Счастливчик

Глава 1. «НЕВДАЛЫЙ»

Задиристый, белобрысый, маленького роста Игорь был первым забиякой и драчуном во всей школе. Стонали учителя, завуч, директор, побитые и униженные ученики. Усталая мать Матрена Карповна, старая, седая, неграмотная уборщица в школе только и слышала от педагогических работников: «А ваш...», «А Игорь...», при этом она съеживалась, становилась еще меньше ростом и худенькой ладошкой прикладывалась к сердцу. Директор беспомощно разводил руками. В колонию – мал. Да и драки обычные, мальчишеские, не уголовного характера. Считались с тем, что мать растит Игоря одна, да и уборщицы в дефиците. Тем более что Матрена Карповна, чтобы хоть как-то реабилитировать себя и своего сына, со все большим старанием наводила порядок в школьных туалетах и коридорах, натирая до блеска старые стены и битый кафель с раннего утра до поздней ночи.

Дома Игорь получал нагоняй. Мать, пряча раздрызганные ботинки в шкаф, наказывала домашним арестом и горько вздыхала, хватаясь за больное сердце: «Невдалый, был бы отец, ужо всыпал бы ума через задницу. Сладу с тобой никакого! Вот вышибут из школы дурака, куда пойдешь?!» – и тихонько плакала при этом.

– А чо? В ПТУ, пойду, ясное дело, – зыркая исподлобья глазами, огрызался Игорь.

Дожидался того момента, когда мать уйдет на кухню или на рынок за жалкими продуктами, своим, давно уже подобранным ключом открывая шкаф, доставал ботинки и мчался на улицу к дружкам, с которыми и покурить, и подраться, и деньжат у киношки «Октябрь» у тех, кто потрусливей, натрясти.

В ПТУ.... Как светлого дня ждали, когда закончит он восьмой класс. Все сделали для того, чтобы не остался в девятом, к тому же и на второй год оставался дважды: в пятом и седьмом.

На одногодичном обучении в ПТУ Игорь развернулся во всей полноте своей натуры. Теперь уже стонали мастера, весь курс, район, в котором находилось ПТУ, и появилась непременная спутница – финка в рукаве засаленного пиджака. Игорь изменил внешность: оброс длинными волосами, стал носить широченные клеши, украшенные по вырезам разноцветными маленькими лампочками, включающимися вечером от батарейки в кармане. Стал выпивать – когда сколько. «Под настроение, – как он сам говорил. – А чо?».

Однажды случилась страшная драка с соседним ПТУ.

...До суда дело не дошло. Военный комиссар в разговоре со следователем пообещал через неделю забрать пацана по призыву и посодействовать тому, чтобы попал Игорь в самую горячую точку...

– Невдалый, – горько плакала Матрена Карповна. – Не посадили, так ведь убьют дурака-то, достукался, дубина!.. – и нежно гладила сухими пальцами затылок с непокорными коротко остриженными волосами.

– А чо! – вскидывался Игорь. – И в тюрьме люди сидят. А в Афгане дак вообще – орден заработаю, в люди выбьюсь, небось все и простят.

...Связанному Игорю не выкололи глаза. Он видел, как духи, радостно гогоча, подбадривали выкриками молодого, лет шестнадцати мальчишку, когда он отрезал Шурке Сычеву половой орган и ему же, еще живому, засовывал его в разжатый тем же кинжалом рот, полный крови и каши из битых зубов. Потом самый старший из банды, взявшей в тяжелом бою блокпост, притащил ржавую двуручную пилу, перепилившую многие кубы сушняка и досок в зимние холода, что согревали наших солдат, вырываясь ясными языками огня из тесной буржуйки.

– Сожгут, суки! – подумалось Игорю, – вот щас, дров напилят и сожгут к ... матери, – и прикрыл истерзанные увиденным глаза.

Но нет, не собирались духи ни пилить, ни тратить столь драгоценное для Афганистана топливо. Они, начиная с линии ягодиц, распилили на две части извивающегося под навалившимися на него горячими вражьими телами Гришу Скобина. Стонали мученической смертью погибавшие ребята, потихоньку с ума сходил все видевший, крепко связанный за локти, обгадившийся от ужаса Игорь.

Из обрывочных знаний афганского языка да по ломаному русскому догадывался Игорь сквозь горячечный красный гул, что обращается этот гадский голос к нему:

– Смотри, шурави, смотри внимательно, расскажешь, что видел. Аллах тебя выбрал, живой останешься, всем расскажешь, что видел. Скажи, чтобы убирались с нашей земли, другим – страшнее смерть сделаем. Не мы, так наши дети! – и духи при этом, горделиво цокая языками, тыкали пальцами в молодого парня, чудовищно окровавленного, с широкой улыбкой. На груди молодого духа висело два ожерелья. Одно цветного бисера, видимо, надетое на шею матерью «На удачу, бей неверных!» – другое... другое... На другом были нанизаны, как сушеные грибы, уши. Человеческие уши. И не было секрета чьи, потому что в ожерелье тут же были добавлены новые, сочащиеся кровавыми бисеринками.

