Щепа и судьба

ОТ АВТОРА

Мой род насчитывает пять поколений «сидельцев». Так уж сложилось. Началось все с Николая I в 1850 году, когда один из моих далеких предков был направлен на поселение в Тобольск. (За что, смею пошутить, весьма признателен самодержцу Николаю Александровичу.) Иначе многое в моей судьбе сложилось бы иначе. Кстати говоря, предок мой оказался в одном этапе с Ф. М. Достоевским, но в Тобольске пути их круто разошлись.

И женился тот ссыльный-поселенец на дочери такого же ссыльного. И нарожали они семь или восемь детей. Таких же непокорных и свободолюбивых, а потому чему удивляться, что черта эта передалась их детям, а по большому счету всему нашему роду. Так что через определенный срок подвергались арестам, а кто и заключению все остальные мои предки, как по заказу, включая отца и деда.

Но, что интересно, сам я никогда не ощущал на себе клейма ссыльных пращуров, может потому, что едва ли не половина моих земляков-ровесников пережили примерно то же самое.

Уже потом, став чуточку мудрее, принялся размышлять и взвешивать: столь ли велики были на самом деле грехи моих предков, и могла ли их судьба сложиться иначе? Наверное, могла бы, будь они не столь своевольны и независимы. Да еще, если бы законы моей отчизны были не столь суровы, когда за малейший проступок, ослушание начальства ты мог оказаться на скамье подсудимых. Так или иначе, но дед и отец были реабилитированы, однако… годы, проведенные в заключении, наложили на них свой не проходящий с годами отпечаток. Передался ли мне их настрой к власти и ее верховным правителям — несомненно. Иначе и быть не могло.

Но, если разобраться, большая часть моего послевоенного поколения жила и вырастала под прессом того партийного уклада, считавшегося единственно правильным и верным.

Главное же преступление тех властей вижу в том, что был подчистую разломан, распылен прежний жизненный уклад миллионов семей, строившийся и слагавшийся веками. Прервались родовые связи, рухнули не только дворянские династии, уничтожено духовенство, промышленники и предприниматели всех мастей и калибров, но искорежили и крестьянский быт, сделав состоятельных, работящих хозяев изгоями, заронив искру зависти и ненависти к чужому добру, а значит, и к самому человеку. Такого разгула всеобщей ненависти людей друг к другу Россия до сей поры не знала…

Часть этого зла вылилась и на наше послевоенное поколение, а уж кто и как его воспринял, не мне судить. И сейчас это чувство зависти живет где-то рядом, потому как разобщение наше не закончилось и многие, ой многие ощущают себя отколотыми, как малые щепочки, отброшенными от общегосударственного древа. Со щепой легче управляться, чем с могучим стволом, соединенным и сплоченным природой в единое целое. Потому и пришло на ум название «щепа», поскольку все мы по той или иной причине в разное время лишились этих связей и теперь, особенно под старость, остро чувствуем одиночество и ненужность. Так это или нет, решать читателю. Дело автора — высказать свою точку зрения, и совсем необязательно, что все и каждый должны быть с ней согласны…

…Заранее предвижу, что, прочтя написанное мной воспоминания, большинство читателей, особенно моего поколения, отнесутся к ним с неприязнью. Зачем ворошить старое, почти сгоревшее. Поздно… Лучше бы о чем-нибудь пафосно-бравурном и веселом написал. Да, у нас принято говорить о былом: с ностальгической ноткой в голосе. Так уж мы воспитаны и приучены быстро забывать обиды и унижения. Удивительная страна, поразительные люди! И я в том числе. Точно такой же. Ничем не лучше и не хуже. Разве что памятнее во всем, что касалось несправедливости…

ВСТУПЛЕНИЕ. ЩЕПА

Мужик с топором в руке тяжело пробирался по снежной целине, держа направление на сосновый бор, стоявший дружной, почти без просветов стеной в стороне от санной дороги. Сосны были стройны, с густой кроной и правильными геометрически очертанными цилиндрическими стволами. Вольные деревья, не обремененные никакими заботами, кроме как пополнением своих рвущихся вверх, ввысь соков. И сейчас, глядя с высоты своего могучего роста на маленького мужичка с топором в руках, они и не догадывались о его замыслах.

А тот, добравшись до кромки лесного массива, нацелился на стоящую особняком сосну, задрал голову вверх, прищурился, обошел ее вокруг, похлопал, словно свою бабу по крутому округлому боку, и одобрительно крякнул. «Пойдет… — сказал сам себе, — пойдет для начала…» Затем он скинул на снег полушубок, двумя руками взял хищно изогнутое топорище, прицелился чуть выше комля и неожиданно вонзил стальное лезвие своего орудия в ствол. Дерево даже не вздрогнуло, не почувствовав угрозы для себя, и лишь небольшие комочки снега посыпались с ветвей вниз, на голову мужика, словно хотели предупредить о чем-то… Но тот и не заметил снежной пыли, поскольку раз за разом вонзал топор в ствол, делая тонкий, но смертельный для дерева заруб вначале на одной стороне, а потом точно такой же с другой. От каждого рубящего удара из все увеличивающейся расщелины вылетали тонкие пласты пока еще живой сосны и падали здесь же рядом на снег. Щепа… Она неизбежна, когда железный инструмент, находящийся в человеческих руках, соприкасается с деревом.

Дерево же терпеливо сносило волю человека, задумавшего пустить в дело красавицу-сосну, судьба которой была предрешена с самого ее рождения. Когда зарубки с той и другой стороны почти сошлись, мужик вырубил шест, уперся им в ближний сук, поднатужился и… по всему стволу пробежала судорога, конвульсия, оно начало клониться, сперва чуть заметно, а потом все шибче и шибче и покорно, громко ухнув, рухнуло на снег. Мужик же, чуть передохнув и выкурив цигарку, прошелся вдоль ствола, обрубил ветки, торчавшие местами сучья, а потом и вершинку, словно снял скальп со своей жертвы. Обезображенный ствол продолжал оставаться красивым, хотя и был оголен до неприличия, но уже не был деревом, став бревном, обрубком, сутунком…

Мужик же тем временем привел по натоптанному следу лошадь с санками, забросил, тяжело и надрывно пыхтя, на санки ствол, крепко закрепил его пеньковой веревкой и понукнул лошадку. Та дернулась, налегла на передние ноги и, мелко ступая, потащила санки к дороге. На снегу же остались некогда разлапистые ветви и множество свежесрубленной щепы, которая летом почернеет под солнцем, потом покроется слоем пыли, и пройдет год, а может, чуть больше, и от нее не останется и следа.

…Судьба каждого из нас чем-то похожа на участь предназначенных для строительных или иных дел деревьев. Кто-то там, свыше, распоряжается достигшим юного возраста подростком и, изъяв из привычной домашней среды, обрабатывает на свой манер, при этом делая ребенку больно, оставляя неизгладимые шрамы-зарубины в его душе и кучу щепы как следствие педагогическо-воспитательного процесса.

Ставши взрослым, человек обычно забывает о тех частичках, что у него отняли, чтоб сделать иным, пригодным для общественной деятельности существом. Иные вообще не помнят, какие изменения они претерпели, пока их готовили к иной жизни. А кто-то те щепочки в воспоминаниях своих хранит до конца жизни. Словно первый срезанный завиток волос своего первенца. Но каждый из нас вынужден был пройти через процесс правки, обработки, подгонки под общий стандарт. Без этого воспитательный процесс в нашей стране был немыслим. И я не верю тем, кто считает, что с ним обошлись бережно и правильно. Без боли подобное преображение не происходит.

Потому и назвал свой небольшой сборник новелл «Щепа и судьба», поскольку те мои давние щепочки-воспоминания до сих пор живы и не утрачены, и хочу, чтоб о них узнали те, кому они будут интересны.

В то время я еще не знал этих строк, так и хочется добавить — «бессмертных», тем более их автора. Но когда в перестроечные годы книги Ю. Алешковского стали появляться на московских привокзальных лотках, в подземных переходах (в магазины их поначалу не желали допускать), купил и перечитал почти все. Не скажу, что он (Юз Алешковский) оказался близок мне по стилистике и образу подачи, но… что-то в нем было магнетически-притягательное. Судить не берусь. Во всяком случае, меня с ним объединяло отношение к недавнему прошлому и личностям вождей того времени.

…Так повелось, но в моей семье среди старшего ее поколения сроду не было людей из числа «партийцев». И, дай бог, не будет. Есть на то причины. Не отнесу эту беспартийность ни к особым заслугам или прямому несогласию с линией той самой «партии». Но любым руководством тогдашняя беспартийность воспринималась как вызов общественности, строю и вождям.

Иметь собственное волеизъявление, жить по собственному разумению и не примыкать к верхушке власть имущих, в прямом смысле вершивших судьбы своих подчиненных, какой же нормальный человек мог по доброму желанию отказаться войти в этот круг избранных! Только враг. Причем скрытый. Беспартийность считалась чем-то наподобие клейма, черной метки, и карьерного роста те «отщепенцы» не имели. За редким исключением. Но что интересно, насколько помню, у моих беспартийных родственников были и друзья, причем немало. И они наверняка не принимали существующую власть партийной элиты, оставаясь, как шутили, сочувствующими. Но вот кому они сочувствовали, то большой вопрос… А потому какой-то там изоляции в своем юном возрасте, да и потом не ощущал и лишь много позже стал задумываться о взаимоотношениях моих дальних и близких родственников с существующей властью. И по крупинкам собирал, воспроизводил картину послевоенной поры.

…Случилось это незадолго до начала моего школьного образовательного процесса. Папа к тому времени уже отсидел положенные два года в нашей же городской «крытке» (каторжной тюрьме) за то, что, будучи капитаном, изловил у себя на пароходе вора и не сдал его властям, а несколько иным способом объяснил тому, что воровать нехорошо. Тот оказался человеком опытным и заявил «куда следует». Когда судно вернулось из рейса, на тобольском причале его уже ждали люди в форме. Ему припаяли два года за самоуправство и недоносительство. По известной статье. А ему шел всего-то двадцать третий годок…

«Большой ученый» преставился 5 марта 1953 года, а папа получил справку о своем освобождении в аккурат 8 марта того же года. Уж не знаю, совпадение такое знаменательное вышло или подпал под амнистию. Но и та и другая дата для меня — два слитых воедино праздника.

Так вот, именно в эти годы, когда шло решение на всех уровнях, действительно ли покинувший нас (похоже, не навсегда, иным чудится, что он и сейчас где-то рядом бродит и только ждет своего часа), не только большой ученый, но еще и гений всех времен и народов достоин именоваться «великим». И стоит ли продолжать выбранный им курс, или… Все эти прения и нескончаемые восхваления транслировались с утра до вечера через висевший в каждом доме репродуктор. Этакий облепленный черной бумагой диск был прикреплен в углу, где раньше было принято держать образа.

