Счастливы вместе

Глава 21

День проходит обычно. Пациенты сменяют друг друга, опять медосмотр. На обеде, сидя в столовой, ищу по привычке… его. Но его нигде нет! Алёнка, заметив, как я грущу, уточняет:

— Он так и не удосужился объясниться с тобой?

— Нет, — говорю. Пять звонков без ответа, и с десяток прочитанных им смс. Что ещё нужно для полного счастья? Для понимания собственной роли. Он просто стёр меня, вычеркнул! Ему не хватило смелости даже взять трубку.

— Ой, Ритка, доведут тебя твои мужики, — произносит Алёнка.

— Мужики, — повторяю насмешливо, — Не мужики, а подобие жалкое. Так, ни уму, ни сердцу!

— Подожди, так и что же теперь? Получается, развода не будет? — уточняет подруга.

— А какой в этом смысл? — подпираю рукой подбородок, — Да и ради чего? Быть одной? Всё равно, если честно. Устала!

Я закрываю ладонями щёки. И хочется плакать, но только слёз нет. В душе пустота, безысходность. Тупик, из которого больше не выбраться.

— Тогда успокойся, и с мужем живи, — поучает Алёнка, — Он у тебя образумился! Вон, всех любовниц отвадил.

— Ага, — говорю, — И своих, и моих. Неужели, так хочет перемирия?

Вспоминаю вчерашнее Ромкино:

— Оооо, — которое он монотонно пропел мне, кончая. И стиснул так сильно, что внутри что-то хрустнуло…

Алёнка жуёт пирожок, запивает компотом:

— А с чего ты решила, что это он так повлиял на Левона?

— Ну, а кто же ещё? — удивляюсь.

— Столько лет было всё равно, а сейчас озадачился, — хмыкает Лёнька.

— Ну, так мы к терапевту чего ходим, думаешь? Ему же важна репутация. Он у нас нынче мелькал в новостях, — говорю.

— Да ты что? — восклицает подруга.

— Да! — изображаю я Ромика, — Весь такой на понтах, деловой. Обеспечил лекарствами детскую клинику. Теперь ему медаль на грудь повесят!

Вдобавок я шлёпаю себя по груди. Получается образно. Лёнька смеётся:

— Ну, ты бы гордилась, Бузыкина! Вон, мужик какой. Не всем так везёт, — говорит.

— Ой, не всем! — подтверждаю со вздохом.

— И всё-таки, — чавкает Лёнька, — Думаешь, с этой Зоечкой у них что-то было?

— Да, конечно, было! — меня поражает её неуверенный тон, — Я же своими глазами видела, как он её обнимал.

— Ну, может быть, утешал, извинялся? — пытается Лёнька его оправдать.

— Я что-то никак не пойму, — смотрю на неё недоверчиво, — Ты на чьей стороне? На моей, или Ромкиной? Может, у нас изменять жёнам стало почётно? Тебе Гогошар изменяет?

В ответ Лёнька прыскает со смеху. И фонтанчик компота летит на халат.

— Ой, Бузыкина! Дура ты, честное слово! — Лёнька глядит на себя, — Посмотри вон, из-за тебя обплевалась.

Да уж, представить Гошана, который мутит с любовницей, почти нереально. Примерно настолько же, как и представить Ромулика, верного мне.

Перед уходом с работы, я долго смотрю на смартфон. Думаю, стоит ли что-то писать? Он молчит. И вот этим всё сказано! Разве я заслужила такое? После всех его слов, обещаний, признаний. Значит, всё это было враньём? Может, Окунев прав. И я полная дура…

Кабинет покидаю в плохом настроении. На душе так дерьмово, что хочется выть на Луну! Вот только луны не видать. Она скрылась за тучами. А тучи, того и гляди, обрушат на Питер холодную морось. Как там в песне по ётся:

— А за окном, то дождь, то снег? И спать пора, но никак не уснуть,

Всё тот же дождь, всё тот же снег. И лишь тебя не хватает чуть-чуть…

Совсем не чуть-чуть. Очень сильно! Несмотря на его запредельный игнор, мне безумно его не хватает.

