Счастье™

Глава первая

Гранд-авеню делит город пополам, от 71-й улицы до порта, и, несмотря на восьмиполосное движение и зеленый бульвар посередине, кажется тесной и узкой. Устремленные ввысь вертикали по обе стороны улицы – внушительные эдуардианские здания, их фасады образуют две бесконечные стены. Многие построены во время Великого Калиевого Бума конца 1920-х, в типичной для того времени манере: угрюмые кальвинистско-капиталистические черты и мрачный тяжеловесный дух. Серьезные здания. С той высоты, на которой сидят ангелы, Гранд-авеню – сама элегантность, великолепный образец архитектурного величия. Но ниже, на уровне тротуаров, все совершенно иначе – замусоренные, прокопченные шумные полосы движения забиты выхлопами и злыми такси, безумными бормочущими попрошайками и суетливыми служащими. Это мир нескончаемого гама, где гул транспорта эхом отражается от зданий, превращаясь в несмолкаемую ревущую какофонию. Здесь не бывает тишины. От шума не укроешься, не убежишь, на тебя обрушивается бесконечный вал, постоянный отзвук городского рокота. Брань богов.

Если сверху основное ощущение – визуальное, на уровне тротуаров – слуховое, то ниже, в глубинах «Петли», – обонятельное, самое насыщенное и наиболее оскорбительное. Здесь, в миазмах испарений, по бесконечной мёбиусовой ленте работы, пота, соли и грязной наживы гремят-стучат поезда. Карусель, где у лошадок эмфизема, краска облезает, а вонь изо рта и запах тела масляным водоворотом кружат в воздухе, – это и есть воздух. Тела вдыхают углекислый газ, утилизируют отходы, они спрессованы липкими клиньями – утренний час пик в метро. На самом дне города, на самом нижнем его уровне царит запах.

Эдвин Винсент де Вальв (он же Эд, Эдди или Эдуинн в студенческую пору чтения поэзии) выбирается на поверхность на перекрестке Фауста и Броад-вью, точно суслик в гигантский каньон. Дождь на Гранд-авеню пачкается еще в воздухе. Тыльной стороной руки Эдвин как-то поймал каплю и оторопел – бусинка воды была уже закопчена.

Эдвин – худой услужливый молодой человек с угловатыми движениями огородного пугала и сухой соломой на голове, которая отказывается держать пробор. Даже в модном пальто и блестящих черепаховых туфлях от «Диканни» Эдвин начисто лишен солидности. А также плотности. Он легковесен во всех смыслах, и во время этих утренних поездок его почти затаптывают. Чтобы выжить в естественном отборе часа пик, Эдвину приходится бороться – он с трудом удерживает голову над этим потопом. И никто – в первую очередь сам Эдвин – не подозревает, что вскоре на его хрупкие плечи ляжет ответственность за судьбу всей Западной Цивилизации.

Вонь прокисшего молока и стоялой мочи, въевшаяся в восточную часть улицы – даже во рту ощущается ее вкус, – приветствует Эдвина привычной пощечиной. Заезженной мелодией. Метафорой чего-то еще. Того, что гораздо хуже.

Когда Эдвин переходит Гранд-авеню вместе с толпой мятых пиджаков, влажных рубашек и тяжко стонущих кейсов, а транспорт отзывается белым шумом и тошнотворные запахи города тащатся за ним по пятам… он смотрит вверх, на уцепившееся за гребни зданий утреннее солнце, издевательское, недосягаемое и почти невидимое глазу сияние золота. И говорит себе, как обычно, на одном и том же месте, в одно и то же время:

– Я ненавижу этот ебаный город.

Несмотря на архитектурное величие и историческую претенциозность, Гранд-авеню – всего лишь скопление конторских шкафов. Их притиснули друг к другу и подровняли – неумолимо, едва ли не бесконечным рядом. В шкафах этих можно отыскать рекламные агентства, бизнес-консультантов, тайные потогонные мастерские, модных программистов, финансовые пирамиды, инвестиционные фонды, скромные мечты и большие надежды, начальство и поденщиков, пластиковые кафе и анонимные свидания, бухгалтеров, адвокатов, акробатов и хиромантов, коммерсантов и шарлатанов, системных аналитиков, торговцев косметикой и биржевых воротил. Это спортзалы абсурда и безумные балаганы несбывшихся стремлений.

Все это и многое другое есть на Гранд-авеню. Но самое главное – здесь имеются издатели, целая головокружительная череда издателей. У кого-то – лишь табличка на двери, кто-то – винтики в огромных мультимедийных империях; некоторые запускают на орбиту великие имена, а некоторые несут ответственность за Сидни Шелдона. И все они цепляются за адрес на Гранд-авеню.

Издатели просачиваются на Гранд-авеню, как личинки термитов. Сотни их таятся в лабиринте комнатенок и коридоров, что подстерегает вас за мрачными эдвардианскими фасадами: они плещутся в своем словесном болоте, взбалтывают грязь, размножаются в неволе. Здесь копятся высоченные стопки рукописей и необозримые курганы гноящейся бумаги. Здесь, сопя друг другу в затылок, дамы без макияжа и господа без вкуса к одежде острыми редакторскими карандашами черкают, черкают, бесконечно черкают многотомные излияния самого эгоистичного существа на свете – писателя.

Вот оно – брюхо зверя, изъязвленный желудок национального книгоиздания, и Эдвин де Вальв, что пересекает сейчас Гранд-авеню, направляясь в свою каморку в издательстве «Сутенир Букс Инкорпорейтед», – лишь мелкая клякса в болотной трясине.

«Сутенир Инк.» – почти на вершине пирамиды. Конечно, не чета кому-нибудь из Кабального Клана, не «Бэнтам» или «Даблдей», но все же на голову с плечами выше мелких издательств. Разумеется, Джон Гришэм или Стивен Кинг ему не по зубам, зато найдется какой-никакой Роберт Джеймс Уоллер. Раз в квартал «Сутенир» издает подробный каталог не книг, а «наименований» (это профессиональный термин, книги утоптаны до самой своей неуловимой сути) – от гастрономических причуд знаменитостей до сорокафунтовых готических романов о вампирах. «Сутенир» ежегодно выпускает более двухсот пятидесяти наименований. Окупается не более половины расходов, больше трети книг идет в убыток, а небольшой остаток приносит прибыль. На топливе этих волшебных наименований, этих редких доходных бестселлеров работает вся разветвленная система. В американском издательском мире «Сутенир» считается экономически стабильным.

Хотя основное направление «Сутенира» – нон-фикшн и жанровые романы, иногда – в основном случайно – проскакивают и подлинные шедевры: продираться сквозь утомительную и перегруженную эзотерикой скучищу настолько тяжко, что вы понимаете – вот она, Большая Литература. Именно «Сутенир» первым опубликовал «Название тюльпана»: действие этого «интеллектуального детектива» происходит в средневековом женском монастыре в Бастилле, а главный герой – средних лет математик, ставший семиотиком. Автор, средних лет математик, ставший семиотикой, ворвался однажды в «Сутенир», швырнул свой здоровенный манускрипт, словно перчатку, и объявил сие творение вершиной «постмодернистской гипераутентичности». И ринулся прочь из комнаты – навстречу профессиональной карьере автора афоризмов и основного докладчика (афоризм – пятьсот долларов, доклад – шесть тысяч). И это – несмотря или, возможно, благодаря тому, что за всю жизнь его не посетила ни одна светлая мысль. Все-таки книгоиздание – очень странная область. Как однажды сказал Рэй Чарльз: «Ни один сукин сын не угадает, что же их проймет».

Именно в этот мир, в эту постмодернистскую, гипераутентичную реальность только что вошел наш Эдвин де Вальв.

В «Сутенире» Эдвин служит уже больше четырех лет – с тех самых пор, как отказался от первоначального плана стать профессиональным бонвиваном. (Оказалось, в этой категории почти нет вакансий.) Эдвин работает на четырнадцатом этаже дома номер 813 по Гранд-авеню, в Отделе Нон-фикшн. Сегодня, как обычно, Эдвин остановился купить две чашки кофе у киоска Луи («Хот-доги и Пикули от Луи»). Большинство редакторов «Сутенира» предпочитают более изысканные и модные кофейни, но не наш Эдвин. У него грубый вкус простого человека. Да, Эдвин пьет самую обычную «Яву» Луи, а не какую-нибудь обжаренную вручную смесь из «Кафе Круассан». Этот парень любит настоящий кофе, без причуд. Он бросает деньги на прилавок и говорит:

– Сдачи не надо.

– На латте-моккаччино вам корицу или белый шоколад с миндалем? – интересуется Луи. Обслюнявленная сигара во рту, двухдневная щетина на подбородке(-ках).

Последние четыре года каждый божий день, кроме выходных, Эдвин останавливается у киоска Луи, а Луи так ни разу его и не вспомнил.

– Мускатный орех и корицу, – устало говорит Эд, – и щепотку сушеного шафрана. Пены побольше.

– Минуточку, – кивает Луи, – одну минуточку. В вестибюле 813-го дома по Гранд-авеню звуки неожиданно затихают: эхо шагов, далекий гул лифта, шорох сотни грядущих инфарктов. И все. Смолк белый шум транспорта. Смолкла городская симфония кимвалов.

Только здесь, на Гранд-авеню, можно вздохнуть хоть с каким-то облегчением.

Лишь спустя несколько лет Эдвин обнаружил, что на самом деле он работает на тринадцатом этаже. Официальный адрес «Сутенир Инк.» – кабинет 1407 – не вполне соответствовал действительности. Эдвину открылось это в лифте, когда он рассеянно заметил однажды, что в начале двойного ряда кнопок в паре стоят нечетные и четные числа (1—2, 3—4, 5– 6…), а наверху панели наоборот – четные и нечетные (…16—17, 18—19, 20—21). И только потом, мысленно пробежав по всему ряду чисел, он понял: цифра 13 отсутствует. Это все испортило и разрушило весь порядок. «Сутенир» располагался не на 14-м, а на 13-м этаже. Когда Эдвин упомянул про эту странность, редакторы не обратили внимания, только специалист по оккультизму слегка побледнел.

Держа две чашки кофе (а нам бы тут не грех поинтересоваться, для кого вторая), Эдвин плечом толкнул стеклянную дверь офиса и боком вошел в мир слов. В мир слов и лихорадочного шелеста бумаг, в мир, где оказываются выпускники филфаков – они подавали такие надежды, а теперь редактируют грамматику, испещряют пометками рукописи, черкают и мечтают, что когда-нибудь откроют окно, шагнут в него и упадут вверх, в облака, в золотую кайму света на вершине города, в самую высь, куда тянутся лишь лучи солнца… А пока им надо редактировать книги, сочинять аннотации, ходить по длинным зеленым коридорам под флуоресцентными лампами, делать фотокопии, успевать к сроку, размахивать садовыми ножницами, оскоплять прозу.

Десять минут десятого, а работа уже кипит. Люди проносятся мимо, целеустремленно спешат в никуда. Цветы в издательстве – пластмассовые, но даже они, похоже, гибнут от нехватки солнца.

Когда Эдвин проходил мимо своего жалкого загончика из картонок, склеенных скотчем, сердце упало. На столе высилась бумажная башня. Тяжелые плиты рукописей. «Самотек». Макулатура. Ненужная, непрошеная, неприятная. Здесь умирают мечты. Заявки на издание, сопроводительные письма, целые рукописи оседают толстым слоем на издательских столах повсюду. Каморка Эдвина и так вобрала в себя массу этих отложений. Что за черт? Добравшись до кабинета Мэй в конце коридора, он уже закипал. Как обычно, дверь была не распахнута, но и не закрыта. («Приоткрыта», – немедленно вмешался его экономный редакторский мозг, желая урезать предыдущее изречение под самый корень; все знают, что редакторы славятся особой нелюбовью к писательским расплывчатым отступлениям.)

– Что за черт? – сказал он, входя в комнату. – Что за кипа на моем столе? Я думал, мы взяли стажера.

Мэй подняла взгляд от бумаг:

– И тебя с добрым утром!

В контексте книжного бизнеса Мэй Уэзерхилл считалась преуспевающей – вполне современная целеустремленная молодая профессионалка с громким, однако низкооплачиваемым титулом: Заместитель Главного Редактора по Нон-фикшн, Исключая Биографии, но Включая Ангелов и Похищения Инопланетянами (хотя этим, по утверждениям многих, на самом деле должен заниматься отдел художественной литературы). Мэй была чуть пухловата, немного застенчива и самую малость привлекательна. Хотя «пухловата» – не совсем верное определение. Лучше сказать: «крупновата». «У меня не грудь, – шутила она, – а бюст. В этом отношении я – неовикторианка». То, что у Эдвина было стройно и подтянуто, у Мэй – в складочку и ямочку.

Как ни странно, Мэй, однако, не знала, что самое заметное свойство ее – не грудь, весьма пышная, а губы, красные, восковые. Такой оттенок не встречается, наверное, нигде, кроме карандашей «Крайола». Казалось, будто губы нарисованы, будто на самом деле восковые, навеки приклеенные. Во время разговора Мэй не смотрели в глаза, не в силах отвести восхищенных взглядов от губ. Лицо у нее бледное, почти до полной безжизненности, как и у большинства редакторов. Но в ее случае дело совсем не в этом. Просто Мэй Уэзерхилл создана из фарфора. Мягкого фарфора. Теплого фарфора. Но, тем не менее, – из фарфора. Прекрасного и хрупкого. Когда она смеется или просто улыбается, кажется, будто ее мысли далеко.

– Экзистенциальные глаза, – так однажды (образно) выразился Эдвин.

– Карие, – откликнулась Мэй, – ты путаешь карие глаза с французской философией.

– Возможно, – ответил он, – а может, и нет.

Мэй постоянно металась от одной диеты к другой, что долго озадачивало Эдвина. При таких экзистенциальных глазах – зачем сидеть на диете?

Ко всему прочему, Мэй обладала неуловимой субстанцией, называемой «сила». Сила окружала ее и пропитывала; такова была ее личная марка духов. Отчасти это объяснялось положением Мэй в «Сутенире», но, что важнее, она пользовалась Благосклонным Вниманием самого Издателя («а также его яйцами», по мнению одного ехидного редактора). Мэй Уэзерхилл, менеджер среднего звена, поверенная главного исполнительного директора, руководитель отдела, наняла Эдвина де Вальва на работу и столь же легко могла его уволить. В любую минуту, в мгновение ока, почти по капризу – и бог свидетель, поводов для этого Эдвин давал предостаточно. Но она его не увольняла. Никогда не угрожала ему – ни открытым текстом, ни намеком, потому что… в общем, из-за того Случая на Турбазе «Шератон Тимберленд». После которого все изменилось.

Это произошло во время книжной конференции на севере штата, когда, опьяненные шампанским и дурачествами, Эдвин и Мэй, хихикая, повалились на кровать (просто по-дружески). А потом, как несложно догадаться, шумно дыша, быстро раздели друг друга и принялись слизывать пот друг у друга с шеи (уже совсем не по-дружески). На следующий день во время нудной лекции «известного автора» (или, возможно, это был известный агент) по бедру Мэй медленно потекла струйка – «Эдова сущность», так сказать, – и она поняла: между ними уже ничего не будет прежним.

Они об этом эпизоде не говорили. Кружили вокруг да около, балансируя почти над пропастью, но никогда не произносили вслух этих слов, ставших теперь анафемой: «Шератон Тимберленд». Это стало их Аламо, их Ватерлоо, синекдохой водораздела их дружбы.

Недавно Мэй отредактировала для «Сутенира» причудливый словарь под названием «Непереводимости», где остроумно объяснялись термины, которых нет в английском языке. Целые чувства, целые понятия остались невыраженными только потому, что для них еще не придумали слово. Например, «mono-no-aware?», «печаль вещей» – по-японски это означает некое страстное чувство, которое таится повсюду за внешней стороной жизни. А, скажем, термин «mokita» на языке киривина Новой Гвинеи – «правда, о которой не говорят». Речь идет о молчаливом согласии не говорить о том, что всем известно, как, например, пристрастие к алкоголю тетушки Луизы или скрытая гомосексуальность дядюшки Фреда. Или Случай в «Шератон Тимберленд». Как и то, что Эдвин женат. Все это – «мокита». Что сближало и разделяло Эдвина и Мэй: тонкая, непроницаемая стена «мокиты».

«Он женат, он женат», – повторяла Мэй, когда понимала, что теряет над собой контроль. Когда хотелось нежно погладить его по шее. «Он женат». Чем чаще она повторяла эти слова, тем сексуальнее они звучали.

– Да, мы брали стажера. – Мэй благодарно улыбнулась, когда Эдвин поставил перед ней чашку кофе. Это была, понятное дело, не многозначительная и уж, конечно, не кокетливая улыбка – она просто говорила: «Я знаю, почему ты приносишь мне каждый день кофе. И ты знаешь, что я это знаю. И все же мне это по душе». (Улыбка Мэй многое могла выразить.)

– Почему же стажер не занимается этой макулатурой? – спросил Эдвин. – Трудно класть отказы в конверт?

– Она ушла. Мистер Мид велел ей вымыть его машину и съездить в прачечную. А она под словами «начальная должность в книгоиздании», оказывается, имела в виду что-то более творческое. Сейчас, похоже, чистит в доках загоны для скота. Говорит, разница небольшая.

Эдвин сделал глоток.

– Чертовы стажеры. Куда девалась старая добрая трудовая этика?

Сливки его мокко-латте рассвернулись – если можно так выразиться, – образовав не вполне мерзкое нефтяное пятно ненасыщенного жира. У Луи неподражаемые капуччины – если, конечно, так говорят о капуччино во множественном числе.

– Пока не найдем кого-нибудь нового, – сказала Мэй, – нам всем придется впрячься. Я собрала прошлонедельные поступления – около ста сорока рукописей и примерно столько же заявок – и разделила все между редакторами, более-менее наобум. У тебя, наверное, их с десяток, и для ответов, естественно, я распечатала тебе пачку бланков «по тщательном рассмотрении».

– Но почему мы должны страдать? Нельзя нанять дрессированного гамадрила?

– Помнишь генерала? Когда он без всякого агента просто подсунул под дверь свое предложение – цитирую – «взгляда изнутри на войну в Косово»? Помнишь, как быстро мы крутнулись?

– А, ну да, генерал. Сам Бешеный Пес Маллиган. Такое не забывается. Последняя натовская бомба еще не коснулась земли, а «Операция „Балканский Орел“» уже на лотках. Мы на неделю обскакали «Даблдей» и «Бэнтам». Это было…

– Великолепно?

– Нет, я не то слово ищу… Это было ужасно. Совершенно ужасно. Для меня «Балканский Орел» стал одновременно апексом и надиром мусорного книгоиздания.

– Апекс? Надир? Обожаю твой грязный язык. – Сказав это, она тут же пожалела. Стереть бы всю фразу клавишей возврата. – Эдвин, за работу, хорошо? Разгреби побыстрее, а то на подходе еще.

– Самотек неостановим, да? – Это была скорее констатация факта, а не вопрос.

– Точно, – ответила Мэй. – Ненужные, непрошеные мечты – клеймо цивилизации. Самотек – один из неуничтожимых элементов нашей жизни. Представь себя… ну, не знаю… Сизифом с лопатой. И не забудь: планерка в десять.

– О господи. Наш Мозгоеб уже вернулся?

– Эдвин! Ты не должен давать ему такое определение. Ты же дипломированный филолог, твой репертуар должен быть поизящнее.

– Прости. Меа culpa. Mea maxima culpa[2]. Я имел в виду: наш Говноед уже на месте?

Мэй вздохнула. Так вздыхает человек, уже отчаявшийся достигнуть недостижимого.

– Да, мистер Мид вернулся. Прилетел рано утром и собирает всех во втором конференц-зале в десять часов – ровно в десять.

– Понял. В два часа в десятой комнате.

– До свидания, Эдвин.

Он направился к выходу, но остановился.

– А почему у тебя нет самотека?

– То есть?

– Когда ты раздавала рукописи, почему не оставила немного себе? Пострадать со всеми вместе из солидарности?

– Я уже пострадала. Взяла в пятницу домой тридцать штук и десяток заявок. Сидела с ними весь вечер.

– А-а, понятно. – Эдвин сделал паузу лишь чуточку длиннее, чем нужно. Но достаточную, чтобы фраза повисла в воздухе. Чтобы подчеркнуть тот факт, что Мэй провела вечер одна, с кошкой, читая заявки и непрошеные рукописи. – Ладно, я… э-э… к себе, – сказал он. – Планерка через полчаса. К тому времени разделаюсь, наверное, с половиной.

Мэй посмотрела ему вслед. Выпила кофе. И подумала о множестве «мокит», которые заполняют нашу жизнь, придают ей форму и содержание.

Глава вторая

Эдвин де Вальв взял манускрипт с вершины бумажной башни. Под рукой лежала пачка отказов, готовых в любую минуту отправиться в путь.

Первое письмо от автора из Вермонта начиналось так: «Здравствуйте, мистер Джонс!» (Джонс – вымышленное имя, которым назывались все, если писатель звонил и требовал соединить его с «редактором по заключению контрактов». А надпись на корреспонденции «Мистеру Джонсу, срочно!» сигнализировала о том, что для данной рукописи лучшее место – стопка макулатуры.)

«Здравствуйте, мистер Джонс! Я создал художественный роман о…» Дальше Эдвин читать не стал.

От имени «Сутенир Инк.» хочу поблагодарить Вас за чрезвычайно интересное предложение. Но, к сожалению, после внимательного рассмотрения…

Эдвин взял следующую рукопись. «Уважаемый мистер Джонс, прилагаю свой роман „Луны Тхокстх-Акуогкснира“. Это первая часть трехчастной трилогии, которая…»

…после долгого обсуждения мы пришли к выводу, что Ваша книга, к сожалению, не отвечает насущным задачам издательства.

«Мистер Джонс! Мой блокбастер „Адвокат в бегах“ – стопроцентный бестселлер, гораздо лучше барахла, что пишет этот ваш крутой Джон Гришэм и по которому все с ума сходят. P.S. Я напечатал рукопись через один интервал, чтобы сэкономить бумагу. Надеюсь, вы не возражаете. :-)»

…желаем Вам найти издателя своего произведения и глубоко сожалеем о том, что не смогли пока предложить Вам контракт.

«Уважаемые господа, как мало мы знаем о техническом обслуживании холодильников, однако предмет этот имеет длинную и увлекательную историю».

…Возможно, стоило бы предложить ваше произведение издательствам «ХарперКоллинз» или «Рэндом Хаус» ? («Сутенир» уже много лет враждовал с «Харпер-Коллинз» и «Рэндом Хаус», и они постоянно переадресовывали друг другу свою макулатуру.)

«Уважаемый мистер Джонс, „Осторожно! Осторожно! Осторожно! Пригнись! Отходи!“ Раскаленные докрасна пули брызнули в голову агента Макдерьмита, привыкшего убивать не моргнув газом… Это начало моего приключенческого романа „Убить убийцу!“, набитого действием под завязку. Если хотите узнать, что дальше, придется просить у меня рукопись, тогда все сами увидите».

Но Эдвин уже вставил новый бланк «после тщательного рассмотрения» и об агенте Макдерьмите больше ничего не узнал.

Однако выражение «не моргнув газом» Эдвин не пропустил, решив повесить его на доску объявлений, куда помещали забавные вырезки и графоманские перлы. Эта коллекция была известна под названием «Стена Графоманов». Или «Перлы в навозе». Или «Из мусорной кучи». В блистательной прозе встречалось, например, такое:

Она стояла на вершине холма, ее иссиня-светлые волосы развевались на сквозняке.

И вот еще:

– Какая абсолютная белиберда, – прошипел он.

А вот классика:

Она не сказала ни слова. Лишь прикусила нижнюю губу и облизала верхнюю, —

породившая бум среди редакторов: всячески гримасничая, они безуспешно пытались повторить описанный подвиг. «Неморгающий газ» агента Макдерьмита попадет на «Стену Графоманов», но и только. Эдвин вздохнул.

В каждый конверт с рукописями и заявками был вложен конверт с обратным адресом, что несколько облегчало тяжкую работу Эдвина: вскрыть, пробежать по диагонали, отбросить и вложить отказ. Полностью механизированное упражнение по литературной критике. Эдвин редко дочитывал первый абзац сопроводительного письма до конца, вообще не удостаивал вниманием то, что напечатано на ярко-розовой бумаге или матричным принтером, одними заглавными буквами или курсивом (было одно полностью и заглавными буквами, и курсивом – несомненно, в своем роде рекорд) или же с какими-нибудь невообразимыми шрифтами. В таких случаях он просто выуживал конверт с обратным адресом, вкладывал в него соответствующее «после тщательного рассмотрения» и бросал в коробку «Исходящие».

Это скорбный удел даже по макулатурным меркам. Эдвин отхлебнул холодный кофе, вскрыл последнюю рукопись – толстенную стопку бумаги в большущем конверте – и уже собирался отказать лишь на основании объема, когда в проем сунулась раздутая голова Найджела.

– Эдвин! Уже планерка. ОЗОС.

– Что за ОЗОС?

– Оторви Задницу От Стула. Босс ждет.

У Найджела должны были быть гладко зачесанные волосы и масленая улыбка, золотой зуб и ремень из змеиной кожи. Ему бы пошло. На самом деле одевался он безупречно – нарочито небрежно и вместе с тем изысканно. Из редакторов Найджел Симмс был самым обходительным, привлекательным и молодым. Но так казалось лишь составителям рейтинга (редакторам женского пола), причем только на фоне его коллег (редакторов мужского пола). В нормальном человеческом коллективе Найджел в лучшем случае выглядел бы средненько, а в этой клетке для кроликов, в категории «на одну позицию выше библиотекарей по остроумию и привлекательности» он сверкал подобно лощеному жеребцу. Эдвин ненавидел Найджела. Ненавидел по очень простым и банальным причинам. Ненавидел за то, что Найджел был отражением Эдвина в кривом зеркале, более гладкой, приятной и совершенной версией его самого. Ненавидел за профессионализм. За то, что Найджел не курил. В общем, за все.

