских подразделений ужасающим ритмом вторил «pas-de-charge». Часы тренировок превратили роты в бездушные механизмы истребления. Залп отделяли от залпа считанные секунды. Казалось, ряды французов входят в жерло невидимой мясорубки, умирая ряд за рядом. Для редких счастливчиков, переживших один залп, второй оказывался фатальным. В прошлом колонны императора шутя смели бы красномундирников, только с тех пор многое изменилось. И колонны были уже не те, да и красномундирники тоже. Их лица почернели от гари пороха, вспыхивающего на полках ружей, их плечи ныли от отдач. Патрон за патроном скусывались, заряжались и громили врага, опаляя траву перед строем обрывками тлеющих пыжей.

Колонны увязли в нагромождении убитых и раненых. Храбрецов, рвущихся к противнику, сбивали с ног пули. Барабаны запнулись.

— Прекратить огонь! — разнеслось по рядам британцев, — Примкнуть штыки!

Четыре тысячи сорокасантиметровых лезвий покинули ножны и защёлкнулись на стволах.

— Товсь! — была в этом своя бравада опалённых войной сержантов и офицеров: отдавать команды скучающе, словно не в горячке боя, а где-нибудь в заштатном Четэме, на плацу, — Батальоны! Вперёд!

Солдаты вели огонь, задыхаясь в дыму и не имея возможности из-за него прицелиться, что не имело значения, — колонна представляла собой цель, по которой трудно промахнуться. Лишь сейчас, вынырнув из непроницаемой дымовой завесы, они, наконец, оценили масштаб устроенной ими бойни.

Сабли офицеров пали вниз:

— Коли!

Впервые с начала боя раздался боевой клич англичан и португальцев. Распялив рты на чёрных от копоти лицах в крике, они перешли на бег, неся перед собой сверкающие острия штыков.

Французы не устояли. Они покатились назад, оставив две груды мёртвых и умирающих там, где намеревались победить. Щуплый двенадцатилетний барабанщик жалобно скулил, разорванный почти напополам двумя пулями. Он умрёт ещё до полудня, а его верный барабан разрубят на растопку.

— Стой! — догонять драпающих французов не имело смысла.

— Выровняться! Отомкнуть штыки! Застрельщики, вперёд! Заряжай!

Генерал-майор Нэн захлопнул крышку часов. На то, чтобы разделаться с французами, понадобилось три минуты двадцать секунд. М-да, крякнул он, когда в колоннах было больше усачей, на это и требовалось шестью минутами больше. Спрятав хронометр, он махнул рукой:

— Вперёд, вперёд!

Проходя место побоища, британцы с выработанной годами ловкостью умудрялись обшарить карманы поверженных врагов в поисках еды, монет, талисманов и выпивки. Красномундирник пнул инструмент умирающего барабанщика, и пустотелый инструмент с громыханием покатился к подножию гребня.

— А неплохое начало для Пасхи? — довольно оскалился Фредериксон.

Шарп кивнул. Неплохое.

Но это только начало.

Глава 3

Битва, по обоюдному негласному уговору, приостановилась.

Достигнув верхней кромки южного фаса, Бересфорд принял решение разделить своё воинство. Дивизия левой руки направится вниз, между гребнем и городом. Правая, включая бригаду Нэна, будет наступать по хребту гребня на север при поддержке конной артиллерии.

Припекало полуденное солнышко. Пользуясь передышкой, солдаты расположились подремать, сунув под затылки ранцы и надвинув на лбы киверы. Кто-то ел, кто-то гадал, что их ждёт, рассматривая укрепления французов в центре гребня. Время от времени оттуда прилетало ядро, и бойцы неохотно расползались, чтобы не попасть под его скачки. Иногда падала гаубичная граната. Огонь, впрочем, не способен был вывести солдат из дрёмы. Шарп заметил фузилёра, терпеливо выглаживающего бока мягкой свинцовой пули. Сделав из неё кубик, он вооружился шилом и наколол на сторонах точки от одной до шести. Играть с ним никто не захотел, и фузилёр озлобленно зашвырнул самодельную кость куда подальше.

Во второй половине дня войско построилось, поставив расстрелявшие французов батальоны назад. Бригада Нэна оказалась в первой линии на правом фланге. Англичан Нэн снова вывел вперёд, оставив хайлендеров, как и обещал, в резерве. Конно-артиллеристы, прикрываемые с фронта застрельщиками, складывали подготовленные боеприпасы в горки[8].

Шарп присоединился к любующемуся французской обороной Фредериксону. Тот поделился с ним трофейной чесночной колбасой и невесело пошутил:

— Самое время уволиться из армии, не находите?

Шарп невесело улыбнулся, достал подзорную трубу.

— Знают же дуралеи, что война проиграна, — раздражённо изрёк капитан, — Почему не сдаются?

— Гордость. — коротко объяснил Шарп, не отрываясь от трубы.

Та же причина, что заставляет англичан, вопреки упорно твердящим о заключении мира слухам, штурмовать Тулузу в дыму и крови.

А крови и дыма будет много. Ничего удивительного, что французы так легко уступили южный фас. Владение им не давало англичанам никакого преимущества при наступлении на оборонительные сооружения средней части гребня. Шарп видел сквозь оптику окопанные батареи и траншеи, усиленные редутами. В центре возвышался главный редут, похожий на маленькую крепость. Его окружал ров, а в частоколе были прорублены пушечные амбразуры.

Фредериксон позаимствовал у майора подзорную трубу и долго не мог отвести её от линии укреплений:

— Надеюсь, Господь побалует одним из пресловутых пасхальных чудес?

На этот раз Шарп ухмыльнулся искренне. Подошёл Харпер.

— Что, Патрик, мы сегодня честно отработаем своё жалование?

— Похоже, что так, сэр. — согласился с майором ирландец.

Фредериксон передал сержанту трубу. Харпер быстро взглянул на позиции врага, задержался на главном редуте и прищёлкнул языком:

— А пушками перемолотить их в труху нельзя?

— Здоровые сюда не затащишь. — ответил капитан, — Всё, чем мы располагаем — конная артиллерия.

— Пукалки! — презрительно фыркнул ирландец, возвращая подзорную трубу Шарпу, — О наших ребятах ничего не слыхать, сэр?

«Наши ребята», Собственный принца Уэльского Добровольческий полк, в рядах которого Шарп и Харпер сражались много лет.

— Они где-то там. — неопределённо махнул на восток Шарп.

Тулузы по-прежнему не было видно, её закрывал изгиб кряжа, только столб дыма указывал место притворной атаки на пригороды.

— Им-то, небось, драться нынче не пришлось? — с надеждой спросил Харпер.

— Вряд ли.

Шарпа вдруг охватило нестерпимое желание оказаться с ними, с полком, который он привык считать родным, подальше от дьявольской мешанины фортов, траншей и пушек. Шарпа снова корёжил страх. Колотилось сердце, холодный пот стыл на коже и дёргался мускул на левом бедре.

Позади глухо протопали копыта. Шарп обернулся. Генерал-майор Нэн натянул удила и окинул взглядом оборону противника:

— Наш выпало прищучить батареи на правом фланге.

В сложившихся условиях можно было сказать, что бригаде Нэна повезло. В отличие от редутов, позиции артиллерии, ведущей огонь по дальним подступам, были построены для защиты пушкарей от ответного огня вражеских орудий. Французы, правда, могли откатить пушки от амбразур и бить из них прямой наводкой. Ядра и картечь весомо дополнялись мушкетами двух батальонов пехоты, засевших в траншеях на пути к ближайшим батареям.

Нэн попросил у Шарпа подзорную трубу, а, отдавая, обратил внимание на изящность отделки прибора:

— Откуда у вас такая роскошная штука, Шарп?

— Из-под Виттории.

Инкрустированная золотом и слоновой костью труба была подарком императора Наполеона брату, королю Испании Жозефу, что удостоверяла надпись, выгравированная на бронзовой табличке. После сражения под Витторией обоз с личным имуществом короля попал к англичанам-победителям.

Генерал-майор покачал головой и виновато сказал:

— Жаль портить вам забаву, майор, но вы будете мне крайне нужны здесь.

Шарпу пришлось опять сесть в седло Сикораксы. С началом атаки он будет развозить распоряжения Нэна. Не то, чтобы у шотландца не хватало адъютантов, просто Нэн, доверяя опыту и уму Шарпа, рассчитывал, что тот, буде возникнет необходимость, сможет на месте принять решение и выдать его за указание генерал-майора.

А приказа выступать всё не было. По ожидающим британцам постреливали пушки, почти не нанося потерь, зато напоминая, какой ад разверзнется у оборонительных рубежей. Некоторых задержка злила, другие полагали, что она вызвана перегруппировкой испанцев для новой атаки на северный фас. Два полковых священника привели мулов, нагруженных запасными флягами с водой. Солдаты-ирландцы крестились. Торжественно-печально пели волынки хайлендеров.

— Ох, чует моё сердечко, всыплют нам лягушатники. Ох, и всыплют! — в который раз повторил Нэн.

Шотландец нервничал. Он командовал целой бригадой в крупном, вероятно, последнем крупном сражении войны и до жути опасался напортачить.

От Нэна многое зависело. От Веллингтона на северном фланге — ещё больше. Однако главное зависело не от них, исход битвы зависел от простого солдата. Красный ли на нём мундир, или зелёная куртка, солдат пойдёт умирать под огонь лучшей артиллерии Европы и победит, как всегда. Шиллинг, двести грамм рома и килограмм хлеба в день — вот истинная цена славных побед английского оружия.

— Надолго не затянется. — произнёс Нэн, успокаивая адъютантов.

Офицер из штаба дивизии настёгивал коня, тяжело взбиравшегося по склону. Оркестранты пробовали инструменты. Конно-артиллеристы выверяли наводку орудий.

Капитан-кавалерист вздыбил жеребца перед Нэном:

— Генерал спрашивает, готовы ли вы выступать, сэр?

— А как же. — Нэн обнажил саблю.

Он ещё не отдал приказ, а первые ряды, верно истолковавшие прибытие дивизионного адъютанта, зашевелились. Какой бы ад ни ждал впереди, чем раньше он начнётся, тем раньше кончится.

— Передайте подполковнику Таплоу: пора. — повернулся к Шарпу Нэн, — И предупредите, пусть следит, чтоб его ребят не слишком заносило вправо.

— Есть, сэр. — Шарп вонзил в бока Сикораксы шпоры.

Нэн беспокоился, как бы солдаты Таплоу, столкнувшись с сопротивлением, не соблазнились безопасностью склона справа, ослабив натиск.

Таплоу двинул свой батальон на врага, не дожидаясь официального предписания. Его люди шагали двумя линиями, прикрываемые Лёгкой ротой. Первая линия состояла из пяти рот, вторая из четырёх. Штыки были примкнуты, знамёна полоскалась на ветру меж двух линий. Около знаменосцев Шарп и нашёл подполковника верхом на серой лошади.

— Сэр, генерал… — начал Шарп.

Таплоу прервал его:

— Я уж было счёл, что мы ждём, пока лягушатники сдохнут от скуки! А я говорил: расхлёбывать всё равно придётся нам! Как всегда!

Шарп в обтекаемых выражениях передал просьбу Нэна:

— Генерала заботит, не отклонятся ли ваши люди вправо, оторвавшись от противника?

— Лопни мои глаза! — вспыхнул Таплоу, — Мы, по его мнению, кто, любители? Передайте ему: мой батальон идёт прямо на пушки! Прямиком! Мы умрём, как подобает честным англичанам, а не разным там хитромудрым шотландцам! Лопни мои глаза, майор, и славного вам дня!

Слева от бойцов Таплоу шагал второй английский батальон, а позади шествовали хайлендеры, подбадриваемые пронзительными вздохами волынок. Шотландцы, последовавшие на войну за вождями клана, были неистовы на поле боя и замкнуты за его пределами. Многие не говорили по-английски, общаясь между собой на гэльском наречии.

Левее бригады Нэна, по другую сторону хребта складки, наступала вторая бригада.

Фредериксон с застрельщиками двух английских батальонов ушёл вперёд. Французские артиллеристы, держа наготове дымящиеся пальники, внимания на них не обращали. Пушкарей интересовали цели повнушительней. И такая цель приближалась. Находясь за спиной генерал-майора между английскими батальонами и шотландцами, Шарп видел французского артиллериста, который, подкрутив винт подъёмного механизма казённика, отскочил в сторону от опускающегося к затравочному отверстию пальника.

— Помози нам, Господи… — вздохнул атеист Нэн и громко крикнул, — Смелей, братцы!

— Tirez! — рявкнул командир французской батареи.

Пушки харкнули огнём, накрыв склон грязным пологом дыма. Ядра железными нагайками стегнули наступающие батальоны. На глазах у Шарпа снаряд пробил кровавую брешь в первом ряду красномундирников Таплоу, убил солдата во втором, отскочил от грунта и, вновь взмыв в воздух, врезался в строй шотландцев. Одно ядро — четыре трупа. В наигрываемые оркестрами марши вплелись стоны раненых и грохот орудий. Огонь вели не только ближние батареи. Их поддерживали пушки главного редута и другие, выше и дальше по хребту, забрасывавшие британские цепи ядрами через головы собственной пехоты.

— Бедолаги. — Нэн смотрел на мёртвых и полумёртвых, устилавших склон за наступающим батальоном Таплоу.

— Сомкнуться! Сомкнуться! — надрывались сержанты.

Прапорщику пятнадцати лет отроду, гордому своим первым боем, оторвало верхнюю половину тела. Идущий сзади чуть слева сержант, даже не сбившись с шага, профессиональным движением выудил из заднего кармана ещё тёплого обрубка несколько гиней:

— Сомкнуться, шлюхины дети! Сомкнуться!

Гаубичная граната пала среди солдат заднего ряда. Фитиль догорал, и бойцы бросились врассыпную. Взрыв никого не ранил и не убил. Таплоу выбранил подчинённых трусами.

Выдвинутые вперёд стрелки Фредериксона обстреливали пушкарей. Без особого успеха. Мешал дым. Вражеским артиллеристам он тоже закрывал обзор, но их орудия были нацелены ещё до того, как всё заволокла удушливая завеса, и теперь от французов требовалось лишь заряжать и палить. Тиральеры мало беспокоили парней Красавчика Вильяма, не отваживаясь приближаться на расстояние винтовочного выстрела, намного превышавшего дальность выстрела из обычного мушкета французских застрельщиков. Харпер подсказывал стрелкам цели:

— Видишь живчика с офицерской бляхой, Маркос? Всади-ка в него пулю!

— Передайте Таплоу, пусть переходит на беглый шаг! — перекрикивая какофонию битвы, обратился к Шарпу генерал-майор, — Хайлендеров я пущу следом.

Майор пришпорил Сикораксу. Шум пугал кобылу. Пушки производили бьющий по барабанным перепонкам гром. Пролетающие над головой ядра рокотали перекатываемыми по деревянному полу бочками. Те, что пронизывали воздух вблизи, трещали, будто разрываемая полоса ткани, только быстрее и ошеломительнее. Сзади доносились обрывки маршей и надрывные стенания волынок. Голосили раненые, ярились сержанты. К общему гвалту битвы добавился новый звук, — гром мушкетов. Французских мушкетов. Вражеский батальон палил, невидимый за серой шторой дыма, в которой пули проделывали тут же затягивающиеся прорехи.

— Спокойно, ребятки, спокойно! — приговаривал Таплоу, труся на лошади позади первого ряда.

Животное заупрямилось, не желая переступать через блюющего кровью сержанта, и подполковник хлестнул коня по крестцу плетью. Знамёна за спиной Таплоу трепыхались, принимая пули.

— Сэр, генерал-майор Нэн…

Таплоу снова договорить Шарпу не дал:

— К чёрту Нэна!

— Пора переходить на беглый шаг, сэр!

— Рано, приятель, лопни мои глаза! Рано! — подполковник отвернулся от Шарпа и заорал, — Сомкнись, ребятки! Сейчас мы покажем канальям, где раки зимуют! Сомкнись!

До пушек осталось метров сто, и артиллеристы сменили ядра на ближнюю картечь. Жестянки, рвущиеся у дульного среза, широким конусом выбрасывали целые горсти свинца, проделывая в рядах наступающих британцев кровавые просеки. Линии смыкающихся после каждого залпа красномундирников, съёживались на глазах. Нервы у солдат начали сдавать. Они замедлились, и Таплоу пустил коня вперёд:

— Смелей, сквернавцы! За Англию!

Личный пример возымел действие. Они вопили от страха, но двигались за Таплоу.

— Вперёд! Оторвём лягушатникам задницы!

Подполковник поднял саблю, и в этот миг два заряда картечи разорвали его вместе с лошадью в куски, забрызгав шагающих следом солдат кровью и шматами плоти.

— Вперёд! — подхватил клич сержант-знаменосец.

Разъярённые смертью командира фузилёры с яростным рёвом нырнули в дым. Картечь хлестнула в метре от Сикораксы, и кобыла, обезумев, понеслась, не разбирая пути, к пушкам.

Дым ел глаза. С кобылой Шарп справился не сразу. Вокруг красномундирники без пощады резали артиллеристов, мстя за командира, мстя за товарищей, мстя за свой беспомощный ужас перед лицом сеющей смерть картечи.

Сикоракса остановилась, мелко дрожа, у неглубокой, будто незаконченной, траншеи. Три сцепленных в смертельном объятии трупа лежали на дне. Англичанин и два француза. Шарп обнажил палаш и огляделся. С артиллеристами было покончено, и фузилёры обыскивали тела врагов, но слева, шагах в семидесяти, к захваченной батарее уже спешил пехотный батальон. Заметил опасность, кроме Шарпа, только Фредериксон. Он развернул стрелков на пути французов, однако зелёных курток было слишком мало, чтобы воспрепятствовать продвижению целого батальона. Если рассеявшихся фузилёров не собрать в кулак, их передавят поодиночке, как кутят.

— Поротно стройсь! — орал Шарп, плашмя колотя солдат палашом, — Поротно!

Он наткнулся на очумелого майора.

— Вы командуете?

Майор непонимающе воззрился на Шарпа:

— Командую?

— Таплоу мёртв.

— Спаси, Господи!

— Соберитесь, чёрт бы вас побрал! Нас сейчас атакуют!

— Кто?

Шарп указал влево, где французы запнулись, чтобы примкнуть штыки. Через полминуты они будут здесь. Кричал Шарп не напрасно. Кое-кто из красномундирных сержантов обратил внимание на подступающего противника, и теперь они пинками сгоняли подчинённых в кучу. Однако Шарп знал, что они не успеют. Люди покойного Таплоу слишком увлеклись местью и грабежом. Уже через несколько минут враг вновь овладеет батареей и чёртовы пушки заговорят вновь. Шарп проклял себя за то, что не допетрил бросить в седельную сумку молоток и десяток гвоздей. Заклепать орудия было нечем.

Неожиданно позади грохнул дружный залп. Шарп оглянулся и лицо его посветлело. В дыму слева показались ряды хайлендеров, посланных Нэном. Их залпы пришлось по правому флангу развёрнутого к батарее французского батальона. Вражеский строй смялся.

Шарп нашёл давешнего майора:

— Стройте батальон!

— Как? Я же не могу…

— Можешь! Живо! Под трибунал захотел?!

У копыт Сикораксы хрипел исколотый штыками артиллерист. Красномундирники пили из кадки, в которой пушкари мочили банник, чёрную от гари воду. Раненый фузилёр привалился к череде защищавших пушки габионов. Внезапно одна из набитых землёю корзин разлетелась под ударом ядра. Французские батареи выше по хребту гребня начали обстрел захваченных позиций.

— Шевелитесь, майор! — бросил Шарп, — Стройте людей и пристраивайтесь за шотландцами. Теперь вы в резерве!

Не дожидаясь реакции майора, Шарп погнал Сикораксу вслед хайлендерам. Слева, за вторым английским батальоном Нэна, наступала другая бригада. Оборона французов была вскрыта. Вскрыта, но не проломлена.

Шарп проскакал мимо убитого стрелка, с облегчением отметив, что это не Харпер. Наступление бригады Нэна пока развивалось удачно. Гренадёрская рота шотландцев, ведомая офицерами с тяжёлыми мечами-клейморами и сержантами, выбила французов из очередного окопа. Спасающихся врагов проредили стрелки Фредериксона. Два волынщика, равнодушные к окружающему их ужасу, сосредоточенно играли на своих инструментах. Было что-то потустороннее в этой музыке, думал Шарп, словно неуспокоенные души тысяч погибших за свободу шотландцев взывали к потомкам, наполняя их гордыней и неистовством, а сердца их противников — ужасом.

Лошадь с окровавленной гривой и пустым седлом бесцельно мчалась через французские позиции.

— Таплоу мёртв. — доложил Нэну Шарп.

Нэн помолчал:

— Обедня грубияну не слишком помогла. Земля ему пухом.

Соседняя бригада штурмовала один из малых редутов. Его валы затопила британская и португальская пехота. Поднимались и опускались штыки. Атака, чуял Шарп, перешла в ту фазу, когда озверевшие солдаты превратились в неуправляемую толпу, обуянную жаждой убийства и движимую единственным порывом: вперёд! Победа сейчас зависела от того, насколько силён этот запал.

Шарп потерял чувство времени. Страх истаял, как таял всегда перед лицом непосредственной опасности. Бойцы Нэна шли, кровью платя за каждый пройденный метр. Дым густел. Распростёртые тела отмечали места падения гранат и разрывов дальней картечи. Увечные стонали, плакали, ругались или тихо отходили в мир иной. Хаос пришёл на смену порядку. Строгие ряды батальонов распались на отдельные группы, попеременно вырывающиеся вперёд. Одиночки прибивались к таким группам или прятались, или вовсе драпали в тыл. Иногда в дыму мелькали стяги. Порой дружный крик знаменовал взятие траншеи. Конно-артиллеристы вылетали из клубов дыма, споро разворачивались, палили наобум и вновь исчезали в дыму.

Натиск выдохся. Вражеская артиллерия, притихшая было после первого успеха наступающих, теперь терзала их с удвоенной силой. Кучки бойцов по одной приникали к земле, и поднять их в атаку не смог бы ни Нэн, ни сам Господь Бог. К счастью, уловив заминку и верно её истолковав, командование дивизии послало в бой бригаду резерва. Свежие полки бодро маршировали мимо трёх поредевших батальонов Нэна.

По щекам пожилого шотландца текли слёзы, то ли от горечи непомерных потерь, то ли от гордости за своих людей, за мужество их, за доблесть.

— Поздравляю, сэр. — сказал Нэну Шарп, — Мы довольно далеко продвинулись.

— Не так далеко, как должны были. — закряхтел Нэн и прислушался, — Ого! Кому-то достаётся!

— Главный редут, сэр.

В сером слоистом дыму чуть левее поднимались более светлые клубы над центральным укреплением. С его земляных стен трещали мушкеты.

— Возьмём форт, — изрёк Нэн, — битве конец.

Однако, как бы генерал-майору ни хотелось обратного, взятие редута было задачей совсем других людей, таких, как хайлендеры резерва, шагающие в бой под неизменные звуки волынки. Нэн вложил саблю в ножны:

— Пойдём в тылу атакующих, Шарп.

— Есть, сэр.

Шарп поскакал переформировывать обескровленную бригаду. В воздухе порой жужжали рядом пули, две гранаты взорвались почти одновременно впереди и позади Сикораксы, чудом не задев ни лошадь, ни всадника. Шарп думал о Джейн, о Дорсете и всех радостях, что сулил мир, и жаждал скорейшей победы.

Шотландцы лезли на главный редут. Бьющая в упор картечь сметала их десятками, поддержанная ружейным огнём, но хайлендеры по телам товарищей уже перебирались через сухой ров.

— Лучше пусть они, чем я. — сбоку подошёл сержант Харпер.

Рота Фредериксона отделалась сравнительно легко, потеряв всего шесть бойцов. Батальон Таплоу пострадал гораздо сильнее. Погибла добрая половина личного состава. Выжившие были подавлены, некоторые плакали.

— Горюют о Таплоу. — пояснил Шарпу капитан Лёгкой роты, — Он ругал их, порол их и стоял за них горой.

— Смелый был человек. — отдал покойному должное Шарп.

— Он сам искал такого конца. Боялся мира. Боялся «сдохнуть от скуки».

Хайлендеры карабкались на земляные валы. Французские мушкеты выщёлкивали их одного за другим. Солдат забрался на частокол. Его сшибла пуля, но место убитого занял его товарищ. В этот момент хайлендеры поодаль каким-то образом раскачали и выломали пару брёвен. В образовавшуюся дыру хлынули солдаты, воинственно завывая. Роты поддержки спешили через заваленный трупами ров. Редут пал.

Шарп спрятал палаш, только сейчас с удивлением сообразив, что так и не обагрил лезвие вражеской кровью. А вдруг, суеверно подумалось ему, это знак? Вроде того: хочешь сохранить жизнь, не отнимай сегодня её у других. Стрелок поскрёб подбородок, но за редутом грянул залп, и мысли Шарпа устремились туда.

— Спаси, Господи, Ирландию! — произнёс Харпер.

Французы контратаковали столь же исступлённо и бесшабашно, как шотландцы атаковали их минутами раньше. Противники стоили друг друга, схватка была жестокой, однако французы превосходили хайлендеров числом, и скоро немногие уцелевшие красное мундиры посыпались в ров под улюлюканье врагов. Радовались французы рано, на смену разбитому шотландскому батальону из резерва спешил другой.

— Стройте бригаду! Мы — резерв. — крикнул издалека Шарпу Нэн.

— Застрельщики, вперёд! — распорядился майор.

Бригада Нэна, в начале боя насчитывавшая три полнокровных батальона, теперь не дотягивала и до двух: шотландцы слева, сведённые воедино англичане — справа. Напряжённо взирая на задымленный редут, люди молились, чтобы их помощь там не понадобилась. Пот проложил по чёрным от сажи лицам белые дорожки.

Второй шотландский батальон ворвался в форт. Дым мешал рассмотреть, что происходит внутри, и только волынки и крики на гэльском позволяли предположить: хайлендеры взяли верх.

Шарп направил Сикораксу к Нэну. Высоко в небе, над дымом, парили два жаворонка. Как они оказались здесь посреди бесконечного кровавого дня? Сикоракса шатнулась от мёртвого сержанта-шотландца. Странная отрешённость владела Шарпом. Бойцы сражались и умирали в двух сотнях метров от него; дрожала земля, сотрясаемая снарядами, но всё это больше не трогало стрелка. Он вдруг вспомнил о куске солонины в сумке и захотел есть. Сумка оказалась пробита пулей. Свинцовый шарик застрял в жёстком хрящеватом мясе. Выковыряв непрошенную гостью, Шарп с аппетитом заработал челюстями.

— Метрах в пятистах за нами есть ещё одна бригада. Их задание — прочесать хребет кряжа, когда редуты падут. — обрадовал генерал-майор.

— Хорошо.

— Крайне признателен вам за то, что вы сделали. — сказал Нэн.

Шарп смущённо пожал плечами:

— Я и клинок-то нынче в крови не помочил.

Нэн его утешил:

— Я тоже.

Пущенное вслепую французское ядро перелетело через засевших в редуте шотландцев, которым предназначалось, и снесло голову кобыле Шарпа. Секунду стрелок восседал на исторгающем фонтан крови трупе, затем тело животного ткнулось вперёд. Майор едва успел выдернуть ноги из стремян и неловко выскочил из-под заваливающейся набок обезглавленной кобылы, плюхнувшись в тёплую красную лужу.

— Чёрт! — он рывком поднялся, — Чёрт! Чёрт!

При виде ошарашенной физиономии стрелка Нэн вдруг заливисто расхохотался.

— Простите, мой друг! — выдавил генерал-майор сквозь смех, — Простите, ради Бога! Видели бы вы себя сейчас!

— Её подарила мне Джейн. — Шарп кисло оглядел то, что звалось Сикораксой. Задние копыта судорожно подёргивались.

— Отличная была лошадка. — Нэн, наконец, справился с приступом веселья, — Седло снимите, сейчас найдём вашей кобылке замену.

Генерал-майор повернулся, выискивая своего запасного коня для Шарпа, но тут у редута вновь грянули залпы, и лошадь была забыта.

На этот раз французы ударили с фланга, и снова шотландцы отступили перед лицом превосходящего числом противника. Редут заполонили синие мундиры, трещали мушкеты, изнутри неслись вопли добиваемых одиночек-хайлендеров. Французы вернули форт.

— Лягушатники крайне лихо дерутся сегодня. — подивился Нэн.

Вдоль частокола французы штыками приканчивали раненых шотландцев. У редута, действительно, солдаты Сульта показали мужество и ярость, коих им так недоставало при атаке в колоннах. Среди дыма сиял вражеский штандарт. Под Орлом Шарп разглядел французского генерала. Он стоял, широко расставив ноги, на южном парапете, всем своим видом демонстрируя, что никакие англичашки не вынудят его больше отсюда уйти. Его высокомерие не осталось без внимания, с десяток стрелков Фредериксона выстрелили по генералу, однако он был, как заговорённый.

Шарп навёл на генерала подзорную трубу:

— Это же Кальве! — тот самый коренастый крепыш, с которым они мерились силами под Тес-де-Буш, — Чёртов Кальве!

— Дадим заморышу урок! — Нэн с лязгом вытащил из ножен саблю.

Пока подойдут свежие подразделения британцев, Кальве закрепится в редуте и вышибить его оттуда будет невозможно. Контратаковать требовалось именно сейчас, а единственным сколько-нибудь боеспособным соединением поблиз форта являлась переполовиненная бригада Нэна.

— Быстро, Шарп! Покуда мерзавцы не опомнились!

Кальве отвернулся, торопливо раздавая приказы. Его люди охватили редут с флангов. Ров укрепления был забит мертвецами.

Нэн выехал между двух батальонов бригады:

— Примкнуть штыки! — солдаты исполнили команду, и генерал взмахнул двууголкой, — Вперёд! Почему не слышу волынок?

Волынки подали голос, и два батальона двинулись к врагу. Заметили их не сразу. Французы расчищали амбразуры и стрелковую ступень, а один из полков Кальве строился в три ряда перед заваленным трупами рвом. Командир батальона первым увидел приближающуюся бригаду Нэна и криком предупредил товарищей в форте.

Никто из побывавших в редуте британцев не додумался заклепать орудия, и пушкари обрушили на шеренги бригады шквал картечи. Пеший Шарп, отстав от конного генерал-майора, вдруг с ужасом узрел, как тот скрылся в облаке взрыва. Бросившись со всех ног к рассеивающемуся дымному сгустку, майор вздохнул с облегчением. Ржала, пытаясь подняться, раненая лошадь. Нэн, без шляпы, всколоченный и окровавленный, был жив.

— Вперёд! — орал он, тыча саблей, — Вперёд!

Форт дважды брался и дважды отвоёвывался. Его земляные валы с короной иссечённого пулями и осколками частокола, стали точкой, где схлестнулись самолюбия противоборствующих сторон. Никто не хотел уступать врагу редута. Шарп ясно видел проходы, по которым можно было обойти укрепление, но обойти — значило отдать его Кальве. Для Нэна, засидевшегося в штабах и дорвавшегося, наконец, до настоящего дела, редут тоже превратился во что-то большее, чем просто укреплённый пункт.

— Смелей, ребята! — генерал-майора шатало. Он ухмыльнулся Шарпу, — Поднажмём, мошенники и спекутся!

Один из хайлендерских флагов упал. Сержанту-знаменосцу ядро отчекрыжило ногу по колено. Стяг подхватил другой шотландец.

Кальве скрылся в недрах редута. Французы перед рвом подняли мушкеты. Взвели.

— Держи строй, братцы! — ярился Нэн, — Раздавим лягушатников!

Залп. Пули вспороли воздух. Пушечные амбразуры дохнули огнём и дымом. Нэн повалился назад. Шарп подхватил его:

— Сэр?

— Пустяк, Шарп. Бедро. Идите же, идите! — шотландец опустился на землю и раздражённо замахал на стрелка, — Бросьте меня, Ричард! Займитесь бригадой! В самый раз ответить свиньям залпом!

— Бригада! — прогудел Шарп, отворачиваясь от командира, — На месте стой! Товсь!

Красные ряды замерли. Вскинули ружья. Французский батальон лихорадочно перезаряжал оружие. Шарп поднял палаш и рывком опустил вниз:

— Пли!

Дробно громыхнули мушкеты. Майор скомандовал:

— Коли!

— Задайте им жару от меня, Ричард! — напутствовал Нэн.

— Коли!

Исступлённая безоглядность, верная спутница Шарпа во всех его драках, вела его сейчас. То же чувство, что бросило Таплоу на жерла пушек. Тот же порыв, что побудил Нэна ввязаться в бойню за редут.

— Коли!

Пуля вжикнула у шеи стрелка. Французы были близко. Совсем мальчишки.

— Коли! — кричал сзади Нэн.

Хайлендеры вырвались вперёд, а потому ударили первыми. За спинами французов находился ров, и под штыками шотландцев они качнулись вбок, прямо навстречу английскому сводному батальону. Какой-то сопляк кинулся к Шарпу, надеясь сразить вражеского офицера. Шарп ушёл от штыка и сделал «Марии-Луизе» подножку, предоставив добить или обезоружить молокососа спешащим следом стрелкам Фредериксона. Картечь рвалась в гуще сцепившихся бойцов, не жалея ни своих, ни чужих.

— Пушки! — напряг лёгкие Фредериксон, и его стрелки сосредоточили огонь на амбразурах. Артиллеристы попрятались. Шотландцы карабкались на южный вал.

— За мной! — Шарп увлёк английский батальон к западному.

Перемахнув ров, майор полез на земляной склон к частоколу. Ступня скользнула по влажному грунту, и Шарп скатился на дно рва. Мимо бежали стрелки. Харпер навскидку пальнул из семистволки по верху частокола, и трёх французов как корова языком слизала. Туда без промедления взобрались солдаты в зелёной форме. Шарп устремился за ними. В лицо щедро плеснуло кровью. Майор еле увернулся от рухнувшего сверху тела и вместе с подоспевшим красномундирником навалился на брёвна. В ладони впились сотни заноз, но он давил и давил. Наконец, столбы затрещали и подались, образовав узкий проход, откуда вынырнул французский штык. Шарп увернулся и рубанул по сжимающей ложу руке. Вскрик. Рука убралась. Оброненное ружьё выпало наружу.

Незнакомый стрелок протиснулся в проход и обмяк, смирённый пулей. Его вытащили. Поодаль Харпер выдернул из основания деревянной стены габион, обрушив целый участок частокола на умирающего красномундирника. По всей длине деревянного заграждения красные мундиры вперемешку с зелёными куртками налегали на неошкуренные столбы, не обращая внимания на французов, колющих сверху штыками и палящих из мушкетов. Вот одного из обороняющихся схватили за ствол и сбросили со стрелковой ступени вниз, на острия штыков подбегающих англичан. Внутрь повалилась ещё одна секция заграждения, погребая под собой и обороняющихся, и прорвавшихся ранее нападающих. Британцы хлынули в редут. Кальве спешно организовывал отпор, однако с юга катился поток шотландцев.

— Тесни ублюдков! — заорал Шарп, — Тесни их!

Крохотный пятачок земли внутри форта был устелен трупами в несколько слоёв. Французский офицер бросился наперерез Шарпу, вызывая на поединок. Майор без цирлихов-манирлихов вбил ему в лицо тяжёлую гарду палаша. Француз упал, и Шарп жестоко пнул его меж рёбер. Физиономия офицера была расквашена, но он не унимался, цапая торчащую из-за пояса рукоять пистолета. Как ни зарекался Шарп сегодня убивать, рука машинально вывернулась, и прямое лезвие палаша пробило французу горло. К майору прыгнул парень, грозя штыком, однако сразу два стрелка поймали лягушатника на длинные тесаки винтовок. Слева лейтенант-хайлендер взмахом клеймора выпотрошил пушкаря и, для верности, снёс ему голову.

Кальве бесновался, понуждая подчинённых собраться в кучу. Шотландец с клеймором прорвался к нему вплотную. Генерал играючи отразил его выпад, обратным движением развалил хайлендеру грудь и вновь принялся костить своих солдат почём зря.

Бывшие под его началом зелёные юнцы сражались, как дьяволы, отбивая редут, но удержать его сил у них не осталось. Под напором бывалых бойцов Нэна они дрогнули.

Не все. Кое-кто дрался до конца. Ражий артиллерист, орудуя банником, как шестом, навалился на Шарпа. Майор поднырнул под свистнувшую в воздухе импровизированную дубину и выпустил пушкарю кишки. Подоспевший хайлендер кончил смельчака. С южного края редута беспокойными баньши стенали волынки[9].

Ладонь Шарпа залипла на измазанной в крови рукояти палаша. Воинство Кальве спасалось через северный вал. Шарп поискал глазами генерала и нашёл его под Орлом в окружении горстки седоусых ветеранов.

— Кальве! — что было сил позвал Шарп, — Кальве!

Француз заметил Шарпа и поднял саблю, насмешливо салютуя.

Майор кинулся к нему, но между ними в схватку вклинились с юга толпа шотландцев. Знамёна всех трёх батальонов бригады реяли над редутом, и последние бойцы Кальве отступили. Они уходили неспешно, огрызаясь выстрелами от наседающих хайлендеров.

— Занять стрелковую ступень! — скомандовал Шарп, мчась к северному валу, за которым скрылся Кальве.

Сзади послышался приказ шотландца-полковника:

— Заклепать орудия!

Стрелки Фредериксона рассыпались цепью по северной стене, паля вслед драпающему противнику. Шарп присоединился к ним, сбросил с плеча винтовку и принялся высматривать Кальве. Увидел. Генерал шёл медленно, рассеянно срезая саблей высокие былинки, будто находился не в гуще боя, а на прогулке. Шарп нацелился в середине кряжистой короткой спины, но заставить себя нажать на спусковой крючок не сумел. Подняв ствол выше, майор послал пулю так, чтобы она прожужжала у правого уха Кальве.

Генерал оглянулся и окинул взором выстроившихся на приступке стрелков. Его отвага вызывала уважение, и по нему никто не стрелял. Пусть он проиграл, но проиграл достойно. Секунду Кальве смотрел на врагов, затем отвесил им ироничный поклон. Выпрямившись, он показал неприличный жест и пошёл прочь. Далеко впереди него испанцы громили оборонительные линии северного фаса гребня. Этот штурм, вкупе с падением редута, лишил армию Сульта самообладания, и оборона гребня приказала долго жить.

Французы усеяли крутой восточный откос складки, стекаясь к переброшенным через канал мостам.

Стоя на залитой кровью стрелковой ступени, Шарп разглядывал Тулузу. Над её шпилями и крышами на юго-востоке поднимался в небо полукруг дымов, там, где Веллингтон предпринимал ложную атаку на город. Зрелище походило на изображающую осаду гравюру из старой книжки про войны герцога Мальборо[10].

Умолкли орудия, и тишина давила на уши. В голове было пусто, и только потом к Шарпу пришло осознание: а ведь он жив!

Как и Харпер, слава Богу. Ирландец срезал у мёртвого француза флягу и припал к горлышку. Пропела труба, возвещая победу. Изувеченный пушкарь медленно сучил ногами, пытаясь встать. Сержант-хайлендер хвастал богато украшенной трофейной саблей. Солдаты остужали грязной водой из артиллерийских вёдер разгорячённые лица. Пёс воровато тащил оторванную по локоть руку. У пустого флагштока умирал лейтенант-англичанин. Веки его подрагивали, будто он знал, — стоит их сомкнуть, и тьма его больше не отпустит.

К Шарпу подошёл Фредериксон. Офицеры-стрелки мгновение смотрели на вражеский город.

— Завтра, — сказал капитан, — Мы будем его штурмовать завтра.

— Не мы, Вильям. — возразил Шарп.

Эта задача ляжет на плечи других батальонов. Те, что взяли гребень, дорого заплатили за победу, достаточно было оглядеться вокруг. Убитые солдаты, раненые солдаты, издыхающие лошади, покорёженные орудийные лафеты, обломки, кровь, дым. Поле битвы, последней битвы. По крайней мере, Шарп всем сердцем надеялся, что последней.

Возле опрокинутой пушки Шарп отыскал тряпку и вытер палаш. Оружие покрывала кровь, но скоро, думал майор, его покроет пыль на стене холла в уютном дорсетском домике. С северного конца гребня доносились выстрелы. Там уничтожали последние очаги сопротивления. Дым редел, рассеиваемый ветром. Победа.

Шарп засмеялся:

— Так и подмывало броситься вдогонку Кальве, чтоб отобрать Орла. Вы ведь узнали нашего старого знакомого?

— Узнал. — Красавчик Вильям протянул Шарпу открытую флягу, — Хорошо, что не поддались порыву. Живым бы не вышли.

Протяжно всхлипнула волынка, и Шарп с Фредериксоном разом повернулись.

— О, Боже! — еле слышно выдохнул капитан.

Четыре хайлендера несли сооружённые из французских мундиров и мушкетов носилки. На носилках был Нэн.

Шарп кубарем слетел вниз и бросился к носилкам.

— Он мёртв, сэр. — скорбно сказал один из шотландцев.

Ветер шевелил седые пряди на голове друга Шарпа. Мёртвого друга.

— Он сказал, что ранен в бедро. — беспомощно произнёс Шарп.

— Нет. В лёгкое, сэр.

— Иисусе! — слёзы катились по перемазанным кровью и гарью щекам Шарпа, но он их не замечал, — Иисусе!

Они похоронили Нэна посреди взятого им редута. Играли волынки, священник читал по-гэльски молитву, и столь обожаемые генерал-майором хайлендеры залпом проводили павшего командира в последний путь.

Утром Тулуза сдалась. Маршал Сульт ночью проскользнул в просвет между британских частей, и на рассвете над городом полоскалось море белых флагов.

В сумерках третьего дня после бегства Сульта капитан Вильям Фредериксон, с помощью фальшивых зубов и повязки на пустой глазнице приобретший вполне благопристойный вид, разыскал Шарпа в винном подвальчике неподалёку от городской префектуры. В заведении яблоку негде было упасть, но желающих присесть за стол мрачного, как туча, майора со шрамом не находилось.

— Пьёте в одиночку, мистер Шарп?

— Иногда. — майор придвинул другу бутылку, — Вы веселы.

— Чертовски весел! — капитан переждал донёсшееся от префектуры «Ура!»

Там фельдмаршал Веллингтон праздновал взятие Тулузы. Именитые горожане явились на обед с белыми монархическими кокардами, клянясь, что никогда не поддерживали ненавистный режим корсиканского узурпатора.

— Никто не поддерживал, кого ни затронь. — фыркнул капитан, садясь спиной к дверям и наливая себе вина, — Как он в таком случае ухитрился править ими столько лет? Загадка. Ну, нам они больше не враги, ибо Наполеон подписал отречение. Собственной рукой! Так что позвольте мне выпить за своё и ваше здоровье, которому уже ничего не угрожает!

Шарп исподлобья взирал на друга, ничего не говоря, и Фредериксон, предположив, что тот его прослушал или не понял, разъяснил:

— Война окончена! Будь я проклят, если вру! Из Парижа приехал британский офицер. Вдумайтесь! Из Парижа — британский офицер! Да что там, целая чёртова уйма британских офицеров! Бонапарт отрёкся, Париж взят, война кончена, мы победили!

Ликование распирало Фредериксона. Он соскочил со стула и встал на него обеими ногами. Не обращая внимания на то, что большинство посетителей — французы, заорал:

— Бони отрёкся! Париж наш! Войне — конец! Мы победили! Боже правый, мы победили!

Мгновение было тихо, затем сидевшие в таверне британцы взревели. Выслушав перевод знающих английский товарищей, к рёву присоединились испанцы с португальцами. Французы, среди которых имелось несколько инвалидов-ветеранов, угрюмо уставились в свои стаканы. Один плакал.

Фредериксон приказал служанке подать шампанское, сигары и бренди:

— Мы победили, Ричард! — теребил он Шарпа, — Всё кончено!

— Когда Бони отрёкся? — сумрачно спросил майор.

— Бог весть. То ли неделю назад, то ли две.

— До драки за Тулузу?

Фредериксон пожал плечами:

— Ну… да.

Проклятье, с горечью думал Шарп, выходит, Нэн умер зря? Кровь, пролитая на гребне, выходит, была пролита зря?

Злость и тоска недолго царили в его душе. До Шарпа внезапно дошло: по всей Европе сейчас служили благодарственные молебны и били в колокола! Не будет больше сожжённых деревень и вытоптанных пашен, ограбленных церквей и разорённых городов. Сердце Шарпа забилось быстрей. Не будет изматывающих маршей под дождём и ночёвок в снегу, кровавого кошмара брешей и свиста картечи. Не будет канонад, улан, тиральеров. Всё кончилось. Война кончилась. Страх кончился. Рот сам собой растянулся до ушей, и Шарп обнаружил, что жмёт ладони подошедшим узнать у Фредериксона подробности офицерам. Наполеон, людоед, тиран, пугало Европы, проклятый корсиканец, узурпатор — кончился.

Кто-то пел, кто-то отплясывал между столиков, за которыми горбились неподвижные фигуры французов. Побеждённых.

Принесли шампанского. Не спрашивая разрешения, Фредериксон выплеснул красное вино из кружки Шарпа на засыпанный опилками пол и доверху налил искристой шипучкой:

— Тост! За мир!

— За мир!

— За Дорсет!

— За Дорсет!

Может, пришла весточка от Джейн? Мысль мелькнула и пропала. Всё кончено! Никаких сабель, картечи, штыков и пуль! Недаром Пасха — праздник торжества над смертью. Никаких больше смертей!

— Я должен написать Джейн. — решил Шарп.

Как принято праздновать в Дорсете? Бычье жаркое, кружки с элем, благовест? Скоро Шарп узнает.

— Напишете Джейн завтра. — строго отрезал Фредериксон, — Сегодня налижемся до поросячьего визга.

— До поросячьего, так до поросячьего. — не стал спорить майор.

К часу ночи друзья невнятно и громко горланили песни с городских стен, иногда прерываясь, чтобы покричать в сторону горящих на западе огней британского бивуака. К двум искали другой винный погребок, наткнулись на ораву сержантов-кавалеристов, накачавших их по маковку шампанским. В три, держась друг за друга, стрелки бродили по брошенным французским укреплениям, и лишь благодаря часовым на деревянном мосте не свалились в канал. В четыре они арестовали сержанта Харпера за непростительную трезвость, а в пять оправдали, потому что он уже лыка не вязал. В шесть майор Ричард Шарп блевал, а в семь доволокся до пустой палатки Нэна и сел писать инструкцию, что инструкций больше не будет, ибо всё, тю-тю, война кончена!

И теперь наступит долгий, долгий мир.

Глава 4

Бригада Нэна перестала существовать. Обескровленные в битве, лишённые командира батальоны распределили по другим бригадам. Причина была чисто административная. Военачальников у руля армии сменили столоначальники, и столоначальники жаждали скорее избавиться от воинства, собственными ногами промерившего расстояние от побережья Португалии до внутренних областей Франции. Фредериксон разжился в книжной лавке Тулузы старыми картами и обескураженно поделился с Шарпом открытием:

— Тысяча километров! Ворона за сколько этот отрезок пролетит? За месяц? За два? А мы тащились шесть лет!

Тысяча обычных километров, но десять, двадцать тысяч километров солдатских. Километров дорог, стылых и продуваемых ветрами зимой, раскисших весной и осенью, пыльных летом. Солдатских километров, исчисляемых облезшей под лямками тяжеленного ранца кожей, погибшими друзьями, осадами и битвами. Солдатских километров, оставшихся навсегда в прошлом, потому что армии теперь предстоял единственный марш — две сотни километров до Бордо, где солдат ждали корабли. Какие-то батальоны они отвезут в заморские колонии, какие-то — на игрушечную войнушку в Америку, какие-то — в Англию для расформирования.

Рота Фредериксона должна была отправиться на родину. Батальон, частью которого она являлась, подлежал роспуску, а его бойцы — распределению по иным германским батальонам. Записавшиеся в роту во время войны испанцы уже слиняли. Они присоединились к зелёным курткам только, чтобы убивать французов, полулегально, и на их уход Фредериксон смотрел сквозь пальцы, причём тем глазом, что прикрывала повязка. Оставшийся после расформирования бригады не у дел Шарп получил дозволение вернуться в Англию со стрелками и через три недели после капитуляции французов плыл с зелёными куртками на плоскодонной барже, нанятой в качестве транспорта для доставки британских войск по Гаронне к причалам Бордо.

