Сборник статей анархистов-индивидуалистов. №2

Бенджамин Рикетсон Таккер Отношение государства к личности. (Речь, прочитанная в Институте пасторов-унитариев 14-го октября 1890 г.). (Пер. Ч.)

Милостивые государыни и милостивые государи! По всей вероятности, честь, которой вы меня удостоили, предложив прочесть об «отношении государства к личности», объясняется главным образом тем, что обстоятельства до некоторой степени навязали мне роль защитника современного анархизма, — теории, которая все больше приобретает значение базиса политической и общественной жизни. От имени этой теории я и буду обсуждать затронутый вопрос, близко соприкасающийся почти со всеми практическими вопросами, интересующими наше поколение. Будущее тарифа, налогов, финансов, собственности, женщины, брака, семьи, избирательного права, народного образования, изобретений, литературы, искусства, личных привычек, особенностей характера, нравственности, религии, — все это определяется выводом, к какому человечество придет по кардинальному вопросу: обязан ли и в какой мере обязан индивид повиновением государству.

Приступая к этому вопросу, анархизм считает необходимым прежде всего дать точные определения терминам. Популярное представление о политической терминологии не соответствует строгой точности, необходимой в научных изысканиях. Конечно, отказаться от популярного языка значит рисковать быть непонятым массой, упорно не желающей знать новых определений; но с другой стороны пользование популярной терминологией создает еще большую опасность — быть непонятым компетентными лицами, которые вправе будут заподозрить неясность мысли там, где в действительности будет лишь неточность выражения. Возьмем для примера термин «государство». Это слово у всех на устах. Но многие ли из тех, кто им пользуется, сознают, что оно обозначает? А в среде этих немногих какое разнообразие мнений! Мы обозначаем словом «государство» учреждения, воплощающие в себе самый крайний абсолютизм, и учреждения, смягчающие его большей или меньшей дозой либерализма. Мы прилагаем это слово и к учреждениям, которые только нападают, и к таким агрессивным учреждениям, которые до некоторой степени также покровительствуют и защищают. Но в чем сущность государства, в нападении или в защите, повидимому, мало кто знает или желает знать. Некоторые защитники государства очевидно считают нападение его главной сущностью, хотя они и скрывают ее от себя и других словом «управление», которое они хотели бы, в меру возможности, распространить решительно на все. Другие, напротив, считают главной его сущностью защиту и желают ограничить его функции полицейскими обязанностями. Третьи, наконец, думают, что оно существует и для нападения, и для защиты, скомбинированных соответственно потребностям момента или капризу тех, кто в данное время им управляет. Сталкиваясь со столь различными взглядами, анархисты, призванные в мир для упразднения нападения и всех зол, из него вытекающих, приходят к выводу, что их поймут лишь в том случае, если они придадут определенный и общепризнанный смысл терминам, которыми приходится пользоваться, особенно словам «государство» и «правительство». Отыскивая элементы, общие всем учреждениям, к которым прилагается название государства, они нашли следующее: во-первых, нападение; во-вторых, присвоение исключительной власти над данной территорией и в ее пределах, обыкновенно осуществляемой с двоякой целью — наиболее полного угнетения подданных и расширения границ. Что этот второй элемент присущ всем государствам, я думаю, никто не станет отрицать — мне по крайней мере неизвестны случаи, чтобы какое-либо государство когда-либо терпело в своих пределах соперничающее государство; очевидно, такое государство, которое-бы это терпело, само перестало-бы быть государством, да и другими не признавалось — бы за таковое. Осуществление власти над одной и той-же территорией двумя государствами есть противоречие. Но может быть не все согласятся, что первый элемент, нападение, был и есть присущ всем государствам. Тем не менее я не буду пытаться подкреплять мнение Спенсера, все больше находящего себе сторонников, — именно, что государство родилось из нападения и со дня рождения своего было агрессивным учреждением. Защита появилась впоследствии, под влиянием необходимости; и принятие государством на себя этой функции, несомненно предпринятой с целью усиления государства, в действительности и по существу было началом его разрушения. Возрастающее значение этой функции лишь свидетельствует о назревающем стремлении к упразднению государства. Поэтому анархисты утверждают, что не защита является существенным признаком государства, а нападение, посягательство. Но что такое нападение? Это просто другое название управления. Нападение, захват, управление — все это однозначащие термины. Сущность управления заключается в контроле, в руководстве, или в покушении на контроль. Тот, кто пытается контролировать другого, есть правитель, нападающий, захватчик. Природа такого нападения отнюдь не изменяется, будет-ли оно произведено одним человеком на другого в стиле обыкновенного преступления, или-же одним человеком на всех других людей, по способу абсолютной монархии, или всеми людьми на одного, по способу современной демократии. С другой стороны тот, кто сопротивляется покушениям другого руководить им, не есть ни нападающий, ни захватчик, ни правитель, а есть защитник, страж, покровитель. Внутренний характер такого сопротивления остается неизменным, будет-ли оно оказано одним человеком другому человеку, на подобие самозащиты от преступника; или-же одним человеком всем другим людям, когда он отказывается повиноваться деспотизму закона; или-же всеми людьми одному человеку, когда народ восстает против деспота, либо члены общины добровольно соединяются, чтобы отразить преступника. Это различие между нападением и сопротивлением, между правлением и защитой представляет первостепенную важность. Без него не может быть построена правильная философия политики. На этом различии и других вышесказанных соображениях анархисты и строят необходимые определения. Вот, например, анархистическое определение правления: подчинение не нападающего индивида внешней воле. А вот анархистическое определение государства: воплощение принципа нападения в одной личности или банде людей, дерзающих действовать в качестве представителей или господ всего народа, живущего на данной территории. Что касается слова «индивид» или «личность», то оно, я думаю, не представляет затруднений. Оставляя в стороне тонкости, в которые ударились некоторые метафизики, этим словом можно смело пользоваться без риска быть непонятым. Получат-ли эти термины общее признание или нет, не так уж важно. Я думаю, они в достаточной мере научны и способствуют ясному изложению мыслей. Дав им надлежащее объяснение, анархисты вправе пользоваться ими для развития своих идей.