Не то чтобы Эдвин де Вальв был неряхой. Отнюдь. Он всегда старался одеваться стильно или, по крайней мере, не слишком скучно. Одежда на нем сидела хорошо – примерно так же, как пиджак от «Армани» на вешалке. Проблемы начинались, когда ему приходилось снимать этот пиджак, или же надевать шорты с сандалиями, или – худший вариант – раздеваться при свидетелях и/или перед зеркалом. Собственная тощая фигура – сплошные руки-ноги, локти-колени – отравляла ему жизнь. Однажды Эдвин даже пережил сильный, почти нервный, полугодовой приступ бодибилдинга и белковых коктейлей, пытаясь «накачаться» и стать «мачо». Как лихорадочное помрачение рассудка. Кожу он смазывал маслом, тягал штангу и выжимал над головой невообразимые тяжести, пока не начинали дрожать ноги, спину не схватывало, а на лице не выступали комические гримасы Халка Хогана (но не с таким артистическим блеском) – и все это под ободряющую ругань тренера-кроманьонца со стероидными узлами мускулов. Несколько раз ему грозило кровоизлияние в мозг, каждый вечер он еле приползал домой – и ради чего? Да, теперь он был не тощим, а жилистым и тощим. Мускулов не прибавилось – они похудели. «Как освежеванный лемур», – вздыхал Эдвин, глядя на свое голое тело в зеркале.

Найджел Симмс выглядел как модель на заднем плане снимков в журнале мужской моды: для обложки не очень, а для фото внутри сойдет. Эдвин же напоминал хиляка из стародавних рекламных комиксов Чарлза Атласа – того, что на картинке «до». Парня, которому до скончания веков будут пинать в лицо песок.

– Еще одна. – Эдвин взглянул на последнюю рукопись в стопке. – Ладно. Я быстро.

Он вытащил ее из обертки. Толстая, не меньше двух стопок писчей бумаги, больше тысячи страниц. Господи. И ради этого гибнут деревья… Письмо (да и вся рукопись – Эдвин специально ее пролистал) оказалось отпечатано на старой машинке. Зрелище так удивило Эдвина, что его рука с бланком отказа повисла в воздухе. Он обратился к титульному листу. «Что мне открылось на горе», – написал какой-то Раджи Тупак Суаре. По всей странице – Эдвин чуть не загоготал – разбросаны маленькие наклейки с маргаритками (маргаритки, с ума сойти!), а внизу от руки приписано: «Живи! Люби! Учись!»

Эдвин фыркнул. «Живи! Люби! Учись!» В голове уже вертелся ответ: «Пошел! Ты! На хуй!» Он достал сопроводительное письмо и углубился в чтение:

Сердце Эдвина еле заметно сжалось. Улыбка исчезла, по коже побежали мурашки, его передернуло. Так бывает, когда знаете, что за вами следят, и Эдвин едва не кинулся задергивать шторы и забираться под стол. К счастью, в каморке не было окна, поэтому ему не грозили ни любопытные, ни случайная пуля снайпера, ни – того хуже – вид на город.

Конечно же, Эдвин этого не написал. Нет. Сунул в конверт еще один стандартный отказ, в котором мистеру Суаре сообщалось о «неутешительном решении» и предлагалось отправить данную рукопись – и, разумеется, все остальные, которые, возможно, у него имеются – в «ХарперКоллинз» или «Рэндом Хаус». «Напишите, что вас направили из „Сутенира“», – накорябал Эдвин в конце.

Однако что-то необычное было в тоне того письма. Завораживающее и зловещее, сродни страху, когда незнакомый прохожий на улице вдруг произносит ваше имя. Эдвин напомнил себе, что из горы макулатуры извлекались великие книги. И дьявольские тоже. «Энн из Грин-Гейблз» выудили из самотека. Как, согласно легенде, и «Майн Кампф». И это имя, это имя: Тупак Суаре. Где он его слышал?..

– Эдвин, давай скорее! – Мэй, казалось, еле сдерживается. – Мистер Мид ждет! Я выскочила под отвлекающим предлогом – якобы за папкой. Планерка уже идет, пошли!

Эдвин крутнулся на стуле и улыбнулся ей.

– Ого! Ты употребила в речи оборот «под отвлекающим предлогом».

– Скорее давай! Я пошла. – И убежала.

– Иду, иду. – Эдвин рылся в рукописи, пытаясь найти конверт с обратным адресом. Но его не было. Эдвин проверил упаковку, обшарил стол и даже посмотрел на полу – вдруг конверт выпал. Ничего нет. «Так ты еще и конверт не вложил? Ну и козел же ты, мистер Суаре». По издательским правилам, все рукописи без конверта с обратным адресом возвращаться не должны, но это блеф. Такие рукописи возвращали постоянно. Но не сегодня. На календаре понедельник, у Эдвина разыгралась язва, его ждет тупоголовый босс – да и сам Тупак Суаре уже порядком надоел. Эдвин запихнул раздутую рукопись и письмо обратно в упаковку, закрыл и накатом швырнул в мусорную корзину.

– И так много чести, – пробормотал он, схватил блокнот и выскочил из каморки. Вот и покончено с Тупаком Суаре. Так, во всяком случае, думал Эдвин.

Глава третья

Когда Эдвин вошел, планерка была в самом разгаре. То есть хорошие булочки уже расхватали. Он принялся копаться в жалких остатках – черника и бананы пошли в дело первыми, оставалась никого не прельщавшая гадость из отрубей, цуккини и тыквы, – и тут всемогущий мистер Мид оторвался от своего диапроектора и одарил Эдвина назидательной отеческой улыбкой:

– Эдвин! Как приятно, что ты к нам присоединился.

Мистер Мид – бэби-бумер в худшем смысле это-го слова. Ему перевалило за пятьдесят, а он все пытается – как бы сказать точнее? – хипповать. Или вроде того. Сам носит на работу джинсы, но другим не разрешает. (Как бы в знак того, что он не «застегнут на все пуговицы», что он – «мужик что надо», или какую другую хрень.) Мистер Мид лысел, и его жидкие седые волосы – говорят, крашеные, поскольку натуральная седина выглядела у него не очень естественно, – были схвачены сзади в тугой маленький хвостик, похожий «на пенис чихуахуа», по незабвенному описанию Эдвина. И как любой лысеющий бэби-бумер, мистер Мид отрастил бородку в качестве компенсации (или по рассеянности – трудно сказать). Он носил очки какой-то жуткой восьмиугольной формы, как бы стремясь показать, что их обладатель идет и ногу со временем как в области оптической моды, так и – в расширительном смысле – в политике, бизнесе и жизни. Мистера Мида Эдвин терпеть не мог. Ненавидел он многих, но особенно – мистера Мида в его вельвете, при галстуке и с вечным выражением «Я рассказывал вам об истинном духе Вудстока?» на морде. А особенно Эдвин ненавидел, когда мистер Мид указывал на его плохое поведение на работе, неаккуратность, молодость и неопытность. Да, Эдвин плохо себя ведет. Да, он неаккуратный и неорганизованный. Но зачем так глумливо это подчеркивать?

Мистера Мида звали Леон, но все знали, что он просто-напросто Леон, ударение на первом слоге – обычная показуха. Однако фамилия босса поражала Эдвина – настоящая эмблема бэби-бумера, приторная на слух, прекрасная характеристика всего поколения.

И вот когда Эдвин, дрейфуя в придавленном тупостью собрания расположении духа, ковырялся в отрубях с тыквой и старался не клевать носом от скуки – тут-то он и почувствовал, что все уставились на него и ждут, что он скажет. Напомнило ощущение от письма, приложенного к рукописи о горе (название уже стерлось с доски его сознания). Но сейчас это было уже не предчувствие.

Когда Эдвин поднял глаза, все присутствующие – Мид с покровительственной улыбкой на лице, Мэй в паническом смятении и Найджел со зловещей усмешкой, – все до единого очень внимательно на него смотрели.

– Ну? – сказал мистер Мид.

Всего-то один слог, но как тяжело и влажно он улегся на разум Эдвина. Он принялся судорожно рыться в своей кратковременной памяти, тщетно пытаясь привязать к себе то, о чем шел разговор. Блокнот бесполезен – там лишь кучерявые каракули и вдохновляющие девизы наподобие «чихуахуа» и «блабла-бла-бла». Он взглянул на Мэй. На ее лице читалось такое напряженное ожидание, будто у нее с минуты на минуту начнутся роды. Пауза уже не на сносях. Это полная программа: на подходе тройняшки, где наркоз? вызовите «скорую» кто-нибудь!

– Да? – ответил Эдвин.

Мистер Мид обнаружил непредвиденную дыру в осеннем каталоге. Уже шесть или семь лет в октябре «Сутенир» публиковал книги некоего доктора из Джорджии, известного под псевдонимом «мистер Этик»: один год – «Путеводитель по этике для каждого», другой – «Введение в этику для современного руководителя», потом – «Как вести этическую жизнь в нашем безумном запутанном мире» и так далее. (Чем больше мистер Этик преуспевал, тем длиннее становились названия, а содержание – жиже. Говорили, будто последнюю книгу он диктовал секретарше по утрам во время бритья.) Его новейшее творение – «Семь привычек высокоэтичных людей – и какие уроки жизни они могут вам преподать!» – находилось на стадии технической редактуры. Но две недели назад Этика задержала за уклонение Налоговая служба, и ему, несмотря на чистосердечное признание, грозил срок от восьми до десяти лет. Издание целой серии книг Этика по самосовершенствованию приостановлено. Но при чем тут Эдвин, непонятно.

– Мы ждем. – Мистер Мид по-прежнему улыбался.

– Ждете, сэр?

– Твоих предложений.

– Моих предложений?

– Именно, твоих предложений. Помнишь, перед моим отъездом на прошлой неделе мы немного поболтали? Я спросил, как поживает твоя тетушка, ты сказал, у нее все хорошо. Мы поговорили о том, что выход следующей книги мистера Этика откладывается. Я сказал: «Черт возьми, чем заполнить дыру в каталоге?» А ты ответил: «Не беспокойтесь. У меня на осень есть отличная книга по самосовершенствованию». На что я сказал: «Потрясающе! Расскажешь об этом, когда вернусь». А ты сказал: «Конечно!» Что, неужели ничего не помнишь?

– Но у меня нет тетушки.

– Господи, да при чем тут тетушка! Итак, чем нас обрадуешь? – Мистер Мид посуровел. Его терпение явно подходило к концу.

Эдвин с трудом сглотнул, почувствовал, как бьется пульс в висках, и дрожащим голосом вымолвил:

– Да, сэр. Я тут кое над чем работаю.

– Над чем же?

– Это… м-м-м… книга. Очень интересная. Вот с чем я сейчас работаю. С книгой.

– Продолжай, – подбодрил Мид. Найджел зловеще улыбнулся:

– Да, пожалуйста, продолжай. Нам всем очень интересно.

Эдвин откашлялся, стараясь сохранять спокойствие:

– Эта книга о том, как похудеть.

– Таких много, – сказал Мид. – В чем изюминка?

– Ну… еще она о том, как бросить курить.

– Дешевка для супермаркетов. Нам нужен бестселлер по самосовершенствованию, большой формат, мягкая обложка. Реальное мясо. А ты говоришь – похудание и курение. Меня тут не было почти две недели, и у тебя не появилось ничего приличнее?

– Нет, появилось. Там еще говорится о том, как улучшить половую жизнь. Называется это, кажется, Техника Ли Пока – или, может, Ли Бока. Настоящий переворот. Новое слово в сексе.

Мид нахмурился, но одобрительно:

– Секс. Мне нравится.

И Эдвин понял, что удача ему улыбнулась. Все пошло как по маслу: чем больше он заливал, тем больше воодушевлялся Мид, тем задумчивее хмурился и тем энергичнее кивал.

– Еще эта книга о том, как зарабатывать деньги.

– Прекрасно.

– …как самореализоваться. И достичь внутренней гармонии.

– Отлично, отлично. Дальше.

– …как поверить в собственные силы, приобрести уверенность в себе и стать более чутким, а еще там… в общем… советы для фондовой биржи. Все, что хотите. Деньги. Секс. Похудание. Счастье.

– Слушай, а мне нравится, – сказал Мид. – Универсальное совершенствование!

Сидевший напротив Найджел заулыбался зловещее некуда – вылитый Люцифер во плоти. Мистер Мид сиял. Мэй нервничала. Эдвин чувствовал, что сейчас упадет в обморок.

– Великолепно, – сказал Мид. – К следующему понедельнику, когда я вернусь, пусть книга лежит у меня на столе. (Мид пребывал в вечных разъездах – то на симпозиум поддержки книгоиздания, то на Франкфуртскую книжную ярмарку.) – Кстати, как, ты сказал, называется?

– Называется?

– Ну да, называется. Как?

– В смысле, каким будет название книги?

– Не будь таким тупым. Конечно, название книги, чего ж еще? Как ты ее назовешь?

– Она м-м-м… называется э-э… «Что мне открылось на горе».

– На горе? Не понимаю. На какой еще горе?

– На горе, сэр. На очень высокой горе. В Непале. Или в Тибете. Автору там многое открылось. Отсюда, собственно, и название.

– «Что мне открылось на горе». – Мид потер подбородок. – Нет, не то. Совсем не то. Нет блеска.

– Можно вынести в заглавие основные темы. Например: «Клевый секс, стройная фигура, большие деньги». Разбросать там восклицательных знаков, чтоб выразительнее, или даже…

– Нет-нет, слишком много слов. Длинные названия на сегодняшнем рынке не в ходу. Нужно короткое и точное. Может, один емкий образ. Или аллюзия на известный фильм. Чтоб намекало читателю на предстоящее «волшебное путешествие». Вроде «Волшебник из Страны Оз».

– Или «Вторжение бешеных стручков», – прошептал Эдвин.

– Что касается особенностей длины названия, – продолжил Мид, – «Паблишерс Уикли» за прошлый месяц напечатал обзор названий нон-фикшн. Получилось, что среднее количество слов… сколько, Найджел?

– Четыре целых шесть десятых.

– Вот-вот, 4,6. Оптимально для удачного названия нон-фикшн. Будем придерживаться этих параметров, договорились?

– А что такое, по-твоему, шесть десятых слова? – спросил Эдвин. – Отвечай, безмозглый, крашеный, облезлый, сбрендивший придурок! – Но так формулировать вопрос Эдвин не стал. – Шесть десятых, сэр?

– Именно. Имеется в виду… – Мид на секунду задумался. – Ну, как бы сокращение. Или предлог. Определенный или неопределенный. Или подожди-ка! Слово через дефис. Получается 1,6 слова, верно?

Далее последовала длинная бестолковая дискуссия на тему: артикль – это целое слово или шесть десятых?

– Вероятно, – продолжал Мид, – надо провести собственное исследование. Взять среднее количество слов в названиях из десяти последних каталогов и разделить на 0,6.

– Я сейчас же займусь этим, мистер Мид, – пообещал Найджел, лихорадочно царапая в блокноте эту белиберду. (К вечеру Мид все равно позабудет о своей просьбе начисто.)

– Отлично. И не забудь префиксы, Найджел. Не стоит их исключать. Они могут войти в эти шесть десятых.

– Выделю их в отдельную подглавку, – сказал Найджел.

– И помните: объем книги должен составлять триста восемьдесят три страницы. Таков средний показатель для современных бестселлеров. Объем следует подгонять под – сколько я сказал? триста восемьдесят три. Понятно, Эдвин?

Но к этому времени тот уже привязал веревку к стропилам и безжизненно болтался на ее конце. Мид обратился к Мэй:

– Ну как? Что ты об этом думаешь? Только честно.

– Вряд ли нам стоит тратить на это столько времени.

– Да. Ты права. Мы тратим уйму энергии, ссорясь по мелочам. – И пренебрежительно махнул на Эдвина. – И зачем он только поднял эту тему? Соберись, Эдди. Вот чего не хватает твоему поколению. Собранности. Мне вспоминаются аналекты Конфуция – они были сильно в ходу во времена моей юности. Кажется, я был тогда в Вудстоке – или в Сельме. Но отголоски до сих пор со мной. Безусловно, его лучше читать в оригинале, но суть в том, если угодно, что В любой иерархии… или нет, погодите, мне, кажется, вспомнился принцип Питера, а не Конфуций…

– Сэр? – Мэй попыталась вернуть беседу в русло реальности. – Мы обсуждали изменения в осеннем каталоге.

– Ах да, осенний каталог… Именно. Верная мысль, Мэй. Хорошо, что подняла вопрос. Итак, как известно, выпуск серии мистера Этика заморожен на неопределенное время, так что придется засучить рукава и тащить себя из болота, бла-бла-бла-бла, пенис чихуахуа.

Эдвин уже выключил назойливую болтовню – точно так же поворотом колесика глушишь белый шум проповедника-фундаменталиста. Хотя до конца планерки он просидел за фасадом спокойствия, сердце его сжималось в паническом ужасе. Попался. Сам себя загнал в угол, опечатал все выходы, запер дверь и проглотил ключ. Только один человек теперь мог его спасти: Тупак Суаре.

– …именно тогда я решил посвятить свою жизнь чему-то более важному, более высокоморальному. – Мид заканчивал очередную назидательную повесть из жизни. – С тех пор я не оглядываюсь назад. Никогда.

Эдвин еле сдержался, чтобы не вскочить на ноги, безумно аплодируя и выкрикивая: «Браво! Браво!»

Шестидесятые не умерли – они стали просто очень, очень нудными.

Когда собрание кончилось, Найджел догнал Эдвина.

– Отличная презентация, Эд. Что это? «Делает деньги, прекрасно на вкус и лечит рак»?

– Иди отлей, Найджел.

– Это будет лужа, в которую ты только что сел. Эдвин обогнал Найджела, а тот остановился и весело крикнул:

– Она, кстати, вполне здорова! Эдвин обернулся:

– Кто?

– Моя тетушка Присцилла. У нее все хорошо. Оказалось – легкая простуда. В любом случае, удачи! Похоже, твой проект намного интереснее моего.

Вот скотина.

– Чао! – И Найджел скрылся у себя в кабинете. Там, где есть вид из окна.

Эдвин поплелся к себе, бормоча под нос страшные клятвы и ругательства в духе короля Лира: «Я им покажу. Они у меня узнают». В каморке его ждала Мэй.

– Знаешь, – она оглядела стены, – никто ведь не запрещал вешать плакаты или добавлять личные штришки. Мистер Мид это поощряет. Говорит, это «воспитывает спонтанность работника». Честное слово, твой кабинетик – самый голый, самый…

– Это протест, – ответил он. – Я против цветочков, шариков, детских фото и вырезанных из газет комиксов.

– Очень по-дзенски. – Мэй села на стол, оперлась локтем о пачку рукописей, готовых отправиться в обратный путь. – Рассказывай. «Что мне открылось на горе». Из какой шляпы ты ее достал? Я про это ничего не знаю, а ведь я распределяю почту. Только не говори, что все придумал. Ведь это не так?

– Мэй, пойми. Мне больше ничего не оставалось.

– Эдвин, пошли к мистеру Миду прямо сейчас, все ему объяснишь: в минуту слабости, в приступе утренней усталости после выходных ты…

– Слушай. Я думаю, все получится. Помнишь, как ты брала меня на работу? Помнишь мое первое задание? Редактировать «Куриный бульон для жаждущего сердца» – самую успешную серию по самопомощи. Помнишь, что ты мне сказала тогда? «Не волнуйся, книги сами пишут себя. Люди присылают поучительные случаи из жизни, а так называемые авторы компонуют все эти слюни и сопли и дают броское название. А редактор лишь проверяет пунктуацию и орфографию». Раз плюнуть. И что случилось потом? Всего вторую неделю я мучился с этим «Бульоном» – вторую неделю, – и тут заявляются авторы, загорелые и скорбные, с ног до головы в золоте. И говорят: «Произошла загвоздка». Это про «Бульон» № 217: «Куриный бульон для плоских стоп». А в чем дело? «Беда. Иссякли трогательные истории о детишках, больных раком костей. Кончились поучительные случаи из жизни. Запас исчерпан». И что я сделал? Что я сделал, Мэй?

– Знаешь, не люблю, когда повествование строится на диалоге.

– Я прибежал к тебе плакаться? Сдался? Признал поражение? Нет. Я выслушал их и сказал: «Все ясно, джентльмены. Есть только один выход из положения – подделка». Порылись в архивах, взяли по два самых незапоминающихся анекдота из предыдущих двухсот шестнадцати выпусков и упаковали под заголовком: «Самая большая тарелка разогретых остатков для страдающей души». Помнишь, что было дальше?

– Да, – сказала Мэй, – помню.

– Семнадцать недель в списке бестселлеров «Тайме». Семнадцать недель, черт побери! На две недели дольше «Балканского орла». Семнадцать недель – и никто, ни один читатель, рецензент или чертов книготорговец ничего не заподозрил. Не поняли, что мы просто перемешали старый материал! И не говори, что у меня не получится. Здоровье, счастье и горячий секс? Раз плюнуть. Я все сделаю, Мэй. У меня все получится.

– Эдвин, но у тебя всего неделя. Мистер Мид ждет рукопись после возвращения, а тебе нечего показать. Совсем нечего.

– А вот здесь ты ошиблась. Кое о чем ты и не догадываешься. Есть такая рукопись! – Эдвин вышел из-за стола и театральным жестом запустил руку в мусорную корзину.

Корзина была пуста.

Глава четвертая

– Срань. – Только это слово возникло в сознании Эдвина, только оно возникло в его голове, только оно, скользнув по нёбу, сорвалось с языка. Два миллиона лет эволюции человечества, пятьсот тысяч лет существует язык, четыреста пятьдесят – современный английский. И вот из всего богатейшего наследия Шекспира и Вордсворта Эдвину вспомнилась только «срань».

Мусорная корзина была пуста. Толстая рукопись с душком самосовершенствования и лживых обещаний исчезла, а вместе с ней – надежда Эдвина на головокружительный скачок продаж, который он только что обещал мистеру Миду.

– Вот срань, – повторил он.

Это слово, как вы, вероятно, уже догадались, было одним из его любимых. Когда Мид выдал талоны со скидками на курс психотерапии (вместо рождественской премии), Эдвин именно им предсказуемо продолжил фразу «Жизнь – это поле…» Очевидно, правильный ответ что-то вроде «цветов». Но Эдвин шустро уточнил, что «цветы растут из срани, и потому, ipso facto[4], срань с логической и временной точки зрения предваряет цветы». После чего терапевт пожаловался на головную боль и закончил сеанс раньше времени. Сейчас при виде пустой мусорной корзины, представив себе все вытекающие ужасные последствия, Эдвин вновь прибегнул к этому слову.

– Вот срань-то.

– В чем дело? – спросила Мэй.

– В мусорке. Она пуста. Я сунул туда руку, а она пуста. И сейчас вот пуста по-прежнему.

– Ну да. – Мэй направилась к выходу. – Знаешь, более дурацкого фокуса я в жизни не видела.

– Да нет, ты не поняла. Рукопись лежала тут. Прямо в ней.

И тут, за гулом флуоресцентных ламп и приглушенным бормотанием мумий за стенами каморки, Эдвин услышал еле уловимый звук – скрип. Тонкий жалобный скрип – на одной слабой ноте. Эд отлично знал, что означает этот звук. Скрип мусорной тележки на шатких колесиках – он отвлекал его и доводил до белого каления всякий раз, когда – как его там? Рори! – когда уборщик Рори дважды в день опустошал мусорные корзины и вяло подметал пол.

Рори вообще отличался медлительностью, и эта черта его характера могла спасти Эдвина. Если поймать Рори, пока он не ушел, удастся спасти толстый конверте…

Ага, но на этом месте в размышлениях Эдвин уже рванул с места.

– Ты куда? – крикнула вслед Мэй.

– На поиски! – крикнул он через плечо, проносясь по лабиринту комнатушек и лавируя между зеваками. – Я иду искать!

Эдвин пролетел через комнату стучащих копировальных машин и боковой коридор, мимо общей комнаты, просквозил через обрывки сплетен, ароматы духов и затяжную редакционную скуку. Он мчался точно вспышка, взрыв энергии, стрела на предельной скорости или сорвавшаяся с цепи молния.

– Тормози на поворотах! – вопила, расступаясь, массовка. – Тормози!

Скрип усиливался, расстояние между Эдвином и Рори неуклонно уменьшалось, и, наконец, выскочив из коридора, он увидел каблук. Каблук Рори, скрывшийся в грузовом лифте. И тут сочетание выросшей скорости и сократившегося расстояния создало странный оптический эффект: когда двери лифта медленно закрывались, Эдвин оторвался от земли. Он полетел – ноги уже почти не касались пола. Оставалось только долететь до лифта, театральным жестом сунуть в двери руку, посмотреть, как они открываются, и, подбоченясь, так же театрально воскликнуть: «Отдай рукопись!» Не тут-то было. В полном соответствии с парадоксом Зенона о времени и расстоянии медленные двери лифта медленно сомкнулись как раз в тот момент, когда Эдвин чуть не врезался в них (на площадке перед лифтом до сих пор виден тормозной путь его подметок).

– Вот срань-то, – выругался Эдвин.

Ну, ничего. Несмотря на свою литературную профессию и истинно литературную душу, Эдвин ходил в кино (и часто) и прекрасно знал, что делать дальше.