Вдалеке уже раздавалось раздраженное тарахтенье «вертушек», запоздало пришедших на помощь вырезанному блокпосту в приграничном с Пакистаном кишлачке. Мощно рвались на окраинах погибающего селения первые снаряды – НУРСы, когда молодой душман наклонился над Игорем, разрывая на нем штаны для бесчестья мужского, для надругательства. Ярко взметнулся разрыв за близким дувалом, как раз тогда, когда Игорь нащупал за спиной у края бетона блокпоста невесть откуда попавшую туда гранату и сжал ее слабой обескровленной рукой. Дух, торопясь завершить дело, чтобы успеть за уходившими старшими товарищами, наклонился опять над Игорем, и цветной бисер и сушеные раковины ушей ткнулись солдату в лицо, и, резко развернувшись всем телом на месте, ударил Игорь слабой рукой с гранатой прямо в висок афганскому мальчишке, разом обмякшему и обнявшему шурави. Игорь еще успел дернуть кольцо и швырнуть в спины духов, но подвела неловкость стянутых локтей, да мешавшее тело то ли убитого, то ли без сознания лежавшего на нем. Упала спасительная граната рядом с ногами Игоря... Взрыв... Забытье...

Обе ноги и левую руку отняли в госпитале. Долго проходил курс реабилитации и привыкания к новому способу передвижения – на красивом, блестящем никелем кресле с маленьким электрическим моторчиком, включая пальцами рычажки на правом подлокотнике из мягкой кожи.

Чин чином доставили к матери, наградили обещанным орденом Красной Звезды за солдатский подвиг и... забыли. Да ладно только о нем, об Игоре, забыли. Наверное, в спешке забыли оставить ему то замечательное заграничное чудо с блестящими колесами. Теперь Игорь передвигался на тележке, что притащила соседка – тетка Марья, раньше отчаянно ругавшая соседского мальчишку за его проделки и проказы. Теперь же она, потихонечку причитавшая и плачущая, достала из глубин кладовки и притащила наследство, оставшееся от мужа, забулдыги и пьяницы, железнодорожника Степана, давно уже умершего, – деревянную тележку. Обучался Игорь ремнями пристегивать култышки ног и с помощью деревянного «утюжка» отталкиваться от ставшей вдруг близкой земли. Вся сложность была еще в том, что управляться нужно было одной рукой, перебрасывая руку то влево, то вправо, делая при этом одинаковой силы толчки, чтобы не юлить, не дергаться по асфальту, а ехать «прилично», ровно.

На два-три вечера приглашали в родную школу пионеры. Но Игорь, начиная рассказывать, за что получил орден, волновался, впадал в истерику и невменяемо кричал в торжественный зал, потрясая истертым «утюжком»:

– Вы... Вас... Долг, вашу мать...

И приглашения прекратились, тем более что в последний раз в школе Игорь запустил в портрет Горбачева «утюжком», прорвав его наискосок, чем вызвал неслыханный переполох в маленьком городке и скандал в райкоме своими словами, обращенными к очередному генсеку:

– Может быть, и ты меня туда не посылал?..

Металась почерневшая от горя мать, выручающая, забирающая сына из вытрезвителя:

– Невдалый, опять дел натворил...

– А чо! Я ветеран, заслужил!

Игорь опускался и спивался.

Тихо сидя на своей тележке, ждал в углу пивной, пока оставят на столах недопитые кружки, подкатывал ловко к столикам и сливал недопитки в одну. Бывало, какой жальчивый мужик наливал стакан портюхи, бывало, и водка перепадала. Насосавшись, вкривь и вкось, словом «неприлично», как он сам называл свою пьяную «походку», катился Игорь по тротуару и громким треснувшим голосом орал:

– На два отрезка разрезал жизнь мою холодной острой бритвой Гиндукуш..., – или еще чаще:

– Батальонная разведка, мы без дел скучаем редко,

Что ни день, то снова поиск, снова бо-о-о-о-й...

Его не трогали – калека. Лишь сочувственно смотрели вслед. Дома мать отстегивала его бесчувственное тело, легко поднимала укороченного своего ребенка и, плача, укачивала его на коленях, сидя на старой металлической кровати.

Вызывающий отвращение и брезгливость видом и запахом Игорь перекочевал на железнодорожный вокзал. Собирал бутылки, опять же допивал из них, сдавал приемщику со служебного входа, для скорости не по двенадцать, а по десять копеек, покупал дешевое вино и напивался, глуша, заливая страшную, не утихающую боль души, притупляя картину пыток, сотворенных над его товарищами и над ним, вечно стоящую перед глазами.