Итак, возвратимся к вопросу: какие отношения должны существовать между индивидом и государством? Обыкновенно он разрешается при помощи какой-нибудь этической теории, оперирующей понятием нравственного долга. Но анархисты не питают доверия к такому методу. Они совершенно не признают идеи нравственного долга, прирожденных прав и обязанностей. Все обязанности они считают не моральными, а социальными, да и то признают их обязательность лишь в том случае, если они приняты на себя человеком вполне добровольно и сознательно. Если человек входит в соглашение с несколькими людьми, то они вправе соединенными силами заставить его выполнить условленное; но помимо таких соглашений ни один человек, насколько анархистам известно, не заключал еще договоров с богом, или какой-бы то ни было другой силой. Анархисты не только утилитаристы, но и эгоисты в наиболее полном и крайнем значении этого слова. Единственной мерой прирожденного права, по их мнению, является только сила. Всякий человек, называется-ли он Биллем Сайксом или Александром Романовым, и всякая группа людей, будут-ли это китайские головорезы или конгресс Соединенных Штатов, — имеют право, если в их руках сила, убивать или принуждать других людей, или подчинить весь мир своим целям. Право общества на порабощение индивида и право индивида на порабощение общества неравны между собою только потому, что их силы неодинаковы. Так как это положение противоречит всякой системе религии и морали, то, я, конечно, не ожидаю встретить немедленного одобрения слушателей; равным образом я не имею времени заняться тщательным, или хотя бы суммарным исследованием основ этики. Кто желает ближе познакомиться со взглядами анархизма на этот предмет, может прочесть глубокий труд Штирнера «Единственный и его достояние».