Лестничный марш – поворот, лестничный марш – поворот, лестничный марш – поворот, лестничный марш – поворот, лестничный марш – поворот, лестничный марш – поворот… Когда он добрался до восьмого этажа, у него кружилась голова, дрожали колени, а сам он, несколько растерявшись, понял, что реальная жизнь отличается от экранной. Его не спасут ни редакторский эллипсис, ни прыжок в лестничный колодец, ни смена плана, где он возникает на первом этаже в момент прибытия грузового лифта. Нет. Эдвину пришлось бежать по всем проклятым ступенькам всех проклятых лестничных маршей. Это его слегка удивило. Он прекрасно знал, что книги врут, особенно книги по самосовершенствованию, но всегда почему-то считал, что в кино – все как в жизни. (В студенческие годы он тайком ходил на фильмы со Шварценеггером – в них не надо было искать скрытый смысл и причины человеческих поступков. Больше всего он любил «Конана-варвара», даже несмотря на то, что Арни цитировал там Ницше, несколько нарушая общую гармонию.) Узнай его начитанные друзья, что вместо размышлений над Т. С. Элиотом и Эзрой Паундом он не пропускает ни одного дневного сеанса, когда показывают «Конана», ему бы объявили бойкот. Или, по крайней мере, устроили интеллектуальный эквивалент головомойки. Все годы учебы Эдвин вел постыдную двойную жизнь: внешне начитанный аристократ, а в душе – грубый популист. И сейчас, во время героической погони за уборщиком Рори вниз по бесконечной лестнице, Эдвин де Вальв столкнулся с удручающей истиной: кино о Конане-варваре, возможно, не полностью отражает реальность.

Поэтому он сделал то, что и любой настоящий герой в подобных обстоятельствах: сдался. Пошатываясь, вошел на седьмой этаж – выдохнув: «Счастливая семерка», чем очень удивил секретаршу в чьей-то приемной.

– Вы откуда? – недовольно спросила она, когда Эдвин доковылял до лифта и нажал кнопку.

– С тринадцатого, – просипел он.

– Тут нет такого.

– Именно, – подтвердил Эдвин. – Именно.

Пока лифт неторопливо опускался, до Эдвина доносились средневековые скрипы и стоны цепей и блоков. Все ниже и ниже опускался он, в самые темные подвалы здания. Главное – найти Рори, и все будет хорошо, в этом он был уверен. Рори Эдвин нравился, сомнений не было. Хотя Эдвин – уважаемый редактор в крупном издательстве, он старается не зазнаваться. Изо всех сил «поддерживает контакт» с простыми трудящимися. Всегда перебрасывается парой слов с Рори, когда тот везет свою скрипучую тележку по коридору «Сутенир Инк.»: «Здорово, Джимбо! Как жизнь молодая?» (А может, он Джимбо? Нет, точно Рори. Уборщик Джимбо был где-то в другом месте.) Иногда Эдвин делал вид, что пихает его кулаком в плечо: «Здорово, старина!» – или спрашивал про хоккей. Рори очень любил хоккей на льду. Потому что однажды сказал: «Очень люблю хоккей». Поэтому Эдвин спрашивал: «Как дела у „Рейдерc“?», а Рори отвечал… что-то. Эдвин забыл, что именно. Возможно, нечто вроде «Да, брат, „Рейдерсы“ всем наподдали». В общем, обычный треп о спорте. Короче говоря, Эдвин ему нравился.

Итак, когда лифт натянул поводок до предела, настроение Эдвина заметно улучшилось. Все будет отлично. Он пихнет Рори кулаком в плечо, спросит о «Рейдерсах» и небрежно упомянет о том, как случайно положил не туда один очень важный пакет. Рори сходит и принесет его, а Эдвин в благодарность предложит: «Может, как-нибудь пивка попьем?» – и они его никогда не попьют. Так что все отлично.

Но для начала надо найти Рори. Или Джимбо.

И вот теперь Эдвин, словно герой минималистской пьесы, бродил по темным этажам. Складские помещения вели к заброшенным подземным гаражам, а те вновь выходили в грязные коридоры и пустые вестибюли. По сырым, темным, огромным помещениям разносилось эхо капели. В стены словно въелся запах серы и угарного газа. В какой-то момент Эдвин принялся насвистывать.

Крыса находит выход из лабиринта путем случайных попыток. Точно так же Эдвин неожиданно наткнулся на Склад Уборщиков и Мусорное Отделение № 3. Он уже проверил № 1 и № 2 – ничего, а номера 4, похоже, не существовало вообще, поэтому…

– Здорово, Рори, старина! Ну как там жизнь молодая?

Рори, неопрятный человек средних лет с мягким лицом, обернулся:

– Эдвин? Сверху, из «Сутёнира»?

– Точно! – Широкая улыбка.

– Запомнил мое имя, надо же. Обычно-то звал меня Джимбо.

– А, ты про это… – Эдвин фыркнул. – Ты просто похож на одного типа… мы звали его Джим. Поэтому я так тебя и прозвал. Бывают у меня странности. Подшутить люблю и всякое такое.

– Ну ясно. – Рори вытряхивал совок в большую матерчатую сумку. – Каким ветром тебя сюда занесло?

– Видишь ли, я случайно выкинул чрезвычайно важный конверт, такой толстый. От человека по фамилии Суаре. Ты вытряхиваешь мою мусорку, а мне этот пакет нужен, так что…

– Черт, я небось уже вывалил его в компрессор. Погоди-ка. – Рори шагнул к побитой приборной доске, нажал большую красную кнопку, и шум, которого Эдвин даже не заметил, внезапно умолк. – Мы пакуем мусор и закидываем в погрузочный док для перевозки. Заберись внутрь, посмотри, а я гляну в пару баков, которые еще не выгреб.

– Внутрь?..

Не менее получаса Эдвин рылся в отходах. Безрезультатно. Выбравшись в конце концов наружу – он все время побаивался, что Рори включит машину, пока он внутри, – он был весь в кофейной гуще и яичной скорлупе.

– Небось из кафетерия, – прокомментировал Рори. – Со второго этажа. Может, тебе посмотреть в контейнере побольше? Вон в том.

И снова Эдвин вдохнул поглубже и снова нырнул. На этот раз вместо помоев и кофейной гущи его встретила Смерть от Тысячи Бумажных Порезов. Это из «Сутенира», сомнений нет – стопки бумаг, пустые банки из-под чернил, которые пачкали синим пальцы Эдвина. Все пропиталось заправкой для копира (не то чтобы неприятно пахнет, решил Эдвин, однако наверняка токсин с кумулятивным эффектом).

– Елки зеленые, вы что, мусор не сортируете? Для переработки?

– По идее, должны, – ответил Рори.

Пересмотрев весь утренний мусор, конверт за конвертом, рукопись за рукописью, по колено в словах и чернилах, Эдвин признал свое поражение.

– Пересмотрел все проклятые пакеты, – сообщил он. – Ничего. Ни черта. Пропал.

– А пакет важный, да?

– Да.

– Очень?

– Да, да, – раздраженно ответил Эдвин. – Очень, очень важный. Я же ясно сказал. Его нужно найти, Рори. От него зависит вся моя карьера.

– Не знаю, смогу ли помочь. Я через час ухожу – у меня утренняя смена. Может, Дейв или Марти помогут. Их смена с двенадцати.

– Черт возьми! У меня нет времени. И тут вдруг Рори тихо спросил:

– Погоди-ка… Пакет – такой толстый, да? А на первой странице маргаритки?

– Да! – Глаза Эдвина загорелись. – Маргаритки! Где он?

– Ушел. В первом баке. Там оставалось место, и я его туда бросил.

– И?..

– Он уже небось на барже. Эдвину стало дурно:

– На барже? На барже? Какой еще барже? – Воистину, стигийская перспектива. Так и оказалось.

– Да на мусоровозке. Отходит каждый день, примерно в… – Рори взглянул на часы: – Да вот прямо сейчас.

Так Эдвин де Вальв оказался на острове Белфрай посреди гор мусора: он карабкался по нагромождениям мусорных мешков, спотыкался о кучи пластмассы, в тщетных поисках одного-единственного конверта с макулатурой среди бескрайнего макулатурного моря. Бульдозеры сгребали отсыревший мусор в овраги, выравнивая и формируя изменчивый пейзаж. В кучах копались чайки, пронзительно кричали, кружили в небе, а под жарким солнцем поднимались в воздух и подрагивали простыни тепла и влаги. Смрад стоял трансцендентный.

Мрачный до изумления Эдвин с головы до ног был покрыт яичной скорлупой, кофейной гущей, чернилами для принтеров, а теперь еще и сранью чаек. Белыми, похожими на йогурт фекалиями. «А я-то думал, что хуже не бывает. Что я уже на самом дне…»

Он позвонил Мэй из автомата в доке. Вокруг рев буксиров, визгливые крики чаек.

– Я на помойке.

– В переносном смысле?

– В обоих.

– Приезжай, бога ради. Мид тебя ищет целый день. Хотел обсудить твое «четкое» предложение.

– Скажи ему, что я заболел. Бубонная чума. Фекалии чаек. Упадок духа. В общем, не знаю, придумай что-нибудь.

– Эдвин, я не могу до такой степени выгораживать тебя.

– Знаю, знаю. – На него вдруг навалилась усталость просто невероятная. Еще утром он был счастливым человеком. Раздраженным, язвительным, измотанным, но, в общем-то, счастливым. Все шло своим чередом, или, по крайней мере, по удобной колее. Жизнь его вполне устраивала. Но с сегодняшнего утра, с того момента, как эта рукопись легла на его стол, все словно пошло наперекосяк. А тут – конец пирса, манящая глубина…

– Эдвин! Слышишь меня?

– Ну?

– Что случилось?

– Поеду домой. – Его голос был слабым и далеким. – Передай Миду, что у нее все хорошо.

– У кого?

– У моей тети. Все хорошо. Оказалось, легкая простуда.

Глава пятая

Эдвин жил на бульваре Аппер-Саут-Сентрал – посреди ряда бурых городских домов, выстроенных вдоль чахлой полоски кустарника и деревьев, покрытых наростами и облюбованных белками-курильщицами и бронхитными птицами неведомой породы. И даже здесь, даже так Эдвину с женой еле хватало средств. Они с трудом платили по закладным, с трудом цеплялись за этот адрес, одновременно элегантный и элегический.

Великий Калиевый Бум, снабдивший Гранд-авеню красивыми эдвардианскими зданиями, породил и этот район: величественные особняки, впоследствии раздробленные на доходные дома. Словно живешь в замке, владелец которого давным-давно скончался.

От парома до ближайшего метро Эдвин ехал на такси, потом по Серой ветке на север до 47-й улицы, затем пересаживался на Легкую ветку, потом на Скоростную, а дальше на линии АБВ и ЭЮЯ. Его жизнь – ежедневные поездки из пригорода в город и обратно, каждый день алфавит все тот же. Иногда хотелось выйти из круга, полететь вверх и прочь отсюда, прочь от слов, прочь из города, в страну грез. Прочь от мыслей и проблем, что неизбежно приходят с ними.

Дом Эдвина отличался от соседского только номером (668, «сосед зверя», как он сам любил говорить) и ярко-желтыми ставнями на фасаде.

Дженни – моложе, умнее и симпатичнее Эдвина – работает интернет-консультантом в брокерской компании из другого штата и почти не выходит из гостевой спальни (ныне это полностью укомплектованный виртуальный офис), перемещая туда-сюда пакеты электронной информации. Эдвин и Дженни живут в мире слов, однако разница пространств хоть и тонка, но ощутима. Эдвин имеет дело с бумагой, на которой пишут черным по белому, буквы – словно дыры, пробитые в поверхности, они являют тьму на другой стороне. Сквозь такие слова Эдвин ежедневно бредет, увязая. Слова Дженни светятся зеленым. Зловеще сияют, подобно точкам на экране радара, лучатся, мерцают и бегут по экрану монитора, скользят по телефонным проводам, просачиваются в серверы, живут в оптических кабелях.

– Слушай, ведь можно поменять настройки, – сказал как-то Эдвин. – Вместо зеленых будут черные на белом.

Но Дженни только улыбнулась:

– Мне нравится, когда мои слова светятся.

Дженни работает дома, то есть у нее – уйма свободного времени. Поэтому у кота Пуси всегда чистый ящик. Поэтому в туалете холла регулярно обновляются освежители (им никогда не пользуются, он для помета гостей). Поэтому безделушки, все эти хобби, бесконечные диеты и терапевтические курсы мета-витаминов. Жена Эдвина щедро финансирует половину местных врачей-шарлатанов.

Дженни верит. Неважно, во что, – просто верит. Любая случайность для нее – знак свыше, обычное совпадение – предзнаменование великих событий. Когда они покупали китайскую еду, она водила рукой над печеньями с предсказанием, ловя вибрации, прощупывая течение вселенной. «Да это просто печенье! – хотелось крикнуть Эдвину. – Их штампуют в Ньюарке. И пакуют в пластик, черт возьми». Но он молчал. Эдвин в глубине глубин души боялся Дженни. Она одурачила всех, но только не его. Он-то знал, что у нее внутри стальной клинок. Она – то засахаренное яблоко, о котором городские легенды и байки на Хэллоуин гласят, будто у него внутри спрятана бритва. Эдвин понимал, что напороться на лезвие – лишь вопрос времени.

И вот он опять дома. Четыре ступеньки, ключ в замочную скважину, плечи поникли. Эдвин напоминал Вилли Ломана, только помоложе и не такой представительный. (Ломан обычно не выходил на сцену в птичьем помете и яичной скорлупе. По крайней мере, не в той постановке, что видели Эдвин и Дженни. «Да это же я, – сказал потом Эдвин, – я через двадцать лет». «Ерунда, – ответила жена. – Он гораздо ниже ростом».)

Эдвин снял пальто. Потом галстук. Посмотрелся в зеркало: лицо осунулось, глаза – словно дырки, прожженные в дешевом линолеуме. «Надо было идти в писатели, – подумал он. – У меня дар к сравнениям».

Он с таким нарциссическим вниманием изучал свои попранные жизнью черты, что не сразу заметил желтую бумажку в нижнем углу зеркала. Это была самоклейка и она гласила: «Улыбнись! Ты лучше, чем думаешь».

Какого ч…

– Привет, милый! Рано ты сегодня! – Жена лилово-розовой вспышкой эластика проскочила из кухни в гостиную. Доносились слабые монотонные звуки, гипнотический напев: «И раз, и два, и три, веселее, веселее!»

Их кот – кот Дженни, – заинтригованный запахом тухлой рыбы и пищевых отходов, потерся о ноги Эдвина, урча и подергивая хвостом.

– Уроки не впрок, да? – Эдвин пнул кота по коридору. Тот заорал и исчез, просквозив среди ножек мебели серебристой рябью.

Идя по коридору, Эдвин обнаруживал на пути все больше и больше желтых бумажек – просто фейерверк мотивационных посланий. «Помни: ты настолько хорош, насколько сам считаешь! Даже еще лучше!» «Познать жизнь – первый шаг в познании любви». «Да, ты это сможешь! Да, ты это сделаешь!»

Что за черт?

Он сорвал одну бумажку. На ней бодрым почерком было написано: «Ты не забудешь похвалить себя сегодня?»

– Лю! – позвал он, входя в гостиную. (Дженни считала, что это сокращение от слова «любимая». На самом же деле – от «людоедки».) – Лю, – повторил он, – что это за хрень?

– Я не толстая? – Она качала пресс, высоко подбрасывая колени, но остановилась и посмотрела на него. Однако блестящие темно-рыжие волосы, стянутые резинкой, подпрыгивали еще долго. Какая же она толстая? Дженни стройная. Подтянутая. Ей с трудом удавалось нарастить достаточно целлюлита, чтоб было о чем беспокоиться. За это подруги не слишком ее любили. – Я так растолстела. – Некоторые любят напрашиваться на комплименты. Но Дженни за комплиментами высылала целые флоты либерийских глубоководных тральщиков.

Что же ты не спросишь, почему я весь в птичьем дерьме и от меня воняет помойкой? Тебе неинтересно, почему я так рано вернулся? Как умудрился в одночасье отправить на дно свою карьеру?

– Ты совсем не толстая, – сказал он в 327304-й раз. – Совсем не толстая.

– А как шотландка? Не толстит меня?

– Шотландка?

– Ну да, шотландка. Только честно. Что ты думаешь насчет шотландки?

– Что я думаю? Что я думаю ? Да ни хрена я о ней не думаю. Ты испортила мне жизнь. Зачем я только женился на тебе, на такой мегере, на такой стерве? – На самом деле, конечно, он так не сказал. Эдвин побаивался Дженни, поэтому ответил: – Шотландка тебе очень идет.

– Честно? Ты же не просто от меня отмахиваешься? Сегодня я просто чувствую себя толстой. Даже не знаю почему. Такое ощущение. Значит, не поправилась, точно?

Эдвин вздохнул:

– Писательница Бетти Джейн Уайли однажды сказала: «Многие люди считают, что заживут полной жизнью, стоит им лишь сбросить десяток фунтов».

– Да, – сказала Дженни, – это правда.

– Что правда? – Эдвин ответил раздраженно, хотя не собирался. – У тебя неточный синтаксис. Правда, что люди так считают, или правда, что это действительно правда и жизнь станет полной, стоит сбросить десять фунтов?

– Не знаю. И то, и другое, наверное. Вот, смотри, самоклейки. – И она протянула ему упаковку.

– Я как раз хотел спросить, что…

– Вихрь, – ответила она таким тоном, словно это все объясняло. И в самом деле: на кофейном столике с гордым видом возлежал номер журнала «Вихрь» за этот месяц. И, конечно же, на обложке заголовок: «Лучше жить лучше по самоклейкам!»

– Пишешь себе на бумажках мотивации и развешиваешь их по дому, как записки.

– Зачем?

– Чтобы стать счастливой! Попробуй.

Она протянула бумагу и ручку, но ему в голову пришла только такая мысль: «Постарайся за день никого не убить». Скорее всего, Дженни говорила о чем-то другом.

Эдвин всегда бродил по собственному дому, словно чужак по чьей-то жизни. Часто, сидя в гостиной, оглядывался в поисках чего-нибудь – чего угодно – своего. Но все вокруг отдавало Дженни: начиная с веселеньких тонов и цветочных узоров и заканчивая полированным фортепиано в дальнем углу, к которому никто не притрагивался. От Эдвина нет ничего. Он – просто квартирант.

Теперь повсюду желтели бумажные квадратики – на кухне, в столовой и наверняка в туалете. На абажуре («Экономь электроэнергию! Думай о нашей голубой планете!»), над посудомоечной машиной («Чистая посуда – ясные мысли!»), на холодильнике («Будь здоровее – станешь еще красивее!» Вот она, суть Дженни – не просто красивой, а еще красивее). Эдвин открыл холодильник и взял банку пива. А на банке – на каждой банке пива – маленькая пометка Дженни: «Точно хочешь пива? Совсем точно? Кое-кто в последнее время слишком много пьет».

С чувством огромного облегчения Эдвин понял, что, наконец, знает ответ. Точно ли он хочет пива? «Абсо-блядь-лютно». Он вскрыл банку и опрокинул ее, более-менее попав в рот. «У меня трудовая хандра», – подумал он с тоской.

Раньше Эдвин предпочитал шведский ликер и коньяк цвета красного дерева – долго смаковал их, массировал язык оттенками вкуса. Но, попав в издательский мир, где все впритирку, решив, что ему нужна «работа», он понял: придется собрать всю волю в железный кулак и спуститься на землю. Поэтому он разумно и мужественно решил пить только отечественное пиво. Прямо из банки. Как пьют настоящие американцы. (Хотя, в общем-то, он любил пиво. Предпочитал его коньяку или мятному шнапсу. Тем более это не просто пиво. Нет, что вы. «Настоящее пиво холодной фильтрации, выдержанное в буковых бочках». Правда, Эдвин не понимал, что это значит. Но этого не понимал никто.)

Дженни прибежала на кухню, когда Эдвин допивал.

– Твой день? – спросила она. – Как он?

– Мой день? Мой день… – Он вскрыл новую банку. – Наобещал с три короба, рылся в человеческих отходах, на меня насрали пернатые летучие крысы и… ах, да… и я погубил свою карьеру.

– Как? Опять? – Эдвин губил свою карьеру уже в третий раз за этот месяц.

– На сей раз точно. Придется продать закладные, поселиться в картонной коробке, отдирать засохший сыр от упаковок из-под пиццы, возить пожитки в магазинных тележках. Вот в таком духе. – Он сделал большой глоток и поморщился: – А у тебя как?

– Чудесно! Узнала про самоклейки.

Эдвин прикончил вторую банку так быстро, что носом чуть не пошла пена.

– А, ну да. Самоклейки. – Он приложил холодную банку к виску и подумал, не сбежать ли.

– Любимый, – сказала Дженни. – Ты столько пива пьешь в последнее время, что я начинаю волноваться. У одной моей подруги есть подруга, у нее знакомый гипнотизер из Виллидж, который…

– Послушай, Лю. Все нормально. Карьера коту под хвост. Меня почти уволили. Я, наверное, подхватил штук пятнадцать разных инфекций. А в остальном все чудненько. Моя жизнь – сплошной парад лимериков и счастливых, попрыгучих летних песенок. Все прекрасно. Пиво прекрасное. У нас все прекрасно. – Он сделал глоток. – Понимаешь, Лю, с одного пива полным дегенератом не станешь. Поверь, для этого нужно переключиться на что-нибудь покрепче. Беспокоиться начнешь, когда увидишь, как я хлещу «Одинокого Чарли» или «Южную отраду» прямо из бутылки. Но не раньше.

– Ну ладно. Раз ты так настаиваешь. Но… – И она сильнее, чем нужно, шлепнула ему на грудь бумажку: «Кого-то нужно обнять».

– Иди ко мне, – сказал он, обнимая ее.

– Фу… Чего мы такие пахучие?

– Это длинная история, – сказал он. – Очень, очень длинная.

Глава шестая

Ночью Эдвину снились маргаритки. Бескрайние поля маргариток до самого горизонта. Но не настоящие, а маргаритки из желтых самоклеек «поскреби-понюхай» – их разбрасывал какой-то громкий смеющийся голос. Эдвин нагнулся, чтобы их понюхать, и проснулся, задыхаясь.

– Маргаритки, – сказал он. Что-то про маргаритки. Что-то важное, и он об этом забыл.

Он лежал без сна, слушая ангельское похрапывание Дженни (она даже храпит трогательно – напоминает мурлыкание, а не вопли чаек), но снова забыться никак не удавалось, он встал, отшвырнул с дороги кота и, голый, потащился на кухню. (Честно говоря, кота на дороге не было. Но Эдвин сделал небольшой крюк, чтобы наподдать Пусе.)

Вчера, после того как Эдвин принял душ и побрился, Дженни предложила ему (а) предаться любви, (б) заняться сексом, (в) исполнить супружеские обязанности. Все было как обычно – предсказуемо, без вдохновения и несколько разочаровывало. То есть правильный вариант – (в). Где-то посреди процесса, на вершине прокисшей страсти (супружеские пары нередко могут предаваться любви, даже не замечая этого), ткнувшись носом между ног Дженни, на внутренней стороне ее бедра Эдвин обнаружил записку: «Помни – небольшие круги, и не слишком дави напрямую!»

Это еще что за хрень? Уроки куннилингуса?

И он, совершая небольшие круги языком, избегая прямого воздействия, думал о чем-то другом… о ком-то другом.

А теперь, прилипнув голой задницей с остатками любовного лоска и пота к кухонному стулу, Эдвин листал кипу «Вихрей». Особенно не вглядывался – просто изумлялся неиссякаемости «советов» и «рекомендаций». И тут его осенило: «Так! Погоди-ка… Да я и сам смогу. Это же чепуха». Он пролистал еще несколько журналов, ликование в душе росло. Тесты, похоже, обязательны для каждого номера («Насколько вы сексуальны?», «Подходит ли вам спутник жизни?», «Не тот муж?», «Не слишком ли серьезно вы относитесь к журнальным тестам? Откройте „Вихрь“, и узнаете!»). Несколько полезных статей о том, «как свести мужчин с ума», одна – «как стать неотразимой для мужчин», а еще одна – «как быть счастливой без мужчин» (журналы вообще зациклены на мужчинах и на том, почему женщинам они не нужны).

Эдвин несказанно обрадовался низкому уровню статей, примитивным идеям, болтливому стилю школьных сочинений. «Ха! Легче легкого. Пишется само собой. К черту Тупака Суаре. Сам напишу книгу по этому самосовершенствованию».

Он сгреб журналы в кучу, схватил блокнот и карандаши. Решительно сел. Было два часа ночи, город спал, Эдвин улыбался. Потянулся, хрустнул суставами и взялся за работу.

«Значит, так. Эдвин, давай подумаем. Обычно в романе девяносто тысяч слов или больше. Для самосовершенствования сойдет и шестьдесят. В крайнем случае, даже пятьдесят тысяч – широкие поля, большие межстрочные пробелы, крупный шрифт». Например, книги мистера Этика с каждым годом становились все тоньше, поэтому «Сутениру» пришлось настолько увеличить поля в последней книге, что текста оказалось едва ли не меньше, чем пустого пространства («Четкий и наглядный», – так рекламировали книготорговцам внешний вид книжки сотрудники рекламного отдела). И правильно делали. Обычных читателей никогда не смущает, что читать придется меньше. Это неизменно доказывал успех «Мостов округа Мэдисон» и «Записной книжки». Тот же принцип действует и для книг по самосовершенствованию: обещай своим читателям побольше, а спрашивай с них меньше. Для книгоиздания – почти аксиома.

– Значит, так… – проговорил Эдвин. – Что я там наобещал? Бросить курить, похудеть, улучшить секс, обрести счастье, смысл жизни, цель…

Он составил список тем, затронутых на собрании. Двадцать четыре. Отлично. По главе на каждую (хотя «счастье» можно раскрыть и во введении). Если «счастье» во введении, получается двадцать три главы. Если в целом шестьдесят тысяч слов, значит… в каждой около двух тысяч шестисот. Нормально. (Если он не напишет две тысячи шестьсот слов о том, «как обрести душевный покой» или «как узнать свое предназначение», значит, он не достоин звания наймита пера.)