И какая-то из этих фраз особенно врезалась мне в память, а потому, желая продемонстрировать свою политическую грамоту и осведомленность, я ходил по комнате, ожидая, кого первым можно ей ошарашить, раз за разом повторяя дикторские слова и, конечно, без лишней скромности восхищаясь притом собственной памятливостью.

Первым в комнату вошел папа. Он, как обычно, обедал дома, а потому спешил и не особо желал слушать, чего я там припас к его приходу. Но мне непременно требовалось высказаться и передать, что мне удалось услышать по радио. А потому кинулся к нему с превеликой радостью и повторил врезавшиеся в память дикторские слова: «Папа, а товарищ Сталин, сказал…» Договорить заготовленную фразу отец мне просто не дал. Его словно током ударило, когда он услышал это имя, а потому бестактно перебил меня и задал ехидный вопрос: «И давно он тебе стал товарищем?»

Я, естественно, растерялся, потому как смысл слова «товарищ» был мне хорошо известен. Но тогда что же получалось?.. Я быстро сообразил, в чем подковыка отцовского вопроса. Получалось, человек, о котором так часто говорили с утра и до позднего вечера по радио (однако в кругу семьи мне ни разу не приходилось слышать от кого-то из близких его имени), отцу «не товарищ»?! А как же мне быть? И что из того следует? Получается, что он далеко не для всех «товарищ»?! Например, для моего отца, а значит, само собой, и для меня тоже.

То была первая в моей жизни политинформация, смысл которой был воспринят мной раз и навсегда, и менять свое отношение этому, с позволения сказать, человеку, хотя, на мой взгляд, ни одно из обычных человеческих качеств ему было попросту не присуще, не собираюсь до конца своих дней. Какие бы аргументы в его защиту и исключительность ни приводили. О почитании и уважении родителей, а следовательно, их опыту и образу мыслей предписано еще с ветхозаветных времен. И мне ли, сыну своих родителей, оспаривать его…

Вот потому, сколько бы сейчас отдельные «товарищи» ни били себя в грудь, доказывая о победах и заслугах «вождя всех народов», для меня товарищем он никогда не станет, как и все те, кто считает его таковым.

И СОВСЕМ ОНА НЕ КОЛЮЧАЯ… ЭТА ПРОВОЛОКА…

Родословные корешки моего деда крепко зацепились за древние вятские земли, и хотя родители его покинули родную Кукарку задолго до его рождения, но земля та давала знать о себе и за тысячу верст от места всхода семени, с нее увезенного. А отлична та земля тем, что каждый вятский мужик с топором обходится гораздо сноровистей, чем, скажем, с ложкой. Да та же вятская игрушка, она едва ли не всему свету известна. Что тут еще скажешь! И потому работники вятские хаживали пешим ходом на заработки по всей необъятной матушке-Руси, оставляя свои затеей едва ли не в каждом сельце, куда их судьба забрасывала. Бывало, что и до сибирских острогов и зимовий добирались.

Вот и дед мой оказался в самую разбитную пору Гражданской войны в Забайкалье, где сумел-таки окончить горное училище и обзавестись дипломом горного инженера, а в придачу спеца по землеустроительным и топографическим работам. Тоже строил, только уже вычерчивая разные земельные чертежи и планы. И зашагал он широко с геодезической рейкой на одном плече и теодолитом — на другом. Сперва по Уралу, потом по Сибири, а там и на Ямале оказался уже женатым, при детях и без постоянного угла. Один год в один район направят, а как все работы проведет, еще дальше. И так пока до самого берега Карского моря не дошагал, а дальше уже пешему человеку хода нет…

Может, потому в жуткую пору репрессивного беспредела и миновала его лихая судьба, заканчивающаяся обычно коротким штампом в личном деле: «без права переписки». Вроде бы пронесло. А там и война с Германией за власть советскую. Угодил не в штрафбат, а на «трудовой фронт», или, как его еще называли, «трудармию». Где-то под самым Питером шанцевым инструментом орудовал. Тоже штрафники, только оружия им в руки не давали, а лишь кайло или лопату. Обычно в такие части брали репатриированных немцев с Поволжья или иных политически неблагонадежных. Может, та самая беспартийная принадлежность, а то и вольные высказывания, сообщенные «куда следует» верноподданным соседом или сослуживцем, сыграли свою роль. Судить не берусь..

Не удалось мне и у самого деда спросить, в чем именно он ненадежным показался советской власти, да вряд ли он мне, мальцу, сумел толком объяснить ту свою ненадежность. Но солдатский рядовой паек семье платили, значит, какая-никакая вера к нему, а была. На том и держались… Без пайка совсем бы худо пришлось моему подростку-отцу и его малолетнему брату, оставленными на попечении их матери, моей будущей бабушки-учительницы. Так и дождались они дня победы без особой надежды остаться в живых.

На второй год фронтовой жизни признали у деда неизлечимую болезнь и комиссовали по чистой. В теплушке до Тюмени почти месяц везли, а оттуда за два дня прошагал до Тобольска без сна и остановок. Видать, вятский корень и землемерская закалка не подвели, в очередной раз выручили рядового бойца. Дошел до дома и прямиком на операционный стол. Залатали, зашили, определили на службу в местный отдел земельного устройства. И опять все с той же мерной рейкой по полям и перелескам Тобольского плоскогорья. Но теперь хоть надолго от родной семьи и домашнего крова не отрывался.

Так, глядишь, и доработал бы до пенсии, если бы кто-то из сослуживцев не позавидовал его неуемности и отчаянному труду даже во время отпуска. Оказывается, во время отпуска всем, кто на государственной службе состоял, полагалось дома сидеть или чем иным заниматься, но только не работой. А дед мой еще и других, кто помоложе, привлекал этим делом заниматься, чтоб лишнюю прибавку к жалованью получить за счет неурочной работы.

Когда их подпольную организацию разоблачили, то кто-то из шибко сердобольных показал, что дед как-то по доброте душевной разрешил вдове их умершего ветерана-работника подводу дров увезти из поленницы, предназначенной для печей госучреждения. Кому какое дело, что малые дети вдовы той могли преспокойно от сибирского холода померзнуть. Кража госимущества! Вредительство! А как иначе…

Прокурор за такое самоуправство отмерил срок аж в 12 лет! Адвокат напирал на безупречную службу и на дедову инвалидность, как я потом из судебного дела узнал, в архиве мной обнаруженного. Помогло, но не очень. Удалось лишь четвертинку срока отщипнуть. Результат вышел все одно весомый — 8 годков лагерей. Может, и то сказалось, что отец мой, дедов сын, в то время свой срок отбывал за поимку вора на судне. Пусть малый, но все одно — срок. Яблоко от яблони, как ни крути, а завсегда рядом ложится. Наверняка и о том помянули на суде, мол, налицо семейка врагов народа.

Хоть и мал был, но помню, как пришли за дедом двое служивых при винтовках, а он в это время за домом сидел. Ждал, видать. Конвойные мужики в дверь стук-стук… Бабушка на порог вышла… И говорит тем, с ружьями на плечах: «Мужа дома нет, приходите позже». Хотела, значит, оттянуть минуту расставания.

А я, несмышленыш, как раз во дворе играл, решил знайство свое показать и ляпнул: «Бабушка, ты, наверное, не знаешь, дедушка на лавочке за домом сидит…» Куда тут деваться, забрали деда, увели… Ни слова тогда бабушка мне не сказала за ту правду мою. Но вот я-то ее до конца жизни помнить буду. На то она и правда, что с какого бока ни глянешь, а все разная. Вот только двух одинаковых правд мне видеть еще не приходилось. Потому иной раз и не знаешь: промолчать или рассказать все, как есть… Тут каждый должен сам за себя решить и носить в себе то свое решение, сколько на земле проживешь…

Не могу назвать точно год той очередной семейной трагедии, да и что он даст. Они в ту пору все одного цвета были — серые, один на другой похожие, ни один праздник их краше не делал. Но вот после смерти «вождя» народ вроде бы как оживился, смелее говорить начали, без прежней опаски, но все одно с оглядкой. Появилось новенькое словечко — «амнистия». Видно, бабушка об эту пору и написала письмо, да не кому-нибудь, а прямиком самому Климу Ворошилову. И ведь помогло! Пришла телеграмма с багровыми литерными буквами по всему тексту: с левого нижнего угла на верхний правый: ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ. Не в каждую семью, где такое же горе жило-обитало, почтальон принес с трепетом в руках такую грамотку, почитай что царскую.

Но это еще не праздник, дед все одно в лагере на казенных харчах свой срок отсиживает. Не скажу, зачем и с какой целью, но ждать, пока там власти во всем разберутся, бабушка не стала. Не смогла. Характера она была отчаянного и, если что решила, делала сразу и мигом. И в день собралась в поездку. И меня с собой прихватила. А было мне тогда или пять или шесть лет. Надеялась, власти к ребенку отнесутся с большим вниманием, нежели к ней, жене обычного заключенного. Сколько их тогда возле лагерных ворот через заборные щели смотрело внутрь сталинских казематов. Не счесть.

Три дня мы плыли до Тюмени на пароходе. Потом паровозом, половину пути на крыше вагона. Внутри мест не было. Вся страна словно с катушек сорвалась и поехала, покатила кто куда. Добрались до Екатеринбурга. И хотя великолепно знаю, как он в ту пору назывался, но лишний раз повторять фамилию того, кто раскатал Русь по бревнышкам, обратил в пепел, не хочу и не стану.

Но самое кошмарное началось на привокзальных путях, где составы стояли без всякой нумерации многослойной гусеницей и отправлялись по третьему свистку без всяких объявлений по громкоговорителю, которых или совсем не было или они, как водится, просто не работали. Наш поезд стоял на семнадцатом пути, и подступиться к нему не было никакой возможности, потому как то один, то другой состав приходил в движение и нужно было пережидать, пока вся вереница вагонов утомительно-медленно прогрохочет перед тобой.

Шустрый народ мигом приноровился к этой несусветной путанице и полез напрямик под вагонами, таща за собой узлы, чемоданы, маленьких детей, рискуя попасть под колеса начавшего двигаться состава. Бабушка последовала их примеру и потащила меня за собой. Иногда по несколько минут пережидали, когда пройдет соседний поезд, надеясь, что наш не тронется. Тут мне, наверное, впервые в жизни стало по-настоящему страшно. Но молчал. Даже закричи я тогда в голос, кто б услышал? Чем бы помог? Бабушку бы напугал, только и всего. Потому на четвереньках, а иногда и ползком пробирались чуть не час через всю эту железнодорожную катавасию, пока не оказались возле наших теплушек, сцепленных вместе четырех вагонов.

На полу солома, пассажиров всего несколько человек, и все бабы с узлами и баулами. Молчаливые и неразговорчивые. Ехали недолго, всего одну ночь, а к обеду уже оказались на небольшой станции, где нас встретил военный патруль и указал, куда идти в сторону лагерных ворот. Я глянул на бабушку: все лицо в копоти, хоть и протирала его несколько раз платком. А половина волос почему-то вдруг стала белой. Думал, отмоются волосы, тоже испачкались, но те седые прядки так и остались у ней воспоминанием о поездке на свидание ее к мужу.

