Сборник Строфы.Стихи, не вошедшие в сборники

Сжимала все упорней тьма,

как в мертвой хватке, злую челюсть,

и было время как тюрьма,

и, поднимая легкий шелест,

сгорали звезды, и нагар

туманом сыпался на плечи,

на гуттаперчевых ногах

в дверях покачивался вечер.

И бились, бились об углы

вещей, расставленных когда-то,

тоска, восставшая из мглы,

и полы старого халата.

Пугала белая кровать,

и душный сумрак щерил зубы,

а сердце верило опять,

что слышит ангельские трубы.

Мертворожденные мечты,

как тень, сгибаясь, забегали,

вели за город, за пустырь,

за очарованные дали.

Пустое тело, став смелей,

с землей готовилось проститься,

чтобы под шелест тополей

блеснуть над городом зарницей.

Все возвращалось, все опять

само собой к тому же дому,

и снова – стены и кровать,

как вкус щекочущих оскомин.

И плоть, сожженную дотла,

как платье бросивши на стулья,

так уходила, так ушла

ночь на двадцатое июля.

Лошадям и извозчикам снятся

Хруст овса и прохладный трактир.

Небо – мелко, кистями акаций

Разрисованный кашемир.

На базаре под градом наречий

Помидоров краснеют ряды,

И в пыли – потерявшие плечи,

Желтоватые головы дынь.

Духота наступает на город,

Стороной кукурузных полей,

Вечер рдеет над старым собором,

Над молчаньем зачахших аллей.

И поэт покидает свой цоколь;

Не касаясь земли башмаком,

Он идет, как всегда, одинокий,

Горевать в губернаторский дом.

И в змеином, зеленом объятье

Виноградников и садов

От бессильных и давних проклятий

Задыхается Кишинев.

Город терялся, кружился и плыл,

гребни тумана смывали костелы,

я возникала, мой зов был уныл,

тело мое становилось тяжелым.

Я возникала, росла и ждала,

я обольщалась печально и сладко…

Дни уходили сквозь сны и дела,

чередовались и клали закладку.

Жизнь вырастала. Мой дом был готов.

Дом ли? Готов ли? Не знаю, быть может.

Счастье идет без приветственных слов,

счастье мое, равнодушный прохожий.

Я обольщаюсь, а мир не готов,

я лишь рассеянно множу потери;

над неподатливой стопкой листов

сердце трепещет в тисках суеверий.

Дни. Но ржавеет мой песенный плуг.

Как временами мой голос томится!

Дом покидает приснившийся друг,

исподволь русая прядь серебрится.

Дни тяжелы, как груз аэростата,

мешки с песком, — песок зыбучих слов,

Сдавайся, сердце, ты уже распято

вскипевшим гневом темных городов.

Как бьешься ты! И радости не слышишь —

гудит простор и ждет возмездья кровь.

И с каждым днем беспомощней и тише

взывающая в радио любовь.

Зла и бедна прославленная юность;

морщины жгут сухую кожу лба,

молчат и рвутся и ржавеют струны…

Встань, безработная судьба!

Встань под окном и протяни фуражку…

Гармошка, пой о счастье мостовом!

За что нам — юность? Месть или оттяжка?

Пой, громче пой! Пусть все летит как дым,

Голодный взгляд прожектором на орды

спесивых звезд и выше, выше — в твердь!

Любимая! Одно осталось — гордость.

Любимая! Одно не выдаст…

Ветер слабо форточкой стучал,

шестьдесят свечей не освещали,

ни призыв, ни имя не звучали,

тень свернулась кошкой у плеча.

А корабль качался в темноте.

Ты и жизнь легко взошли по сходням,

ты и жизнь напомнили сегодня

сказкой очарованных детей.

Провожающие! Вытрите глаза!

Это море ласковее суши.

На диванном вылинявшем плюше

ты молчишь. Над мачтами гроза.

В долгом плаванье теряются глаза.

Крикни же! Потусторонний берег!

Сбросив флаг, душа взлетит, как пери,

и стихи помогут ей тогда

позабыть, как скучно было дома,

позабыть, как мучился поэт.

Вас двоих, избавленных от бед,

встретит настоящая Мадонна.

У девочки огромные глаза,

прозрачная и тоненькая кожа.

Проказница, шалунья, стрекоза.

Она, бесспорно, на отца похожа.

Из платьицев поношенных своих,

все торопясь, мгновенно вырастает,

и скоро будет тесен ей мой стих,

и этот дом, и наша жизнь простая.

Я, по ночам приданное копя,

перекалю любовь в стихотворенья.

Есть в завещании, наследница моя,

недвижимая нежность отречений…

И вновь гремит, гремит судьба моя,

я снова свет давно сгоревших молний,

По сундукам раскидываю я

Все, что самой не удалось исполнить.

Я бережно припрячу кружева

всех лучших песен, ангельского пенья

прочные, столетние слова

славянского произношенья.