– Начнем с простого: как бросить курить.

Неужели это так трудно? Сам Эдвин бросал курить раз десять, не меньше. Наверху страницы он записал название главы и жирно его подчеркнул: «Как бросить курить: первый шаг». Откинулся на спинку стула. Поразмыслил. Задумчиво почесал яйца. Понюхал пальцы. Постучал карандашом по столу. Подумал еще, пожевал карандашный ластик, перечеркнул «Как бросить курить» и сверху написал: «Как легко и быстро похудеть: современный эффективный прорыв!» Лучше начать с похудания. О том, как бросить курить, он расскажет после. С диетами проще; к тому же за все время совместной жизни с Дженни он неоднократно наблюдал ее мимолетные увлечения с первого ряда. Если бы он только смотрел внимательнее…

Спустя несколько бесплодных минут, в которые Эдвин хмурился, чесался и нюхал пальцы, было решено, что творческому процессу не повредит некоторая «помощь». «Отличить плагиат от пересказа практически невозможно, – напомнил себе он. – На мысли нет авторских прав».

Это две первые заповеди Деривативной Школы Книгоиздания, и Эдвин принялся наугад листать журналы Дженни, высматривая, что бы такое присвоить. Или, лучше сказать, «перепаковать». После десятка набегов он совсем запутался. Холестерин, похоже, – важная тема большинства статей, но Эдвин точно не знал, что это такое. Таким же важным оказалось высчитать соотношение своего роста и веса, но он не блистал в математике. (Поэтому основным предметом и выбрал литературу. В английской литературе нет фактов – одни интерпретации.) Нет. Эта сухая, насыщенная цифрами информация подождет. Эдвин начнет с чего-то более абстрактного. Более эфемерного, более сложного, где лучше всего раскроется его подлинный талант.

Ага! Статья в давнем номере «Вихря» называется «Мотивации: ключ к похуданию». Отлично. Мотивации – вещь туманная и абстрактная, их можно обсуждать, не боясь, что у тебя потребуют эмпирических доказательств. Совсем как на уроках литературы.

– Ну, Эдвин, приступим. «Похудание: первый шаг».

И он размашисто написал: «Ключ к похуданию – мотивация. Если у вас имеется мотивация сбросить вес, значит, в ваших руках ключ к решению. И действительно, мотивация – один из важнейших (если не самый важный) ключей к решению проблемы. Но как нам себя мотивировать?» Эдвин остановился, перевел взгляд на потолок. Еще немного похмурился. «Очень хороший вопрос, – написал он. – В самом деле, многие считают, что этот вопрос – самый важный ключ, который существует на свете (касательно мотивации)». И тут в ослепительной вспышке вдохновения, такой яркой, что он чуть не загоготал во весь голос, ему открылось: «Записки-самоклейки! Это прекрасный способ создания мотивации для похудания. Например, вы можете прикрепить записку к дверце холодильника. Что-нибудь вроде: „Жрать меньше надо, большая жирная свинья“».

Эдвин остановился. Перечитал последнюю фразу, понял, что за подобные эмоциональные выражения его могут посчитать бесчувственным, и вычеркнул слово «большая».

Затем встал, потянулся и решил было сварить себе кофе. Но кофеварка-латте разбудит Людоедку и половину соседей. Поэтому он быстро подсчитал количество написанных слов. Получилось около четырехсот пяти. Тогда он вернул слово «большая» – стало четыреста шесть. Из шестидесяти тысяч он отнял в столбик четыреста шесть. Осталось еще 59 594 слова. Мид вернется через неделю. Получилось, что за вчерашний день он должен был написать восемь тысяч пятьсот слов. Эдвин трижды пересчитал результат, цифры каждый раз получались разные, поэтому он взял среднее значение. Но как ни считай, перспектива безрадостная. Пока что – он взглянул на кухонные часы – за два часа написано четыреста шесть слов. Двести три слова в час. Значит (он подсчитал в блокноте), на следующей неделе писать придется сорок два часа в день, каждый день, что научно невозможно, согласно теории относительности Эйнштейна.

Эдвин отодвинул блокнот и аккуратно положил ручку.

– Я обречен, – сказал он.

Глава седьмая

– У выпускающего редактора поехала крыша, – сообщила Мэй.

Они сидели в баре О'Мэйли на Донован-стрит, среди полированного дерева и меди, наслаждаясь черным как смоль пивом и промышленно-произведенным ирландским настроением. Эдвин не пошел в редакцию – позвонил и соврал, что «сегодня поработает дома». Работать дома – значит, провести день с Дженни, а это, согласно постоянно обновляемому списку «Опасно для жизни», на пункт хуже, чем в кресле у дантиста с икотой. Поэтому он отправился в обход по барам: начал с О'Келлигана, потом был О'Тул, О'Рейли, О'Фельдман и, наконец, – как бишь его? – О'Мэйли. На Донован-стрит. Набравшийся Эдвин позвонил Мэй.

– Выпей с трупом, – промямлил он в трубку. – Не бросай мертвяка одного.

– Непременно, – сухо сказала Мэй. – Какая девушка устоит перед таким приглашением?

Но все-таки пришла. Эдвин приветствовал ее, как вернувшийся на позиции генерал: «Мэй! Мэй! Сюда!» Он был помят, но выбрит – Мэй сочла это хорошим предзнаменованием. Еще не опустился окончательно, карикатуру пока не сдали в набор. До этого не дошло. Но снова курит, заметила она. И курит не просто, а неистово. Окутан облаком сизого дыма, а перед ним в пепельнице дотлевает груда бычков медленного самоубийства.

И вот они сидели и пили, Эдвин курил, Мэй рассказывала анекдоты, он махал рукой, чтобы принесли еще пива, и над ее шутками смеялся слишком долго и слишком громко.

– Я понимаю, что выпускающим редакторам платят за въедливость, – говорила она, – но этот перегнул палку. Пометил фразу «рукописный манускрипт» как тавтологию. Потому что «манус» по-латыни к есть «рука».

– О! – сказал Эдвин. – Латынь! Е pluribus unum. Carpe diem. Dum spiro, spero![5] Выпускающие редакторы, xa! Все чокнутые. Чокнутые – точно те говорю.

И это правда. Хуже выпускающего редактора, которому слон наступил на ухо и в заднице имеется анально-ретентивный синдром (к вопросу о тавтологиях), – только юристы «Сутенира», что тщательно изучают книги, страницу за страницей, строчку за строчкой, и высасывают из них все соки. Однажды в словах «у теперешних политиков одна дурь в голове» особо анальный юрист усмотрел «намек на употребление наркотиков».

– Дурь в голове! – хохотал Эдвин. – Помнишь, Мэй? Как его там? Писателя. Как его звали?

– Беренсон.

– Точно, Беренсон. Как он взбесился, когда увидел, что фразу вычеркнули! Ворвался в нашу комнату, раскидал стулья, грозился убить юриста и любого… как он сказал?

– Кто «потревожит неприкосновенность его прозы».

– Во-во. Неприкосновенность его прозы. Ха!

Мэй нагнулась к нему:

– Слушай, Эдвин. Возьми себя в руки. Я понимаю, у тебя нервное переутомление, но…

– Я обещал книгу, а потом ее выкинул. Или наоборот. Неважно. И не просто книгу. Это была величайшая книга по самосовершенствованию за всю историю человечества. Ее ниспослали Небеса.

– Тогда нужно сказать мистеру Миду, что сделка не состоялась. Что автор просил немыслимый аванс, или вообразил о себе невесть что, или мы с ним разругались и он отнес рукопись в «Рэндом Хаус». При словах «Рэндом Хаус» у Мида обостряется паранойя, ты же знаешь, он ведь подозревает, что они переманивают наших авторов. А если они все отрицают, это лишь укрепляет его подозрения. И ты окажешься чист. На самом деле, Эдвин, – добавила она, – это всего лишь книжка.

– Нет-нет. Не просто книжка. Это мое все. Очередной провал, очередной… не знаю. – Он опустил голову. Пробормотал что-то себе под нос, затем поднял голову, сфокусировал взгляд на Мэй и произнес вдруг с такой искренней нежностью, что у нее защемило сердце: – Господи, до чего ты красивая.

– Прекрати.

– Это правда.

– Прекрати сейчас же.

– Ты красивая. Очень, очень красивая.

– А ты очень, очень пьяный, – язвительно сказала она. – Пойдем. Я отвезу тебя домой.

– Моя жена, – он качнулся вбок и выдохнул ей в шею: – Моя жена – корова.

Мэй посуровела.

– Знаешь что, Эдвин? Если ты, женатый человек, заигрываешь с одинокой девушкой, не порочь свою жену, хорошо? Это пошло.

– Но это правда, – сказал он. – Она – корова. Ужасная. – Он принялся громко и жалобно мычать – придвинувшись еще ближе, облапав ее колено. Мэй отстранилась, встала.

– Идем. Я отвезу тебя домой.

– Не хочу домой. Жена помешанная. Как в «Степфордских женах», помнишь? Такая помешанная, что будто бы нормальная. Я боюсь ее, Мэй. Боюсь ее нормальности.

– Так почему? – спросила она ледяным тоном. – Почему же ты ее не бросишь?

– Не могу, – скорбно произнес он.

– Почему?

– Я ее очень люблю.

– Надевай пиджак, – сказала Мэй. – Идем.

Когда перед домом затормозило такси, Дженни прыгала под старые шлягеры (Ван Хален и Бон Джови). Вытирая лицо полотенцем, она подошла к двери и повернула ручку замка.

– Вот и ты! – воскликнула она.

Эдвин опирался о косяк, и Мэй придерживала его, чтоб не упал.

– Он перебрал, – зачем-то пояснила Мэй.

– Да, милый? Правда?

Эдвин молчал. Лишь негромко замычал, когда Дженни повела его в дом.

– Спасибо, Мэй. Ты просто чудо.

В отличие от Эдвина, Мэй ненавидела мало кого. Но его жену она ненавидела – холодно и клинически-бесстрастно. «Если настанет конец света, цивилизация рухнет и введут военное положение, – мечтала Мэй, – в первую очередь я выслежу Дженни и убью».

Эдвин с закрытыми глазами пытался скинуть ботинки и задушевно мычал.

– Мы были в баре, – объясняла Мэй. – Вместе. Вдвоем. Он много выпил – со мной, – и я взяла такси.

На улице было темно. Мэй возвращала заблудшего мужа в лоно семьи. Дженни – она развязывала Эдвину шнурки – подняла голову.

– Мы твои должники, – весело сказала она. – А теперь баиньки, да, милый?

– My, – ответил Эдвин. – Му-у-у.

– Не пойму, что неприятнее. – Мэй стояла на крыльце. – То, что я переспала с ее мужем или что она меня совсем не считает за соперницу. Даже на горизонте.

Таксист поджидал ее, ухмыляясь тикающему счетчику.

– Ну, – спросил он, – куда теперь?

Ночь, как и весь город, раскинулась перед ней морем огней и возможностей.

– Домой, – ответила Мэй.

– Так рано? Такой симпатичной барышне? Ладно вам – ночь только началась, жизнь – тоже.

– Нет, – ответила она. – Только не моя.

Глава восьмая

В следующие несколько дней на Эдвина снизошло странное спокойствие. Спокойствие человека, принявшего свою судьбу – будь то расстрел, смертельный укол или пустые извинения и жалкие оправдания перед деспотичным боссом. И в этом глубоком экзистенциальном спокойствии он самоуверенно скользил по бурному морю. Даже грациозно. Самоуверенность и грация – вот те качества, что Эдвин теперь стремился в себе развить.

Когда Найджел упрекнул его за пропавшую рукопись («она могла бы изменить само человечество», по его глумливому определению) и спросил, не тренирует ли автор в хождении по водам, не исцеляет ли слепых и хромых, Эдвин обернулся и достойно парировал:

– Чтоб ты сдох, мудозвон. – Вот именно так – самоуверенно и грациозно: – Чтоб ты сдох, мудозвон.

– Знаешь ведь, Эдвин, как говорится: слово – не обух… – Найджел стоял у его стола, физиономия перекошена так, что это должно означать улыбку.

– Еще какой обух. Тебя когда-нибудь били полным словарем английского языка по голове? Хочешь узнать, как это?

– Да ладно, Эдвин. Нельзя уже порадоваться, что тебе грозит распад личности?

– Schadenfreude, – сказал Эдвин. Одна из «непереводимостей» Мэй: «радость при виде человека в беде». Из немецкого (ессессно). Он повернулся к Найджелу и ласково проговорил: – Очень тебе советую взять schadenfreude и сунуть себе…

– Знаешь, в чем твоя беда, Эдвин?

Тот праведно ткнул пальцем Найджелу в грудь:

– Да. Я не играю в эти игры.

– Э-э, нет. Играешь. Только плохо. Ну скажи мне, зачем ты наобещал столько ерунды? Чем ты думал? Как в прошлом году, с тем твоим хитом. Как там его?

Эдвин отвернулся:

– Оставь меня в покое.

– «Смерть бэби-бумерам, смерть!» Так, да? «Их поколение – на пороге вымирания: морщины, седые волосы на лобке, импотенция, рак простаты. Поколение „вечно молодых“ одряхлело и вызывает жалость. Эти люди лысеют, страдают от газов, становятся жирными и дряблыми». Верно? Твоя аннотация. О чем ты думал, черт побери? Да еще назвал книгу юмористической.

– А мне она показалась забавной.

– Слушай… – Найджел наклонился к Эдвину так близко, что его галстук болтался над столом. – Что я пытался тебе внушить, когда ты состряпал эту рекламу? «"Вечно молодые" могут высказаться так сами, но это им не понравится. Они не любят, когда над ними смеются». Ты послушал меня? Ничего подобного. Послал меня на три буквы, если выражаться пристойно. На три буквы. Какой ты грубиян, Эдвин.

– Книга о бэби-бумерах покупалась бы. Ее бы продали херову кучу.

– Пойми, североамериканские бэби-бумеры ставят себя выше всех. Выше своих родителей, выше нас. И когда заходит речь об их месте в истории, они теряют чувство юмора. Мы с тобой прекрасно это знаем. Все это знают.

– Ну да. Я считал, что можно пойти против течения. Проявить твердость – для разнообразия.

Ни Найджел, ни даже Мэй не ведали, что Дуглас К. Опланд, автор «Смерти бэби-бумерам», – сам Эдвин Винсент де Вальв. Он рекламировал на планерке собственную книгу, это его рукопись мистер Мид назвал «незрелой, наивной» и еще множеством синонимов слова «молодой». И даже сейчас, когда Найджел вытирал об него ноги, книга пряталась в столе – жила, трепетала, не хотела умирать. (И кто знает, сколько подобных тайных рукописей лежат в редакторских столах, тихонько дышат, ожидая своего часа?.. Может, даже у мистера Мида одна-две таких припрятаны в укромном уголке.)

– Найджел, – сказал Эдвин, – не знаю, понял ты это или еще нет, но я тебя презираю. Меня от тебя корчит.

Тот нагнулся еще ниже, галстук свисал, голос стал еще более снисходительным:

– Ты презираешь не меня, мой милый. Ты ненавидишь то, что я символизирую. Успех, которого я добиваюсь, даже когда против нас ведут нечестную игру. – «Нас» – это, конечно, означало Поколение Икс. Он говорил так, словно это благородное братство, а не демографическая масса потерянных молодых людей. – Не меня ты ненавидишь, Эдвин.

– Неправда, – улыбнулся тот, засовывая галстук Найджела в точилку. – Именно тебя.

– Слушай, если хочешь, я могу тебя выручить, когда Мид вернется, ты только… эй, что за черт?.. – Он начал задыхаться. – Чтоб тебя, Эдвин! – Придушенный затянувшимся узлом, он выдернул конец галстука, скрученный и драный, а ручка точилки спазматически завертелась в обратную сторону. – Да чтоб тебя! Пошел ты ко всем чертям!

– Ай-яй-яй, – погрозил пальцем Эдвин. – Какой грубиян…

Побагровевший Найджел, изрыгая проклятья, извлек остатки галстука из точилки:

– Это был чистый шелк!

– А теперь это чистая срань.

– Я пришлю тебе чек, – пригрозил взбешенный Найджел, выбегая из комнаты. – Можешь не сомневаться.

– Приходи! Дверь всегда открыта!

Эдвин откинулся на спинку, сцепил руки за головой и вновь изумился собственному спокойствию. Язва ведет себя прилично, голова ясная, он радуется жизни. Примерно так же, как парашютист, у которого не раскрывается парашют, наслаждается свежим ветром. «Свободное падение, – подумал он. – И я только что нашинковал галстук Найджела».

Он не удержался и захихикал.

Так прошла неделя. Эдвин набирал все больше самоуверенности и спокойствия – настолько, что почти достиг состояния сатори. Или стаза. Иногда их трудно различить. Он понимал, что скоро все рухнет и взорвется, а план Мэй («провалившаяся сделка») не годится. У любого редактора «Сутенира» план сработал бы – но не у него. Начнутся расспросы. Контрольные звонки в «Рэндом Хаус». Угрозы, обвинения, оскорбления – и постепенно – медленно – петля затянется на его шее. Мистер Мид никогда не доверял ему до конца – и понятно почему. Эдвин как-то расправился с одним особо надоевшим автором. Убил его, так сказать, намертво. Не буквально, конечно. Просто прекратил с ним отношения, а когда о нем неожиданно спросили из отдела маркетинга, сказал: «Ну… он умер». Нет. Эдвин никогда не желал убить автора на самом деле. Он мечтал когда-нибудь встретить загадочного мистера Суаре, чтобы отблагодарить его как следует. За то, что прислал эту гигантскую рукопись. За то, что вызвал этот обвал, за то, что Эдвина уволили, загнали в нищету, в картонную коробку, заставили отковыривать засохший сыр от упаковок из-под пиццы. За то, что избавил его от рутины.

До приезда мистера Мида оставались считанные дни и даже часы, и Эдвин паковал чемоданы. Убрал все со стола, стащил несколько дискет, простился с теми коллегами, чье общество мог выносить, и наоборот. (Их оказалось немного. Точнее, одна Мэй.) Найджел предоставил счет за испорченный галстук на сумму сто тридцать шесть долларов, Эдвин послушно запихнул его в трусы и остаток дня на нем просидел. Чудесное веселое время. Удалось даже запоздало извиниться перед Мэй.

– Прости, – неловко сказал он, – что лапал тебя в такси. Прости, пожалуйста. Не будь я так пьян, ни за что бы этого не делал, честное слово. Даже не пытался бы.

Странно – почему-то ее это не утешило.

– Я знаю, – сказала она. Знаю.

В пятницу после работы Эдвин пригласил ее в бар, но она почти все время молчала. Лишь вертела в руках минералку, кивала и пожимала плечами, а на краю стакана, словно раны, оставались тусклые пятна красной помады.

Глава девятая

Понедельник, раннее утро.

Эдвин сел в кровати так резко, словно в плохом фильме ужасов резко сменили план. Конечно же! Маргаритки! Он вдруг все понял – их смысл, почему они так важны, почему они снились каждую ночь с того дня, как он потерял рукопись.

5.47. Мягким зеленым светом мерцал на часах жидкий неон. Рядом спала жена, мурлыча и похрапывая, похрапывая и мурлыча, занавеска на окне качалась от легкого сквозняка, вдох-выдох, вдох-выдох: медленный вдох, длинный выдох. 5.47 утра, а Эдвину хотелось подпрыгнуть и заорать «Эврика!». Он схватил одежду и, на ходу надевая штаны, запрыгал по коридору. Маргаритки! Ну конечно! Ликуя, он выскочил на улицу. Остановился. Вернулся, пнул кота и опять выбежал наружу. Опадала мелкая морось, мягкая, словно роса, но Эдвин ее не замечал. Он помчался по умытым зарей улицам к ближайшему метро.

Когда он доехал до своей станции, душа его пела. Прыгая через две ступеньки, он взлетел к выходу, ворвался в каньон Гранд-авеню и понесся по тротуару. Пальто мантией развевалось за спиной.

– Отдай деньги, козел! – крикнул местный уличный громила, проявив некую деловую сметку: встать ни свет ни заря, чтобы трясти первую волну пассажиров.

– Пардон, – выпалил на бегу Эдвин. – В следующий раз.

Он промчался по Гранд-авеню, подскочил к дверям здания № 813 и принялся стучать ладонями в дверь, пока охраннику не обрыдло настолько, что он пошел смотреть, откуда шум. Эдвин, засветив удостоверение, вприпрыжку кинулся через холл к грузовому лифту.

Вот и Склад Уборщика и Мусорное Отделение № 3: Рори стоял к нему спиной и бросал бумагу в мусоросжигатель. Подвальный воздух уже густел от затхлых паров и серы.

– Джимбо! – заорал, подбегая, Эдвин. – Маргаритки! Откуда ты знаешь про маргаритки на обложке? Я вложил рукопись в конверт перед тем, как…

Но это оказался не Рори. Кто-то в его форме – какой-то лоботряс с рыжими волосами и острой бородкой – обернулся, сонно посмотрел и сообщил:

– Рори? Он уйти. Эдвин оторопел.

– Уйти? – Его, скорее, поразила жуткая безграмотность незнакомца, чем смысл сказанного. – Он уйти?

– Правильный.

– Правильный? Он уйти? Что за кошмарный безграмотный диалект у вас? Куда уйти Рори?

– Уйти домой.

– Домой? Сегодня он не работает?

– Сегодня нет. Завтра нет. Всегда нет. С работой всё.

– С работой всё? Что за безгра… – Тут Эдвин понял, что фраза построена правильно. – Ушел с работы?

– Правильный. Звонить сюда, сказать: «Я должен переосмыслить свои возможности».

– Так и сказал? Тип кивнул:

– Так и сказал.

Эдвин собрался уходить, толком не соображая, что же делать дальше.

– Н-да, дело плохо.

– Вы мистер Эдвин, из книжного, так?

– Так. А что? Тип рассмеялся:

– Такой, как Рори описывать, точно.

Эдвину удалось подкупить этого демонического уборщика, пообещав бесплатные экземпляры следующего выпуска «Путеводителя по дамскому либидо» (или «дрочилкиных картинок», как между собой эту серию называли профессионалы), и парень нацарапал адрес Рори на клочке оберточной бумаги. Многоквартирный дом недалеко от Гранд-авеню.

– Если бегом, десять минут.

И Эдвин побежал. Как ветер (хотя к этому времени его аллюр начал терять задор и несколько раз приходилось останавливаться от колик в боку). Дом Рори оказался обшарпанным зданием возле пустыря, огороженного ржавой металлической сеткой. Великий Калиевый Бум совершенно не затронул эти места. Район старался – хоть и безуспешно – стать пристанищем для низшего класса богемы, где художники, драматурги и прочие обломки общества на свой манер бы воплощали фантазии в стиле Джека Керуака. А затем погряз в нищете рабочего класса, с низкой квартплатой за высокий уровень преступности и жизнью от получки до получки. Злобные граффити и названия группировок расцвечивали стены, обозначая территорию, словно собачьи метки. Кто знает, невидимые границы чьих владений пересекал сейчас Эдвин, какие тайные протоколы гетто нарушал?

Сверху на него уставились темные окна. Входная дверь на несмазанных петлях открылась даже не со скрипом, а со стоном. Из патронов торчали разбитые лампочки – осколки стекла ни выкрутить, ни заменить. Тьма и плесень, больше ничего. Эдвин постучал в дверь Рори – сначала легонько, потом громче. Тишина. Когда глаза постепенно привыкли к темноте и стали различать предметы, он заметил, что на дверной ручке висит картонка. Очень простая: «Ушел на рыбалку».

Затем из теней позади выступила фигура:

– Мистер Эдвин?

– Да? – Он медленно обернулся, ожидая худшего. Лицо все еще скрывалось во мраке. Голос низкий и звучный.

– Если не ошибаюсь, вам Рори нужен?

Голос Эдвина прозвучал тонко и пискляво – почти вознесся на воздушном шарике:

– Да. Предположение верное.

– Он говорил, что вы можете прийти.

– Он скоро вернется? Когда мне зайти? В ответ – низкий смешок.

– Нет, мистер Эдвин. Он ушел.

– Ушел? В смысле, на рыбалку?

– Нет. Он ушел. Съехал на прошлой неделе. Эдвин нервно прокашлялся и подавил дрожь в голосе:

– И как его теперь найти?

– Да нет. – Снова смешок. – Его вы, мистер Эдвин, не найдете. Это он вас найдет. – Голос растворился в темноте, фигура растаяла.

Потрясенный, но все еще окрыленный Эдвин выскочил на улицу, с трудом сдерживая шаг. (На самом деле шаг его был настолько скор, что будет точнее сказать не «выскочил», а «удрал».)

И по пути пронесся мимо большой доски объявлений со свежей надписью большими жирными буквами. Рекламировался некий проект, но Эдвин читать не стал. И напрасно – текст наверняка показался бы ему интересным:

ОЧЕНЬ СКОРО! ФОНД РОРИ П. УИЛХАКЕРА ПРЕДСТАВЛЯЕТ ПРОГРАММУ «ВОССТАНОВИМ ГОРДОСТЬ ГЕТТО». ЖИЛЬЦЫ ЭТОГО ДОМА ВЫСТУПИЛИ С РЕВОЛЮЦИОННОЙ ИНИЦИАТИВОЙ: ВЗАИМОВЫГОДНЫЙ КООПЕРАТИВНЫЙ ТАЙМШЕР С ГАРАНТИЕЙ 500% ПРИБЫЛИ. НЕ ВЫСЕЛЯЮТ НИКОГО! «У НАС ВСЕ ВПЕРЕДИ!»