Сам лагерь находился в горах, меж двух сопок, и всего 4–5 бараков-полуземлянок для зэков, наверняка числом не более двух сотен. При входе у лагерных ворот меня впервые в жизни обыскали. Полушутя хлопнули рукой по груди, по животу и чуть выше колен спереди, а потом проделали то же самое, заставив повернуться спиной к охраннику. Велели ждать возвращения отряда с работы в какой-то избушке и по территории не ходить.

Прошел час или два, и со стороны леса послышалось непонятное побрякивание. Выглянул в окно и увидел вереницу одинаково одетых людей, что медленно, по трое в ряд шли к наполовину открытым воротам. Бабушка не успела схватить меня за руку, и я выскочил из избушки, побежал туда, к серой людской массе, надеясь, что сейчас меня подхватит на руки дед. Но лагерная овчарка так злобно тявкнула на меня, что на какое-то время потерял речь и потом еще долго с трудом выговаривал буквы. Следом подбежала бабушка, поймала меня за руку, прижала к забору, велела стоять и не шевелиться. Деда я узнал исключительно по улыбке: до того он был худой и какой-то весь почерневший, обугленный, но его голубые глаза смеялись и он незаметно от охраны кивал мне головой.

И здесь каждого заключенного несколько охранников так же, как и меня, троекратно охлопывали, но только двумя руками. Делали они это так неуловимо ловко и быстро, будто сбивали невидимую грязь и пыль с арестантских телогреек, и те делали шаг вперед. Меня буквально заворожило и это зрелище отлаженной работы рук одних и снисходительный взгляд сверху вниз других, обыскиваемых. Было во всем этом что-то магическое, театральное, когда один человек заботливо ощупывает другого.

Деду подойти к нам сразу не разрешили. Встретились в столовой, где меня почему-то привлек здоровенный повар в большом белом колпаке на голове и с огромной поварешкой в здоровущих волосатых руках. Я, надо полагать, тоже ему понравился, потому как он широко мне улыбался да и потом, пока мы ели, постоянно подмигивал. Заметили это и другие заключенные и что-то шепнули деду, он зло отмахнулся, а мне строго велел смотреть в другую сторону и от него потом никуда не отходить. Мне же повар показался вполне безобидным и даже настроенным дружелюбно, о чем и попробовал сказать деду. В ответ на что он ответил, что глупые доверчивые мальчики могут легко попасть в поварской котел и никто их никогда уже не найдет.

Потом нам всем втроем разрешили прогуляться вдоль лагерного забора, в изобилии увитого колючей проволокой. Я осторожно тронул ее пальцем и от боли отдернул руку. До того шипы у нее были острые. А дед покровительственно посоветовал: «Ты варежку на руку надень или набрось чего сверху, тогда она колоться и не будет… Или уж терпи, коль мужик…»

Я не понял тогда этот его совет, но потом, через много лет, воспроизводя раз за разом в памяти эту его фразу, догадался: любая колючка страшна, если будешь хватать ее голой рукой, с маху. Но уж если попал за колючую проволоку, не хнычь и вида, что тебе больно, не показывай. Боль — вещь временная. Надо лишь сперва перетерпеть, а придет срок, и свыкнешься с любой болью, привыкнешь, словно и нет ее вовсе.

А дед той же осенью вернулся домой и первым делом ободрал колючую проволоку на заборе, которую зачем-то прилепил туда наш сосед, наверное, чтоб разделить наши участки. Сосед, видевший это самоуправство, ни слова не сказал. Тем более, как узнал много позже, он тоже ставил свою подпись под письмом тех «сознательных товарищей», обвинивших деда во внеурочном приработке и отпущенных без положенной накладной дров неизвестной мне вдове.

Колючая проволока не самое страшное испытание в жизни, главное, чтоб она внутри тебя не проросла, отделив от всего остального мира острыми шипами…

СЫН ИРТЫША (МОИ РОДИТЕЛИ)

Моих маму и папу соединил Иртыш, как бы странно это ни звучало. И тот же Иртыш забрал моего отца в самом его расцвете сил. Поэтому, с одной стороны, я благодарен за то, что он свел моих родителей, благодаря чему вскоре я появился на свет. А с другой — вправе обвинить его в жестокости и коварстве, во многом изменивших мою жизнь. Но могучая река вряд ли услышит и как-то ответит на мои упреки. Он просто лишний раз показал, насколько велика и непредсказуема его мощь и сила, и человек пред ним, как пред неким высшим существом, бессилен…

Пусть будет так. Но если выдается свободное время, обязательно заверну на его речное крутоярье и, никого не стесняясь, раскину обе руки, словно птица крылья, и попрошу у него сил и воли жить дальше, жить, ничего не страшась и не сгибаясь. Вопреки ветрам, исходящим от его таинственных глубин и переменчивого настроения. И верю, он слышит мою просьбу и дает незримую подпитку человеку, выросшему на его диких и обрывистых берегах. Для меня он — живое существо, с которым, несмотря ни на что, надо жить в дружбе и взаимопонимании…

…А познакомились мои мама и папа, будучи речниками: мама — диспетчером в речном техническом участке, а отец — капитаном небольшого по нынешним временам пароходика «Вогулец», где, по рассказам родителей, я провел первые месяцы своей жизни во время их совместного плавания куда-то на север по речному фарватеру все того же судьбоносного Иртыша.

Мама была направлена на работу в Тобольск после окончания речного училища в Ростове-на-Дону и прожила здесь до конца своей жизни, имея одну-единственную запись в трудовой книжке. Родиной же ее был Ставропольский край, станица Попутная в самом центре Кубани, неподалеку от Майкопа — столицы Адыгеи. Предки ее отца, согласно семейной легенде, несли в себе кровь одного из многочисленных кавказских народов, скорее всего воинственных адыгов, о чем говорил и внешний облик моего деда по матери и черты характера, свойственные большинству кавказцев. На себе испытал мамину вспыльчивость, темперамент и умение постоять за себя.

Перед самой войной ее семья перебралась на Дон в станицу Семикаракорскую, что находится не так далеко от Ростова. Мамин отец (мой дед) служил механиком, и на фронт его забрали именно по этому профилю. С войны он вернулся в звании капитана-механика с медалями и орденами на груди и продолжил ремонт различной техники вплоть до ухода на пенсию. Потому не особо удивляюсь, что оба моих сына имеют явную склонность к различным ремонтным и строительным работам, как их прадед. К слову сказать, мои отец и другой дед (Софроновы) тоже были мастерами исключительными, а отец еще и одним из первых в городе радиолюбителей, собравший собственными руками в конце 50-х годов прошлого века вполне действующий телевизор.

Но вернемся к маминой биографии. Во время оккупации ее и таких же девчонок немецкие солдаты и добровольные полицаи погрузили в машины и повезли в неметчину. Но тут случился прорыв фронта нашими частями, и конвоиры дружно разбежались. Девчата не стали ждать их возвращения и рванули в плавни, заросшие высокими камышами. По маминым словам, их там выслеживали, пустив вслед за ними овчарок. Как ей удалось скрыться, не знаю, но она всю жизнь боялась собак этой породы, и когда я по недомыслию принес в дом (мама уже жила отдельно от нас) щенка овчарки, вырастил его, то она упорно не желала заходить к нам в гости. Такова сила памяти…

Ей и еще нескольким девушкам удалось добраться до наших частей, где их, несмотря на малолетство, охотно приняли медицинскими сестрами в тыловой госпиталь. Всегда удивлялся ее умению ловко перевязывать бинтами мои многочисленные раны, которые регулярно появлялись у меня то на руках, то на ногах, случалось и на голове. На мои вопросы, как это у нее складно все получается, отвечала с усмешкой, что и безрукого, и безногого может перевязать вполне профессионально, научившись этой премудрости в лихую годину. Слава богу, но со мной до этого не дошло…

Но более всего врезались в память семейные праздничные застолья, когда весь стол был уставлен различными закусками, пирогом из нельмы и заканчивалось все домашней выпечки тортом. Что мама, что бабушка были большими кулинарами, имели каждая по нескольку тетрадок с рецептами разных блюд, туда же вклеивались вырезки из журнала «Работница», а то и испещренные чьим-то незнакомым почерком краткие сведения о количестве необходимых продуктов и других ингредиентов. Выпивали мало, и уже после первой рюмки какая-нибудь из наиболее голосистых женщин заводила популярную песню, остальные подхватывали, в то время, как мужчины сдержанно подпевали, потому как у большинства из них музыкальные данные были далеки от совершенства. В теплую погоду мужчины шли на лавочку, под старую березу, где курили, обсуждали какие-то новости, но мне это было малоинтересно, а потому старался побыстрей убежать на улицу, где уже вовсю шла игра в футбол.

Когда я уже подрос, то мама часто просила прийти встретить ее, поскольку автобусы ходили редко, а Тобольск испокон века считался городом неспокойным с давними бандитскими традициями. Часто, по весне, она брала меня с собой отнести какие-то срочные распоряжения на земснаряд, как звалось специальное судно по углублению русла реки. К нему от самого берега были проложены большого диаметра трубы, через которые и прокачивалась размытая песчаная смесь, а сверху на них были закреплены поручни и ограждения из тонкого каната, в темное время зажигались красные фонарики, что делало это сооружение похожим на большую светящуюся гусеницу, вздымаемую легкой речной волной. Я пытался быстрее пробежать по этому плавучему настилу, словно какое-то морское чудовище подстерегало меня в глубине и готово было в любой момент схватить и утянуть за собой в пучину.

Когда случалось зайти к маме на работу днем, то обычно слышал ее громкий голос из небольшой комнатки, где стояла мощная рация для связи с судами, которые были разбросаны по всему Обь-Иртышскому бассейну вплоть до Ямала. Мама передавала по радиосвязи какие-то параметры, показатели, приказы, принимала ответные данные. Одним словом, на ней была связь со всеми флотскими коллективами, и потому не помню, чтоб она хоть раз брала больничный, считая, что без нее все производство не иначе как остановится.

Нет, у отца на работе в институте было куда интересней. И само дореволюционное здание с огромными окнами, высоченными, как в аристократических дворцах, потолками, дверьми высотой чуть не в два человеческих роста, все это внушало почтение, некую робость, желание подтянуться, не прыгать через две ступеньки, а идти чинно и благородно. А главное — это десятки, если не сотни самых различных приборов, стоящих в лабораторных помещениях в старинных застекленных шкафах, а еще и на полках, тянущихся до самого потолка, а многие из них прямо на столах, где их проверяли, а то и ремонтировали, готовя к проведению лабораторных работ. Именно мой отец заведовал всей измерительной и учебной техникой, имеющейся в институте, и отвечал за ее исправность.