А наверху, как нищую суму,

я положу растраченную душу,

но знаю я, твои глаза поймут,

и все услышат маленькие уши.

Был твой предок монголом раскосым,

он к холодным равнинам прирос.

У боярышни желтые косы –

будет тестем великоросс.

Разве можно запомнить приметы

всех кровей, все твои племена?!

Пусть глаза твои – синего цвета,

но темна твоя кожа, темна.

И поляки, и немцы, и греки

забредали в устойчивый род.

Замерзали и таяли реки,

ты любил голубой ледоход.

И на лучшем славянском наречьи

признавался ты в первой любви,

был метелями путь твой помечен

в перемешанной темной крови.

Те сугробы, тот северный город

называл ты коротким – «свое»…

По плечу тебе было и впору

горделивое это житье.

И теперь, уживаясь с чужими,

как медали – седой ветеран,

ты хранишь свое русское имя

под личиною «эмигрант»…

Вся та горечь и всё то горе,

те, что были в жизни простой, –

всё сейчас по колено, как море

в поговорке. Осталось то,

что бывали весны и встречи,

от которых навеки след,

что когда-то на юные плечи

осыпался вишневый цвет,

что сияла жизнь над причастьем,

над стихами в цветущих садах,

сквозь смятенье первого счастья

мутноватого, как слюда.

И страну, где бывала несчастной,

ничего не зная, душа,

ты теперь называешь прекрасной

и всё думаешь, не дыша,

о своем потерянном рае.

Рвется к небу красная нить,

и нигде никакого края

ты не смеешь уже любить…

Горько плачет кулик над болотом –

отчего так несчастна земля?

Там, у леса, за поворотом

так безжалостно сжаты поля.

У щетинистых чересполосиц –

одинокий, заброшенный вид.

Урожай увезут, и не спросят,

что вдогонку межа говорит.

Даже солнце, и то отвернулось:

- Я довольно старалось, земля!

Осень в желтые лапти обулась

и пошла по опушкам гулять.

У тебя черновик просыхает

и отброшено горько перо,

и никто, даже друг твой, не знает,

как бывает печально порой.

Ничего ты не вынешь из строчек –

ни зерна, ни одной запятой,

пролетают порожние ночи

над щетинистой пустотой.

Урожаем свершенных хореев

перемучилась вдоволь душа.

Поскорее, ах, поскорее

отвернуться, не вороша!

Еще раз наливаем в стаканы

это нынешнее вино.

Сладковатым таким туманом

занавесил вечер окно.

По-иному сияют звезды,

и твой голос уже иной,

а глаза твои, словно воздух –

с поволокой и голубой.

Я уже говорю – последний,

оторваться еще не могу.

Ах, как глухо в лесу соседнем,

как пустынно на берегу!

И река течет по-другому,

и дорога ведет не туда…

Нам всё ближе к зимнему дому,

а к потерям близко всегда.

Темный ангел ходит по полям,

тяжело ступает, не взлетая, –

под ногами страшная земля,

в райский отдых лестница крутая.

Перебито черное крыло,

ангел ходит, собирает души,

шевелит горячею золой,

города пылающие тушит.

Души улетают в облака,

распластав крестом стальные крылья…

У тебя оторвана рука

и глаза испуганно застыли.

Жестяные розы на висках,

руки безоружные разжаты, –

под угрюмый песенный раскат

так идут послушные солдаты.

Открывайте райские врата!

Но ключарь Хозяина не будит…

Начинает медленно светать.

Мертвых победителей не судят.

Уходя за вчерашние даты,

будто в город чужой – поезда,

за окном грохотали закаты

и полярная стыла звезда.

И бесплотной толпой серафимы,

над родильным приютом кружа,

пели хором и таяли дымом,

в куполах зажигая пожар.

И на страже у детских постелей,

вставши с белою розой в руках,

матерей утешали – и бдели,

отгоняя, как дьявола, страх.

Утомленные женщины – тенью

шли на поиски детской судьбы

в голубую страну сновидений,

огорченья свои позабыв,

и сквозь сон, беспокойный и зыбкий,

через боль и больничную стынь

безответную нежность улыбки

торопились ребенку нести.

И опять, перебросивши сроки,

шел времен нескончаемый пир

и, алея сквозь детские щеки,

рос и цвел новорожденный мир.

Снег падает, и не ломает ноги,

ни рук, ни ребер и ни позвонка…

Для всех закон неумолимо строгий:

мы все живем здесь временно… пока…

А снег идет со мной проулком в город,

Идет, идет… И в хлопьях мир исчез.

Луна лилово освещает горы,

овраг и снегом оснащенный лес.

Я плохо сплю, а внучка дышит рядом.

Угрюма ночь, враждебна, холодна.

Мне горевать и сетовать не надо.

Калек там много… Я ведь не одна.

А снег идет…