Когда Эдвин вернулся на Гранд-авеню, утренний час пик был в самом разгаре. Эхо белого шума транспорта рикошетом билось меж домами, а волны людей набегали и расплескивались по сигналу светофора. Пересекая авеню на углу 41-й улицы, он, как обычно в этом месте в это время, сказал:

– Я ненавижу этот ебаный город.

Сегодня – День Д. Последний акт. Мистер Мид вернулся из очередной увеселительной поездки, которую сам себе профинансировал, и ждет рассказа о «чудесной новой книге по самосовершенствованию». Эдвин должен уйти достойно. Он придумал и отрепетировал различные финалы – от возвышенного («Мистер Мид, вы меня глубоко разочаровали. Вы руководите издательством, как второсортной студенческой газетой, поэтому я считаю, что мне пора двигаться дальше») до вызывающего («Скотская рожа! Тошнотина! Плевал я на тебя! Я ухожу! Слышишь? Ухожу!»). Эдвин даже подумывал о сжатой невербальной развязке – крепко дернуть мистера Мида за нелепый хвостик, – но в глубине души понимал, что исход нужен не такой. Последуют угрызения совести, жалкие просьбы о пощаде, злорадство Найджела. Расставание с Мэй. Возможно, навсегда.

Эдвин остановился у киоска Луи выпить последнюю чашку кофе.

– Два кофе, – вздохнул он, вынимая бумажник. – Один обычный и один…

Но Луи – с неизменной обслюнявленной сигарой в зубах – не дал ему договорить:

– Как всегда?

– Да. – От радости у Эдвина чуть сердце из груди не выпрыгнуло. – Как всегда. Я буду, как всегда. Я прихожу к вам каждое утро и хочу такой, как всегда.

Луи кивнул:

– Побольше пены, мускатный орех, корица и щепотка шафрана. Конечно, сушеного.

– Спасибо, Луи. – Эдвин был тронут до глубины души. – Огромное спасибо.

– Я – Тед, парнишка. «Луи» – торговая марка. Мы – собственность «Кока-Колы».

– Все равно спасибо, Тед. Я буду скучать по тебе. Правда.

– Как скажешь, парнишка.

И Эдвину стало легко на душе. Оттого, что он работает в таком непредсказуемом городе, оттого, что Луи (или Тед) назвал его «парнишка». Оттого, что можно действовать на нервы Мэй и ненавидеть Найдже-ла. И так не хотелось, чтобы все это в одночасье рухнуло.

Он расплатился и собрался уходить. Тут-то и возник лимузин.

Лоснящийся, длинный и обсидианово-черный. Появился из ниоткуда, словно акула, и бесшумно скользил за Эдвином, пока тот шел по тротуару. Эдвин не сразу понял, что его преследуют. Он повернулся, лимузин притормозил. Тонированное стекло опустилось, и появилась рука, вся в золоте. Она поманила Эдвина.

– Рори?

– Добрый день, мистер де Вальв.

Эдвин всмотрелся. В машине сидел Рори – в дорогом костюме из итальянского шелка, рядом – ослепительная женщина с лучезарной улыбкой.

– Эдвин, не забыл мою жену, Сару? Сияющая Сара выглянула в окно:

– Приветик, Эдди!

– Сара? Простите, мы знакомы?

– Корпоративная вечеринка, – напомнил Рори. – Ты принял ее за уборщицу. Попросил вычистить пепельницы.

– Правда? Простите, не помню.

– Ну разумеется, нет. – Голос Рори звучал дружелюбно и спокойно. Он улыбался так безмятежно, что напоминал буддийские статуи. Улыбка полного покоя, полного блаженства.

– Рукопись была у тебя, – сказал Эдвин. – Все это время.

– Вот я и думал, когда же ты догадаешься. Когда, наконец, проверишь график на тот день и поймешь, что утром мусор не увозили.

– Я понял по маргариткам. Ты сказал, что видел их, но рукопись лежала в конверте. Значит, ты должен был в него заглянуть. Пока я рылся в мусоре, да?

– Нет. Раньше. Когда я увидел, что ты бежишь к лифту – я все это время держал палец на кнопке «закрытие дверей», кстати, – то понял, что ты выбросил нечто важное. – Рори рассмеялся мягким и тревожащим смехом, абсолютно (если такое возможно) лишенным злорадства. Смех этот звучал в унисон с потоками самой вселенной. – Да, пришлось тебе повозиться из-за меня, верно? Когда я наблюдал, как ты роешься в огромной куче мусора, мне было так приятно. – И снова этот умиротворенный смех.

– Но почему?

– Почему? Потому что ты не нравишься мне, Эдвин. И никогда не нравился. Ни теперь, ни раньше. И моей жене тоже. Правда, милая?

– Да, – улыбаясь по-прежнему, ответила она. – Мы тебя терпеть не можем. – Они говорили об этом, словно о некоем простом и очевидном факте. Таким тоном утверждают, например, что «небо голубое» или «дождь падает вниз, шарики поднимаются вверх».

– Вы меня ненавидите? – Эдвин был просто ошарашен.

– Мы презираем тебя. – В лимузине открылся какой-то секретный отсек, и Рори сунул в него обе руки. – Думаю, тебе это пригодится. – Он протянул через окно толстую рукопись.

Эдвард сунул в урну свежекупленный кофе и принял пачку бумаги с изумлением и недоверием. Она была уже без конверта, обмотана резинками, но по-прежнему увесистая. Те же наклейки маргариток, то же письмо свернуто и всунуто внутрь. Да, мистер Суаре, мы встретились опять…

– И поверь мне, – сказал Рори. – Ли Бок на самом деле работает. Да, солнышко?

Жена хихикнула и шлепнула его по руке:

– Ой, ну перестань.

Эдвин снова переключил внимание на бывшего уборщика с женой:

– А лимузин, одежда… Откуда все?

– Ах, это… – прищелкнул языком Рори. – Просто купили. Как только поймешь, что деньги – не математика, а, скорее, органика, и все станет на свои места.

– Но…

– Я вложил деньги в краткосрочные казначейские облигации на 4,85% и в первоклассные акции и прокрутил их до вступления в силу требования о раскрытии информации в течение суток. Прибыль вложил в несколько паевых инвестиционных фондов, основную сумму – снова в акции и обналичил средства за среднесрочный период. Затем остается лишь снова вложить прибыль и повторить все сначала. Между восточным и западным побережьем четыре часовых пояса и разница в три часа, вот я и смог прокрутить деньги несколько раз в день. Далее я получил общую прибыль с разницы во времени… и вот, пожалуйста.

– И все это за неделю?

– Нет, что ты. За пару дней. Часовые пояса, Эдвин. Все дело в часовых поясах. Представь, что твои вложения – гигантский снежный ком, который катится с одной горы на другую. Расстояние сокращается, одновременно скорость увеличивается, снежный ком растет. А достигнув наибольшей массы, останавливается. Деньги делают деньги, Эдвин. Импульс наращивает массу. Хотя я просто цитирую эту книгу. – Слово «книга» он произнес с благоговением.

– Это… это невероятно, – сказал Эдвин.

– Вовсе нет. Элементарная органическая экономика. Конечно, все изменится, как только об этом узнают. Система разрушит сама себя – как снежный ком, дорастая до огромных размеров, останавливается. Но к тому времени в основу экономики лягут уже микрокооперативные экономические циклы. А вот следующий шаг самый трудный – «заставить деньги плясать».

– Плясать? – переспросил Эдвин.

– Да. Плясать под твою дудку, а не наоборот. Деньги – катализатор, а не самоцель. Хотя я снова цитирую этого мудрого автора. Вот книга, – сказал Рори, – ты просто обязан ее напечатать.

– Безусловно. Приступлю к редактуре прямо сейчас.

– На самом деле, – продолжал Рори, – опубликуй как есть. Не меняй ни единого слова. Ни единого. Там все на месте, Эдвин. Заменишь часть – потеряешь целое.

– Не могу ничего обещать. Ты посмотри, какая огромная. Не меньше тысячи страниц.

– Ни единого слова, – повторил Рори. – Ни единого. Да, вот еще, чуть не забыл. «Рейнджерc», а не «Рейдерc», глупая твоя башка. – Он произнес это с той же безмятежностью и отстраненностью. – Прощай, Эдвин. Больше не желаю тебя видеть никогда.

Окно бесшумно закрылось, и длинный гладкий лимузин заскользил в потоке транспорта по Гранд-авеню.

– Будь я проклят, – произнес Эдвин (так оно впоследствии и оказалось).

Глава десятая

Эдвин де Вальв проскакал наверх по ступенькам и так быстро крутнул дверь дома 813 по Гранд-авеню, что сбил с ног нескольких замешкавшихся. Пробежал мимо стойки охраны и понесся к лифтам. Тяжеленную рукопись он прижимал к груди, словно младенца или дорогую сердцу мысль.

Все получилось! Он спасен. Последняя сигарета выкурена, завязаны глаза, команда «пли» прозвучала… но Эдвин Великолепный, Гудини каморок, как-то выпутался. «Никакая тюрьма не удержит меня! – хотелось кричать ему. – Я смеюсь судьбе в лицо».

Добравшись до четырнадцатого/тринадцатого этажа, он улыбался так широко, что казалось, вот-вот порвутся лицевые мышцы. Двери лифта разъехались, и он спринтерски рванул по коридору.

– Мистер Мид давно ждет тебя! – крикнула Мэй. – Ты опоздал!

– Я люблю тебя, Мэй! – воскликнул он, пробегая мимо. Из своего кабинета высунулся Найджел и постучал по часам:

– ТВЖ.

– Аббревиатуры твои достали уже, урод висячий, рукопись у меня! – И гордо воздел ее над головой обеими руками – словно обезвреженную бомбу, словно отрубленную голову врага. И проскочил в полированные двери, и оказался в просторном кабинете с прекрасным видом из окна.

– Ты опоздал. – Мистер Мид даже не поднял головы. Он сидел за столом, который широкой полосой красного дерева отделял Его Королевскую Особу от Эдвина. – А я уже собрался уезжать. На писательский семинар в Вакому. Я основной докладчик и на самолет опаздывать не могу. Ну? – Он глянул из-под своих восьмиугольных очков. Эдвин бросил рукопись на стол.

– Вот оно, сэр. Самосовершенствование, как я и обещал. Все, как я говорил.

– Господи Иисусе, она же в фут толщиной. Сколько тут страниц?

– Здесь… – Эдвин поспешно глянул на верхний угол последней страницы. – Тысяча сто шестьдесят пять, сэр.

– Господи помилуй, это не рукопись, это целая книжная серия.

– Безусловно, я буду сокращать. Оставлю только интересные куски.

– Ладно, Эдвин. – Мистер Мид отъехал в кресле назад, заложил руки за голову. – Теперь продай ее мне.

– Простите?

– Продай мне рукопись. Разрекламируй. С чего начинается? Чем захватывает читателя? На чем делается акцент? На кого рассчитана? Содержание? Стиль? Давай выкладывай.

На этом месте Эдвин медленно подошел к окну, открыл его и прыгнул в бездну.

– Сэр, я как раз этим занимаюсь. Я консультировался в отделе маркетинга, чтобы понять, как лучше ее позиционировать среди книг, ipso facto, этого жанра. Так сказать. (Сомневаешься – скажи по-латыни.)

– Ясно. Значит, говорил с отделом маркетинга, – повторил мистер Мид.

– Говорил.

– Нет, не говорил. В отделе маркетинга ничего о книге не знают. Ожидая, когда ты удостоишь меня своим визитом, я не просто гузку просиживал. Я позвонил в отдел маркетинга и поговорил с Сашей. Она ничего не знает. Как и в отделах дистрибуции, рекламы или оформления. Никто, кроме Мэй. Никто во всей редакции ничего не слышал об этой рукописи. Я уже тоже начал сомневаться. Уже думал, хочешь обхитрить старого дядюшку Леона. Да и Найджел говорил, что ты редко появлялся на прошлой неделе.

Ну да, потому что Найджел – ядовитая гноесосная жаба, у которой вместо крови желчь.

– Ну да, потому что Найджел не знает, что я работаю дома, посвящаю все свое время и ресурсы этому потрясающему проекту.

– Время и ресурсы? Тогда скажи, каковы основные темы книги?

– Темы?

– А структура? Больше случаев из жизни или статистики? Она для определенной возрастной группы или для этого жуткого «широкого круга читателей»?

– Ну, сложно объяснить в таком смысле.

– Ты ведь не читал ее, так?

– Нет, сэр. Не совсем. Не per se.[6]

Мистер Мид вздохнул, отодвинул стул и встал. Надевая пиджак, нагнулся и нажал кнопку внутренней связи:

– Стив, распорядись о машине. У меня в двенадцать рейс, я должен успеть.

Эдвин выпрямился, решив применить вариант «Скотская рожа! Тошнотина!», шагнул вперед и произнес:

– Сэр, на прощанье мне хочется сказать…

– Для начала предложи пять тысяч долларов и семь процентов с первых десяти тысяч тиража, дальше обычное повышение. Пусть будет аванс пятнадцать тысяч долларов, только не отдавай британские права или первую сериализацию. «Букингем Пресс» скулила насчет прошлых обязательств заграничных продаж, нужно бросить им кость.

– Что?

– Не расстраивайся, сынок. – Мистер Мид складывал папки в портфель. – Я не прочел и половины того, что приобрел для «Сутенира», когда сам заключал контракты. Только не забудь, что в печать ее надо отправить к середине августа. Впиши ее в план вместо книги мистера Этика. И скажи об этом художникам. Предупреди, что эскиз обложки мне нужен через две-три недели. Придется перепечатать каталог или сделать вкладыш. Мистера Этика нет, поэтому нам придется засучить рукава. – Он закрыл портфель, накинул на плечи шарф. – Слыхал? Его не выпустили под залог?

– Да, сэр. Нам очень жаль. Я всем говорил в редакции, что мистер Этик был важнейшей частью нашей…

– Ну его к черту. Придурок. Всем известно, что надо уничтожать бумажные следы, если переводишь фонды на Каймановы острова. В первую очередь смотрят в бумаги. Как бы то ни было, популярность его серии упала. Последние шесть выпусков ушли в возврат, нас уже завалило. «Барнс-энд-Ноубл», «Бордеро», даже «Amazon.com» – все отказываются. Ехидные шуточки в прессе. Джей Лено просто веселится. «Мистер Этик? В тюрьме? Ей-богу, ха-ха!» Тут ничего не поможет. Придется ставить крест на всей серии. Так что эта книга, Эдвин, должна быть на высоте.

Эдвин облизал пересохшие губы:

– Все, что в моих силах…

– Все, что в твоих силах? Этого мало. Сделай, что в силах Найджела. Или Мэй. – Он легонько хлопнул Эдвина по плечу. – Шучу, Эдди. Расслабься. Кстати, о Найджеле… я распорядился вычесть из твоей следующей зарплаты деньги за его галстук. Я сам люблю пошутить. Но, Эдвин, право же, мужские галстуки трогать – ни-ни.

И он ушел («ату его! скатертью дорожка!»), а Эдвин остался в кабинете с прекрасным видом из окна и столом из красного дерева. Взял рукопись, пролистал. Мистер Мид не посмотрел ее, даже резинку не снял. «Я ведь мог надуть его, – подумал Эдвин. – Мог принести пачку чистой бумаги с титульным листом». Уходя, выключил свет.

– Да, – сказал он себе, – век живи – век учись.

Глава одиннадцатая

– Мистер Суаре? Это вы? Здравствуйте, меня зовут Эдвин де Вальв. Я звоню насчет…

– Суаре нет. Он в пустыне или в какой-то еще дыре.

В трубке сильно трещало, будто Эдвин позвонил в другое столетие. В другое время. Другое пространство. Или на обратную сторону Луны. Или еще дальше, в городок Райские Кущи, что на юге округа Дейкоб. Изначально город назывался Соляные Копи – высушенные на солнце соляные шахты привлекли сюда инвесторов. Но отцы-основатели быстро переименовали его в Райские Кущи, дабы заполучить железную дорогу вместе с легковерными поселенцами. («Райские Кущи! Шикарное название. Это место по мне».) То есть большинство местных жителей – простаки. Этот городок, затерянный в глуши, плавился в жаре и безвестности. Пустыня – единственный непреложный факт его существования, и где-то в этой пустыне сгинул Тупак Суаре. Эдвин ушам своим не верил.

– В пустыне?

– Да. Сухая такая, бесплодная. Знаете, нет? Мистер Суаре проводит там время в медитациях и всяких мистических занятиях. Пребывает в гармонии со Вселенной. По мне, так он просто двинутый придурок.

– А с кем я имею честь разговаривать?

– Имею честь? Имею честь? Ну ты и сказанул, тоже мне, грамотей. Кто я? Джек Макгрири. Он у меня снимает жилье, вот с кем имеешь честь. Он должен мне за два месяца. Так что если ты кредитор, то разговор окончен.

– Нет-нет. Я – из «Сутенир Инк.». Мистер Суаре прислал нам рукопись, нам она понравилась, и мы хотим ее напечатать этой осенью.

Длинная пауза, сопровождаемая треском. Эдвин подумал было, что связь прервалась, но нет – голос на другом конце провода зазвучал вновь:

– Предлагаете контракт или что-то в этом роде?

– Да, именно. Давайте я пришлю мистеру Суаре по факсу стандартный договор – «рыбу», как мы его называем, – чтобы он его просмотрел и связался с нами. Есть у него факс?

– Конечно. Отправляйте в городскую библиотеку Райских Кущ. Если он не в пустыне, значит, там торчит. В первый раз вижу, чтобы человек такую чертову уйму книжек прочитал. По мне, так он просто чокнутый червяк. У меня где-то валяется факс библиотеки. Подождите.

И вот Эдвин отправил двенадцать страниц юридических заумностей и подводных камней мистеру Суаре, предложил аванс три тысячи долларов и пять процентов авторского дохода. К его большому удивлению, ответ пришел всего через несколько часов. Один листок со словами «Принимаю все как есть». Эдвин озадачился. Как есть? Это неслыханно. «Рыба» без изменений? Но в «рыбе» подразумеваются изменения. Для этого ее и придумали. В текст внесли несколько вопиющих пунктов специально для их удаления, чтобы агентам и писателям приходилось что-то требовать, а издателям – идти на «уступки». Например, печально известный пункт об опционе, согласно которому автор должен предоставить «Сутениру» две свои следующие книги, готовые и в полном объеме, а издательство полгода решает, нужны они ему или нет. Или пункт об истечении срока контракта: автор практически теряет авторские права на свою книгу даже после того, как она распродана и уценена. Или пункт, позволяющий «Сутениру» удерживать «некоторую сумму» из авторских по причине возможных возвратов книги. (В мире книгоиздания порядок таков: если товар не продается, книготорговцы возвращают его за полное возмещение убытков. Больше ни в одной отрасли подобное не практикуется.) Так как «некоторая сумма на случай возвратов» не определена, «Сутениру» иногда удавалось удержать пятьдесят процентов авторского дохода на случай простой вероятности такого возврата. Или пункт, требующий от автора вернуть аванс за 6 (шесть) месяцев, если посчитают, что произведение «не подходит с редакторской точки зрения»? Наличный аванс возврату не подлежит, но «Сутенир» все равно пытался. Или же вот такой безобидный пункт – относительно «электронных прав и других технологий, нынешних и будущих».

Эдвин был ошеломлен. Мистер Суаре согласен подо всем этим подписаться – подо всем – и ради чего? Скудный аванс, жалкие авторские. Он все еще моргал от изумления, когда заметил под изначальным посланием приписку: «Все изменения в контракте должны исходить от вас, мистер Эдвин. Вы прекрасно знаете скрытые в нем подвохи. Наличный аванс возвращается по требованию? Мистер Эдвин, право же, вы думаете, я настолько глуп? Внесите изменения – сами знаете какие, – и я с радостью подпишу контракт. Живите, любите и учитесь. Тупак Суаре».

И опять, опять это чувство. Словно кто-то за тобой подглядывает через плечо, на два шага предугадывает каждое твое действие. Эдвин собрался с мыслями, глубоко вздохнул и взял контракт…

Впервые в издательской практике – и вообще впервые – редактор по своей воле вносил исправления в контракт в пользу автора. Эдвин вычеркнул вторую часть пункта об истечении срока контракта; вернул автору права на собственное произведение; убрал фразу об авансе – то есть выполнил работу агента. Даже повысил авторские и карандашом пририсовал единицу перед числом три тысячи. Несмотря на все разговоры о «партнерстве» и «сотрудничестве», когда дело доходит до обсуждения контракта, авторы и издатели – смертельные враги, причем издатели остаются всегда в выигрыше. А тут Эдвин де Вальв, младший редактор, совершает немыслимый поступок: исправляет договор в пользу автора. Странно и довольно жутко. Будто бы все неуловимо изменилось, будто фундамент издательской индустрии и укоренившейся негласной иерархии (а именно: автор находится в самом низу поленницы) дал трещину?

Эдвин больше часа вчитывался в контракт, удалял всяческие скрытые ловушки, вносил необходимые поправки. И в конце концов у Тупака Суаре оказался один из самых выгодных контрактов за всю историю «Сутенира».

– Что тут сказать? – со сдержанным уважением произнес Эдвин. – Этот тип умеет торговаться.

В небе сгущались тучи.

Глава двенадцатая

– Все рассуждают о банальности зла, – сказала Мэй, запивая салат из шпината минеральной водой. – Но никто ни слова не сказал о банальности таланта.

После работы Эдвин и Мэй зашли в «Ирландский паб и городской ресторан О'Таннера™». Эдвин поглощал в огромных количествах пиво, закусывая луковыми кольцами и жареными сырными палочками. Однако Мэй находилась во власти очередной диеты – на сей раз Опры: минеральная вода и салат из шпината.

– Банальность таланта? – переспросил Эдвин.

– Представь, тебе нравится какая-то книжка, а потом знакомишься с ее автором. Помнишь «Отчего я ненавижу украинцев»?

– Ну да. «Пламенное обвинение против менталитета пысанки».

– Да, правильно. И вот знакомишься с автором – парень с жалкой козлиной бороденкой, который выдает шутки, понятные лишь ему одному. И такое разочарование всегда. Сегодня утром, например, позвонили из отдела маркетинга. Их там просто завалило, работы по горло, поэтому мне пришлось возить по городу Нилоша Явонича.

– Правда? Великого Поэта Словакии?

– Именно. Я думаю, «Великий» – на самом деле его имя. Скорее всего, он даже в паспорте его сменил, так и написано: «Великий Явонич». На моей памяти его иначе никогда не называли. Короче говоря, я возила его на интервью, на фотосессии, на раздачу автографов в Стренде. На самом деле, я была только рада. Мне нравились его книги – «Ничтожность», «Скромность» и «Я – ничто». Когда я узнала, что у наших рекламщиков запарка, я с радостью согласилась им помочь. Во-первых, не сидеть в офисе, во-вторых, такая возможность – пообщаться с Великим Нилошем Явоничем. И вот мы встретились. Это ужасно. Шумный. Похотливый. Обидчивый. Важный. Высокомерный. Банальный. Вот я и говорю: банальность таланта. Эта тема заслуживает отдельной книги. (В любом издательстве то и дело можно услышать: «Эта тема заслуживает отдельной книги».)

– Я не пойму, а что там с рекламщиками? – спросил Эдвин. – Почему все имена у них заканчиваются на «и»? Нет, правда. У нас – Келли и Люси. У «Макмиллана» – Джейми и Марни. В «Даблдее» – Кэти и Холли. Директор по маркетингу в «М-энд-Р» – Линдси, в «Горнисте» – Терри.

– Террили, – поправила Мэй.

– Тем более. Что это? Из-за каких-нибудь предсказаний судьбы? Родители дали им такие бойкие имена, чтобы они выбрали бойкую профессию? Тут никуда не денешься, в деле рекламы без недюжинной бойкости не обойдешься.

– Да, – сказала Мэй, – как, например, у Джерри.

– Или у Ларри. Помнишь его?

Они засмеялись. Ларри был, наверное, самый улыбчивый, услужливый и неунывающий рекламщик за всю историю этого дела. Но однажды сорвался и сбросил писателей с моста Мэйнард-Гейт прямо в машине. Ларри и пару здорово подмокших авторов пришлось выуживать. А кончилось все тем, что Ларри в прямом эфире бросился на молодого писателя (тот принял его за официанта и попросил воды, щелкнув пальцами).

– Да, старик Ларри… Когда его выпустят? Сквозь смех Мэй ответила:

– Года через два, если будет хорошо себя вести. Может, попадет в ту же камеру, что и мистер Этик. Было бы забавно.

– Слушай, – сказал Эдвин. – А может, они вместе напишут о жизни в неволе. Книги о тюрьме продаются на ура, это вуайеризм такой, вроде «Слава богу, не я». Или, может, Этик и Ларри устроят Великий Побег. Выроют тоннель на свободу.

– Сомневаюсь, что они в одной камере. Разве не знаешь? У мистера Этика трудные времена. Ему грозят три пожизненных.

– Что? За неуплату налогов?

– Нет. У него во дворе нашли захороненные тела трех налоговых инспекторов, которых присылали к нему в последний раз.

– И за это дают пожизненное? Мэй удивилась в свою очередь.

– Понятно. То есть ты не знаешь, что убить налогового инспектора – уголовное преступление. Так, хулиганство, не более того. Но наш мистер Этик проведет остаток дней за решеткой.

– Вот и поделом ему. Идиот. Даже ребенок знает: не закапывай трупы у себя во дворе. Там ищут в первую очередь.

Мэй поедала третью порцию салата – шпинат, много соуса, пармезана и кусочков бекона. Эдвин не заострял внимания, хотя был уверен, что диета Опры состоит из одного шпината. Неважно. Жизнь прекрасна. На душе легко. Хотя Гранд-авеню по-прежнему оставалась каньоном отчаянья, мистер Мид – надменным хорьком, Найджел – слизняком в человеческом облике, а Дженни оставалась… в общем, Дженни. Но это все неважно. Эдвин умудрился не только найти рукопись, но и, к несказанному своему удивлению, снова сохранить работу.