Уже собираюсь нырнуть вниз по лестнице, как вдруг… Вижу свет! Не в конце тоннеля. Под дверью его кабинета отчётливо видно полосочку света. Уборщица, тёть Валя, решила помыть за ним? Как за покойником, что ли? Или это Володька, который опять допоздна? Или кто-нибудь из медсестёр.

Подхожу, и, на свой страх и риск, нажимаю на ручку. Дверь поддаётся. Открыв её, я замираю.

— Левон? — он сидит, как ни в чём не бывало, у себя за столом. Водит мышкой по коврику, — Что ты здесь делаешь?

При виде меня, он бросает работу. Или чем он был занят? Встаёт, опираясь о стол. Будто сильно устал. Или болен. Он правда, какой-то измятый. Невыспанный, что ли?

— Как это всё понимать? — говорю, — Может, ты объяснишь?

Он молчит, смотрит в стол, позволяя мне видеть макушку. Его тёмные волосы чуть поредели с тех пор, как он здесь. Левон говорил, что отец у него начал рано лысеть. И он очень боялся, что его постигнет та же участь! Стыдно признаться, но я покупала в «Ленфарм» для него, всевозможные средства: шампуни и маски. А Лёва смеялся, но с радостью брал. А теперь? Кто теперь позаботится о его шевелюре? Неужели, жена? Я уверена, ей наплевать.

— Зайди, не стой на пороге, — произносит он глухо.

Я, чуть помедлив, вхожу. Кладу сумку на стул. Упираюсь глазами в него:

— И? Я жду! Ты вот так вот решил наказать меня, да? Это очень по-джентльменски. Браво!

Левон поднимает ладонь, прикрывает глаза:

— Рита, я уезжаю.

Мгновение молча стою и пытаюсь осмыслить.

— К-уда? — говорю совершенно другим, робким тоном.

Он смотрит. Но не на меня, в угол комнаты:

— В Батуми. Отец заболел.

Подойдя, опускаюсь на стул. Как же стыдно! Я ведь даже помыслить не могла о том, что причиной окажется кто-то другой, а не Окунев.

— А… почему не сказал? — вопрошаю я сдавленно.

Левон усмехается, цокает, словно обжёгшись. Его любимое: «Цок!». У него очень много значений. И сейчас в нём читается боль.

— Как-то всё закрутилось, — говорит, встав спиной, — Я не хотел говорить, пока точно не знал. Но теперь… Без вариантов. Уезжаю на днях.

— Ты… один? — уточняю я.

— Нет, — исправляется, — Мы уезжаем.

Это «мы», словно нож, полоснувший по горлу.

— И… надолго? — мне каждое слово даётся с трудом.

Левон возвышается, я продолжаю сидеть. Нас разделяет столешница. Он отвернулся спиной, мне не видно лица. Только спину.

— Левон, — окликаю, когда он молчит.

Но молчание длится.

— Ответь! — говорю.

— Навсегда.

Я роняю усмешку. Какую-то нервную. Ноги слабеют, но я поднимаюсь. Мне сейчас очень нужно увидеть лицо. Понять, он всерьёз, или шутит?

Обойдя стол, я встаю всего в паре шагов от него. Не решаюсь коснуться. Левон не похож на себя! Спина непривычно ссутулена, словно ему водрузили на шею ярмо. Он всё также стоит, прикрывая ладонью глаза. И как будто не видит меня. Точнее, не хочет увидеть.

— Это правда? — шепчу, — Ты сказал навсегда. Это правда?

Вместо ответа, он молча кивает. Но этого мало.

— Левон, — я касаюсь руки.

— Уходи, — отзывается он. Отзывается резко! Так резко, что я прижимаю ладони к груди.

— Почему? Что я сделала? — слёзы уже затмевают обзор. Но я не намерена двигаться с места, пока не увижу его тёмных глаз.

— Потому, — говорит он, — Потому, что так надо.

— Левон! — не могу я поверить, что слышу подобное. После того, как он только что объявил об отъезде, — Мы с тобой… не увидимся больше?

Даже сама эта мысль причиняет мне боль. Неужели, ему совершенно не больно?

— Уходи, я сказал! — он рычит.

