Сборник Строфы.Стихи, не вошедшие в сборники

Растут нелепые цветы

на рукаве ночной рубахи,

и ветер мнет в саду кусты,

а сердце замирает в страхе,

а сердце падает как мяч

от этой непослушной крови,

от приключений, неудач,

от светлых крыльев в изголовьи.

Не отойдя и не остыв

от всех забот и дел вседневных,

ты слышишь сладостный призыв

к замене легкой. И не гневно,

не торопясь и не дрожа,

ты приучаешься заране

и пальцы жадные разжать,

и все отдать, себя не ранив.

И вот – забудь, что есть земля,

где счастье места не находит,

что плечи слабые болят

и жизнь почти что на исходе.

Тебе даны следы удач

и больше четверти столетья, –

она труднее всех задач –

ищи залог судьбы в ответе.

Но числа пухнут и растут,

и тут в невиданном размере

ответ свивается как жгут.

Молчит расчетливый Сальери,

а воды льются и гудят

и распирают водоемы.

и путники глотают яд,

и все товары невесомы!

А мы бросаем как копье

одно пронзительное слово.

И вина крепкие мы пьем,

чтобы забыть. Сквозь бред больного,

сквозь крик любви и детский зов

крадется вор и звезды блещут,

перо в силках своих же строф

отбрасывает тень зловеще…

И вот решаясь на дуэль,

бросая смертности перчатку,

готовим сыну колыбель

и строим дом пустой и шаткий.

Цепляясь за последний миг —

хоть миг еще на этом свете! –

мы пишем много странных книг

и не стареем на портрете.

Как страшно телу умереть!

Но умираем мы охотно

от горя, от любви, и впредь

готовы мы бесповоротно

всей милой жизнью заплатить

и смертью искупить ошибку,

и так легко теряем нить

в тумане призрачном и липком.

Душе, готовой для разлук,

встречаться суждено с любовью.

Ах, ворожейка, много мук,

глаза цыганские и брови!

Слова – волшебный плеск весла –

распоряжаются вещами.

Как будто нам земля мала,

любимым рай мы обещаем.

И этот мир такой родной,

и так легко дышать при этом,

а небо над тобой одно

и слышит праздные обеты.

Кто любит, тот теряет счет,

кто любит, тот всегда — навеки…

Кто любит, тот легко убьет,

любовь, как мартовские реки.

А память? Память, голос мой, —

все та же гонка за бессмертьем.

Цветы засохшие, письмо,

так, как получено — в конверте.

Нас сушит давняя мечта,

нам хочется, пронзая воздух,

для всех, всегда, всегда блистать,

напоминать, как эти звезды.

И будущие наши дни

снимает с картой суеверье,

а затаенный страх саднит

и заглушает пенье Мери.

И мы трепещем — здесь, теперь…

Торопимся — ведь скоро, скоро

откроет ветер нашу дверь

перед шагами Командора.

Легко рифмуя эту жизнь с любовью,

слагаем мы своей судьбе стихи

и воспеваем в окрыленном слове

вседневный труд и темный след сохи.

На грохот войн, на первый плач ребенка

покорным эхом строфы зазвучат…

А по ночам о Музе… Жалом тонким

четверостишья вкрапливают яд.

В полубреду, в построчном исступленьи

так славить мир – хореем – наш удел,

но о тебе, но о твоей измене

еще никто, смиряя боль, не пел.

Роняет небо сонную звезду –

мы произносим сбивчиво желанье

и, в суеверном мучаясь чаду,

мы все о чуде думаем заране.

Мы все от счастья многого хотим,

давая мало… Вспыхнут лица,

глаза солгут, и ночь пройдет как дым, –

потом томиться, звать, томиться…

И мы всю жизнь единственную ждем,

и только об единственном мечтаем,

жалея многих, уходя вдвоем

и говоря — со слов чужих — о рае.

Под пришепетыванье крови,

под темный говорок вина,

в полуулыбке, полуслове

затаиваю чудо сна,

удерживаю легкость тела,

свое блаженство неумело

теряя.

Добрый рай теряя —

— ступай, иди, засов открыт! —

с недоуменьем принимаю

подарок новой жизни – стыд.

………………………………………

Кто, овладев волшебным грифом,

какой поэт, каким пером

смущает нас бессмертным мифом,

а кровь бунтарским шепотком?!