За считанные минуты до того, как баржа оттолкнулась от пристани, нарочный из штаба дивизии привёз мешок с почтой для роты Красавчика Вильяма. Корреспонденции было немного. В роте мало кто умел читать и писать, а у грамотеев редко имелись любящие родственники. Одно письмо адресовалось парню, погибшему ещё под Фуэнтес де Оноро. Его матушка, отказываясь верить в смерть сына, и по сей день писала ему каждый месяц пространные послания, наставляя служить честно, быть ревностным христианином и не позорить семью.

Нашёлся в мешке и толстый пакет для майора Ричарда Шарпа. Пакет шёл к адресату целый месяц, направленный сначала в Собственный принца Уэльского Добровольческий полк, оттуда — в штаб-квартиру, переправившую пухлый конверт в дивизию.

— А вы тревожились. — сказал Фредериксон, — Джейн написала вам, как только смогла.

— Верно.

Шарп удалился с пакетом на нос баржи и, волнуясь, вскрыл сургучные печати. Из оболочки выпали два письма.

Первое было от сумасшедшего ланкаширца, изобретшего уникальную цепную пулю, что, будучи выстрелена из мушкета или винтовки, ломала ноги кавалерии противника. Прожектёр умолял героя-майора замолвить словечко перед армейским начальством, чтоб оно купило удивительную пулю, пышно именуемую автором «Патентованным Конным Ноголомом Армбрюстера». Шарп письмо скомкал и швырнул за борт.

Второе послание было от лондонских банкиров Шарпа. Они с искренним почтением уведомляли клиента, что, в соответствии с доверенностью, наделявшей миссис Джейн Шарп правом распоряжаться открытым у них счётом майора, ей были выданы средства со счёта, включая четыре процента годовых, и доставлены на квартиру на Корк-стрит, в Вестминстере. Банкиры благодарили Шарпа за честь и доверие, выражая надежду, что он будет пользоваться и впредь услугами дома Хопкинсон и сын. Также сообщалось, что расходы на обслуживание счёта составили шестнадцать фунтов стерлингов сто сорок пять пенсов[11], каковая сумма и была вычтена из выданных миссис Джейн Шарп денег. В заключение Шарпу напоминали, что у Хопкинсонов находится на хранении его сабля, подаренная Патриотическим фондом.

Хозяин баржи поднял гафель, и просмоленные ванты подозрительно затрещали. Посудина тронулась по реке, но Шарп этого не заметил. Он хмуро перечитывал письмо.

— Хорошие новости? — нарушил его одиночество Фредериксон.

Вместо ответа Шарп протянул другу письмо. Тот пробежал его глазами:

— Ух ты! Я и не знал, что вас так побаловал Патриотический фонд!

— За взятого под Талаверой Орла. Сабля гиней за пятьдесят.

— Качественная?

— Так себе. — Шарп недоумевал, почему капитан, не придав значения тому, что действительно важно, интересуется пустяком, — Клинок из золингеновской стали, ножны работы Кимбли. Я саблю и надевал-то, по-моему, лишь раз.

— Отлично будет смотреться на стене. — Фредериксон отдал майору послание, — Рад за вас. Новости и правда хорошие.

— Что же в них хорошего?

— Джейн получила деньги, так что вас, вероятно, ждёт в Дорсете уютное гнёздышко.

— За восемнадцать тысяч гиней?

Рот Фредериксона приоткрылся от изумления. Он часто-часто заморгал:

— Господь Всемогущий! У вас восемнадцать тысяч гиней?

Шарп нехотя пояснил:

— Мы взяли бриллианты под Витторией. Вообще-то, их нашёл Патрик, но разделил их со мной.

Капитан присвистнул. Он слышал о том, что при разграблении французского обоза под Витторией пропали драгоценности испанской короны; он знал, что Шарп и Харпер неплохо «прибарахлились» там же, однако никогда не связывал обе истории между собой. Да, фортуна благоволила к Шарпу. На восемнадцать тысяч гиней человек сто лет мог жить припеваючи.

— Можно купить приличное жильё за сто гиней. — зло сказал Шарп, — На кой чёрт снимать восемнадцать тысяч?

Фредериксон присел на основание бушприта. Шарп в потрёпанной зелёной куртке и сказочное богатство плохо вязались друг с другом.

— Зачем вы дали ей право распоряжаться счётом?

— Перед дуэлью. — произнёс Шарп с досадой, — В случае чего не хотел, чтоб она нуждалась.

Капитан попытался утешить друга:

— Вероятно, Джейн отыскала лучшее место для помещения капитала.

— Почему же не написала мне?

Неизвестность и беспокойство за Джейн мучили Шарпа. Одинокая женщина с деньгами — лакомый кус для проходимцев всех мастей, каких в Лондоне полно.

— Где эта Корк-стрит?

Фредериксон наморщил лоб:

— Где-то возле Пикадилли. Приличный район.

— Ну, она может себе это позволить.

Фредериксон уставился на проплывающие мимо болотистые берега:

— Какая разница, Ричард? Три недели — и вы дома.

— Верно.

— Женщины — как винтовки. — глубокомысленно изрёк Фредериксон, — Без должной профилактики вскоре перестают слушаться. Кстати, о профилактике. Некоторые мои бездельники полагают, что, раз война кончена, оружие чистить необязательно. Сержант Харпер! Проверка оружия, быстро!

Так они плыли домой.

Болота на берегах сменились заливными лугами. День клонился к вечеру. Шарп стоял на носу с Харпером.

— Что будете делать, сэр?

— Наверно, продам офицерский патент.

Шарп проводил взглядом лодку с двумя рыбаками в белых рубахах и соломенных шляпах. Мирная картинка.

— Поедешь в Испанию, к Изабелле?

— А у меня получится, сэр?

Для Харпера это было чрезвычайно важно. В армию захватчиков его родной Ирландии Патрика привели голод и нужда. Теперь же он, благодаря взятой под Витторией добыче, был человек богатый, и надеялся с помощью Шарпа избавиться от солдатской лямки. Майор хотел выправить другу отставку по состоянию здоровья, что оказалось сложнее, чем он ожидал. Шарп собрал и оформил все необходимые бумаги, но их требовалось завизировать у старшего офицера медслужбы батальона и командира подразделения их подписями и печатями, что после смерти Нэна было затруднительно. Армия не выпускала легко тех, кто имел несчастье попасть ей в зубы.

— Есть другой способ. — неуверенно сообщил Шарп.

— Какой?

— Ты станешь моим денщиком.

Харпер нахмурился. Не потому, что его оскорбляла перспектива сделаться офицерским слугой. Он не понимал, как это поможет ему вырваться из армии.

Шарп разъяснил:

— В качестве офицера я имею право на денщика. Денщик всюду ездит со мной. Мы прибываем в Дорсет, и я пишу рапорт о том, что тебя до смерти закусали клопы или лягнула в лоб кобыла. На полкового хирурга нам начхать, ибо ты умер не в расположении полка. Понадобятся свидетельства штатского доктора и следователя, однако, думаю, за некоторое вспомоществование нам напишут что угодно, даже то, что ты скончался при родах. Всё. Для армии ты — труп.

Харпер поразмыслил и кивнул:

— Звучит подходяще, сэр.

— Имеется одна загвоздка.

— Загвоздка?

— Согласно правилам нельзя делать денщиками лиц из числа младшего командного состава, к коему относятся сержанты.

— Вы поднаторели в правилах, сэр.

— Да уж.

Харпер усмехнулся и потрогал чёрными от въевшегося пороха пальцами обтрепавшиеся полоски на рукаве:

— Как я не хотел их тогда принимать!

— Помнится, мне пришлось поколотить тебя, чтобы ты их нашил.

— Вам, между прочим, от меня тоже перепало.

Затрещали нитки. Харпер сорвал сержантские нашивки, подержал в кулаке, с сожалением выбросил за борт и смущённо рассмеялся:

— Добро пожаловать в рядовые.

Шарп смотрел, как вода уносит светлые полоски. Вот так же стремительно уносился в прошлое привычный уклад нехитрого военного бытия: то, с чем сжились, стерпелись и, по-своему, полюбили.

А что ждёт впереди? В конце тихой реки с рыбаками, цаплями и камышами? Будущее было призрачно и туманно. Шарп коснулся кармана, где лежало письмо. Всё будет хорошо. Он приедет к Джейн, и всё будет хорошо.

Фредериксон изумлённо воззрился на невыгоревшие участки ткани там, где рукав Харпера украшали нашивки сержанта.

— Я разжаловал стрелка Харпера в рядовые. — нарочито высокомерно объяснил Шарп.

— Могу я полюбопытствовать, за что?

— За то, что чёртов ирландец, за что же ещё? — ухмыльнулся Шарп, с грустью думая, как ему будет не хватать дружбы Патрика Харпера. Ничего, утешил он себя, зато рядом будет Джейн.

Стольких кораблей в Бордо не видели много лет, с тех пор, как английский флот перекрыл французские гавани. Торговые суда выстраивались в очередь к каменным причалам, на которых было тесно от солдат и затянутых сетями стопок и груд всякой всячины. Трюмы заполнялись испуганно ржущими лошадьми, стволами пушек, разобранными орудийными лафетами. Британская армия, не опомнившись толком от победы, спешила убраться из Франции. Харпер ворчал:

— Могли бы ради приличия хоть разок по Парижу нас провести.

Его недовольство меркло перед разыгрывавшимися ежедневно на пристанях трагедиями. Источником их являлся армейский приказ, оговаривавший, что солдатской женой считается особа, вступившая в брак с нижним чином на основании письменного разрешения его старшего воинского начальника. Только те счастливцы, что имели подобный документ, могли плыть с мужьями. Остальных бросали в Бордо вместе с детьми.

Большей частью это были испанки и португалки. Некоторых из них солдаты по обычаю выкупили у их семей. Пять гиней, насколько помнил Шарп, составлял свадебный выкуп за юную крепкую девушку. Многие венчались в сельской церквушке, многие обходились и без этого. С точки же зрения армейских чинуш законными супругами не являлись ни первые, ни вторые, если у них не было заветной бумажки с закорючкой полковника. Тысячи баб с ребятнёй толпились на причалах, отделённые от мужей вооружёнными мушкетами профосами. Плач и причитания не смолкали ни ночью, ни днём.

— Каким же образом, по мнению чернильных душ, они должны вернуться домой? — осведомился Харпер.

— Пешком. — буркнул Фредериксон.

— Спаси, Господи, Ирландию. — покачал головой тот, — Не армия, а куча навоза.

В то утро, когда рота стрелков влилась в столпотворение на пристанях, три красномундирника пытались воссоединиться с супругами. Один прыгнул с причала и погрёб вверх по реке, не обращая внимания на пули, вспенивающие воду вокруг. Вдогонку беглецу спустили гичку, однако странным образом вёсла перепутались, и солдат благополучно скрылся. Шарп предположил, что матросы, по-человечески сочувствуя беглецу, намеренно сорвали погоню. Двух других красномундирников поймали в момент, когда они перелезали через стену доков. Несчастные были взяты под стражу как дезертиры.

Фредериксон поспешно выписал брачные свидетельства шести своим стрелкам. Шарп на правах майора подмахнул их, указав себя, как «временного командира бригады». А вдруг номер пройдёт? Попытка — не пытка.

Шарп и Фредериксон, собрав ротную документацию: журналы боевых действий, списки, рапорты, понесли её в контору департамента путей сообщений, охраняемую профосами. Шарп питал слабую надежду, что его слава и заслуги ускорят процесс оформления необходимых бумаг. Едва стрелки вошли в здание, в Бордо наперебой растрезвонились колокола церквей, возвещая полдень. Чиновники, как по команде, захлопнули гроссбухи. Шарпу с Фредериксоном было объявлено, что перерыв на обед продлится до трёх часов. Если господа офицеры пожелают осмотреть город и перекусить там, оцеплению дано указание их пропустить.

Ротой в отсутствие друзей распоряжался Харпер, знакомиться с Бордо они потребности не испытывали, но решили, что заморить червячка было бы неплохо. Едва офицеры миновали линию профосов, как тут же их обступили гомонящие солдатки. Одна протягивала стрелкам младенца, будто его невинность могла смягчить офицеров, а через них — чёрствые сердца власть предержащих. Шарп растолковал горемычным, что ни он, ни его друг никаким влиянием на чиновную братию не обладают. В эту стайку сбились испанки. За душой у них не было ни гроша, с мужьями им видеться не разрешали, а на родине никто не ждал. Власти на них плевать хотели. Много лет они стойко переносили невзгоды, выпадавшие на долю их единственного дома — армии, и вот армия вышвырнула их на помойку.

— Мы, что же, шлюхи? — взывала к Шарпу худая смуглянка, — Он хочет сделать из нас шлюх!

Она гневно ткнула пальцем в стоящего поодаль французика, одетого с пошлым шиком, выдающим в нём сутенёра. Заметив взгляд Шарпа, французик оскалился и поклонился.

— Не нравится он мне. — мягко проронил Фредериксон.

— И мне.

Французик напустил на себя скучающий вид.

— Как считаете, — осведомился Шарп, — не будет ли с нашей стороны невежливо продемонстрировать пройдохе, что он нам не нравится?

— Если говорить любезно, поздороваться, то — нет. — рассудил капитан, — Отрежете ему пути отступления?

Шарп высвободился из кольца солдаток и прошёл мимо сводника. Французик терпеливо дожидался своего часа. Дамочки бросались к каждому английскому офицеру. Скоро они перестанут трепыхаться и придут к нему. Некоторые из них очень даже ничего. Французик закурил сигару и, глядя на чаек, парящих в лесе мачт, мысленно похвалил себя за сообразительность. Он в нужное время в нужном месте. Никто и никогда ещё не брал потаскух так дёшево и оптом. Сутенёр повернулся к своему будущему товару и обомлел. К нему рысил беззубый циклоп в военной форме. Французик попятился, кинулся наутёк, но очутился нос к носу с высоким стрелком со шрамом на щеке.

— Добрый день. — вежливо, как указывал капитан, сказал Шарп, развернул сутенёра и пинком под зад отправил к Фредериксону.

Капитан, снявший, как всегда перед дракой повязку и вставные зубы, ловить негодяя не стал, а что есть силы врезал ему сапогом между ног.

Француз свалился. Глаза его выпучились, несколько секунд он не в состоянии был дышать, скрючившись на земле от жуткой боли. А, когда, наконец, заработали лёгкие, он пронзительно завизжал, вспугнув чаек. Вопль привлёк внимание профосов, но, рассмотрев двух бывалых офицеров-стрелков, они раздумали вмешиваться.

— Пасть заткни, тварь!

Шарп рассчитанным движением, так, чтобы наверняка вышибить подонку пару зубов, заехал ему каблуком по щеке. Затем бесцеремонно, будто тот был трупом на поле боя, вывернул его карманы, отыскав десяток монет. Фредериксон нагнулся и вставил в распахнутый рот сутенёра выпавшую сигару, заботливо пропихнув её поглубже за щеку. Реквизированные деньги Шарп раздал солдаткам. Он понимал, что это капля в море; что он — не Иисус Христос, и жменей монет, как пятью хлебами, не утолит печалей тысяч верных солдатских спутниц, толкающихся у порта; но на душе у него стало не так гадко.

Друзья завернули в первую же таверну. Фредериксон, вернувший человеческое обличье, французским владел свободнее Шарпа. Он заказал ветчину, сыр, хлеб и вино. У входа в трактир безногий калека просил на пропитание, используя французский пехотный кивер как миску для подаяния.

Солдатки, увечный воин, некогда гордо шагавший под полковым Орлом. Тоска сжала сердце Шарпа ледяной рукой. Записки, пришпиленные к стене трактира, не улучшили настроения. Фредериксон перевёл некоторые. «Жан Бланшар из сто шестого полка линейной пехоты ищет жену Мари, жившую на улице Рыбников. Если вам что-то известно о ней, пожалуйста, расскажите трактирщику, он мне передаст.» Мать умоляла помочь ей найти сына, сержанта артиллерии, пропавшего три года назад. Семейство, переезжавшее в Аржантен, сообщало свой новый адрес, буде кто-то из их четырёх сыновей вернётся с войны. Шарп начал считать записки, да сбился на второй сотне. Он никогда не задумывался, какой неожиданный и печальный рикошет могут дать пули, выпущенные им и его товарищами на полях сражений.

— Подозреваю, что в город мы выперлись зря. — Фредериксон шумно отодвинул от себя тарелку. Сыр был подсохший, вино — кислым, но охоту есть отбивало не это, а отчаяние, которым, казалось, насквозь пропитался город, — Хоть бы нас отправили на первом же корабле.

К трём Шарп и Фредериксон вернулись в контору. Писарь зарегистрировал их имена и предложил подождать в пустом зале со столами, покрытыми толстым слоем пыли. Шарп выглянул в окно. Снаружи он увидел привязанного для порки к треугольным козлам солдата, одного из тех двух, что хотели бежать к жёнам через ограду порта. Выпоротый много лет назад Шарп с омерзением отвернулся и заметил в дверях комнаты пустоглазого тощего капитана-профоса.

— Вы — майор Ричард Шарп, сэр?

— Я.

— А вы — Фредериксон?

— Капитан Фредериксон. — неприязненно уточнил одноокий стрелок.

— Моя фамилия Сэлмон. — профос протянул лист бумаги, — Я уполномочен доставить вас в префектуру.

— Доставить? — Шарп ознакомился с документом, ничего не добавившим к словам Сэлмона. Подпись была Шарпу незнакома.

— Таков данный мне приказ, сэр. — бесстрастно подтвердил Сэлмон.

В невозмутимости его чувствовалась уверенность человека, которого ждёт в коридоре взвод солдат. Холодок пробежал по спине Шарпа.

— Мы арестованы?

— Нет, сэр.

Лёгкая заминка Сэлмона не укрылась от Шарпа:

— Выкладывайте полностью, капитан.

Профос поколебался и сказал:

— Если вы откажетесь следовать за мной, мне приказано взять вас под арест.

Может, это чья-то дурацкая шутка? Нет, Сэлмон был серьёзен и сосредоточен.

— Из-за чего сыр-бор, капитан? Не из-за разбитых в яичницу причиндалов сутенёра же?

— Насчёт сутенёра, сэр, мне ничего не известно.

— Из-за чего же?

— Не могу знать, сэр.

— А кто может знать?

— Вам стоит взять вещи с собой, сэр. Я объясню вашим денщикам, куда в префектуре их принести.

— У меня денщика нет. — отрезал Фредериксон, — Хотите, Сэлмон, несите сами.

Профос на дерзость не отреагировал:

— Двинемся, джентльмены?

— Сначала я поговорю с денщиком. — Шарп уселся на стол, всем своим видом демонстрируя, что не пошевелится, пока не придёт Харпер.

Вызванному ирландцу пустоглазый капитан растолковал дорогу в префектуру, и офицеры, сопровождаемые подчинёнными Сэлмона, вышли из здания. Во дворе профосы обступили стрелков тесней. Свистели плети, всхлипывал подвергаемый порке бедолага. За оградой выли солдатки и их детишки.

— Армия мирного времени во всей красе. — буркнул Фредериксон.

И друзей повели навстречу неизвестности.

Глава 5

— Комиссия в данном составе, — бубнил подполковник Вигрэм, — наделена широчайшими полномочиями, делегированными ей генерал-адъютантом.

Вигрэм не отрывал глаз от бумажки, чтобы не встречаться взглядом со стрелками.

Помещение представляло собой роскошно отделанный зал в городской префектуре Бордо. Четыре стола образовывали правильный квадрат с пустым пространством посередине. Вигрэм и двое других заседателей занимали высокий стол со столешницей из цельной плиты малахита, поддерживаемой резными позлащёнными ножками. Слева от комиссии два чиновника вели протокол за простой конторкой, справа находились свидетели и официальные наблюдатели. Прямо напротив малахитового чудовища стоял деревянный столик, где усадили Шарпа с Фредериксоном. Стрелков привели прямо сюда. Сэлмон отчитался Вигрэму, что имущество офицеров будет доставлено позже, и испарился. Стрелки по-прежнему не имели ни малейшего понятия, зачем их приволокли сюда.

Вигрэма Шарп знал, и знал не с лучшей стороны. Чувствуя на себе недружелюбный взор майора, председатель ёжился и глубже втягивал голову в плечи.

Это был типичный представитель племени штабных подполковников, недалёких и педантичных до мелочности. Писарь в погонах. В дни подготовки к атаке на Тес-де-Буш Вигрэм спелся с Бампфилдом. Не в Бампфилде ли разгадка? Возможно. На скамье свидетелей сидел незнакомый морской офицер.

Вигрэм объявил двух других членов комиссии: законника и профоса. Оба относились к ведомству генерал-адъютанта. Оба имели желтоватые лица людей, редко появляющихся на свежем воздухе. Флотского представили как капитана Харкура. Вторым свидетелем оказался гражданский, стряпчий-француз, что было непонятно, а потому пугало.

— Целью комиссии, — продолжал Вигрэм, — является расследование обстоятельств взятия форта Тес-де-Буш, бухта Аркашон, в январе сего года.

В том, что касалось схватки у Тес-де-Буш, Шарп вины за собой не чувствовал, но очень уж насуплены были заседатели. На столике стрелков имелась бумага и карандаш. Шарп черкнул Фредериксону: «Что здесь делает штатский?» «Не знаю» — гласил ответ Красавчика Вильяма.

— Начнём. — объявил Вигрэм.

Подполковник вкратце сообщил присутствующим, что решение захватить форт Тес-де-Буш диктовалось намерением ввести противника в заблуждение, заставив предположить, что там будет высажен крупный британский десант. Общее руководство экспедицией было поручено капитану «Вэнджинса» Горацио Бампфилду. Сухопутными силами руководил майор Ричард Шарп. Вигрэм на мгновение поднял на Шарпа близорукий взгляд прикрытых круглыми линзами очков глаз и вновь уткнулся в бумажки.

Форт был взят, продолжил подполковник, хотя в процессе между капитаном Бампфилдом и майором Шарпом возникло некоторое обоюдное недопонимание.

— Это «недопонимание», — громко провозгласил Шарп, — пришлось разрешать пулей.

— Майор, — холодно отчеканил Вигрэм, — Вам будет дана возможность в рамках настоящего заседания изложить свою точку зрения на события в Тес-де-Буш. Или вы желаете официально сообщить комиссии о случае нарушения приказа, запрещающего дуэли?

Моряк ухмыльнулся. Вигрэм выждал миг и заговорил вновь. При взятии форта было захвачено судно американского капера, капитана Корнелиуса Киллика. Офицером Вильямом Фредериксоном ему было гарантированы щадящие условия сдачи. Когда же Бампфилд вышеуказанные условия попытался нарушить, майор Шарп под свою ответственность Киллика отпустил.

— Всё точно, майор? — осведомился подполковник-профос.

— Да. — подтвердил Шарп.

— Да, сэр. — поправил его Вигрэм.

— Да, всё точно.

Повисла пауза. Вигрэм подумал и решил не лезть в бутылку.

Майор Шарп, читал он вслух, после взятия форта направился вглубь французской территории со всеми своими подразделениями и контингентом Королевской морской пехоты капитана Нейла Палмера.

— Позвольте поинтересоваться, — прервал Вигрэма подполковник-законник, — Почему капитан Палмер не командирован на данный процесс для сдачи свидетельских показаний?

— Капитан Палмер переведён в Австралию. — сказал Вигрэм.

— Какое удивительное совпадение. — не тая иронии, высказался Фредериксон.

Законник не обратил не реплику стрелка внимания:

— А письменные показания Палмера у нас есть?

— К сожалению, у него не было случая их оставить. — сконфузился Вигрэм.

— Ай-ай-ай! — прокомментировал Фредериксон.

Шарп ухмыльнулся. Он не сомневался в том, что внезапное назначение Палмера к чёрту на кулички — дело рук Бампфилда. Да и расследование, похоже, затеяно с его подачи. Вот же проныра, будь он проклят! Проиграв дуэль, решил победить более привычным паркетным шаркунам способом! Парень был трусом и завиралой, а на скамью подсудимых сели Шарп с Фредериксоном.

Во время отсутствия Шарпа в форте, обратился к записям Вигрэм, погодные условия ухудшились, и капитан Бампфилд счёл необходимым отплыть, тем более, что, согласно данным разведки, майора Шарпа противник разбил и взял в плен. Впоследствии, к слову, данные не подтвердились.

Вернувшись в форт Тес-де-Буш, майор Шарп под натиском превосходящих сил врага был вынужден эвакуироваться с помощью вышеупомянутого американского капера Киллика.

— Всё точно, майор Шарп?

Шарп поразмыслил и кивнул:

— Пожалуй.

Слишком точно, чтобы лить воду на мельницу Бампфилда. Возможно ли, что, наоборот, нынешнее армейское расследование является следствием морского трибунала над Бампфилдом?

Капитан Бампфилд, объявил Вигрэм, выдвинул против майора Шарпа обвинение в получении взятки от Киллика. Шарп, впервые слыша о навете, встал. Вигрэм спросил Харкура, удалось ли им обнаружить что-либо, подтверждающее справедливость выдвинутого обвинения.

— Ничего. — твёрдо сказал моряк.

Шарп сел. Значит, флотские проводили-таки расследование. Мысли Фредериксона, очевидно, текли в том же направлении. Он быстро набросал виселицу и болтающегося на ней Бампфилда. Шарп улыбнулся.

Стрелки оказались правы. Харкур предложил вниманию комиссии материалы следствия, проведённого в Портсмуте в начале апреля сего года. Капитана Бампфилда признали виновным в преждевременном и безосновательном оставлении отбитого у врага форта и неоказании помощи десанту.

— Пройдоху отдали под трибунал? — перебил Харкура Шарп.

Моряк пожал плечами:

— Дело замяли. В тюрьме ему не сидеть. Впрочем, ему ещё долго нигде не сидеть.

Неуклюжий намёк на дуэль задумавшийся Шарп пропустил мимо ушей. Если флотские не захотели раздувать инцидент, почему армия решила копнуть глубже?

Таким образом, подытожил Вигрэм, установлено, что майор Шарп не брал взятки от Киллика. Поведение майора Шарпа с военной точки зрения признано безупречным. Майор успешно противостоял целой бригаде французского генерала Кальве, нанеся противнику невосполнимые потери.

Стряпчий-француз, коего трудно было бы заподозрить в симпатиях к Шарпу, восхищённо кивал, а Харкур от избытка чувств хватил кулаком по столу.

«Наверно, сейчас нам обоим выдадут по сабле от щедрот Патриотического фонда.» — написал Фредериксон.

— Однако! — сурово произнёс Вигрэм, — Вскрылись новые подробности событий в Тес-де-Буш. Изложить их суть я попрошу мсье Ролана.

Вигрэм повернулся к французу и жестом предложил высказаться. Тот отодвинул стул и поднялся.

Дородный, с лысой головой, обрамлённой венчиком редких волос, мсье Ролан лучше всего смотрелся бы в гостиной, окружённый многочисленными домочадцами. От него веяло благополучием и добропорядочностью. Он на беглом английском поблагодарил почтенную комиссию за готовность выслушать его. Понимая, что недавние события в Европе не дают основания французам надеяться на объективное к ним отношение, мсье Ролан, тем не менее, заявляет: он олицетворяет здесь закон, а закон не знает границ и блюдёт единственно интересы истины. Мсье Ролан уведомил присутствующих, что состоит на службе у французского казначейства. Естественно, казначейства Его Наихристианнейшего Величества короля Людовика XVIII.

— Могу ли я предположить, — елейно вмешался подполковник-законник. — Что несколько недель назад вы столь честно и усердно служили императору Наполеону?

Ничуть не смутившись, Ролан наклонил гладкую голову:

— Да.

Члены комиссии обменялись понимающими взглядами. Не знающий границ закон, очевидно, о верности тоже не знает.

— В декабре текущего года, — начал Ролан, — к императору ввиду близости поражения обратился от имени родственников его старший брат Жозеф, которого вы, господа, помните, как бывшего короля Испании, свергнутого доблестной победоносной английской армией.

Лесть попала в цель. Вигрэм, чей вклад в разгром Жозефа сводился к перекладыванию бумажек вдали от передовой, приосанился. Лицо Шарпа ничего не выражало. Фредериксон рисовал двух офицеров-стрелков.

— Жозеф, — Ролан заложил ладонь за борт сюртука, — опасался, что в случае поражения родственники императора подвергнутся преследованиям со стороны победителей. Император принял решение подготовиться к бегству в Соединённые Штаты Америки, где ему и его родне был обеспечен тёплый приём. Как нам известно, опасения Жозефа оказались беспочвенными. Великодушие доблестной победоносной английской армии беспримерно.

— Это так. — самодовольно подтвердил Вигрэм.

Фредериксон изобразил батарею полевых пушек, жерла которых были направлены на рисованных стрелков.

Ролан прервался, чтоб выпить воды.

— Как бы то ни было, Жозеф настоял на своём. Императора всегда ждала заложенная карета со всем необходимым, готовая в любую минуту отвезти императора на атлантическое побережье. Заботясь о средствах существования в Америке, император также распорядился, соблюдая строжайшую секретность, отправить груз ценностей и личных вещей в один из прибрежных фортов, откуда груз мог бы забрать следующий в США корабль. Ответственным за перевозку был полковник Мелло. Имеются копии выданных ему документов с личной подписью императора.

— Где Мелло сейчас? — резко спросил английский юрист. Несмотря на хмурый вид, он, похоже, был всецело на стороне Шарпа с Фредериксоном.

— Его ищут. — ответствовал Ролан, — Поиски осложняет послевоенная неразбериха в стране. Нельзя также сбрасывать со счетов вероятность гибели полковника в сражениях последних недель войны.

Комиссия погрузилась в изучение переданных ей Роланом бумаг, а Фредериксон придвинул Шарпу записку: «Кто этот Мелло?» «Понятия не имею.» — приписал снизу майор.

Ролан вернулся к столу и взял с него другую стопку документов:

— Мелло было велено доставить груз доверенному офицеру в Бордо. Имя офицера — Дюко. Майор Пьер Дюко.

Шарп сквозь зубы процедил проклятье. Вот кому он был обязан этим судилищем. Не жалкому фату Бампфилду, а зверю гораздо более опасному и хитрому, Пьеру Дюко, как бы он это ни провернул. «Я знаю Дюко.» — быстро накарябал Шарп Фредериксону.

— Майор Дюко, — говорил Ролан, — тайно переправил груз в форт Тес-де-Буш.

— Ложь! — рявкнул Шарп.

— Тихо! — пристукнул кулаком Вигрэм.

— Вскоре форт, благодаря храбрости майора Шарпа, — Ролан слегка поклонился стрелку, — был взят штурмом. Груз, четыре объёмные клети, в это время находился в форте.

— Где именно? — вежливо осведомился Фредериксон.

— Из рапорта майора Дюко, — Ролан приблизил к глазам бумагу, — следует, что клети поместили в главный пороховой погреб укрепления. Делалось всё в обстановке полной секретности. О грузе знал только комендант форта. Копии его рапорта и рапорта майора Дюко есть в деле, но многоуважаемым членам комиссии я могу предложить для ознакомления оригиналы.

Рапорты пошли по рукам. Подполковник-законник пожаловался на то, что почерк коменданта практически не читаем.

— В заключительной части рапорта комендант Лассан объяснил, что потерял два пальца правой руки при обороне форта, — извиняющимся тоном сказал Ролан, — Но вы можете ознакомиться с его донесением по копии.

— Рапорты рапортами, — сухо сказал законник, — нам хотелось бы допросить указанных офицеров лично.

— Увы. — развёл руками Ролан, — Их местонахождение неизвестно. Пока, во всяком случае.

Ролан рассказал, что был командирован в Лондон, где обратился в управление Главного Военного Юриста, обязавшего генерал-адъютанта провести данное расследование.

— Видите ли, джентльмены, в рапорте коменданта Лассана сообщается, что после возвращения его в форт клети исчезли, а эвакуация британских войск сопровождалась погрузкой тяжёлых объектов на американское судно.

Подполковник-юрист поджал губы:

— Может ли кто-нибудь ещё удостоверить факт привоза клетей в форт? Что насчёт этого генерала… — он сверился с бумагой, — Кальве?

— Генерала Кальве не ставили в известность. — заявил Ролан, — Император настаивал на том, чтобы число посвящённых в тайну лиц было ограничено. Сами понимаете, как это могло быть воспринято: Франция сражается, а император не верит в её победу.

— Кальве необходимо допросить. — решил законник, — Хотя бы относительно «погрузки тяжёлых объектов». Кто это видел и видел ли вообще?

Ролан замялся:

— Генерал Кальве, джентльмены, сохраняет верность свергнутому императору. Едва ли он будет сотрудничать с многоуважаемой комиссией.

— Мне кажется, что имеющихся свидетельств вполне достаточно. — высказался Вигрэм.

Ролан благодарно улыбнулся ему:

— Рапорт Лассана подразумевает, что груз попал в руки британских сил под командованием майора Шарпа. Они были в своём праве, конечно же, ибо ценности относились к категории военной добычи.

— Тогда из-за чего же вы здесь? — недовольно спросил законник.

Ролан улыбнулся:

— Позвольте мне разъяснить вам некоторые юридические тонкости данного щекотливого дела. По мнению советников (в числе коих и ваш покорный слуга) Его Наихристианнейшего Величества короля Людовика XVIII, груз является законной военной добычей в случае, если он был заявлен как таковая, и перешёл во владение британских властей. Однако же, — француз покосился на стрелков, — если груз не был передан правительству Великобритании, а находится у частных лиц, его законным владельцем считается французская корона, как полноправный преемник императора, и на правах владения может требовать возвращения незаконно отторгнутого у неё имущества.

Подполковник Вигрэм макнул перо в чернила:

— Полагаю, вы можете перечислить, мсье Ролан, содержимое вышеупомянутых клетей?

— С величайшим удовольствием. — француз вооружился списком, — Кое-что из личных вещей. Собиралось всё в спешке, поэтому подробного перечня нет. Парадная форма, украшения, подсвечники, портреты, табакерки, памятные подарки. Чемодан украшенного монограммами нижнего белья.

Он смущённо улыбнулся. Слушатели затаили дыхание. Десятилетиями император терзал Европу, превратившись в воплощение абстрактного зла. Странно было слышать, что абстрактное зло носит подштанники с монограммой.

— Некоторые предметы, принадлежащие Жозефу Бонапарту, — перечислял Ролан, — и золотые монеты. Двадцать деревянных ящиков, по пять в клети. Каждый ящик содержал монет на сумму в десять тысяч франков.

Ролан сделал паузу, позволив присутствующим произвести в уме подсчёты.

— Повторюсь, если данное имущество передано английским властям, оно подпадает под категорию военной добычи. В противном случае Его Наихристианнейшее Величество настаивает на немедленном возвращении ценностей.

— Иисусе! — прошептал Фредериксон.

Капитан лихорадочно переводил двести тысяч франков в английские фунты прямо под рисунком:

— Девяносто тысяч фунтов стерлингов! Иисусе Христе! Шесть тонн золота![12].

Фантастическое, ослепительное богатство, перед которым меркли сокровища, захваченные Шарпом с Харпером под Витторией.

Блеснув стёклами, Вигрэм повернулся к Шарпу:

— Насколько я помню, майор Шарп, в вашем отчёте об экспедиции в Тес-де-Буш нет ни слова о ценностях?

— А, будь они там, — подсказал Шарпу подполковник-профос, — вы, в соответствии с процедурой, передали бы их командованию?

— Разумеется.

Каким образом, интересно, солдат может прикарманить такую бешеную уйму золота? Харпер под Витторией наткнулся на драгоценности, мелкие, но дорогущие безделушки.

— То есть, золота в форте вы не нашли? — допытывался профос.

— Нет.

— И вы не сговаривались с Килликом поделить имущество императора, и не оттягивали эвакуацию вверенных вам частей, пока золото не будет погружено на американский корабль?

— Что за чушь? Конечно, нет! — начиная злиться, выпалил Шарп.

Фредериксон успокаивающе тронул его за плечо и степенно заметил:

— По моим подсчётам, это больше шести тонн презренного металла. Вы всерьёз полагаете, что две роты стрелков и кучка морских пехотинцев может перенести на корабль шесть тонн золота, раненых, пожитки, да притом под непрерывным вражеским огнём?

— Именно так я и полагаю. — холодно заявил профос.

— Вы когда-нибудь были под огнём? — столь же ледяным тоном поинтересовался Фредериксон.

— Тишина! Тишина! — застучал кулаком по столешнице Вигрэм, — Капитан Фредериксон, можете ли вы поведать комиссии какие-либо сведения, проливающие свет на судьбу имущества императора?

— Нет, сэр. — с достоинством ответил Фредериксон, — Ничего похожего я в форте не видел и, могу поручиться, майор Шарп тоже.

— Вы что скажете, майор?

— Золота я не брал и в форте не видел. — справившись со злостью, спокойно произнёс Шарп.

— Вигрэм прищурился:

— А ваша жена, майор, менее месяца назад сняла со счёта восемнадцать тысяч фунтов…

— Чёрт бы вас подрал!

Мгновение казалось, что Шарп выхватит палаш и, перемахнув через стол, устроит резню.

— Чёрт бы вас подрал! Мало вам заподозрить меня в алчности, в угоду которой я способен гробить моих парней, лишь бы золотишко погрузить на корабль, так вы ещё и за женой моей шпионите! Будь вы мужчиной, я бы вывел вас за дверь и выпустил кишки!

Мсье Ролан нахмурился. Ярость стрелка произвела на него впечатление. Фредериксон, видя ошарашенные лица заседателей, рассудил, что дело в шляпе. Гнев Шарпа яснее любых оправданий свидетельствовал в пользу его невиновности.

Дверь распахнулась, и вошёл капитан Сэлмон. Несколько изумлённый царящей в зале тишиной, он положил на стол перед Вигрэмом свёрток, пошептался с подполковником и удалился.

Вигрэм дрожащими руками развернул ткань. Внутри находилась подзорная труба Шарпа. Близоруко щурясь и морща нос, подполковник прочёл надпись на табличке. Победно расправил плечи:

— Ну, майор Шарп, так яро клявшийся нам в честности, объясните-ка мне, откуда у вас сей предмет?

— Эта труба у меня минимум полгода.

— Точно. — поддакнул Фредериксон.

Вигрэм вручил подзорную трубу Ролану:

— Будьте любезны, мсье, переведите надпись на табличке.

Ролан взял прибор:

— «Жозефу, королю Испании и Индий, от брата Наполеона, императора Франции»

Начавшийся гомон Вигрэм прервал вопросом:

— Такого рода личные вещи и памятные подарки, мсье Ролан, были в клетях?

— Совершенно верно.

Вигрэм независимо поправил очки:

— Для справки: данный предмет только что обнаружили в вещах майора Шарпа при обыске, санкционированном мною. — к подполковнику вернулся его апломб, — В компетенцию настоящей комиссии не входит интерпретация фактов. Наша обязанность — собрать факты и решить, заслуживают ли они внимания трибунала. Вердикт будет доведён до вашего сведения, майор Шарп и капитан Фредериксон, завтра в десять утра. До этого срока вам запрещается покидать здание префектуры. Капитан Фредериксон покажет вам помещение для ночлега.

Фредериксон собрал свои наброски:

— Мы арестованы, сэр?

Вигрэм пожевал губами:

— Пока нет, капитан. Однако напоминаю: до завтрашнего утра вам воспрещается покидать пределы префектуры.

На стрелков никто не смотрел. Подзорная труба была слишком веской уликой. Стремление оправдать Шарпа сменилось твёрдой убеждённостью в его вине. Шарп переводил взгляд с одного заседателя на другого, но все прятали глаза.

Фредериксон подтолкнул Шарпа к двери. На площадке снаружи стоял Сэлмон с дюжиной профосов. Шарп и Фредериксон, может, и не были арестованными, но совсем скоро им предъявят официальное обвинение и отнимут клинки. Сэлмон неловко обратился к Шарпу:

— Вам выделена комната, сэр. Денщик ваш уже там.

— Мы же не под арестом? — с вызовом ухмыльнулся Шарп.

— Э-э… Нет, сэр. Соблаговолите следовать за мной. Комната выше этажом.

Под арестом или нет, но присутствия десятка блюстителей законности было достаточно, чтобы офицеры исполнили приказ капитана. По комнате, окна которой выходили на главную площадь, метался кипящий негодованием Харпер. Обстановка роскошью не блистала: ночной горшок, два стула, стол с буханкой хлеба, тарелкой сыра и кувшином воды. В углу были сложены одеяла и переворошенный скарб, что принёс Харпер с причала. Три ранца, три фляги, и ни оружия, ни боеприпасов. Сэлмон раскрыл рот, будто хотел что-то сказать. Харпер зло на него зыркнул, и капитан спешно ретировался.

— Эти крысы рылись в ваших шмотках, — рассерженно сообщил Харпер, — Я пытался им помешать, но мне пригрозили поркой.

— Винтовку конфисковали?

— В караулке внизу, сэр. — Харпера тоже разоружили, — Забрали мою семистволку, мою и вашу винтовки, штык.

Всего-то оружия у них осталось — сабля Фредериксона и палаш Шарпа.

— Ненавижу профосов. — сказал капитан.

— Что за чертовщина творится, сэр? — спросил ирландец.

— Нас обвиняют в том, что мы стибрили половину вшивого золота вшивой Франции! Идиотизм!

— Что да, то да. — Фредериксон резал хлеб широкими ломтями.

— Простите, Вильям.

— За что?

— Из-за меня вы впутаны в эту историю, гори он в аду, чёртов Дюко!

Фредериксон пожал плечами:

— Так или иначе, я бы впутался. Я же был с вами в Тес-де-Буш. По их логике, у меня должно быть рыльце в пушку. Без моей помощи вы бы не управились. — он напластал сыр, — С трубой вышло глупо. Она стала доказательством, которого они так жаждали.

— Золото! — выплюнул Шарп, — Несуществующее золото!

— Или существующее, но не в форте. — рассудил капитан, — Похоже, что между Лондоном и Парижем произошла грызня за такую сахарную косточку, а, когда они договорились, как её поделить, выяснилось, что мослом лакомится кто-то другой. Как нам доказать, что не мы?

— Киллик может выступить свидетелем. — предложил Шарп.

Фредериксон поморщился:

— Киллик для них — не свидетель. Он для них — наш соучастник.

— Дюко? Даст показания, и я ему, наконец, откручу его паршивую башку!

— Дюко. — согласился капитан, — Или комендант. Как его? Лассаль? Лассан? Беда в том, что отыскать обоих будет трудновато, находясь под замком.

Шарп бросил взгляд в окно, на корабельные мачты, поднимающиеся над крышами:

— Значит, надо удирать отсюда.

— «Удирать отсюда». — мягко повторил Фредериксон, — На официальном языке «удирать отсюда» означает «дезертировать».

Офицеры уставились друг на друга. Дезертирство. В случае поимки — трибунал, разжалование, тюрьма. Да только здесь обоих офицеров ожидает, вероятнее всего, то же самое по обвинению в присвоении золота Наполеона.

— На кону большие деньги. — задумчиво протянул Фредериксон, — А я, в отличие от вас обоих, человек небогатый…

— Патрик, ты с нами не идёшь. — поставил в известность друга Шарп.

— Почему это? — возмутился тот.

— Если нас поймают, то меня и капитана просто выкинут из армии, а тебя, рядового, расстреляют.

— Я иду.

— Патрик, ради Бога! Мне и мистеру Фредериксону деваться некуда, нас на риск толкают обстоятельства. Тебе-то чего рыпаться?

— Хорош воздух сотрясать. — буднично урезонил майора ирландец, — Сказал «иду», значит, иду… Сэр.

Фредериксон ухмыльнулся:

— Я вот как чувствовал, что мир мне впрок не пойдёт. Ещё повоюем, а?

— Повоюем? — Шарп не отводил взгляда от леса мачт.

Его место на одном из этих кораблей, что каждый день снимаются с якоря, пересекают Бискайский залив и, пройдя по Ла-Маншу, причаливают к берегам Англии. Его место с Джейн.

— Повоюем. — продолжал капитан, — По-другому никак. Удерём отсюда, отыщем Дюко или Лассана и пошумим. Заодно разживёмся звонкой монетой.

Шарп взирал на запад. Где-то там плёл свои мерзкие тенета очкастый паук. Возвращение к Джейн подождёт. Мир подождёт.

— Пойдём, как стемнеет. — сказал Шарп.

Сердце звало стрелка на родину, в идиллию воображаемого тысячи раз дорсетского бытия. Но враг не дремал, значит, война для Шарпа не кончена.

Повоюем.

Глава 6

Шато Лассан находилось в Нормандии. Когда-то на этом месте и вправду высились неприступные стены, но с тех пор немало воды утекло, и о грозном прошлом напоминало теперь лишь название[13], да мелкий ров, всё ещё окружавший полгектара засаженной овощами земли, на которой возвышался старинный господский дом. Двухэтажное «старое» крыло было сложено из серого камня за полвека до того, как Вильгельм Нормандец отплыл завоёвывать Англию. В пятнадцатом столетии выгодно женившийся владелец поместья пристроил второе крыло под углом к первому. Спустя три сотни лет, в 1814 году, второе крыло всё ещё именовалось «новым». Его пронизывала арка ворот и украшала зубчатая башенка. Ансамбль дополняла часовня.

Много лет рву не от кого было защищать хозяев усадьбы, и подъёмный мост врос в берега, а тяжёлый механизм лебёдки служил грузом в прессе для давки сидра. Через ров перекинулись два дополнительных мостика — к сыроварне и в яблоневый сад. Двор крепости превратился в сельский дворик с парующей по утрам кучей компоста, с роющимися в земле курами-утками, с двумя свиньями, обрастающими салом там, где некогда гулко отдавались на снесённых ныне стенах шаги часовых. В «новом» крыле держали коней и волов, хранили телеги и урожай.

Революция обошла шато стороной. Правда, глава семейства, верно служивший в Париже королю, поплатился за древний титул головой, скатившейся в корзину под гильотиной. Члены местного Комитета Общественного Спасения навестили шато. Однако, как они ни распаляли себя зажигательными речами в духе: «грабь наворованное у народа кровопийцами!», «наворованного» было до убожества мало, а «кровопийцы» от «народа» почти не отличались, и, в конце концов, комитетчики, пробормотав извинения вдовствующей графине, ограничились конфискацией пяти бочек свежего сидра и телеги вин казнённого графа. Молодой граф, пылкий юноша восемнадцати лет, пришёл к выводу, что все беды Франции кроются в социальном неравенстве, явился в Комитет сам. Его заявлению об отказе от титула и уходе в армию республики они подивились, но встретили аплодисментами, втайне честя дураком. Мать назвала сына дураком открыто. Семилетняя сестра порывов его души по малолетству не поняла. Больше родичей у парня не было. Пятеро других детей умерли в младенчестве. Выжили лишь старший, Анри, и младшая, Люсиль.

С того дня минул двадцать один год. Войны, затеянные против Республики, закончились с падением Империи. Вдовствующая графиня была жива, любила греться на солнышке в углу между старым и новым крыльями. С ней же в шато обреталась Люсиль. Её выдали замуж за генеральского сына, спустя два месяца после свадьбы новобрачный сгинул в снегах России, и Люсиль Кастино возвратилась к матери бездетной вдовой.

Пасха облагодетельствовала Францию миром, и вскоре приехал в родовое поместье Анри, граф де Лассан. Его конь простучал копытами по неподъёмному подъёмному мосту, и мать едва не обеспамятела от радости. Как же, сын! Живой! Вечером он, словно никуда и не отлучался, занял стул во главе стола за ужином. Опостылевшая синяя военная форма была снята и упрятана с глаз долой. Помолившись перед трапезой, граф заметил, что яблони в саду цветут не так пышно.

— Их давно не прививали новыми черенками. — сказала мать.

— У нас нет на это средств. — добавила Люсиль.

— Тебе надо взять заём, Анри. — подалась вперёд старая графиня, — Двум вдовам не дадут ни гроша, но ты — мужчина.

— Продать нам нечего?

Мать поджала губы:

— Нечего. То немногое, что осталось, продавать нельзя. Негоже графу Лассану расставаться с фамильным серебром.

Анри улыбнулся:

— Титулы отменили два десятилетия назад, мама. Я не граф Лассан, а мсье Лассан.

Старуха покачала головой. Она хорошо помнила, как её сын из «графа Лассана» стал «гражданином Лассаном», «лейтенантом Лассаном», «капитаном Лассаном», а теперь желал зваться просто «мсье Лассаном». Блажь, по мнению старой аристократки. Её сын являлся графом Лассаном, владельцем поместья, наследником рода с восьмисотлетней историей, и ни одному правительству в Париже этого не изменить.

Тем не менее, вопреки материнским попрёкам, сын отказывался пользоваться титулом, кривясь, когда окрестные селяне кланялись ему и обращались: «Ваша Милость». Среди крестьян имелись и бывшие члены Комитета Общественного Спасения, но дни равенства давно миновали, и некогда ярые ниспровергатели основ ныне ломали шапку перед графом Лассаном с той же поспешностью, что и прочие простолюдины.