Когда я уже сам работал в том же учебном заведении, то меня разыскал по телефону его бывший коллега-сослуживец, профессор почтенного возраста из Томска, который, спеша и захлебываясь, сбиваясь на детали и мелкие факты, поведал мне, как они с моим папой буквально с нуля в послевоенные годы воссоздали институтские лаборатории, что позволило в дальнейшем открыть отделение физики.

Самое интересное, что, будучи студентом физмата, собирал различные схемы, используя эти самые приборы. Оказалось, что мой отец вместе с тем томским профессором собрали их по пустующим зданиям различных институтов, размещенных в Тобольске в годы войны, а потом вернувшихся в родные края, оставив те приборы на сибирской земле. И еще любопытный факт: папу взяли на ответственную должность в институт сразу после его отсидки в местной тюрьме. Предполагаю, что он был реабилитирован, но точных сведений на этот счет не имею.

Как и все тоболяки, папа частенько выбирался на рыбалку. У него был целый набор блесен, и он, даже не спросив на то разрешения у бабушки, использовал для этих целей несколько серебряных ложек, доставшихся ей от родителей. Помню, как она переживала на этот счет, но исправить что-то было уже невозможно.

Несколько раз папа брал меня с собой. Для этого нужно было вставать еще до восхода солнца, потом мы шли на берег Иртыша, окутанные холодным и влажным речным туманом, мимо мрачного здания тюрьмы, где на нас с высоты бдительно поглядывали охранники из своих будок, возвышавшихся над красными кирпичными стенами, и лишь потом спускались по крутоярью к реке. На воде покачивалось огромное количество неошкуренных бревен, связанных меж собой в плоты, которые затем на буксире доставляли на лесопилки. По плавающим в воде бревнам нужно было пройти до самого их краешка, откуда и следовало забрасывать удочки. Отец заранее предупредил меня, что некоторые из бревен могут быть не закреплены, а потому ступать на каждое из них следует с опаской, проверяя их ногой, чтоб не уйти с головой под плоты.

И вдруг меня не на шутку обуял страх (было мне тогда лет 7 или 8), и я шел след вслед за папой, а он намеренно или нет шагал широко, размашисто и в мою сторону даже не оглядывался. Но все же, пусть с большим опозданием, но до края бревенчатого массива я добрался весь дрожа и проклиная себя, что согласился на эту рыбалку. Обратно уже шел смелее, легко определяя, какое бревно плавает ниже других, значит, ступать на него не стоит, провалишься.

То был мой первый урок мужества, когда не сбежал, не устроил истерики, а сумел преодолеть захлестнувшее меня чувство страха. И потом, в молодые годы, старался, как и тогда, в детстве, идти наперекор этому сковывающему движения и парализующему тебя чувству, пока совсем не изжил его из себя.

Папа еще отличался хорошим чувством юмора, что, на мой взгляд, вообще-то свойственно любым сибирякам. Он мог так «подколоть» собеседника одной-единственной фразой, что тот в ответ лишь хмыкал и не знал, что ответить. Помню, что как-то ранней весной заскочил к нему на работу в институт и, поскольку, как всегда, бежал бегом, распарился, снял шапку и вытер пот со лба, произнес: «Ой, жарко-то как…» В ответ услышал: «Да, вижу, жарко, аж под носом каплет». Ну что тут ответишь, если действительно так оно и было. Капало!

Вспоминается анекдот-загадка, как-то заданная им мне: «Отгадай, что это — вокруг вода, а в середине закон». Естественно, ответа я не знал. Тогда папа с серьезным видом пояснил: «Прокурор ванну принимает». И тут же следом последовала похожая загадка: «А вот когда вокруг закон, а внутри вода? Что скажешь?». И тут я почесал в затылке, не находя ответа. «Прокурору клизму ставят», — с улыбкой ответил отец и ушел в другую комнату, оставив меня в полном смущении.

Не помню, чтоб меж родителями возникали серьезные ссоры, не считая мелочных нареканий с маминой стороны. Но один довольно комичный случай запомнился мне на всю жизнь. Как-то летом, ближе к вечеру, мама попросила дать ей бинокль, который она сроду в руки не брала. Бинокль был немецкий, трофейный, с цейсовской оптикой, привезенный с войны ее отцом и подаренный любимому внуку. Я же мог часами разглядывать с сеновала через маленькое окошко гуляющие в саду Ермака парочки, прохожих, птиц на деревьях. Совсем иное видение, когда совсем рядом с тобой видишь то, что не подвластно обычному наблюдателю.

Конечно, я удивился маминой просьбе, но бинокль без лишних вопросов покорно ей вручил. Она вышла на улицу и вскоре услышал, как она поднимается по лестнице на второй этаж. Снедаемый любопытством, заглянул в дверь, где начиналась лестница наверх, и увидел, что мама поднимается на чердак. Зачем? Ответа на этот вопрос у меня не было. А через каких-то пять минут мама уже спустилась обратно, вернула бинокль и вышла за ограду. Мне не было до того особого дела, и пользуясь тем, что никто не поручает мне очередную работу, достал из-под подушки очередную книгу и окунулся совсем в иной мир. Прошло минут двадцать, и вот на пороге появился папа под руку с мамой. Он время от времени улыбался и крутил головой, она же была насуплена и тут же ушла на кухню.

Может, этот эпизод так бы и канул в моей памяти, если бы не рассказы друзей отца уже после его гибели, которые, придя как-то к нам в гости, со смехом вспоминали, как мама выследила их с помощью бинокля, когда они расположились после работы, вечерком с запасом спиртного на склоне Панина бугра, что находился как раз через лог от нашего дома. Дальнейшее было ясно: мама незамедлительно отправилась туда и положила конец дружеской пирушке, сопроводив папу домой.

Тогда же они поведали мне и о другом аналогичном случае. В лаборатории института раз в квартал поступал для различных нужд чистый медицинский спирт в специальных бутылях. На что он использовался, сказать не могу, но в отчетах на списание этой опасной жидкости лаборанты обычно указывали: «употреблен для протирки оптических осей». И в бухгалтерии такой отчет раз за разом принимали, хотя любой мало-мальски смыслящий в физике человек знал, что эти самые «оптические оси» существуют как термин исключительно в нашем воображении. Но для занятых подсчетами финансов бухгалтеров эти тонкости были неведомы, и они, ничуть не сомневаясь, подписывали подобные документы, вызывая дружный смех физиков-лаборантов.

По давно сложившейся традиции в конце каждого квартала, накануне списания очередного спиртового запаса, когда весь основной институтский персонал расходился по домам, большинство мужчин факультета собирались вечером дружной компанией. Думаю, не стоит объяснять, для какой цели. Естественно, что их явка домой происходила со значительным опозданием. Но что сделаешь, традиция есть традиция.

И вот в один из таких вечеров моя мама, устав ждать возвращения отца со службы, отправилась прямиком в институт и увидела, что на входных дверях висит большой замок, но при этом одна из комнат третьего этажа ярко освещена и оттуда слышны веселые мужские голоса. Не зная, как попасть внутрь, она прошла на задний двор и увидела там пожарную лестницу, ведущую на крышу. Недолго думая, она взобралась по ней, через неприкрытое слуховое окно попала на чердак, а уже оттуда спустилась внутрь самого здания.

Представляю, каково было неподдельное удивление мирно сидевшего в тесной лаборатории мужского спаянного коллектива, когда на пороге явилась непонятно откуда взявшаяся супруга заведующего институтскими лабораториями и пригласила его в срочном порядке отправиться домой. Так что мою маму уважали и побаивались не только по месту ее службы, но и все сотрудники мужского пола серьезного высшего заведения, единственного в нашем городе.

Но хорошо помню и мамины слезы, когда ей за опоздание на десять минут на работу записали в специальную книгу учета второе замечание на этот счет. А третье замечание по Законам того времени грозило отправкой на принудительные работы, поскольку речной флот был приравнен к армии и малейшее нарушение трудовой дисциплины грозило весьма большими неприятностями.

Но папа, как всегда, нашел простой и оригинальный способ решения этого вопроса. Уже на другой день он привез домой роскошный дамский велосипед, эффектно обтянутый под седлом и на крыльях ажурной цветной сеточкой. Мама быстро научилась им управлять, и вопрос об опозданиях решился как бы сам собой.

Для закупки оборудования и других серьезных поручений отца часто командировали в Москву, откуда он без подарков никогда не возвращался. У нас появилась едва ли не первая в городе стиральная машина, прослужившая почти полвека, пылесос «Ракета», электропроигрыватель, роскошный радиоприемник «Балтика», через который папа по ночам слушал «вражеские голоса», что в дальнейшем передалось и мне после его гибели. Мне же он привозил обычно какой-нибудь радиоконструктор, набор частей для сборки часов-ходиков, модели различных кораблей-парусников, самолетов и пр. Но больше всего мне запомнился детский телефон на батарейках, который мы с другом, жившим по соседству, мигом собрали, натянули провода меж нашими домами и спокойно могли звонить и разговаривать друг с другом. Благодаря этим детским конструкторам, в которых использовались основные детали, служившие для сбора радиосхем, быстро освоил электро- и радиотехнику, а потом и сам начал паять простейшие схемы вплоть до детекторного приемника.

Друзья отца не раз рассказывали мне и о его природной силе, почему никто из местных драчунов не смел с ним связываться. Как-то один из наших знакомых видел отца, поднимающегося по Никольскому взвозу, ведя под уздцы лошадь, что тащила сани с огромным возом сена. На середине пути она выдохлась и встала. Тогда отец отстегнул одну оглоблю, положил ее себе на плечо и воз пошел, а те, кто шел мимо, стояли буквально с раскрытыми ртами, удивляясь его силище.

Встречался я и с пожилым речником, который вместе с моим отцом участвовал в перегоне трофейных немецких морских судов с Балтийского моря по Северному морскому пути вплоть до самого Тобольска. Тот речник спросил меня, почему мой отец так неважно плавал. Попытался пояснить, что детство он провел на Ямале, где научиться плаванию практически было невозможно. Это, судя по всему, и подвело его, когда лодка, на которой находился он и еще несколько человек, попала на Иртыше в сильнейший шторм. Как знать. Иртыш на этот счет не спросишь…

Молчит Иртыш-батюшка и зимой, скованный льдом, копит свои силы до поры до времени. Но придет весна, и он явит свою мощь и удаль нам, людям, живущим на его крутых берегах. Поэтому вправе считать себя не только сыном своих родителей, но крестным моим отцом, думаю, стал именно Иртыш, который сперва свел вместе моих родителей, а потом по своей злой воле навсегда разлучил их.

Но нет у меня на него обиды — человек не вправе обижаться на Бога и те силы, что находятся в Его и только Его власти. Мы не можем выбирать своих родителей, но должны помнить и ценить все то, что они в нас вложили, благодаря чему мы стали именно такими, единственными и неповторимыми в своем роде.