Итак, анархисты вопрос права считают исключительно вопросом силы. К счастью, здесь дело идет не о праве; рассматриваемая нами проблема — вопрос целесообразности, знания, науки — науки общежития, науки об обществе. История человечества в главных чертах представляла собой длительный процесс постепенного раскрытия того обстоятельства, что индивид выигрывает в обществе ровно постольку, поскольку оно свободно, и того закона, что необходимым условием долговечной и гармонической общественной организации является величайшая индивидуальная свобода, в равной мере принадлежащая всем. В каждом поколении человек все с большим сознанием и убежденностью говорил себе: «Мой сосед не враг мне, а друг, и я ему буду другом, если мы оба признаем этот факт. Мы помогаем друг другу в устройстве лучшей, более полной и счастливой жизни; ценность этих взаимных услуг удесятерилась-бы, если-бы мы перестали притеснять, ограничивать и угнетать друг друга. Почему бы нам не условиться предоставить каждому жить на свой лад, но так, чтобы никто из нас не переступал границ чужой индивидуальности?» Путем таких рассуждений человечество приближается к истинному общественному договору, который отнюдь не был началом общества, как полагал Руссо, но только лишь явится результатом долгого социального опыта, плодом его безумий и бедствий. Очевидно, такой договор, такой социальный закон в своем наиболее полном развитии исключает всякое нападение, всякое нарушение равенства свободы, всякий захват. Рассматривая этот договор параллельно с анархистическим определением государства, как воплощения захватного начала, мы видим, что государство враждебно обществу; а так как общество является существенным элементом индивидуальной жизни и развития, то очевидно, что отношение государства к личности и личности к государству должно носить характер вражды, которая прекратится лишь с исчезновением государства.

Но анархистов могут спросить: «А как-же быть с теми лицами, которые несомненно будут нарушать социальный закон, нападая на своих соседей?» На это анархисты отвечают, что упразднение государства не мешает существованию оборонительного союза, построенного не на принуждении, а на добровольном соглашении, который и будет держать насильников в границах всеми необходимыми мерами. «Но ведь это то, что мы имеем сейчас»; могут мне возразить, «вам важно, значит, переменить название»? Нет, это не то. Можно-ли с чистой совестью утверждать, что государство, даже в той форме, в какой оно существует в Америке, есть чисто оборонительное учреждение? Нет, скажет всякий, кроме тех, кто видит в государстве лишь самое осязательное его проявление — городового на перекрестке. Действительно, стоит лишь присмотреться к государству поближе, чтобы убедиться в ошибочности упомянутого утверждения. Самый первый акт государства, принудительное обложение и взимание податей, уже является нападением, нарушением равенства свободы, и отравляет собою все последующие его акты; даже те акты, которые были бы чисто оборонительными, если-бы оплачивались из казначейства, пополняемого добровольными приношениями. Можно-ли, например, оправдать по закону равной свободы конфискацию у человека денег в уплату за покровительство, которого он не искал и не желает? И если это самоуправство, то как назвать такую конфискацию, когда жертве ее дается вместо хлеба камень, и вместо защиты притеснение? Заставлять человека платить за нарушение его-же свободы поистине значит прибавлять оскорбление к насилию. Но именно это и делает государство. Прочтите «Архивы конгрессов», проследите протоколы законодательных собраний; просмотрите сборники статутов; подвергните каждый акт критерию закона равной свободы, — и вы увидите, что добрые девять десятых существующего законодательства направлены не к укреплению основного социального закона, но либо к руководительству личными вкусами индивида, либо, что еще хуже, к созданию и поддержке торговых, промышленных, финансовых и владельческих монополий, лишающих труженика значительной части вознаграждения, которое он получал-бы на совершенно свободном рынке. «Быть управляемым, говорит Прудон, значит быть выслеживаемым, находиться под наблюдением, надзором, руководством, под гнетом закона, подвергаться поучениям, вышколиванию, проповедям, вмешательству, одобрению, порицанию, приказам лиц, не имеющих на это полномочий, не обладающих ни надлежащими знаниями, ни добродетелью. Быть управляемым значит терпеть, чтобы каждое ваше действие, движение, сделка отмечалась, заносилась в реестр, учитывалась, оценивалась, измерялась, исчислялась, облагалась, разрешалась, отклонялась, получала соизволение, подвергалась исправлению, переделке и т. д. Быть управляемым значит под предлогом общей пользы и интересов общества, быть вынужденным платить дань, терпеть вымогательства, эксплуатацию, монополии, надувательства, грабеж; а при малейшем сопротивлении, при первой попытке жаловаться подвергнуться притеснениям, штрафу, унижению, издевательствам, преследованию; вас поволокут, побьют, обезоружат, свяжут, бросят в тюрьму, расстреляют, предадут суду, осудят, сошлют, замучат, продадут, обманут и в довершение всего насмеются, надругаются, опозорят». Я думаю, мне нет надобности поименовать вам существующие законы, в точности соответствующие и подтверждающие почти каждый пункт длинного обвинительного акта Прудона. Кто станет теперь утверждать, что существующий политический строй носит чисто оборонительный характер, а не является агрессивным государством, которое анархисты желают упразднить!