Слёзы текут по щекам. Стиснув зубы, бросаюсь к двери. Вот только Левон успевает схватить меня за руку…

В объятиях, жарких, как лава, мне так безмятежно, привычно, легко. И тело мгновенно ему отзывается, словно родник пересохший, дождю. Нащупав ладонями мокрые щёки, он вытирает с них влагу, губами и пальцами. Мнёт, прижимая к себе. Я дышу им! Стараюсь запомнить. Тот запах, который впитала ноздрями и порами. Силу его нежных рук.

— Незабудочка, милая, девочка сладкая, как же я там, без тебя, — шепчет он.

— Нет, нет, нет, — обнимаю его крепкий торс, — Не пущу!

Зарываюсь лицом в его грудь, ощущая биение сердца.

— Моя нежная, моя сакварело, — говорит, прижимая к себе.

Это слово — последняя капля. Я прекращаю держать эту боль в своём сердце и плачу навзрыд.

— Ну, ну, не рви душу. Я ведь не железный, не каменный, а? Ламазо, м? Чемо ламазо[1], - причитает Левон, гладит меня по дрожащей спине, — Видишь, весь свитер мне промочила своими слезами. Не стану стирать, до конца своих дней не сниму.

Я усмехаюсь сквозь слёзы:

— Ты жестокий, жестокий! — толкаю его, — Ты хотел убежать, не простившись?

— Не хотел, не хотел, — берёт он в ладони лицо. И теперь я могу видеть взгляд, преисполненный боли. И слёзы опять набегают, мешая смотреть.

— Как же так? Навсегда? Я не верю, Левон! Ну, скажи, что вернёшься.

— Вернусь, — отвечает он, цедит сквозь зубы. И сам закрывает глаза, прижимаясь ко мне.

— Ты всё врёшь, — отстраняюсь, — Специально, специально!

— Вернусь, обещаю, вернусь, — продолжает меня успокаивать Лёва.

— Ты ведь можешь приехать? Просто так. Взять билет и приехать? Хотя бы на сутки. А я убегу! И буду с тобой эти сутки. Слышишь? — пытаю его.

Мне всё равно, что он будет там делать. Я не хочу это знать. Про отца. Про жену. Про ту жизнь, что его отобрала. Словно ей не хватило того, что женат! И теперь я жалею, до боли, до жажды себя наказать, покалечить, жалею, что так безрассудно вела себя с ним эти дни. А ведь у нас было время! Ведь мы могли бросить всё и сбежать. Надышаться друг другом. Если бы знали, что так повернётся судьба…

— А когда ты узнал? — поднимаю глаза.

Он вздыхает:

— Недавно. Я хотел поделиться с тобой, когда звал тебя встретиться там, на квартире.

— Господи, какая же я дура, — шепчу я, кусая губу.

— Нет, ламазо, себя не кори, — он так неспешно проводит рукой по щеке, освобождает мою нижнюю губу, нежно гладит её тёплым пальцем, — Всё равно ничего не исправить! Так я один страдал все эти дни, а так страдали бы вместе.

Мы продолжаем касаться друг друга, боимся порвать эту связь.

— И… когда самолёт? Ведь ты же на самолёте? — я намеренно говорю это «ты». Мне так хочется думать, что это всего лишь поездка к родителям. Туда и обратно. Он скоро вернётся! И мы будем вместе. Опять.

— Послезавтра, — бросает он хрипло.

— Уже? — я дрожу. Нужно что-то сказать. «Я поеду с тобой?». «Не пущу!», — я уже говорила. Объявить ему, что я подаю на развод? Только это навряд ли исправит ситуацию.

Он кивает.

— Во сколько? — спешу уточнить.

Левон усмехается, трётся своим длинным носом о мой:

— Сакварело, не спрашивай многого. Я не хочу, чтобы ты приходила меня провожать.

— Не приду, не волнуйся, — трезвею. И, сглотнув, отступаю на шаг. Только он не даёт ускользнуть. И, опять притянув, произносит:

— Ме шен миквархаре.

— Чего? — поднимаю глаза на Левона.