И последнее. Надеюсь, батюшка-Иртыш помнит все свои добрые и не очень дела и придет время, мы научимся понимать речь не только зверей и птиц, но и рек, без которых не было бы на земле и нас, живущих до тех пор, пока эти реки существуют…

МУКИ ПИСАТЕЛЬСКИЕ

Кто бы что ни говорил, но речь дана нам не только для общения. Передавать информацию можно жестами, мимикой, свистом и еще массой других способов. Но речь — это божественный дар и каждое наше слово обращено к Богу. Слова, облеченные во фразы и занесенные на бумагу, становятся по сути своей бессмертны. Они переживут автора, оставившего после себя самое ценное в этой жизни — собственные мысли…

Вряд ли я думал об этом, когда только научился выводить свои первые детские каракули. Не знаю, когда именно передача на бумагу знаков, складывающихся в слова, предложения, стала для меня столь же естественной, как дышать, думать, идти, есть и пить. Священнодействие письма завораживало, очаровывало и несло в себе некое таинство. Человек с пером в руке — это не просто человек, а волшебник, чернокнижник, маг. Писать слова — это как вызывать духов. Священный обряд. Если раньше первобытные люди царапали на скалах изображение животных и поклонялись им, то теперь мы поклоняемся мыслям, что рождают гении.

Когда я узнал значение букв и научился оставлять на бумаге свои слова, то мной овладело желание обозначить, запечатлеть каждый свой поступок и, недолго думая, решил исполнить это дремлющее во мне желание что-то совершить, исполнить. Неважно, что назавтра они забывались, сменялись другими, но бумага стала моим посредником между мечтаниями и реальностью. Главная беда состояла в том, что мысль не поспевала за пером, за движением руки. Слишком мало чернил захватывало металлическое перо, и уже на второй-третьей букве его нужно было вновь обмакивать в чернильницу. Одно предложение требовало связки с предыдущим, трудно было подыскать нужные слова, а еще труднее написать их без ошибок. Моя грамотность была ужасна, хотя, если честно, меня этот факт нисколько не волновал. Главное, что медленно, очень медленно чистый лист покрывался буквицами, и, добравшись до середины тетрадного листка, я уже изнемогал, словно переколол поленницу дров. Потому самым страшным уроком для меня было чистописание, где от нас требовали каллиграфического написания, а тех, кто выделывал в тетрадке немыслимые каракули, нещадно стыдили, и выражение «как курица лапой» прочно пропечаталось в моем мозгу.

Невелик был и запас используемых мной слов: «пошел, увидел, сказал; дом, школа, магазин». Еще имена друзей и знакомых. В результате получалось: «Встретил Вову», «Ходил в школу», «Играл с собакой». Да, не очень-то высокого пошиба творчество рождалось из-под моего пера. Но это было МОЕ творчество, без нажима с чьей-то стороны, а добровольное, самостоятельное…

Наиболее неординарными были описания совместного возвращения из школы меня и моей соседки по парте, жившей неподалеку. Естественно, при всей пылкости своей натуры я был в нее тайно влюблен, и если бы на тот момент обладал определенным запасом требуемых слов, фраз, образов и, главное, мужества, решительности, то наверняка бы посвятил ей не один десяток стихов, а то и поэм. Может быть, так оно со временем и случилось бы, если бы судьба в лице моего отца не провела меня без великих потерь мимо участи лирического поэта.

Свои записи я тщательно прятал под стопку старых тетрадей, наивно надеясь, что никому до них дела нет. То была не просто наивность, а детская философия, из которой вытекало, что все написанное лично тобой принадлежит исключительно тебе и для других глаз не должно быть доступно. Как же я был неправ и потому наказан самым жестоким образом, да так, что те давние переживания нет-нет да и вспыхнут с новой силой, и уже в зрелом возрасте румянец непроизвольно прихлынет к щекам, и вновь в который раз испытаешь то давнее чувство неловкости и… стыда.

Так вот однажды, возвратясь из школы, я был поражен громкими взрывами хохота, что неслись из кухни, где находились мои отец и мать. Больше в доме никого не было. Я даже обрадовался, что у родителей такое хорошее настроение, значит, не будут спрашивать, где задержался, проверять дневник. Поначалу я решил, что папа читает вслух очередную выдержку из журнала «Крокодил», что был тогда главным источником советских Юмористов, не считая, конечно, анекдотов, что рисковали рассказывать далеко не в любой компании. Но потом, прислушавшись, к ужасу своему понял, что папа зачитывает выдержки из моего дневника.

Меня кинуло в жар, промчался не раздеваясь в свою комнатушку за занавеской и упал лицом вниз на кровать. Не помню, плакал ли я тогда или просто изрыгал беззвучные проклятия и при этом сгорал от стыда. Впервые в жизни мне было так стыдно. Да, стыдно и неловко, словно совершил что-то непристойное, чему нет прощения. Захотелось убежать из дома и не возвращаться обратно. А вот войти на кухню, забрать свой дневник, сказать родителям что-то обидное, мол, нехорошо, некрасиво читать чужой дневник, у меня элементарно не хватило мужества.

Не буду скрывать, я боялся своих родителей. Не за то, что накажут, поставят в угол, то было привычно и обыденно, если заслужил, а потому, что пришлось бы открыть свою главную мечту — составлять из слов фразы. Меня наверняка бы обозвали Пушкиным или Толстым, а получить такую кличку и того хуже. Потому я просто сделал вид, что ничего не произошло и я не заметил исчезновения своего дневника. Когда же он в мое отсутствие появился на том же самом месте, где и лежал, я тут же сжег его. И никогда больше дневники не писал. Или даже что-то связанное с преданием бумаге собственных мыслей, не говоря о чувствах. Не хватало смелости. И еще во мне

поселилась боязнь быть публично высмеянным, хотя родители ни словом не обмолвились, что стали первыми в жизни читателями моих «сочинений».

Следующие годы, учась в школе, я не писал ничего кроме стандартных, заданных по программе школьных сочинений, опять же стараясь использовать не свои фразы, не то, о чем думал, а брать их из учебников, газет, откуда угодно, но только не свое. Может, оно и хорошо, что тем самым пережил пору графоманства, которым болеет большинство юношества, как коклюшем или скарлатиной. Не думаю, что родил бы в пору своей юности что-то экстраординарное. Но зато понял, что занятие магией слова чревато ответственностью за каждое написанное тобой слово. Рано или поздно за него придется ответить и уже не перед родителями; а перед всеми, кому в руки твое сочинение попадет. И самое главное, твои слова, как и мысли, дойдут до Бога. Что ты означишь на бумаге, то рано или поздно получишь в ответ. И добро и зло, выплеснувшееся из тебя, будет жить где-то поблизости. Вот потому к слову и нужно относиться не только бережно, но и с осторожностью. Магия слова — это реальность…

СКОЛ НАШЕГО ОБУЧЕНИЯ…

В Древней Руси издревле существовали училища, где учили мастерству, ратному делу, чтению основам арифметики. Именовались они именно училищами, подчеркну это. Когда стали появляться школы и семинарии, то это были уже совсем иные заведения. С другой методой и целями.

Shole («схола») — слово греческого происхождения. В Древней Греции этим словом называли время для свободных дел, досуга. Позже значение его немного видоизменилось. Так стали называть занятия на досуге, а позднее — философские беседы, которые постепенно переросли в «учебные занятия».

Наша советская «скола» вполне соответствовала своему названию, точнее, двоякому смыслу в ее русском звучании: скалывать. Скалывали все, что считалось «лишним», «ненужным», и прививали в первую очередь послушание, покорность, то, что называлось дисциплиной. Постепенно ребенок боялся сказать что-то свое, личное, поскольку учитель тут же его обрывал и говорил, как нужно говорить «правильно». Единая программа, единая система, все близко к военному обучению: делай так, как я.

Из известных мне учителей, что могли бы рассказывать о своем предмете увлеченно, занимательно, могу назвать единицы. Другие же вообще вели урок, не отрывая глаз от конспектов или учебников. Нас не учили, а протаскивали через предмет и ставили оценки. Больше всего убивали задачи по математике, где нужно было бесконечное число раз переносить непонятные «а, в, с» из одной части уравнения, в другую. Зачем и ради чего, поинтересоваться никому и в голову не приходило. Так надо. Может, потому никто из наших выпускников так и не стал выдающимся математиком.

Само школьное здание размещалось в бывшем епархиальном училище с плесенью на стенах, которые каждое лето замазывали густым слоем масляной краски. Под полом нашего класса жило семейство крыс, и они свободно носились меж партами, подбирая остатки недоеденных завтраков. Мальчишки, что половчее, накидывали на них шапки, ловили, а потом пугали девчонок.

Занятия физкультурой проводили из-за нехватки помещения в выкопанном на несколько метров в земле «спортзале» настолько душном и затхлом, что уже к половине урока дышать там было невозможно. Другое дело лыжные занятия на склонах Банного лога. За это благодарен.

В каждом классе были печи, которые топились с вечера, но если их закрывали раньше времени, то угарный запах витал большую часть первых уроков. В каждом классе имелся набор керосиновых ламп, и в сумерки, когда городская электростанция не справлялась со своей нагрузкой, на каждую парту ставили эти самые керосиновые осветительные приборы, и занятия велись дальше как ни в чем не бывало. Слава богу, но на моей памяти не было ни одного пожара. И все это считалось нормой, как и собственная чернильница, которую уносили в специально сшитых мешочках домой, а на другой день опять несли в школу.

Самые дикие сцены запомнились мне на уроках пения, когда пацаны наотрез отказывались петь, верещали что-то там, блеяли, кричали петухом, строили страшные морды. Подобные безобразия заканчивались тем, что учитель пения спокойно брал за шиворот дебошира, тащил к выходу и со всей мочи вышвыривал его в коридор ударом кулака. Не помню, чтоб кто-нибудь на него когда-нибудь пожаловался. Потом он стал заслуженным учителем. По своим заслугам превзойдя многих. Другие на такое не решались.

Едва ли не большее время, чем самой учебе, уделялось художественной самодеятельности. Песни хором. О партии и вечно живом вожде. Девичьи ансамбли. Танцы. Обязательно с многонациональным репертуаром. Сперва в собственном актовом зале, а потом общегородской концерт в здании театра.

Если бы столько же времени уделялось литературе или истории, наверняка толку было бы больше. Но и здесь никто из нас не стал хотя бы маломальским певцом или танцором. А вот стойкая отрыжка против любой самодеятельности у меня осталась на всю жизнь. Было во всем этом что-то унизительное и рабски-покорное одновременно. Сказали — пой, и ты должен, хочешь, нет ли, но петь.

Поэтому чуть ли не десяток лет не мог заставить себя зайти в эту «мою» очень среднюю школу, носящую номер 13. Видно, хорошо меня там обкололи. Изуверски и грамотно. И ни разочка не поинтересовавшись, как я себя при этом чувствую. Но другого пути ни у меня, ни у других моих сверстников не было. Ты должен был пройти через этот скол, чтоб потом, уже став взрослым, держать удар… И мы его держали. Но не у всех получалось.