— Почему ты не хочешь потрафить маме? — спросила брата Люсиль воскресным полуднем вскоре после возвращения Анри домой.

Вдовствующая графиня легла подремать, а брат с сестрой прогуливались меж цветущих яблонь к мельнице на дальнем конце сада.

— Зваться «графом Лассаном», значит, впасть в смертный грех Гордыни.

— Анри! — произнесла с укоризной Люсиль, хотя и сознавала, что никакая укоризна не поколеблет решимости её любящего, но чрезвычайно упрямого брата.

Как ни трудно было ей представить его в роли солдата, офицера, его письма дышали серьёзностью, с какой он относился к своим обязанностям, а между строк Люсиль вычитывала об уважении, питаемом подчинёнными брата к своему командиру. При этом в каждом послании Анри не уставал твердить о намерении принять сан. Война кончится, и он станет священником.

Благочестивые устремления сына бесили мать. Ему было под сорок, отличный возраст жениться и произвести на свет наследника. Род графов Лассанов не должен угаснуть, и она через день приглашала в шато мадам Пельмон с блеклой незамужней дочерью, расхваливая сыну девицу Пельмон в выражениях из лексикона ветеринаров и коннозаводчиков.

— У неё широкий таз, Анри. — восторгалась старая графиня, — Оглянуться не успеешь, как она наплодит тебе дюжину отпрысков!

Дочь насчёт внуков она не донимала, ведь титул им не передашь. Молодую вдову Кастино мужчины не обходили вниманием. Дважды ей предлагали руку и сердце. Она отказывала. Шла война, и Люсиль боялась овдоветь вновь.

— Я старею и уже брюзжу, как столетняя грымза. — смеясь, пожаловалась она брату.

На взгляд Анри, Люсиль, наоборот, с годами расцветала. Сероглазая худенькая шатенка, она не обладала особенной красотой. Тем не менее, её природная живость была той изюминкой, что в любой компании приковывала к Люсиль взоры мужчин.

— О новом замужестве не думала? — полюбопытствовал Анри.

— Мне некогда думать, Анри. С поместьем хлопот невпроворот.

Люсиль рано вставала и поздно ложилась. Война пожирала мужчин-работников, мать болела, и хозяйство было на девушке. Мельница, пресс, сыроварня, свиньи куры, утки. Доходы поместье приносило скромные, а расходов требовало больших. Люсиль была вынуждена продать два поля и большую часть того самого семейного серебра, над которым тряслась её мать. Деньги уходили, как вода в песок, и всё-таки к приезду брата Люсиль удавалось удержать усадьбу на плаву.

— Деньги, их всегда не хватает. — вздохнула Люсиль, — В башенке течёт крыша. Яблони уже старые. Куда не кинься, всюду нужны деньги. Даже стулья в кухне требуют починки, а на плотника средств нет.

Брат с сестрой сели на камне над мельничным колесом. Анри прислонил к забору мушкет. Карманы графа оттягивали два пистолета. Необходимость таскать с собой оружие раздражала его. К разбойничающим дезертирам после заключения мира добавились безработные вояки. Их шайки грабили деревни и порой дерзали нападать на небольшие города. В окрестностях шато бандитов пока не наблюдали, тем не менее, крестьяне были начеку, готовые в любую минуту по сигналу колокола часовни шато собирать нехитрые ценности и гнать скот под защиту окружающего усадьбу рва и мушкетов, которыми Анри вооружил батраков.

— Хотя какой из меня защитник. — хмыкнул граф, — Я и форт-то свой не сумел защитить.

Будучи комендантом Тес-де-Буш, он день за днём, год за годом, тщательно укреплял оборону вверенного ему форта, и был убеждён, что, когда настанет час, не оплошает. Но однажды нагрянули британские стрелки и с унизительной лёгкостью взяли Тес-де-Буш штурмом.

Люсиль расслышала горечь в голосе брата:

— Это было ужасно?

— Да. — обронил Анри.

Пауза затянулась. Люсиль начала думать, что брат больше ничего не расскажет, однако он скрипнул зубами и его вдруг прорвало. Поражение до сих пор не давало Анри покоя. Он поведал сестре об англичанах в зелёных мундирах, как они появились в форте. Неожиданно, будто с неба свалились.

— Здоровяк и дылда со шрамом. Дрались, как дьяволы. Они жили боем, у них это на лицах было написано. — он поёжился, — Библиотеку мою уничтожили. Книги я собирался много лет, а вернулся — ни одной не нашёл.

Люсиль сорвала и намотала на палец былинку:

— Англичане. — молвила она презрительно, словно это всё объясняло.

— Дикари. — Анри не сталкивался с англичанами ни до, ни после того несчастного дня, но нём говорила кровь поколений нормандцев, чьи амбары сжигали, детей убивали, а женщин увозили железноголовые лучники и латники, приходящие из-за моря. Для Анри и Люсиль англичане были племенем еретиков-протестантов. Недаром Господь в несказанной мудрости своей позаботился отселить их на бесплодный остров.

— Я часто вспоминаю этих стрелков. — стыдливо признался Анри.

— Они не смогли убить тебя. — Люсиль видела, насколько глубоко ранено самолюбие брата.

— Могли. Я кинулся по мелководью к их командиру. Он — притча во языцех, знаменитый воин. Я надеялся, что, убив его, искуплю позор. Или погибну сам. А он вызова не принял. Опустил палаш. Мог меня убить, но не убил.

— Значит, не выгорела в нём человечность?

— Мне кажется, что он просто мараться об меня не захотел. Шарп, так его зовут. Иногда мне снится, что он вернулся за мной, и я просыпаюсь в холодном поту. Нелепо, но он не идёт у меня из ума.

Анри принуждённо улыбнулся. Шарп стал личным демоном графа Лассана, его навязчивой идеей. Шарп уязвил в нём воина, и Люсиль дивилась тому, что человека, собиравшегося избрать священническую стезю, так ранила неудача на поле боя. Девушка попыталась утешить брата:

— Поражение имеет значение для солдата, а ты — не какой-то там солдат. Ты — лучше.

— Лучше? Наверно, правильнее сказать, мог бы быть лучше.

— Приняв сан?

— Да. Так я полагал все эти годы.

Долгие годы он ни о чём другом не помышлял. Он читал, учился, спорил с кюре из Аркашона. Вера его была крепка, и будущее определено. Мать он переупрямит, поместье продаст, купив взамен для родных домик рядом с аббатством в Кане. Так он думал много лет. Но пришёл майор Шарп.

— Не слышу уверенности в твоих словах. — осторожно произнесла Люсиль.

Анри уклонился от прямого ответа:

— Лассаны жили и умирали здесь восемь сотен лет.

Он умолк. Сейчас за спиной требующей продолжения рода матери ему чудилась длинная череда с упрёком взирающих на потомка предков. Но мадемуазель Пельмон? Анри вздрогнул и достал часы:

— Мама скоро встанет.

Они поднялись. Лассан оглядел холмы. Ни следа солдат в зелёных куртках среди вязов, буков и грабов, которыми густо поросла взбугренная земля. В шато тоже было тихо. Анри подобрал мушкет и повёл сестру домой.

— Изволили пофурить. — простодушно объяснил Харпер, поднося накрытый тряпкой горшок к носу шарахнувшегося часового, — Хотите проверить? Джентльмены не желают нюхать вонь, поэтому мне приказано вынести.

Сержант-профос брезгливо махнул рукой:

— Во двор неси.

— Спасибо, сержант! — с чувством сказал Харпер.

— Мало того, что стрелок, так ещё и ирландец. — пробормотал ему вслед сержант, — Две заразы, которые я терпеть не могу.

В охраняемый тремя караульными коридор без окон, освещённый двумя стеклянными фонарями, доносился звон посуды и гомон с первого этажа, где давал праздничный обед департамент путей сообщений. Часы в вестибюле пробили половину девятого.

Харпер вернулся лишь через четверть часа. В пустом горшке позвякивали три бокала, а на плече ирландец тащил пятидесятилитровый бочонок. Его Харпер, одолев лестницу, опустил на пол и катнул к дверям комнаты, где находились стрелки. Сержанту-профосу Харпер приветливо подмигнул:

— Джентльмен внизу послал выпивон господам офицерам.

Сержант остановил бочонок ногой:

— Какой джентльмен?

— Такой… — Харпер изобразил в воздухе неопределённую фигуру.

С посторонними Харпер любил прикидываться недоумковатым увальнем. Соответствуя представлению большинства англичан об ирландцах, уловка всегда срабатывала безотказно, и сержант-профос не был исключением.

— Остановил меня, прослезился и говорит: я, мол, хоть и не имею чести лично знать запертых господ офицеров, сочувствую им от души. На-ка им гостинчик. По правде, он показался мне немного навеселе. Спиртное, оно всегда нашего брата смягчает, по себе знаю. Обидно порой, что бабы наши не пьют, да, сержант?

— Пасть закрой. — профос поставил бочонок на попа и вынул затычку. Пахнуло бренди. Он забил пробку обратно, — Мне приказало не допускать никаких сношений с внешним миром.

— Неужели вы не позволите бедным джентльменам смочить горло, сержант? — заныл Харпер.

— Закройся, сказал. — сержант выудил из горшка бокалы, — Вали давай, а офицеры твои и водой обойдутся.

— Да, сержант. Как угодно, сержант. Спасибо, сержант. — Харпер, подобострастно кланяясь, юркнул в дверь.

Оказавшись в комнате, он расправил плечи и ухмыльнулся Шарпу:

— Фу, ну и дубина, сэр! Бочонок доставлен по назначению. Я и дверь за собой не притворил, а олухи уже начали.

— Будем надеяться, не остановятся. — высказался Фредериксон.

— Два часа, — уверил Харпер, — и троица будет в зюзю. Я их даже бокалами снабдил.

— Сколько отдал за бренди? — спросил Шарп.

— Всё, что вы мне выделили, сэр. Парень с кухни зуб давал, что это самый лучший бренди, какой у них только есть.

Лучась самодовольством, Харпер вкратце описал то, что рассмотрел по пути. Кроме трёх профосов у двери, других часовых на этажах Харпер не заметил. Караулку на первом этаже охраняли два солдата с сержантом.

— Они не профосы, сэр, так что помех нам чинить не будут. Я заглянул к ним поздороваться. Наши пушки там.

Парадный вход со стороны площади стерегли два рядовых.

— Этим, сэр, на входящих-выходящих начхать. Внизу сегодня какая-то попойка. Пьяные постоянно шастают на улицу облегчить мочевой пузырь. А ещё, сэр, на нашем этаже огроменный книжный шкаф, и книг в нём — тысяча, не меньше!

— Конюшню видел?

— Конюшня заперта, как и ворота двора.

— Лошадей-то взять сможем?

Харпер подумал и помотал головой:

— Вряд ли.

— Мы же пехота. — усмехнулся Фредериксон, — Бог с ними, с лошадьми.

— А если они кавалерию пустят по нашему следу?

Капитан фыркнул:

— Мы французскую конницу обставляли, неужто наших пентюхов вокруг пальца не обведём? Да и откуда им знать, в какую сторону мы направились?

Шарп потянулся и размял плечи:

— А в какую сторону мы, кстати, направимся?

— С этим-то всё понятно. В Аркашон.

— Аркашон? — изумился Шарп.

Аркашоном назывался непримечательный городишко неподалёку от форта Тес-де-Буш. Шарп совершенно не представлял, на кой чёрт им туда идти.

Пока Харпер бродил с горшком, Фредериксон обдумывал создавшееся положение. Теперь он изложил свои соображения друзьям. Доказать, что золота в форте не было, когда Тес-де-Буш захватили стрелки, значит, доказать свою невиновность.

— Надо отыскать коменданта Лассана. Не верится мне, что рапорт написан им. Скорее, это работа Дюко. — за дверью грянул взрыв пьяного хохота, — Похоже, профосы распробовали ваше бренди, сержант.

— Почему вы считаете, что рапорт Лассана — фальшивка? — спросил Шарп.

Фредериксон с помощью трутницы раскурил короткую чёрную сигару:

— Вы помните его жилище?

Шарп мысленно вернулся к нескольким суетным дням, проведённым в Тес-де-Буш:

— Книг, помню, у него много было. Грамотный парень, хоть и вояка — не фонтан.

— А помните, какого рода литература преобладала?

— Я их не листал.

— Я листал. Подборка любопытная. Досадно, что пришлось пустить её на пыжи да картузы для патронов. Пара сборников рассказов, а прочее — труды отцов церкви, богословские сочинения. Наш комендант Лассан — не просто грамотей, а весьма благочестивый грамотей.

— Ясно, почему мы его так легко побили. — сделал вывод Харпер.

— Коль набожный, — продолжал капитан, — то, скорее всего, добродетельный. Конечно, качества эти не всегда сопутствуют друг другу. Знавал я одного полкового капеллана. Ханжа был редкостный, а потом растратил казённые средства и со срамной девкой удрал. Хочется надеяться, что наш Лассан не такой. По-моему, американец говорил вам, что комендант — человек чести?

— Говорил. — признал Шарп.

— Дай Бог, чтобы так оно и было. Дай Бог, чтобы не убили его по пути домой. Дай Бог, чтоб оказался сговорчивым. Штука нехитрая: найти парня и убедить поехать в Лондон.

Со слов Красавчика Вильяма задача казалась лёгкой и простой. Шарп повернулся к окну. Сумерки мягко тушевали город. Лимонная корка молодого месяца накололась на чёрные иглы мачт, встающих над ломаной линией тёмных крыш. Окна кое-где подсвечивались огоньками свечей. Вереница факелов отмечала улицу, по которой двигалась процессия кандальников.

— Почему Аркашон? — Шарп испытующе взглянул на Фредериксона, — Думаете, комендант родом оттуда?

— На такую удачу я даже не рассчитываю. Я исхожу из того, что человеку образованному сложно в захолустном гарнизоне найти интересного собеседника и партнёра по шахматам (а у Лассана имелся набор). Впрочем, если вспомнить о склонности Лассана к духовному совершенствованию, догадаться, кого он выбрал себе в наперсники, не составит труда: священника. Священника ближайшего городка, то есть Аркашона. Святой отец и подскажет нам, где искать Лассана. Логично?

— Безупречно логично. — искренне восхитился Шарп.

— Нам, недалёким армейцам, нечасто доводится слышать похвалы блестящих штаб-офицеров. — с усмешкой склонил голову Фредериксон.

— Зачем же Дюко подделывал рапорт? Если Лассан — чистоплюй, ложь ведь может раскрыться?

— Найдём Лассана — узнаем.

— Выберемся отсюда — найдём. — включился в разговор Харпер, — Профосов мне бить можно?

— Не до смерти. — предупредил капитан, — Иначе свиньям не нужно будет искать повод отдать нас под трибунал.

Фредериксон прижал к двери ухо:

— Бренди-то действует!

Три узника замолкли, пытаясь по звукам в коридоре определить, что там происходит. Невнятный говор регулярно прерывался характерным журчанием.

— Полчаса, и они готовы. — решил Шарп.

Тридцать минут тянулись нескончаемо. Колокола церквей отбили десять раз. Им с небольшим опозданием вторили часы на первом этаже. Шарп скорчил серьёзную мину и взялся за ручку двери:

— Только после вас, сержант.

Майор потянул на себя створку, и их бегство началось.

На торжественном ужине, затеянном командированными в Бордо чиновниками департамента путей сообщений, подполковник Вигрэм был почётным гостем. Приглашённые сытно отрыгивали жареной бараниной да печёными сливами, и стол уставляли полные бутылки бренди вперемешку с пустыми кларетными. Подполковнику Вигрэму предложили сказать речь.

Речи он любил. Устроители были штатскими, присланными во Францию помочь армии отбыть на родину. Дни они проводили, договариваясь с судовладельцами, распределяя полезную площадь трюмов и высчитывая необходимое количество провианта. Пора поведать им, сытым и пьяным, как трудно далась армии победа.

— В далёкие годы начала нашей борьбы, — скорбно начал Вигрэм, — когда в Англии правили бал пораженцы, а всякий разумный человек полагал наше дело проигранным, в те дни и помыслить было невозможно о том, что мы будем однажды праздновать свою викторию в этом богато отделанном зале. Тогда, джентльмены, мы испытывали нечеловеческие лишения. Как часто я кормил свою терпеливую лошадку припасённым в перемётной суме клочком сена, сам же завёртывался в шинель и ложился спать на голодный желудок! Французы были в двух шагах тогда, но мы всё преодолели, джентльмены! Мы выжили!

По залу прокатился шепоток восхищения. Некоторые гости, разгорячённые героизмом Вигрэма и выпитым вином, постукивали ложками по бокалам, подбадривая оратора звоном вместо аплодисментов. Огни свечей отразились в стекле поднятой Вигрэмом посудины, и подполковник драматически возвысил голос, так, чтобы его слышали юнцы на дальнем конце стола:

— И позже, когда фортуна нам улыбнулась, лишения всё равно оставались нашими неизменными спутниками.

За прошедшие годы Вигрэм ни одной ночи не провёл вне по всем правилам застеленной кровати, а повара, пережарившего ему бифштекс, приказал бы нещадно выдрать, но сейчас подполковник забыл об этом. Ему искренне казалось, что он спал под открытым небом, питался чёрт знает чем, и Вигрэму стало нестерпимо жаль себя и прочих скромных героев войны. Он с симпатией кивнул капитану Харкуру, отдав в речи должное вкладу флота Его Величества. Снова затренькали ложки по бокалам. Под влиянием паров алкоголя подполковник запутался в деепричастных оборотах и, в конце концов, сбился на волнующую его тему:

— Меня спрашивают порой, какие качества необходимы солдату. Мой ответ всегда вызывает изумление, ибо не твёрдая десница, не дух авантюризма делают воина воином. Бесспорно, такие качества необходимы, но они вторичны. Нет, джентльмены, не тот воин, кто упражняет мышцы и оттачивает умение скакать на коне и стрелять, а тот, кто неустанно упражняет мозг и оттачивает умение мыслить. Воин — это, прежде всего, мыслитель, проникающий в суть мельчайших подробностей. Только тогда победа… — не договорив, подполковник застыл с полуоткрытым ртом, выпучив глаза, и гости повернулись к дверям.

Не секрет, что в британскую армию рекруты вступали ради выпивки. Французы презрительно фыркали, мол, англичане ходят в бой пьяными, а трезвые — не бойцы. Если так, им, наверно, стоило бы тоже напиваться перед атакой. По-трезвому-то у них побить англичан не выходило. Тем не менее, доля правды в их насмешках имелась. Британцы питали слабость к алкоголю, и не одно французское подразделение избегло разгрома, бросив на пути наступающих островитян десяток бочек спиртного.

Само собой, профосы перепились. Каждый усосал почти по литру дармового бренди. Конечно, они не были пьяны. Нет, они находились в том счастливом состоянии, для характеристики коего народ выработал ряд ёмких терминов: «в стельку», «мертвецки», «в дрободан». Профосы и ухом не повели, когда стрелки переворачивали их, донага раздевали и вливали для верности им в глотки дополнительную порцию бренди.

Подполковник Вигрэм не закончил сумбурную здравицу, потому что в зал ввалились три бесчувственных тела, нагих, как в час появления на Божий свет.

Сержант обвёл мутным взглядом стол, свечи, гостей, пошевелил нижней челюстью. Ценой неимоверных усилий выдавив: «Пожар!», он икнул, рухнул на пол и захрапел.

Позади него сквозь открытые двери сочился дым. Вигрэм застыл, скованный ужасом.

— Пожар! — заорал кто-то в вестибюле. Вигрэм стряхнул оцепенение. Его, как и всех присутствующих, обуяла паника. Хрустели тарелки под ногами гостей, мчащихся прямо по столу к одному из двух выходов. Слетали и бились бокалы. Спящих профосов топтали. У дверей образовались человеческие пробки. Вигрэм доблестно сражался за право выйти. Размахивая ножкой бокала (верх он обломал о макушку кого-то из лезущих вперёд гостеприимных хозяев), бравый подполковник одним из первых, как в брешь, ворвался в затянутый дымом коридор, а оттуда, через вестибюль, на площадь. Вскоре к нему присоединились остальные участники банкета. Затаив дыхание, они глазели на префектуру, ожидая обещанного пожара.

А пожара не было. Сержант из караулки, набрав воды в ведро, облил ею кучу пропитанной бренди формы и залитых всё тем же бренди книг, для едкости дыма щедро присыпанных порохом. Фолиантам досталось. Кроме того, пламя прожгло несколько дыр в ковровой дорожке, но она и так подлежала уничтожению, ибо её украшали вензели Наполеона. Этим и ограничился ущерб. Сержант распорядился оттащить пьяных профосов в конюшню и, задержавшись прихватить с праздничного стола несколько неоткупоренных бутылок, вышел на площадь оповестить перепуганное начальство, что всё в порядке.

Лишь через полчаса, после внимательного осмотра верхнего этажа, обнаружилось исчезновение трёх стрелков. Из караулки также пропали две винтовки, семистволка, тесак и шесть подсумков.

Подполковник Вигрэм, находясь, вследствие пережитого в состоянии некой невменяемости, был готов послать конницу обыскивать половину Франции. Капитан Харкур остановил его:

— Нет необходимости.

— Как так?

— Мой дорогой Вигрэм, выходы из города перекрыты ловящими дезертиров кордонами. Допустим, впрочем, что наш майор Шарп найдёт способ выбраться из Бордо, куда он пойдёт?

— Не знаю.

— А я знаю. Одноглазый стрелок говорил чистую правду. Никому не под силу вывезти шесть тонн золота из обстреливаемого форта. Понимаете, что я имею в виду?

Вигрэм не понимал. Тем не менее, он важно сдвинул брови и многозначительно поддакнул:

— Конечно, конечно.

— Они не вывезли золото. Они спрятали его в Тес-де-Буш. Туда-то они и направятся. Кстати, последние несколько недель в форте ведёт раскопки наша поисковая партия. Могу я попросить вас послать к ним нарочного предупредить о скором появлении майора Шарпа с сообщниками?

— Да. — самолюбие Вигрэма неприятно царапнуло известие о ведущихся флотом в Тес-де-Буш поисках, — Вы ищете в форте золото несколько недель?

— Вы же не хотите вернуть его вонючим лягушатникам?

— По закону оно принадлежит им!

— Два десятка лет я провёл, истребляя их, и не намерен вот так, за здорово живёшь, дарить кучу золота из-за того, что они, наконец, сподобились поставить закорючку на бумажке, именуемой «договором о мире»! Понадобится, я по камешку раскатаю этот форт, но, будьте покойны, ни единой монетки лягушатники не увидят!

Харкур посмотрел на звёзды, прикидывая, какая погода будет завтра:

— Веселей, мой милый подполковник! Есть и положительная сторона: бегство майора Шарпа и капитана Фредериксона неопровержимо доказало их вину, так что вам нет нужды морочиться с трибуналом. Флот их поймает, флот с ними и покончит. Как считаете, гонца, наверно следует снабдить охраной? На дорогах неспокойно. Давайте скорей отправим посланца и, наконец, вернёмся за стол, чтобы вы закончили свою речь. Меня очень заинтересовало ваше видение воина, как мыслителя.

Увы, вдохновение оставило подполковника Вигрэма. Правда, он отыскал потерянные во время бегства очки. Одно стекло было разбито, а дужка погнута. Так что он отказался продолжать здравицу, проклял всех стрелков на свете и потащился на квартиру. Спать.

Глава 7

Улизнуть из префектуры, устроив переполох, было несложно. Выбраться из города оказалось сложнее. Каждый выезд стерегли заслоны красномундирников. Их выставили не для защиты Бордо от свирепствующих за городом разбойничьих шаек, а для отлова вчерашних товарищей, объявленных дезертирами за то, что не пожелали расставаться с жёнами и детьми.

По звёздам Шарп определил запад, и друзья без помех добрались до городской окраины. Там они были вынуждены остановиться, издалека заметив дюжину солдат, окруживших жаровню. Расстояние не позволяло разглядеть их лица или полковую принадлежность. Да, подзорная труба бы сейчас пригодилась.

— Они нас видят. — остерёг Фредериксон, — Будем вот так стоять, заподозрят неладное.

— Приказа задерживать офицеров у них, небось, нет? — предположил Харпер.

— Не проверим — не узнаем. — покусал губу Шарп.

Вполне возможно, Харпер был прав, и офицеров красномундирники остановить не посмеют. А если посмеют? Что тогда делать? Одно дело — покуражиться над профосами, и совсем другое — обратить оружие против тех, с кем воевал плечом к плечу.

— Взвести оружие — скомандовал Шарп, шагал вперёд.

— Вы, что же, собираетесь стрелять по ним? — неверяще осведомился Фредериксон.

— Попугать.

— Я стрелять не буду. — капитан и винтовку с плеча снимать не потрудился.

Харпер такой щепетильностью не отличался, и отщёлкнул назад курок семистволки. Характерный звук заставил командующего заставой офицера пристально вглядеться в приближающихся стрелков.

Лицо офицера находилось в тени. Шарп видел только, что он высок и носит на плече неуставной, но очень модный среди пехотных офицеров гусарский ментик. Франт медленно пошёл стрелкам навстречу, ничуть не настороженный тем, что для мирного времени у них многовато оружия. Сержант пикета был бдительнее командира. При виде вооружённых до зубов незнакомцев он выстроил солдат поперёк дороги с взятыми наизготовку мушкетами. Офицер, оглянувшись, беззаботно махнул сержанту, как если бы считал предосторожности излишними. Скрестив на груди руки, офицер крикнул стрелкам:

— Коль у вас нет подорожных, я буду вынужден арестовать вас.

— Пристрели остолопа. — буркнул Харперу Шарп.

Ирландец же вдруг расцвёл, а офицер засмеялся. Судьба-проказница подмигнула беглецам. Щёголем был Питер д’Алембор, капитан Собственного принца Уэльского Добровольческого полка, сменивший Шарпа на посту командира Лёгкой роты. Д’Алембор рад был видеть трёх друзей.

— Как поживаете, полковой старшина? — хлопнул он по спине Харпера.

— Я уже не старшина, сэр. Я — простой стрелок.

— Это правильно. Меня всегда возмущало, куда смотрит армия, производя в сержанты дерзких наглецов-ирландцев? — д’Алембор повернулся к Шарпу, — Подорожных, сэр, как я понимаю, у вас нет?

— В точку, Далли. Да и откуда им быть, мы удрали из-под стражи.

Невероятно повезло Шарпу и его спутникам выйти именно на ту заставу, которую стерегли бойцы его бывшего полка. Теперь майор мог опознать кое-кого из числа стоящих у жаровни парней. Вот рядовой Веллер, вот Клейтон. Хорошие ребята, только подойти к ним перекинуться словечком, — значило впутать их в эту скользкую историю.

— Просто выведи нас из города, Далли, и забудь, что видел.

Д’Алембор окликнул сержанта:

— Хакфилд! Я вернусь через часок.

Сержант подозрительно вглядывался в тех, с кем болтал д’Алембор. Вглядывался, но, к счастью, не узнавал:

— Могу я поинтересоваться, сэр, куда вы идёте? А то вдруг кто спросит?

— В бордель, Хакфилд. Куда же ещё?

Д’Алембор вздохнул и вполголоса посетовал:

— Беда с этим Хакфилдом. Больно он набожный. Толковый сержант, но нудный. Нам сюда.

Он повёл друзей в извилистый тёмный переулок, где витала вонь застарелой крови.

— Тут бойня. — объяснил д’Алембор.

— Что, можно незаметно выйти из города? — уточнил Шарп.

— И не только здесь. Таких хитрых путей наберётся, наверно, с десяток. Нам положено и их патрулировать, да сами понимаете, нашим не по душе охотиться на баб с ребятнёй. Профосы, те, конечно, усердствуют.

Дома раздались в стороны. За заборами брехали собаки. На верхнем этаже приоткрылась ставня. Горожанин выглянул и спрятался обратно. Жилища мельчали и, в конце концов, улица перешла в изъезженный просёлок между жухлых живых изгородей.

— Главный тракт южнее. — показал Далли, — Но, прежде чем вы уйдёте, сэр, просветите меня: что с вами случилось?

— Долгая история, Далли.

— У нас целая ночь в запасе.

На то, чтобы Шарпу изложить свои злоключения, ночи не потребовалось, хватило десяти минут. В отдалении застучали копыта. Шарп умолк, а д’Алембор вытянул шею. Всадник свернул, не доезжая до друзей пару сотен метров.

— Как тебе новый полковник? — жадно спросил Шарп, когда опасность миновала.

— В полуобморочном состоянии. Во-первых, он боится, что командование одумается и со дня на день пришлёт вас сместить его. Во-первых, понимает, что в полку любой рядовой знает о войне больше, чем он. К чести полковника, надо сказать, он не зарывается и быстро учится. Со временем из него выйдет неплохой командир. Против французов он пока слабоват, однако разогнать, например, луддитов[14] без лишних жертв ему уже вполне по плечу.

— Куда вас посылают, в Америку?

Д’Алембор покачал головой:

— В Челмсфорд. Пополнимся, — и в Ирландию. Смогу повесить у себя в прихожей пару голов ваших земляков, сержант.

— Смотрите, сэр, как бы они не повесили у себя вашу. — ухмыльнулся Харпер.

— Постараюсь уклониться от этой чести. — хохотнул д’Алембор, — Чем ещё я могу вам помочь, сэр?

Шарп задумался:

— Когда вы будете в Челмсфорде?

— Отплываем через день-другой.

— Ты сможешь ненадолго вырваться в Лондон?

— Шутите? Да я только об этом и мечтаю!

— Пожалуйста, найди Джейн. Она где-то на Корк-стрит, хотя, возможно, уже уехала в Дорсет. Расскажи ей то, что я тебе рассказал. Передай: приеду, когда разрешится это недоразумение. Да, кстати, пусть обязательно обратится к лорду Россендейлу! Поддержка в высших кругах мне не помешает.

— Разумная мысль, сэр. — одобрил д’Алембор.

Далли понял, о ком идёт речь, ведь он присутствовал на инсценировке сражения под Витторией в Лондоне, где Шарп ради спасения своего полка воззвал к принцу Уэльскому, симпатизировавшему стрелку. Полк в результате был переименован из Южно-Эссекского в Собственный принца Уэльского Добровольческий, а Шарп свёл знакомство с адъютантом принца лордом Джоном Россендейлом. Напрямую к принцу-регенту Джейн едва ли пробилась бы, а через лорда Россендейла — вполне.

Шарп сознавал, что, если с Дюко и Лассаном дело не выгорит, ему не останется ничего другого, как вверить себя и друзей покровительству принца.

— Не разыщешь Джейн, — наставлял майор Далли, — постарайся потолковать с Россендейлом. Пусть поговорит с регентом.

— Сделаем, сэр. Как мне потом с вами связаться?

Шарп отмахнулся:

— Мы, наверно, через месяц будем в Англии. Найти французика много времени не займёт. А не выйдет… Ну, тогда, по крайней мере, лорд Россендейл будет уже что-то предпринимать, доказывая нашу невиновность. Золотом-то в форте и не пахло.

— На случай, если мы всё же задержимся, — предусмотрительно добавил Фредериксон, — Куда мы можем вам писать?

— Гринвудам. — назвал д’Алембор фирму, которая, наряду с Хопкинсонами, обслуживала армейцев, — Будьте осторожны, сэр.

Д’Алембор энергично потряс руку Шарпа.

— Ты нас не видел, Далли.

— Счастливого пути, сэр.

Три стрелка бодро шагали по рыхлому грунту к насыпному тракту. Дорога шла не прямо к Аркашону, забирая более на юг, нежели на запад. Тем не менее, это был тот самый тракт, к которому вышло после взятия Тес-де-Буш воинство Шарпа. Троица легко узнала бы место, где они сцепились с солдатами генерала Кальве, а оттуда до Аркашона было рукой подать.

— Я и забыл, какие высокие у вас связи. — хмыкнул Фредериксон.

— Вы о лорде Россендейле?

— Я о принце-регенте. Думаете, он поможет?

Шарп вспомнил, как восторженно принимал его принц, и уверенно кивнул:

— Да. Как только Джейн переговорит с лордом Россендейлом.

— Хотелось бы верить.

Фредериксон первым вскарабкался по проседающему под ногами склону насыпи и помог подняться друзьям.

Стрелки шли на юг, всё дальше удаляясь от армии. Их искали британцы, их искали французы. Друзья превратились в изгоев, отринутых обществом преступников. Ничего, не навек.

Джейн была несчастна, и вина за это лежала на её муже. Он не понимал, какие блестящие перспективы открывает перед ним заключённый мир. Что самое печальное, и понимать не хотел. На поле боя он чувствовал себя, как рыба в воде, в противном случае рядовому Ричарду Шарпу никогда не выбиться в майоры. И, надо же, при всей энергии и уме, мечты майора Шарпа относительно мирного времени не простирались дальше прозябания в захолустном Дорсете! Джейн выросла в подобной же глухой дыре среди болот Эссекса и не желала возвращаться, с ужасом думая о беспросветных днях, скуку которых скрашивали бы лишь редкие визиты старых боевых товарищей мужа, вроде Харпера.

Нет, она не имела ничего против Харпера. Он ей даже нравился, хотя говорить об этом леди Спиндакр Джейн постеснялась бы. Леди Спиндакр заявила бы, что жене майора должно держать дистанцию с нижними чинами. В особенности, с нижними чинами-ирландцами. Леди Спиндакр вращалась в таких высоких кругах, что у Джейн просто захватывало дух. Миссис Шарп чуть не задохнулась от счастья, когда леди Спиндакр разъяснила, что эти круги могут открыться и для неё, стоит только убедить мужа отказаться от бредовой мечты о сельской идиллии, воспользовавшись связями в верхах.

— Он не захочет. — горестно помотала головой Джейн.

— Вынуди его, милочка. Он поручил тебе купить дом, так не идиотничай, покупай в Лондоне! Ты говоришь, он дал тебе право распоряжаться его деньгами?

При напоминании о знаке бесконечного доверия со стороны мужа Джейн уколола совесть, но совесть девушка успокоила, сказав себе, что действует в интересах мужа, пусть он этого пока не понимает. Леди Спиндакр, впечатлённая личным знакомством Джейн с принцем-регентом и благосклонностью, питаемой Его Высочеством к майору Шарпу, возмутилась:

— Что за безумие?! Иметь такого покровителя и собираться уйти в отставку жалким майором?! Да ему обеспечено полковничье звание, необременительная синекура в Тауэре или Виндзоре, дворянство! Сколько счастливчиков, гораздо менее заслуженных, чем твой муж, пользуются щедростью Его Высочества, без стыда выпрашивая себе всевозможные блага!

Слова леди Спиндакр сладким дурманом кружили хорошенькую головку Джейн. Словно в извинение за безрадостную юность, жизнь распахивала перед девушкой дверь в волшебный мир галантных графов и благородных дам, мир, о котором раньше Джейн могла лишь робко грезить после прочтения очередного романа. Шарп получил свою долю приключений, настал черёд Джейн.

И лучшей советчицы, чем Джульетта Спиндакр, миссис Шарп и пожелать боялась. Леди Спиндакр, как и Джейн, исполнилось двадцать пять лет. Её муж, пожилой генерал-майор, недавно скончался от горячки на юге Франции. Девушки познакомились на судне, вёзшем их обеих в Англию, и мгновенно подружились.

— Не зови меня «леди Спиндакр». — морщилась Джульетта.

Прогуливаясь по палубе, подруги ловили на себе жадные взгляды морских офицеров и болтали, болтали, болтали. О платьях и сумочках, румянах и помадах, мужчинах и собачках, а, главное, — о высшем свете.

— Конечно, смерть моего Гарольда накладывает на меня определённые ограничения, — Джульетте не носила траура, объясняя это волей покойного супруга, — Однако Гарольд взял с меня слово, что я буду наслаждаться жизнью, не растрачивая себя на глупые условности.

Увы, наслаждаться ей было нелегко. Во-первых, из-за слабого здоровья. Во-вторых, из-за осложнений с получением наследства сэра Гарольда.

— Его дети от первого брака — сущие злодеи. Они надеются отсудить у меня всё, так что, пока длится тяжба, я без гроша.

Нищета, как заверила подругу Джейн, ей не грозила. У миссис Шарп были средства, чтоб содержать себя и милую Джульетту. Средства от продажи захваченных майором под Витторией бриллиантов.

— Обоснуйся в Лондоне, — убеждала леди Спиндакр, — Начни хлопотать о его будущем, а, если он, когда вернётся, отплатит чёрной неблагодарностью, что ж, во всяком случае, ты будешь знать, что сделала всё от тебя зависящее.

По совету подруги Джейн в Лондоне сняла деньги, сколько их имелось на счету у Хопкинсонов. Хопкинсоны вызвали у Джейн злость и досаду. Сначала они долго упрашивали её не закрывать счёт мужа, затем чуть ли не обнюхали доверенность, бесконечно сличали подпись Шарпа и тянули кота за хвост, пока леди Спиндакр не прибегла к услугам своего стряпчего. Только его вмешательство принудило Хопкинсонов выдать деньги, незамедлительно помещённые Джейн в заслуживающий доверия банкирский дом (подсказанный Джульеттой).

Банкирскому дому достались, естественно, уже не восемнадцать тысяч. Значительную сумму съели абсолютно необходимые, по словам Джульетты, великосветской львице атрибуты: дом на фешенебельной Корк-стрит, меблировка, лакеи в ливреях. Платья для подруг стоили немалых денег: вечерние, домашние… Джульетта внушала Джейн, что в свете не принято два раза появляться в одном и том же наряде. Были заказаны визитки, нанят экипаж. Деньги утекали, и Джейн всё чаще приходилось повторять себе, что действует исключительно ради Ричарда и его будущего.

В сладостных заботах пролетали дни, но спустя две недели после того, как колокола в Лондоне ликующе отзвонили мир, над головой Джейн грянул гром.

В дверь нового дома постучали два невзрачных человечишки, отрекомендовавшихся представителями ведомства Главного Военного Юриста. Джейн отказалась их принять, они же отодвинули оторопевшую горничную и бесцеремонно прошли в гостиную, осведомившись, имеют ли честь лицезреть миссис Шарп, супругу майора Ричарда Шарпа?

Джейн ответила утвердительно.

Подтверждает ли она, продолжали людишки, факт снятия со счёта фирмы «Хопкинсон и сын», на Сент-Олбанс-стрит, восемнадцати тысяч девятисот шестидесяти фунтов, четырнадцати шиллингов и восьми пенсов?

— Что, если да?

Может ли миссис Шарп внятно указать источник, откуда майором Шарпом почерпнуты вышеупомянутые средства?

Миссис Шарп не могла.

Чиновники вежливо сообщили, что в отношении майора Шарпа правительством Его Величества проводит расследование, добиваясь изъятия указанной суммы, как полученной незаконным путём. Язык был суконным, канцелярским, и до Джейн не сразу дошло, что они хотят отобрать у неё деньги, которые отчасти обратились в пудру, в шпильки, в атлас, в шампанское, в дом. В её дом!

Чинуши убрались, а Джейн не находила себе места. Простуженная Джульетта, несколько дней не встававшая с постели, спустилась на шум и, видя, как встревожена подруга, заявила, что ей нечего опасаться:

— Контора Главного Военного Юриста — это несколько гражданских крючкотворов, не имеющих власти, милочка. Надо, чтобы на них цыкнули сверху.

— Кто цыкнет? Кто? — не великосветскую львицу Джейн сейчас не тянула. Скорее, на испуганную девчушку, какой и была всего два года назад.

— Как? — леди Спиндакр, чуя угрозу деньгам Джейн, на которых сейчас зиждилась и её собственное благополучие, готовилась стоять насмерть, — Связи, милочка. Связи. Как зовут того адъютанта принца-регента? Знакомого твоего мужа?

— Лорд Россендейл. — растерянно сказала Джейн, — Лорд Джон Россендейл.

Джейн планировала восстанавливать связи мужа, лишь как следует освоившись в свете. Теперь же у неё не было выбора. Уж Карлтон-Хаус приструнит презренных бумагомарак, каким бы «Главным» ни был «Военный Юрист»!

— Я встречалась-то с лордом Россендейлом всего раз.

— Он был груб с тобой?

— Напротив, любезен.

— Так напиши ему. И сопроводи письмо пустяковым подарком.

— Подарком?

— Да. Табакеркой, например. Только учти, «пустяковый» подарок должен стоить не меньше сотни фунтов. Хочешь, я поеду с тобой и помогу выбрать, а то я закисла совсем в кровати…

Табакерка была приобретена, и Джейн в тот же вечер засела за письмо. Она писала и зачёркивала, писала и зачёркивала и, лишь найдя нужные выражения, перенесла их на лист именной писчей бумаги, высунув, как школьница, от усердия язык.

На следующее утро лакей доставил письмо и табакерку в Карлтон-Хаус.

И Джейн ждала.

Кюре Аркашона слушал исповеди, когда в церковь пришёл устрашающей внешности иностранный солдат. Не сабля на боку, а изуродованное лицо с повязкой на одном глазу продрало холодом сидящих у исповедальни прихожан. Старая дева, заняв место за муслиновым пологом кабинки, взволнованным шёпотом сообщила отцу Марену об ужасном посетителе:

— Одноглазый, отче, а образина жуткая, прямо страх берёт!

— Вооружён?

— Сабля только.

— Что он делает?

— Уселся около статуи святой Женевьевы.

— Вреда он не причиняет, значит, и беспокоиться о нём нужды нет.

За час отец Марен отпустил грехи страждущим прихожанкам, две из которых поведали ему о паре товарищей солдата, наливающихся винищем в харчевне рядом с лавкой шорника. Одеты в старую зелёную форму. Немцы, считала первая осведомительница. Британцы, заявила вторая.

Покончив с исповедями, отец Марен вышел из кабинки. Незнакомец терпеливо сидел в глубине храма.

— Добрый вечер, сын мой. Хотите исповедаться?

— Вы умрёте от старости, святой отец, выслушивая мои грехи. — по-французски Фредериксон говорил бегло, практически без ошибок, — К тому же я наполовину протестант-еретик, и лишь наполовину добрый католик.

Отец Марен преклонил колена перед алтарём, осенил себя крёстным знамением и снял епитрахиль:

— Германский еретик или английский? Мнения моей паствы разделились.

— Не ошиблись ни те, ни другие, отче. Во мне течёт кровь обоих народов, а ношу я мундир капитана британской армии.

— Британской? — с интересом переспросил священник, — Вы не из числа тех британцев, что перекапывают форт Тес-де-Буш?

Полукровка удивлённо поднял брови:

— Что значит «перекапывают»?

— Я не точно выразился. Дней десять назад форт заняли англичане. Моряки, по слухам. Они разобрали форт, а перекапывают последние пару суток пески вокруг, словно кроты. Ищут, опять же по слухам, золото.

Фредериксон усмехнулся:

— Слухи не врут, отче. Да вот беда, золота там нет.

— Что ж, тот самый случай, когда блаженное неведение способствует торжеству добродетели трудолюбия. Слухи утверждают, что золото спрятали англичане, взявшие форт в январе. Не ошибусь, предположив, что вы — один из них?

— Да, отче.

— Вы пришли в этот скромный храм, а товарищи ваши предаются греху пьянства в худшей забегаловке города.

Отца Марена позабавило мелькнувшее в единственном глазе собеседника изумление. Да, дорогой солдат, сплетни в маленьких городках разносятся быстро.

— Издалека?

— Из Бордо. Три дня шли.

Отец Марен сдёрнул с крючка за статуей девы Марии пальто и накинул на плечи:

— Без приключений? До нас постоянно доходят вести о бандитах…

— Мы столкнулись с одной стаей. На их беду.

— Вас же трое всего?

Капитан пожал плечами. Отец Марен простёр к двери руку:

— Вы — интересный человек. Позвольте пригласить вас к себе. Обещаю вам тарелку супа и вино несколько лучшего качества, нежели то, что поглощают ваши приятели.

Понадобилось три часа неспешного диалога и две с треском проигранные капитаном шахматные партии, прежде чем Фредериксон осмелился попросить у старого священнослужителя адрес Лассана. В людях отец Марен разбирался. Одноглазый капитан показался ему человеком порядочным. Тем не менее, кюре колебался, не желая навлечь на голову друга неприятности:

— Вы же не причините Анри вреда?

— Клянусь вам, отче.

— Я напишу ему о вас, — предупредил отец Марен подошёл к обшарпанному столику, заваленному книгами и бумагами, — Воитель из него посредственный, хотя подчинённые его обожали. Он относился к ним отечески. Поражение, которое он претерпел от вас, совершенно его раздавило.

— Я извинюсь перед ним.

— Не надо, ваше извинение ещё больше его унизит. Дома ли он, ручаться не могу. Анри намеревался принять сан, как я ни разубеждал его… — старик вздохнул, перекладывая часть книг на пол.

— Разубеждали? Почему?

— Для священника Анри чересчур отзывчив. Он будет гореть чужими несчастьями, и быстро выгорит дотла. Держите!

Фредериксон взялся за протянутую четвертушку листа. Отец Марен не сразу отпустил свой край бумажки:

— Если вы замыслили худое, капитан, я прокляну вас.

— Нет, отче, зла я Лассану не желаю.

Отец Марен улыбнулся:

— Вам предстоит дальняя дорога, в Нормандию.

Шато Лассан, как объяснил священник, находилось рядом с городом Кан, во многих километрах от городка Аркашон.

— Когда двинетесь в путь?

— Ночью, отче.

— А моряки?

— Пусть копают. Там ничего нет.

Отец Марен проводил гостя до двери. Над крестом церкви висел бледный серп месяца.

— Иди с Богом, сын мой, вознося благодарность Ему за ниспосланный нам мир.

— Мы ниспослали этот мир, отче, — возразил Фредериксон, — разгромив забияку Наполеона.

Отец Марен только улыбнулся, затворяя дверь. Он собирался сразу сесть и написать Анри, однако решил сделать это на следующий день. Назавтра же навалились заботы, и вспомнил о так и не написанном предупреждении старик лишь спустя пару недель. Вины, впрочем, отец Марен не испытывал. Капитан Фредериксон не причинит вреда графу Лассану.

А песчаные дюны у форта Тес-де-Буш перекапывали английские моряки. Как кроты.

Глава 8

Отец Марен считал, что путь из Аркашона в Нормандию займёт у Фредериксона и его друзей около месяца. Так оно, вероятно, и было бы, двигайся они при свете дня без оглядки на бандитов с профосами. Дилижанс домчал бы стрелков в Кан за неделю. Увы, друзья имели основания полагать, что новое французское правительство разыскивает их столь же ретиво, как и английское. Друзья посовещались и решили ограничить передвижение ночной порой.

На третью ночь южнее Бордо путь им преградила Гаронна. Река была слишком глубокой и широкой, чтобы надеяться переплыть её без лодки. Пройдя по берегу, друзья наткнулись на челн перевозчика, прикованный цепью к вбитой в почву свае. Харпер поплевал на ладони, обхватил столб и, кряхтя, вырвал из земли. Фредериксон срубил две ветки взамен вёсел. Течение оказалось таким быстрым, что Шарп всерьёз опасался, как бы оно не вынесло их к Бордо. Тем не менее, каким-то чудом друзья всё же вырулили к восточному берегу.

Следующей ночью поток помельче друзья пересекли вплавь, и тогда уже повернули на север, благо отец Марен указал основные вехи: Ангулем-Пуатье-Ле Манн-Алансон-Фалез-Кан.

Путешествовать при луне стрелкам было не в диковинку. В Испании и Португалии из-за палящего дневного солнца марши начинались задолго до рассвета. Во Франции привычка пригодилась. Они были солдатами, знающими толк в маскировке и бесшумности. Однажды Харпер и Фредериксон стащили с хутора двух поросят, а три сторожевых пса и не гавкнули. Две ночи спустя Шарп подстрелил на усыпанной цветами поляне оленя. Они ели грибы, корешки одуванчиков, зайцев, белок, пойманную голыми руками в ручьях рыбу. Остро ощущалась лишь нехватка вина или рома.

Населённые пункты они обходили. Города давали о себе знать вонью, терзающей обоняние ещё задолго до их появления в поле зрения. Деревушки выдавал колокольный звон. Стрелки переходили ручьи, взбирались на холмы и шлёпали через болотца. В ясные ночи ориентиром служила Полярная звезда, когда небо затягивалось тучами, друзья выискивали ближайший тракт, где находили верстовые столбы. Зелёные мундиры истрепались окончательно, и, если бы не оружие, стрелков можно было бы принять за бродяг.

Десятую ночь пришлось пересидеть в полуразрушенном сарае. Днём ветер хлопотливым пастухом согнал в одну отару похожие на овец грозовые облака, и к вечеру они окотились грозой.