Он усмехается:

— Говорю, какие у тебя красивые глаза и алые губы. Я никогда не забуду их вкус.

— А я не забуду… тебя, — голос снова срывается.

«Всего тебя, каждую клеточку», — думаю я. И представить себе не могу, что уже не коснусь. Только что я сама отказалась, добровольно себя обрекла не касаться. А сейчас… Отдала бы так много, чтобы хоть как-то его задержать.

— А я вот возьму, и приеду к тебе, — эта фраза в моём исполнении звучит угрожающе.

Левон отстраняется, но только затем, чтобы достать из кармана блокнот:

— Вот, я записал здесь свой адрес в Батуми, почтовый, емейл, телефон.

— А телефон-то зачем? — говорю.

— Вдруг забудешь? — хмурит он брови.

Я даже смеюсь, смахнув слёзы с лица:

— Забуду? Серьёзно? Я помню его наизусть!

— Правда? — шепчет он с теплотой, — Я твой тоже помню, чэми сули[2].

— Найдёшь себе новую там, и забудешь, — шепчу я с досадой.

— А ты тут найдёшь, — говорит он в отместку.

— Попрошу Володьку, чтобы взял на работу кого покрасивше, — ковыряю я пуговку на халате Левона.

Он закрывает глаза, принимая угрозы как шутку. Это и есть шутка! Разве кто-то способен его обойти? И не только по внешности. Просто… Я глупо влюбилась. В того, кто не будет моим никогда. И его отъезд — это моё наказание. Я знаю, что буду страдать! Но сейчас мне не хочется думать об этом.

— Я постараюсь вырваться, правда, — произносит Левон, — Всё зависит от воли отца. От того, в каком он состоянии.

— Ты держи меня в курсе, — прошу.

— Хорошо, — отвечает он тихо.

Глядит на часы.

— Всё, беги.

Эту фразу всегда говорил, когда мы расставались. Когда я покидала его кабинет. И я знала, что завтра увижу его. И тогда даже ночь не казалась бездонной! А теперь это «всё» означает действительно всё…

Отступаю на шаг, но рукой продолжаю сжимать его свитер под белым халатом.

— Я могу позвонить, и сказать, что дежурю сегодня.

Он выдыхает дрожащее:

— Нет.

— Но…, - роняю, а он зажимает мне рот поцелуем.

— Всё, Русалочка, всё. Уходи, я прошу! Умоляю тебя, уходи.

Сквозь болезненный спазм, через боль, через слёзы. Я наконец вынуждаю себя отпустить его! Вытянуть руки по швам. Он молчит. Точно слов не осталось. Но я же ведь знаю, как много их, разных, в уме. У меня, у него…

Эта нить между нами пока ещё дышит. Но стоит мне выйти, она оборвётся, ведь так? Я закрываю глаза, до бесчувствия стиснув холодные пальцы. И, как робот, которому дали команду, иду в направлении двери. Там, замешкавшись, тихо бросаю:

— Левон?

Он продолжает молчать. Я боюсь обернуться! Ещё пару коротких мгновений стою, ожидая услышать хоть что-нибудь. И, не услышав, даю себя волю уйти…

Всю дорогу домой еду, точно сомнамбула. Просто тупо смотрю на дорогу. В мыслях чёрная бездна. А в сердце — дыра! Только подъехав к стоянке у дома, решаю погуглить, что значила фраза, которую он произнёс.

На ломаном русском диктую:

— Ми шан миквахара, — кажется, так?

Поисковик деликатно меня поправляет. Несколько букв перепутала! В строке поиска первым значится сервис ответов. Очевидно, не я одна постигаю азы языка:

«Ме шен миквархаре — это грузинская фраза, которая означает «я тебя люблю».

Усмехаюсь, прочтя. Задаю интернету вопрос:

— Как будет по-грузински «я тебя тоже люблю»?

Поисковик преподносит ответы. Отыскав среди них тот, заветный, пишу сообщение Лёвушке:

«Мец миквархар».

[1]ჩემი ლამაზი, [chemi lamazi] — в переводе с грузинского, «моя красивая».

[2]ჩემი სული, [chemi suli] — в переводе с грузинского, «моя душа».