Человек — существо хрупкое, хотя, как понимаю, далеко не все педагоги об этом подозревают…

ВЕЛОСИПЕД ИЗ РЕЙХСТАГА

В детстве у меня, как и многих моих сверстников, своего велосипеда не было. Катался на тех, что давали ребята с улицы. Папа все обещал купить, если сделаю то-то и то-то, оценки принесу такие, чтоб ему они понравились, то есть без троек. А это для меня тогда было совершенно немыслимо. Если честно, просто невыполнимо. Может, хотел сделать из меня «ударника», а может, просто считал велосипедные покаталки блажью и баловством. Не знаю.

Взрослые всегда найдут причину оттянуть радостный час на такой срок, что потом и напоминать им об этом лишний раз уже становилось просто неловко. Но неожиданно для всех в разгар лета папа погиб. Утонул в Иртыше, когда мне шел четырнадцатый год. И примечательный факт, маме через много лет был выделен участок под дачу как раз близ того гибельного места. Судьба ли так распорядилась, или обычное совпадение, но вот так вышло…

Друзей у отца было великое множество, и кто-то из них в свое время прикатил к нам во двор трофейный велосипед, на котором его отец после войны ехал домой аж из самого Берлина. А взял он свой трофей не откуда-нибудь, а из разбомбленного нашими войсками Рейхстага. Видимо, хозяину он уже не очень нужен оказался или иное что, но оказалось то громоздкое чудовище, сверкающее хромированными деталями, в моей полной собственности. Правда, шины и камеры пришлось поменять, поскольку стерлись от дальней дороги; заклепали лопнувшую цепь, смазали подшипники, так что после недолгих манипуляций стал он для езды вполне пригоден.

Но мои уличные друзья отнеслись к моему железному коню с недоверием и брезгливостью: мол, немец, он немец и есть, хотя и железный. Крепко тогда жила в мальчишеской среде ненависть ко всему немецкому. Значит, было за что. А еще кто-то рассмотрел на втулке переднего колеса эмблему в виде орла в каске, сжимающего в лапах весь земной шар. Слава богу, свастики хоть не было. Вот после этого никто даже прикасаться к вражеской машине не хотел. Относились как к врагу, с полным презрением. Потому и старался свое иноземное чудо выкатывать, когда темнело и все уже давно по домам сидели. Если честно, то и мне он не по размеру был. Великоват. И, чуть проехав на нем по улице, старался побыстрей закатить его обратно в сарай. Зачем лишние насмешки выслушивать.

Но через год бабушка заявила, что для нашей прожорливой коровы нужно заготавливать сено, а это на той стороне Иртыша, куда попадать следовало через иртышскую переправу, да еще около двух часов идти пешком до отведенного покоса. Сходили мы с ней раз, сходили два, неся на плечах литовки, грабли и узелок с едой. Тут бабушка мне и присоветовала в целях экономии сил литовки и грабли к раме велосипедной привязать, все полегче будет. Мигом с ней согласился и сделал все как положено.

Уходили пораньше, никто моего немецкого велосипеда не видел, а там, в поле, вдоль реки, можно было, если дорога ровная, укатанная, вскочить в седло и крутить педали, оставляя далеко позади себя бабушку и ее спутников, что шли в ту же сторону. Потом сообразили, что инструменты свои проще спрятать в кустах, все одно никто на них не покусится. И вот обратно, налегке, мчался я и по ровной дороге, и по кочкам на такой скорости, на какую только способен был. Бабушка по доброте своей позволяла такую шалость. Дожидался ее у переправы, а там паромщик перевозил нас за стандартные 15 копеек на другую сторону, и тут я уже вел велосипед, не рискуя наскочить по неопытности на какого-нибудь пешехода или грузовик.

Съездили мы так на покос раза три или четыре. Видно, я за прошедшую зиму подрос, потому как не ощущал прежнего неудобства верховой езды. И все бы хорошо, вот только однажды, когда возвращаясь с покоса, разогнавшись решился проехать на полной скорости по бревенчатому мостику через речку, хотя прежде перебирался через него на своих ногах, ведя осторожно велосипед за руль. А тут нашло что-то на меня, решил рискнуть. И… вдруг это чудо и совершенство немецкой техники прямо подо мной развалилось на две части. Оказалось, разъединилась велосипедная рама: руль и переднее колесо оказались у меня в руках, а заднее колесо с сиденьем осталось подо мной. Цирковой номер, не иначе. И полетел я с того мостика в реку, благо было в том месте не особо глубоко, чуть выше колена. Но все одно неприятно, и главное, обидно за нелепую поломку и свой жалкий вид, как у мокрой курицы. Выбрался на берег весь мокрый, а потом и две половинки велосипедные вытащил по очереди на берег. Подошла бабушка, что с другими покосниками следом шла, посмеялась, предложила бросить не выдержавший сибирских колдобин агрегат, но тут я воспротивился. И с грехом пополам дотащил оба колеса волоком до переправы. А рядом с рекой находилась как раз мамина работа, участок технических путей водного транспорта. Там и оставил на сохранение сторожу развалившийся пополам трофей.

Долго я искал мастера, кто бы помог мне восстановить трофейный транспорт. Сжалился один из друзей отца и приварил обе половинки рамы одна к другой, вогнав в разъединившуюся трубу толстый металлический стержень. Все, можно было ездить и дальше. Но у меня почему-то возникло стойкое неприятие к вражеской технике. Думал, если один раз подвел, то обязательно опять в самый ответственный момент даст сбой.

Мы тогда все считали, что лучше русской техники ничего на свете и быть не может. Зря, что ли, мы у этих немцев войну выиграли? Короче говоря, не котировалось все иноземное. Это уже потом услышал словечко: «немецкое качество». Но качество качеством, а к нашим сельским дорогам оказался тот велосипед непригоден. Хоть прежний хозяин и проехал на нем от самого Рейхстага аж до Сибири. По Европе — пожалуйста, кати не хочу. А наш грунт ему не по нутру оказался. И хоть эмблема на втулке намекала, что немецкий орел в когтях своих весь земной шар удержать может, но с Россией вот как-то не вышло. Не по зубам и не по когтям она ему оказалась.

О конфузе моем ребята так и не узнали, не сказал. Скрыл о той аварии на мостике, а то бы засмеяли вконец. И продолжал, когда очень хотелось прокатиться, брать у друзей наши зиловские велосипеды. Хоть один кружок по улице, но на своем, отечественном, этот не подведет.

Такого слова, как «патриотизм», в ходу тогда еще не было. Да и какие из нас патриоты, если разобраться. Обычные пацаны, которые верили всему нашему, а то, что оттуда, из-за «бугра», считалось смешным и нелепым. И если бы делали и дальше такие велосипеды и машины, которым наши дороги нипочем, так никто бы в сторону чужой техники и взгляда не бросил. Но теперь вот почему-то все наоборот, может оттого, что на мировой стандарт равняться начали, И в дорогах, и в автомобилях, и в прочей технике. А не подведет ли она в самый нужный момент? Придет время — узнаем…

ФОКУСЫ И ДРУГИЕ ОПАСНЫЕ ОПЫТЫ

Цирк как таковой родился далеко не случайно — как несуразное подобие реальной жизни. И совсем не ради смеха, а показа мастерства исполнителей. Грех смеяться над неуверенно идущим пьяным мужиком, а над клоуном, что выделывает разные трюки, совсем другое дело. Но вот фокусы в этом жанре занимают совсем отдельное место, и нет, наверное, такого человека, что не ломал бы голову над разгадкой очередного трюка.

Признаюсь, не люблю я загадок. Хоть по жизни, хоть в книгах прописанных. Словно кто над тупостью твоей поиздеваться хочет. Может, потому тянуло меня к себе все таинственное, непонятное буквально с малолетства. Первоначально я пытался скрещивать червей, собирая их в одну кучу и пряча в карманы своего детского пальтишка, где они, по моей задумке, должны были размножаться. Но первые мои опыты заканчивались тем, что мама с нелестными эпитетами извлекала после моего очередного возвращения с прогулок.

Со временем охладев к разведению червячных колоний, взялся за предметы житейские, что всегда под рукой: смешивал огрызки колбасы и хлеба с сахаром, пытался поджечь, растворить в молоке или воде. Результаты были малоутешительными. Тогда я решил добиться своего и посмотреть что выйдет, если использовать огонь. Выждав, когда останусь дома один, добавил к остаткам съестных припасов несколько листов газеты, старые тряпки и поджег их, надеясь получить что-то необычное.

Слава богу, что родители в тот день вернулись домой пораньше и увидели дым, что валил через окно. Я же, услышав звук открываемой двери, надеясь скрыть следы своих опытов, быстрехонько затолкал дымящиеся тряпки в свой ночной горшок и быстренько как ни в чем не бывало уселся сверху. Представляю себе это зрелище, когда родители обнаружили своего ребенка сидящим на горшке, откуда пробиваются клубы едкого дыма. Спички стали убирать от меня подальше, даже прятать, а со мной провели доходчивую воспитательную беседу, что может произойти, если в деревянном доме случится пожар. Для пущей убедительности мама даже приложила мою детскую ладошку к нагретой печке, отчего я громко взвыл и кинулся из кухни, но «урок» этот запомнил на всю жизнь. Тогда я впервые перенес мучения и страдания за свою любознательность. Но образовавшийся на ладошке волдырь, хотя довольно долго не заживал, но лишь на короткий срок отбил у меня охоту к подобным экспериментам. За ними последовали другие, как мне казалось, не столь опасные…

…Когда отец выписал журнал «Юный техник», то я сразу же выделил в нем раздел «По ту сторону фокуса», что вел Арутюн Акопян, поняв, именно в этом мое призвание. Сжигать что-то там было не нужно, зато из цилиндра мог таинственным образом появиться голубь, а монета исчезнуть с ладошки фокусника на глазах у изумленных зрителей. Но оказалось, что для постановки по-настоящему интересных для зрителей фокусов требуется масса подсобного оборудования, а еще упорные тренировки и доведение исполнения до совершенства. С этим дело обстояло хуже. Но все же несколько примитивных трюков освоил и каждый день перед сном массировал пальцы рук, пытаясь придать им гибкость и подвижность. Несколько раз пробовал выступать на школьных вечерах, но зрители из числа моих соучеников, после представления, несмотря на мои буйные протесты, тут же выскакивали на сцену и, придирчиво осмотрев мой самодельный инвентарь, легко обнаруживали все скрытые в нем секреты. В результате — полный провал… Уж такова участь артиста: последнее слово всегда за зрителем…

Тогда я переключился на жонглирование. Тоже цирковое искусство, но уже никто не уличит тебя в каких-то там махинациях или хитростях. Начал с теннисных шариков и уже через пару месяцев мог спокойно жонглировать сперва двумя предметами, потом тремя и дошел до четырех, но размеры моей комнатки за занавеской, где и шло обучение, не позволяли развернуться. Хотелось чего-то более эффектного. Выпилил из фанеры специальные кольца, скопировав их с журнальных фотографий, и вскоре довольно легко мог жонглировать четырьмя вращающимися предметами. Уже прогресс!