– Ну и как она, твоя книга? – поинтересовалась Мэй. – «Что мне открылось на горе»? В ней правда есть все, что ты обещал?

– Конечно. Я отправил контракт мистеру Суаре по факсу, он подписал, и сегодня я начал просматривать рукопись. Очень странная. Длинная, замысловатая и, насколько я понял, без четкой структуры. Я ожидал, что в ней будут главы, как обычно – одна о курении, другая о деньгах, третья о душевном покое, и все в таком духе, – а там лишь сплошной путаный монолог, где отдельные элементы сплетаются в целое. И как раз это очень необычно. Никакой структуры – в классическом понимании, – но определенно есть поток. Все между собой связано. Доводы Суаре перетекают один в другой, поэтому непонятно, где заканчивается одна часть и начинается другая. О чем книга? О жизни. Временами ужасно: избито, поверхностно, пересыпано клише. Но иногда написано прекрасно и, можно сказать, мудро. Целые фрагменты будто бы взяты из вводного курса по самопомощи – про счастье там, про искренность… И вдруг он переключается на метафизику и дилемму человеческой сущности. Куча-мала. Кусок Нормана Винсента Пила, пригоршня Чопры, щепотка Дейла Карнеги. Все основано на индусской концепции moksha – если я правильно произношу, – то есть освобождения от дурных желаний.

– Освобождение от дурных желаний – прямо как из моих непереводимостей, – сказала Мэй.

– Похоже, да? Мокша. В основе концепции – мысль о том, что жизнь – это путешествие с одного уровня на другой. Вначале мы жаждем плотских удовольствий – это гедонистическая фаза жизни. Затем желаем материального благополучия, что называется фазой мирской суеты. Затем нам нужна слава или, если со славой не выходит, то что-то более долговечное, некое наследство. То, что можно оставить детям или даже внукам. С виду выглядит благородно, но, по мнению Тупака Суаре, это всего лишь сублимированный страх смерти. И… – Эдвин замолчал.

– Что?

– Когда я читал это место, то показалось, что здесь Суаре приподнимает свою маску. Страх смерти и желание жить дальше, например в детях. Или внуках. Донкихотская погоня за бессмертием. Одновременно грустная, героическая и заведомо обреченная. Но Суаре на этом не останавливается. Последняя фаза, до нее добираются крайне редко, – абсолютная внутренняя гармония. Просветление. Большинство же увязает по дороге в одном из «дурных желаний». Цель Тупака Суаре – помочь всем добраться до этого четвертого, последнего, уровня. Довольно-таки смело, правда? Мудрость, глубина, и ни с того ни с сего – хохма. Пять баллов! Вопросник в стиле «Космо»: на какой фазе Великого Индусского Путешествия по жизни мы находимся сейчас. Словно едешь на американских горках. Словно… – Эдвин поколебался, потому что догадка ему не понравилась, – словно читаешь бредни сумасшедшего, запертого в палате, обитой войлоком, прочитавшего уйму книг. Или… – он снова запнулся, потому что эта догадка ему тоже как-то не понравилась, – или гения.

– Сумасшедший или гений. Одно другого не исключает, – сказала Мэй.

– Или, возможно, ее написали несколько человек. Не один автор. Манера и стиль повествования периодически резко меняются. Похоже на коллаж. Небрежно склеенная композиция. Суаре перемешивает буддийскую философию морали и либертарианский капитализм. Самое странное, что получается неплохо. Главные идеи он взял, по-моему, у Карла Роджерса. Роджерс первым применил недирективную терапию, которая основана на предположении, что поведение – продукт личности, а не наоборот, как у Скиннера. По мысли Скиннера, люди – программируемые машины, вроде крыс в лабиринте. Роджерс не согласен, он считает, что поведение меняется с изменением личности. Развитие человека может быть не долгим и мучительным процессом, а происходить быстро, ибо личность подвижна сама по себе. Люди хотят богатой насыщенной жизни. Хотят реализовать себя. Хотят счастья, и эта мотивация, независимо от того, насколько она проявлена, – мощная движущая сила. Вот что лежит в основе книги Суаре. Фрейда он отвергает. По его мнению, человеческая психика – не бурлящие котлы темных подавленных желаний, а тоскующая по свободе птица. Наши сокровенные желания чисты и прекрасны. Надо лишь выпустить их на волю. В одном месте он говорит (подожди, я тут записал): «Человеческая природа существует. Она есть. Она моральна и прекрасна. Нам не нужно менять себя. Нужно лишь узнать себя и свои возможности». Карл Роджерс явно повлиял на этого человека. Но это лишь стартовая площадка. Роджерса он рассматривает совсем с другой точки зрения.

– Больше смахивает на философию, чем на совершенствование, – нахмурилась Мэй. (Нет ничего хуже книги, которую нельзя классифицировать.)

– Вот-вот, – подтвердил Эдвин. – Это философия. И психология. И физика. И похудание. Впервые вижу такую мешанину идей – умных и глупых, возвышенных и низких, настоящее сорочье гнездо. Он заимствует отовсюду, но объясняет как-то по-своему. Вот, к примеру, индусская пословица гласит: «Палец, который указывает на луну, не есть луна». Имеется в виду, что не надо путать символы веры с реальностью, которую они описывают. Статуи, иконы, пальцы не следует принимать за сам непостижимый объект, который находится за пределами слов и объяснений. Но Тупак Суаре идет еще дальше. Он пишет: «Тот же палец, что указывает на луну, ковыряется в носу».

Мэй засмеялась:

– Весьма приземленно.

– Да, приземленно. И претенциозно. И банально. Все вместе взятое и кое-что еще. В одном месте он пишет, что можно освободиться от своего прошлого, повесить табличку и сказать всему миру: «Ушел на рыбалку».

– Ушел на рыбалку?

– Именно: Ушел на рыбалку. Что может быть банальнее? А в следующем абзаце пускается в спекуляции на тему физических основ кармы и вечного равновесия энергии во Вселенной. Даже представляет духовную «всеобщую теорию поля». Здорово, да? Всеобщая теория поля. Если бы она работала, то совершила бы прорыв в науке наравне с эйнштейновской теорией относительности. То он дает трехшаговую практическую методику, как лучше организовать рабочий день, а в следующем предложении утверждает, что понятие времени – иллюзия. На одной странице цитирует Спинозу, на следующей громит кейнсианскую экономическую теорию, а дальше пишет о значении «горячих поцелуев» и «жарких объятий». Тут все вместе: мысли, советы, философские концепции. И временами она не оставляет равнодушным. Голова идет кругом. Такого я еще не читал.

– И что?

– В том-то и проблема. Большая проблема. Нельзя публиковать ее в нынешнем виде, иначе провал. Хорошо, если удастся компенсировать издержки. Она просто слишком странная. Кто ее купит? На рынке нет такой ниши – разве что люди, которым чего-то не хватает в жизни. Много таких? Половина населения?

– Даже больше, – сказала Мэй. – Все хотят что-то изменить, что-то получить. Или вернуть утраченное. Молодость. Память. Мгновение. Потерянный фрагмент мозаики. Но ты прав, эта книга чересчур многогранна для одного сектора рынка…

– И слишком эклектична для широкой продажи. Но, думаю, мы выпутаемся. Я ее просмотрю, оставлю стандартные советы по самосовершенствованию, выкину всю мистику и метафизику, разобью на главы, наполовину сокращу, придумаю броское название, интересную обложку – и ее раскупят. Нет худа без добра. Может, даже получится хорошо. Только вот сроки… За неделю я должен ее отредактировать и послать автору на одобрение. И все равно, Мэй, я думаю, что справлюсь. Все получится. – Он улыбнулся собственной решимости.

Мэй тоже улыбнулась и подняла стакан.

– Прозит!

– За меня! – И Эдвин произнес слова, оказавшиеся пророческими в свете событий последующих месяцев: – Странно вот что: некоторые части рукописи очень знакомы. Я уже говорил, что книга похожа на один большой коллаж. Словно все существующие книги по работе над собой смешали в миксере, отжали в марле и получили суть всего жанра. Даже есть раздел «Основные законы управления деньгами», и показалось это уж слишком знакомым. И тут меня осенило. Такую книгу, «Семь законов денег», я изучал в университете. Может, Суаре натаскал материал из других книжек?

– Плагиат от пересказа очень сложно отличить, – процитировала Мэй Вторую Заповедь.

– Знаю-знаю. И на мысль авторское право не распространяется. Но отчего-то стало не по себе, как раз когда я вспомнил о «Семи законах». Поэтому в перерыв я пошел в тот огромный букинистический магазин на Пятой улице. Ты его знаешь.

– «Брайантс»?

– Нет, другой, дальше. Напротив бакалеи. Оказалось, «Семь законов» уже не издают, но я раздобыл копию. Автор – некий Филлипс. И действительно, Тупак Суаре перенес кусок из Филлипса в тот раздел книги. Это очевидно.

Мэй даже привстала:

– Плагиат?

– Нет. Не плагиат. В том-то и дело – он даже не перефразировал текст. Что-то написал иначе, какие-то части перемешал и соединил, а остальное переделал. И знаешь, что получилось? Словно написано по памяти. Версия Тупака Суаре ближе к тому, как я запомнил «Семь законов денег». Память всегда что-то изменяет: одно блекнет, другое становится ярче, третье почти не меняется. Так и тут. Словно Суаре нарочно привел не саму книгу, а впечатление от нее. Возникает ощущение зыбкости. Покупателям таких книг зыбкость не нужна, они хотят, чтобы их убеждали. Им нужны только ласки, сказки, пряников связки…

– Здорово. (Мэй обожала аллитерацию. Аллитерация – ее профессиональная слабость. Бокал вина, пара неглупых аллитерационных острот – и она ваша. Эдвин получил работу отчасти потому, что на собеседовании он, на свое счастье, выдал несколько аллитераций.)

– Меня вот что беспокоит, – продолжал он. – У «Сутенира» давно не было хорошего бестселлера, еще со времен «Балканского орла». Хорошо расходится «Куриный бульон», но нет истинного шедевра. Нужен бестселлер.

– Как называлась последняя книга по самопомощи, которую ты редактировал?

– «Стань тем, кто не ты».

– Она хорошо пошла.

Даже Эдвин был вынужден согласиться, что «Стань тем, кто не ты» продается неплохо.

– Но все равно…

– Не волнуйся. Я раскрою тебе один секрет. Отдел биографий вот-вот подпишет контракт с уборщицей, которая якобы имела секс с вице-президентом и спикером палаты представителей… – Мэй выдержала театральную паузу, – …одновременно.

– О господи… Вице-президент же демократ, а спикер – республиканец.

– Знаю. Поразительно, правда? На одном скандале мы покроем все убытки. Не беспокойся из-за своей книжки. Пока мы окупаем затраты и получаем небольшую прибыль, все будет нормально. Грядущий «Секс в Капитолии» принесет миллионы.

– Да уж… Республиканец и демократ.

– Одновременно, – сказала Мэй.

– Невероятно. – Эдвин зажег спичку, закурил вторую сигарету за вечер (он пытался сократить) и глубоко затянулся. – Ну, секс хорошо пойдет, – процитировал он Первую Заповедь. – Люди не могут без него. Это своего рода голод.

И понятие (или, скорее, изображение) секса повисло между ними тяжелым влажным обещанием.

– Мокита, – тихо сказала Мэй, но Эдвин услышал. Мокита.

Глава тринадцатая

Когда он пришел домой, желтые бумажки исчезли – может, улетели на юг, словно бабочки. Теперь Дженни увлеклась фэн-шуй и весь день переставляла мебель в соответствии с географией мира духов. Поэтому голубые предметы теснились в восточном углу, желтые – в западном, а розовые – в северном. Телевизор с холодильником были неестественно развернуты – «для облегчения тока энергии», а кольца шторки для ванной стали ярко-оранжевыми. Теперь к Эдвину и Дженни должно прийти богатство и счастье. (Боги, стало быть, без ума от ярко-оранжевых колец шторки для ванной.)

Озирая весь этот разгуляй, он вспомнил, как Мэй однажды рассказывала о «Школьном тесте Брюса Спрингстина на совместимость».

– Как-то я прочитала статью о первом браке Спрингстина, – говорила Мэй. – Его жена была модной манекенщицей, звали ее Джулианна как-то. Журналисты где-то откопали несколько школьных фотографий жениха и невесты и поместили их рядом в статье. И знаешь что? В школе Джулианна не обратила бы на Брюса внимания. Она была из богатой семьи, королева школьных балов. Активистка, член студенческого совета. Мисс Популярность. Из тех, кто следит за модой. А Брюс наоборот – неуклюжий застенчивый изгой. Джулианна с озера Осу иго – там обитает все высшее общество. Далековато от фабрик и захудалых баров Нью-Джерси. Брюс и Джулианна вышли из разных миров. Учись они в одной школе, Джулианна смотрела бы на него свысока. Но они ведь поженились? Тогда я, глядя на фотографии, сказала, что их брак обречен. И оказалась права. Он ушел от нее к своей бэк-вокалистке, Пэтти Скиальфа, обычной девушке из Нью-Джерси. В школе Пэтти и Брюс отлично бы поладили.

Мэй назвала это тестом на совместимость: чем меньше общего у старшеклассников, тем меньше шансов на их счастливый брак.

– Мы навсегда остаемся старшеклассниками, – сказала она. – Просто скрываем это. Но наша суть на самом деле не меняется. Всеобщая любимица, как и неудачник, – пожизненные амплуа.

Мэй говорила общие фразы, но в ее рассуждениях был явный намек. Эдвин сделал вид, будто не обратил особого внимания:

– Да, есть о чем подумать. Что будешь заказывать? Вот это блюдо должно быть неплохим.

Он видел школьные фото Дженни, знал, что она была звездой в очень престижной школе для богатых. И понимал, что если бы встретил Дженни тогда – угреватый, очкастый верзила с книгой под мышкой, что выдавал латинские изречения и ронял саркастические шуточки, – она не удостоила бы его и взгляда. Это сломило бы Эдвина. (Хоть он и презирал одноклассников, но тем не менее жаждал их одобрения.) Школьные годы он провел в попытках добиться расположения товарищей, которые были гораздо глупее его. Это повышало его самооценку и добавляло высокомерия, но вместе с тем подчеркивало, что он аутсайдер. Когда Дженни согласилась с ним встретиться (о, чудо!), вскоре после того, как он устроился в «Сутенир», ему показалось, что его личность наконец-то оценили. А когда она рассмеялась его непринужденной остроте (которую он репетировал целый вечер перед зеркалом), когда с готовностью согласилась снова встретиться, Эдвин уже знал, что женится на ней. После первого же свидания. Женится, чтобы потешить свое самолюбие. Забыть школьное фото и сказать себе: «Вот видишь, все получилось!»

И вот что вышло. Медное кольцо зеленеет. Интерьер квартиры меняется по навязанной кем-то цветовой схеме, телевизор поставлен вдоль воображаемых энергетических линий, а сам он живет с фантомом. Дженни настоящей не кажется. Она скорее – фотография из школьного альбома. Вырезанное изображение в полный рост. Мисс Популярность.

Может, Мэй права. Может, ее теория имеет веские основания. Может, все мы остаемся старшеклассниками. В таком случае у Эдвина много общего с Брюсом Спрингстином, и он несколько сочувствует ему.

Глава четырнадцатая

В тот вечер случилось кое-что странное.

Эдвин сидел дома перед раскрытой рукописью и упорно пытался втиснуть чудовищное произведение Тупака Суаре в сколько-нибудь приемлемые рамки. Он уже определил какие-то основные темы, вырезал большинство второстепенных, вычистил наиболее абстрактные размышления, длинное замысловатое рассуждение о любви превратил в изящное резюме из семи пунктов и уже продирался через мудреный раздел «когнитивные разногласия в личности», когда наткнулся на указания о том, как бросить курить, одновременно (зловещее совпадение!) потянувшись за очередной сигаретой.

Послушай! – писал Тупак. – Послушай меня. Прямо здесь и сейчас собери все сигареты, что у тебя есть, и налей четверть стакана теплой воды. А теперь возьми одну – только одну. Это последняя сигарета, которую ты выкуришь. Прямо сейчас, в эту самую минуту. Ты бросаешь курить навсегда. Иди в туалет, выброси в унитаз остальные сигареты, но воду не спускай. Посмотри на них. А теперь на себя в зеркало. Закури последнюю сигарету. Больше ты не будешь курить. Но не смакуй ее. Ни в коем случае. Не радуйся ей. Не растягивай удовольствие. Выкури последнюю сигарету быстро. Иначе велика вероятность, что это не последняя сигарета. Ты должен выкурить ее так быстро, как только сможешь, на одном дыхании. Кури! Кури! Быстрее! Давай!

Эдвин кашлял и задыхался, быстро втягивая дым, из-за этого бумага лопнула, оранжево-красный уголек превратился в столбик.

А теперь бросай ее в стакан. Пусть размокнет. Смотри, как она там плавает, разбухшая, вода постепенно темнеет. Вот она, твоя последняя сигарета. Самая последняя. Теперь поднеси стакан к губам…

Рот Эдвина наполнился грязной водой с плавающим окурком, он не сводил глаз с зеркала. Он боролся с желанием проглотить и подавиться или выплюнуть и проблеваться. Стоял и смотрел, выполняя то, что Тупак Суаре назвал «отделением сознания от свойств личности».

Дело не в пристрастии к курению, азартным играм, перееданию или недоеданию. Это лишь симптомы дисгармонии в душе. Ваши несбалансированные свойства. Сконцентрируйтесь на том, чтобы привести их в порядок. Пусть они, одно за другим, станут на свое место.

И что-то изменилось. Что-то под самой поверхностью – там, где вены под кожей. Словно разные пласты его личности – всяческие недостатки и причуды, привычки и свойства – начали постепенно разделяться. Он почти видел это в зеркале. И если он сейчас отпустит разум на свободу, тогда процесс…

Эдвин закашлялся, выплюнул воду с окурком в унитаз, несколько раз спустил воду. Голова кружилась, словно он коснулся чего-то темного, теплого и могущественного. Прополоскал рот, умылся холодной водой, посмотрел в зеркало.

– Я – Эдвин де Вальв, – сказал он. – Я – Эдвин Винсент де Вальв, и я слишком много курю. Вот кто я.

Паника понемногу улеглась. Он едва не потерял индивидуальность, чуть было не разобрал ее на части и не потерял целое.

– Лю! Я за сигаретами! – Эдвин натянул пальто. Дженни спустилась в коридор – босиком, в махровом халате, волосы закручены в полотенце.

– Тебе на самом деле нужны сигареты? Так поздно?

– Нет, – ответил Эдвин. – Не нужны. На самом деле не нужны. Поэтому я иду.

И он ушел в темный дождливый вечер, к еще открытому магазину на углу, стремясь к никотину, к дурным привычкам.

Тем временем Дженни присела за кухонный стол. Увидела рукопись, сложила листы в стопки, затем, не задумываясь, взяла несколько страниц и принялась читать.

Глава пятнадцатая

Рукопись «Что мне открылось на горе» продолжала изводить редакторскую потребность Эдвина в упорядоченности. Одни части ее почерпнуты из древних источников, наподобие «Тибетской Книги мертвых». Другие явно взяты из современных газет.

Посреди тантрического истолкования «Камасутры», среди цветистой, влажной нью-эйджевой эротики Суаре неожиданно принялся цитировать результаты новейших исследований: доказано, что регулярный секс повышает иммунитет. «Журнал „Здоровье от природы“ приводит данные, которые показывают: у тех, кто занимается сексом не реже одного-двух раз в неделю, на 29% выше уровень иммуноглобулина – этот белок помогает бороться с болезнями». Сухие научные данные торчат зубом посреди рассуждений о «трепещущем нефритовом стебле в теплой заводи лилии». Уму непостижимо. Словно читаешь палимпсест, надписи на пергаменте, которые стирали и писали заново много раз, и остались только неясные образы. Да, именно, палимпсест, думал Эдвин. (И, как показали дальнейшие события, он был прав – палимпсест, хотя иной природы.) Казалось, будто один за другим читаешь куски из десятка разных книг, сложенных стопкой. Все равно что пытаться разом отредактировать целую библиотеку. Это какое-то… какое-то треклятое занудство, вот что это. С точки зрения редактора, рукопись «Что мне открылось на горе» попирала основные правила композиции и стиля. Но не просто попирала – переписывала эти правила заново. Не оказалось даже деления на главы. Суаре, едва переведя дух, бросался в новую тему. Никаких передышек. Текст беспрепятственно переливался со страницы на страницу. Каждая мысль была связана со следующей, образуя длинную головокружительную цепочку путаных понятий. Заброшенный розовый сад, больше шипов, чем цветов.

Эдвин решил выделить ключевые фразы, чтобы придумать названия для глав, но вскоре запутался:

1. Прошлогодний снег

2. Ушел на рыбалку

3. Иллюзия диеты (и диета иллюзии)

4. Палец показывает на Луну

5. Овладей блаженством

6. Искусство поцелуя

7. Поцелуй искусства

8. Пусть деньги запляшут

9. Введение в органическую экономику

10. Как моя мама готовит тушеную репу

И это лишь на первых ста страницах.

Пятый пункт списка («овладей блаженством») особенно раздражал Эдвина. Слово «блаженство» Суаре расставлял, как знаки препинания, текст получался интригующий и запутанный, словно поэма на едва знакомом языке. «Овладей блаженством. Блаженство – вот все, что у тебя есть. Следуй туда, куда оно ведет тебя, и веди его туда, куда ты следуешь. Следуй за ним в момент, когда оно поведет тебя, и ты поведешь его». Эдвин выразил свое редакторское недоумение в большом знаке вопроса на полях. (О чем он хотел сказать? Бред какой-то.) Чем дальше он углублялся в дебри, чем выше громоздились фразы и сложнее становился синтаксис, а доводы повторялись, тем больше Эдвин чувствовал, что его гипнотизируют. Слова привели его в ступор. Может, таинственный Тупак Суаре – на самом деле мастерский гипнотизер, психолог, ткущий искусную сложную сеть переплетенных… Эдвин тряхнул головой, вдохнул побольше воздуха и сказал себе:

– Это просто книга. И ничего больше.

На следующее утро он принялся кромсать и жечь.

Время стремительно бежало. Все, хватит с ним любезничать. (Часто на этой стадии редактуры Эдвин перехватывал волосы повязкой камикадзе и вешал над столом табличку «Пощады не будет!».) Он размахивал мачете. Вырезал целые разделы рукописи, почти не глядя. Оставил только наиболее стандартные (то есть которые покупают), а остальные выбросил. Рассуждения о курении превратил в маленькую вставку: «Полезный совет! Бросаешь курить? Не смакуй последнюю сигарету. Быстро выкури ее. Тебе не нужны приятные воспоминания о последней сигарете». К черту «дисгармонию в душе» и к черту полугипнотические упражнения по «приведению в порядок ваших качеств».

Постепенно в редакторской резне получалась легкая, приятная книжка (вполне себе полная дури), и Эдвин, как художник, чье творение обретает форму, ощущал прилив восторга. Но как редактор, он – антитворец, специалист по сокращению. Неважно. Главное, все хорошо. Возможно, «Что мне открылось на горе» повторит успех «Куриного бульона». «Всегда будь готов к успеху» – так говорил мистер Мид. Поэтому им нужна новая, улучшенная книга, на основе которой можно сделать доходную серию. Скажем, следующие произведения назвать: «Что мне открылось в небе», «Что мне открылось в море», «Что мне открылось в роще» и так далее. Но Эдвин хотел придумать более интригующее название. Кроме того, рано или поздно запас вдохновляющих мест быстро исчерпается, и тогда что? («Что мне открылось на перешейке», «Что мне открылось в тундре», «Что мне открылось в лесах средней полосы».)

– Может, что-нибудь с цветами? – предложила Мэй.

Хотя Эдвин работал дома, они решили встретиться на полпути между редакцией и его домом.

– Есть охота, – сказал Эдвин. – У О'Коннора делают отличные сэндвичи. С кошерными пикулями.

– Не могу. Я на строгой диете – творог и минеральная вода.

Мэй вычитала ее в последнем номере журнала Опры Уинфри. Эдвина так и подмывало сказать: «Зачем тебе худеть? Ты и так красивая». Но он сдержался. Иначе воцарится неловкое молчание и в их жизнь снова ворвется разрушительный образ «Шератон Тимберленд». Поэтому он переспросил:

– С цветами?

– Для названия. Что-нибудь вроде «Букет роз и личностный рост». Цветов ведь полно. «Ваза с тюльпанами», «Собираем маргаритки», «Охапка колокольчиков». Цветов тебе хватит надолго.

– А что, неплохо. Я думал о чем-то вроде «попурри» в названии. Подчеркнет неоднородную структуру книги и отразит большое разнообразие тем. От и до, так сказать.

– Придумала! «Шоколадное ассорти, которое приятно пожевать». Сделаем название от руки или даже выпишем его шелковой лентой, вставим картинку – коробка в виде сердца, а на каждой шоколадке будет написан заголовок: любовь, счастье, работа, деньги.

– Шоколад… Мне нравится, – сказал Эдвин. – Очень нравится. – Он достал пачку сигарет, заставил себя закурить, вдохнуть горький дым и не закашляться. Гадостное ощущение, но он сделал, по крайней мере, символическое усилие. Однако быстро сдался и потушил сигарету. Подкатила тошнота и ощущение чего-то маслянистого. – Шоколад, – он отпил «Гиннесса», пытаясь объединить вкус табака с теми ассоциациями, что вызывало сейчас пиво. – Прекрасно, Мэй. Просто отлично. От одной мысли у меня мурашки по коже.

И тут, неизвестно почему, на них снова обрушился «Шератон Тимберленд». Они улыбнулись друг другу, и эти улыбки были красноречивее всяких слов.