С усилием, туго светает. Спеши!

Еще за окном синевато и томно…

Почти что еще не светает… Пиши

и вздрагивай, плача…

покамест нескромный

и грубый не ввалится в комнату день

(халат нараспашку, колпак набекрень).

С усилием, туго светает. Пиши

и рви черновик неудачного счастья…

Как скупо и звонко (так нищим гроши)

часы обронили удары.

На части

бумагу, а ночь на куски…

И крикнуть!.. И крикнуть, схватясь за виски.

Опомнись, утихни… Ведь строже, чем мать,

нас день призывает к порядку вселенной.

Опомнись, довольно… Ведь надо желать

спокойного доброго утра смиренно,

пока истлевает

— чего же мы ждем? —

нездешнее счастье в столе под замком.

Посыпав пеплом… Пепел не от горя —

от бедности, от скудости твоей…

Красавица, всегда покорна в споре

и младшая. Всех младше и милей.

Он о тебе подумал. Сандрильона,

на Музу — Музу! — крикнул, не стерпел:

не о царях, волшебницах на тронах –

о рваном Замарашкином тряпье!

Он бросил стих как вызов, как перчатку, –

зола легко лежала на руке,

а у щеки вилась пушисто прядка,

как золото, укрытое в песке.

Течет река, и дышит лес, и много

на этом свете радостей и благ,

а у тебя на первый бал дорога

и золотая туфелька – твой флаг.

Ты с каждою страницей хорошеешь,

все ближе к славе и любви – тайком.

Но выдержит ли худенькая шея

корону царств, придуманных пером?!

Ты любишь и бьешься, и гибнешь, сгорая,

тебя бы утешить никто не сумел.

В угрюмые ночи ты бредишь о рае,

ты плачешь стихами — таков твой удел.

Всю душу на рифмы, любовь на волокна,

кружат, выплетаясь, стихи-кружева,

а ветер стучится в ослепшие окна…

Ты ищешь, последние ищешь слова.

А ветер несет типографскую краску;

готовая к пытке, душа не поет.

На всю твою нежность горючею лаской

свинец переплавленный — горе твое.

И снова рождаясь под грохот и гулы,

раздавлена валом, выходит душа,

на злую любовь по-другому взглянула,

мертво одеяньем бумажным шурша.

Твоей неразрезанной книги одежды!

Рифмованный холод, подавленный стыд!

Читай же: ни горечи нет, ни надежды —

и черным по белому — нищая ты!

Кораллы на нитке,

а слово в строке,

да оловом жидким

печаль на щеке.

И Музою избран,

и конь твой крылат,

но рай твой не прибран,

не вымощен ад.

Идет спотыкаясь,

и каждый толкнет…

Но гордость какая!

Походкой в полет.

Пусть голос под шарфом,

но молвит ли он —

эолова арфа,

вериг перезвон.

И крепко зажато,

хоть жалит порой.

— винтовка солдата –

навеки перо.

От всех начал до всех концов

и без конца и без начала.

Бледнеют лица от венцов,

клянется вечность над металлом.

Роняет теплый воск свеча,

и тускло золото колечек,

и белым дымом на плечах

фата уборов подвенечных.

А белка бьется в колесе —

в кольце земных сует, надежды,

и, ноги омочив в росе,

измявши белые одежды,

душа присела на крыльцо,

чтоб спеть с тоскою семиструнной

о том, как спаяна кольцом

ее единственная юность.

Ах, потеряла я любовь,

ах, потеряла я колечко!

В крещенский вечер стынет кровь,

гудит затопленная печка,

и не мигая ты глядишь

в круг золотого предсказанья, –

колдует над стаканом тишь,

и в дверь стучится обещанье.

Но все мутней вода в кругах,

стакан дрожит от бури темной,

ты видишь, отгоняя страх:

тяжеловесным и огромным

кольцом навеки скован свет,

кольцом экватора. И гибель,

шагая за судьбою вслед,

нам возвращает перстень в рыбе.

Но кольца на груди бойцов

кольчугой против стали острой, –

тут обручальное кольцо,

тут перстни графа Калиостро.

И все же смерть, – глухой гонец,

чудесный символ презирая,

найдет и подчеркнет конец

между тобой, землей и раем.