Но и этого мне показалось мало, хотелось овладеть всем, что использовали на арене настоящие жонглеры. Потому попросил друга отца выточить по собственному рисунку булавы — небольшие палки с шариками на концах. С ними оказалось обращаться трудней, но еще пара месяцев, и булавы начали летать по требуемой траектории, впрочем, иногда сталкиваясь и попадая мне в лоб. Вроде можно было продемонстрировать свое искусство со сцены. Но… понимал, что выступать надо в команде, а выйти одному пусть на две-три минуты, тут нужного эффекта не добьешься. К тому же мешало и природное стеснение, боязнь быть осмеянным в очередной раз. Но, думается, упражнения мои не пропали даром, научив добиваться своего; да и кой-какую ловкость развили, что так или иначе пошло мне на пользу.

Но никуда не исчезло желание к разным опытам. И потому, когда в школе начались уроки химии и на занятиях стали проводить лабораторные работы с использованием различных химикатов, кислот и щелочей, тут для меня открылась возможность самых немыслимых экспериментов, и химия надолго сделалась чуть ли не самым моим любимым предметом. Но если честно, то любовь моя проявлялась больше в баловстве, за что сам бы сейчас своих детей никак не похвалил. Я же тогда вел себя, стыдно и вспоминать, как дикарь, приглашенный к сервированному столу с разными угощениями. Что я делал? Хулиганил самым настоящим образом: брал что попало, клал в пробирку, наливал туда кислоты, а следом щелочи и пр., пр. Все шипело, дымилось, пенилось, чем приводило меня и кучу других учеников в неописуемый восторг. Настоящая магия!

ВЕРХИ И НИЗЫ ОБРАЗОВАНИЯ

Казалось бы, высшее образование мало чем отличается от школьного. И там и здесь чему-то учат. Вот только учат по-разному, поскольку в высшей школе в то время, когда мне выпало оказаться студентом, атмосфера и, соответственно, люди очень и очень отличались от школьных учителей. И не только знанием, а отношением к нам, студентам, не всегда понимавшим и половину из их лекций. Они были опытнее и мудрее и понимали, научить чему-то человека за четыре года практически невозможно. Разве что показать ему бесконечность теоретических знаний. Тот, кто пожелает идти дальше по этим бесконечным ученым лабиринтам и даже посвятит тому всю свою жизнь, и то не до конца во всем разберется. И, что говорить, далеко не каждый сделает хоть малое, но открытие. А со студента и вовсе взять нечего. Усвоил азы — и ладно, уже хорошо. И я бесконечно благодарен им за это. За их мудрость, терпение и снисходительность. За доброе к нам отношение…

У любого школьника слово «институт», а тем более «университет» вызывает священный трепет. По крайней мере, мне казалось, что там, в вузе, все иначе, нежели в школе, и тебя непременно научат всему, что будет востребовано, принесет какую-то пользу. Особых предпочтений насчет выбора профессии у меня к окончанию десятого класса как-то не сложилось и, когда бабушка несколько раз настойчиво заводила беседу о том, что хорошо бы мне стать врачом, воспринял это как сигнал к действию. И уже готов был ехать в любом направлении, лишь бы скорее вырваться из дома. Но мой неумеренный пыл охладила мамина реплика, что учить меня она просто не сможет и лучше, если устроюсь простым рабочим в любую из местных организаций. Такой расклад меня точно не устраивал; поскольку при всей своей оголтелости и плохом знании жизненных перипетий понимал, там я наверняка долго не задержусь.

Начитавшись разной научно-популярной литературы, что время от времени подкладывала мне на полку бабушка, в тайне грезил совершить какое-нибудь открытие и тем самым осчастливить все человечество. Но выбор у меня был невелик. Если оставаться в Тобольске, то единственное высшее заведение — наш пединститут. А факультетов там всего два: филологический и физмат. С русским языком у меня были нелады с самого юного возраста, но и физика с математикой тоже не входили в число любимых предметов. И опять сыграло роль решительное бабушкино слово. Логика ее была очень проста: «На филфаке одни девочки и тебя там быстро совратят, а потом и жениться придется. А после физмата ты можешь стать инженером или еще кем-то стоящим». И опять же, будучи мальчиком послушным, я воспринял ее слова, как Моисей ветхозаветные каноны. Сдал экзамены и был зачислен.

Однако вместо лекций часть августа и весь сентябрь мы провели на местном кирпичном заводе в качестве подручных рабочих. Меня поставили нарезать кирпичи из глиняного хобота, подаваемого на станок по транспортеру. Некое подобие хлеборезки, только вместо ножа натянута проволока. Работа казалась не в тягость, тем более какие-то деньги, но нам заплатили. То был первый взнос в моей жизни в семейную копилку.

Когда начались занятия, то мы с удивлением увидели, что кроме нас в группе, прошедшей кирпичную практику, за партами сидят множество студентов, намного старших нас по возрасту, как тогда казалось, «пожилых». Держались они особняком и на занятиях показывались далеко не каждый день. Позже выяснилось, что почти все мои одногруппники успели поработать и нас, пришедших прямиком в институт из-за школьной парты, всего-то трое или четверо человек. Потому, наверное, дружбы не то что крепкой, а даже обычных теплых отношений у меня с ними как-то не сложилось. Но вот в гостях у меня перебывали практически все и не один раз. Бабушка непременно каждого нового гостя чем-нибудь потчевала и старалась сунуть бутерброд с собой на дорогу.

А вот на первой сессии я лишний раз убедился, что точные науки не мой профиль. Обществоведение, историю, психологию и геометрию сдавал если не на пятерку, то на вполне приличную оценку. Зато матанализ с формулами на полстраницы мой разум отказывался воспринимать. Все эти закодированные значки казались мне чем-то нереальным, придуманным и для жизни абсолютно не востребованным. Опять же помог репетитор, один из старых папиных друзей, что частенько забегал к нам просто поговорить с родителями. Он сумел как-то разъяснить мне тайный смысл громоздких формул, и с грехом пополам прошел и через это испытание.

Удивительно, но в то время практически все преподаватели были мужчины. Женщин же было всего ничего, и мы их почему-то побаивались, поскольку именно от них и шли всяческие неприятности. Главное, что в сравнении со школой нас, рядовых студентов, воспринимали как-то иначе. Не сказать, что как равных, но как будущих коллег, будет точнее. Кто-то даже обращался на «вы». И никаких назидательных речей, моралистики. Совершенно другой уровень и, соответственно, подход. Теперь это называется гуманной педагогикой, где тебя не выворачивают наизнанку, а терпеливо объясняют, показывают, просят повторить. И еще наши педагоги не скупились на похвалы. На улыбки. На сочувствие. И предлагали работу. Кому простым лаборантом, а кто посообразительнее, тем давали темы по какой-то научной тематике.

Меня уже в сентябре месяце зафрахтовали на полставки в наблюдатели станции ИСЗ (искусственных спутников Земли). Сама станция находилась на верхнем этаже тогдашнего Дома пионеров и подчинялась непосредственно Академии наук СССР. К тому же это буквально в нескольких десятках метров от моего дома. Опять же лишняя копейка в семейный бюджет. На работу нужно было выходить через ночь. С раннего вечера и до утра. Пока не рассветет. Потом составлять телеграмму с координатами пролетавших над нами спутников (зашифрованную специальным цифровым кодом) и сломя голову нестись на почту, находящуюся в подгорной части города, а потом так же пешком возвращаться домой, чтоб хотя бы часок соснуть до начала лекций. Великую радость испытывал, когда «неба не было», как выражался мой начальник. То есть небо оказывалось сплошь затянуто облаками и можно было поспать вволю. Тогда, наверное, и испортил свой сон, и всю оставшуюся жизнь мой режим шел с перекосом на ночные бдения. Доработал до весны и отказался. Понял, дальше такую нагрузку не выдержу…

И еще мне повезло оказаться в числе наблюдателей полного солнечного затмения, что в октябре месяце, когда учился на втором курсе, произошло в нашем регионе. И опять меня пригласили участвовать в наблюдениях, но не визуальных, а следить за прохождением радиоволн по показаниям приборов в момент, когда солнце было некоторое время закрыто лунным диском. Каждые 15 секунд следовало делать запись с приспособленного для этого милливольтметра. Данные отправили куда-то в Москву, а мне посоветовали по тем результатам написать работу. Это было уже что-то околонаучное. Собрав все данные, доклад написал и, гордый данным фактом, с пафосом выступил с докладом на студенческой конференции. И… получил по полной от однокурсников, с усмешкой воспринявших мое выступление. Видимо, посчитали, что тем самым втираюсь в доверие к преподавателям. Тогда не придал этому большого значения, но потом, на последнем курсе мне то выступление припомнили.

Следующим моим увлечением стала, как ни странно, психология. Ее у нас вел очень пожилой преподаватель, по неизвестной мне причине перебравшийся в Тобольск из Москвы. Он подсовывал мне разные полезные книги по своей тематике, а мое воображение уже само подсказывало тему, которая, как мне казалось, не была до конца исследована. К примеру, заинтересовало влияние освещенность классов в разных школах на качество получаемых учениками оценок. Произвел во всех школах с помощью лабораторного люксметра измерения, результаты занес в таблицу, а рядом проставил процент средней успеваемости по классам. Результат хоть и был предсказуем, но поразил всех. Особенно директоров школ, В плохо освещенных классах годовые оценки были гораздо ниже. И хотя, как оцениваю те свои исследования с сегодняшних позиций, особых открытий мной совершено не было, меня пригласили на студенческую конференцию в Тюмень и даже вручили там какой-то приз. Но в школы после этого приказано было меня не пускать.

Поняв, что на этом моим исследованиям пришел конец, зацепился за совсем сногсшибательную тему: восприятие людьми времени. Ни я сам, ни мой руководитель не могли ответить на простой вопрос: каким органом чувств человек воспринимает время. А мне хотелось выяснить именно этот сокрытый от науки факт. В институте мне дали небольшую комнатку для экспериментов, а потом знакомый директор пустил-таки меня в свою школу и разрешил проводить испытания на всех учениках. Методику разработал сам, сделал даже небольшой стенд и, что называется, прогнал через него сотни две учеников самых разных классов. Данные опять же заносил в таблицу, и их набралось две толстенных папки по 200 или 300 листов, сплошь покрытых цифрами. Но что с ними делать дальше и как обрабатывать, обобщать, на это моего опыта не хватило.

Тем временем мой престарелый руководитель заболел и срочно уехал обратно в столицу, а на его место прибыл другой молодой психолог. Показал ему свои труды, он заинтересовался и подкинул мне несколько формул, до которых без его помощи вряд ли когда докопался. Кроме того, он выделил мне в помощь несколько студентов, и мы сообща просчитали собранные данные по предложенным формулам, вывели графики, начертили таблицы, и работа наша предстала совсем в ином виде. На сей раз меня уже пригласили на конференцию психологов Урала и Сибири в Екатеринбург. Там несколько солидных ученых заинтересовались моими исследованиями, предложили поступать к ним в аспирантуру и продолжить обучение, работая по начатой мной теме. Но… к тому времени мои интересы были далеки от научных изысканий, и вновь садиться за парту мне не хотелось ни под каким предлогом.