Харпер спал. Шарп и Фредериксон расположились у входа. Гром тысячей орудийных залпов бил по ушам. Вспышки молний останавливали в воздухе на долю секунды льющую с небес влагу, льющую, чтобы, как казалось, затопить землю раз и навсегда.

— Гремит, как в ночь перед Витторией. — сказал Фредериксон.

— Да. — кивнул Шарп.

Откуда-то с востока доносилось испуганное блеяние овец, и майор мысленно сделал себе пометку. Баранина неплохо разнообразит странникам меню.

Фредериксон, накрывшись шинелью, колдовал над трутницей. Сигар у него осталось всего несколько штук:

— Поразительно, я вдруг понял, что мне такая жизнь по душе. Возможно, когда всё уладится, я до конца дней своих уйду странствовать в ночи.

— А я вернусь домой.

Капитан хмыкнул:

— Чу! Слышу звон цепей Гименея![15]

— Я беспокоюсь за Джейн, только и всего.

От самого Бордо Шарпа не покидала тревога за жену. Зная отношение Фредериксона к священному институту брака, он свои чувства держал при себе. Но прорвало небеса, прорвало и Шарпа:

— Она, наверное, с ума сходит от страха и неизвестности.

— Она — жена военного. Коль не была готова к частым разлукам и долгому отсутствию вестей, зачем замуж шла? Кстати, д’Алембор наведается к ней со дня на день.

— Да, правда.

— Деньги у неё есть. — чёрство продолжал капитан, — Чего зря дёргаться? Изменить вы ничего не измените. К тому же, как пить дать, вы волнуетесь о ней больше, чем она о вас!

Фредериксон был прав лишь отчасти, но спорить Шарпу не хотелось, поэтому он неопределённо хмыкнул. Капитан проницательно прищурился:

— Уж не думаете ли вы, что она от вас устала?

— Господи, нет! — с жаром возразил Шарп.

Подобные мысли посещали Шарпа часто, только он скорее умер бы, нежели признался в том Фредериксону.

— Вигрэму известна снятая ею со счёта сумма. То есть дома под меня копают. Боюсь, как бы они не конфисковали деньги.

— Не сирота же она? Родные, друзья не дадут с голоду пропасть.

— В том-то и дело, что сирота. А друзьями она обзавестись не успела.

Шарп забрал Джейн из дома её дяди, который любовь к племяннице выражал, регулярно избивая её тростью. Ей не на кого было надеяться. Шарп вдруг подосадовал, что не рискнул воспользоваться дилижансом. Друзья уже отыскали бы Лассана и, возможно, плыли в Англию, а не теряли время, пересиживая ливень в развалинах амбара.

— Может, она думает, что меня и в живых нет.

— Вольно же вам забивать голову ерундой! — рассердился Фредериксон, — Читать Джейн умеет, а списки убитых и раненых публикуются в газетах! Письма ваши она получила. Д’Алембор её разыщет, если уже не разыскал. Неужели вы полагаете, что он бросит её в беде? Не раскисайте, Ричард!

Молния ударила в рощу на вершине соседнего холма. Одно из деревьев вспыхнуло. Пламя, впрочем, быстро погасили струи дождя. Фредериксон затянулся сигарой и примирительно сказал:

— Любовь. Порой она толкает людей на необъяснимые никакой логикой поступки.

— Что вы имеете в виду?

— Последний раз, когда я был в Лондоне, любовался за шесть пенсов на женщину-свинью. Да вы, наверно, слышали о ней? Её тогда возили по всей Англии, и везде она производила фурор. Болтали, что антрепренёр собирается показывать её в Германии и России. Верите, я не пожалел ни о едином пенни из потраченных. Тело человеческое, а лицо — натуральное свиное рыло, вплоть до щетины на щеках. Подозреваю, правда, что антрепренёр малость подправил ей ноздри для пущего сходства.

Шарп не уловил связи между женщиной-свиньёй и причудами влюблённых, но перебивать не стал.

— Антрепренёр заставлял её жрать с пола овсянку и яблоки, а за дополнительную плату она раздевалась до пояса и кормила грудью поросят. — Фредериксон хихикнул, — Сказать, что она была уродлива, значит, ничего не сказать. Тем не менее, спустя месяц до меня дошёл слух, что некий джентльмен из Тамуэрта предложил ей выйти за него замуж! И она согласилась! Он заплатил антрепренёру сто фунтов возмещения и увёз наречённую в Стаффордшир. Какой логикой его поступок объяснишь?

— Признайтесь, вы раскошелились на дополнительную плату… — ухмыльнулся Шарп.

— Да. — не стал отпираться капитан, — Мне было любопытно до щекотки.

— И?

— Грудь как грудь. Единственное объяснение, приходящее мне на ум: джентльмен из Тамуэрта влюбился. Как считаете?

— Не знаю.

— Он знал. Он не колебался. Счастлив ли он, ложась каждый вечер с ней в постель? Это же всё равно, что спать с сержантом Харпером?

Шарп внимательно посмотрел на друга:

— Неужели вас никогда не тянуло проверить, Вильям?

Фредериксон хохотнул:

— Слава Богу, нет! Сержант Харпер не в моём вкусе.

— Любовь, Вильям. Брак.

— Брак. — Фредериксон умолк.

Пауза затянулась, и Шарп начал думать, что друг больше не скажет ни слова, когда капитан жёстко произнёс:

— Надо мной посмеялись и бросили.

— Простите. — неловко извинился Шарп, жалея, что спросил.

— Пустое. — зло поморщился Фредериксон, — Всё к лучшему. Зато теперь я могу взглянуть на супружество без романтического флёра, застилающего взор моих женатых друзей. Радости брака можно получить в любом переулке за сущие гроши, а не платить за них дорогостоящими тряпками, побрякушками и необходимостью наблюдать, как юная фея превращается в старую ведьму. Я не жду, что вы согласитесь со мной. Вы женаты и влюблены, а любовь плохо уживается с рассудком.

Фредериксон порывисто встал и, подойдя к Харперу, осторожно достал его штык-тесак. Пробуя лезвие ногтем, капитан деловито, без тени запальчивости, сквозившей в его недавней тираде, осведомился:

— По-моему, я слышал, как поблизости блеет наш завтрак?

— В этом вопросе наши мысли удивительно схожи.

— Баран или ягнёнок?

— Баран. Мне идти?

— Сам.

Фредериксон бережно потушил недокуренную сигару и спрятал окурок в кивер. Секунду капитан стоял в дверном проёме, затем растворился в ночи.

Позади Шарпа безмятежно сопел Харпер. Ветер шумно трепал кроны деревьев над сараем. Небо трескалось молниями. Шарп смотрел на струи дождя. Неужели он заживо гнил в яме султана Типу, карабкался по трупам в брешь Бадахоса, подыхал в госпитале в Саламанке ради вот этих промокших развалин или любых других, где ему суждено кончить жизнь безвестным бродягой? Суждено, если он не отыщет набожного француза-коменданта.

Анри Лассан принял решение. Оно не далось ему легко. Он много размышлял, ещё больше молился, съездил к епископу и как-то за ужином, хлебая щавелевый суп под плохое вино, вкус которого нисколько не улучшил имбирь, растёртый Люсиль в бутылку, граф отложил ложку:

— Мама?

— Что, Анри?

— Я женюсь на мадемуазель Пельмон, как ты желаешь.

Вдовствующая графиня была слишком хорошо воспитана, чтобы показать охватившее её ликование. Она невозмутимо кивнула:

— Рада за тебя, сын.

Менее сдержанная Люсиль улыбнулась:

— Отличная новость!

— У неё подходящие бёдра. — графиня позволила себе чуть приподнять уголки губ, — Её мать родила шестнадцать детей, бабка — одиннадцать. То, что нам нужно.

— То, что нам нужно. — согласился сын.

— Она добрая. — тепло изрекла Люсиль.

Они с мадемуазель Пельмон были одногодками. Будущая графиня Лассан, скромная тихоня, всегда нравилась Люсиль, вопреки злым языкам, утверждавшим, что в кротости и незлобивости мадемуазель Пельмон есть что-то коровье.

Помолвка должна была состояться через две недели. Несмотря на тяжёлые времена, семейство не собиралось ударить в грязь лицом. Верховые лошади, кроме одной, были проданы, чтобы купить гостям традиционные подарки: мужчинам — темляки, женщинам — букеты. Закупалось приличное вино, и готовился пир на весь мир (крестьянам и арендаторам деревни предполагалось тоже накрыть стол и выкатить несколько бочек сидра). Люсиль с головой окунулась в предпраздничную суету. Она пекла яблочные пироги и доставала сыры. Висящие в дымоходе окорока слегка подпортили летучие мыши. Люсиль отрезала негодные куски, а оставшееся натёрла перцем. Счастливые дни. Ночи укорачивались, солнышко пригревало.

За неделю до церемонии в округе объявились бандиты.

Весть принёс крестьянин, возившийся на поле выше по течению ручья, на котором стояла мельница. Селянин заметил нескольких вооружённых оборванцев, облачённых в лохмотья имперской формы. Бродяги тащили двух освежёванных ягнят.

Ту ночь Анри Лассан провёл с заряженным мушкетом у изголовья. Мосты он приказал забаррикадировать бочками из-под сидра, а во двор выпустили гусей, сторожей более чутких, чем собаки. Птиц, однако, никто не потревожил ни в ту ночь, ни в следующие, и Анри склонялся к мысли, что оборванцы убрались из окрестностей прочь.

Не убрались. Вскоре округу потрясло страшное преступление. Бандиты сожгли хутор у соседней деревушки Селеглиз, убив хозяина, его жену, детей и двух работниц. Столб дыма был хорошо виден из шато. Подробности резни, пересказанные мельником из Селеглиз, оказались столь ужасающи, что Анри утаил их от сестры и матери. Мельник, пожилой богобоязненный толстяк, покачал седой головой:

— Подумать только, Ваше Сиятельство, подобное сотворили не сарацины неверные, а французы!

— Или поляки, или итальянцы, или немцы.

И тех, и других, и третьих хватало в распущенной ныне армии императора. Анри почему-то не хотелось верить, что такую мерзость могли совершить соотечественники.

— Поляки или итальянцы, ещё недавно они сражались за Францию. — печально возразил мельник.

— Да уж.

В тот день граф Лассан надел мундир, который надеялся никогда не надевать, пристегнул к поясу саблю и с толпой соседей помчался к Селеглиз. Селяне были ребята отважные, но соваться в лес, где скрылись убийцы, побоялись, ограничившись десятком-другим выстрелов в густую чащу. Пули вспугнули птиц, сбили пару веток. Ответного огня мстители так и не дождались.

Из-за трагедии на хуторе Анри подумывал отложить церемонию. Его мать восстала. Она лелеяла мечту о женитьбе сына двадцать лет и не намерена была медлить с первым шагом к мечте по причине того, что в восьми километрах от замка бродят подонки. Сын покорился. Бандиты больше не давали о себе знать, и гости добрались на торжество без приключений.

Праздник удался. Погода была хороша, мадемуазель Пельмон мила, а Анри, в синем выходном фраке его отца, донельзя элегантен. Ради такого случая вдовствующая графиня выставила семейное серебро, в том числе метровое блюдо в форме раковины, украшенное гербом рода Лассан. Играли приглашённые из деревни флейтист, скрипач и барабанщик. Будущие супруги обменялись подарками. Мадемуазель Пельмон получила рулон нежно-голубого китайского шёлка, купленный графиней до революции, чтоб пошить платье, в котором не стыдно показаться в Версале. Анри Пельмоны преподнесли отделанный серебром пистолет покойного главы семьи. Веселились от души. Перебравший кюре бормотал над тарелкой благословение, а местный доктор-вдовец так лихо отплясывал с Люсиль на дворе (избавленном в честь праздничка от кучи компоста), что кумушки всерьёз заговорили о новой помолвке. А почему бы и нет? Вдове Кастино под тридцать, детей нет, да и лекарь — мужчина, хоть куда.

К полуночи гости разъехались, кроме трёх кузенов из Руана, заночевавших в шато. Подаренный пистолет Анри бросил в ящик письменного стола и пошёл в кухню, где троица двоюродных братьев накачивались кальвадосом. Люсиль на пару с Марианной, старой служанкой, чистили блюдо-раковину. Вдовствующая графиня охаивала мамашу Пельмон, выразившую недовольство подарком, доставшимся её дочери:

— Тоже мне, королева! До замужества, наверно, кроме дерюги и ткани-то другой не видела, а тут носом крутит над шёлком такой выделки!

— Мари шёлк понравился. — мягко увещевала мать Люсиль, — Она хочет пошить из него свадебное платье.

Анри продолжал на ночь выпускать гусей. Сделал он это и сегодня. Привалившись спиной к стене, граф посмотрел в небо, спрашивая себя в тысячный раз, правильно ли поступил, предпочтя сану мирскую суету. Ночь выдалась тёплой и сырой. Полную луну окружал светлый венчик. Из деревни доносилась музыка. Крестьяне продолжали праздновать, переместившись в трактир у церкви.

— Завтра будет дождь. — остановившись на пороге кухни, старая графиня взглянула на луну.

— Немного дождя нам не помешает.

— Душно. — мать взяла сына под руку, — Лето обещает быть жарким. Это хорошо. В моём возрасте холод переносишь с трудом.

Анри повёл мать на мост со стороны сыроварни. В стоялой воде рва отражалась луна.

— Ты надел саблю отца. — заметила графиня.

— Да.

— В его фраке, с его саблей ты похож на него. — графиня прислушалась к музыке, гремящей в селе, — Совсем, как при старом режиме. До революции мы часто танцевали. Твой отец так танцевал! А пел!

— Я знаю.

Графиня улыбнулась.

— Спасибо, что уступил моим просьбам, Анри.

Сын кивнул.

— Мадемуазель Пельмон станет тебе отличной женой. Она не скандальна и не легкомысленна.

— Да.

Анри облокотился на перила мостика. Гусь позади графа вытянул шею и зашипел.

— Анри! — мать схватила сына за плечо.

По плитам, которыми была вымощена сыроварня, гулко простучали шаги. Средь чёрно-белой неподвижности сада мелькали тени.

— Кто там? — громко спросил Анри.

— Ваше Сиятельство? — послышалось из сада.

— Кто вы? — Анри мягко подтолкнул мать к светлому прямоугольнику кухонной двери.

Прежде, чем графиня сделала шаг, на мост из теней вышли двое улыбающихся мужчин. Длинные волосы грязными сосульками обрамляли их физиономии. Высокие, в потрёпанной зелёной форме, незнакомцы держали руки широко разведёнными, демонстрируя, что не имеют злых намерений. У обоих на боку болтались клинки, а плечи оттягивали ружья.

— Кто вы? — настороженно повторил вопрос граф.

— Вы — Анри, граф Лассан? — вежливо уточнил тот, что был выше.

— Я-то — граф Лассан, а вы кто?

— Велено передать вам кое-что, Ваше Сиятельство.

Почтительность, с которой держались чужаки, развеяла подозрения старой графини. Она встала рядом с сыном.

— Ну? — требовательно сказал граф.

Незнакомцы приблизились к баррикаде. Их отделяли от Анри и его матери считанные шаги. Всё так же улыбаясь, они сбросили с плеч короткие ружья.

— Беги, мама! — выдохнул Анри, — Люсиль, колокол! Бей в набат!

Графиня побежала к кухне. Сын бросился следом, прикрывая мать своей спиной. Пуля того, что был выше, вошла левее позвоночника, ударившись о верх нижнего ребра, пробила сердце и сплющилась о солнечное сплетение. Анри упал на мать. Графиня поднялась и, гордо вскинув голову, повернулась к убийцам. Второй бандит навёл на неё оружие.

— Скоты. — презрительно обронила она.

Свинцовый шарик пронзил её левый глаз и выбил кусок черепа на затылке.

Мать и сын были мертвы.

Люсиль выглянула из кухни и закричала. Убийцы перебрались через преграду. За ними виднелись другие тени.

Один из кузенов, не настолько упившийся, как другие два, взвёл пистолет, шатко подскочил к двери и, швырнув Люсиль вглубь комнаты, выпалил по теням на мосте. Люсиль схватила с бочек короткий заряженный мушкетон с широким дулом, устремилась наружу. Оттянув назад курок, девушка нажала на спуск.

Приклад больно толкнулся в плечо. Один из убийц взвыл. Двое пришедших в себя кузенов уволокли сестру в кухню, по стенам которой защёлкали пули ответного огня разбойников. Гоготали гуси, и надрывались запертые в сарае собаки.

Люсиль вырвалась из рук кузенов, бросила мушкетон, взяла допотопный седельный пистолет и вновь ринулась из кухни к мосту.

— Остановите её! — приказал по-французски кто-то из-за рва. Будто повинуясь этой команде, кузен догнал её и повалил. Вовремя. Сразу три пули прожужжали в воздухе над братом и сестрой. Люсиль подняла голову. Убийцы лезли через баррикаду обратно. Один из них был ранен, но не тяжело. Слабый свет луны позволял различить цвет их формы. Зелёной формы! Английские дьяволы пришли за братом Люсиль! Пришли закончить то, что не закончили в форте Тес-де-Буш! Девушка бессильно застонала и выстрелила в сторону уползающих обратно во мрак теней. Полыхнувший на полке порох обжёг щёку, а вспышка ослепила.

Псы скребли когтями дверь амбара. Рыдала Марианна. Подал голос колокол часовни. Переполошенные стрельбой жители деревни заполнили двор. С фонарями, вооружённые чем попало, они вбегали по неподъёмному подъёмному мосту и палили вслед убийцам, которых давно и след простыл.

Люсиль прошла мимо понурившихся селян туда, где лежали её мать и брат. Священник накрыл лицо графини платком. Чёрное платье старухи промокло от крови, блестевшей в жёлтом свете фонарей.

Анри был перевёрнут на спину. Швы его старомодного фрака убийцы вспороли, будто надеялись найти там зашитые ценности. Исчезла богато украшенная сабля. Рядом с телом валялся топорик на короткой рукояти. Им, очевидно, воспользовались, чтобы отрубить мёртвому Анри указательный и средний пальцы на правой руке. Делалось это второпях, большой и безымянный также были наполовину отсечены. Отрубленные же указательный со средним исчезли.

Глядя на изувеченную пятерню убитого графа, кюре вспомнил о недавнем предупреждении епископа. В Нормандии спустя много лет вновь ожили жутковатые колдовские культы. Священник уже открыл рот, чтоб обвинить их адептов в смерти графа, но вовремя осёкся. Они это сделали или нет, зло содеяно, и ни Анри, ни его мать к жизни не воротишь.

Люсиль Кастино проплакала три дня. Тщётно пытались утешить её кузены, кюре и доктор. На четвёртый день она оседлала коня и, сунув в кобуру пистолеты, уехала на окраину Селеглиз, где битый час яростно палила в зелёную, как мундиры убийц, стену леса.

Вернувшись, она распорядилась демонтировать все мосты, кроме главного. Работа была тяжёлой, балки поврастали в берега. Однако слуги не спорили с хозяйкой, позвали на помощь деревенских, и вскоре брусы с досками, распиленные, были сложены у забора. Тогда Люсиль повесила на двери сельской церкви и церкви в Селеглиз объявления, суля двести франков за сведения, которые могут помочь захватить и убить англичан, истребивших её родных.

Крестьяне считали, что у вдовы Кастино от горя помутился рассудок. Откуда в Нормандии англичане? Тем более, кухарка Марианна отчётливо слышала голос, «…мерзкий голос самого Вельзевула…», отдававший команды по-французски без малейшего акцента. Люсиль стояла на своём: убийцы — англичане, и, чтоб это доказать, она продаст последнюю рубаху. Объявления трепал ветер и жгло солнце.

Спустя неделю после похорон к Люсиль заявилась мадам Пельмон с семейным стряпчим. Прослышав о помешательстве Люсиль, ловкая дама надеялась взять девушку «на арапа», претендуя на половину шато и поместья. Якобы помолвка — та же свадьба, и на основании обручения её дочь имеет право на имущество покойного жениха. Люсиль выслушала нахалку спокойно. Когда же, ободрённая кротостью Люсиль, мадам Пельмон повысила голос, девушка взорвалась. Люсиль вынула из ящика стола подаренный Пельмонами пистолет, ткнула дулом в лицо несостоявшейся родственнице, чуть не вышибив ей зубы, и поклялась, что пристрелит и её и крючкотвора, если они не уберутся вон тот же час. Мамаша Пельмон, никогда не отличавшаяся сообразительностью, попыталась что-то вякнуть, но законник, у которого инстинкт самосохранения был развит куда лучше, заглянул в глаза Люсиль и, схватив клиентку за локоть, поволок её прочь. Девушка швырнула им вдогонку незаряженный пистолет и разрыдалась.

Из Буржа вскоре прибыл тесть Люсиль, генерал Кастино. Одну ногу ему несколько лет назад оторвало австрийское ядро. Дни напролёт он не отходил от неё ни на шаг и, в конце концов, не зная, как ещё утешить, неуклюже предложил выйти за него замуж. Люсиль тактично отказалась, чему генерал втайне только обрадовался.

Старик Кастино не разделял убеждённости Люсиль в том, что её семью перебили англичане.

— Я их видела. — твердила Люсиль.

— Девочка, ты видела мужчин в зелёном. В армии любой страны найдётся носящий зелёное род войск. Наши драгуны тоже облачены в зелёные мундиры. Вернее, были облачены. Бог знает, во что их оденут сейчас.

Генерал терпеливо увещевал невестку, дескать, англичан здесь быть не может. Они вторглись во Францию с юга и уже грузятся на корабли в Бордо. Да и с чего бы им преследовать семью Лассанов?

— Это были англичане. — упорствовала Люсиль.

Генерал вздохнул:

— Марианна сказала мне, что ты ничего не ешь.

— Ненавижу англичан. Пусть вернутся, и я их убью.

— Если ты не будешь есть, то у тебя не хватит сил их убить.

Последнее соображение возымело действие. Вечером Люсиль съела целую тарелку чечевичной похлёбки и добрый ломоть окорока.

Генерала беспокоило состояние Люсиль. Он посоветовался с доктором. Эскулап полагал, что у девушки временно помутился разум. Ей могла бы помочь поездка на воды. На это требовались деньги, которых ни у Люсиль, ни у генерала не было.

— Есть, правда, ещё одно средство. Замужество. — задумчиво сказал врач, — Недуги головы порой успешно лечатся микстурой сердца, если вы понимаете, о чём я.

— Понимаю, доктор. — грустно ответил генерал, — Только девочка до сих пор любит моего погибшего сына. К сожалению, о новом браке не может быть и речи.

Переговорив со слугами и жителями деревни, генерал убедился, что в случае возвращения бандитов Люсиль не останется беззащитна, и на следующее утро уехал.

За его каретой ещё не улеглась пыль, как на дороге показались пять всадников. Деревенские похватали оружие и бросились в шато.

Конные ехали медленно, держа руки на виду. Остановившись в нескольких метрах от последнего моста через ров, их старший любезно осведомился, может ли он побеседовать с графом Лассаном?

— Он мёртв. — недружелюбно выкрикнул из-за рва сын мельника.

Всадник, опасливо следя за пляшущим в руках юнца древним мушкетом, учтиво до приторности отрекомендовался:

— Моя фамилия Ролан. Я — юрист Его Наихристианнейшего Величества. Не соблаговолите ли вы, мсье, передать близким усопшего графа, что я желаю перемолвиться словечком с кем-нибудь из них.

Мельников сын, впервые в жизни названный «мсье», подумал-подумал, да и побежал к мадам Кастино с известием, что её хочет видеть какой-то столичный хлюст.

Ролан, чьё седалище было отбито многодневной тряской в седле, с удовольствием разминал затёкшие ноги, прохаживаясь с Люсиль меж яблонь. Его люди с оружием наготове патрулировали край сада.

Стряпчий объяснил, что послан казначейством на поиск похищенного англичанами из форта Тес-де-Буш золота. Так как граф Лассан был комендантом форта, мсье Ролану поручили допросить его. Гибель графа, добавил законник, чрезвычайно огорчительна.

— Не гибель, убийство. — поправила Люсиль.

— Убийство. — послушно повторил Ролан.

— Англичане убили его. Злодеи в зелёном. Стрелки.

Ролан застыл на месте:

— Вы уверены, мадам?

Привыкшая к недоверию Люсиль ощетинилась:

— Я не сумасшедшая, мсье! Я их видела собственными глазами! Они были в зелёном! Стрелки, которых боялся мой брат! Он говорил, что они придут за ним, и они пришли! Звери, настоящие звери! Брат даже имя знал того, кто хочет его убить! Шарп!

— Не тратьте на меня красноречие, мадам. — прервал её излияния мсье Ролан, — У меня нет сомнений в истинности вашего рассказа.

— Вы… Вы верите мне, мсье?

— Не просто «верю». Знаю, что так оно и было. Я сталкивался с этим Шарпом. Безжалостный человек. Он с сообщниками украл принадлежащие Франции ценности и теперь, по-видимому, заметает следы, избавляясь от свидетелей. Прискорбно, что я не сообразил предупредить вашего брата.

Люсиль покачала головой:

— Анри не упоминал ни о каких ценностях.

— Офицер не имеет права посвящать в служебные тайны посторонних, какими бы близкими ему они не были. — обливающийся потом под лучами по-летнему жаркого солнца Ролан вытер платком шею и направился обратно к шато, — Едва ли англичане вернутся сюда.

— Пусть вернутся. — кровожадно сверкнув очами, Люсиль достала из кармана передника седельный пистолет, — Хоть один из них отсюда не уйдёт.

— Право, мадам, убийства — не женское дело.

Досадуя, что съездил впустую, Ролан спешил добраться до Кана, где имелась гостиница и хоть какие-то признаки цивилизации. Он страшился, что Люсиль предложит ему остаться на обед, и заранее содрогался, воображая, чем его накормят в этом обветшалом шато. На счастье мсье Ролана, занятой мыслями об отмщении Люсиль было не до расшаркиваний перед заезжим гостем.

Мсье Ролан с оханьем влез в седло. Он написал Люсиль свой адрес, взяв с неё клятву непременно сообщить, если англичане всё же появятся вновь. Угроза приглашения на убогую трапезу миновала, и законник чувствовал неожиданный прилив симпатии к сестре погибшего коменданта:

— Вы позволите мне дерзнуть дать вам совет, мадам?

— Окажите честь, мсье.

Ролан подобрал поводья:

— Не чахните в одиночестве, мадам. Выйдите замуж. Слабой женщине не выжить без надёжного плеча. Я сам женат, и, признаюсь, семья — величайшая опора для меня в бурном житейском море.

Люсиль только улыбнулась.

Выезжая на мост, Ролан внезапно обернулся:

— Скажите, мадам, а у вашего брата на правой руке были все пальцы, когда он приехал домой?

— Они отрезали их! — с мукой крикнула Люсиль, — Англичане!

Ролан понял её так, что англичане лишили Лассана пальцев при взятии Тес-де-Буш, как и писал в поддельном рапорте Дюко. Законник приподнял шляпу:

— Благодарю вас, мадам. Извините, если мои неловкие расспросы потревожили вашу душевную рану.

Ночью в Кане мсье Ролан настрочил два отчёта. Первый был адресован министру финансов. Ролан докладывал, что Анри Лассан не может быть допрошен относительно искомого золота по причине его гибели, к коей, вероятно, причастны разыскиваемые англичане Шарп и Фредериксон.

Второй рапорт содержал больше подробностей. В нём убийство английскими стрелками коменданта Лассана рассматривалось, как косвенное доказательство их вины в хищении золота, и делался вывод, что второго свидетеля, майора Дюко, тоже нет в живых. Иначе чем объяснить его исчезновение? Англичане, скорее всего, покинули границы Франции, однако поиски их ведутся и королевскими чиновниками, и британцами. Далее Ролан сообщал, что французские власти потребовали от руководства британского флота прекратить незаконные изыскания в районе форта Тес-де-Буш, и моряки, скрипя зубами, уступили. По агентурным данным, в результате раскопок им не удалось обнаружить ни золота, ни личных вещей императорской семьи.

Этот рапорт, написанный бисерным почерком на тончайшей индийской бумаге, был отослан с надёжным человеком к безымянному каллиграфу в Париж.

Каллиграф закатал тончайшую индийскую бумагу меж двух листов обычной. Непосвящённый едва ли догадался бы, что этот плотный лист на самом деле — конверт. Затем каллиграф, тщательно выписывая завитки букв, начертал на листе скучнейшую оду в честь греческих богов.

Французский правительственный цензор, зевая, честно прочёл оду от начала до конца и не нашёл в ней ничего предосудительного. Через две недели поэма достигла острова Эльба у побережья Тосканы. Там лист был бережно разъят, и часом позже рапорт Ролана читал император Наполеон. Императора сослали на остров между Италией и Корсикой, но верных ему людей во Франции осталось немало, и мсье Ролан был одним из них. По прочтении император сжёг рапорт, однако не забыл его содержания. Доклад касался денег, а деньги императору требовались, чтобы вновь всколыхнуть Европу битвами ради вящей славы Его Величества. Где бы ни затаились воры-стрелки, рано или поздно они дадут о себе знать. Тогда люди императора настигнут их и убьют. Ради вящей славы Его Величества.

Драгун-саксонец хотел домой. Он так и заявил Шалону. Сержант напомнил немцу о договоре, заключённом ими с Дюко в мерцании сальной свечки. Драгуны соглашались беспрекословно подчиняться очкастому умнику и держаться вместе, пока майор не сочтёт, что опасность позади. Если же кто-то пожелает уйти, он автоматически лишается доли в сокровище императора.

Саксонец пожал плечами:

— Я просто хочу домой.

Шалон положил ему на плечо ладонь:

— Герман, потерпи. Осталось-то подождать всего ничего.

— Невмоготу мне ждать, сержант. Домой хочу.

— Что ты будешь делать дома с пустой мошной, Герман? Лапу сосать?

Конюшня постоялого двора в Леггорне была безлюдна. Шалон пришёл сюда подсыпать лошадям овса. Саксонец увязался следом переговорить с Шалоном без лишних ушей.

Саксонец ухмыльнулся:

— Почему же с пустой? Я честно заработал свою долю.

Именно Германа ранила Люсиль на мосте. Именно Герман вырезал хуторян у Селеглиз, выполняя приказ Дюко, желавшего, чтобы местная деревенщина винила в последующем убийстве Лассана прохожих бродяг, сжёгших перед тем хутор.

— Заработал. — признал Шалон, — Ладно, я постараюсь убедить майора. Побухтит, не без этого…

Не переставая тараторить, Шалон выхватил длинный прямой палаш из ножен. Реакция у Германа всегда была что надо. Саксонец успел взяться за рукоять своего клинка, но лезвие уже распороло ему глотку. Сержант раздел умирающего товарища догола и выволок в переулок. В припортовом районе кого удивит обнаруженный на рассвете труп очередного обобранного до нитки и убитого забулдыги-матроса?

В Леггорне Дюко продал их коней и нанял двухмачтовую посудину, так называемую «барка-лонга», до Неаполя. Путешествие вышло нервным, в прибрежных водах хозяйничали берберские пираты, и Дюко искренне радовался встреченной английской эскадре. Англичане англичанами, а бережёного Бог бережёт, так рассуждал капитан судёнышка, каждый вечер направляя «барка-лонга» на ночлег в ближайшую гавань, из-за чего плавание затянулось на восемь суток.

Неаполь в качестве убежища не вызывал доверия сержанта Шалона, даже повздорившего по этому поводу с Дюко. На престоле Неаполитанского королевства сидел бывший маршал Наполеона, муж его сестры, Мюрат. Предателей императора, орал Шалон, Мюрат вздёрнет на первой же осине! Дюко невозмутимо втолковывал сержанту, что Мюрат, пусть и посаженный на трон Бонапартом, удержать удобный стульчик за собой может лишь с позволения врагов императора. Поэтому Мюрат из кожи вон лезет, только бы доказать, какой он непримиримый борец с развенчанным патроном. Он послал войско своего игрушечного королевства вышибить верные императору части из Рима.

— Любой враг императора, — убеждал Дюко, — Мюрату — лучший друг.

В идеале Дюко предпочёл бы никак не привлекать к себе внимание. Увы, в таком городе, как Неаполь, группа чужестранцев волей-неволей вызовет интерес властей. Следовательно, надо было заручиться их поддержкой.

Дюко оставил драгун на постоялом дворе, употребив выработанное годами искусство и толику сокровищ императора на то, чтобы выяснить, кто на самом деле управляет беспорядочной грудой ветхих домишек под дымным вулканом. Десятью днями позже коленопреклонённый Дюко целовал пухлую ручку заплывшего жиром кардинала:

— Моё имя, — смиренно назвался майор, — граф Понятовский.

— Вы… поляк? — воздух гудел и клокотал в горле кардинала.

Князь церкви задыхался. При его весе даже на дюжину шагов от двери кабинета до кресла на помосте уходило немало сил. Раззолоченное резное кресло, на которое он взгромоздился, вообще-то должно было использоваться им лишь в краткий промежуток времени между смертью папы римского и избранием его преемника, но кардиналу нравилось взирать из мягких недр роскошного творения неведомых столяров на согбенные спины посетителей внизу.

— Поляк, Ваше Высокопреосвященство. — подтвердил Дюко.

Кардинал перешёл на французский:

— Если хотите, можем продолжать беседу на вашем родном наречии, по-польски.

— Вы очень любезны, Ваше Высокопреосвященство. — ответил Дюко на языке Коперника и Костюшко с чудовищным акцентом.

Кардинал, свободно владевший, кроме итальянского, лишь латынью и французским, не понял ни слова, но елейно улыбнулся. На польского аристократа посетитель походил, как сам кардинал — на гусарского корнета. Француз. Они, как крысы, наводнили Италию, спасаясь с потонувшего корабля Бонапарта. Под предлогом того, что гостю не помешает попрактиковаться в языке страны, по которой он путешествует, кардинал предложил вернуться к итальянскому. Дюко не возражал.

— Мой дорогой граф, что же привело вас в наше скромное королевство?

Скромность королевства не мешала Его Высокопреосвященству держать челяди сто двадцать человек, а в хоре личной молельни больше евнухов, чем когда-либо пело в хоре собора Святого Петра в Риме. В кабинете Дюко и кардинал не были одни. Одышливого толстяка обмахивали с двух сторон опахалами юнцы, а помост охраняли стражники в костюмах старинного покроя, вооружённые средневековыми алебардами. Оружие, хоть и допотопное, выглядело достаточно острым, чтобы обезглавить злоумышленника, прежде чем он взведёт пистолет. Стены и потолок комнаты покрывала «офскальола», лепнина, искусно раскрашенная под резьбу по камню.

— Забота о здоровье, Ваше Высокопреосвященство… Забота о здоровье.

— У вас чахотка, сын мой?

— Слабые лёгкие, Ваше Высокопреосвященство. Опасаюсь, что холодный климат плохо скажется на моём самочувствии.

Кардинал сильно подозревал, что самочувствию просителя угрожает не столько холодный климат, сколько пули роялистов.

— Город, сын мой, вам едва ли подойдёт. В Неаполе слишком много дыма.

— Я надеялся, Ваше Высокопреосвященство, поселиться за городом, на холме, обдуваемом морскими ветрами.

Откуда будут хорошо просматриваться подступы, не давая возможности врагам подкрасться незамеченными, домыслил кардинал. Ясно, почему «граф Понятовский» не поскупился расстаться с крупным сапфиром, добиваясь аудиенции. Его Высокопреосвященство поёрзал на сиденье:

— Мой дорогой граф, по опыту я знаю, что для больных, подобных вам, лучшее лекарство — покой.

— Как тонко вы, Ваше Высокопреосвященство, угадали мои душевные устремления.

— Его Величество, — кардинал впервые с начала разговора обозначил наличие в Неаполе власти высшей, чем его собственная, — прикладывает все усилия, чтобы обеспечить покой своих подданных, ибо их трудами полнится казна.

Намёк был прозрачен. Дюко полез в карман, бормоча:

— Несомненно, в этом Его Величеству помогают мудрые советы Вашего Высокопреосвященства.

Краденое золото Дюко ещё в Бордо обменял на бриллианты, рубины, сапфиры и жемчуг. Камни достались ему дёшево. Война подорвала торговлю, и ювелиры были рады избавиться от лежащего мёртвым грузом товара по бросовым ценам. Высыпав на ладонь несколько драгоценных камней, майор почтительно начал:

— Э-э, Ваше Высокопреосвященство…

— Смелее, сын мой.

— Видите ли, я от всего сердца желал бы обосноваться в вашем прекрасном королевстве. Не будучи его подданным, я, тем не менее, считаю своим долгом внести скромную лепту в его благосостояние и прошу в том содействия Вашего Высокопреосвященства.

Камни, вложенные в будто невзначай раскрытую на подлокотнике руку, исчезли в складках алого облачения.

— Моя святая обязанность, дорогой граф, как слуги нашей матери-Церкви, помогать снедаемым хворями детям ея. Вы всегда найдёте в моём лице не только пастыря, но ещё и верного друга.

Верного и очень дорого обходящегося друга, кисло подумал Дюко.

— Вам нужен дом, — продолжал кардинал, — вдали от мирской суеты и докучливых визитёров?

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

— У меня есть на примете подходящее местечко. Усадьба, принадлежащая моему роду несколько веков. Живописный уголок. То, что вы ищете. — кардинал сладко улыбнулся.

Ох, и выжига, хмыкнул про себя Дюко. Мало ему взятки, хочет выжать досуха, сдав по грабительской цене руины, которые, наверно, ещё и приводить в божеский вид придётся за собственный счёт! Однако, учитывая, что именно кардинал, а не король, на деле правит Неаполем… Дюко отвесил толстяку низкий поклон:

— Доброта Вашего Высокопреосвященства может сравниться лишь с мудростью.

— Усадьба просторна. — хитро прищурился кардинал, — В ней хватит места и самому больному и его сиделкам, которых, помнится мне, семеро. Все с усами и вооружены до зубов.

Майор развёл руки в демонстративном раскаянии:

— Такие времена, Ваше Высокопреосвященство. Дороги небезопасны. Не будет ли дерзостью с моей стороны предложить плату за постой вперёд?

— Что вы, что вы, граф! — запротестовал толстяк, но горсть золотых франков исчезла так же быстро, как до того драгоценности.

Пусть не граф, пусть не Понятовский, французик щедро платил, и только это имело значение. У кардинала очень уж велики были расходы на поддержание привычного образа жизни.

Следующим утром мрачный падре с огромным горбатым носом проводил «графа» и его людей на север, к построенной на голой скале у моря Вилле Лупиджи.

Усадьба находилась в крайне плачевном состоянии. Впрочем, «графа» это мало трогало. Он не собирался здесь жить, он собирался переждать здесь, пока во Франции утихнут страсти вокруг пропавшего золота императора. Зато с вершины утёса, на котором стояла Вилла Лупиджи, далеко просматривались окрестности, и Дюко прочувствованно выразил восхищение дивной панорамой носачу в сутане.

Найдя убежище и могущественного покровителя, майор Дюко впервые с той минуты, когда застрелил полковника Мелло, вздохнул спокойно.

Скрепя сердце, Шарп согласился отпустить Фредериксона на разведку в Кан. Только в городе можно было, не вызывая подозрений, выяснить, где находится шато Лассан.

Фредериксон пошёл без оружия, выдавая себя за немецкого ветерана наполеоновской армии, разыскивающего своего бывшего командира полка. Безработных вояк в Кане было полно, одним больше — одним меньше, из их толпы Фредериксон ничем не выделялся, а потому не устоял перед искушением навестить могилу тёзки, Вильгельма Завоевателя. Священник церкви, где покоился прах великого воина, поведал стрелку, что в 1087 году, когда тело привезли, оно было раздуто от газов и при перекладывании лопнуло.

— Храм вмиг опустел! — патер счастливо хихикал, будто сам присутствовал в церкви в тот день, — Не то, чтобы от него много осталось, от нашего Нормандца-то…

— В смысле?

— Свиньи-бунтовщики вскрыли после революции захоронение и разбросали кости. В 1802-м мы нашли несколько фрагментов, да только я сомневаюсь, что они Вильгельмовы. В Судный День, наверно, многие здорово удивятся, когда из гроба выберется вместо легендарного воителя какой-нибудь золотушный нищеброд.

За стаканчиком вина патер подробно рассказал Фредериксону, как добраться до селения, где обитал комендант, в шестидесяти километрах от Кана. Священник повторил предупреждение отца Марена:

— Будьте осторожны. Округа кишит лиходеями. Император такого бы никогда не допустил.

— Да уж. — согласился Фредериксон, и оба принялись с жаром ругать новую власть.

В сумерках Фредериксон слегка под хмельком вернулся к товарищам, и ночью стрелки отправились в дорогу. Местность была населена довольно густо, а потому идти днём, как того ни хотелось друзьям, не представлялось возможным. Опытному глазу многое сказали бы вспугнутые птицы, брызнувший из кустов заяц. Ночью было спокойнее. Жильё угадывалось по запаху, благо у каждого дома распространяла миазмы навозная куча.

Шли на запад. Иногда лес сменялся лабиринтом живых изгородей, живо напоминавших Шарпу Англию. Иногда — полями. Иногда — холмами, с вершины которых друзья определяли направление. На третью ночь стрелки подошли к неглубокой долине, наполненной благоуханием отцветающих яблонь. Шарп с Харпером скользнули во тьму разведать обстановку вокруг шато. Мост через ров перегораживали бочки. За ними в воротах дремал в обнимку со старинным мушкетом юнец. Спал малец так сладко, что Шарп еле поборол соблазн заглянуть в шато. Поборол, потому что не желал портить первое знакомство с Лассаном, вламываясь к нему в усадьбу среди ночи с оружием, будто разбойник.

День они провели на лесистом отроге холма под сенью дубов и вязов. Бандиты, вероятно, наведывались в долину. Наблюдая за её обитателями из укрытия, стрелки заметили, что каждый мужчина был готов дать отпор, даже двое ребят, обрабатывающих стволы яблонь смолой, поправляли на плечах ремни ружей.

— Пойдём на закате. — сказал Шарп.

Конец рабочего дня, люди добрее.

В успехе друзья не сомневались. Фредериксон утверждал, что ему достаточно полчаса поговорить с Лассаном, и тот поедет в Англию. Следовательно, через недельку, прикидывал Шарп, можно будет возвращаться в Лондон. Две недели, и майор увидит Джейн.

— Кончится всё, возьму отпуск. — мечтательно произнёс Фредериксон.

— Так приезжайте к нам в Дорсет. — близость развязки оживила в душе Шарпа грёзы о друзьях, навещающих их с Джейн в дорсетской тиши.

Фредериксон отсутствующе улыбнулся:

— Нет. Рим — моя Мекка. Вечный город. Мостовые, помнящие поступь Цезаря и Августа. Изящные античные колонны, соседствующие с суровой аскезой церквей первых христиан… Хотите со мной?

— Спасибо, с меня достаточно Дорсета.

Шарп рассматривал шато и завидовал Лассану белой завистью. Не разделяя тяги Фредериксона к развалинам древних цивилизаций, майор пленился перестроенным нормандским замком. Вот бы Джейн купила в Англии что-то подобное. Шарпу не нравились современные постройки с геометрически правильными линиями и окнами по ранжиру. Стрелок мечтал о доме уютном и старом, вроде того, что стоял, окружённый рвом, внизу.

— А я вернусь в Донегол. — подключился к разговору Харпер, — Куплю надел у безбожных протестантов…

— Подашься в землепашцы? — спросил Шарп.

— Хозяйство, ребятишки… Заживу, всем на загляденье.

— Солдатские грёзы. — Фредериксон, кряхтя, перекатился на живот, — Простые солдатские грёзы.

Дулом винтовки капитан раздвинул листву перед собой. Шесть коров гнали в сарай на дойку. Во дворе шато застыл мужчина. Лассан? Забавно, как много солдатских грёз, подобно рыбам, нанизано на бечеву честности одного-единственного человека. Хутор в Ирландии, усадьба в Дорсете, блокнот зарисовок римского форума, овеществление которых зависит от того, скажет ли честный человек правду. Фредериксон убрал винтовку и устроился подремать.

Солнце клонилось к закату. Тени удлинились. Три стрелка крались сквозь деревья вниз, к тропке, петляющей между живых изгородей, вывёртывая вдоль рва шато. Мост сторожил тот же мальчишка, что и в прошлую ночь. Ему было скучно. Полагая, что его никто не видит, юнец выделывал с ружьём артикулы: брал на плечо, к ноге, колол воображаемым штыком. Устав от упражнений, малец повернулся и скрылся в воротах шато.

— Пора? — прошептал Фредериксон из-за спины Шарпа.

Майор недоумённо разглядывал высокую башенку. Почему Лассан никого не поставил на смотровую площадку? Непонятно.

— Пора. — вздохнул он.

Шарп решил отправиться к Лассану вдвоём с Фредериксоном, оставив Харпера со всем их вооружением дожидаться в зарослях. Безоружных людей, пришедших засветло, едва ли заподозрят в дурном умысле.

Мальчишка не показывался. Офицеры вылезли из кустов на тропку. Никто их не окликал и не бил тревогу. Обращённая к деревне стена шато, напоминая о тех временах, когда шато был частью крепости.

— Прекрасный дом. — вполголоса сказал Фредериксон.

— Мсье Лассан — везунчик. — так же тихо согласился Шарп.

Не особенно скрываясь, друзья шли по дорожке. Гравий шуршал под каблуками, но обитателям шато, казалось, нет дела до непрошенных гостей. Стрелки ступили на замшелые доски моста, обогнули баррикаду, достигли арки ворот. Шарп видел стайку гусей, щиплющих траву у дальней стены двора.

— Назад! — шёпотом скомандовал капитан, шедший впереди.

Юнец возвращался. Он побывал, вероятно, на кухне, потому что осторожно нёс парующую миску. Ружьё висело на плече. Стрелки приникли к стенам тёмного прохода арки. Боясь расплескать ужин, подросток мало обращал внимание на то, что творится вокруг.

Мягко, как кот, Фредериксон прыгнул к нему. Краем глаза поймав метнувшуюся тень, парнишка отпрянул. Недостаточно быстро. Миска покатилась по брусчатке. Ладонь зажимала мальчонке рот, короткий нож недобро холодил шею.

— Ни слова. — прошипел сторожу Фредериксон по-французски, — Тихо, мой мальчик. Не вынуждай меня делать тебе больно.

Шарп снял с плеча вытянувшегося в струну юнца, следящего за ним круглыми от ужаса глазами, ружьё с шершавым от ржавчины стволом и, открыв полку, высыпал порох на землю.

— Мы не замышляем ничего плохого. — отчётливо и спокойно сказал на ухо парнишке Фредериксон, — У нас нет оружия. Мы хотим поговорить с хозяином шато. Понимаешь? Только поговорить.

Капитан отнял ладонь от губ подростка.

Мальчишка потерял от страха голос. Фредериксон легонько подтолкнул его в спину:

— С нами пойдёшь. Не трясись, мы не желаем зла.

Шарп прислонил ружьё к стене и пошагал во двор. Сзади Фредериксон вёл парнишку. Напротив арки светилось окно. За стёклами, забранными в мелкую клетку переплёта, двигались силуэты. Гусь, растопырив крылья, шипел на майора.

Дверь кухни была не заперта. Стрелок потянул створку на себя и вошёл внутрь. Фредериксон отпустил юного сторожа и последовал за другом.

В освещённой свечами кухоньке хлопотами две женщины. Старшая, с натруженными красными руками, помешивала варево в котле, висящем над огнём. Худенькая и одетая в чёрное младшая склонилась над раскрытой на столе расходной тетрадью. Обе женщины с испугом воззрились на вторгшихся незнакомцев.

— Мадам? — с порога обратился Фредериксон.

— Кто вы? — враждебно спросила младшая.

— Просим прощения за беспокойство, мадам. Мы — британские офицеры…

Она окаменела на миг, а затем бросилась к двум стоящим в нише бочкам, крича:

— Вам мало прошлого раза?

— Мадам, — начал сбитый с толку Фредериксон, — Вероятно, вы не поняли. Мы…

— Назад, Вильям! — Шарп крутанулся волчком и вышвырнул Фредериксона из кухни.

В серых глазах повернувшейся молодой женщины полыхала лютая ненависть, а маленькие ручки сжимали рукоять уродливого седельного пистолета.

Всё пошло наперекосяк, мелькнула у Шарпа мысль. Почему, бог знает. Выскочить наружу стрелок не успел. Кухня озарилась вспышкой. Тело Шарпа пронзила боль и прежде, чем в ушах затих гром выстрела, сознание майора Шарпа померкло.