Возникает другое соображение, имеющее прямое касательство к агрессивному индивиду, которого так боятся противники анархизма. Не описанное-ли нами выше обращение главным образом и повинно в существовании таких индивидов. Не помню, где я прочел однажды такую надпись, сочиненную для некоторого благотворительного учреждения:

Такая надпись, мне кажется, вполне приличествовала-бы нашим тюрьмам. Они наполнены преступниками, которых создало наше добродетельное государство своими несправедливыми законами, жестокими монополиями и ужасными социальными условиями, из них вытекающими. Мы издаем много законов, фабрикующих преступников, и затем несколько таких, которые их наказывают. Можно-ли надеяться, что новые социальные условия, которые должны последовать за упразднением всякого вмешательства в производство и распределение богатства, в конце концов настолько изменят привычки и склонности людей, что наши тюрьмы и участки, городовые и солдаты — словом, весь механизм и снаряжение защиты станет совершенно излишним? Анархисты, по крайней мере, твердо в этом уверены. Эта вера отдает утопией, но в сущности она покоится на строго экономических данных. Я не располагаю временем, чтобы изложить вам взгляд анархистов на зависимость ростовщичества, а следовательно и нищеты от монопольных привилегий, особенно же банковой привилегии; и показать, каким образом интеллигентное меньшинство, воспитанное в духе анархизма и решившееся осуществлять то право игнорирования государства, которое так блестяще отстаивает Спенсер в своей «Социальной статике», могло бы, плюнув на все национальные и государственные банковые запрещения, учредить взаимный банк для конкуренции с существующими монополиями. Это был-бы первый и самый важный шаг к упразднению ростовщичества и государства, и, как он ни прост, последствия его были-бы неисчислимы.

Я должен извиниться за краткость высказанных мною соображений, из которых каждое могло бы быть развито в целый трактат. Но если мне удалось дать вам представление о взглядах анархистов на отношение государства к индивиду, то я могу считать свою задачу исполненной. Но мне желательно было-бы глубже запечатлеть в ваших умах идею истинного общественного договора, и потому я позволю себе сделать еще одну выдержку из Прудона, которому я обязан большей частью того, что мне известно по затронутому вопросу. Сопоставляя власть со свободным договором, он говорит в своей «Общей идее революции в девятнадцатом веке»:

«О дистанции, разделяющей эти два режима, мы можем судить по различию в их стилях.

«Одним из самых торжественных моментов в развитии начала власти является обнародование десяти заповедей. Голос ангела повелевает народу, распростертому во прахе, у подножия Синая:

«Ты должен поклоняться Предвечному и только Предвечному.

«Ты должен клясться только Его именем.

«Ты должен соблюдать Его праздники и платить Ему десятину.

«Чти отца своего и мать свою.

«Не убий.

«Не укради.

«Не прелюбы сотвори.

«Не послушествуй свидетельства ложна.

«Не будь завистлив и не клевещи.

«Ибо Предвечный так повелевает, а Предвечный создал тебя тем, что ты есть. Один Предвечный царствует, только Он мудр, только Он достоин; Предвечный карает и награждает. По своей воле Он может тебя сделать несчастным или счастливым.