– Шоколад, – наконец, проговорила Мэй. – Шоколад для души. Вот чего жаждет читатель.

Глава шестнадцатая

Под конец марафона редакторской бойни, когда Эдвин резал, кромсал и царапал на рукописи всё менее связные примечания, зрение начало сдавать. В глаза будто насыпали песку, перед ними все расплылось и расфокусировалось. Если профессиональное заболевание писателей – «синдром клише», то у редакторов это, несомненно, «синдром замыленного глаза». Он приложил к векам лед, несколько раз умылся и даже сделал гимнастику для глаз. Ничего не помогало. Пора на боковую.

Он зевнул, потянулся и сказал вслух:

– Прекрасна жизнь редактора. Ни с чем не сравнится.

Сегодняшний процесс не обошелся без происшествий. Далеко за полночь, когда в рукописи свирепствовал могущественный синий карандаш Эдвина, самозабвенно убивая слова, он перевернул страницу и краем глаза заметил надпись с другой стороны. Написано было от руки, будто пьяная курица лапой, иначе не скажешь. «Оливер Рид умер. И мне что-то нездоровится».

Эдвин растерялся.

Оливер Рид? Это еще кто? Имя показалось мучительно знакомым. Певец? Музыкант? Может, актер? Какое он имеет отношение к рукописи? Какое он имеет отношение к Тупаку Суаре и погоне за счастьем?

Голова гудела, лоб и глаза болели от напряжения (как умственного, так и иного). Он выключил настольную лампу и, пошатываясь, отправился спать. Оливер Рид? Кто это, черт побери?

Он обессиленно забрался под одеяло, и поджидало его там нечто – нечто дикое и необузданное. Тигрица. Обольстительница. Его жена. Она бросилась на него, под него, вокруг – обволокла подобно длинному влажному языку.

– Лю, не сейчас. Я…

– Ррррр, – был ее ответ.

– Не сейчас. Не хочется. Я устал. Честно.

Ее пальцы скользнули по его груди, словно пересчитывая ребра. Она дошла до какой-то определенной точки, затем большим пальцем другой руки провела вверх по внутренней стороне его бедра и нажала. Электрический разряд, вспышка – и она уже оседлала Эдвина. Скользнула по его телу, и он, сам не зная как, оказался в ней, подчиняясь ее ритму, который напоминал трепетание мухи в паутине. Дженни делала что-то глубоко внутри, вроде встречных толчков под каким-то особым углом, отчего из всех его пор искрили молнии, а в нервах взрывались фейерверки. Она словно расплескала бренди на его тело и подожгла. Он слышал ее дыхание – вначале тихое, затем ритм ускорился, вздохи превратились в стоны, стоны в крики. Он знал, что она вот-вот кончит, чувствовал, как это приближается, а потом, в тот же миг – в тот же самый космический миг – он кончил вместе с ней. Вспышка, еще вспышка, одна за другой, практически финал музыкального произведения.

Затем Дженни соскользнула, свернулась калачиком и тут же уснула, мурлыча и похрапывая, похрапывая и мурлыча. Эдвин лежал весь мокрый и горячий и не мог прийти в себя. Его бедро все еще сотрясали легкие судороги, и сделать с этим он ничего не мог.

Дело в том, что никогда Эдвин де Вальв не испытывал множественный оргазм. Голова шла кругом, эмоции бурлили. В каком-то смысле эти ощущения пугали.

Он прислушивался к бешеному стуку сердца и судорогам в ногах и тут заметил, со странно дурным предчувствием, что постель до сих пор идеально заправлена. Простыни и одеяла ничуть не спутались. Даже не помялись.

Эдвин долго не мог заснуть.

Следующей ночью Дженни проскользнула к Эдвину под одеялом, и сексуальная атака повторилась. Следующей ночью – снова. И снова. Каждый раз – столь же страстная и возбуждающая. И каждый раз как две капли воды похож на другой. Эдвин не подозревал, что возможен механический экстаз.

Немногим позже он добрался до той части рукописи, где говорилось о технике Ли Бока: странная смесь сухой гинекологической терминологии («угол проникновения», «фрикции» и «малые половые губы») и романтических цветистых пассажей о «Песни Песней» и мистическом союзе противоположностей. Немудрено, что мозги плавились. Эдвин говорил, что от рукописи у него гудит голова, и не ошибался. (У него всегда был дар сравнения.) Идеи Тупака Суаре сводили с ума, словно пчелы в банке из-под маринада. Они изводили до безумия, и оставалось лишь два пути: принять их как непреложную истину или спастись бегством.

Но Эдвину – как редактору – эти варианты не подходили. Поэтому его глаза слезились и болели, голова кружилась, а ночи озарялись яркими вспышками мощного сексуального удовольствия.

– Милый, изучи Ли Бока, – проворковала Дженни. – Он лучше работает в паре. Женщина – мужчина. В соединении.

– Знаю, знаю, – сказал Эдвин. – Мужчины с Марса. Женщины с Венеры.

– Точно, – глаза Дженни сияли. – Но вместе они живут на Юпитере. Понимаешь?

Эдвин, конечно, не понимал. До него ничего не доходило, ничто не обретало смысла. Ни одно предложение. Все, связанное с этой книгой, казалось ему трясиной противоречий.

Как говорил Рори-уборщик: «Она похожа на трехмерные картинки „Магический глаз“. Вначале видишь только точки, а потом – щелк! – возникает фигура. Похоже на магию. Вначале сплошной хаос, и вдруг ты видишь четкое объемное изображение. Вот на что похожа книга Тупака Суаре. Вдруг все это соединяется. Одной вспышкой».

К несчастью, некоторые могут часами, до рези в глазах, пялиться на трехмерные картинки, но ничего у них не соединяется. Вот так себя и чувствовал Эдвин, исследуя словесный потоп Суаре, пытаясь привести его в более простую форму. Более безопасную.

Глава семнадцатая

Четыре следующих дня Эдвин де Вальв работал упорнее, чем предыдущие полгода. Вырезал, вырубал, уничтожал. Рукопись надо победить, словно мифическое чудовище, или хотя бы укротить, но отступать нельзя. Ни в коем случае. Итак, продравшись через дебри и оставив после себя очищенные обломки окровавленной прозы, он – несмотря на все препятствия – наконец сократил рукопись до трехсот страниц. Словесные джунгли превратились в солнечные поляны. Он разбил текст на «рецепты», «советы» и «памятки». Пометил места для рисунков и кое-где предложил разукрасить текст: тут роза, там шоколадное сердечко. Страницы пестрели редакторскими каракулями и примечаниями, но Эдвин вышел победителем. Первая партия «Шоколада для души» почти готова. Он упаковал отредактированную рукопись, отправил ее экспресс-почтой Тупаку Суаре, в Райские Кущи на стоянку трейлеров, после чего испустил усталый, но торжествующий вздох. Не было сил вопить от радости или воздевать над головой руки, однако победу хотелось отпраздновать. Он недосыпал почти неделю, его тело истощилось (во всех смыслах слова), но гори оно все огнем. Он позвонил Мэй.

Легкая выпивка плавно перешла в обед, а обед – в длинный разговор допоздна. Эдвину казалось, что гора свалилась с плеч. Что его накачали гелием и он вот-вот воспарит в небеса. Мэй улыбалась ему – широкая теплая розовая улыбка из-за бокала с вином. (Она сменила оттенок помады на более мягкий, но все той же фирмы – «Крайола».) Они составляли невероятную пару – Эдвин Вешалка для Пиджака и Мэй Розовые Губы. Сидели в полумраке, пили вино и пиво и смеялись над пустяками. Не совсем, конечно, над пустяками. Над мистером Мидом, что приблизительно одно и то же.

– Эдвин, ты его недооцениваешь. Ведь он заработал свои шрамы. Надо, отдать ему должное – он расплатился по счетам, он прошел тяжелый путь. Подумай только: целых шесть лет проверял факты для Тома Клэнси. Шесть лет! Вряд ли кто-то побьет этот рекорд. Был только один человек, который приблизился к нему, он выдержал четыре с половиной года. А кончилось все психушкой, где он издавал технические шумы и говорил длиннющие слова. А мистер Мид выжил.

Эдвин много раз слышал эту историю. Вслед мистеру Миду шептали с благоговением и почтением: «Этот человек шесть лет проверял факты для Тома Клэнси». В мире книгоиздания мистера Мида уважали не меньше, чем ветеранов Вьетнама. «Шесть лет, подумать только! Шесть лет!»

– Кстати, – спросил Эдвин, – ты что-нибудь слышала про технику Ли Бока?

– М-м-м? – Рот Мэй был набит шоколадным чизкейком. Она «разговлялась» после диеты (сельдерей и минеральная вода без газа).

– Ли Бок – это сексуальная техника. Женщина начинает, и поскольку ритм… ну… зависит от угла проникновения, оба, в общем, кончают одновременно. Это в книжке Суаре. Удивительная штука. Честное слово, «точку оргазма» можно забыть.

– О нет! – в притворном ужасе воскликнула Мэй. – Только не «точку оргазма»!

– Нет, правда. Этот Ли Бок срабатывает. На самом деле.

– Что ж, – проговорила Мэй сухо. – Это предполагает наличие партнера.

– Как раз необязательно, – слишком поспешно возразил Эдвин. – Партнер совсем не нужен. Можно и в одиночку. В книге есть целый раздел про самоудовлетворение. В общем… – он понизил голос, – про мастурбацию.

– Почему ты подумал, что мне это интересно? – холодно спросила Мэй.

– Просто… ну…

– К твоему сведению, Эдвин, десятки поклонников посвящают мне стихи. К твоему сведению, по вечерам мужчины чахнут под моими окнами. К твоему сведению, женщины чахнут под моими окнами. К твоему сведению, у меня что ни день, то оргия.

– Хорошо, хорошо. Верю. Можно без подробностей. Я понял, что ты, как высокопоставленная начальница, никогда не мастурбируешь.

– Наоборот, – беспечно сказала Мэй. – Я недавно занималась этим. И думала все время о тебе.

– Сдаюсь, – засмеялся Эдвин. Он не догадывался, не мог даже предположить, что это правда.

– Послушай, а как насчет однополых партнеров? Твой мистер Суаре о них подумал?

– В общем, да. Есть разновидность этой техники для геев. Правда, не так подробно.

Улыбка Мэй стала еще розовее.

– Ну что ж, тогда придется тебе самому проверить. Надо узнать точно, работает ли она у геев.

– Запросто. Попрошу Найджела помочь. А что, он все равно столько лет уже трахает мне мозг.

Мэй засмеялась, а Эдвин заказал еще выпивки.

– Оливер Рид. Актер. Слышала о таком? – спросил он.

– Супермен?

– Не Рив. Рид. Оливер. Английский актер, родился в Уимблдоне, 13 февраля 1938 года. Я наткнулся на него в одной из наших биографий знаменитостей. Помнишь тот грандиозный фильм про гладиаторов? Он там играл. Это его последняя работа, он умер на съемках. Где-то в Италии. А поскольку не успел сняться во всех своих сценах, его лицо приставили к чужой фигуре. На компьютере.

– Жуть какая, – произнесла Мэй.

– Оливер Рид начинал с дешевых ужастиков. Этакий анти-Супермен. Фильмы, в которых он снимался, просто кошмар, ничего достойного внимания. Где-то у меня был список… А, вот. Первая большая роль – в «Проклятии вервольфа». Потом «Два лица доктора Джекилла». Что еще? «Ночные создания», «Кровь на улицах», «Колодец и маятник». Еще он играл головорезов – в «Пиратах кровавой реки», «Шпаге Шервудского леса», «Трех мушкетерах», «Четырех мушкетерах» и так далее. Злодей в мюзикле «Оливер!» и танцор в «Лиге джентльменов». Но в основном он был второсортным героем-любовником. Голубые глаза. Томная привлекательная внешность. Скандальные интрижки со знаменитыми дамами, драки в барах и тому подобное. Боксер-профессионал и в то же время печально известный пьяница. Больше шестидесяти ролей, но, ей-богу, я вообще не помню, чтобы видел его. Странно. Насколько я знаю, он не читал книг по самосовершенствованию. Говорил, что жалеет только о том, что не опустошил все бары и не переспал со всеми женщинами планеты.

– Очаровательно. Эдвин кивнул:

– Не отличался особой чувствительностью.

– Ну и?.. – спросила Мэй. Он пожал плечами:

– Ничего. Просто… просто на обороте одной страницы Тупак Суаре кое-что о нем черкнул, наверное, случайно… но это никак не идет у меня из головы. При чем тут Оливер Рид? Какое отношение он имеет к поискам духовного просветления или обретению внутренней гармонии?

– Может, Суаре говорил по телефону, – предположила Мэй. – Многие в это время пишут что-нибудь на первом попавшемся клочке бумаги. Болтал с приятелем, а тот, к примеру, киноман, упомянул Оливера Рида, и Суаре машинально написал его имя. Не ищи скрытый смысл в авторских каракулях на обороте.

– Ты права, – сказал Эдвин. – Наверное, так и было. Просто записал. Что общего у вервольфа и доктора Джекилла с Тупаком Суаре, верно? Да? Но все равно… – Эдвин задумался. Интуитивно он чувствовал, что за этим что-то стоит, возможно, смерть Оливера Рида – ключ к разгадке истинных намерений Суаре. Но где связь? «И мне что-то нездоровится» – что он хотел этим сказать? И почему будущий гуру, который якобы не признает алкоголь, написал эти слова явно под мухой…

– Прием! – сказала Мэй. – Вызывает Земля.

– Прости. – Эдвин вернулся в реальность. – Я задумался.

– Да уж вижу. Я, конечно, не самый интересный собеседник на свете, но, раз уж мы проводим вечер вместе, не хочется, чтобы ты каждые пять минут впадал в прострацию.

– А? – Эдвин снова погружался в размышления. Мэй улыбнулась.

– Я хочу сказать, что мы хорошо понимаем друг друга. У японцев есть выражение ah-un, то есть общение без слов, какое бывает у старых друзей и… – Она запнулась. Понятие относилось также и к любовникам.

Эдвин собирался ответить, но что-то привлекло его внимание. Что-то снаружи. Ночная бригада под свет мигалок и вой сирены вешала рекламный щит. Огромный щит, а когда его прикрепили на фасад заброшенного здания, Эдвин прочитал: «Новый уникальный проект Фонда Рори П. Уилхакера!» И забыл про Оливера Рида.

– Интересно, – сказал он, обращаясь скорее к себе, чем к Мэй, – банки еще открыты?

– Уилхакер? – произнесла Мэй. – А у нас не…

– Да, работал у нас уборщиком. Как ты думаешь, – обернулся он к ней, – Первый Национальный на Салливан-стрит еще открыт?

Она посмотрела на часы:

– Думаю, да. По-моему, они работают до одиннадцати. Но только те, что занимаются депозитами и переводом.

– Отлично! – Эдвин допил пиво. – Тогда я побежал. Пока.

И умчался – даже пальто не надел, и уже в дверях сигналил рукой таксисту. Мэй наблюдала его побег с недоумением. Вечер оборвался внезапно. Она не знала, что и подумать. Было обидно. Но хуже всего – чувство вины за то, что она съела так много чизкейка.

– Что ж, – вздохнула она, – хватит с меня женских хитростей, чтобы увлечь женатого мужчину. Разумеется, – сейчас она была сама язвительность, – «мужчину» в самом приблизительном смысле этого слова.

И снова Мэй задумалась: что она вообще увидела в этом дерганом, своенравном, тощем, насмешливом маньяке? И снова ответа не нашла. (И никто никогда не находит. Настоящего то есть.)

– Еще чизкейка! – махнула она официанту, словно раненый солдат, что зовет на помощь. – И побольше!

Глава восемнадцатая

Выпрыгивая из машины перед Первым Национальным, Эдвин уже знал, как действовать. В такси он перечитал часть рукописи, посвященную органической экономике.

Свои небольшие сбережения – меньше двух тысяч долларов – Эдвин положил на новый счет, потом перевел в конвертируемые первоклассные акции, а затем в краткосрочные казначейские облигации (по 3,94%).

– Деньги поступят только завтра, – предупредила клерк за пуленепробиваемым стеклом.

– Хорошо. У меня ровно сутки, чтобы их прокрутить.

Рано утром Эдвин открыл оборотный счет. Затем вложил прибыль и обналичил все за среднесрочный период. Осторожно играя на разнице времени между Восточным и Западным побережьями, до конца недели Эдвин прокрутил свои деньги туда и обратно пять раз. В понедельник его первоначальная сумма превратилась в восемнадцать тысяч долларов. Во вторник – в сто шестьдесят семь тысяч. В среду составляла шестьсот восемьдесят. В четверг явились агенты ФБР.

Когда он неторопливо добрался до работы, его уже поджидали двое. Оба в стандартных темных очках, черных строгих костюмах, с подобающе мрачными лицами. Представители славного ФБР, чей девиз: «А нам это смешным не кажется».

– Мистер де Вальв, – начал первый, – я агент Нафиг, а это агент Нефиг. (Имена запоминать ни к чему.)

Эдвин бросил пиджак на стол и улыбнулся:

– Вы что, ходите к одному портному?

К сожалению, шутку не оценили. (См. девиз выше.)

– Довольно тесное и скромное рабочее место, – сказал один, оглядывая крохотную каморку, – для миллионера. Не находите?

Черт побери!

– Вот как? – осведомился Эдвин. – Миллион? Я подсчитывал вчера перед сном, но не был уверен, что сегодня уже набежит миллион. В арифметике я не силен, но мне казалось…

– Если быть точным, два с половиной миллиона, – сообщил агент Нафиг.

– Ха! Вот это да! Итак, джентльмены, соблаговолите минутку подождать, я только дерну кое-кого за хвостик и поколочу одного коллегу. Я мигом вернусь, соберу вещи, и мы продолжим разговор где-нибудь еще. Скажем, на борту частного авиалайнера в Южную Пасифику.

– На вашем месте я бы этого не делал.

– Сядьте, мистер де Вальв. – Агент занимал единственный в комнате стул.

– Я лучше постою.

– Как пожелаете, но имейте в виду: если вы сбежите, мы будем вынуждены открыть огонь.

Повисло молчание.

– Вы шутите?

– Мы никогда не шутим, мистер де Вальв.

– Будете стрелять?

– Будем стрелять.

– И пострадают ни в чем не повинные люди?

– Пострадают ни в чем не повинные люди.

– Ничего себе, – сказал Эдвин, – они же просто редакторы. Правда, не ахти какие, но все же… – И тут впервые с начала разговора он осознал, что, похоже, серьезно влип. Очень серьезно. Что закончить он может не на пляже в Бали, поедая охлажденную клубнику, пока слуга медленно обмахивает его большой веткой, а Найджел болтается вверх ногами над открытым мусорным баком. Сценарий может развиваться совсем по другой схеме.

– Ваш счет заморожен, мистер де Вальв. Будущие сделки блокированы, сейчас идет полная проверка.

– Я что – совершил преступление?

– Пока неясно.

Так что Эдвин подписал отказ, и его отвезли на допрос. Ему не светили ярким светом в глаза и не били резиновым шлангом, но зачем-то долго держали одного в комнате для допроса, куда транслировали мелодии из мюзикла «Кошки» в эстрадной обработке. Вряд ли это часть допроса, но как знать? Может, люди в наушниках и теннисках наблюдают за ним с той стороны одностороннего зеркала, ждут, когда расколется. «Еще не подписал? Прибавьте звук, увеличьте слащавость. Черт, если надо, включим полнотекстовый вариант».

Неожиданный капитал Эдвина завис неведомо где. Расследование может затянуться на годы, и тогда денег ему не видать. В данный момент в радиусе десяти миль от города таким же modus operandi[7] чуть ли не за ночь появилось множество свежеиспеченных миллионеров. Они проскользнули в щель, за неделю провернули состояние и теперь загребали миллионы – если не миллиарды, – воспользовавшись прорехами в банковском законодательстве. Некоторые лазейки оказались очень узкими – все равно что выпить море через трубочку. По мере наступления следователей концентрические круги вкладчиков сжались до одного человека – Рори Патрика Уилхакера. Все участники этого жульничества (если уместно такое определение) оказались друзьями, родственниками, бывшими соседями, друзьями соседей или соседями друзей Уилхакера. Целая сеть наворованных капиталов. К несчастью, когда за дело взялось правительство, большая часть денег растаяла, исчезла на офшорных счетах и в благотворительных фондах. Только за прошедшую неделю расплодилось более двухсот различных некоммерческих организаций. Все они утверждали, что борются за правое дело – по их словам, «заставляют деньги плясать». Однако ФБР и департамент по налогам и сборам им не поверили.

– Похоже на перевернутую пирамиду, – объяснил один из агентов. – Она увеличивалась, а не уменьшалась. Прирост основного капитала противоречит всем известным законам экспоненциальной функции. Будто экономическую теорию перевернули с ног на голову. И, обманув систему, сделали состояние.

– Вот как? А люди потеряли свои деньги? – спросил Эдвин.

Весьма щекотливый вопрос.

– Нет, не совсем. Как я сказал, все развивалось против правил. Они не вкладывали деньги в систему. Ничего не продавали, ничего не производили. И конечно, не снимали наличные с чужих счетов. Деньги не украли, это просто разновидность прироста. Математика тут бессильна, концы не сходятся, но очевидно…

Эдвин вспомнил слова Рори: «Деньги – органика, а не математика. Они живые. Дышат. Растут» – и рассмеялся.

– По-твоему, смешно? Да, умник?

– Нет, сэр.

– А нам это смешным не кажется, ясно?

– Я знаю, – сказал Эдвин виновато. – Я видел этот девиз над входом. Прошу прощения. Честно. Но я все равно не понимаю, какое преступление совершил. Какой именно закон я нарушил?

– Мы еще не решили. Но не советую вам выезжать за пределы штата до особого распоряжения.

Никого не арестовали и формально не привлекли к «делу Рори П. Уилхакера», и никто, кроме Эдвина де Вальва, не потерял ни цента. Поймали только беднягу Эдвина. Лишь его капитал попал в сети новоиспеченных правил. Он чувствовал, что все слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Неделю удача ему улыбалась, а потом отвернулась. Слишком многое случилось, и слишком быстро. Похоже на сумасшедшую гонку, на нежданное везение в рулетке. Но Эдвин всегда подозревал, что все кончится провалом. Так и произошло.

Вскоре правительство разработало сложные законы относительно использования каскадных счетов и правила, запрещающие «серфинг по часовым поясам», как это теперь называли. Но к тому времени уже родилось более тысячи новых миллионеров и мультимиллионеров. Легко и просто.

Эдвин словно очнулся от необычайно приятного сна о легких деньгах и неограниченных возможностях и упал на землю, в однообразную жизнь на Гранд-авеню. Ну и что? Хотя бы на миг, на краткий сияющий миг, Эдвин де Вальв стал всемогущим. Неприлично богатым. На один краткий миг он перестал быть просто редактором.

Глава девятнадцатая

Жизнь продолжалась. Работа шла своим ходом. По-прежнему крутились шестеренки и колесики. От Суаре пришел факс: «Редакторскую правку получил. Постараюсь не тянуть с ответом. Живите, любите и учитесь. Тупак Суаре».

Отдел маркетинга просчитывал рыночную нишу и разрабатывал стратегию сбыта. Художественная редакция готовила макет обложки («Шоколадные конфеты и атлас», – подчеркивал Эдвин). А Мэй взяла на работу нового практиканта – то есть разбирать бесконечные стопки рукописей больше не придется. («На собеседовании тоже пленил Мэй аллитерациями», – подозревал Эдвин.) С Ирвином не заладилось с самого начала. Главную оплошность стажер совершил, когда их представили друг другу и он отметил сходство их имен.

– Эд-вин, Ир-вин. Почти совпадают, не находите? Особенно принимая во внимание, что мы выполняем похожую работу.

– Где же похожую? – отрезал Эдвин. – Ничего общего. Ты разгребаешь плесневелые стопки ненужных рукописей. Я полирую произведения литературного искусства. Ты выгребаешь, я полирую. Совершенно разные категории, Ирвин. Лучше купи-ка мне сэндвич.

Ирвин старался изо всех сил, но не вполне соответствовал требованиям. Не валился с ног от усталости (пока еще). Дух его не был в достаточной степени сломлен (пока еще).

– Пусть поработает еще недельку. Он справится, – говорила Мэй.

Пока же ни дня не проходило без того, чтобы Ирвин не прибегал с той или иной «великой находкой», которую откапывал в макулатуре. Он даже выследил Майерса из отдела научной фантастики и, запыхавшись, выпалил:

– Я только что прочитал заявку на фантастический роман о будущем. Это потрясающе. Там совершенно неожиданная концовка. Мир полностью разрушен после ядерной войны. Но погибли не все, выжили мужчина и женщина. На последней странице он поворачивается к ней и говорит…

– Привет, меня зовут Адам, – монотонно произнес Майерс, словно цитировал по памяти.

– Ну да. А откуда вы знаете?

– Потом она поворачивается к нему и говорит: «А меня Ева». Они берутся за руки и смотрят на восход солнца.

– Точно. Вы уже это читали?

– Да, – кивнул Майерс. – Много раз. Много-много раз.

И все же практикант Ирвин оказался хорошим парнем. Правда, чуть больше, чем надо, усердным и слишком уж таким… любезным.

Все шло хорошо. Работа кипела. Все становилось на свои места. Но приехал босс и все испортил. Мистер Мид вернулся с четырехдневного издательского семинара в Антигуа. («Четыре дня непрерывного мозгового штурма», по его описанию.) Придя на работу, Эдвин увидел на стуле записку от босса: «Проверь почту». Он проверил почту и, конечно, обнаружил письмо от Мида. «Подойди к дежурному. Там для тебя записка». Так что Эдвин потащился к дежурному и взял записку: «Эдвин, жду тебя немедленно в своем кабинете. Мистер Мид».