Глава 9

В гостиной особняка на Корк-стрит капитан д’Алембор чувствовал себя не в своей тарелке. Он вырос в богатой семье и привык к роскоши, но в этой гостиной всё было чересчур. Чересчур большая люстра, чересчур много настенных светильников из хрусталя. Чересчур много позолоты на мебели в псевдоегипетском стиле, модной лет десять назад. Чересчур пышные рамы картин с чересчур сладкими пасторальными сюжетами на стенах. Чересчур для хорошего вкуса. Кроме того, на всём лежала печать заброшенности. На люстре и в светильниках красовались наплывы свечного воска. Всё в комнате покрывала пыль, даже засахаренные вишни и миндаль в розетках на столиках с львиными ножками.

Комнату не убирали и не проветривали много дней. Каминная решётка от пыли казалась седой. Спёртый воздух кисло пах духами. Горничная, с реверансом принявшая у д’Алембора визитку и проводившая сюда, не заглядывала с тряпкой в эту комнату очень давно. Капитан д’Алембор, который и мысли не допускал, чтобы знакомая ему Джейн Шарп потерпела подобное безобразие в собственном доме, предположил, что супруга майора сняла особняк.

Д’Алембор ждал. В гостиной он нашёл лишь одну книгу. Это был первый из трёх томов душещипательного сочинения, повествующего о дочери священника, выкраденной злодеями и проданной в гарем алжирского бея. Открыв последнюю страницу, д’Алембор убедился в обоснованности своих подозрений. Добродетельная девица всё ещё противостояла бею в его попытках отнять её невинность. Капитан со вздохом захлопнул книжонку. Если верить литературе подобного уровня, свирепость алжирских пиратов сильно преувеличена молвой.

Чёрные с золотом часы на каминной полке пробили полдень. В горле першило от пыли. Капитан подумывал раздвинуть вельветовые шторы и открыть окно, однако отказался от этого намерения, дабы не выглядеть в глазах хозяйки нахалом. Так он и сидел, уставившись на паутину, протянувшуюся меж кистей скатерти третьего столика, на котором в позеленевшей воде уныло никли увядшие цветы.

Часы отмерили четверть часа, половину, без пятнадцати. Придя в этот дом без приглашения, д’Алембор предполагал, что придётся ждать, но не настолько же долго! Пятнадцать минут, решил капитан. Он ждёт ещё пятнадцать минут, а потом уходит.

Стрелка двигалась от деления к делению. Следовало оставить записку. Д’Алембор взялся за шнур колокольчика, чтобы горничная принесла письменные принадлежности, но дверь гостиной открылась, и вошла улыбающаяся миссис Шарп.

— Капитан д’Алембор! — воскликнула она с наигранным удивлением, протягивая руку для поцелуя, — Чай будете? Или что-нибудь покрепче?

— Нет, мадам.

— Извините, мне поздно о вас доложили. Ох, уж эта прислуга! Я не знала, что полк вернулся в Англию.

— Две недели назад, мадам. Полк в Челмсфорде, а я взял отпуск.

— Отпуск вы заслужили, капитан. Не раздвинете ли шторы? А то темновато.

Д’Алембор убрал тяжёлые занавеси и сел напротив Джейн. Обмениваясь с девушкой новостями, обсуждая нехарактерно тёплую для Лондона погоду и долгожданный мир, капитан не переставал дивиться переменам, произошедшим в Джейн. Тихая скромница преобразилась в одетую по последнему писку моды светскую даму. Зелёное атласное платье с высокой талией свободно ниспадало до лодыжек. Декольте было вырезано так глубоко, что взгляд смущённого капитана невольно то и дело западал на ложбинке меж маленьких крепких грудок. Буфы на плечах переходили в длинные облегающие рукава, оканчивающиеся оборками. Чулков она не надела. Ноги оплетали серебристые ремешки комнатных туфель «а-ля Древняя Греция». Копна белокурых волос была собрана на макушке, открывая высокую изящную шею, украшенную ожерельем с рубинами, взятым, как предположил капитан, Шарпом под Витторией.

Рубины Джейн чертовски шли. Смущение д’Алембора позабавило девушку. Она улыбнулась.

Капитан вкратце изложил обстоятельства встречи с Шарпом в Бордо, объяснив, что тот не имел возможности передать с оказией письмо.

— Где же майор сейчас? — резко осведомилась Джейн.

— Увы, не знаю. Он отправился искать французского офицера, который может удостоверить невиновность майора.

Джейн порывисто встала и подошла к окну. Глядя на залитую солнцем улицу, она призналась, что ей уже известно о неприятностях мужа со слов чиновников ведомства Главного Военного Юриста.

— А от него ни единой весточки. До вашего визита, капитан, я даже не ведала, жив Ричард или мёртв.

— Рад обнадёжить вас добрыми вестями, мадам.

— Добрыми?! — она покосилась на капитана и торопливо добавила, — Ну, конечно, добрыми. Как, по-вашему, Ричард действительно присвоил золото императора?

— Естественно, нет! — возмутился капитан, — Обвинение — полная чушь!

Джейн вновь присела, расправила складки на платье и, кусая губу, спросила:

— Хорошо, капитан. Допустим, мой муж невиновен. Почему бы ему в таком случае не отдаться в руки правосудия? Чего боятся невиновному человеку?

— Отдастся, мадам. Найдёт француза-свидетеля и непременно отдастся. Однако при любом раскладе без вашей помощи ему не обойтись.

— Помощь? В чём же?

— Он может потерпеть неудачу в своих поисках во Франции. Ему понадобятся друзья здесь, влиятельные друзья…

— Это уж точно. — едко сказала Джейн.

— Он упоминал при вас лорда Россендейла, мадам? — реакция Джейн беспокоила д’Алембора, — Лорда Россендейла, адъютанта Его Высочества принца…

— Я знаю лорда Россендейла, — прервала капитана девушка, — и уже беседовала с ним.

Д’Алембор почувствовал облегчение. Его равно тяготили и новая Джейн и разговор с ней, но теперь хотя бы было понятно, что участь мужа ей не безразлична, и миссис Шарп уже предприняла кое-какие шаги в этом направлении.

— Могу ли я поинтересоваться, мадам, согласился ли лорд Россендейл помочь майору?

— Его Милость уверил меня, что сделает всё возможное. — отчуждённо ответила Джейн.

— Он доложит принцу-регенту?

— Не знаю, капитан.

— Может, мне стоит самому поговорить с лордом?

— Я не могу вам запретить встретиться с лордом Россендейлом. — поджала губы Джейн, — Но должна предупредить: он очень занятой человек.

Д’Алембор промолчал, чтобы не выдать накатившего раздражения.

Джейн посмотрела на часы:

— Мы все, капитан, делаем, что в наших силах, чтобы помочь моему мужу. По правде говоря, лучше всего у него получается выпутываться самому. — она криво улыбнулась, — Разве нет?

— Ну… да, мадам.

— Вот и славно. Как вам нравится мой новый дом, капитан?

— Ваш?

— Да. Майор хотел усадьбу где-нибудь в глуши. А я не собираюсь заживо хоронить себя в забытом Богом Дорсете. Кроме того, интересы майора легче блюсти отсюда, чем из занюханного медвежьего угла.

Любопытно, какие могут быть в Лондоне интересы у ненавидящего Лондон Шарпа, скептически подумал капитан.

— И я купила этот особняк. — продолжала Джейн, — Как, по-вашему, майору он придётся по вкусу?

Высказывать своё мнение д’Алембор остерёгся:

— Просторный…

— Для меня одной он был бы слишком велик, — словно спохватилась Джейн, — поэтому я приютила вдову. У леди Спиндакр слабое здоровье, и она редко покидает постель. Обязательно навестите нас, капитан, в любой из вечеров около восьми. К этому часу мы обычно спускаемся вниз. Если фонарь у крыльца не горит, значит, нас нет дома. Если горит, тогда добро пожаловать! Только учтите, в Лондоне не любят солдатских баек!

Сглаживая грубость последних слов, Джейн очаровательно улыбнулась.

— Едва ли я стал бы испытывать ваше терпение «солдатскими байками»…

— Здесь никому нет дела до отгремевшей войны. Моему мужу неплохо бы приехать сюда. Ему повезло завязать полезные знакомства в верхах. Как бы он поддерживал их из провинции?

— Связи? Вы имеете в виду принца? — уточнил д’Алембор, втайне надеясь выведать какие-нибудь подробности беседы Джейн с Россендейлом.

— Принц или нет, кто потащится на край света слушать солдатские байки? — Джейн опять посмотрела на часы и протянула руку, намекая, что аудиенция окончена, — Спасибо, что зашли, капитан.

— Всегда к вашим услугам, мадам. — пробормотал д’Алембор, целуя руку.

Выйдя на крыльцо, капитан прислонился к перилам и потряс головой. Что-то неладно было с Джейн, но что? Радовала лишь невозможность связаться с Шарпом. Что капитан ему отписал бы? Д’Алембор тяжело вздохнул и пошёл прочь.

Седельный пистолет был заряжен тремя пулями. Первая ударила в плечо левой руки, повредив сустав. Вторая разорвала кожу на черепе, попутно лишив Шарпа верхней части левого уха. Эта-то пуля и погрузила Шарпа в небытие, хотя рана, ужасно выглядя, была пустяковой. Третий свинцовый шарик пробил правую ногу над коленом, задев кость и артерию. На пол кухни быстро набегала лужица крови.

Выстрелив, Люсиль Кастино отбросила бесполезный пистолет и с вызовом крикнула поднимающемуся из-за порога кухни Фредериксону:

— А теперь убивайте меня!

В этот миг она казалась себе самой Жанной д’Арк, не меньше.

— У нас и оружия-то нет. — зло выдавил по-французски Фредериксон, — Воды и тряпок! Быстрее!

Сняв ремень с застёжкой — змеиной головкой, капитан торопливо стянул кровоточащее бедро Шарпа:

— Быстрей, женщина! Помогите же мне!

— С чего мне помогать убийцам моего брата?

Фредериксон замер:

— Ваш брат — Анри Лассан?

— А то вы не знаете!

— Он, что, мёртв?

— Да, мёртв! Мёртв! Убирайтесь! — она указала на дверь.

— Мадам, я никогда не был здесь до сего дня. — Фредериксон подозвал мальчишку-сторожа, набравшегося храбрости подойти ближе к кухне, и повернулся к Люсиль, — Даю вам честное слово, мадам, что ни я, ни мои товарищи не имеем никакого отношения к убийству вашего брата. Наоборот, по определённым причинам, его смерть — огромное несчастье для нас. Пожалуйста, мадам, воды и перевязок. И доктора. Только скорее.

Фредериксон высунулся из дверного проёма и заорал:

— Сержант Харпер! Сюда!

— Господь милосердный! — Люсиль перекрестилась, глядя на чёрное пятно натёкшей крови.

Её уверенность в том, кто виноват в гибели матери и брата, поколебалась. Тогда, будучи женщиной практичной, она отложила обвинения на потом, начала рвать на полосы холстину и послала мальчишку за лекарем.

Шарп, бледный, с едва прощупывающимся пульсом, лежал без движения.

Лорд Джон Россендейл всегда считал себя счастливчиком: родовитый, умный и красивый. Единственное, чего ему не хватало — это военных лавров. Он много раз просил патрона, принца Уэльского, отпустить его в армию Веллингтона, но принц, правивший Англией вместо свихнувшегося отца — короля, мягко отказывал. «Джонни развлекает меня» — кротко объяснял Его Высочество посторонним и компенсировал своё упрямство чинами. Юный кавалерист в свои годы был полковником и, надо сказать, форма ему дивно шла.

К чести лорда Россендейла, он никогда не задирал нос, охотно помогая боевым офицерам. Получив послание от миссис Шарп, он покрутил изящную табакерку в руках и отослал назад с запиской, в которой приглашал миссис Шарп заехать к нему в любое удобное для неё время. Шарпа он помнил очень хорошо, помнил и искренне восхищался. Миссис Шарп, при некотором усилии, смутно всплывала в памяти лорда, как блеклое создание с белокурой гривкой. Блеклых созданий с белокурыми гривками Джон Россендейл повидал на своём веку немало, а потому не мог бы с уверенностью сказать, что вспомнил именно миссис Шарп, а не кого-то другого. От её визита он не ждал ничего, кроме скуки, но ради её мужа готов был мужественно перетерпеть час или два нудных мольб и заламываний рук.

Отчаянность положения миссис Шарп явствовала из того, что уже утром следующего после возвращения табакерки дня настырная дама приехала к лорду Россендейлу домой. Он играл ночь напролёт, крупно проигрался, а, так как денег отдать карточный долг у него не было, то он напился. Приезд миссис Шарп поднял его с постели, и просительнице пришлось дожидаться битых два часа, пока лорд приведёт себя в мало-мальски приличное состояние. Хмуро бурча извинения, лорд Россендейл вошёл в гостиную и обомлел.

Потому что настырная миссис Шарп было до умопомрачения прелестна.

— Миссис Шарп? Вы? — промямлил лорд.

Как он мог забыть такую красавицу?

Она присела в реверансе:

— Я, Ваша Милость.

Лукавя с самим собой, лорд Россендейл твердил себе, что помогает ей ради мужа, когда добился от правительства обещания не лезть в финансовые дела миссис Шарп. Лукавя, ибо лорд Россендейл увлёкся быстроглазой блондинкой. И она ответила ему взаимностью. Неудивительно, ведь он был смазлив, элегантен, весел, хотя и опутан долгами, как Лаокоон — змеями. Карточные долги, впрочем, оплатила Джейн в благодарность за избавление от внимания чиновной братии. Лорд, правда, настаивал на том, чтобы считать это дружеским займом.

Без сплетен, конечно, не обошлось. Завоевание миссис Шарп свет рассматривал, как акт незаурядной храбрости. Лондон до сих пор судачил о неком морском офицере, избегающего мест, где придётся сидеть. В книге, куда вписывались заключённые пари клуба, посещаемого лордом Россендейлом, самые оптимистичные прогнозы простирались не далее трёх месяцев жизни смельчака-сердцееда после возвращения с войны майора Шарпа. «Так легко, как морячок, Джонни не отделается, — болтали приятели, — Жаль парня. С ним никогда не было скучно»

Злым языкам пищи для сплетен хватало. Чувств ни Джейн, ни Россендейл не скрывали. Миссис Шарп, собственно, общество не осуждало. Муж бедняжки оказался вором. Он дезертировал из армии. Бедняжка нуждалась в поддержке, а тут подвернулся Россендейл.

Джейн никогда не обливала мужа грязью. Наедине с лордом Россендейлом она могла позволить себе посетовать на недостаток у Ричарда Шарпа честолюбия, на его упрямое намерение запереть жену в захолустной халупе, где её шёлка и атласы будут восхищать только моль. Прилюдно же — никогда. Он был прирождённым солдатом, слишком правильным и скучным, а в том обществе, где теперь вращалась дочь шорника Гиббонса Джейн, скука почиталась преступлением почище отцеубийства. Лорд же Россендейл, пусть и имел в кармане вошь на аркане, был блестящим молодым аристократом. С ним Джейн не скучала.

Всё шло так замечательно. Джейн почти убедила себя в том, что так будет продолжаться вечно, как вдруг, словно гром с ясного неба, появился этот д’Алембор. Появился грозным предвестием возможного возвращения майора Шарпа.

В тот же вечер Джейн велела заложить экипаж и покатила в особняк лорда Россендейла у парка Сент-Джеймс. Его Милость ещё не вернулся от принца. Слуги подали Джейн лёгкий ужин и бокал шампанского.

Войдя в комнату, лорд Россендейл подумал, что сегодня Джейн особенно прекрасна. Беспокойство делало её трогательно беззащитной и оттого притягательной.

— Джон!

— Я слышал, дорогая, я уже слышал. — он поймал её в объятия и крепко прижал к груди, — Успокойся.

— Он пришёл днём. — волнуясь, начала Джейн, — Собрался обращаться к тебе! Я чуть в обморок не упала. Он хочет видеть принца!

— Кто пришёл? — лорд Россендейл боялся её ответа. Он отстранился от Джейн, и страх на её лице наводил на одно-единственное предположение, — Твой муж?

— Да нет же, Джон! — нетерпеливо сказала она, — Офицер, друг Ричарда! Капитан д’Алембор! Он встретил Ричарда в Бордо, и тот поручил ему найти тебя и убедить ходатайствовать за моего мужа перед принцем!

— Боже мой, так ты ничего не знаешь?

Лорд Россендейл подвёл её к открытому окну. Тёплый ветерок играл с пламенем свечей.

— Не знаю о чём?

Лорд Джон отхлебнул из её бокала шампанского и, усадив Джейн на диван, сел рядом. Взял её за руку:

— Из Парижа нам сообщали, что есть свидетель, который может подтвердить вину твоего мужа. Или невинность, если угодно. Так вот, этот господин убит. — он замолк на долю секунды, — А убил его твой муж. Французы попросили официального содействия в поисках майора Ричарда Шарпа.

— Не может быть! — выдохнула Джейн.

— Молюсь, чтобы обвинение оказалось ошибкой. — лорд Россендейл, как и Джейн, понимал, что следует говорить в подобных случаях.

Миссис Шарп высвободила руку, встала, машинально огладила платье и медленно прошла к камину. Пряча глаза, она печально призналась:

— Как ни прискорбно, Джон, я верю этому. Ричард очень жестокий человек.

— Ну, он — солдат.

Джейн глубоко вздохнула, и тон её стал официальным:

— Ваша Милость, мне нельзя оставаться у вас.

— Дорогуша… — вскочил он.

Она подняла ладонь, прерывая его:

— Нет, Ваша Милость. Моё пребывание в вашем доме бросает тень на вашу репутацию.

Её фраза, сусальным благородством напоминающая цитату из любовного романа, тронула лорда Россендейла до глубины души.

Он бросился к ней, обнял. Джейн твердила, что имя её мужа опозорено, и отныне общение с ней компрометирует Его Милость.

— Ты не понимаешь, да? — нежно улыбнулся он.

— Я понимаю, что мой муж — убийца. — пробормотала она, уткнувшись в его мундир.

— Когда его возьмут (если возьмут, конечно), ты будешь одна, как перст. Вдова, понимаешь? Относительно моей репутации… Что может быть достойнее покровительства одинокой вдове?

Лорд Джон взял в руки её заплаканное личико и поцеловал в губы.

Джейн закрыла глаза. Муж её не был ни жестоким, ни скучным, что бы она ни говорила лорду Россендейлу. Просто мнимые чёрствость и серость Ричарда как бы извиняли её вину перед ним. Визит д’Алембора разрушил старательно создаваемую ею иллюзию и напугал Джейн. Мало того, появление капитана заставило её признаться, наконец, самой себе: она не любила Ричарда. Она любила Джона.

И Джон любил её. Они сгорали от любви, питались любовью, жили любовью. Майор Шарп убил француза и скоро, с его поимкой и казнью, исчезнет последнее препятствие на пути к счастью Джона и Джейн.

Как объяснила Люсиль, дозорного выставить на башенку не представлялось возможным. Доски перекрытия сгнили и рушились от малейшего прикосновения. Неделю промаявшись в шато, не привыкшие даром есть хлеб Фредериксон и Харпер нашли себе работу. Разобрав перегородки между стойлами в пустой конюшне, они заменили выдержанными дубовыми досками трухлявые балки, сверху покрыв просмоленной мешковиной.

— Свинцом бы ещё… — задумчиво предложил Люсиль Фредериксон.

Она виновато пожала плечами:

— Свинец дорог.

Стрелки покопались в груде хлама, занимавшей половину сарая, и выудили оттуда старый свинцовый бак для воды. Ёмкость друзья переплавили, изготовив листы, которыми зашили крышу. Теперь ей была не страшна непогода.

— Охота же вам обоим возиться. — ворчал Шарп.

— А что, бездельничать лучше? — мягко возражал Фредериксон, — У них тут мужчин — раз-два и обчёлся. А мне, признаться, такая работа по душе.

— Пусть бы вся эта чёртова развалюха рухнула. — брюзжал майор, ворочаясь на льняных простынях поверх набитой гусиным пухом перины, положенной на массивную деревянную кровать. Кожа под перевязками, притягивавшими к правому бедру лубок, невыносимо зудела, голова разламывалась, а в плечо будто набили раскалённых гвоздей. Опасаясь гангрены, доктор намеревался ампутировать руку. Харпер не дал, прибегнув вместо этого к испытанному средству — личинкам. Черви тщательно выедали поражённую некрозом ткань, не трогая живой плоти. Врач навещал больного каждый день, ставил банки и пиявок, брезгливо осматривал кишащую личинками рану, но признаков нагноения не видел. Шарп шёл на поправку. К лету, по мнению лекаря, он встанет на ноги. Правда, эскулап сомневался, сможет ли англичанин действовать левой конечностью, как раньше.

— Безмозглая французская курица! — шипел раненый в адрес Люсиль, — Чтоб твоя халабуда рухнула тебе на пустую башку!

— Ешьте суп и заткнитесь. — вежливо увещевал его Фредериксон, и Шарп хлебал с ложечки суп.

— Вкусно, правда? Этот изумительный суп мадам сварила специально для вас.

— Значит, он отравлен. — отпихнул тарелку Шарп.

— Будьте снисходительнее к мадам Кастино. Ей и без ваших ругательств худо.

— Ей худо!? А мне хорошо? Идиотка меня чуть к праотцам не отправила!

— Не отправила же. — Фредериксон собрался с духом и выпалил, — Ричард, я вас очень прошу больше не высказываться при мне о мадам Кастино в таком ключе!

Очередное проклятие застряло у Шарпа в глотке. Челюсть отпала. Фредериксон застенчиво добавил:

— Мадам Кастино — очень милая и добрая женщина.

— Господь Всемогущий! — только и выдавил из себя Шарп.

Наверно, воспари Фредериксон или подмигни вторым глазом, Шарп удивился бы меньше. Женоненавистник, находящий любовь и брак отличной темой для шуток, влюблён?!

— Я понимаю, что вы испытываете к мадам Кастино, — заторопился Фредериксон, — Не могу вас винить. Только и вы поймите мои чувства к…

Он запнулся и отвёл взгляд:

— …К Люсиль.

— К «Люсиль»?!?!?!

— Может, она и не ослепительная красавица, как ваша Джейн. — смущённо бормотал капитан, краснея, — Она умная. С юмором у неё всё в порядке. А ещё нежность… Знаете, затаённая такая нежность, женственная. Не встреть я её, никогда бы не поверил, что такие качества могут соединиться в одной женщине.

Шарп поспешно сунул в рот ложку супа, избавляя себя от необходимости отвечать капитану. Красавчик Вильям влюблён! Надо же! Это же всё равно, что ластящийся волк или Наполеон, вышивающий крестиком!

— Она же француженка! — проглотив, нашёлся что сказать Шарп.

— Француженка, и что из того? — ощетинился капитан.

— Мы воюем с ними двадцать лет…

— Уже не воюем, между прочим. — лицо Красавчика Вильяма посветлело, и он загадочно произнёс, — А там, как знать, может, и до союза дело дойдёт.

— Ага. Союз. Я понял. — Шарп подозрительно уставился на друга, — Кто-то, похоже, решил жениться. Кто-то, ещё недавно рассуждавший о превращении фей в мегер; об удовольствиях, что можно получить на час, а не платить всю жизнь; о браке, как плохом вине?

— Хорошее вино может распознать лишь тот, кому известны недостатки плохого. — нахально заявил Фредериксон, — Разве нет?

— Господи! — вырвалось у Шарпа, — Да вы по уши влюблены. Мадам Кастино знает?

— Конечно, нет! — негодующе фыркнул капитан.

— Почему «конечно»?

— Не могу же я смущать её, навязываясь со своими душевными терзаниями?

— В любви, как на войне, мой друг. Крепость берёт тот, кто решается на штурм.

— Стрелки редко идут в лобовые атаки. — парировал капитан, — Наша тактика — манёвр.

Чувства распирали Фредериксона. Он помолчал и застенчиво поделился с Шарпом опасением получить отказ из-за внешности.

— Я безобразен, как смертный грех. — со вздохом сказал капитан, трогая повязку на пустой глазнице, — На войне моё уродство было преимуществом, а в любви, боюсь, станет непреодолимым препятствием.

— Бросьте, Вильям. Вспомните женщину-свинью.

— У меня ситуация другая. — грустно заметил капитан.

— От разговора с ней вам не увильнуть. Вас же не удовлетворит участь тайного воздыхателя? Как она обходится с вами?

— Мадам очень предупредительна.

Предупредительность, хмыкнул про себя Шарп, не совсем то, чего желал бы от мадам Кастино его друг. На собственном примере зная, как долго могут распространяться влюблённые о предмете их влечения, майор предпочёл сменить тему, спросил Фредериксона, не согласится ли он поискать в деревне храбреца, который рискнёт проехаться до Кана?

— Зачем?

— Я написал письмо Джейн.

— Понимаю. — протянул капитан и вернулся к тому, что волновало его сейчас сильнее всего на свете, — Хотя ещё недавно не понимал…

Неловкое движение прожгло плечо Шарпа болью, отдавшейся в рёбрах. Майор едва не взвыл, но Фредериксон токовал, как тетерев, ничего не замечая:

— Ещё месяц назад я бы рассмеялся в лицо тому, кто осмелился предположить, что настанет день, когда я, Вильям Фредериксон, будто всерьёз помышлять о женитьбе!

— Ну да, ну да. — сказал Шарп, морщась, — Хочу, чтобы Джейн приехала сюда.

— Джейн? — осёкся Фредериксон, — Это же опасно.

— Если вы с Патриком встретите её в Шербуре, то — нет.

Боль отпустила, и Шарп смог заставить себя дохлебать супчик. Он был и вправду отменный.

— Мы могли бы снять дом, пока я поправляюсь. В том же Кане.

— Да, конечно. — идея покинуть шато по понятным причинам энтузиазма у Фредериксона не вызвала.

Нужда отпала тем же вечером. Патрик Харпер объявил, что отвезёт послание в Лондон сам:

— Пока вы оклемаетесь, сэр, я уже и назад обернусь. За Изабеллу волнуюсь.

— Она же не в Лондоне? — удивился Шарп.

— Мистер Фредериксон считает, что из Лондона легче добраться до Испании, чем из Франции. Кораблей больше ходит. Загляну в Лондон, оттуда махну в Испанию. Найду там Изабеллу с дитём и в Ирландию. У меня, наконец, будет собственный дом! Верите, сэр?

При мысли о том, что он может потерять силача-друга, Шарпа охватила паника:

— Ты же сказал, что вернёшься?

— Вернусь, куда я денусь? — Харпер положил на кровать Шарпу семистволку, — Оставляю мою крошку вам. Форму тоже сниму. Путешествовать лучше в цивильном.

— Давай, возвращайся. Нам с тобой ещё Дюко ловить.

— Намерены изловить гадёныша, сэр?

— Я этого ублюдка, Патрик, из-под земли достану. Сдохну, а достану.

Пальцы, что отрубили коменданту убийцы, окончательно расставили всё по местам. Убили графа явно с подачи Дюко. Любопытно, первой к такому выводу пришла мадам Кастино, которой Фредериксон без утайки поведал и злоключениях стрелков и о вражде Шарпа с очкастым французиком. Открытие усилило чувство вины, и без того испытываемое девушкой по отношению к Шарпу. Шарпу от её виноватости было ни жарко, ни холодно. Его заботил Дюко.

— Дай мне только на ноги встать. — обещал майор Харперу, — Он от меня на дне морском не скроется.

Харпер ухмыльнулся:

— Такого веселья я не пропущу, сэр, будьте покойны.

— Без тебя не потянем, понимаешь… — неловко объяснил Шарп.

На самом деле он просто не представлял, что вдруг останется без Харпера, а выразить это по-другому не умел. Война выработала в Шарпе спокойное понимание того, что в любую минуту в их дружбе может поставить точку вражеский штык или шальная пуля. Но точку ставил наступивший мир, и вот к такой развязке Шарп готов не был.

— К лету вернусь, сэр.

— Профосам не попадись.

— В гробу я их видал, сэр.

Утром Патрик уехал. Без его немелодичного насвистывания, без его баса, гремящего под сводами, шато как-то опустело. С другой стороны, Харпер и Джейн всегда находили общий язык. Уж он-то сможет убедить её приехать в Нормандию.

Спустя неделю после отъезда Харпера Фредериксон со всеми предосторожностями спустил Шарпа на первый этаж. Теперь раненый мог есть, кое-как сидя за столом, вынесенным во двор. Люсиль, впервые с той ночи, когда выстрелила в Шарпа, осмелилась заговорить с ним, пожелав приятного аппетита. Ужин был скуден: вино, хлеб, немного сыра и крохотный кусочек окорока, без лишних церемоний переложенный Фредериксоном в тарелку к Шарпу.

Майор заглянул в миску капитана, затем в тарелку мадам Кастино:

— Вильям, а вам двоим?

— Мадам не любит свинину. — капитан отрезал себе сыра.

— Вы-то любите. Вы под пули порой лезли ради поросёнка.

— Вам нужнее.

Шарп нахмурился:

— С финансами у неё не ахти, так?

Шарп говорил, при Люсиль, не чинясь. Английского она не понимала.

— Бедна, как церковная мышь. Земля — вот и всё её богатство, но война лишила мужских рук, а помолвка покойного Анри выпотрошила последние заначки.

— Паршиво.

Шарп ножом поделил ломоть окорока на три равные части. Вышло у него не сразу, плохо слушалась левая рука. По куску положил в посудины капитана и хозяйки. Люсиль попыталась возражать, майор жестом осадил её.

— Переведите ей, что моя жена привезёт из Англии деньги.

Фредериксон перетолмачил слова Шарпа француженке. Из её ответа следовало, что в милостыне она не нуждается.

— Гордая. — хмыкнул Шарп.

Фредериксон, интересующийся архитектурой, завёл с Люсиль беседу об истории шато. Шарп ел молча. Скоро приедет Джейн. В армии сейчас неразбериха, письма от неё, наверняка, затерялись, убеждал он себя. Ничего, д’Алембор с ней поговорил, Харпер передаст письмо. Неделя-полторы, и Джейн будет здесь. Шарп в задумчивости откинулся на спинку стула, раскачиваясь на задних ножках. Осознав вдруг, что Фредериксон обращается к нему, майор резко подался вперёд, и в раненом бедре будто взорвалась граната. Шарп прошипел ругательство. Поймав косой взгляд Люсиль, извинился.

— Вы что-то сказали, Вильям?

— Мадам Кастино беспокоится. Она сообщила парижскому крючкотвору, что её брата убили мы.

— Кто бы сомневался.

— Она просит вашего разрешения написать мсье Ролану, что ошиблась.

Шарп взглянул в глаза француженке и отрицательно помахал ладонью:

— Нет!

— Non?

— «Нон», «нон»! Французские власти жаждут нашей крови, веря, что мы украли золото. Зачем давать им намёк, где нас искать?

Фредериксон перевёл, выслушал ответное тараторенье Люсиль.

— Мадам считает, что её свидетельство полностью оправдает нас.

— Нет! — рявкнул Шарп.

— Почему?

— Её соотечественникам я не доверяю. Они так торопились повесить на нас всех собак, что не удосужились опросить коменданта, и он погиб. Так что я бы очень просил её не раззванивать парижской братии, что мы здесь.

— Мадам говорит, что надеется сподвигнуть власти на поиск истинного виновника смерти её матери и брата, майора Дюко.

— Пусть Дюко её не заботит. От меня он не уйдёт.

Тон Шарпа сделал перевод излишним. Люсиль смотрела на стрелка, от хищного прищура которого продирал мороз. Как её мягкий и добрый брат мог найти в себе мужество противостоять этому страшному человеку? А ведь у него есть жена. Что она за женщина? Фредериксон начал перетолмачивать реплику Шарпа. Люсиль перебила его:

— Я поняла, капитан. Скажите майору: если он воздаст по заслугам Дюко, моя благодарность не будет иметь никаких границ.

Шарп покачал головой:

— Благодарность… Я убью Дюко не ради её благодарности, а ради себя.

Повисла неловкая пауза. Фредериксон поспешил вернуться к прерванному разговору о смешении стилей в архитектуре шато. Через минуту капитан и Люсиль вновь оживлённо чирикали по-французски. Шарп нежился на солнце. Ум стрелка занимали солдатские грёзы. Солдатские грёзы о доме, о любви, о счастье, о мести.

Глава 10

Лондон напоминал Патрику Харперу огромный грязный муравейник. В Саутворке у ирландца жила родня, и во время двух визитов в столицу Патрик с удовольствием глазел на разносчиков, бродячих певцов, но жить в Лондоне он не хотел бы, хотя на улицах достаточно часто слышался ирландский акцент, чтобы уроженец Донегола чувствовал себя здесь вольготно.

Впрочем, сидя в харчевне за кружкой пива с отбивной и устричным пирогом, Харпер чувствовал себя как угодно, только не вольготно. Тому была причина. Рассказ понурого капитана д’Алембора грозил обрушить упорядоченный мир Патрика Харпера.

— У меня есть лишь одно объяснение её поведению. — с болью заключил капитан, — Да вот верить в это мне не хочется.

— И не верьте, сэр. — отрезал Харпер, словно не слышал подробностей посещения д’Алембором дома на Корк-стрит, — Миссис Шарп непосредственна, как дитё малое. Вот увидите: стоит мне появиться, и она запрыгает от радости.

— Ой ли? Меня второй раз она так и не приняла, а лорд Россендейл на мои просьбы о встрече чихать хотел. Единственный, к кому я смог пробиться, — Уильям Лоуфорд. Помните такого?

— Как же не помнить Вилли — калечку, сэр!

Сэр Уильям Лоуфорд, ныне член парламента, командовал Собственным принца Уэльского Добровольческим (тогда ещё Южно-Эссекским) полком, пока под Сьюдад-Родриго ему не оторвало руку.

Д’Алембор, морщась, как от зубной боли, продолжил:

— Сэр Уильям клялся, что миссис Шарп и лорд Россендейл… — капитан помешкал, подбирая слово, — …близки. Так говорят.

— Сплетни, сэр.

Мир Харпера покоился на китах житейских аксиом, одной из коих являлась незыблемая уверенность в том, что любовь, однажды вспыхнув, не тухнет никогда и ни при каких обстоятельствах. Потому-то ирландец и отказывался поверить в то, что сообщил ему д’Алембор.

— Поймите, сэр, они же пытаются выручить мистера Шарпа. Тут волей-неволей приходится проводить много времени вместе. А мужчина и женщина, проводящие время вместе, — отличный повод дуракам почесать языки. Так что, сэр, не берите в голову. Придём, я отдам ей цидулку от майора, и всё разъяснится. Доем вот пирог с устрицами и пойдём. Хотите, поделюсь?

— Нет, старшина, спасибо.

— Я, сэр, больше не старшина, и, слава Богу, не военный.

В доказательство Харпер довольно потеребил лацкан нового шерстяного костюма, который он купил вместо обносков, найденных для него Люсиль в шато. Подобно Шарпу, ирландец хранил деньги от продажи захваченных под Витторией драгоценностей в Лондоне. Получив к ним доступ, Харпер обзавёлся, кроме костюма, парой добротных ботинок, гетрами и шейным платком. В обновках он походил на зажиточного сельского хозяйчика. Оружия у него не было, но имелась крепкая палка.

— С моей официальной отставкой заминка вышла. — сообщил Патрик д’Алембору, — Вытащим мистера Шарпа из неприятностей, и я попрощаюсь с армией честь по чести.

— Не сцапают?

— Пусть попробуют. — Харпер похлопал по трости.

Пирог был доеден, и пиво допито. Харпер с капитаном шагали по столице. Тёплый весенний вечер тешил глаз глубокой синевой неба, слегка припачканной лондонским смогом. Молодая листва ещё не потускнела от сажи. Красота вечера настроила Харпера на благостный лад:

— Вот увидите, сэр, сейчас придём к миссис Шарп, и всё устаканится.

Он бросил мелкую монетку нищему в рваном солдатском мундире. Д’Алембор не стал расстраивать ирландца, объясняя, что лондонские попрошайки надевают драную униформу именно в расчёте на милосердие возвращавшихся домой ветеранов.

— С нашим «Носачом» связаться не пытались?

Под «Носачом» Харпер подразумевал Веллингтона, назначенного послом в Париже.

— Писал ему. — сказал д’Алембор, — Ответа не получил.

— Носач мистеру Шарпу пропасть не даст.

— Вступаться за убийцу и вора Носач не будет.

— Значит, надо доказать, что мистер Шарп — не вор и не убийца. — сделал вывод ирландец, одаряя монеткой очередного «ветерана».

Бывшие однополчане вышли на Корк-стрит. При виде особняков Харпер засопел:

— Мистеру Шарпу тут не понравится. Сглупила она.

— Ей так не кажется.

— Она — женщина, а дело женщины — слушаться мужа.

Ещё одна житейская аксиома Патрика Харпера.

— Вон её дом. — капитан указал на здание в конце улицы, перед которым остановились элегантная открытая коляска одвуконь, — А вот и хозяйка.

Джейн спускалась по ступенькам крыльца под руку с высоким сухощавым молодчиком в пошитой у хорошего портного форме кавалерийского полковника: голубые рейтузы, синий мундир, отороченный мехом ментик. Франт помог миссис Шарп сесть в экипаж.

— Его Милость лорд Россендейл. — угрюмо просветил Харпера капитан.

Оптимизм Харпера поколебался. В повадках парочки было нечто такое, что ставило под сомнение предположение Харпера о невинном сотрудничестве во имя спасения Шарпа. Как бы то ни было, ирландец прибыл в Лондон для встречи с Джейн, так что он достал письмо Шарпа и направился к коляске.

Как было модно среди знатной молодёжи, лорд Россендейл правил лошадьми сам, обходясь без кучера. Беспризорник, державший под уздцы скакунов, пока Его Милость ходил за Джейн, получил монету, и Россендейл, плюхнувшись рядом с любовницей, размотал кнут. Он щёлкнул им в воздухе. Джейн с напускным испугом зажала уши и засмеялась. Экипаж тронулся с места.

Харпер встал посреди проезжей части, преграждая коляске путь. Конверт он поднял над головой.

Джейн увидела ирландца. Секунду она не верила своим глазам. Сержант Харпер? Здесь? Но раз он на Корк-стрит, значит, и Ричард неподалёку! О, Боже!

— Джон! — взвизгнула она с неподдельным ужасом.

Лорд Джон увидел на дороге здоровенного детину с увесистой палкой. Грабитель! Адъютант принца намотал вожжи на руку и гикнул, пуская лошадей в галоп.

— Миссис Шарп! Это я! — Харпер махал письмом.

Коляска была метрах в десяти и на полной скорости мчалась ирландцу. Россендейл встал, что было рискованно в лёгком экипажике. Он оперся о сиденье тыльной поверхностью ног и ловко ударил кнутом вперёд.

— Сержант! — заорал д’Алембор.

Кончик кнута хлестнул Харпера по лицу, разрубив до кости скулу. Сантиметром-другим выше, и быть ирландцу без правого глаза. Брызнула кровь. Харпер рухнул и откатился из-под копыт хрипящих коней. Колёса, высекая искры, прогрохотали у самого уха. Ликующий крик ранил ирландца до глубины души.

Улюлюкала Джейн. Харпер тяжело сел. Миссис Шарп смотрела назад, и очи её были широко распахнуты от возбуждения. Кровь стекала по подбородку ирландца, пачкая шейный платок и костюм.

Харпер встал, отряхивая с панталон конский навоз:

— Спаси, Господи, Ирландию!

Разочарование и растерянность владели им.

— Я предупреждал. — д’Алембор подал ему трость.

— Богоматерь дева Мария! — потрясённо произнёс Харпер, поднимая с брусчатки закапанное кровью письмо.

— Мне жаль, старшина. — скорбно вздохнул д’Алембор.

— Не жить поганцу. Страшно подумать, что с ним сделает мистер Шарп. — пробормотал Харпер, глядя вслед свернувшей к Бёрлингтон-Гарденс коляске, — А она? Она, что, белены объелась?

— Эти двое, похоже, давно списали майора со счётов. Если его арестуют и казнят во Франции, парочка будет на седьмом небе от счастья.

— Поверить не могу! — триумфальный крик Джейн всё ещё отдавался в ушах Харпера, — Мы с ней так ладили…

— Такое бывает, старшина.

— Иисусе Христе! Как мистеру Шарпу-то об этом сказать?

— Я не отважусь, старшина. Да я и понятия не имею, где он.

— Легко исправить, сэр. — Харпер разорвал конверт и протянул д’Алембору само письмо, — В конце приписан адрес.

— Напишите майору сами. Вам он поверит.

— Сэр, я — дубина-ирландец. Я писульки писать не обучен. К тому же мне надо в Испанию за женой…

Неохотно капитан взял письмо:

— Не знаю, смогу ли я. Как о таком писать?

— Придумаете, на то вы и офицер. — Харпер бросил взгляд на особняк Джейн, — Как, вообще, такое могло случиться?

Д’Алембор пожал плечами:

— Не стоило майору её от себя отпускать. Мужа рядом нет, деньги жгут карман, вот и пустилась во все тяжкие.

— Кровь ихняя гнилая взыграла, сэр. Братец у неё был та ещё тварь.

Брат Джейн служил с Харпером и Шарпом. Под Талаверой он напал исподтишка на Шарпа, надеясь отобрать захваченного у французов Орла, но был убит Харпером. Правду о его смерти оба друга утаили от всех.

— Эх! Мистер Шарп, сэр, света белого не взвидит. Он же на стерву надышаться не мог!

— Потому-то я и не хочу ему писать. Пожалуй, лучше оставить его в блаженном неведении.

Харпер вытер кровь с лица:

— Рано или поздно сказать придётся. Прости, Господи, это убьёт его. Ей-богу, убьёт.

К концу мая Шарп самостоятельно ковылял до мельницы и обратно. Он вырезал себе костыль, и при ходьбе старался больше задействовать раненую ногу. Левая рука работала плохо. Он не сдавался, упражняя её день ото дня. Это приносило дикую боль, но и результаты тоже.

В перерывах между самоистязаниями он садился в воротах шато и высматривал Джейн. Однажды на деревенской улочке внизу появилась карета, и сердце Шарпа ёкнуло. Увы, это к священнику приехал кто-то из церковного начальства. Ни от Харпера, ни от д’Алембора вестей не было. Шарп беспокоился за друга — здоровяка.

— Может, профосы всё же подстерегли его? — делился опасениями с капитаном Шарп.

— Царствие им небесное в таком случае. — ответствовал Красавчик Уильям.

— Почему он молчит?

— Значит, есть резоны.

Тон капитана насторожил Шарпа. Последние недели Фредериксон был игрив и оживлён. С мадам Кастино он почти не разлучался. То Шарп видел их в саду, то у ручья, и майору казалось, что в обществе друг друга эти двое находят известное удовольствие. Шарп искренне радовался за Фредериксона. Однако сейчас в голосе капитана слышалась желчь.

— Харпер не пропадёт. — отрывисто бросил Фредериксон, — Не в пример Дюко.

— Дюко от нас никуда не денется. — Шарп поколупал лубок, державший простреленную ногу. Лекарь обещал снять повязку не раньше, чем через месяц, — Найдём.

— С вашим бедром только по стране мотаться. Давайте так: вы лечитесь, а я позабочусь о нашем французском приятеле.

— Я полагал, что у вас есть иные заботы? — деликатно поинтересовался Шарп.

Фредериксон раскурил сигару:

— Обидно даром терять время. Вы же не думаете, что Дюко сам прибежит к властям и потребует себя арестовать?

— Вряд ли он будет так любезен.

Что же произошло между капитаном и вдовой?

— Надо начинать поиски. Вы не в состоянии. Остаюсь я.

— Как я понимаю, Уильям, вы придумали, от какой печки танцевать?

— Париж, естественно. Во Франции любой пустяк фиксируется на бумаге, а бумаги стекаются в Императорские архивы. Покопаюсь, глядишь, набреду на след Дюко. — выпущенная капитаном струйка дыма таяла в воздухе, — Лучше пыль глотать, чем прозябать здесь. Я скоро волком взвою от безделья!

— Вы хотите покинуть меня?

Капитан сверкнул единственным глазом:

— Не делайте из этого трагедии!

— К одиночеству мне не привыкать. — начал заводиться Шарп, — Только здесь же никто по-английски не говорит!

— Учите французский, чёрт возьми!

— С какой радости?

— Значит, не учите! Кстати, мадам Кастино уже немного по-нашему болтает.

— Не со мной.

— Вы её пугаете. Она жалуется, что вы хмуритесь всё время.

— А что мне, хохотать после её свинцового угощения?

— Всё, закончили! — гаркнул капитан, — Вы хотите найти Дюко или нет?

— Хочу!

— Значит, я еду в Париж! Завтра.

Шарп, которого не грела перспектива остаться один на один с раздражавшей его Люсиль, лихорадочно соображал, как отговорить друга от его намерения:

— А кто же встретит Джейн в Шербуре?

— До сих пор не понадобилось. — ядовито заметил капитан, невольно подсыпая соли на рану Шарпа, — Ну, а если понадобится, кто ей мешает поступить, как все, и нанять охрану?

Шарп попробовал зайти с другого бока:

— Французы охотятся за нашими головами, а вы довольно заметны.

— Вы об этом? — капитан потёр постоянно сочащуюся влагой пустую глазницу, — Таких, как я, в Париже тысячи. Поеду-то я в штатском, а форму мою вы с собой в Париж прихватите.

— В Париж? Вы о чём?

— Я же, вроде, по-английски говорил? — колко удивился Фредериксон, — Как же вы не поняли?

Птицы вились вокруг шпиля деревенской церквушки. Не глядя на Шарпа, Красавчик Вильям медленно сказал:

— Я еду в Париж, нахожу, дай Бог, след Дюко. Извещаю вас. Вы, коль оправитесь от ран, дожидаетесь сержанта Харпера и присоединяетесь ко мне в Париже. Так понятнее?

Шарп молчал. Фредериксон отвлёкся от птах и повернулся к другу.

— Вильям, почему вы не хотите возвращаться сюда?

Капитан отвёл взгляд и глубоко затянулся сигарой:

— Днём я сделал мадам предложение.

— Днём? — беспомощно повторил Шарп.

Каков был ответ мадам, следовало из настроения Фредериксона.

— Она — леди, а потому старалась щадить моё самолюбие. Тем не менее, отказ и есть отказ. Почему я не хочу возвращаться сюда? Не уверен, что Люсиль после моего сватовства будет приятно меня видеть.

— Приятно, Вильям. — начал Шарп, но осёкся, — Сожалею и сочувствую вам.

— О чём вам сожалеть? У вас реакция на неё, как на рвотное. Едва ли что-то изменилось бы, стань она моей женой.

— Тем не менее, примите мои соболезнования.

Фредериксон вздохнул:

— Простите мне мою грубость. Срываюсь, потому что виню в провале вас.

— Меня.

— Вы посоветовали идти на штурм. Я решился и потерпел поражение.

— Некоторые крепости приходится штурмовать несколько раз.

— Для этого надо иметь достаточно подкреплений, Ричард, а мне и первый приступ обошёлся дорого.

— Тогда езжайте. — жёстко сказал Шарп, — Но и я с вами.

— Как вы дохромаете до Парижа? А Джейн? А Патрик?

Фредериксон с остервенением растоптал окурок:

— Не дурите, Ричард. Позвольте уж мне побыть одному. В таком настроении я — не лучшая компания.

Он оглянулся. Кухарка Марианна расставляла на столе посреди двора посуду.

— Ужин. Беседу за столом я поддерживать не смогу. Возьмёте это на себя?

— Конечно.

Шарп не подозревал, что неудача Фредериксона — предвестие его собственной беды.

Утром капитан отправился в путь. Провожал его Шарп. Мадам так и не вышла.

Май выдался жарким, июнь был похож на ад. Не только из-за температуры, хотя пекло немилосердно. Шарп поставил перед собой цель: вернуть былую силу повреждённым конечностям. Люсиль Кастино украдкой наблюдала, как он тренирует левую руку, поднимая ею тяжеленный палаш и держа до тех пор, пока мускулы не начинали дрожать. Высоко рука не поднималась, но с каждым днём стрелок возносил её чуточку выше, чем накануне. Какую муку Шарп при этом испытывал, знал лишь он сам. Вопреки протестам доктора, стрелок содрал с бедра лубок двумя неделями раньше срока. Три дня нога горела огнём, потом боль утихла до ноющего зуда. Шарп ходил и ходил по двору, обливаясь потом. К ослабевшим мышцам ловкость возвращалась крайне медленно. Майор отпустил длинные волосы, скрывая изуродованное ухо, и как-то во время бритья заметил в мутном зеркальце седую прядь, продёрнувшую тёмную чёлку.

Молчал Харпер, молчал д’Алембор, молчала Джейн, молчал Фредериксон.