Если день был удачным, хмель притуплял, глушил воспоминания. Если охмелеть не удавалось, Игорь не покидал вокзал, пока не получалось «настрелять», выпросить мелочи на «бормотуху».

...Из подошедшей электрички вывалила «компаха» и, брякая награбленными в ночных вагонах медяками, цепочками и заклепками на кожаных штанах и куртках, направилась к зданию вокзала. Парни были не местные, и для них это было развлечением, полнотой жизни, удальством и ухарством. Молодые, лет по пятнадцать-шестнадцать, с волосами-гребнями на прыщавых выбритых головах, они никого и ничего не боялись – уверенная в своей силе стая шакалов, которая иногда нападает на льва.

Для Игоря день был неудачным. До самой ночи не удалось захмелеть. Так, жалкие полстакана «Осеннего сада» обломились у Сереги-грузчика. И покатил Игорь навстречу приехавшим парням.

– Эй, молодые! – крикнул он, торопясь догнать уходивших в вокзал парней. – Да погодите, пацаны! – еще громче закричал Игорь.

Они обернулись удивленно и, радостно гогоча, кольцом обступили сидящего на тележке Игоря.

– Гля! – радостно заорал один из них. – Обрубок! – повел глазами на друзей, чувствуют ли весь юмор ситуации. – Он еще и говорить умеет!

Компания заржала. Затлели огоньки папирос, по обезлюдевшему перрону потянулся приторный запах анаши. Игорь жадно сглотнул слюну:

– Пацаны, дайте «косячок», так, «догнаться» разочек по старой памяти! – сквозь пропитое сознание рвалась гордость, но давило его ожидание возможного скорого кайфа.

– Пош-ш-шел ты! – надвинулся на него главарь компании. – Кто тут тебе молодой, а?! Где ты тут, обрубок вонючий, пацанов увидел?

Глубоко затянулся из «штакетины» главарь и, нагнувшись, выпустив струйку маслянистого дыма прямо в лицо Игоря, уже спокойным, но с глубоким глумлением в голосе спросил:

– Мослы-то свои где кинул?

– Там, где ты, ссыкун, был бы тише воды, ниже травы, – все же выплеснулась ярость инвалида.

– Ссыкун, говоришь? Может быть, ты и прав.

– Во, дает! – зашлась в кривляющемся хохоте компания. – А ну, Дюдя, опохмели его!

Главарь ухмыльнулся, не торопясь выпрямился, расстегнул молнию кожаных обтягивающих штанов, и Игорь почувствовал, не сразу поняв, что в лицо бьет вялая струя мерзкой мочи, норовя попасть ему в сжатые губы, в глаза.

– Га-га-га! – разнеслось радостно по ночному перрону.

– Вот ты и «догнался», обрубок! – глумилась кодла. – Не борзей, урод, вежливо разговаривать с людями надо. Чо, мама не учила, что ли?! А то ссыкун, ссыкун...

Главарь, застегнув ширинку, наклонился к Игорю и негромко сказал:

– А теперь вали отсюда, козлина, если вообще когда-нибудь «догоняться» хочешь.

На доли секунды яркой ослепляющей вспышкой, осветившей небольшую площадку в афганских горах, со зверски замученными офицерами и солдатами блокпоста, с твердым шероховатым бетоном под спиной, с ребристой гранатой, зажатой в слабой ладони, полыхнуло Игорю в глаза свесившееся с шеи главаря бисерное ожерелье, повешенное на его шею «для понта», черт его знает, чьей сучьей рукой... На доли секунды... Но этого хватило для того, чтобы Игорь увесистым новеньким «утюжком» сильно двинул подонка в висок.

На допросе у следователя парни, подрастерявшие гонор, дали показания, где, как, каким образом раздобыли бензин. Фотографии заживо сожженного Игоря, подвешенного проволокой через толстую ветку огромного тополя в привокзальной лесополосе за уцелевшую руку, произвели на них сильное впечатление. И все же основную часть вины они пытались переложить на мертвого главаря Дюдю, анашу, неприязнь к бродягам нищим и постоянно подчеркивали свое несовершеннолетие. Когда следователь пытался вызвать в них хоть какие-то человеческие чувства и сказал, что Игорь был искалечен на афганской войне, один из кодлы как-то буднично сказал то, что частенько слышал от других:

– А чо! Мы его туда не посылали!

...Пронзительно-хриплыми волнами плыл над городом голос Розенбаума:

– В Афганистане, в «Черном тюльпане»...

Под скорбное сопровождение тех слов несли короткое изуродованное Афганом и кодлой тело воина-интернационалиста Игоря Мухина в маленьком, несерьезном каком-то, закрытом гробу. Перед гробом несли несколько алых подушечек с наградами, а за гробом, еле передвигая ноги, вцепившись друг в друга птичьими с синими венами руками, шли две пожилые женщины – мать, Матрена Карповна, и соседка, тетка Марья...