«Хвала господу, мы живем в век информации», – подумал Эдвин. (У этой, казалось бы, бессмысленной цепочки событий была своя странная внутренняя логика. Вначале мистер Мид послал записку к дежурному, потом, на случай, если Эдвин не возьмет ее, отправил электронное письмо. Затем подумал: «А вдруг утром он не проверит почту?», спустился в его каморку и черкнул записку. Так развивались события. Ни единой течи в корабле капитана Мида.) В коридоре Эдвин встретил Мэй.

– Ты к Миду? – спросила она. Он кивнул:

– Живописный маршрут через электронную почту и дежурного.

– В таком случае будь осторожен: он читает «Файнэншл Таймс».

– Ты что… – сказал Эдвин, замедляя шаг. – Только не это…

Только не это.

– Представь, что ты в театре абсурда, – улыбнулась Мэй.

Эдвин вошел в кабинет мистера Мида ссутулившись, заранее признавая свое поражение.

– Вы хотели меня видеть, сэр?

Иногда творческую энергию необходимо стимулировать. Иногда гений нуждается в поддержке. В такие дни Леон Мид вдохновлял себя коктейлем из запрещенных ингредиентов – стимуляторы, сонники, расширители сознания, – затем смыть все это заболтанным кристаллическим метедрином, после чего сделать глоток триметила и напоследок, может быть, нюхнуть немного кокаина. Далее, когда сознание распускалось лотосом, он… в общем, обычно валился на пол, но не раньше, чем снизойдут одно-два «озарения». Сегодня был удачный день. Он довел вдохновение в крови до оптимального уровня, но отключился. Стихия бушевала в его венах, электрической дугой вспыхивала в голове, гудела с такой силой, что…

– Эдвин! Заходи, заходи. Скорее, закрой дверь. Нам нужно обсудить кое-что важное.

– Как Антигуа, сэр?

Редеющие волосы и хвостик мистера Мида выбелило солнце, лицо загорело так, что губы казались бледными.

– Тяжело. Работали дни и ночи напролет, уверяю тебя. Говорят, издательства прекрасно справляются, если пустить все на самотек. Но это совсем не так. Вот, например, я, Эдвин. Я не считаю, что книги могут издаваться без моего вмешательства.

– Конечно, сэр. Очень жаль.

– Да, мне нравится во все вмешиваться, возиться, пачкать руки.

– Я знаю, сэр. Мы часто называем вас мистер Грязные Руки.

– Да? Чудесно. Заходи, садись. Хочешь что-нибудь? Виски? Сигару?

– Прибавку к зарплате.

– Ха, ха, – сказал мистер Мид. (Не рассмеялся, а именно сказал «ха, ха» – этакое вымученное подобие смеха.) – У тебя хорошее чувство юмора. Я ценю это в моих… – он чуть не сказал «подчиненных», – сотрудниках. Теперь вот что. Ты просто отлично поработал над «Шоколадом для души», мои аплодисменты. Но я побаиваюсь, что продавцы поставят ее в другой раздел. Иногда они такие невнимательные, ты же знаешь. Могут ведь засунуть в «Десерты» или еще какую-нибудь глупость сделать. Помнишь, что произошло с «Куриным бульоном»? Его упорно ставили в «Кулинарию».

– Помню, сэр. Но если хорошо провести маркетинговую кампанию, сделать рекламу, то «Шоколад» может…

– Реклама? Маркетинг? Нет, нет. Ничего подобного.

– Простите?

– Нет, нет. В этом сезоне вся серия самосовершенствования убита. Твоим проектом я заткнул дыру в каталоге и успокоил дистрибьюторов. Так что забудь о «Шоколаде».

– Забыть? То есть?

– У меня возникла идея получше. Ты будешь вплотную заниматься нашей основной книгой на весну.

Язва Эдвина тут же напомнила о себе. И закипела бессильная ярость: забыть «Шоколад для души»?

– Да. В самолете я читал «Файненшл Таймс»…

Господи, началось.

– …и наткнулся на одну статью. Думаю, тебе тоже понравится: фьючерсы свиных желудков пошли в рост.

– Свиных желудков?

– Да. Свиные желудки расхватывают, точно горячие пирожки. И в том же номере, в том же самом номере, я прочитал другую статью – по-моему, в рубрике «Тенденции», – о том, что современных женщин все больше заботит правильное питание и похудение. Особенно зрелых женщин. А если объединить эти тенденции, что получится?

– Даже не представляю себе, сэр. Мистер Мид вздохнул:

– Вот в чем проблема твоих сверстников. Вот в чем проблема твоего поколения. Вы не видите полной картины, у вас нет панорамного мышления. Эдвин, тебе нужно учиться всесторонне подходить к вопросу. Латеральное мышление. Женщины, свинина – это же очевидно. Объедини темы в книге для полных женщин, расскажи, как есть свинину и при этом худеть. Это будет новой теорией. Назовем ее «свиной парадокс».

Наступила пауза. Длинная пауза. Настолько длинная, что скорее наступила целая эпоха, а не пауза. За это время сдвинулись континенты. С гор сошли ледники.

– Ну? – спросил мистер Мид. – Что скажешь?

– Хочу уточнить, – произнес Эдвин, – правильно ли я вас понял. Вы хотите, чтобы я – выпускник университета с магистерским дипломом по сравнительному литературоведению, чью диссертацию «Толкование Пруста через призму постмодернизма» комиссия назвала, я цитирую, «глубокой проработкой темы», – чтобы я составил книгу для жирных домохозяек, агитируя их жрать больше свинины? Ты этого хочешь? Ты, тупица, дерьма от повидла не отличаешь, самодовольный поганый хиппи! Этого? Но, конечно же, вслух Эдвин сказал лишь:

– Немедленно приступаю, сэр.

– Молодец. Да, кстати. В заметке о свиных желудках говорилось – ссылаюсь на «Таймс», пока не могу лично подтвердить эту информацию, – что в прошлом году в южном Саскачеване выдался небывалый урожай канолы.

– Канолы?

– Может, ты знаешь ее латинское название, Brassica campestris. Товарная культура из семейства крестоцветных. Считается, что возникла около четырех тысяч лет назад в Средиземноморье, хотя некоторые источники утверждают, что в предгорьях Гималаев. Если смешать канолу с определенными веществами, то можно получить мощную взрывчатку. Но вообще-то из нее делают масло. Съедобное масло. Заметь, Эдвин. В частности, масло для готовки. – Он многозначительно посмотрел на Эдвина. – Теперь понял?

– Что именно?

– Лучше сделать книгу о жареной свинине и похудании.

Тут Эдвин вскочил, схватил со стола нож для разрезания бумаг и несколько раз вонзил в грудь мистера Мида. Сердца там не оказалось.

– Надо все обдумать, сэр.

– Спасибо. Я знал, что на тебя можно положиться. Скажи-ка, Найджел расплатился за испорченный галстук? Кажется, он тебе задолжал.

– Да, сэр. Но он все еще не расплатился. Может, вы ему напомните?

– Конечно, не беспокойся. Ему это с рук так просто не сойдет.

– Благодарю вас, сэр.

Мэй ожидала Эдвина у кабинета мистера Мида. Она так и сияла. Мэй давно собирала анекдоты про начальника и с нетерпением ждала нового.

– Ничего интересного, – сказал Эдвин, топая мимо.

– Ну расскажи, пожалуйста. Умираю от нетерпения. Каковы симптомы последнего припадка? – Она пошла рядом с ним по коридору.

– Хочет, чтобы я взялся за книгу, которая агитирует толстых домохозяек есть побольше свинины.

Мэй застыла на месте.

– Да ты что? – рассмеялась она. – Не может быть.

Эдвин обернулся к ней:

– Это правда, моя милая. И не просто свинины, а жареной свинины. К следующей среде ждет подробный отчет.

– А как же «Шоколад для души»?

Эдвин подошел ближе и произнес низким голосом, почти прорычал:

– Мистер Мид поставил на ней крест. Просто хотел успокоить дистрибьюторов. Он не собирался ее рекламировать или делать новую серию. То есть я напрасно рылся в дерьме чаек и не спал четыре ночи. В это время наш маньяк уже сменил направление. – Эдвин повернулся и оглядел море каморок. – Это не офис. Это преисподняя с лампами дневного света.

– Встретимся у тебя, – сказала Мэй. – Все не так уж плохо.

– Нет, все плохо. Не забывай, я побывал миллионером.

И потащился по лабиринту, мимо работников и сотрудников, взаимозаменяемых и таких же беспринципных, как он.

– Ненавижу работу, – бормотал он. – Ненавижу начальство. Ненавижу это место. – Он прошел мимо Найджела. – И тебя ненавижу.

– Эдвин! – завопил тот. – Как твоя книга? Про шоколад? Скоро за ней выстроятся очереди?

Эдвин обернулся и сказал первое, что пришло в голову:

– Тираж книги Суаре сто тысяч, мы получим кучу денег.

– Это мы посмотрим. То же самое ты говорил про книгу о хиппи. Помнишь? «Смерть бэби-бумерам! Смерть!»

– Симпатичный галстук, Найджел. Дай-ка его поближе рассмотреть.

– А это видел? – Найджел показал кукиш, но ближе не подошел. – Кстати, ты все еще мне должен.

– Ты имеешь в виду пинок под зад?

– Джентльмены! Прекратите! – Мэй держала стопку папок и бумаг. – Эдвин, эти материалы тебе помогут с новым проектом. Найджел, возвращайся к работе. Хорошо?

– А он? – спросил Найджел с отвращением и искренним недоумением. – Мэй, почему ты всегда его защищаешь? Он унижает весь отдел. Почему для него ты делаешь поблажки?

– Найджел, мы ведь все повязаны, верно? – Она имела в виду «Сутенир», а тот подумал, что она говорит об их поколении, о товариществе Поколения Икс.

– Знаю, знаю. Мы должны быть едины. А вот Эдвин выставляет нас в дурном свете. – И он мрачно удалился, кипя от негодования.

– Эдвин, – сказала Мэй, когда Найджел ушел, – действительно, почему я делаю для тебя поблажки?

– Не знаю. Может, ты мной очарована? Может, восхищаешься моим скрытым благородством?

– Точно, – сказала Мэй, – все дело в твоем скрытом благородстве.

Глава двадцатая

Эдвин отказывался от задания – говорил, что он делал только книги по самосовершенствованию, а не по кулинарии, но мистер Мид пропускал его возражения мимо ушей.

– Все получится, Эдвин. Где твое панорамное мышление? Самосовершенствование. Кулинария. Как определить, где заканчивается одно и начинается другое? Границы размыты. Понятия перекрываются. Тем более что эта книга как раз по работе над собой. Я даже придумал название: «Ешь свинину, будь счастливым!»

– Так ведь жареную свинину.

– Разумеется. Но в названии нужно быть аккуратнее с описаниями. Не перегружать. Современные читатели вечно спешат. У них нет времени на длинный заголовок. Нужно делать его броским.

Тем временем Мэй завалила стол Эдвина папками, опросными листами, диетическими таблицами, комментариями и показателями продаж предыдущей кулинарной серии «Сутенира» – «Здоровый едок». (Когда выяснилось, что одно из блюд вызывает пожелтение ладоней, а другое – сильное сердцебиение, серию свернули. Но «Здоровый едок» продолжал пользоваться успехом, и его взяли за образец для будущих работ. За исключением части о пожелтении кожи и учащенном пульсе.)

– Где старые добрые денечки? – спросил с тоской Эдвин.

– В смысле, когда мы были молоды и свободны? – сказала Мэй.

– Нет. Вроде прошлой пятницы, до этого идиотского задания.

– Смотри, вот тебе список авторов по диетам и похуданию. Поговори с каждым.

Эдвин кивнул и взял список. Тут же начались трудности.

– Алло, доктор Аарон? Вас беспокоит Эдвин де Вальв из «Сутенир Букс». Я хотел еще раз поблагодарить вас за прошлогоднюю вегетарианскую кулинарную книгу. Намечается новый проект, не хотите снова с нами сотрудничать? Заинтересованы? Отлично… Диетическая книга о свинине… Нет, не исключить ее из рациона… Нет, нет. Не о заменителях. В общем, о том, как уговорить полных людей потреблять больше свинины, особенно жареной. Алло? Алло?

– Доктор Бечерман? Это Эдвин де Вальв из «Сутенир Букс»…

Так Эдвин обзвонил всех людей из списка. Столько раз он слышал, как бросают трубку, что череп его гудел, будто камертон. Один автор спросил: «Вы не из передачи „Скрытая камера“? Нет?» Дзынь!

Мэй протащила стул в комнатенку Эдвина и просматривала информацию о частных научных лабораториях – кто бы состряпал для них «результаты исследований». (Чтобы книга пошла успешно, необходимо хоть какое-то научное обоснование.)

– Сплошные отказы, – сказал Эдвин, когда последний специалист, доктор Яз, особенно выразительно бросил трубку. – Придется сфабриковать исследования. Доктор Цаймер вроде и согласился бы – он как-то поколебался, прежде чем бросить трубку, – но он никогда не подпишется под результатами. Есть списки тех, у кого поддельная докторская степень? Ну эти, эксперты?

– Конечно. Целая папка. У тебя за спиной. Эдвин взялся пролистывать биографии. Он искал кого-нибудь с внушительным набором научных степеней, чтобы напечатать их на обложке, на самом видном месте.

– Ого, – произнес он, – посмотри-ка, этот тип – магистр естественных наук, бакалавр гуманитарных и технических наук. О, да у него еще и докторская степень… Доктор философии Заочной школы штата Висконсин и Института слесарно-водопроводного дела.

Мэй оторвалась от своих папок:

– А на чем он специализируется?

– На криптозоологии. Что это такое?

– Ну… Наверное, изучает монстров. Снежный человек, Нэсси, Огопого… Что-нибудь в этом роде.

И, конечно же, прилагалась фотография этого замечательного доктора с огромным гипсовым слепком отпечатка лапы снежного человека в руках.

– Чудесное фото, – сказал Эдвин. – Выглядит очень авторитетно. Конечно, гигантский отпечаток ноги обезьяны придется вырезать. Но, думаю, этот тип нам подойдет. К тому же звучное имя: доктор Ричард Джоффри III. Если человек с таким именем советует есть побольше свинины, ему невольно веришь.

– Вот! – отозвалась Мэй. – Кажется, нашла. Эта лаборатория, по идее, может апробировать и одобрить наши рецепты жареной свинины. «Братья Карлос: Дисконтный Центр Тестирования Еды и Медикаментов». Их девиз: «С друзьями сочтемся всегда».

И где-то в это время, когда Эдвин увяз в бумагах, а Мэй в другой комнате ксерокопировала списки телефонов, позвонил дежурный:

– Мистер де Вальв? Вам сообщение от жены. «Я сегодня в настроении для Ли Бока». Я не понял, что это значит, но она просила вам это передать. И велела принять витамины.

Эдвин содрогнулся от ужаса. Он не выдержит еще одну ночь искрометного секса. Не выдержит. Это уже какой-то деспотизм.

– Да, еще в вестибюле вас ждет курьер. С пакетом. Говорит, ему велели «передать лично в лучезарные руки мистера де Вальва».

Так велеть мог только один человек – Тупак Суаре. Рукопись подоспела как раз вовремя. Он пробежится по авторским пометкам, сделает копию, известит наборщика, подтвердит заказ на печать.

– Хорошо, пусть поднимется. Мои лучезарные руки в нетерпении.

Эдвин разговаривал с братьями Карлос, когда явился курьер.

– Да, да. Это книга о здоровье. Наше издательство с именем, но для большей убедительности нужно, чтобы незаинтересованная фирма проверила наши рецепты и подтвердила… секундочку. Сюда, пожалуйста!

Курьер, велосипедный ас в блестящих облегающих шортах и хищнических очках, подошел, волоча ноги, и протянул Эдвину пакет:

– Распишитесь здесь.

Тот расписался и, придерживая плечом трубку, стал разворачивать конверт.

– Нужно обыкновенное тестирование – расстройства пищеварения, таблицы, результаты исследований. Основой диеты служит исключительно… Срань, твою мать! Извините, это не вам. Нет, основа не это… Господи, можно я перезвоню?

Эдвин положил трубку и тупо смотрел на содержимое конверта. Да, рукопись. Новая фотокопия оригинала. Он начал листать страницы. Ни следа его героической правки, ни следа обширной хирургической операции. Тупак Суаре просто выбросил отредактированный вариант и прислал чистую копию оригинала. Все правки, все пометки, все изменения структуры… ни-че-го. Все насмарку. Опять все сначала.

К рукописи прилагалось письмо:

Ну что же Вы, мистер де Вальв. Ваш самоуверенный вывод о том, что моя рукопись нуждается в редактировании, весьма неудачен. Послушайте меня, Эдвин, обратите внимание вот на что: Вы не вправе изменять ни одно слово моей рукописи, ни одно. «Что мне открылось на горе» – единое законченное целое. Его нельзя искажать. Нельзя переделывать. И ни в коем случае не исправлять ничего. Это касается названия, содержания и стиля. Публикуйте его именно в таком виде. С ошибками или странностями в грамматике и орфографии. Даже они являются важной составляющей моей книги – если угодно, моего дара человечеству. Живите, любите, учитесь. Тупак Суаре.

P.S. Если же Вы сделаете по-своему, я затаскаю Вашу задницу по судам так, что у Вас голова пойдет кругом.

У Эдвина потемнело в глазах. Кровь прилила к лицу. Он встал, подумал немного и побежал. Нужно срочно найти Мэй. Она что-нибудь придумает. В ксероксной ее уже не оказалось. Он ворвался в ее кабинет.

– Скорее! Мы имеем право редактировать книгу без авторского согласия? – Он почти задыхался. – Мне надо знать. Мы можем отвергнуть авторские пожелания?

Мэй задумалась.

– Вообще-то согласие автора требуется. Но особенно в жанрах нон-фикшн небольшие редакторские правки не требуют…

– Нет. Я имею в виду существенные правки. Пересмотр всей работы. Полную реконструкцию, понимаешь? Она возможна без согласия автора?

– Конечно. Пункт 12а нашей болванки. Дает нам право не принимать во внимание возражения, которые, с нашей точки зрения, «неприемлемы».

Желудок Эдвина свело судорогой.

– А что, если этот пункт вычеркнут?

– Тогда жди проблем. Однако есть пункт 6б, который гласит, что если автор не согласен с редакторскими правками, в таком случае он должен выплатить издателю весь аванс плюс штраф.

Упавшим голосом Эдвин проговорил:

– А что, если вычеркнут и пункт 6б? Что, если вычеркнуты оба пункта? Тогда автор может подать на нас в суд?

– 6б тоже? Ему пришлось бы не на шутку поторговаться, чтобы мы вычеркнули оба пункта. Обычно только один, смотря по ситуации. Но если вычеркнуты оба, а мы продолжаем править, то автор может подать в суд. И, вероятно, выиграет дело.

Эдвин вернулся в каморку, ноги его подкашивались. На столе лежала распакованная, свежая, чистая копия рукописи «Что мне открылось на горе». Вокруг нее повсюду высились стопками и вываливались из коробок бесчисленные противоречивые материалы для книги о свинине, которые Эдвин даже сейчас пытался согласовать. В центре, словно насмешка господа бога, покоилась кипа от Тупака Суаре.

У меня нет на тебя времени, черт побери!

Эдвин глубоко вздохнул, внутренне собрался и расправил плечи. Мистер Мид ясно объяснил, что делать в первую очередь. «Ешь свинину, будь счастливым!» – главная книга весеннего каталога. А Суаре всего лишь заполняет брешь. Так что сейчас совсем не до него.

Итак, Эдвин Винсент де Вальв принял важнейшее решение, чреватое серьезными последствиями, о котором не раз потом пожалел…

Вступает зловещая музыка.

Глава двадцать первая

– Ирвин, зайди ко мне. Прямо сейчас. – Эдвин расхаживал взад-вперед, насколько это возможно в его каморке, заваленной горами бумаги и грудами папок. Шаг, остановка, поворот. Так топчутся в клетке зоопарка спятившие белые медведи.

– Мистер де Вальв? Звали?

– Заходи. Есть работа.

– Я, в общем-то, собирался пообедать. У меня гипогликемия, поэтому мне надо…

– Потерпи, Ирвин. Нам всем приходится чем-то жертвовать. Карандаш и блокнот при тебе? Отлично. Тебе придется записывать, я буду говорить быстро. Рукопись «Что мне открылось на горе», вон та на столе, нужно загнать в компьютер. Пусть ее отсканируют, распознают и отправят наборщику. Максимально уменьшим поля, используем самый мелкий шрифт, ужмем текст, чтобы он уместился на восьмистах страницах. Отменим заказ на твердый переплет. Пустим в мягкой обложке, на дешевой бумаге, установим самую низкую цену. Тираж с семи с половиной сократим до формальной тысячи – нет, подожди, наверное, минимальный тираж три тысячи. В общем, пусть печатают по минимуму. И даже в этом случае скажи на складе, чтобы они приготовились принять нераспроданный тираж и выбросили его по истечении полугода. Эту книгу, Ирвин, ждет полный провал, поэтому мы должны максимально сократить наши убытки. Позвони Гюнтеру Брауну из немецкой фирмы «Эдельвейс Инк.», или как ее там. Они делают новое оформление и перепечатывают. Может, удастся навязать им остатки и как-то компенсировать затраты. Позвони оптовикам на Восточное побережье и скажи…

И тут появился Кристофер Смит из художественной редакции.

– Здорово, Эдвин! Я принес обложку для книги о шоколадках. Ты же срочно заказывал.

Кристофер по своему обыкновению был во всем темно-бордовом. (Он-то думал, что одевается в черное, но цветов не различал, и никто не решался ему сказать об этом.) Кристофер носил пышную бородку и затемненные очки. Настаивал, чтобы его имя писали Христофер, и всем показывал свой проколотый сосок. «Больно не было, – говорил он, – ожидаешь большего».

Кристофер подошел к Эдвину и торжественно предъявил паспарту с картинкой шоколадных конфет. Конфеты на шелковом фоне, название выписано лентой, как и предлагала Мэй.

– Вот, что вы просили вначале, – сказал он.

– Вполне прилично, – ответил Эдвин. – Боюсь, однако…

– Но потом я подумал – шелк, атлас, чулки… К чему бы это?

– Крис, извини, но планы изменились.

– Секс. Верно? Вот к чему это. Скользящий по телу шелк, вкус шоколада – это всего лишь сенсорные замены секса. А куда нас приводит секс? Верно – к смерти. И я решил – почему бы не создать нечто более рискованное и… как бы сказать… интригующее? («Интригующий» – любимое слово Кристофера. Он подцепил его на втором курсе Йоркского университета от преподавателя по дизайну. Это словечко стало его фирменным знаком.)

И он еще более эффектно продемонстрировал следующий набросок. На шелковой подушке – пирамидка гниющих черепов, из одной глазницы выползает змея. И ни единой шоколадной конфеты.

– Слушай, Крис…

– Христофер. Или сокращенно Хрис.

– Хорошо. Так вот, Хрис. Планы поменялись. Теперь другое название и обложка. Обычные печатные буквы на однотонном фоне: «Тупак Суаре. Что мне открылось на горе». И все. Ни черепов. Ни змей. Ни шелковых простыней. Обычные печатные буквы и двухцветная обложка. Ясно? Не трать на это силы. Сколько времени тебе потребуется?

– Мирского или духовного?

– Времени. Реального времени. В котором люди живут.

– Пятнадцать минут.

– Вот и прекрасно. И ни минутой больше. На обложку это максимум. Ясно?

– Вроде бы.

– Хорошо. Потому что предстоит гораздо более важная книга. Новинка по кулинарии, о жареной свинине, и мне понадобится вся твоя творческая мощь.

Кристофер кивнул, провел рукой по своей бородке, словно по вульве возлюбленной:

– Свинина, значит? Можно догадаться, к чему это.

– Мистер де Вальв! – Это был Ирвин. Его лицо побледнело, а голос дрожал. – Извините. Не хотел вас беспокоить, но мне что-то нехорошо. У вас случайно нет булочки, или сэндвича, или еще чего-нибудь?

Тут глаза его закатились, колени подогнулись, и он рухнул навзничь.

В следующий понедельник рукопись Суаре без фанфар и предварительной рекламы отправили в печать. После работы Эдвин и Мэй решили за это выпить. У них было приподнятое настроение – немцы называют его Feierabend, «особое радостное состояние, наступающее в конце рабочего дня». Что-то вроде мягкой расслабленной эйфории. У этих немцев для всего найдется словечко.

– За Тупака Суаре, – произнес Эдвин, и они подняли стаканы. – До свиданья и скатертью дорожка!

– Точно! Точно! – воскликнула Мэй.

– Знаешь что? Если департамент по налогам и сборам вернет мне когда-нибудь миллионы, в первую очередь мы с тобой поедем отдыхать. Куда-нибудь далеко, где никто не читает книг и где всегда дует теплый ветер.

– Спасибо тебе, Эдвин, за чудесное предложение, которое ничем тебя не обязывает.

Он рассмеялся:

– Пожалуйста. Если дело доходит до воображаемых даров, я чрезвычайно щедрый. Мэй, выбирай любую несуществующую вещь.

– История всей моей жизни.

– Но знаешь что? Даже если мне вернут миллионы, я не стану дергать за хвостик мистера Мида.

– Правда?

– Ага. Я лучше окуну его в бензин и подожгу. Все дело в моем скрытом благородстве, которое тебя покоряет.

– Эдвин, пойдем прогуляемся, – предложила она.

– Прогуляемся? Куда?

– Куда угодно.

Эдвин и Мэй отправились бродить по сумеречному парку, а в это время в типографии громыхал печатный станок и книгу «Что мне открылось на горе» складывали в коробки.

Откуда им было знать – да и кто мог знать такое? – что они только что выпустили в мир Чуму.