Шарп искал себе занятия в шато и с удивлением открыл, что незамысловатый крестьянский труд приносит ему удовольствие. Стрелок повесил в сыроварне дверь, отремонтировал днище пресса для сидра и привёл в порядок кухонные стулья. В паузах между работой и тренировками он ходил по саду или взбирался на крутой северный склон, где каждый шаг давался ему ценой пота и зубовного скрежета.

Больше всего Шарпу нравилось подниматься на башенку. Оттуда он часами смотрел на две дороги, ведущие к воротам шато. Он выглядывал друзей и ждал любимую, но выглядывал тщетно.

В конце июля Шарп вычистил оросительную канаву и починил шлюзовый затвор. Старый пастух был вне себя от радости. Он послал мальчишку за мадам Кастино. При виде живительной влаги, струящейся с мельничного лотка к пастбищу, девушка захлопала в ладоши:

— Вода, как это говорить? Не идти много год, так?

— «Много» — это сколько? — Шарп в старой одежде, с длинными волосами походил сейчас на батрака, — Диз? Вэн?[16]

Совету Фредериксона майор последовал, усердно учась общаться по-французски. К концу июля он уже мог поддерживать несложную беседу, ко второй половине июля его французский был лучше его испанского. Они болтали с Люсиль обо всём на свете: о войне, погоде, Боге, паровых машинах, Индии, Америке, Наполеоне, садовых вредителях, клубнике, будущем, прошлом, дворянстве…

— Дворян во Франции — хоть пруд пруди. — пренебрежительно фыркнула Люсиль.

Она штопала простыню в лучах заходящего солнца.

— В Англии титул наследует только старший сын, а у нас — все. Так что аристократы плодятся, как кролики. — откусив нитку, Люсиль сложила простыню, — Анри не пользовался титулом. Маму это жутко раздражало. Зато она не обращала внимания на то, что я предпочла забыть о своём. Впрочем, дочери никогда маму не волновали.

— У вас есть титул? — удивился Шарп.

— Ну, есть или нет, вопрос спорный. Революция их отменила. Вообще-то я урождённая виконтесса де Селеглиз. — Люсиль хихикнула, — Чепуха, конечно.

— Почему же чепуха? Не чепуха.

— Вы — англичанин и мало что понимаете в наших реалиях. У нас полно крестьян, ничего лучше фасоли в жизни не едавших, но считающихся знатью, ибо их далёкий пра-пра-пра… звался виконтом или графом. Оглядитесь вокруг! Мы пышно именуем дом «шато», но по сути — это всего лишь хутор с прорытой по периметру сточной канавой!

— А мне ваш хутор нравится.

— Рада за вас.

Люсиль расцветала, когда Шарп хвалил шато. Она часто повторяла, что другого дома ей не надо, хотя и были времена в её жизни, когда она рвалась в Париж. Потом погиб её муж, и честолюбивые устремления угасли сами собой.

Как-то вечером Шарп попросил Люсиль показать ему портрет её покойного супруга. Люсиль принесла изображение смуглого молодого офицера с блестящим шлемом в левой руке и саблей в правой.

— Он был такой красивый. — призналась Люсиль, — Вокруг дивились, почему он выбрал меня? Определённо, не из-за денег!

Она засмеялась.

— Как он умер?

— На войне. — коротко сказала Люсиль, — Как люди умирают на войне, майор?

— Гадко. — Шарп использовал английское слово.

— Гадко. — повторила Люсиль, — Но вы скучаете по войне, да?

Шарп отбросил со лба чёлку:

— День, когда объявили о мире, был счастливейшим в моей жизни.

— Правда?

— Правда.

Люсиль вдела новую нить в иглу и занялась одним из двоих стареньких платьев:

— Мой брат рассказывал, что вы упивались войной.

— Может быть.

— «Может быть»? — насмешливо передразнила его девушка, — Что за «может быть»? Упивались или нет?

— Иногда.

— Чем упивались? Объясните, я хочу понять.

Шарп задумался, подыскивая в чужом языке точные выражения:

— На войне нет полутонов. Есть чёрное, есть белое, а победишь ты или нет, зависит только от твоего ума и храбрости.

Люсиль фыркнула:

— Картежники в похожих выражениях оправдывают свою пагубную страсть…

— Наверно.

— По-вашему у людей, которых вы убивали, меньше ума или храбрости?

— Выходит так. — спохватившись, что говорит с женщиной, чей муж погиб в бою, стрелок сконфуженно добавил, — Извините, мадам.

— За мужа? — мадам причина смущения была очевидна, — Он, вероятно, мечтал уйти из жизни именно так. На войну он шёл с воодушевлением. Приключение и слава — вот как он представлял войну.

Она задумалась на половине стежка и вздохнула:

— Мальчишка.

— Я рад, что он погиб не в Испании. — негромко произнёс Шарп.

Люсиль скривила губы:

— Потому что это снимает с вас возможную вину за его гибель? Вы же и людей-то в тех, кого убивали, не видели, а то, не дай Бог, что-то человеческое проснётся в душе! Просыпалась в вас человечность хоть раз?

— Бывало. Нечасто.

— Что вы чувствовали, лишая жизни подобное вам человеческое существо?

— Что чувствовал…

И Шарп неожиданно для себя рассказал Люсиль о схватке под Тулузой. Как он зарёкся кого-то убивать, как не сдержал обет. Битва казалась далёкой и чужой, словно не Шарп там дрался, а какой-то малознакомый стрелок. С усмешкой майор вспомнил миг, когда, забыв о страхе, он смотрел вслед генералу Кальве и отчаянно желал доказать, что он солдат лучший, чем крепыш-француз.

— Очень по-детски. — сказала Люсиль.

— А вы разве не гордились победами Наполеона?

Люсиль ответила не сразу:

— Гордились, конечно. Мы слишком многими жизнями заплатили за его победы. Впрочем, испанские триумфы мне припоминаются смутно. Скажете, нам не надо было ссориться с англичанами?

— Ну, армия у нас сильная. — нейтрально заметил Шарп.

Люсиль заинтересовалась Испанией. Шарп так увлёкся рассказом, что проболтался о дочери Антонии, живущей у родни где-то на португальской границе.

— Вы никогда её не видели? — удивилась Люсиль.

— Таков удел солдата. — пожал он плечами. — Её мать мертва, а из меня отец…

Он махнул рукой.

— Почему вы не отдадите дочь вашим родителям?

Известие о том, что его мать — шлюха, а отца он и не знал никогда, Люсиль приняла на диво спокойно:

— Вильгельм Завоеватель тоже был бастардом, и это не помешало ему стать величайшим воителем.

— Для французов, вполне возможно.

— Он не француз. Он — нормандец, потомок норманнов, викингов. Северных людей.

С Люсиль Шарп часто попадал впросак, выясняя, что не знает элементарнейших вещей, но ему нравилось слушать девушку. Порой он брал с собой на крышу башни порекомендованные ею книги. Одну из них Люсиль охарактеризовала, как настольную книгу её брата. Автор по фамилии Монтескье давно умер. В книге оказалось много трудных слов, и Шарп каждые две минуты окликал с башни мадам Кастино, чтобы она разъяснила ему их смысл.

Как-то Люсиль спросила стрелка о планах на будущее.

— Найдём Дюко, а там видно будет. Наверно, вернусь домой.

— К жене?

— А есть ли она, жена? — озвучил он терзающие его опасения.

Той ночью разразилась гроза. Били молнии, выли собаки. Шарп лежал без сна, прислушиваясь к неистовству природы и пытаясь воскресить в памяти лицо Джейн.

Поутру почтальон доставил из Кана письмо мсье Траншану. Перед отъездом Фредериксона друзья договорились, что он будет присылать корреспонденцию для Шарпа на это имя. В конверте находился парижский адрес и короткая записка: «Напал на след. Жду вас. Меня здесь знают, как «герра Фридриха». Париж прекрасен, но нам нужно в Неаполь. Предупредите, если не сможете выехать в ближайшие пару недель. Привет мадам.» И всё. И никаких подробностей.

— Капитан Фредериксон шлёт вам поклон.

— Хороший человек. — отозвалась Люсиль.

Глядя, как Шарп точит палаш оселком для серпов, она несмело осведомилась:

— Уезжаете, майор?

— Да. Дождусь моего сержанта и в путь.

Люсиль вздохнула.

Харпер вернулся неделю спустя, умиротворённый и счастливый. Изабеллу с ребёнком он всё же оставил у её родственников в Испании, только дал ей денег и снял жильё. На то, чтобы найти в Пасахесе судно до Ирландии, требовалось время, и Харпер решил переезд на родину отложить:

— Потерпит, сэр. Сначала дело.

— Спасибо, Патрик. С приездом.

— Выглядите бодрячком, сэр.

— Седею. — он потеребил белую прядку.

Харпер открыл было рот, чтобы пошутить: мол, седины влекут красоток, как ос — мёд, однако вспомнил о Джейн и промолчал.

Друзья вышли к ручью. Последнее время Шарп часто посиживал на его берегу со старой удочкой Анри Лассана. Майор пересказал ирландцу послание от Фредериксона, назначив отъезд назавтра. Ирландец, оттягивая неизбежное, принялся расспрашивать майора о всяких пустяках. Тот охотно отвечал, похвалился практически приведёнными в норму конечностями, но, в конце концов, поинтересовался, был ли Харпер у Джейн?

— А капитан д’Алембор вам, что же, ничего не писал? — Харпер до последнего надеялся, что Далли возьмёт эту печальную обязанность на себя.

— Что он должен был написать?

— Ну, мы вместе видели миссис Шарп…

Ирландец замолчал. На том берегу ручья паслись коровы, и Харпер, увиливая от неприятного разговора, стал восхищаться их гладкостью да тучностью. Шарп тему поддержал с энтузиазмом, хотя и несколько натужным, как показалось Харперу:

— А как же? Вода на пастбище появилась, и травы пошли в рост. Мадам Кастино, кстати, приказывает молочнице натирать коровам вымя каким-то растением. Дескать, больше молока дают.

— Надо будет спросить, что за чудо-растение такое. Пригодится. Вы починили шлюз, сэр?

Шарп гордо продемонстрировал другу, насколько легко ходит заслонка после того, как он очистил от ржавчины и смазал гусиным жиром червячную передачу:

— Видишь?

— Отлично поработали, сэр.

Шарп уселся рядом с Харпером и, отвернувшись к холмам на севере, глухо спросил:

— Что с Джейн?

— Э-э… Мне не удалось потолковать с ней…

Пауза затягивалась. Шарп вынул из воды зелёный лист жерухи:

— Угрей тут до чёрта. Их же ловят какой-то хитрой ловушкой, да? Знал бы устройство, смастерил и поставил.

— Наверно, это что-то вроде клетки, сэр.

— Наверно. — согласился с другом Шарп, — Джейн трынькает снятые деньги и кого-то нашла вместо меня?

Харпер прочистил горло:

— Насчёт денег, сэр, мне ничего не известно.

Шарп посмотрел на ирландца в упор:

— Выходит, нашла-таки другого?

Юлить не имело смысла, и Харпер с несчастным видом кивнул:

— Хлыщ по фамилии Россендейл.

— Россендейл…

Шарп растирал лицо ладонями, комкая кожу, чтобы не выдать Харперу муки; лишающей разума, парализующей мысли муки. Выходит, правда. Джейн. Господи, до чего же больно-то! Нет в свете ада горше, чем ад оскорблённой гордости. Джейн.

— Сэр? — робко позвал Харпер.

— Расскажи мне всё.

Так раненый просит хирурга не таить от него ничего, втайне питая безумную надежду, что его увечье не настолько ужасно, как ему кажется.

Харпер тихо поведал, как пытался передать письмо, как хлестнул его Россендейл кнутом, как улюлюкала Джейн:

— Она узнала меня, но чуть в ладоши не хлопала, когда сукин сын меня ударил. Хотел я его удавить, сэр. Мистер д’Алембор не дал. Пригрозил, что профосам сдаст.

— Он прав, Патрик. Тебе незачем вмешиваться.

Выше по течению резвились выдры. Шарп остро позавидовал их бесхитростному существованию.

— В голове не укладывается, что она выкинула такое. — тускло уронил он.

— Они ещё пожалеют, сэр.

— Боже! — Шарп засмеялся, но смех его больше походил на рыдание, — И знал же я, дурак, её гнилого до мозга костей братца! Знал!

— Точно, сэр.

— Хотя теперь-то какая разница? Что братишка, что сестричка одним дерьмом мазаны…

Харпер хранил сочувственное молчание.

— Голубки, насколько понимаю, решили, что я спёкся?

— Похоже, сэр. Ждут, что лягушатники поймают вас и укоротят на голову.

— Может, и укоротят.

Всего шесть месяцев назад, думал Шарп, он командовал полком, любил и верил, что любим, а принц Уэльский звал его другом. Теперь же Шарп мог гордиться лишь ветвистыми рогами. Смешно.

— Забыли об этом, сержант. — жёстко приказал майор, — Было. Прошло. Быльём поросло.

— Так точно, сэр. — кивнул ирландец.

Шарп, на его взгляд, перенёс чёрную весть легче, чем Харпер ожидал. И слава Богу.

— Завтра двинемся в Париж. — напомнил Шарп, — Деньги-то у нас есть?

— Я разжился наличными в Лондоне, сэр.

— В Кане наймём лошадей. Ты не дашь мне взаймы некоторую сумму? Хочу отблагодарить мадам Кастино за приют. Отдам, когда смогу. — Шарп нахмурился, — Если смогу.

— Бросьте, сэр, какие между нами счёты?

— Пойдём и вырвем ему глотку! — подвёл итог Шарп.

О Дюко ли он говорил? Харпер не был уверен.

На рассвете они завернули в тряпки оружие и под тёплыми струями летнего дождя отправились в путь. На поиски врага.

Глава 11

Если Вильям Фредериксон и мечтал забыть об унизительном отказе Люсиль Кастино, он не мог выбрать для этого места лучше, чем Париж.

Первые дни капитан не вспоминал о Дюко, поддавшись очарованию древнего города. Красавчик Вильям бродил по площадям и бульварам, рисуя, рисуя, рисуя… В его эскизном блокноте появились Лувр, Нотр-Дам, Консьержери. Впрочем, самой удачной зарисовкой с натуры капитан считал набросок Триумфальной арки. Арка высилась печальным памятником вчерашнего величия Империи, и жёны разбивших рядом бивуак русских солдат вешали сушиться бельё на протянутые меж опор верёвки.

От союзников в Париже было не протолкаться. Русские на Елисейских полях; пруссаки в Тюильри; даже несколько английских подразделений, расположившихся на той самой площади, где слетела с плеч голова гражданина Людовика Капета, бывшего короля Людовика XVI. Поддавшись порыву нездорового любопытства, Фредериксон посетил тюрьму Консьержери. Гид, весёлый парень, хихикая, показал ему подземелье, где приговорённых к казни коротко стригли, чтобы длинные волосы не помешали ножу гильотины. Гид божился, что в Париже половина матрасов набита локонами жертв революционного террора. Ради интереса капитан подпорол тюфяк в снятой им дешёвой меблирашке и к величайшему разочарованию обнаружил, что начинён он конским волосом. Хозяин меблированных комнат полагал «герра Фридриха» отставным офицером императорской армии, одним из тысяч германцев, верно служивших Наполеону.

На другой день после посещения Консьержери Фредериксон познакомился со сбежавшей от мужа женой австрийского сержанта-кирасира. Неделю капитану было не до самоедства, потом австриячка вернулась к мужу, а зелёная тоска — к Фредериксону. Дабы прогнать мысли о мадам Кастино, Красавчик Вильям купил новый блокнот и честно делал наброски Версаля. Хватило капитана ненадолго. Вечером третьего дня он, надравшись, ночь напролёт рисовал по памяти Люсиль. Проспавшись, капитан порвал блокнот к чёртовой матери и занялся, наконец, Дюко.

Документы императорской армии хранились в Доме Инвалидов. Архивариус с кислой миной пожаловался капитану на то, что новая власть до сих пор не удосужилась распорядиться судьбой огромного собрания бумаг:

— Никому мы не интересны.

— Мне интересны. — возразил Фредериксон.

Архивариусу надо было выговориться, а капитан умел слушать и вскоре получил полный доступ к вожделенным пыльным папкам. За три недели он раскопал немало смешного, скандального, чудного, но ничего, связанного с Дюко. Майор будто живым вознёсся на небеса.

Видя в «ищущем бывшего командира герре Фридрихе» родственную душу, к розыскам подключился архивариус:

— Может, вам написать другим сослуживцам?

— Пробовал. — отмахнулся Фредериксон.

В голове капитана забрезжила идейка, глупая идейка, и, если бы пообедавший чесночной похлёбкой архивариус не дышал над плечом, капитан не придал бы ей значения. А так он внезапно вспомнил вслух, что есть один офицер, с которым он не связывался:

— Лассан, по-моему. Командовал мелким фортом на побережье. Я с ним не был знаком, но они с Дюко, помнится мне, дружили.

— Сейчас посмотрим. Лассан, да?

Идея Фредериксона основывалась на следующем: при Наполеоне в архиве действовали строгие правила учёта. Всякий, кто брал подшивку либо папку, записывал на обложке свою фамилию и дату выдачи. Если Дюко недавно обращался в архив за адресом Лассана, то сохранялся крохотный шанс, что архивариус майора вспомнит.

— Живёт ваш комендант в Нормандии. — архивариус раскрыл тонкое личное дело покойного графа, — Шато Лассан. Не слыхал о таком.

— Разрешите взглянуть.

При виде адреса Люсиль сердце кольнула печаль. На обложке красовалась единственная подпись. Некий полковник Жолио ознакамливался с личным делом Лассана примерно за две недели до гибели коменданта. Дата позволяла предположить, что «полковником Жолио» вполне мог оказаться майор Дюко.

— Жолио… — буркнул Фредериксон, — Фамилия как будто знакомая.

— Она знакома всякому носящему подобное украшение. — приподнял на носу очки архивариус, — Братья Жолио держат лучшую оптику в Париже!

Дюко носил очки. Шарп рассказывал когда-то Фредериксону, как проучил француза в Испании, разбив ему стёкла. Капитан почувствовал, как оживает в нём охотничий азарт. Назвавшись «Жолио», Дюко невольно дал ниточку, что могла привести к его убежищу.

— А где найти братьев Жолио?

— За Пале-де-Шало, капитан Фридрих, но уверяю вас, ни один из них не полковник! — хихикнул архивариус, тыча пальцем в подпись.

— Я всё равно собирался заказывать очки. Мои глаза последнее время быстро устают от чтения.

— Это возраст, мон капитэн, возраст…

Слова архивариуса эхом повторил Жюль Жолио, выслушав жалобу Фредериксона в фешенебельном магазине за дворцом Шало. Жюль носил на лацкане маленькую золотую пчелу в знак верности Наполеону.

— Мы стареем, и данные нам матерью-природой оптические приборы стареют вместе с нами. — объяснил Жолио, — В очках нет ничего постыдного, сам император вынужден прибегать к их помощи, читая. У вас же, капитан, уж простите бестактность, оставшееся око работает за двоих, соответственно и устаёт быстрее. Однако вам повезло. Вы попали не к посредникам, а к изготовителям.

Жолио с достоинством сообщил, что в данный момент они работают над заказами со всех уголков Европы: подзорные трубы для Москвы, монокли для Мадрида, очки для пленных французских офицеров в Лондоне и Эдинбурге. Увы, окончание войны губительно сказывается на делах. Боевые действия не щадили хрупких стёкол.

Фредериксон удивился. Неужели пленные офицеры не могли заказать очки в Лондоне? Ведь это было бы быстрее, чем ждать их из Парижа?

— А качество? — торжествующе вопросил Жолио, — Идёмте!

Он повёл Фредериксона мимо залов отличных подзорных труб и открыл ящик, где лежали образчики продукции конкурирующих фирм:

— Вот очки из Лондона. Обратите внимание на искажение, наличествующее у краёв линз.

— Допустим, пленный офицер потерял или разбил очки, — начал Фредериксон, — Как вы подбираете ему замену?

Жолио самодовольно улыбнулся и показал капитану плоские открытые ящики, похожие на подносы. В них были разложены рядами тонкие гипсовые диски. Чрезвычайно осторожно Жолио взял один из них:

— Каждый человеческий глаз уникален. С учётом индивидуальных особенностей органов зрения клиента изготавливаются мастер-модели, по которым отливаются и шлифуются линзы. Мастер-модели же отправляются в ящик. Это вот — мастер-модель стекла для левого глаза адмирала Сюффрена, здесь, — Жолио благоговейно понизил голос, — матрицы стёкол для самого императора.

Мастер-модели линз Наполеона хранились в отдельном ларце, обтянутом зелёным вельветом.

— У нас трудятся лучшие специалисты, каких только можно нанять за деньги. К сожалению, заказов всё меньше и меньше. Дела идут из-за мира так плохо, что скоро нам придётся унизиться до производства детских калейдоскопов.

Фредериксон был впечатлён. Откуда ему было знать, что Жолио в жизни не изготовили ни единого стекла, закупая те же венецианские линзы, что и прочие фирмы, торгующие оптикой. Гипсовые диски являлись ни чем иным, как ловким трюком, весьма способствующим продаже товара.

— Что ж, — сказал Жолио, — если вы, капитан, не возражаете, я достану калибры, и мы установим специфику нарушения вашего зрения. Присядьте, будьте любезны.

Фредериксона перспектива не вдохновила:

— Один мой приятель — ваш клиент. Я примерял его очки, и они мне подошли идеально.

— Имя вашего приятеля?

— Пьер. Майор Пьер Дюко.

— Минуточку.

То, что с калибрами поэкспериментировать не удалось, несколько разочаровало Жолио. Торговец пригласил Фредериксона в кабинет и открыл толстый гроссбух:

— Пьер Дюко, говорите?

— Да, мсье. Последний раз мы виделись в Бордо, однако, где он сейчас, затрудняюсь сказать.

— Посмотрим, посмотрим…

Мсье Жолио водрузил на переносицу очки и замурлыкал вполголоса незамысловатую мелодию, водя пальцем по колонкам. Фредериксон, боясь надеяться на удачу, рассматривал красочную гипсовую модель глаза в разрезе.

Мурлыканье прекратилось.

— Майор Пьер Дюко, так?

— Да, мсье.

— У вас, должно быть, очень плохое зрение, капитан. Майор весьма близорук. Первый раз он делал заказ в 1809-м, затем в январе 1813 заказал дополнительную пару, которую мы отослали ему в Испанию. Весьма, весьма близорук!

— Зато он предан императору. — вставил Фредериксон.

— Преданность — редкое по нынешним временам качество. — со вздохом заметил Жолио.

— А больше заказов от майора не было?

— Нет. Хотя, постойте, на прошлой неделе поступил новый!

Капитана бросило в жар:

— Новый заказ?

— Да, на пять пар! Три из них — зелёные для защиты от солнца, — вдруг Жолио покачал головой, — Ах, нет, простите. Это заказ не от майора, а его знакомого, графа Понятовского. Как и вы, граф нашёл, что очки майора ему вполне подходят. Так часто бывает. Человек примеряет чужие очки и заказывает себе такие же.

Или примеряет чужое имя, хищно подумал капитан.

— Не могли бы вы, мсье, дать мне адрес графа Понятовского? Возможно, он знает, где майор? Мы с Пьером близко сошлись, но война раскидала нас.

— Конечно, конечно.

Мсье Жолио рад был угодить клиенту:

— Это в Неаполитанском королевстве. — пояснил он, записывая на листе адрес Виллы Лупиджи, — Которая из линз майора вам подошла?

— Левая. — наобум сказал Фредериксон.

Адрес майора Дюко (а капитан не сомневался, что под маской «графа Понятовского» прячется именно Дюко) обошёлся Фредериксону в стоимость задатка, уплаченного за монокль в черепаховой оправе.

— Будет готов через шесть недель. — пообещал Жолио, — Качество требует времени.

Капитан благодарно поклонился. Выходя из магазина, он с удивлением осознал, что за час, проведённый там, ни разу не вспомнил мадам Кастино. Однако стоило подумать о Люсиль, и тоска нахлынула вновь. Тем не менее, главное было сделано. Капитан вернулся в меблированные комнаты и написал Шарпу письмо.

Майора Пьера Дюко томила неосведомлённость. Непривычная, несвоевременная неосведомлённость. Сплошное «не».

Годами он на правах доверенного имперского офицера имел доступ к секретнейшей информации, будучи в курсе малейших движений тайных пружин, управляющих политикой Европы, и внезапно оказался отрезан от мира, довольствуясь газетами, что попадали в соседнюю деревню редко и с большим опозданием.

В газетах писали о собираемом победителями в Вене конгрессе. Среди тех, кто вершил там судьбы Европы, должен был быть и британский посол в Париже герцог Веллингтон. Но не этих новостей жаждал Дюко. Очкастый майор искал короткую заметку, сообщающую о суде над неким британским офицером-стрелком. Дюко приложил все усилия, чтобы в похищении золота императора обвинили Шарпа, и ждал сообщения о трибунале, как амнистии, что освободит Дюко и драгун из заточения на Вилле Лупиджи. Заметки всё не было, и страх перед возмездием проклятого Шарпа сводил француза с ума.

Дюко приказал сержанту Шалону вырубить подлесок у подножия холма. Окружавшая теперь скалу полоска голой земли никому не позволила бы подобраться к Вилле Лупиджи незаметно.

Майор поселился в западном крыле полуразрушенной усадьбы. Его комнаты выходили на широкую террасу, откуда открывался изумительный вид на море. Любоваться им Дюко мог лишь утром. После полудня отражающиеся от поверхности воды солнечные лучи резали глаза, и в ожидании зелёных очков от братьев Жолио вторую половину дня Дюко проводил взаперти.

Помещения, где обосновались драгуны, находились напротив комнат Дюко, имея выход во внутренний дворик, галерею которого частично обрушило много лет назад выросшее в углу фиговое дерево. Чтоб драгуны не дурили от скуки, сержант Шалон добился от Дюко разрешения привезти им из Неаполя шлюх.

Западное, противоположное морю крыло виллы представляло собой беспорядочное нагромождение обломков и колонн. Некоторые из руин поднимались на трёхэтажную высоту, другие глубоко вросли в землю. По ночам, когда паранойя Дюко обострялась, туда выпускали двух прирученных бродячих псов.

Сержант Шалон успокаивал майора, как мог. Никто не найдёт их здесь, твердил он. Усадьба далеко от города, кардинал им друг. Дюко послушно кивал и требовал пробить во внешней стене очередную бойницу.

Сержант опасался не Шарпа, о котором ничего не ведал:

— До поры, до времени ребята довольны, — втолковывал он Дюко, — До поры, до времени. Скоро они заскучают, а скучающий служивый начинает бузить.

— Ты же им нанял потаскух.

— Потаскухи хороши ночью, а что с ними делать днём?

— У нас с вами договор.

Шалон не спорил, он лишь настаивал на пересмотре их соглашения. Они все остаются вместе до Нового года. Потом, кто хочет, забирает свою долю и уходит, куда заблагорассудится.

Это был ультиматум.

Мягко поданный, но ультиматум, и Дюко согласился. С другой стороны, до Нового года ещё полно времени. Кто знает, может, Шалон прав, и к концу года опасности развеются, как дым.

— Расслабьтесь, мсье. — увещевал майора Шалон, — Сокровище у нас, убежище надёжно, что ещё нужно?

И Дюко честно старался расслабиться. Увидев ночью комету, он загорелся астрономией, выписал из Неаполя телескоп и карты звёздного неба. Через неделю астрономия уступила место истории наполеоновских войн, на написание коей Дюко потратил четыре ночи, да потом забросил.

Вычерчивание схем ирригации окрестных полей пробудило в Дюко художественный талант, и Шалон приводил из деревни смазливых девчушек для позирования перед мольбертом. Майор решал неразрешимые математические загадки и учился играть на спинете. Он исчеркал географические атласы, переигрывая кампании Наполеона и расширив границы его империи дальше, чем тот когда-либо дерзал мечтать. Порой он облачался в пышную форму из багажа императора и спускался в село. Крестьяне косились на близорукого помешанного в щедро расшитом золотой канителью мундире французского маршала и сабелькой, путающейся в жидких, похожих на стебли поганок, ножках. Хоть он и звал себя графом Понятовским, сетуя на судьбу, забросившую его так далеко от родной Польши, селяне только прятали в усы усмешки. Они знали, что безумец — такой же француз, как и их король, с той лишь разницей, что тот когда-то и вправду был маршалом Франции.

Шалона мало волновали дорогостоящие прихоти майора. О точной цене сокровища императора сержант имел смутное представление, справедливо полагая, что речь идёт о сумме фантастической, которую мотовство Дюко едва ли способно заметно уменьшить. Когда же майор распорядился нанять в Неаполе дополнительных охранников, проняло даже невозмутимого Шалона:

— Ребятам не понравится выкидывать деньги на ветер.

— Охранникам я буду платить из своей доли.

Щедрость майора объяснялась просто: во-первых, он, в отличие от сержанта, давно подсчитал примерную стоимость похищенного; а, во-вторых, сокровище, помещённое в окованный железом сундук, находилось в одной из комнат Дюко.

Шалон предпринял ещё одну попытку переубедить майора:

— Могут начаться свары между моими ребятами и новыми.

— Не смешите меня, сержант, с вашим-то опытом?

— Новые тоже захотят баб.

— Получат.

— И оружие надо, мсье.

— Надо, так надо. Бойцов бери лучших.

Шалон съездил в Неаполь и нанял два десятка бывших вояк. Это были отбросы, признался Дюко по секрету сержант, пьяницы, дезертиры, висельники, но дело они своё знали, а щедрая плата гарантировала их верность.

«Новые» облюбовали под жильё центр виллы, где в стенах зияли дыры, а потолки сохранились местами. Наёмники прибыли со своими женщинами и собственными пистолетами, саблями и ружьями. Ссор не затевали, сразу признав авторитет Шалона. Да и с чего бы им дёргаться? За минимум усилий им платили хорошие деньги. С работодателем они почти не сталкивались. На террасу новые не совались, а он покидал своё убежище лишь ради редких прогулок по внутреннему двору в очередном раззолоченном мундире. Шлюхи его не интересовали. Всего один раз он приказал привести к себе девку. Вернулась она в полном недоумении. Делать он с ней ничего не делал, просидел минут двадцать, неотрывно глядя в море, там, где на севере за горизонтом находилось логово другого изгнанника, Наполеона Бонапарта. Затем, словно вспомнив о потаскухе, он отпустил её слабым взмахом ладони. И зачем звал? Новые считали «графа Понятовского» тронутым чудаком. Чудаком полезным, ведь платил он вдосталь, кормил досыта, поил допьяна, а, когда из деревни к нему явились родственники изнасилованной кем-то из наёмников девчонки, не скупясь, отсыпал им золота. Виновника же наказывать не стал, устроил подобие учений, в конце которых заявил опешившему Шалону:

— Надо бы нам пушку.

Сержант Шалон на миг прикрыл глаза, досчитал до десяти и спокойно спросил:

— Есть необходимость, мсье?

— Жизненная необходимость!

Дюко втемяшилось, что он может чувствовать себя в безопасности лишь при наличии пушки. Он показал сержанту позицию на южном краю виллы, откуда полевое орудие будет держать на мушке дорогу:

— Так что езжайте в Неаполь, Шалон, и без пушки не возвращайтесь.

Спустя три дня Шалон приехал с устаревшим «кузнечиком», лёгкой пушкой, полвека назад стоявшей на вооружении пехотных батальонов некоторых армий. Предполагалось, что для переноски орудия достаточно двух человек. Изобретатель, видимо, никогда не пробовал пробежаться по пересечённой местности с метровой бронзовой бандурой на плече. Лафет орудию заменяли четыре крепкие подпорки. При выстреле пушка подпрыгивала и опрокидывалась, чем и заслужила прозвище.

— Всё, что нашёл, мсье. — смущённо оправдывался Шалон.

Дюко же был счастлив. Неделю со скалы гремели пушечные выстрелы. Трёхсотграммовый пороховой заряд забрасывал двухсполовинойфунтовое ядро на шесть сотен метров. Потом забава Дюко надоела. К тому же он некстати вспомнил, что «кузнечиками» в Испании французы звали английских стрелков, и страх перед Шарпом вновь безраздельно завладел очкастым майором.

В день, когда Шарп и Харпер покинули шато, Люсиль обнаружила на комоде в своей комнате сложенный листок. На бумаге было крупно выписано её имя. Под запиской лежали двадцать английских золотых гиней.

Принимать монеты Люсиль не хотелось. Они попахивали подачкой, что чувствительно задевало дворянский гонор виконтессы де Селеглиз. Знай она куда, не колеблясь, вернула бы монеты, привезённые майору, очевидно, ирландцем. В записке Шарп на ломаном французском благодарил мадам Кастино за приют и заботу, выражая надежду, что гинеи компенсируют хозяйке неудобства, связанные с пребыванием в шато чужаков, и обещал сообщить ей об исходе их дела в Неаполе.

Люсиль задумчиво перебирала золотые кружки. В сыроварне требовали замены стропила, яблони давно не прививались, а девушка втайне мечтала о маленьком двухколёсном экипажике с послушным пони в оглоблях. Денег, оставленных Шарпом, хватило бы с лихвой на перечисленное, а ещё на приличное надгробие брату с матушкой, так что Люсиль смирила родовую спесь и сгребла монеты в карман фартука.

— Теперь полегче будет. — флегматично заметила Марианна.

— Полегче?

— Англичане ушли.

Пожилая кухарка, когда-то вскормившая Люсиль своим молоком, свежевала зайца, подстреленного Шарпом с Харпером накануне.

— Тебе не нравится майор, Марианна? — изумилась Люсиль.

— Майор — достойный человек, мадам. Мне он по душе. В деревне вот болтают невесть что.

— А.

В деревне давно чесали языки о романе между Люсиль и живущем у неё англичанине.

— Пусть болтают. Клевета не превратит белое в чёрное.

Марианна не пререкалась. Житейская мудрость подсказывала ей, что в чёрное, конечно, клевета белое превратить не способно, зато основательно подпачкать — вполне. К тому же, нет дыма без огня.

Люсиль сказала, что должна кое-кому написать, а потому некоторое время попросила её не беспокоить. Поразмыслив, добавила, что будет признательна, если мельников сынишка отнесёт её письмо на почту в деревню.

Вечером послание было на почте. Оно адресовалось мсье Ролану, стряпчему казначейства. Ему Люсиль открыла правду. «Англичане не хотели, чтобы их нашли, — писала она, — боясь, что им не поверят. Меня их доводы убедили, мсье. Ручаюсь, они невиновны. Пока они жили в шато, я не могла Вас известить. Теперь они уехали, и я спешу поведать вам, что моих родных убил и присвоил золото императора человек по имени Пьер Дюко. Он скрывается в Неаполе, и англичане поехали его ловить, ибо это единственный способ для них очиститься от обвинений. Я была бы безмерно признательна Вам, мсье, если бы Вы оказали им содействие…»

Письмо было отправлено, и Люсиль приняла ждать. Стояла небывалая жара. Кавалерийские патрули разогнали разбойников, так что мадам Кастино могла себе позволить прогулки в новой двуколке по окрестностям. Англичанина быстро забыли, крестьяне вовсю судачили о грядущей свадьбе вдовы Кастино и доктора, ибо на прогулках их всё чаще видели вместе. Врач был хорошей партией для мадам. Старше неё, спокойный и солидный.

Доктор был другом Люсиль. Другом и не более. Только ему она рассказала о письме и пожаловалась, что в ответ дождалась только краткого уведомления: мол, письмо я получил.

— Может, майор Шарп был прав?

— Прав? В чём?

Лекарь направил пони вверх по пологому склону холма. Природа тешила взор, но Люсиль было не до красот пейзажа:

— Майор не желал, чтобы я связывалась со мсье Роланом. Он жаждет крови Дюко. Наверно, майор разъярился бы, узнав, что я всё же написала стряпчему.

— Зачем же вы писали?

Люсиль пожала плечами:

— Потому что правильнее предоставить это дело властям.

— Майор Шарп так не думает.

— Майор Шарп — упрямый осёл.

Доктор улыбнулся. Он остановил бричку на естественной смотровой площадке. Люсиль рассеянно скользила взглядом по гряде холмов на юге. Эскулап простёр руку и тепло, с гордостью, сказал:

— Франция.

— Осёл самый настоящий. — Люсиль не слышала доктора, — Самонадеянность может стоить ему жизни. Надо было просто сдаться властям! Я бы поехала с ним в Париж и доказывала его непричастность ко всем этим ужасным преступлениям. Но нет, ему надо обязательно пустить в ход свою острую железку! Иногда я совершенно не понимаю мужчин. Как дети!

Она раздражённо отмахнулась от осы:

— Возможно, он уже мёртв.

Доктор пристально глянул на Люсиль:

— Почему вас так волнует гипотетическая гибель майора Шарпа, мадам?

Люсиль помешкала и повела плечом:

— Во Франции и так много детей без отцов.

Доктор смотрел на неё, не веря тому, что логически вытекало из её слов. Она повернула к нему лицо и с вызовом произнесла:

— Я ношу ребёнка майора.

Доктор потерял дар речи.

— Вы — первый, кому я доверилась. Последние три недели я даже к причастию не хожу, чтобы не исповедоваться.

Врач в её собеседнике взял верх над обывателем:

— Вы не обманываетесь насчёт беременности? Всякое бывает.

— Я заметила три недели назад. Я не обманываюсь. — Люсиль засмеялась и робко спросила, — По-вашему, я совершила грех?

Лекарь усмехнулся:

— Вопросы греха вне моей компетенции.

— Шато нужен наследник. — хмурясь, объяснила Люсиль.

— Вы поэтому решились родить от англичанина?

— Я говорила себе, что да… Только это малая часть правды. — она помолчала, устремив взгляд на горизонт, — Похоже, я люблю майора, и не спрашивайте, как так вышло. Я не хочу любить его, а люблю. Он женат, а так…

— Так?

— А так, незаконнорожденное дитя незаконнорожденного английского солдата появится на свет зимой, и я хочу просить вас, милый доктор, принять роды.

— Само собой, мадам.

— Мне бы хотелось, чтобы людям рассказали о моей беременности именно вы, милый доктор. И не таите, кто отец.

Люсиль решила, что косточки ей будут перемывать так или иначе, а, чем раньше она им приестся, и к моменту рождения ребёнка пересуды утихнут.

— Марианне я скажу сама.

Доктору, хоть он и питал к вдове искреннее расположение, не терпелось поделиться тайной Люсиль со знакомыми. Лекарь попытался предвосхитить вопросы, которые будут ему задавать:

— А майор? Он вернётся к вам?

— Не знаю. — тихо призналась Люсиль, — Просто не знаю.

— А вы бы желали его возвращения?

Люсиль быстро отвернулась, но врач успел заметить слёзы, блеснувшие у неё на глазах.

В ближайшее воскресенье девушка пришла со всеми в церковь и после службы исповедалась кюре. Деревенские потом говорили, что не видели мадам Кастино такой счастливой много лет. Напускная весёлость Люсиль не могла обмануть лишь старую кухарку. Кормилица замечала, как часто девушка всматривается в дорогу от Селеглиз, будто ждёт, что на ней появится одинокий всадник в зелёном.

Жаркие недели лета в Нормандии сменяли друг друга, а всадника не было.

Глава 12

Путешествие вышло долгим. Их всё ещё искали, поэтому Шарп старался избегать людных мест. На деньги Харпера друзья купили трёх отличных лошадей и, забрав из Парижа Фредериксона, двинулись на юг. Странствовали в штатском, приторочив завёрнутые в холстину мундиры с оружием к сёдлам. Крупные города стрелки объезжали стороной. Завидя конных в униформе, сворачивали с тракта. Напряжение оставило стрелков только, когда они пересекли границу с Пьемонтом. Дальше встал выбор: тащиться через всю Италию по кишащим разбойным людом дорогам, либо отправиться морем, рискуя попасть в лапы берберских пиратов.

— Я бы хотел заехать в Рим. — мечтательно сказал Фредериксон, — Но по воде мы сэкономим прорву времени.

Шарп и Харпер с ним согласились. Лошадей друзья продали и поднялись на борт каботажной лохани, переползающей от порта к порту с постоянно меняющимся в трюме грузом. Сырые кожи, балки, вино, шерсть, свинцовые чушки… Менялись грузы, менялись пассажиры. Однажды на горизонте показался грязный серый парус, и побледневший капитан в страхе перед североафриканскими корсарами приказал извлечь из трюма длинные вёсла, за которые посадил пассажиров-мужчин. Как они ни тужились, через два часа их посудину обогнал английский шлюп. Фредериксон отшвырнул весло и, глядя на покрытые водянками ладони, выдал продолжительную и, очевидно, непристойную тираду на итальянском в адрес перестраховщика-капитана.

Познания друга в итальянском восхитили Шарпа. Фредериксон пожал плечами:

— Преимущества классического образования. Легко учить итальянский, ведь он — не более чем основательно испорченная латынь. Я иду спать. Коль нашему остолопу-капитану вновь что-то померещится, не трудитесь меня беспокоить.

Деньги Харпера таяли, как снег, и проклятая лохань волоклась со скоростью улитки. Однако хуже всего Шарпу приходилось из-за тени Люсиль, незримо встающей между ним и Фредериксоном. При встрече в Париже капитан поинтересовался здоровьем мадам Кастино. Шарп ответил небрежно, не углубляясь в подробности. Красавчик Вильям не настаивал. Можно было предположить, что капитану удалось изгнать из сердца неприступную вдову, если бы расспросы не повторялись так часто. Покончить с ними Шарп мог единственным способом: чистосердечно поведав Фредериксону о том, что произошло между майором и Люсиль. Делать это Шарпу ох, как не хотелось. Как-то вечером их посудина приближалась к рассыпанным по берегу огонькам порта. К взявшемуся за леерное ограждение майору неслышно подошёл Фредериксон.

— Я вот что думаю… — нарушил он молчание, — Пожалуй, я загляну к мадам Кастино. Поблагодарю хотя бы.

В который раз Фредериксон пытался вызнать у Шарпа, рада ли будет видеть капитана Люсиль.

Горизонт освещали вспышки далёких молний. Там гремела гроза.

— Полагаете, надо?

— Я давно убедился, что в отношениях с женщинами «полагать» бессмысленно. — изрёк Фредериксон, — Сейчас я просто собираюсь последовать вашему совету.

Шарп неопределённо качнул головой и, упреждая следующую реплику капитана, бодро осведомился, не показалось ли ему, что приготовленное коком мясо имело странный вкус?

— У всего, что мы едим на этом корыте, странный вкус. — буркнул Фредериксон, недовольный сменой темы.

— Кок сказал, что это кролики. Вчера я был на камбузе. У тушек отсутствуют лапы и головы.

— Вы что, любите глодать кроличьи лапы?

— Да не особенно. Кролика продают без лап и головы в том случае, если он на днях ещё мяукал.

— Приятного аппетита! — едко прокомментировал капитан, — Нам это жрать минимум пару дней. Может, вы отвлечётесь от гастрономии?

— Конечно, простите. — Шарп отвёл от друга взгляд.

— Вы, наверно, были правы. Надо быть настойчивее. Женщины, как и крепости, покоряются упорным. Так ведь?

— Иногда.

— Иногда? — повторил Фредериксон недоумённо, — Послушайте, Ричард, давайте без обиняков. Мне нужен ваш совет. Мне известно, что вы испытываете к подстрелившей вас мадам Кастино…

— Нет, неизвестно. — Шарп набрал воздуха. Сейчас или никогда, — Я и она…

— Как кошка с собакой. Да, я знаю. — перебил его капитан, — Видите ли, я надеялся, что смогу забыть её. Только ничего не выходит. Она каждую минуту со мной, что бы я ни делал, где бы ни находился, понимаете? Я буду настойчив, я добьюсь её, но мне нужен ответ: есть ли у меня шанс? Вспоминала ли она обо мне? И, если вспоминала, то как?

Приступ отчаянной смелости прошёл. Шарп смотрел на друга и сознавал, что не в силах убить его наповал своим признанием. Фредериксон прочёл по его лицу ответ, которого страшился:

— Мадам не хочет меня видеть, так?

— Нет, Вильям…

— Не надо! — с мукой в голосе остановил Шарпа капитан.

Он хотел закончить разговор до того, как подробности окончательно разрушат его самоуважение. Шарп беспомощно молчал. Капитан скрипнул зубами и мёртво попросил:

— Давайте больше не возвращаться к этой теме.

Шарп предпринял последнюю попытку:

— Я хочу вам всё-таки ска…

— Не надо, умоляю вас! Уж кто-кто, а вы-то должны понимать, что я сейчас чувствую!

Харпер, наверняка, по секрету рассказал капитану о Джейн, однако до сего момента Фредериксон ни словом, ни намёком не позволил себе в общении с Шарпом выдать своей осведомлённости.

Ни Шарп, ни Фредериксон о Люсиль Кастино больше не упоминали. Харпер пару раз заикнулся было, но, видя реакцию друзей, сделал соответствующие выводы. Единственной темой для разговоров, кроме быта, остался Дюко и возмездие ему.

Зримым подтверждением близости этого возмездия стал Неаполь, куда их судно прибыло жарким влажным утром. Сначала ветер донёс с юга смрад загаженных улочек, следом в первых лучах солнца Шарп заметил дымок курящегося вулкана в небе. Потом появилась туманная гряда гор и, наконец, сам Неаполь — беспорядочное нагромождение грязных домишек, будто вытряхнутых мусорщиком из мешка на склон холма. В бухте было тесно от кораблей: рыбачьих лодок, военных шлюпов, купеческих судов. В бухте, куда трёх стрелков привело возмездие.

Мсье Ролан клял вдову Кастино на все лады. Ну, почему она не написала ему раньше? Теперь англичане ускользнули, и мсье Ролан, довольствуясь вместо точных сведений обрывками, что дура-вдова догадалась выведать, был вынужден действовать с несвойственной ему поспешностью.

Донесение мсье Ролана было помещено в полую рукоять сабли врача-швейцарца, загнавшего шесть лошадей, чтобы добраться до средиземноморского побережья. Оттуда быстроходная бригантина единомышленника доставила доктора на остров Эльба. Английский фрегат, стерегущий гавань Портоферрайо, не заинтересовался бригантиной, а, даже, если бы заинтересовался бригантиной, не нашёл бы ничего необычного: один из личных врачей Наполеона вернулся к нему на службу.

В передней большого дома над морем, пышно именуемого «Императорским дворцом», донесение извлекли из тайника и послали нарочного за императором, осматривавшего земли во внутренних областях острова на предмет выращивания там пшеницы.

Вечером того же дня Наполеон возбуждённо вышагивал по саду за «дворцом». Редкая удача — среди его немногочисленной свиты нашёлся человек, не только знавший Дюко, но и сталкивавшийся с теми двумя стрелками.

— Завтра плывёте в Неаполь с дюжиной солдат. — приказал император вытянувшемуся перед ним Кальве, — Мюрат помогать мне не захочет. Хотя, чем чёрт не шутит? Обратитесь к нему, Кальве, только не вздумайте проболтаться о золоте. Запах наживы кружит Мюрату голову, как кобелю — запах течной суки.

— Что же мне сказать гадёнышу?

— Придумаете что-нибудь. — император посмотрел на честную бесхитростную физиономию генерала и вздохнул, — Я вас сообщу, что сказать.

Бывший маршал, а ныне властитель королевства Неаполитанского Иоахим Мюрат принять посланца Наполеона отказался. Вместо него Кальве привели к тучному кардиналу на роскошном троне. Кальве не обратил внимания на протянутую для поцелуя руку, чем обозлил сановника. Кардинал, тем не менее, неудовольствия показывать не стал. Он привык к высокомерию французов и знал, как превратить его в смирение.

— Вы посланы, — сказал кардинал на хорошем французском, — императором Эльбы?

— С миссией доброй воли. — важно ответствовал Кальве, — Его Величество хочет жить в мире с братьями-монархами.

— Его Величество всегда так говорил, — усмехнулся кардинал, — Когда убивал солдат братьев монархов тоже.

— Очень любезно со стороны Вашего Высокопреосвященства поправить меня.

Кальве едва удержался от колкости. Правя ничтожным клочком суши, Наполеон всё равно был монархом более великим, нежели марионеточный королёк игрушечного королевства. Да и кто знал Иоахима Мюрата до того, как Наполеон вынул его из навозной кучи, отряхнул и сделал тем, кем он является сейчас?

Кардинал развалился на мягких подушках:

— Я испытываю сильнейшее искушение, генерал, выдворить вас из королевства. Ваш хозяин принёс Европе много неприятностей, и я опасаюсь, вы и ваши головорезы намерены нарушить тишь и порядок нашего процветающего государства.