«Все законодательства усвоили этот стиль; все они, обращаясь к человеку, употребляют верховную формулу. Еврейский язык повелевает в будущем времени, латинский в повелительном, греческий в неопределенном наклонении. У современных народов дело обстоит не иначе. Трибуна парламента — это Синай, столь же непогрешимый и грозный, как и Моисеев; каков-бы ни был закон, из чьих-бы уст он ни исходил, он священен, раз он провозглашен той пророческой трубой, которою у нас является большинство.

«Ты не должен собираться.

«Ты не должен печатать.

«Ты не должен читать.

«Ты должен почитать твоих представителей и чиновников, которых случайность выборов или благоусмотрение государства дали тебе.

«Ты должен повиноваться законам, которые им в своей мудрости угодно будет издать.

«Плати налоги неукоснительно.

«И возлюби правительство, твоего Господа Бога, всем сердцем твоим и всем умом твоим, ибо правительство лучше тебя знает кто ты таков, чего ты стоишь, что для тебя благо; ибо оно имеет возможность наказывать тех, кто не повинуется его приказам, равно как и награждать до четвертого поколения тех, кто ему угождает.

«С революцией дело обстоит совершенно иначе.

«Изыскание первых и конечных причин устраняется как из экономики, так и из естественных наук.

«В философии идея Прогресса сменяет идею Абсолюта.

«Революция сменяет откровение.

«Разум с помощью опыта раскрывает человеку законы природы и общества; затем он говорит ему:

«Эти законы — законы самой необходимости. Человек их не создал; человек их не навязывает тебе. Они были открыты постепенно, и я существую лишь затем, чтобы свидетельствовать о их существовании.

«Если ты их будешь соблюдать, ты будешь справедлив и добр.

«Если ты их нарушишь, ты будешь несправедлив и порочен.

«Других оснований я не могу тебе указать.

«Среди твоих товарищей некоторые уже признали, что при справедливости всем и каждому лучше, чем при несправедливости; и они уговорились между собой взаимно соблюдать и почитать правила сделки, диктуемой им природою вещей, и которая одна только и может обеспечить им благополучие, мир и безопасность в самой полной мере.

«Желаешь-ли ты примкнуть к их соглашению, составить часть их общества?

«Обещаешь-ли ты уважать честь, свободу и имущество твоих братьев?

«Обещаешь-ли ты никогда не присваивать ни насилием, ни обманом, ни ростовщичеством, ни путем спекуляции продукта или собственности ближнего?

«Обещаешь-ли ты никогда не лгать и не обманывать, ни в суде, ни в делах, ни в других сношениях с людьми?

„Ты волен принять эти условия или отказаться.

„Если ты откажешься, ты станешь частью общества дикарей. Лишенный общения с человечеством, ты станешь предметом подозрения. Никто тебя не защитит. При малейшем оскорблении первый попавшийся сможет поднять на тебя свою руку и будет обвинен самое большее что в жестокости, без нужды учиненной над животным.

„Напротив, если ты примкнешь к договору, ты станешь частью общества свободных людей. Все твои братья войдут с тобой в соглашение, обещают тебе верность, дружбу, помощь, услугу, взаимность. В случае правонарушения с той или другой стороны, учиненного по небрежности, под влиянием страсти или злобы, вы отвечаете друг перед другом, как за вред, так и за бесчестие, или риск, причиненный вашим поступком; эта ответственность может доходить, смотря по тяжести проступка или его частоте, вплоть до изгнания и смертной казни.

„Закон ясен, санкция еще яснее. Три статьи, сливающиеся в одну — вот и весь общественный договор. Вместо того, чтобы клясться богу и его князю, гражданин ручается своей совестью перед своими братьями и перед человечеством. Между этими двумя клятвами такая же разница, как между рабством и свободой, верой и наукой, судами и справедливостью, ростовщичеством и трудом, управлением и домоводством, небытием и бытием, богом и человеком.“