У Кальве вызывали сомнения как «тишь и порядок», так и процветание этого «государства». То, что кардинал может выкинуть генерала, сомнений не вызывало. Кальве учтиво пояснил, что он послан в Неаполь не для нарушения спокойствия. Его цель — найти некоего офицера.

— Майор Дюко верно служил Его Величеству, и Его Величество хочет предложить майору место при дворе.

Шпионы кардинала не ели хлеб зря. Кто такой «граф Понятовский» церковник уже был извещён. Знал он и о существовании сундука. Генерал Кальве мог сколько угодно распинаться в том, что его привела забота Наполеона о верном слуге. Кардинал не вчера родился. Забота Наполеона о сундуке «графа Понятовского» привела Кальве в Неаполь.

— В нашем королевстве нет никого, называющего себя «Пьер Дюко».

— Император будет весьма признателен Вашему Высокопреосвященству за помощь в розыске майора Дюко.

Кардинал поднял брови:

— Признателен? Эльба — маленький остров. Там, по-моему, растут оливы… Устрицы есть, да? Тутовые деревья есть? — он подмигнул носатому священнику за боковой конторкой. Тот растянул узкие губы в угодливой ухмылке, — В чём же может выражаться признательность вашего хозяина, генерал? В можжевеловых ягодах? Или сушёной рыбе?

— Его Величество будет благодарен. — набычившись, повторил Кальве.

Кардинал скучающе оглядел француза:

— Если ваш этот Дюко у нас, а я о нём не слышал, значит, он — уважающий наши законы господин, и я не вижу причин предавать его в руки вашего хозяина.

И тогда Кальве разыграл козырь, подсказанный ему императором:

— Предавать? Что вы! Правильнее, спасать. Его ищут англичане. За ним охотятся специально отряженные люди, и я не думаю, что они собираются вручить ему медаль или предложить пост в новом французском правительстве. Может быть, они уже в Неаполе.

Кальве полагал, что опередил Шарпа, мсье Ролан торопился с донесением, как мог, но кашу маслом не испортишь.

Кардинал задумался. Вмешательство англичан меняло картину. Французов, сажавших в оккупированных итальянских городах «Деревья Свободы», следом освобождая горожан от бремени имущества и жизней, здесь не любили. Хуже них были только англичане, по-воровски налетавшие с моря, чтобы под тем же предлогом «освобождения» творить бесчинства и трусливо бежать при первом же французском выстреле. После отречения Наполеона британцы распоряжались на Аппенинском полуострове, как хотели, и кардинал натянуто улыбался их наглецу-послу, изображая радость от присутствия на рейде Неаполя шести английских боевых кораблей, якобы призванных дать укорот алжирским пиратам. Глазки Его Высокопреосвященства превратились в щёлочки:

— Англичане никогда не интересовались этим вашим Дюко.

— Как видите, Ваше Высокопреосвященство, в отличие от императора, англичане не считают нужным спрашивать вашего дозволения, хозяйничая на вашей земле. — подлил масла в огонь проинструктированный Наполеоном генерал, — По моим данным, сюда направлена британская группа с целью захвата майора Дюко.

Кальве благоразумно умолчал, как о том, что «группа» состоит из трёх человек, так и о том, что на саму эту троицу объявлена охота.

— Вас послали убить их? — осведомился кардинал.

Если француз не блефует, он может пригодиться.

— Ну, что вы, Ваше Высокопреосвященство! Миролюбие императора общеизвестно. Он никогда не покусился бы на покой, царящий в вашем королевстве! Я попытаюсь переубедить их.

— Вы не похожи на дипломата, генерал. Я бы сказал, что меч вам привычнее слова.

— Да, я — солдат. — признал Кальве, — Я начинал боевой путь, сражаясь с австрийцами. Тех бить было легко, чего не скажешь о русских, с которыми я дрался потом.

Кальве закончил войну командиром бригады, выслужившись из рядовых. Он был одним из «дворняг Наполеона», храбрец, которого вознесла наверх отвага и умение увлечь за собой людей. Он не был умником, он был везунчиком. Кампанию за кампанией Кальве истреблял врагов своего обожаемого императора. Из России его бригада вышла, потеряв половину личного состава, но сохранив до конца дисциплину и исправное оружие. Многие считали это чудом, только у чуда имелось простое объяснение: бойцы Кальве боялись своего кряжистого генерала больше, чем русских казаков и партизан. Обидных неудач в его жизни было немного и, не считая русской кампании, чувствительнее всего задел его самолюбие майор английских стрелков Шарп под тес-де-Буш. Потому-то генерал Кальве и взялся за это поручение. У него имелся личный интерес.

Откровения генерала кардинал пропустил мимо ушей:

— Как их узнать, англичан ваших?

Кальве видел Шарпа и Фредериксона под Тес-де-Буш, потом в дыму схватки за Тулузу. Он не был уверен, что опознает их при встрече, но мсье Ролан предусмотрительно составил подробное описание внешности обоих стрелков. Впрочем, баловать ли кардинала, Кальве ещё не решил:

— Мне пришлют описание со дня на день, Ваше Высокопреосвященство.

— Какие у них планы?

Кальве пожал плечами:

— Убить Дюко, а зачем-почему… Кто поймёт английский сплин?

Действительно, хмыкнул про себя кардинал. И кто поймёт, почему французский генерал врёт, как сивый мерин? Не иначе, потому что речь идёт о золоте. За сундуком «графа Понятовского» охотятся и Наполеон, и англичане. Так почему бы к ним не присоединиться кардиналу? Соглядатаи с Виллы Лупиджи докладывали Его Высокопреосвященству, что постояльцы намерены после Нового года пуститься в дорогу. Золотой гусь упорхнёт на север, и денежный ручей иссякнет. А, может, и не иссякнет? Сам Господь послал этого Кальве! Кардинал сладко улыбнулся генералу:

— Помогите нам отыскать англичан, мсье, и мы попробуем свести вас с этим… Как вы сказали? Дюко, да?

— Допустим, я найду их…

— Найдёте, приведёте к нам. Для путешественников подобного рода у нас достаточно места в тюрьме.

— И вы сведёте меня с Дюко?

— Да. Обещаю.

Небрежно благословив, кардинал отпустил Кальве и повернулся к горбоносому священнику:

— Как думаешь, поверил он мне?

Отец Липпи неопределённо наморщил лоб. Кардинал скривился:

— Хорошо, спрошу по-другому. Ты веришь в рассказки французика?

— Не особенно, Ваше Высокопреосвященство.

— Ты не безнадёжен. Что посоветуешь?

Отец Липпи, давно смирившийся с ролью оселка, на котором кардинал оттачивает остроту своего ума, осторожно произнёс:

— Граф Понятовский щедро жертвует в казну Вашего Высокопреосвященства.

— И?

— По моему скромному разумению, графа надо предупредить. А он в долгу не останется.

Кардинал довольно хохотнул:

— Ах, отец Липпи, отец Липпи… Мать наша — святая церковь не просуществовала бы восемнадцать столетий, мысля так прямолинейно. Положим, генерал Кальве наткнётся на англичан. Что он сделает?

— Передаст их нам?

— Ха! — победно фыркнул кардинал и свысока объяснил, — Генерал — солдафон, а не словоблуд. Таких дуболомов посылают не сюсюкать. Англичан (буде они существуют) генерал постарается захватить сам, дабы выпытать у них сведения о местопребывании майора Дюко. Положим, захватит. Положим, выпытает. Нам он их передавать не будет. Первым делом он нападёт на виллу, ведь его хозяину позарез нужен заветный сундучок. И что тогда?

— Кровопролитие?

— Ещё и какое! И тогда нам черёд действовать. Напав на «графа», Кальве становится преступником. Если ему удаётся прикончить «Понятовского», мы, как блюстители порядка, арестовываем преступников. Содержимое сундука отходит матери-церкви на помин души покойного. Если же «граф» отбивает атаку Кальве, мы арестовываем оставшихся в живых негодяев, и нам в этом случае обеспечена та самая благодарность, о которой ты говорил. При любом исходе церковь не будет внакладе.

Под «церковью» скромный священнослужитель, конечно же, имел в виду себя.

Липпи восхищённо прищёлкнул языком:

— А англичане?

— А что нам англичане? Пусть Кальве их найдёт первым, и мы ему в этом всемерно поможем.

Если власти Неаполя сами покусятся на посланцев Лондона, вони не оберёшься. Кардинал растянул губы:

— Кальве управится с англичанами, А мы — с Кальве.

Политика, думал кардинал, штука несложная для того, кто не верит никому до конца, тщательно процеживает информацию, держит сокровищницу полной и умеет заставить других таскать для себя каштаны из огня. Пыхтя, Его Высокопреосвященство сполз с кресла и вперевалку отправился ужинать.

Два дня потратил Фредериксон, чтобы выяснить, что Вилла Лупиджи находится не в окрестностях Неаполя. Ещё день ушёл на то, чтобы отыскать возчика, который за последние крохи запасённых Харпером денег указал направление и растолковал дорогу. До виллы был день пути на север по-над морем.

— Охраняется, наверно. — предположил Шарп.

— Какой глубокомысленный вывод! — резко заметил Красавчик Вильям.

— Идти, пожалуй, лучше ночью. — Шарп старался не обращать внимания на дурное расположение духа капитана.

— Когда выдвинемся? — Харпера напряжённость, возникшая между друзьями, выводила из себя, и он прикладывал все силы, чтобы разрядить обстановку.

— Выдвинемся, как стемнеет. — решил Шарп, — У виллы будем на рассвете, день понаблюдаем, ночью нападём. Вы не возражаете, Вильям?

— С чего бы мне возражать?

Когда они покинули постоялый двор, солнце уже скрылось за горизонтом. Неряшливо одетые стражники на городской заставе не обратили на путников никакого внимания. Задымленный вонючий город остался далеко позади, и лишь тогда у Шарпа отлегло от сердца. Было приятно чувствовать под ногами дорогу и знать, что в конце её ожидает простая солдатская работа. То, что можно сделать быстро и жёстко. На войне всё было просто, сложности принёс мир. С поимкой Дюко закончится ясность, и снова начнутся сложности. Джейн и Люсиль. Имена их отдавались в мозгу Шарпа в такт шагам. Хочет ли его возвращения Джейн? Какую из них он хочет сам? Вопросы теснились в шарповой голове, и ни на один из них у него не было ответа.

Ночь выдалась тёплая и безветренная. Луна взошла над Везувием и брезгливо убралась от его дыма к морю. Дорога светлой лентой пролегла меж чёрных полей. Где-то в стороне глухо вздыхал прибой. Сова ухнула, пролетая над троицей стрелков, и Харпер перекрестился. Сова — птица смерти.

Около одиннадцати друзья сошли с дороги и расположились в рощице падубов. Там они содрали с себя штатские тряпки и облачились в зелёные мундиры. Не рано ли, думал Шарп, до виллы ещё шагать и шагать. Впрочем, сомнения развеялись, стоило стрелку почувствовать на боку тяжесть палаша.

— Так лучше, правда? — Фредериксон пристегнул к поясу саблю.

— Гораздо. — отозвался Шарп.

Капитан вытащил саблю из ножен, оглядел лезвие и примирительно сказал:

— Вы уж простите мне мою резкость, Ричард. Я, наверно, обидел вас.

— Не то, чтобы очень. — смутился Шарп.

— Простите. Ради Бога, простите.

Радость от того, что натянутость меж ним и Фредериксоном исчезла, сменилась острым приступом вины, едва Шарп вспомнил о Люсиль.

— Вильям… — начал майор, но осёкся.

Момент для признания был не слишком подходящий. Харпер, услышав извинение капитана, довольно лыбился, и Шарпу расхотелось откровенничать:

— Я тоже, Вильям, вёл себя не ангельски.

— Это всё мир. — улыбнулся Фредериксон, — К чёрту мир! Да здравствует война!

Он отсалютовал друзьям саблей. Боевой азарт проснулся в Шарпе. К чёрту мир, думал майор, к чёрту Джейн, к чёрту Россендейла, к чёрту Люсиль! Да здравствует война!

Выбравшись из падубов, друзья обогнули спящую деревню. Лаяли учуявшие перехожих чужаков собаки. Ниже селения, у самого моря, белели мраморные колонны. Фредериксон датировал их поздней Римской империей и, хоть с ним никто не спорил, принялся с жаром доказывать свою точку зрения. Далеко за полночь дорога вильнула в глубокую расщелину, тёмную, как спуск в ад.

Друзья остановились.

— Паршивое местечко. — высказался Харпер.

— Для засады идеально. — поддержал его Фредериксон.

Шарп поморщился. Лезть во мрак не хотелось. Выбора, однако, не было. Пытаясь обойти расщелину, стрелки могли заблудиться.

— Хочешь-не хочешь, а идти придётся. — подвёл итог Шарп.

Крутые склоны оврага поросли кустарником. Желая осмотреться, Шарп полез наверх, но лишь без толку ободрал ладони о ветки ежевики. Дно лощины то поднималось, то опускалось, и за очередным извивом открылся относительно прямой участок, тянущийся километра три, расширяясь и переходя в равнину, отчёркнутую сбоку пляжем. Пустынность пейзажа и царящая вокруг тишина убаюкивали, будто говоря: это не Испания, где враг притаился за каждым кустом, это мирная благословенная Италия. На севере, далеко впереди, гнилыми зубами чернели низкие горы. Где-то там стрелков ожидала Вилла Лупиджи. Шарп мотнул головой, указывая на горы друзьям:

— Конец нашего пути.

Фредериксон задумался. Харпер замурлыкал под нос что-то на гэльском. Капитан, поотстав от идущего первым ирландца, вполголоса поинтересовался у Шарпа:

— По-вашему, он найдёт себя вне армии?

— У Патрика редкий талант всюду чувствовать себя, как рыба в воде.

— Счастливчик. — вздохнул капитан, — Мне бы так.

— Да бросьте, Вильям. Вам на войне везло, неужто в мирной жизни не повезёт?

— Дай-то Бог. Если женщине-свинье повезло, значит, и у меня надежда есть.

Офицеры замолчали. Харпер пел всё громче, и эхо металось меж отвесных стен расселины.

Фредериксон поправил на плече ремень винтовки:

— Харпер счастлив в браке?

Догадываясь, куда клонит капитан, Шарп ответил:

— Очень. Какой бы субтильной ни казалась его Изабелла, хватка у неё железная.

Фредериксон жадно ухватился за ответ друга:

— Как и у мадам Кастино, правда?

— Правда.

— В жизни ей досталось.

— Бывает и хуже. — кисло заметил Шарп.

— Бывает, конечно. Только у неё бытьё — не мёд. Семья погибла, поместье на ней, а она не жалуется. Сильная женщина.

Шарп сделал попытку сменить предмет беседы:

— Сколько, по-вашему, нам ещё идти по оврагу? Километр, полтора?

— Да, наверное. — невпопад согласился Фредериксон и воодушевлённо продолжал гнуть свою линию, — Знаете, я для себя решил: еду в Лондон, выхожу в отставку и пулей в Нормандию! Когда, пользуясь вашей метафорой, не удалась эскалада[17], надо вести осаду по всем правилам. Крепости берут упорством. Так?

— Ну… Так.

— А уж я-то буду упорнее упорных. Засуну куда подальше гордыню и буду осаждать мадам Кастино, пока она не скажет: «Да!»

Признания было не избежать.

— Вильям. — сглотнул слюну Шарп.

— Да, Ричард? — будущее счастье с Люсиль, нарисованное капитану воображением, наполнило его благодушием.

— Мне надо вам кое-что сказать… — начал Шарп, ужасаясь тому, что собирается сделать.

На долю секунды он поддался искушению оставить всё, как есть, забыть о Люсиль Кастино, пусть сама выпутывается, когда к ней прилетит окрылённый надеждой Фредериксон.

— Слушаю вас?

— Женщины — помеха дружбе…

Фредериксон хмыкнул:

— Вы боитесь, что мы будем редко видеться после свадьбы? Вздор, Ричард, вы всегда будете желанным гостем, где бы ни жили мы… — он запнулся и с дрожью в голосе добавил, — Мы с Люсиль.

— Нет, Вильям, я не об этом… Я… — заторопился Шарп.

Его прервал выстрел, нарушивший безмятежность ночи. Вспышка озарила правый откос пологого расширяющегося буерака. Фредериксон метнулся влево. Шарп кубарем скатился с дороги вправо. Харпер в шаге от него взял наизготовку семиствольное ружьё. Пуля не задела никого из них. В темноте кто-то засмеялся.

— Кто там? — крикнул Шарп по-английски.

Тишина.

— Видишь ублюдка, Патрик?

— Ни черта я не вижу, сэр!

Весело насвистывая, на дорогу впереди вышел человек. Он не таился, будто плевать хотел на трёх съёжившихся метрах в тридцати от него солдат. На нём был длинный плащ, а в руке ружьё. Харпер взял чужака на мушку, но на косогорах за незнакомцем встали силуэты его приспешников. Защёлкали взводимые курки.

— Разбойники? — предположил Фредериксон, оттягивая ударник винтовки.

Шарп тоже поставил винтовку на взвод, хотя понимал, что на их выстрелы немедленно ответит залп.

— Вот твари. — процедил он сквозь зубы.

Дурья башка, он совсем забыл о бандитах, которых в Италии развелось, как на собаке блох. Шарп встал, двигаясь как можно более раскованно, чтобы дать понять засевшим впереди мерзавцам, что он их не боится:

— Вильям, с ними договориться возможно?

— Насколько мне известно, обычно возможно. Только самое малое, чего мы лишимся — нашего оружия.

Фредериксон тоже поднялся и обратился к незнакомцу по-итальянски:

— Кто вы?

Тот хихикнул, медленно приблизился к стрелкам. Подойдя к Шарпу, он спросил по-французски:

— Помните меня, майор?

На лице Шарпа в свете луны отразилось недоумение. Незнакомец фыркнул и сбросил с плеч плащ. Незнакомец был невысок, коренаст, в тёмно-синей форме с потемневшим золотым шитьём.

— Бонжур, майор Шарп.

— Кальве! — изумлённо выдохнул стрелок.

— Генерал Кальве! — кичливо поправил его француз, — А вас и майором-то стыдно звать. Вы ломились по оврагу не как солдаты, а как шлюхи в поисках клиента! Тьфу! Вас тут хоть с оркестром можно было подстерегать, вы всё равно чёрта с два бы что услышали!

Шарп досадливо скрипнул зубами. Кальве был прав. Вот она, плата за беспечность. Француз пальцем убрал от себя дуло винтовки, шагнул к Шарпу вплотную и, встав на цыпочки, вдруг залепил майору звонкую пощёчину.

— За известь! — сурово пояснил он.

Шарп понял, что имеет в виду генерал. Под Тес-де-Буш майор применил против наступающих французов известь, выжигая атакующим глаза и обратив в бегство. Память об этом, очевидно, до сих пор ранила Кальве.

— Только англичанин мог воспользоваться такой мерзкой уловкой против сопливых новобранцев. Были бы со мной мои ветераны, англичанин, ты бы живым оттуда не ушёл!

Шарп лихорадочно соображал, каким ветром занесло французского генерала на захолустную итальянскую дорогу? И сколько с ним людей? Майор стрельнул взором за спину Кальве. Тот уничижительно засмеялся:

— Думаешь, мне нужна помощь, чтоб удавить тебя, англичанин? Найти тебя — да, а справиться с тобой мне хватит голых рук!

— Помощь, чтоб найти меня? — вычленил нужное Шарп.

— Я послан по твою душу, англичанин. Послан моим императором. Понимаешь ли, я верен тому, кому принёс присягу. Не то, что сволочь, пылко лижущая задницу Бурбону. Человечек отписал из Парижа императору. Император послал меня за тобой, а здесь жирдяй-кардинал подрядил меня арестовать тебя. Ушлые ребята, эти неаполитанцы. Я дал им описание всей твоей компашки, майор, и они пасли вас от самой пристани. И вот вы здесь!

Кальве раскрыл объятия, словно хлебосольный хозяин, приветствующий дорогих гостей.

— Зачем вы искали нас? — осведомился Фредериксон.

— Ух ты! Чудо-юдо умеет говорить! — глумливо пропищал Кальве и буркнул обычным голосом, — Кишки вам выпустить, зачем же ещё? Император приказал, потому что вы спёрли его золото!

— Эй, полегче! Мы золота не крали! — ощетинился Шарп.

— Крали или собирались украсть, какая разница? — ухмыльнулся француз, — А то с чего бы вам Дюко искать?

Генерал пренебрежительно отвернулся от Шарпа и крикнул своим выходить из укрытий.

Французы окружили стрелков, и Шарп заметил, что среди них нет зелёных юнцов. Все они были опытными вояками, опалёнными огнём не одного сражения.

Кальве упёр дуло мушкета Шарпу в кадык:

— Положите-ка на землю свой пугач, майор, и пусть ваши приятели сделают то же самое.

Шарп не двигался.

— Ну что за ребячество, майор? Если вас разоружат мои усачи, они отберут и ваши офицерские зубочистки тоже. Я же прошу всего-навсего бросить огнестрельные игрушки.

Как ни тонка грань, расстаться с оружием добровольно несколько менее унизительно, чем быть обезоруженным кем-то, и стрелки нехотя опустили оружие в дорожную пыль. Едва Шарп выпрямился, в адамово яблоко ему вновь уткнулся мушкет.

— Итак, майор, известно ли вам, где наш общий знакомый Дюко?

— Да! — с вызовом подтвердил Шарп.

— Само собой. — хмыкнул генерал, — Где же?

— Подите к дьяволу, генерал!

— До чего же героично. Умереть под пытками, не выдав врагу самой страшной военной тайны… Да вот беда, не намерен я пытать вас. Я препровожу вас со всем почтением к жирдяю-кардиналу, и он посадит вас в неаполитанскую тюрягу. Вы там не бывали? Некоторым удаётся там выжить, однако паразиты, болезни, голод и грязь превращают их в то, что и человеком-то не назовёшь. А скажете, где Дюко, — пожалуйста, чешите на все четыре стороны. — Кальве нажал на мушкет, больно буравя Шарпу кожу на шее, — Где Дюко, майор?

— Надо было шлёпнуть вас под Тулузой. — выдавил Шарп.

— Так это была ваша пуля? — Кальве хохотнул, — Не родился тот англичанин, что меня убьёт, майор! Хватит цацкаться! Или вы мне говорите, где прячется Дюко, или я пристрелю вас на месте.

Шарп прищурился и так же хлёстко, как перед тем сам генерал, дал ему затрещину.

Голова Кальве дёрнулась вбок. Он попятился и, направив мушкет Шарпу между глаз, прошипел:

— Сволочь!

— Пошёл ты! — выпалил Шарп по-английски.

Кальве нажал на спуск.

Майор шарахнулся, выхватывая из ножен палаш. Лезвие вышло сантиметров на двадцать, прежде чем он осознал, что мушкет не заряжен. Кальве загоготал:

— Сушите штаны, майор, я же разрядил оружие, привлекая ваше внимание. А теперь берите винтовки и айда ловить Дюко.

Он приказал своим бойцам строиться. Усачи послушно сформировали два ряда. Стрелки переглянулись.

— Ну! — прикрикнул на них Кальве, — Долго вы будете прохлаждаться?

Стрелки стояли. Шарп осторожно поинтересовался:

— Вы предлагаете нам идти с вами ловить Дюко?

— Все англичане такие остолопы или только вы, майор? — хихикнул генерал, — Сами посудите, не сдавать же мне вас толстопузому кардиналу? Он мне не сват, не брат, к тому же пускает слюнки при мысли о золоте императора. А золото я должен вернуть императору. Раз вы не желаете мне сообщить, где Дюко, придётся взять вас с собой. Повезло вам, будете сражаться под моим началом. Мы на одной стороне, нравится нам это или нет, англичанин. Союзнички. Правда, я — генерал императорской армии, а вы — три куска английского навоза. То есть, я приказываю, а вы исполняете мои распоряжения с рвением мокроносого рекрута. Что раззявились-то, как монашка в мужской бане? Куда идти?

— Выбор у нас, похоже, небогат. — произнёс Фредериксон.

Небогат. Так Шарп приобрёл в лице Кальве нового командира и нового повелителя в лице императора Эльбы.

Наполеона Бонапарта.

Глава 13

— Кардинал — церковник, а где вы видели церковника, не любящего звонкую монету? — толковал Шарпу Кальве.

Они лежали на гребне холма, поросшего падубами и кипарисами. Отсюда отлично просматривался утёс, на котором была построена Вилла Лупиджи, находящийся в полутора километрах от наблюдательного пункта стрелков. Харпер, Фредериксон и дюжина французов расположились за спинами Кальве с Шарпом на дне мелкой долины под сенью старых олив.

— А ещё кардинал, как всякий церковник, обожает загребать жар чужими руками. В данном случае, нашими.

Кардинал сделал всё, от него зависящее, чтобы облегчить Кальве работу, разве что не рассказал, где Дюко. Кальве отвели домишко, где он и его люди дождались прибытия стрелков в Неаполь. Генерал дал кардиналу описание англичан, и, едва друзья ступили на итальянскую землю, таможенники донесли, что темноволосый дылда и одноглазый уже в городе. В домишко, где квартировал Кальве (недалеко от места их засады), примчался запыхавшийся гонец с докладом: англичане идут по северной дороге, только их трое, а не двое.

— Заметьте, — ухмыльнулся Кальве, — после этого кардинал устранился.

— Почему?

Кальве опустил старую подзорную трубу, на боках которой хватало царапин и вмятин:

— Почему? Мы упокоим Дюко, а кардинал арестует нас и прихватит золото. Нам, англичанин, надо толстяка перехитрить.

Мудрствовать Кальве не собирался. Чем проще, тем лучше. Кардинал, наверняка, предполагал перехватить их на обратном пути, перекрыв дороги. Поэтому генерал отрядил трёх своих ребят в деревушку на берегу моря западнее виллы. Они должны были угнать рыбацкий баркас, желательно с экипажем. Двое из отряженных гренадёров служили матросами во французском флоте до его разгрома.

— Атакуем ночью, — продолжал Кальве, — потому что, если отребье пузатого попытается напасть на нас по свежим следам, мы сможем ударить первыми, и они будут так же беспомощны, как вы накануне.

Ночной бой, считал Кальве, плохо сказывается на боеспособности необстрелянных подразделений. Потому-то он и не посылал свою не нюхавшую пороха бригаду в ночные атаки под атаки под Тес-де-Буш.

— Будь у меня там больше ветеранов, я бы надрал вам задницу!

— Многие лягушатники хвастали, что надерут мне задницу, — мягко возразил Шарп, — А с моей задницей пока всё в порядке.

— Просто вам везёт, как утопленнику. — Кальве заметил движение на вилле и направил туда трубу, — Как вы, кстати, выучили французский?

— Мне помогла мадам Кастино.

— В постели, да?

— Нет. — отпёрся Шарп.

— Хорошенькая, небось?

Шарп поколебался:

— Да.

Кальве сказал со смешком:

— Женщины. Никогда их не понимал. Они облают десяток чистокровных кобелей, чтобы перед дворнягой вроде меня или вас свалиться на спину, как подстреленные. Мне-то жаловаться грех. Помню, одной итальянской герцогине я признался, что мой отец всю жизнь копал канавы, и она тут же затащила меня в койку! — он покачал головой, — Вымотала хуже, чем казачья засада.

— Я же говорил вам, — терпеливо произнёс Шарп, — что не спал с мадам Кастино.

— Серьёзно? С чего бы ей тогда так печься о вашей шкуре?

Генерал успел просветить стрелка относительно письма Люсиль, заставившего Наполеона по-новому взглянуть на роль Дюко в исчезновении золота.

— Она же клялась, что вы невинны, как новорождённый. С чего бы?

— С того, что я невиновен. — в десятый, наверно, раз повторил Шарп.

От заботы Люсиль на душе у него становилось тепло и до странности легко.

— А вы женаты, генерал?

— Боже, да. — Кальве выплюнул табачную жвачку, — Чем мне нравится война, англичанин, так это тем, что держит нас от наших жён подальше, а к чужим поближе.

Шарп усмехнулся и попросил у Кальве подзорную трубу.

— Нападать лучше с того боку.

— Очень ценное замечание. — съязвил генерал, — Думаю, даже деревенский дурачок докумекал бы, что нападать лучше с той стороны.

Шарп насмешку игнорировал. Они с Кальве быстро нашли общий язык, что было неудивительно. Оба вышли из нижних чинов, оба не знали ничего, кроме войны. Кальве поднялся чуть выше, но у него было то, что отсутствовало у Шарпа: бесконечная преданность одному человеку. Шарп никогда не сражался за короля Георга, Кальве никогда не сражался ни за кого и ни за что, кроме императора. Союз с Шарпом генерал рассматривал как явление временное, в данный момент неизбежное. Шарп подозревал, что генерал и в преисподнюю помчится вприпрыжку, буде Наполеону вздумается поглазеть на старика-Вельзевула в клетке.

Вилла Лупиджи, впрочем, на преисподнюю не походила. Оборонительных укреплений здесь не имелось, даже оставшихся в наследство от прежних неспокойных веков. Здесь не было гласиса для заполошного подъёма, равелинов для боковых обходов и изрыгающих картечь пушечных амбразур. Обычные развалины, вознесённые над местностью. Ночью Шарп с Кальве обогнули скалу по кругу, приметив фонари на обращённой к морю стороне и непроглядную темень в руинах на востоке. С востока и решили ударить.

Осталось выяснить число защитников. Наблюдая за виллой, генерал с майором насчитали два с половиной десятка бойцов. Часть из них слонялась у внешней стены. Часть с бабами прохаживалась к морю. Двое дрессировали здоровенных, похожих на волков, собак. Пьер Дюко не показывался. По прикидкам Кальве, у очкастого майора имелось около трёх дюжин бойцов. У самого генерала, за вычетом троицы, посланной за лодкой, десять.

— Драчка будет что надо! — крякнул Кальве.

— Псины меня беспокоят. — поморщился Шарп.

Кальве оскалился:

— Что, англичанин, страшно?

— Да. — не таясь, ответил Шарп.

Честность его произвела на Кальве впечатление.

— Как-то так сложилось, что от боя к бою страха всё больше и больше. Под Тулузой и вовсе…

Кальве выпятил подбородок:

— Я постарался. Беднягам рекрутам так хвосты накрутил, что они в атаку бежали от меня, как сатана от ладана!

— Сражались они славно. — признал Шарп.

— Что толку? Не победили же. Уж вы, дружок, об этом позаботились!

— Не я. Шотландец по фамилии Нэн. А ваши его убили таки.

— Хоть какое-то утешение. Я, вообще-то, шёл туда умирать. А в конце и вовсе пули в спину ждал. Не судилось. Старею, видать. Шутки шутками, а я тоже здорово трусил там. — откровенность Шарпа развязала язык Кальве, — Это всё после России. До неё я просыпался и от мысли, что сегодня я с кем-нибудь сцеплюсь, мне танцевать хотелось. А в России… Там, видать, на каждом привале я терял маленькую частичку своей бесшабашности. Терял, терял, пока она и вовсе не иссякла.

Он внезапно смутился, жалея, что разговорился так некстати:

— Впрочем, лечится болезнь просто. Коньяком.

— А у нас — ромом.

— Коньяк и копчёная грудинка. — облизнулся Кальве, — Перед схваткой — лучшая закуска.

— Ром и говядина. — не соглашался Шарп.

— Дело вкуса, англичанин. В России я сжевал одного из своих капралов. Жестковато, но вполне съедобно.

Кальве отобрал у Шарпа подзорную трубу и принялся разглядывать вымершую прокалённую солнцем виллу:

— Пойдём часа в два ночи. Как считаете?

Шарп отметил, что генерал, при всей его спеси, советуется с ним:

— Разумно. Делимся на две группы. Мы выступим первыми.

— «Мы», англичанин?

— Стрелки, генерал. Наша троица. Мы.

— Кто тут, интересно, командует, я или вы? — возмутился Дюко.

— Мы — стрелки, генерал. Лучшие из лучших, и стреляем мы искуснее любого из вас.

Только гордость, проклятая солдатская гордость побуждала Шарпа идти в авангард. Он похлопал по прикладу винтовки Бейкера:

— Хотите нашей помощи, генерал, пустите нас вперёд. Предпочитаю находиться подальше от ваших обломов, когда они, как стадо быков, грохотом копыт переполошат врага. К тому же, наша зелёная форма больше подходит для ночной атаки, чем ваша. Она темнее.

— Как и ваши души. — проворчал Кальве, — Ради Бога, хотите — идите первыми. Мне-то что. Вдруг свиньи не дрыхнут, а поджидают нас, пусть уж лучше они вас покрошат, чем моих ворчунов. — он отполз по склону назад, — Стоит вздремнуть, англичанин, благо время есть.

На вилле пёс распахнул вверх пасть и завыл на слепящее солнце. Как и солдаты в полутора километрах от утёса, он ждал ночи.

Бойцы Кальве, подобно троице стрелков, носили свою старую форму. Двенадцать гренадёров принадлежали к сливкам императорской армии — к Старой Гвардии.

Попасть в её ряды солдат мог лишь после десяти лет службы, и на дюжину «ворчунов» Кальве приходилось, считай, полтора века драк и походов. Каждый из них, по примеру Кальве, последовал в изгнание за своим императором, и форма на «ворчунах» была та самая, что пугала неприятеля от Испании до России. Тёмно-синие мундиры с алыми обшлагами и отворотами фалд. Высокие медвежьи шапки в чёрных водоотталкивающих чехлах. Помимо мушкета, гвардейцы вооружались полусаблей с семидесятисантиметровым клинком и латунным эфесом. Собравшиеся под оливами гренадёры выглядели величественно. Однако их белые штаны-кюлоты и белые же гетры издали бросались в глаза в лунном свете. Рядом с гвардейцами стрелки в их тёмно-зелёной форме ускользали от взора, подтверждая разумность предложения Шарпа.

В полночь Кальве вывел свой крохотный отряд из-под олив и направился к подножию скалы, на которой раскинулась Вилла Лупиджи. Трое посланных за лодкой бойцов вышли раньше остальных. Кальве на прощанье пригрозил им самыми жуткими карами, если будут шуметь, и теперь повторил предостережение для прочих, а потому группа двигалась со скоростью черепахи. К двум они добрались до кипарисовой рощицы у подошвы утёса, последнему укрытию перед подъёмом к вилле с востока.

На фоне посеребрённого луной моря развалины проступали чёрными тенями.

— Они могут быть настороже, дружище. — сказал Кальве, — Тогда вам крышка.

«Дружище» Шарпу понравилось. Он ухмыльнулся:

— Будем молиться, чтоб ублюдки сопели в две дырочки.

— К бесу молитвы, англичанин. Сто молитв не заменяет штыка да мушкета.

— И коньяка?

— Само собой.

Кальве протянул Шарпу флягу. Майор покачал головой. Страхи страхами, а показывать себя слабаком перед ветеранами Старой Гвардии не хотелось. Пусть видят, что стрелки тоже не лыком шиты.

Кальве соображения такого рода не терзали, а потому он глотнул из фляги и, к изумлению Шарпа, крепко обнял его:

— Vive l’Empereur, mon ami.

Шарп помедлил и попробовал на зуб новый для себя клич:

— Vive l’Empereur, mon General.

Гвардейцы заулыбались и с ними Кальве:

— У вас неплохо выходит, англичанин. Потренироваться бы, и вовсе от француза не отличишь. Жаль, времени нет. Пора!

Шарп взглянул на виллу, прикидывая, какие сюрпризы таятся там, затем кивнул Харперу с Фредериксоном, и друзья растворились во мраке, спеша поставить точку в конце их долгого похода.

Поначалу было легко. Заросший травой склон поднимался полого, утруждая скорее нервы, чем мускулы. Шарп случайно вывернул из грунта неплотно сидящий булыжник, и тот покатился вниз, увлекая за собой с десяток других. Шарп обмер, представляя, как чертыхается внизу Кальве. Харпер с капитаном застыли, вглядываясь в развалины наверху. Мелькнула летучая мышь. Больше движения не было. Если там и были часовые, они затаились. Собаки тоже не давали о себе знать.

Стрелки крались вправо, к глубокой тени, отбрасываемой виллой на восточный откос. Крались поочерёдно, обычным для застрельщиков порядком: двое двигаются, третий прикрывает.

Спустя пятнадцать минут они скрылись тени построек. Под покровом мрака они бы продвигались быстрее, однако уклон стал круче, и Шарп был вынужден повесить винтовку на плечо. Поднялся лёгкий ветерок. Он дул с суши в сторону моря.

— Ложись! — прошелестел слева Харпер, и Шарп с Фредериксоном послушно приникли к земле.

Сверху донёсся неясный звук. Шаги, не шаги? Шарп осторожно снял винтовку. Повернув голову, он оглядел подножие утёса. Кальве и гренадёров видно не было.

— Сэр! — тихо позвал Харпер.

Из-за угла полуобрушенной стены вышли двое. Они беззаботно болтали, закинув мушкеты за спины. Оба курили. Они нырнули в тень, и продвижение их выдавали только огоньки сигар да приглушённые голоса. Судя по их беспечности, Дюко не был предупреждён неаполитанцами ни о Кальве, ни о стрелках. Это было хорошо, другое плохо: часовые остановились и, похоже, в ближайшее время покидать укромное местечко не собирались, преграждая путь стрелкам. Откуда-то из руин за часовыми гавкнул пёс. Один из караульных прикрикнул на него. Мрачное предчувствие отдалось холодком в животе Шарпа. Собаки, чёрт!

Майор осторожно пополз вверх. Из них троих он был дальше всех от часовых и имел больше шансов добраться до развалин незамеченным. Он перемещался, по сантиметру подтягивая себя на локтях. Шарп находился в сорока метрах от ближайшего обваленного куска кладки, и в шестидесяти — от дозорных. Сумей майор достигнуть руин, он сможет подкрасться к караульным со стороны виллы и кончить их без пальбы. Палаш он наточил днём, тогда же обмотал тряпками ножны, чтоб не звякнули о камни. Псы молчали. Левое плечо ныло от усилий, повреждённый сустав не восстановился до конца. Шарп старался не обращать внимания на боль. Сейчас всё зависело от него. Харпер и Фредериксон были беспомощны. По лёгкому шороху они, вероятно, догадались, что предпринял Шарп, и оружие их сейчас было нацелено на тлеющие пятнышки кончиков сигар караульных. На всякий случай.

Сердце Шарпа бешено колотилось. Часовые всё трепались. Найдя точку опоры, Шарп поставил правую ногу и привстал. Минута, и он в развалинах. Десять минут на то, чтобы разделаться с часовыми, и Харпер криком козодоя даст знать Кальве, что путь расчищен. Пригнувшись к самой земле, стрелок сделал шаг. И тут его сердце чуть не взорвалось.

Два пса учуяли в ночном зефире запах чужих.

Лай разорвал тишину. Собаки бросились через лабиринт кустов и обломков к склону. Шарп выхватил взглядом метнувшиеся сквозь руины тени и рявкнул:

— Огонь!

Выстрелы винтовки и семиствольного ружья грохнули почти разом, оглушая. Вспугнутые птицы шумно поднялись в воздух из руин. Заорал раненый. Псы рванулись к ближайшему чужаку: Шарпу.

Шарп собак не видел, скорее, угадывал. Встав в полный рост, он выхватил палаш и рубанул по ринувшемуся к нему рычащему сгустку тьмы. Сталь лязгнула по кости, и рык сменился воем. Уловив боковым зрением движение сбоку, Шарп отпрянул вправо, подняв для защиты левую руку. Клыки вцепились в рукав, оцарапав предплечье. Затрещала ткань, и промахнувшийся пёс покатился вниз. Шарп тоже не удержался на ногах, опрокинувшись на спину и съехав по склону. Оружие он потерял. Страх обуял стрелка. Он знал, как драться с людьми, но с псами? Их ярость без проблеска разума лишала Шарпа способности трезво соображать. Майор бросился к месту падения за своим оружием. Издыхающий первый пёс из последних сил дёрнулся укусить, но Шарп жестоким пинком отшвырнул его прочь. Второй кобель сбил стрелка с ног, запрыгнув на грудь. В отчаянии Шарп схватил его за горло правой рукой. Зубы с застрявшей между ними обрывками зелёной ткани щёлкали в десятке сантиметров от лица Шарпа. Вонь из пасти забивала дыхание. Капала слюна. Хлопнул мушкет. Вспышка адским пламенем отразилась в бессмысленных от злобы буркалах пса. Шарп слышал команды выкрикиваемые внизу Кальве. Зверь, рыча, разрывал когтями грудь и живот стрелка. Майор чувствовал, что вот-вот его правая рука не выдержит натиска полусотни килограммов ненависти и кровожадности. Вложив в рывок всё, что мог, он опрокинул пса набок и налёг на руку всем телом. Выстрел грянул где-то рядом. О, чудо! В шаге тускло блеснуло лезвие палаша. Пальцами левой руки Шарп подтянул к себе за кончик лезвие и, обхватив его посередине, вогнал в развёрстую рычащую пасть. Кисть скользнула по металлу, разрезая кожу на ладони. Зверь затих. Шарп отвалился в сторону. Переведя дух, он вскочил на ноги. Майор вырвал палаш из пасти пса и, давая волю гневу, в которой обратился пережитый только что ужас, принялся рубить оба трупа. Рубить, пока не превратил их в кровавое месиво.

— Сэр! Вы где, сэр?

Харпер.

— Здесь! — хрипло отозвался Шарп, — Что у вас?

— Два покойника, сэр!

— Давай в развалины, Патрик!

Отодрал от порванного рукава лоскут, Шарп кое-как замотал порезанную ладонь. Адски болели левое плечо и правая нога. По склону карабкались гренадёры Кальве. Винтовка! Где винтовка? Опустившись на четвереньки, майор зашарил по земле. Среди липких шматов собачьей плоти пальцы нащупали ствол. Поднявшись, Шарп поковылял к друзьям.

Фредериксон оглянулся:

— Харпер шлёпнул одного, я — второго. Вы в порядке?

— Не совсем. Чёртовы собаки.

При воспоминании о псах Шарпа до сих пор била дрожь. От угла виллы кто-то выкрикнул предупреждение. К месту схватки спешили другие патрули. Шарп скривился. Плевать. С ублюдками управятся ребята Кальве. Сейчас главное — прорваться туда, вглубь виллы.

— Вперёд!

Харпер разведал путь сквозь обломки наружной стены и провёл друзей туда, где когда-то был двор. Кирпичные стены с одного бока поднимались на два этажа, другой край представлял собой кучу мусора, поросшую травой и кустами.

— Живей!

Боль сводила с ума, но надо было спешить, пока враги не опомнились. По лабиринту ничего не прикрывающих стен и ведущих в никуда арок стрелки перебегали от тени к тени, продвигаясь к жилой части виллы. Каждый шаг майор ожидал вспышки выстрела или окрика. Пока везло. Средь павших колонн и коридоров без крыш обитали только птицы, ящерицы да гадюки.

— Сюда! — Харпер нашёл почти не повреждённую галерею, ведущую в западное крыло. В восточной части трещали мушкеты. Стрелки перебрались через груду обломков и остановились перевести дыхание. В галерее было темно и тихо.

— Оружие заряжено? — спросил Шарп.

Сам он так и не выстрелил, а Харпер с Фредериксон успели перезарядиться. Шарп спрятал палаш и взвёл винтовку.

— Майор! — надрывался Кальве с востока, — Где вы, чёрт бы вас побрал?

Шарп, может, и ответил бы, но откуда-то сверху, будто с неба, громко треснул залп. Шарп выглянул. Тёмная масса людей Дюко построилась вдоль верхней кромки стены, отделявшей хаотическое нагромождение развалин от обжитой части виллы. Гвардейцы Кальве, по которым палили сверху вниз, отчаянно искали укрытия среди битого камня.

Шарп поднял винтовку.

— Нет! — прошипел Фредериксон.

— Нет?

— Сукины дети не подозревают, что мы здесь. Вперёд!

Фредериксон наощупь побрёл по галерее. Усачи Кальве открыли ответный огонь. Ружейная дуэль выходила неравной. Защитников прикрывал парапет, а гвардейцы, освещённые луной, были, как на ладони.

— Майор! — Кальве не унимался, — Отзовитесь!

Галерея кончилась тупиком. Фредериксон, достав трутницу, высек искру и раздул крохотный огонёк на распущенном клоке тряпки. В дрожащем тусклом свете перед стрелками предстала старинная дверь, собранная из пяти толстых досок, укреплённых железными гвоздями. За годы дерево рассохлось, меж досок зияли щели в палец шириной. Фредериксон подёргал створку:

— Проклятье, заперто!

— Посторонитесь-ка! — Харпер оттёр плечом офицеров, вогнал в щель тесак от винтовки и налёг на него всем телом.

Шарп следил за другом с сомнением. Очень уж тонким казалось лезвие, очень уж толстыми доски.

Огонёк затрепетал и потух. Фредериксон принялся дуть на тлеющие волокна. Наконец, его усилия увенчались успехом, и пламя вновь рассеяло мрак. Харпер изменил тактику. Теперь он расшатывал доски. Те скрипели и стенали, но не поддавались. Пальба снаружи заглушала шум в галерее. Шарп воткнул рядом с тесаком Харпера палаш и тоже поднажал. Доска треснула и, обдав стрелков облаком трухи, раскрошилась. Ирландец расширил отверстие и протиснулся внутрь, за ним Фредериксон. Шарп влез последним.

Здесь было темней, чем в галерее. Когда глаза привыкли, Шарп обнаружил, что находится в полуподвале со сводчатыми высокими потолками и выложенным плитами полом. Каменные стены глушили звуки перестрелки снаружи. Защитники, вероятно, были уверены, что побеждают, не ведая, что небольшая группа нападающих пробралась им в тыл.

— Дверь!

Фредериксон отыскал в темноте выход. Дверь, к счастью, была не заперта. За ней открылся коридор. В узких окнах с северной стороны бледно обозначилось предвестие близкого рассвета. Коридор был пуст, только чёрная кошка зашипела на пришельцев и порскнула прочь. Слева под аркой смутно белели ступени винтовой лестницы наверх. Сейчас скорость решала всё, и Шарп, не раздумывая, ринулся туда. Перескакивая через две ступеньки, он взлетел по лестнице и вывалился в просторную комнату, освещённую горящей свечой с крючком нагара сверху. На тюфяках, брошенных на пол, сидели, прижавшись друг к дружке, две девушки. Мужская одежда была разбросана вокруг, её владельцы, без сомнения, палили в эту минуту с крыши по гвардейцам Кальве. Одна из девушек разомкнула губы, собираясь закричать. Шарп погрозил ей палашом. Она закрыла рот.

Появился Харпер. Его семистволка произвела на девушек впечатление: обе зажали ладонями губы, показывая, что не намерены поднимать тревогу. Вовремя, ибо в комнату поднялся Фредериксон. Как всегда перед дракой, избавился от повязки на вытекшем глазу и фальшивых зубов. Шлюшки застыли. С одной сползло одеяло. Она была нага.

— Убьём потаскух? — кровожадно предложил капитан.

— Переведите им: если будут вести себя тихо, останутся в живых. — приказал Шарп.

Фредериксон поморщился, но перетолмачил. Та, что была обнажена, быстро закивала. Шарп поднял с пола чью-то куртку, и бросил ей прикрыться.

На вторую винтовую лестницу Шарп тоже пошёл первым. По мере подъёма отчётливее гремели выстрелы. Дверь, выводящая на крышу, была полуоткрыта. Такое уже было с Шарпом однажды на португальской границе. Такая же спиральная лестница и враги наверху за дверью. Шарп остановился. Угол светлеющего неба, оттенённый полуоткрытой створкой, был похож на виселицу.

— Разрешите, сэр.

Харпер протолкался мимо Шарпа, облизал губы, перекрестился и мягко распахнул створку полностью.

— Сколько их? — шепнул майор, видя, что Харпер не двигается.

— С дюжину. Спаси, Господи, Ирландию!

— Ради Бога! — прошипел Фредериксон из-за спины Шарпа, — Кальве там сейчас распнут!

— Vive l’Empereur! — буркнул Шарп.

Клич бывших врагов пробудил Харпера от оцепенения. Ирландец пружинисто вылетел на крышу, рыча собственный клич: «Твари!» Люди Дюко поворачивались к нему с выражением крайнего изумления на физиономиях. Харпер дёрнул спусковую скобу, кремень высек искру, и семь стволов извергли семь пуль. Гром выстрела раскатился по плоской крыше. Двух противников швырнуло за парапет. Следом подала голос винтовка Шарпа. Крыша и без семистволки была затянута дымом, поэтому майор пальнул вслепую и сразу же рванулся к врагам, взмахнув чёрным от собачьей крови палашом. Фредериксон выбирался из-за спины Харпера. Кто-то послал в них пулю навскидку, но свинцовый шарик прошёл меж капитаном и Харпером, не причинив вреда.

Появление на крыше трёх стрелков ошеломило защитников. Только что они палили по врагам, будто в тире, спокойно и безопасно, а спустя миг слева появились из ниоткуда вооружённые люди. Кто они? Сколько их? Выяснять времени не оставалось. Инстинкт самосохранения подсказывал: бежать! Ближайший к Шарпу противник убежать не успел. Лезвие палаша разрубило его между плечом и шеей. Приклад семистволки Харпера пробил череп другому. Фредериксон застрелил в упор одного врага, бросил винтовку и, элегантно парировав саблей штыковой выпад второго, прикончил его сильным ударом. Шарп с яростным воплем перескочил через свою жертву. Колебания и нерешительность смыла волна боевого безумия. Враг бежал сквозь дверь на дальнем конце крыши. Лишь один не последовал примеру товарищей.

Его усатую обветренную физиономию обрамляли косицы наполеоновских драгун. На рукаве потрёпанного зелёного мундира выделялась нашивка сержанта. Он поднял палаш, похожий на тот, что сжимал Шарп, и сделал ложный выпад в сторону Харпера, затем отступил и взмахнул клинком, отгоняя Фредериксона. Драгун, похоже, собрался драться до конца.

— Сдавайся, дурень. — сказал Шарп по-английски и, сообразив, что тот его не понял, повторил предложение по-французски.

Ответом была атака, безоглядная и неистовая. Палаши скрестились, звеня. Француз отпрянул. Справа к нему сунулся Фредериксон. Драгун пружиной развернулся к нему. В этот миг Харпер молнией метнулся к нему с противоположной стороны, сгрёб за пояс и ударом кулака вышиб из кавалериста сознание.

— Сказано же, сдавайся. — буркнул Харпер, опуская драгуна наземь, — Упрямая скотина.

— Эй! Майор! — заорал снизу Кальве.

— Вправо! — Шарп высунулся из-за парапета, указывая, куда идти, — Туда!

— Хорошая работа, англичанин!

Шарп ухмыльнулся и отвесил генералу поклон. Сзади предупреждающе рыкнул Харпер, и Шарп, вместо того, чтобы выпрямиться, рухнул лицом вниз. Там, где перед этим была его голова, просвистело ядро.

— Дюко! — воскликнул Фредериксон.

Крыло здания, на крыше которого стрелки находились, отделяла развалины от почти не тронутого разрушением дворика. Балкон на другой стороне затягивал пороховой дым. В распахнутом широком окне позади балкона суетились люди. Ветер рассеял дымную пелену, и Шарп увидел своего врага. Круглые очки, сухое личико и форма. Форма французского маршала? Секунду Шарп и Дюко смотрели друг другу в глаза, затем очкастый майор исчез. Вместо него в окне вынырнули два других человека, выставляя наружу непонятную бронзовую штуку.

— «Кузнечик»! — презрительно хмыкнул Фредериксон.

Мелькнул горящий пальник. Второе ядро тоже никого не задело.

Во дворе под окном раздались крики, ругань и выстрелы, быстро переместившиеся внутрь крыла, на верхнем этаже которого засел Дюко. Ребята Кальве времени даром не теряли. На востоке выглянуло солнце. Половина дела сделана, думал Шарп. Осталось главное: взять Дюко живьём. Стрелок зарядил винтовку, обтёр палаш и направился вниз.

Брать врага живым.

Глава 14

Сержант Шалон валялся без памяти на крыше, а Пьер Дюко, полагая, что его верный сообщник сделал ноги, костерил почём зря сержанта, а заодно и наёмников, спугнутыми тараканами разбегающихся с виллы. Только драгуны не бросили Дюко. Вернее, не Дюко, а сундук с сокровищем.

В коридорах нижнего этажа гремели каблуками гвардейцы Кальве, и визжали шлюхи. Драгуны заперли двери в апартаменты Дюко, прорубив в деревянных створках бойницы, чтоб держать нападающих на расстоянии. «Кузнечик» пальнул по дальней крыше ещё раз, но троица в зелёном оттуда исчезла, и пушку перетащили к выходу на террасу.

— Нам надо продержаться совсем чуть-чуть! — уговаривал Дюко шестерых драгун, — Помощь близко!

Дюко зарядил богато отделанные пистолеты, что подарил русский царь императору Франции в тот краткий промежуток времени, когда две страны не воевали меж собою. Подойдя к окну, майор поочерёдно разрядил пистолеты туда, где, как ему почудилось, он заметил Шарпа. Там давно никого не было, но Дюко это не волновало. Он стрелял по призраку. Шарпа здесь просто не могло быть, убеждал он себя, шутку сыграли с ним воображение, страх и неверный рассветный полумрак. Призрак, не более, в отличие от хищников-соотечественников, подбирающихся к логову Дюко, чтобы отнять у него сокровища императора.

Кое-что из сокровищ сгодилось для баррикады, перегородившей выход на террасу перед «кузнечиком». Инкрустированный золотом глобус лежал поверх лакированного комодика, рядом с изящным креслом и столиком чёрного дерева, столешница которого была украшена вставками из серебра и слоновой кости. Всё, что нашлось в комнате, было свалено туда. Осталась на месте лишь толстая занавеска, прикрывавшая нишу с заветным сундуком. Два драгуна замерли вокруг «кузнечика». Четверо других стреляли через пробитые в двух дверях амбразуры. Дюко, в висящем мешком раззолоченном мундире с чужого плеча, метался по комнате, разливаясь соловьём на тему скорой подмоги от неаполитанцев.

Двери были толстыми и крепкими. Пули ответных выстрелов нападающих вязли в них. Уверившись в этом, драгуны перевели дух. Они очутились в крохотной крепости посреди виллы. Ни через террасу, ни через двери противнику не прорваться. Для пущей уверенности не хватало только сержанта Шалона, умевшего поднять боевой дух. Дюко тоже немного успокоился и нашёл себе занятие, заряжая имеющиеся в наличии карабины, мушкеты и пистолеты.

— Дерьмово, что шлюхи разбежались. — буркнул один из драгун.

— Новых наберём. — равнодушно бросил его товарищ, посылая пулю в тёмный коридор.

Атакующие попрятались и ответного огня не вели, уразумев, по-видимому, его бесполезность.

Стрелявший зыркнул на старательно возящегося с мушкетом Дюко:

— Первый раз мне оружие заряжает маршал Франции.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок. — хмыкнул второй и добавил вполголоса, — Разделаемся с гостями, тогда грохнем коротышку, поделим денежки и тю-тю…

С потолка донёсся какой-то шорох. Драгун задрал голову, прислушался, затем направил вверх мушкет и нажал на спуск. Их крепость оказалась не столь неуязвимой, как они считали.

Пуля не пробила насквозь доску под ногой Харпера. Тяжёлый брус вздрогнул. В воздух взметнулось облако пыли. Фыркая и откашливаясь, ирландец попробовал расковырять тесаком щель меж досок:

— Тут топор нужен.

— Топора у нас нет. — отрезал Фредериксон. Доски сотрясли ещё три порции свинца, — Может, нам сжечь мерзавцев?

Шарпу с Харпером было уже не до капитана. Тесаком и палашом они поддели одну из половиц и пытались её приподнять. Выход сюда, на пыльный чердак прямо над убежищем Дюко, стрелки нашли не сразу. Они долго блуждали по зданию, пока на наткнулись на лестницу, спиралью идущую вверх. Теперь надо было попасть вниз. Оставив на секунду в покое палаш, Шарп кулаком выбил в крыше с десяток черепиц. Лучи восходящего солнца зажгли пылинки, затанцевавшие маленькими звёздочками меж кровлей и загаженным летучими мышами полом.

— Поднажмём? — предложил Харпер.

Стрелки налегли на клинки. Дерево под ногами дрожало от бьющих снизу пуль. Шарп опасался, как бы одна из них, угодив в щель, не вышибла кончик его палаша. Майор загнал его поглубже и, выпрямившись, нажал на эфес ногой. Доска заскрипела и начала подниматься. Дальний конец держали проржавевшие гвозди. В любой момент выгнувшаяся доска могла схлопнуться обратно. Фредериксон всунул приклад винтовки в образовавшийся просвет. Оттуда вылетела пуля, сбив над головой капитана черепицу.

Харпер подхватил семистволку и через щель выстрелил вниз. Грохот чувствительно ударил по барабанным перепонкам. Пули рикошетили по стенам зала под ногами, кто-то надсадно вопил. Шарп воткнул в просвет дуло винтовки и тоже пальнул. Друзья отступили назад для перезарядки, а Фредериксон, осторожно нагибаясь к щели, прокомментировал:

— Как по крысам в бочке пулять.

Внизу громыхнуло. Выгнутая доска подпрыгнула, чердак наполнился воем и дымом. Ядро поставленного на попа «кузнечика» пробило перекрытия и, пролетев перед самым лицом Фредериксона, унеслось в небо, разрушив изрядный участок крыши. Шарп оттянул лежащего на спине капитана. Лицо его, иссечённое щепками и занозами, было окровавлено, однако серьёзных ран Шарп, к счастью, не обнаружил. Правда, через час-другой физиономия Фредериксона превратится в сплошной синяк. Воздушная волна от пролетевшего вплотную ядра била почище лошадиного копыта.

— Жив. — успокоил Шарп Харпера и, быстро перезарядив винтовку, выстрелил в проделанную ядром дыру.

Харпер, шевеля губами, отсчитывал секунды, потребные обслуге «кузнечика» на перезарядку пушки. Фредериксон застонал, не приходя в сознание.

— Осторожно, сэр. — прошелестел Шарпу ирландец.

Пушка, по его мнению, должна уже была быть готова к стрельбе. Канониры, имей они хоть каплю здравого смысла, едва ли станут палить в ту же точку. Исходя из этого, стрелки придвинулись ближе к дыре. Мгновения тянулись медленно. Шарп ощущал себя, будто на жерле того самого «кузнечика».

— Огонь, сволочи! — процедил он вполголоса.

Бах! Ядро прошило доски на дальнем конце чердака. Пыль и дым вновь затянули тесное пространство. Слышно было, как черепицы разбиваются, ссыпаясь во двор.

Эхо выстрела ещё металось по чердаку, а Харпер, выглянув в дыру от первого ядра, вставил туда семистволку и нажал курок. Семь свинцовых шариков превратили обоих обслуживающих пушку драгунов в решето. Харпер, отброшенный отдачей своего чудовищного оружия, быстро вскочил и помог Шарпу отломать расщеплённый снарядом конец доски.

От потолка до пола комнаты было около пяти метров. Около опрокинутого «кузнечика» скорчились два убитых. Третий драгун, раненый в грудь, истекал кровью у дальней двери. Остальные укрылись в углах зала. Щёлкнул выстрел из карабина, и стрелки отпрянули от пролома.

Шарп насыпал на полку порох, закрыл, высыпал остальное в ствол, отправил туда же бумажный картуз с пулей, прибил шомполом. Хрипло дышал Фредериксон. Внизу было тихо. Ни Дюко, ни драгуны не дерзали подставляться под залп семистволки Харпера, настороженно следя из углов за пробитыми в потолке отверстиями. Пользуясь затишьем, бойцы Кальве подобрались к дверям и просунули в амбразуры дула мушкетов. Один из драгун крепко выругался.

Шарп дёрнул вверх доску рядом с проломом. Расшатанная ядрами, она пошла на диво легко. Стрелок увидел трёх драгунов, стоящих с поднятыми руками; заметил стволы ружей, просунутые в бойницы дверей. Дюко нигде не было.

— Генерал! — крикнул Шарп.

— Что, майор?

— Подождите, я вам открою!

Харпер воззвал к благоразумию друга:

— Ноги переломаете, сэр!

Но Шарп жаждал взять Дюко живым. Он прошёл за очкастым гадёнышем от монастыря на португальской границе до итальянской виллы и, находясь так близко от врага, не мог больше терпеть. Стрелок скользнул в пролом, повис на руках и разжал пальцы.

Свесившись вниз, Шарп уменьшил высоту падения, и всё равно, рухнув с трёх метров, он взвыл от боли в едва зажившем бедре и отбитых ступнях. Подсознательно он ждал выстрела, но драгуны стояли смирно, поглядывая то на Харпера, страхующего друга сверху, то на окровавленного человека в драном мундире, упавшего буквально им на головы. Шарп осмотрелся. Дюко не было видно. Стрелок вынул палаш. Скрежет лезвия о ножны побудил одного из драгунов моляще пробормотать:

— Не надо…

— Дюко где?

Тот ткнул пальцем на закрытую зелёной шторой нишу.

Умом Шарп понимал, что должен открыть дверь и впустить Кальве с гвардейцами, но сердце тянуло его к нише, где спрятался попортивший ему столько крови ублюдок. Стрелок похромал к зелёной занавеси, стараясь меньше налегать на раненую ногу. Шагах в пяти от ниши Шарп выдохнул:

— Дюко, ты там, гнида? Это я, майор Шарп!

Сухо треснул пистолетный выстрел. Пуля всколыхнула зелёную ткань, прожужжав в полуметре от правого плеча Шарпа, и выщелкнула кусок пластинки слоновой кости из крышки столика императора.

Ещё шаг:

— А ты мазила, Дюко!

Эта пуля ушла левее. Драгуны во все глаза следили за хромым безумцем, играющим со смертью.

Вытянув руку, Шарп мог коснуться шторы, за которой тяжело сопел Дюко. Звякнул взводимый курок. Шарп почти физически ощущал панику очкастого майора.

— Ну, Дюко, ещё разок!

Третья пуля, обдав Шарпа пылью с трижды простреленной занавески, чиркнула по правому рукаву.

— Опять промах, Дюко!

— Англичанин, брось дурака валять, открывай! — прокричал Кальве сквозь амбразуру в двери.

В четвёртый раз дёрнулась занавеска, только теперь Шарп не глумился над обезумевшим от страха врагом. Стрелок застонал, протяжно и с чувством.

И Дюко купился. С торжествующим воплем он отдёрнул занавеску, чтобы насладиться агонией проклятого стрелка, и вдруг почувствовал холодное острие палаша, натянувшее ему кожу под нижней челюстью.

Живой и невредимый Шарп с чёрным от пороха лицом, покрытый своей и собачьей кровью, недобро ухмыльнулся французу. Взгляды их встретились. Ненависть, пылавшая в зрачках Шарпа, была так велика, что Дюко выронил последний заряженный пистолет и залепетал:

— Non, non, non…

На белых маршальских лосинах расплывалось мокрое пятно.

— Да, да, да. — с отвращением сказал Шарп, пиная опозорившегося врага в колено.

Тот упал на колени и… И расплакался.

Долгая охота закончилась.

Шарп доковылял до двери и впустил осатаневшего от ожидания генерала Кальве. Солнце висело над горизонтом, перечёркивая задымленную виллу длинными тенями. Царила тишина. Та самая звенящая тишина после сражения, когда пора собирать убитых и раненых, рыскать в поисках добычи, а в крови ещё кипит ярость и азарт драки. Гвардейцы Кальве связали драгун. Харпер со всеми предосторожностями спустил вниз Фредериксона, устроив в кресле, извлечённом из баррикады. Двое из гренадёров тоже были ранены, один тяжело. Убитых, как ни странно, не было. Капитан пришёл в себя. Несмотря на синяк, в который превратилось его лицо, Фредериксон не смог удержаться от болезненной ухмылки при виде Дюко, жалкого в шитой золотом чужой форме и с мокрым пятном между ног. Харпер стянул хнычущему французику запястья верёвкой, связал лодыжки и толкнул в угол, где лежали спутанные драгуны.

Генерал Кальве содрал с ниши занавесь. В глубине стоял окованный железом ларь. Открыв замок найденным у Дюко ключом, генерал откинул тяжёлую крышку. Кальве и гренадёры благоговейно заглянули внутрь. Шарп протиснулся вперёд. Драгоценности, казалось, светятся собственным светом, завораживающим, не отпускающим взор.

— Это принадлежит императору. — предупредил Кальве.

— А Дюко — мне.

— Пожалуйста. — согласился генерал.

Он запустил руку в груду жемчужин и, подняв горсть вверх, позволил им протечь сверкающими струйками сквозь пальцы.

— Сэр! — напряжённо позвал Харпер с террасы. Ирландец смотрел на юг, — Сэр, думаю, вам стоит взглянуть.

Кальве с Шарпом вышли к Харперу.

— Merde! — выругался Кальве.

— Дерьмо. — согласился с ним Шарп.

К вилле приближался батальон пехоты. За ними виднелся эскадрон кавалерии. До передних рядов маленькой колонны было меньше километра. Тени батальона тянулись до самого пляжа. Вот почему кардинал дал Кальве все карты в руки.

Потому что козыря он приберёг для себя. Мавр сделал своё дело, и Его Высокопреосвященство послал солдат пожать плоды победы Кальве.

Дюко хихикнул. Его друзья не бросили его в беде, сказал он, и теперь Шарпу с генералом придётся несладко. Харпер пинком заставил француза умолкнуть.

— Мы ещё можем отступить, — угрюмо прикинул Кальве, — Но без сокровищ.

— Ну, часть-то мы унесём… — философски рассудил Шарп.

— Части мало. — холодно оборвал его Кальве, — Императору нужно всё.

Неаполитанская пехота разворачивалась линией в три ряда у подножия утёса. Конники пришпорили лошадей. Неаполитанцы явно собирались окружить виллу. Кальве, Шарп и их спутники ещё имели в запасе несколько минут, которых, возможно, хватило бы домчаться до холмов на севере. Однако это означало бы бросить сокровище, раненых и Дюко.

Деревня, где должны были ожидать Кальве его парни с угнанной лодкой, неаполитанцев не заинтересовала, да что толку? Пехота расположилась в аккурат между виллой и селением. Три офицера выехали вперёд, и Шарп предположил, что скоро на виллу пришлют парламентёра.

Кальве угрюмо приказал гренадёрам пересыпать содержимое сундука в ранцы, наволочки и мешки. К гвардейцам присоединился Харпер. Он восхищённо прищёлкивал языком, любуясь игрой света рубинов, изумрудов и бриллиантов. В сундуке лежали несколько мешочков с золотом, десяток подсвечников, прочее — драгоценности. Ларь был почти в метр высотой, сокровища заполняли его на треть, заставляя предположить, что немалую долю их Дюко спустил.

— Сколько ты потратил? — пошевелил очкастого майора носком сапога генерал.

Тот не ответил. Он чаял скорого спасения.

Поскучав, неаполитанские офицеры, по-видимому, решили взять быка за рога и направили коней по южному склону утёса. Пыль клубами поднималась из-под копыт.

— Что это за ряженые? — удивился из-за плеча Шарпа Харпер, — Они к первому причастию приоделись?

Ирландец презрительно сплюнул за перила. Его неудовольствие было вызвано униформой приближающихся офицеров. Никогда Шарп не видел форменной одежды столь яркой и непрактичной. То, что не было белым, было золотым. Белые мундиры, белые панталоны, белые меховые шапки. Золотые фалды, золотые лацканы, золотые шнуры-этишкеты. Даже отвороты высоких ботфортов, и те золотые.

— Поди пойми, что делать с эдакими франтами? — фыркнул Харпер, — То ли стрелять, то ли целовать?

Шарп облокотился на балюстраду. По лицам офицеров-неаполитанцев из-под меховых головных уборов стекал пот. Их главный, чьё звание Шарп затруднился бы определить, натянул удила и кивнул стрелку:

— Вы — француз? — по-французски же уточнил он.

— Я — Ричард Шарп, майор армии Его Британского Величества. — по-английски ответствовал стрелок.

Тот опять кивнул и по-французски представился:

— Полковник Паницци.

Грязный, как чёрт, англичанин не торопился отдавать ему честь, и полковник вздохнул:

— Что британский офицер делает в Неаполитанском королевстве?

— Друга навестил.

Паницци был молод. Концы нафабренных, тщательно подбритых усиков залихватски торчали вверх. Отделанный золотом край белого воротника, выступающий из-под начищенной кирасы, потемнел от пота. Полковник сомкнул на миг веки, примиряя себя с дерзостью чужеземца, и спокойно осведомился:

— Генерал Кальве с вами?

— Я — Кальве. — отозвался француз, — Вы-то что за сатана?

Итальянец изящно склонил голову:

— Полковник Паницци, честь имею.

— Доброго утречка, полковник, и счастливого пути!

Паницци пощипал кончик уса. Его спутники, совсем юнцы, хранили на лицах бесстрастное выражение. Полковник утихомирил нетерпеливо перебирающую копытами лошадь:

— Довожу до вашего сведения, что вы незаконно вторглись на землю, владельцем коей является князь церкви.

— Да хоть папа римский! — рявкнул Кальве.

— Земля и всё, что на ней находится, охраняется Неаполитанским королевством, а потому я предлагаю вам незамедлительно удалиться.

— А если я откажусь?

Паницци пожал плечами:

— Тогда я буду вынужден применить силу, чего мне очень не хотелось бы, учитывая репутацию легендарного генерала Кальве.

Лесть пришлась по вкусу тщеславному французу, однако у него было указание императора без сокровищ не возвращаться, а Кальве относился к тому сорту людей, что ради исполнения воли человека, которого признали повелителем, разбиваются в лепёшку.

— Применяйте. — нахально заявил он, — Посмотрим, кто кого. По эту сторону вечности немного найдётся ребят, по праву хвастающих, что дрались с Кальве.

Паницци приподнял уголки губ. Медленно, так, чтобы его жест не выглядел угрозой, он вытащил саблю и указал ею на ряды пехоты. Красноречиво. Шесть сотен неаполитанских штыков против дюжины гренадёров.

— Ваша храбрость, как я уже говорил, легендарна.

Намёк сдаваться был ясен. Кальве покосился на батальон. Развёрнутые знамёна слегка шевелил бриз. Бойцы выглядели утомлёнными и равнодушными.

— Неужто будете драться, полковник? — поддел итальянца Кальве.

— Дело солдата — выполнять приказы, а я — солдат.

— Достойный ответ.

Кальве нахмурился. Схватка выходила неравной, но он тоже был солдатом, и у него тоже имелся приказ.

— Допустим, мы вам сдадимся? — гадливо полюбопытствовал он.

Паницци изобразил удивление:

— «Сдадимся»? Что вы, генерал, ни о какой сдаче и речи быть не может! Вы — гости Его Высокопреосвященства, почётные гости. Мой полк — на более чем эскорт, подобающий гостям вашего ранга.

Кальве оскалился:

— А если мы предпочтём отказаться от чести быть гостями Его Высокопреосвященства?

— Вы вольны идти, куда вам угодно.

— Вольны?

Паницци кивнул:

— Абсолютно. Налегке, разумеется. С личными вещами, оружием, но ничего громоздкого.

Ничего громоздкого. Вроде сундука с драгоценностями. Судьба Шарпа или Кальве не волновала Паницци. Сокровище было его целью, сокровище.

Кальве зыркнул на север. Кавалерия огибала утёс.

— Вы дадите нам пятнадцать минут на раздумья, полковник?

— Десять. — Паницци отсалютовал Кальве саблей, — Окажете нам честь позавтракать со мной и моими офицерами, генерал?

— А у вас есть копчёная грудинка?

— Для генерала Кальве у нас найдётся что угодно. Жду вас через десять минут.

Итальянец вложил саблю в ножны и сделав знак товарищам. Три всадника потрусили к подножию скалы.

— Merde, merde, merde! — прошипел сквозь зубы Кальве, — Англичанин!

Он вперил в Шарпа тяжёлый взгляд:

— Я обложил тебя в Тес-де-Буш, как медведя в берлоге, а, когда собрался наколоть на рогатину, твой хитрый умишко измыслил грязную уловку с известью. И ты улизнул. Ну же, англичанин, какие трюки у тебя ещё в запасе?

Шарп, кусая губу, смотрел на ряды неаполитанской пехоты:

— Насколько они полны решимости драться?

— Не танцевать же они пришли. — буркнул Кальве, — Павлин Паницци на глупца не похож. Он, наверняка, расписал солдатам, что здесь их ждут толпы шлюх и горы золота. Они чуют поживу и будут зубами нас грызть.

— Так давайте не станем обманывать их ожидания. — подмигнул генералу Шарп.

— Что?!

— Давайте порадуем их золотом. Камни возьмём, а от золота избавимся. Оно всё равно слишком тяжёлое.

Кальве участливо поинтересовался:

— Вы, падая, макушечкой не приложились об пол, дружок?

— Зря иронизируете, генерал. За неимением извести можно ослепить врага блеском золота. Дождём золота! Золотом, сыплющимся с неба! — воодушевлённо заговорил Шарп, — Что, по-вашему, лучше: вернуться к императору с пустыми руками или выкупить горстью монет остальные сокровища?

— И что же я должен сделать? Пойти к ним торговаться, как последний лавочник? Горсти золота им будет мало, они захотят получить остальное.

— Разве я сказал «торговаться»? Я, помнится, предложил дать золото. — Шарп ухмыльнулся, — Как думаете, насколько крепка у них дисциплина?

— Сброд. — поморщился Кальве, — У меня обозники были лучше вымуштрованы, чем эти.

— Надеюсь, с жадностью у них, по крайней мере, всё в порядке. — Шарп повернулся к Харперу, — Тащи пушку, Патрик. Порох не забудь.

Харпер приволок «кузнечика», пороховой бочонок и запалы. Шарп выставил бронзовую трубу дулом вверх, как обычно наводят мортиры. Он не намеревался расстреливать неаполитанский батальон, расположившийся в полукилометре от утёса. Он собирался осыпать их золотым дождём.

Два гренадёра принесли мешочки с франками. Отмерив пороховой заряд, Шарп заложил его в ствол. Требовалось точно рассчитать дозу, чтобы золото не улетело Бог весть куда. Стрелок высыпал в дуло жменю монет и вставил короткий запал:

— Генерал?

Кальве, которому нелегко далось решение в буквальном смысле слова «выбросить на ветер» золото Наполеона, просиял. Золотой дождь должен был пролиться восточнее рядов пехоты, подальше от моря. Оглянувшись, Кальве проверил, готовы ли его люди к марш-броску.

Харпер поддерживал одной рукой шатающегося Фредериксона, сжимая другой верёвочный поводок Дюко. Ноги французику пришлось освободить. На каждом из гренадёров, исключая раненых, были навьючены мешки и ранцы с драгоценностями. Из пленных брали с собой только Дюко.

— Готовы? — вопрос был риторическим, и Кальве прижал к короткому запалу тлеющий кончик сигары.

С шипением прогорела затравка, и пушка с грохотом выбросила дымный, с огненной сердцевиной язык, хлопнувшись назад. Шарпу, устремившему взгляд на неаполитанцев, почудилось на миг, будто солнце лопнуло в небе, расколовшись на десятки золотых искр. Харпер присвистнул. Монеты, сверкая, прыгали и раскатывались справа от шеренг итальянцев.

Шарп, не мешкая, поднял пушку, зарядил её повторно и выстрелил вновь. Зенит вновь сверкнул осколками солнца. Неаполитанцы зашевелились.

— Пытаются олухов к порядку призвать. — сообщил Харпер.

Третий выстрел, четвёртый. В пятый раз Шарп увеличил порцию пороха и увёл ствол чуть в сторону, чтобы солдаты, подбирая золото, удалялись от пляжа. Ряды смешались. Неаполитанцы разбрелись по равнине, побросав и ружья, и ранцы, и кивера. На беснующихся офицеров и сержантов никто внимания не обращал. Дух наживы оказался сильнее чувства долга.

Шарп вытряхнул оставшееся золото, забив ствол под завязку, и осчастливил восторженно перекликающихся неаполитанцев последним золотым салютом. Затем помчался догонять товарищей.

Надо было поторапливаться. Пехота, увлечённая собиранием свалившегося с неба богатства, для беглецов опасности не представляла, однако в любую минуту могла объявиться кавалерия, да и конные офицеры полка Паницци, сообразив сбиться в группу, легко перехватили бы людей Кальве и стрелков, отягощённых сокровищами и ранеными. Харпер волок Дюко, Шарп помогал Фредериксону. Капитан, хоть и бормотал: «Я сам. Сам», валился с ног, едва майор его отпускал.

— Внимание, слева! — предупредил Харпер.

Паницци и три офицера скакали наперерез. Убедившись, что Фредериксон кое-как держится на ногах, Шарп встал на одно колено, прицелился. Пуля выбила столбик пыли перед мордой лошади Паницци. Полковник понял намёк, и всадники остановились.

Шарп подхватился с колен. Крайний из гренадёров приглядывал за правым флангом. По-видимому, кавалерия, от которой происходящее закрывал утёс, пребывала в неведении относительно выпавшей на долю пехоты удачи. Рваная цепь солдат всё дальше удалялась от моря, игнорируя сорвавших голоса сержантов. Ещё бы, некоторые везунчики уже подобрали с земли монет на сумму, вдвое-втрое превышающую их годовое жалование!

Шарп съехал по рыхлому откосу русла пересохшего ручья, настиг отставшего от остальных Фредериксона и помог ему перебраться через зазубренный край противоположного берега овражка. Слева открылась деревня и бухта. На пристани подпрыгивал от нетерпения лейтенант Эрже, посланный с двумя бывшими моряками за лодкой. В бедро Шарпу будто кислоты залили, силы иссякали, зато Фредериксон обрёл второе дыхание. Лицо его потемнело и вспухло, единственное око превратилось в щёлочку, но капитан шагал, и шагал довольно бодро. Харпер тычками подгонял Дюко. Кальве весело свистнул лейтенанту, рыся во главе группы к причалу мимо плетёных корзин, выставленных на просушку сетей и лающих за заборами псов. На палубе ярко выкрашенного рыбачьего баркаса, около которого махал руками Эрже, хозяин лодки и его помощник недовольно косились на дула мушкетов двух гренадёров.

— Кавалерия! — выкрикнул гвардеец с фланга.

Однако конница безнадёжно запоздала. Они вылетели из-за утёса с саблями наголо, рассыпаясь для атаки, а баркас-то отчаливал и серый парус вздувался, наполненный ветром.

Связанного Дюко отправили в трюм. Очки он потерял и близоруко моргал, щурясь от света, пока Шарп не захлопнул крышку. Гренадёры перешучивались. Они победили. Пусть Вилла Лупиджи — не Йена и не Ваграм, однако Старая Гвардия снова одержала победу для императора, когда никто в мире подумать не мог, что император ещё может где-то кого-то побеждать.

Кальве обнял Харпера, осторожно облапил Фредериксона и, наконец, заключил в объятия Шарпа:

— Прощаю тебе твою известь, англичанин. Должен признать, для парня, которого угораздило родиться не во Франции, ты сражаешься вполне прилично.

Шарп ухмыльнулся:

— Вам повезло, генерал, что война закончилась. Бог любит троицу, и в третий раз я бы вам опять задал перцу.

— Кто знает? — хитро прищурился Кальве, — Может, нам и представится случай помериться силами в третий раз. У императора теперь хватит средств начать снаряжать новую армию.

Глядя на прищур Кальве, Шарп почему-то вспомнил другого генерала. Нэн мечтал скрестить клинки с самим Наполеоном. Нэн погиб, и его кости гнили посреди редута у Тулузы. Редута, который он отбил у Кальве.

— Всё кончилось, генерал. И армии, и сражения.

— Да, кончилось. — Кальве отвернулся, — Войны, сражения. Вы, я. В Европе царит мир и благорастворение воздусей, а мы лишние. Наша охота закончилась. Мы — гончие, а бал нынче правят лисы.

Кавалеристы бестолково топтались по причалу за кормой баркаса.

— Только попомните мои слова, друг мой, года не пройдёт, как мы с вами залаем вновь!

— Я, пожалуй, отгавкался, генерал.

— Это вы сейчас так говорите. — искоса ухмыльнулся Кальве, — Чёрного кобеля не отмоешь добела.

Шарп оглядел горизонт. Подёрнутая дымкой грань между небом и морем была помечена парусами двух кораблей.

— Что намерены делать, друг мой? — спросил Кальве.

— Отвезу Дюко в Париж и отдам Веллингтону. Герцог, вероятно, передаст ублюдка властям.

— Каким властям?

— Тем, которые казнят Дюко за убийство Анри Лассана.

Кальве насмешливо сморщил нос:

— Рядовое преступление так заботит вас?

— Оно заботит мадам Кастино.

Кальве погрозил Шарпу пальцем:

— Для человека, изучавшего французский вне постели мадам Кастино, вы слишком близко к сердцу принимаете её заботы, а?

От необходимости комментировать слова генерала Шарпа избавил выстрел неаполитанского кавалериста. Пуля булькнула в воду метрах в ста от кормы. Отвечать итальянцу никто из пассажиров баркаса не потрудился.

Кальве пошарил в одном из ранцев и достал горсть драгоценностей. Выбрав крупный кроваво-красный рубин, он протянул его Шарпу:

— Передайте мадам Кастино. Вольно или нет, она своим письмом оказала услугу Франции.

— Франции или Наполеону?

— Наполеон, друг мой, и есть Франция. Закуйте его в цепи, бросьте на голый утёс в океане, и голый утёс станет частью Франции, ибо там будет находиться её сердце. — Кальве взял ладонь Шарпа и вложил в неё камень, — Простите, что не могу дать вам больше. Права не имею. Обидно, да? Стрелять золотом из пушки и не получить ничего самому…

— Переживу. — пожал плечами Шарп.

Кальве подмигнул ему:

— Ничего не поделаешь, англичанин, так уж всегда выходит. Французы в конце концов одерживают верх.

— Vive l’Empereur, mon General.

— Vive l’Empereur, mon ami.

Часом позже они пересели на пьемонтское торговое судно, капитан которого за жменю золотых франков согласился принять их на борт. Путь Кальве лежал на Эльбу, Шарпу подошёл бы любой корабль британского военно-морского флота.

Пусть они и являлись гончими в царстве лис, но они выжили там, где слишком многие умерли, а это было уже кое-что. Войну сменил мир, и гончим приходилось искать себе в нём место.

Эпилог

Пьер Дюко умер в крепостном рву, расстрелянный взводом солдат армии нового французского короля Людовика XVIII. По нему никто не плакал, даже рядовые расстрельной команды, втайне хранившие верность изгнанному императору. Дюко предал Наполеона, предал Францию, а потому был застрелен, как бешеный пёс, и похоронен, как самоубийца, в безымянной могиле за крепостным валом.

В Лондоне весть о расстреле Дюко лишила сна юного адъютанта принца-регента. На француза лорду Россендейлу было начхать, но его смерть знаменовала триумф Шарпа, который, полностью очистив своё доброе имя, мог со дня на день пересечь Ла-Манш. Мысль бежать в Ирландию, где у его семейства оставались кое-какие не отобранные за долги имения, лорд, поколебавшись, отверг. Будь, как будет, решил он. Каждый день Россендейл брал уроки у преподавателя фехтования на Бонд-стрит, а по вечерам палил из дуэльных пистолетов во дворе Кларенс-Хауса. Он утверждал, что не хочет терять навыки, но приятели хихикали за его спиной, не сомневаясь, что Джонни ждёт картеля.

— Он уехал из Парижа. Он и ещё двое выехали в Кале. — осенним утром сообщил Россендейл Джейн.

Джейн не нужно было уточнять, о ком идёт речь:

— Откуда ты знаешь?

— Вчера прибыл гонец из нашего посольства.

Джейн задрожала. Дождь за окном шторой серого тюля отгородил парк.

— И что теперь? — спросила Джейн, боясь услышать ответ.

Россендейл криво улыбнулся:

— Это называется «прогулка перед завтраком».

— Нет… нет, не надо.

— Надо-не надо, он пришлёт мне вызов, я выберу оружие, и вперёд — к барьеру. Вряд ли мне посчастливится выжить.

— Нет.

Джейн жаждала отговорить Джона от дуэли, но те доводы, что готовы были слететь с её языка, в своё время оказались бессильны убедить отказаться от дуэли с Бампфилдом Шарпа, и она беспомощно молчала.

— Фехтовальщик я никудышный. — вслух размышлял Россендейл, — Значит, остановлюсь на пистолетах и заработаю пулю.

— Так не дерись, Джон! — страстно воскликнула Джейн.

— Не драться — позор, любовь моя. Позор, от которого не отмыться.

— Тогда я пойду к нему! — с вызовом сказала она, — Буду валяться у него в ногах!

— В этом тоже нет чести. — показал головой Россендейл, думая, что за пренебрежение честью, даже в малом, рано или поздно приходится платить «прогулкой перед завтраком» сырым ненастным утром.

И любовники, не смея бежать, с трепетом ждали прибытия человека, что подъезжал к Кале.

Честь майора Шарпа и капитана Фредериксона же сияла ярко и незамаранно. Им были принесены извинения, их восстановили в чинах. Сидя в отдельном кабинете трактира в Кале перед тарелками, наполненными бараньими отбивными, яйцами, чесночной колбасой и чёрным хлебом, они строили планы на будущее.

— Вы сразу, конечно, в Лондон? — предположил Фредериксон, прихлёбывая кофе.

— В Лондон?

— Неоконченное дельце. — хищно пояснил капитан, — С неким адъютантом.

— Вы имеете в виду Россендейла? — лениво потянулся за кофейником Шарп, — Вышибить ему мозги, да?

— Не ёрничайте, Ричард. Россендейлу, кому же ещё. Я с удовольствием буду вашим секундантом, если вы окажете мне эту честь. Естественно, о дуэли не должна проведать ни единая живая душа, кроме участников. Нам с вами теперь надо думать о наших карьерах. Громкий поединок может их подпортить, — Фредериксон ухмыльнулся. Синяк с его лица почти сошёл, — Полагаю, дорсетская пастораль для вас более не предел мечтаний?

Шарп откинулся на спинку стула. За окном грузился пакетбот. Через два часа с отливом судно покинет гавань. Хочет ли Шарп отплыть на нём к отвратительной возне с неверной женой и пистолетами на рассвете?

— Джейн, да? — задумчиво спросил майор Фредериксона, — Что мне делать с Джейн?

— Для начала, выбить из неё дурь! А затем развестись. Не желаете её видеть, могу взять на себя роль Гермеса.[18] Выделите ей некоторое содержание, только не расщедривайтесь чересчур. Станет компаньонкой при богатой вдове или гувернанткой.

Или шлюхой, продолжил Шарп про себя, а вслух сказал:

— Вы очень любезны, Вильям.

Фредериксон вымакивал кусочком хлеба желток с тарелки:

— Так вы с грёзами о Дорсете расстались или нет?

— Ну, в жизни за городом есть много преимуществ.

— Чепуха, Шарп! Вы же слышали Веллингтона! Армия хочет загладить вину. Перед нами такие перспективы открываются, что дух захватывает! Будете полковником, самое малое!

— В мирное время?

Фредериксон поморщился:

— Наше благословенное отечество позаботится, чтоб оно недолго было мирным.

— Едва ли.

Герцог Веллингтон собирал вещи для поездки на Венский конгресс, затеянный как раз ради того, чтобы избежать новых войн. Благодарение Богу, герцог ещё не уехал, когда три стрелка со связанным Дюко ввалились в английское посольство в Париже. Французские власти негодовали из-за увезённого Кальве на Эльбу сокровища, неаполитанский посланник заявил официальный протест по поводу учинённого злодеями в форме на Вилла Лупиджи безобразия, да только Веллингтон и бровью не повёл. Наоборот, прегрешения мнимые и настоящие были стрелкам прощены. Вдобавок герцог твёрдо пообещал им повышение, хотя Шарп понятия не имел, как Носач намерен это провернуть в мирное-то время.

— Значит, плывём в Лондон. — оживлённо тараторил Фредериксон, — Вам дадут полк, а я, на правах старшего из майоров немедленно потребую у вас отпуск!

— Отпуск? Так скоро?

Капитан потупился:

— Вы же знаете, зачем мне отпуск. Ваш рухнувший брак отнюдь не подразумевает, что и у меня будет то же самое. Не будет! Повышение, капля наличных, новая форма… Королём приеду! Вам мадам Кастино, может, и не по нутру, а я в ней нахожу кучу достоинств. Даже то, что она вдова! Меньше иллюзий в отношении брака. Было бы великолепно убедить её перебраться в Англию, продать шато…

— Не выйдет. — перебил его Шарп.

— Продать шато? Почему? — нахмурился капитан.

Шарп тяжело вздохнул. Он надеялся, что пыл капитана в отношении Люсиль остынет в течение их путешествия. Напрасно. Настал час сказать то, что должно было сказать много недель назад. Настал час раз и навсегда оттолкнуть от себя друга.

— Я не еду в Англию. — произнёс Шарп, — Час назад Патрик выгрузил мои пожитки. Я не еду с вами, Вильям. Я остаюсь.

— В Кале? Не хочу вас обидеть, однако поступок, мягко говоря… — Фредериксон пытливо смотрел на Шарпа, — Вы не хотите возвращаться из-за Джейн? Из-за того, что над вами будут смеяться, де, рогоносец, и всё такое? Не глупите, Ричард. Пристрелите её хахаля, и ни одна собака не дерзнёт хихикнуть!

Ненавидя себя в эту минуту, Шарп сказал:

— Это не связано с Джейн, и я не остаюсь в Кале. Я еду в Нормандию.

Фредериксон смял салфетку, которую держал в руке. Он долго, очень долго молчал, потом тихо уточнил:

— К Люсиль?

— К Люсиль.

— А она? — лицо капитана превратилось в непроницаемую маску, — Она вас ждёт?

— Да, полагаю.

Фредериксон зажмурил единственный глаз:

— Основания у вас есть… «полагать»?

— Есть.

— О, Господи!

Глаз капитана открылся, и горела в нём то ли ненависть; то ли боль, настолько беспредельная, что её легко было принять за ненависть.

Шарп и рад был бы объяснить, но как объяснить, почему неприятие женщины переходит в дружбу, почему дружба вдруг превращается в любовь, и, столкнувшись грозовой ночью в тёмном коридоре, вы с ней оказываетесь в постели, а поутру, нежно глядя на неё спящую, ты понимаешь, что нашёл счастье, которое искал всю жизнь…

— Я пытался вам рассказать, Вильям… — вместо этого выдавил Шарп, — Только…

— Только?! — вскочил капитан. Подбежав к камину, он ударил по облицовке, до крови разбив кулак, — Хватит чуши! Хватит!

— Я не желал причинять вам боль.

— Будьте вы прокляты! — выпалил Фредериксон.

— Мне жаль.

— Засуньте свою паршивую жалость куда подальше! Проклятье! Сколько женщин вам надо?! Пять? Сто пять? Тысяча?

— Вильям…

— Будьте вы прокляты! И пусть она разобьёт вам сердце так же, как и предыдущая!

Смятая в кулаке салфетка покраснела от крови. Капитан яростно швырнул её в Шарпа, схватил шинель с саблей и, рыча, выбежал из комнаты.

Шарп смотрел ему вслед, машинально разглаживая салфетку на столе. Вошёл Харпер:

— Сказали, сэр? — не сразу поинтересовался он.

— Сказал.

— Спаси, Господи, Ирландию. — Харпер подбросил в камин углей и пошевелил их кочерёжкой, перекованной из французского штыка, — Ничего бы не сладилось, да он этого не понимал. А теперь уж и не поймёт.

— Что бы не сладилось-то, Патрик?

— У мистера Фредериксона и мадам. Он женщин не любит. Ну, то есть, они ему нравятся, но он их не воспринимает. Затащить в койку — пожалуйста, а советоваться или спрашивать мнения — нет. Вы — не такой.

Шарп невесело усмехнулся:

— Спасибо, мистер Харпер.

Харпер расцвёл:

— «Мистер Харпер»… Звучит, как музыка!

Бумаги об отставке ирландца подписал лично Веллингтон. Отныне мистер Харпер был вольной птицей. Из Англии он намеревался добраться до Испании, а оттуда с супругой и чадом отбыть в родную Ирландию.

Шарп поднялся и пошёл с Харпером на пристань. Фредериксона на палубе видно не было, хотя его вещи лежали вместе с ранцем Харпера у открытого люка. Шарп увёл ирландца от сходней к носу пакетбота:

— Даже не знаю, что тебе сказать, Патрик.

— И я, сэр. — признался Харпер, — Многое мы с вами прошли. Весело было.

— Что да, то да. — ухмыльнулся Шарп, — Помнишь, как мы подрались в первый раз?

— Вы победили меня нечестно, сэр! Если бы не ваш трюк, я бы вам башку-то поровнял!

— Ещё как поровнял бы. Потому я и хитрил!

Минуту они молчали. Вопили чайки, слетая к рыбачьим лодкам. Накрапывал дождь.

— Приедешь в Нормандию?

— А как же, сэр. И вы прикатывайте в Донегол. Правьте в Дерри, оттуда на запад, а там-то вам любой укажет, где найти бывшего вояку-здоровяка.

— Обязательно, Патрик. Обязательно.

— С деньгами-то у вас как?

— Твоими стараниями.

Шарп, заряжая пушку золотом, сунул с десяток монет в карман, а Харпер, набивая сумки драгоценностями, переправил пару горстей к себе в ранец.

— Я — твой должник, Патрик.

— Вот приедете в Ирландию и отдадите.

Боцман пакетбота принялся созывать пассажиров. Подняли паруса. Пора расставаться. Стрелки смотрели друг на друга. Хотелось так много сказать. И радости, и горести за годы друзья привыкли делить пополам, но теперь их пути расходились. Да, они обещали, что не преминут встретиться вновь, однако таким обещаниям редко суждено сбыться. Шарп мучительно искал подходящие слова и не находил их. Тогда он просто обнял Харпера:

— Присматривай за собой, Патрик.

— Попробую, сэр. — Харпер помялся и несмело добавил, — Хорошо всё кончилось, да?

— Не для мистера Фредериксона. — Шарп качнул головой, — По правде, Патрик, не знаю. Хотел я, чтобы это было так.

Решение вернуться в Нормандию было спонтанным и для самого Шарпа неожиданным. Неразумное решение, но в жизни так мало места разуму.

— Правильно, неправильно… Не знаю. В одном уверен: в Англию я ехать не хочу. Я всегда для них буду дворнягой, которую неплохо спустить на бродяг, но, когда бродяг поблизости нет, вспоминают, что дворняга слишком много жрёт и от неё воняет псиной.

— А если бродяги появятся вновь? Завтра или послезавтра? — из хвастливых намёков Кальве, пересказанных Шарпом, Харпер явно сделал выводы.

— Посмотрим.

Боцман звал пассажиров на борт, не стесняясь в выражениях. Отбывающие отрывались от провожающих и спешили к сходням. Шарп пожал Харперу лапищу:

— Буду скучать по тебе, Патрик. Ты, конечно, медведь-медведем, но я буду скучать.

— И я. — Харпер обычно за словом в карман не лез, однако сейчас бессилен был выразить то, что чувствовал, — Благослови вас Господь, сэр.

— Спаси, Господи, Ирландию. — ухмыльнулся Шарп.

Харпер засмеялся:

— Учтите, сэр, не приедете ко мне, я сам к вам приеду.

— Давай. Может, встретимся на полпути.

Харпер неловко кивнул и побежал к трапу. Шарп повернулся и быстрым шагом двинулся к трактиру. Незачем затягивать прощание. Хлопали на ветру паруса.

Шарп расплатился за постой с трактирщиком, навьючил нехитрый скарб на свою новую лошадь и вскочил в седло. Запахнув штатский коричневый плащ, стрелок поправил на плече ремень винтовки и палаш на боку. Пора. Он выехал на дорогу, не оглядываясь на бухту, волны которой бороздило судёнышко, увозящее в Англию Харпера и Фредериксона. Шарп скакал прочь от моря, прочь от Англии вперёд, туда, где худенькая женщина до боли в глазах всматривалась в пустой тракт. Там будущее Шарпа. Не в Дорсете, не в армии мирного времени, а в Нормандии, где, возможно, однажды его франкоговорящий сын получит в наследство от отца старый английский палаш, а от матери — красный рубин императора.

Шарп прищёлкнул языком и пустил коня рысью. Больше никакой войны, никаких солдат, никакого страха. Никакого Императора, никакого Харпера, никакого дыма, затягивающего поле битвы. Никаких сомкнутых рядов, никаких походов по раскисшим от дождя просёлкам, никаких стрелковых цепей. Никаких кавалерийских разъездов на рассвете и сторожевых постов в сумерках. Лишь Шарп, Люсиль и тот затеплившийся между ними огонёк чувства, что, как стрелок надеялся, обогреет их до конца жизни. Конь стучал копытами по французской дороге, унося Шарпа от всего, за что стрелок сражался много лет. Женитьба, родина, дружба, враг… Всё кануло в Лету, смытое девятым валом.

Яростным девятым валом мести Шарпа.