Дело в том, что в те самые годы в Тобольск проложили железную дорогу. В аккурат, когда учился на третьем курсе. В день прихода первого поезда нас с еще одним сокурсником вызвал с лекций преподаватель, занимавшийся вполне профессионально фотографией и даже умеющий снимать фильмы на любительскую кинокамеру. Он видел, что я не расстаюсь с отцовским фотоаппаратом, и решил подключить меня к фиксации исторического момента прибытия в город первого поезда. И хотя я тогда понятия не имел, как этой самой кинокамерой пользоваться, но тут же согласился. За пять минут нам объяснили, куда нужно нажимать, как наводить резкость, и мы были отправлены заряжать кассеты кинопленкой. Процесс зарядки первых отечественных кинокамер оказался не столь легким, как может показаться на первый момент. Нужно было в полной темноте вставить киноленту в разные барабаны, зажимы и пропустить через несколько роликов. Но, несмотря ни на что, мы справились.

Потом на попутках доехали до места, куда должен прибыть по новому железнодорожному мосту через Иртыш первый поезд, и смешались с толпой горожан и чиновников самых разных рангов. Показался поезд, нажал на нужную кнопку, и через несколько секунд кассету заело. Вставил другую, вроде снял, помчался к ораторам, что толпились возле трибуны. Тоже щелкнул несколько раз и довольный собой стал ждать приятеля, который где-то задержался.

После проявки пленки выяснилось, что я снимал, как обычно, фотоаппаратом. И на пленке сохранились кадры длительностью в несколько секунд. Этакое моментальное кино. Меня высмеяли. Но на этом не успокоился, выпросил кинокамеру домой и начал снимать все, что видел вокруг. Научился составлять растворы и проявлять кинопленку, после чего процесс киносъемки, как вирус вошел в меня и не покидал почти два десятка лет. Вот почему перспектива стать кинооператором вытеснила из меня робкий силуэт научного работника. Но, как оказалось, не навсегда.

А еще время нашего обучения совпало с эпохой зарождения КВН. На маленьких мутных экранах с черно-белым изображением мы все наблюдали каждое выступление команд. Дошло это поветрие и до нашего скромного вуза. В группу пришел декан и шутя пообещал, что тем, кто будет участвовать в выступлении на конкурсе местного КВН, стипендию будут выдавать на день раньше. И уже серьезно добавил: «Надо, ребята».

Староста составила список и объявила себя капитаном. Меня тоже записали. Но староста не умела сочинять что-то похожее на стихи и рассказывать смешные истории. А у меня хоть и не очень, но что-то получалось. Потому наш куратор, присутствующий на репетициях, поставил меня во главе команды. И этот факт наша староста припомнила мне на последнем курсе перед самыми госэкзаменами. А так мы четыре года подряд выходили на сцену веселить зрителей. Ко мне даже обращались студенты старших курсов, чтоб помог им для выступления переделать какую-нибудь песенку или сочинил шуточные куплеты. Тогда я еще не понимал свое предназначение и даже стеснялся своего сочинительства.

А вот четвертый, последний курс стал для меня серьезным испытанием. Среди преподавателей нашего факультета появилась единственная женщина, отвечавшая за практику в школе. Уроки мы давали еще год назад, и никаких особых проблем с этим у меня не было. Бабушкина школа и ее постоянные советы, наставления давали себя знать, и с вверенным мне классом сошелся достаточно легко, вел себя, как заправский учитель. Но новой методистке что-то не понравилось в моих уроках. Может, моя манера ведения урока, может, какие другие мои качества, а может, и староста чего нашептала. Буквально каждый мой урок она разносила в пух и прах, сколько я ни старался изложить все как положено. У моих сокурсников уроки проходили ничуть не лучше, некоторые вообще убегали из класса и ни под каким предлогом не хотели идти обратно. Но все они были допущены до госэкзаменов, а меня в списках не оказалось. Декан, знавший меня чуть ли не с детства, отправил меня к другому методисту, и я дал положенные уроки под его приглядом без сучка и без задоринки. Но непримиримая дама стояла на своем, не желая допускать меня до экзаменов, и уж как ее уломали, даже не знаю. Но и на экзаменах она комментировала каждый мой ответ с брезгливым выражением на лице. Но, слава богу, диплом мне, как и всем, вручили.

А еще за месяц до госов меня вызвал к себе в кабинет не кто-нибудь, а сам ректор и показал письмо от нашей старосты, где подписались еще несколько человек, но, что радовало, далеко не все. Там меня обвиняли едва ли не во всех смертных грехах: откалываюсь от коллектива, заискиваю перед преподавателями, не участвую в общих мероприятиях и так далее и тому подобное. Растерянность моя была полной и передать, что я тогда испытал, просто не могу. Даже не ожидал, что едва ли не полгруппы, как это сформулировал один из героев фильма «Мимино»: «испытывают ко мне личную неприязнь». Ведь все они были у меня в гостях, ели бабушкины нехитрые угощения, и вдруг…

Не ведал я тогда еще о печальной и гадкой традиции граждан моей страны писать наветы на ближних своих. Не сказать в лицо, мол, так и так, ты неправильно поступаешь, обижаешь нас, меняй курс. А сесть и настрочить донос начальству и выбрать для того самый подходящий момент. Понятно, ректор пожурил меня за то, что не могу найти общий язык с коллективом. Я же не знал, что сказать в свое оправдание, и только пожимал плечами. Самое интересное, что несколько преподавателей сочли нужным заступиться за меня. Они пришли в нашу группу в мое отсутствие и о чем-то там поговорили с моими однокурсниками. Староста вроде притихла. Но у меня в памяти этот шрам остался и нет-нет, а дает знать о себе…

После вручения дипломов все разъехались, и никого из своих согруппников, как ни странно, больше не встречал ни разу. Видать, Бог миловал. Потом уже, научившись отличать белое от черного и многое в жизни повидавши, знал, как можно ответить на подобные письма. Но… поздно. Да и что бы это дало? Слишком по-разному мы относимся ко всему с нами происходящему, потому и дороги у всех нас оказались разные. Обиды нет. Тут нечто другое, скорее всего классовая несовместимость, как говорили большевички в свое время. И хорошо, что случилось это все в благостное брежневское, а не в сталинское время. Иначе… наверняка бы продолжил череду арестантов своего рода. Можно сказать, повезло, что родился на пару десятков лет позже.

В ПЕД НА ВОСЕМЬ ЛЕТ

В юности кажется, что жизнь столь коротка и скоротечна, что каждый день следует сверхплотно заполнять какой-то работой, а если ее у тебя нет, срочно найти приложение своих сил. Потому получив диплом учителя и оставшись в Тобольске, мне хотелось вот так сразу, хоть завтра же начать работать. И неважно где, кем, на какой должности. Главное — быть принятым на работу. Но и тогда с трудоустройством было не так-то просто. Потому, когда хороший знакомый нашей семьи, занимавший должность директора педагогического училища, предложил мне на первых порах место лаборанта, согласился не раздумывая. А в самом начале учебного года мне неслыханно повезло, потому как один из педагогов неожиданно уволился и всю его нагрузку передали мне. И как довесок классное руководство в одной из групп первокурсников.

Но по прошествии двух дней после начала занятий всех первокурсников собрали в актовом зале, где объявили, что завтра всем им следует явиться в рабочей одежде, включая их классных руководителей. После собрания ко мне подошли несколько дам предпенсионного возраста и любезно попросили взять на себя присмотр за их группами. Отказать им не смог, не представляя, какую несусветную ответственность взваливаю на себя. Шел мне тогда двадцать первый годок, а моим подопечным чуть-чуть меньше. И все-то они были исключительно женского пола.

На центральной усадьбе все четыре группы, за которые по глупости своей взялся нести ответственность, разбросали по разным деревням. Расстояние меж ними было не так велико (от 7 до 15 км), но чтоб везде побывать в течение дня, нужно было иметь навыки марафонца или какую-нибудь технику типа мотоцикла. Председатель колхоза с усмешкой выслушал мою просьбу, хмыкнул и написал записку, с которой и отправил просителя на ферму к конюху. Тот выдал мне необходимое транспортное средство, именуемое жеребцом Орликом. Плюс уздечку и седло к нему.

Я был совсем не против такого поворота событий и, взнуздав жеребчика, со знанием дела закрепил седло и вскочил на него, сдерживая застоявшегося коня. Дело в том, что на покосе мне приходилось ездить верхом, а потому некоторый опыт у меня имелся. Да и опростоволоситься перед насмешливо наблюдающим за мной конюхом тоже никак не хотелось. И, недолго думая, отправился с объездом по всем точкам, где работали мои студенточки. К вечеру, вернувшись обратно, с трудом сполз с взмокшего животного и на согнутых ногах едва дошел до дверей. На другой день было то же самое, и так до конца сентября месяца.

«Вот было бы хорошо, — думалось мне тогда, — если бы нам в институте вместо мудреных основ матанализа и теоретической физики преподавали бы верховую езду. Мне бы те занятия сейчас очень пригодились…» На мое счастье, никто из студентов не заболел, не покалечился и не был укушен змеей или иной тварью. В то время такая мысль мне даже в голову не приходила. И лишь потом, изрядно повзрослев, понял, случись с кем-то из моих подопечных хоть что-то, не миновать бы мне тюремных нар. Но, Господь милостив, пронесло…

И все мои восемь лет работы в педучилище начинались сентябрьским призывом: «Все на картошку». Из года в год. И мы, преподаватели и студенты, покорно, как осужденные на тяжкий труд каторжане, не пикнув, отправлялись в очередную деревню спасать урожай, поскольку никому кроме нас до него, похоже, дела не было. Изредка к нам наведывались пузатые проверяющие из райкома, обкома и еще откуда-то, но ни разу не пришлось слышать от них слов похвалы или сочувствия. Только одно: «Давай, давай, поторапливайтесь…» Чем не барщина на помещичьей усадьбе, за которую не платили ни копейки? Хорошо хоть изредка, кроме все той же картошки, на обед девчонкам давали крупы и макароны. Мясо? Такого продукта в студенческом меню не помню…

А с октября все они сели за парты. И я занял место за учительским столом или у доски. По ситуации. После уроков обязательные занятия с отстающими, а таких хоть пруд пруди. Все из деревень, таблицу умножения и то знали абы как. По-русски писали с такими ошибками, вообще непонятно, как их зачислили после вступительных экзаменов. И кто только выдумал, будто бы советское образование было лучшее в мире?! Где же тогда было худшее? Но в конце учебного года от нас, преподавателей, требовали высокий балл успеваемости по всем группам. Откуда же он возьмется, когда по-доброму половину учеников следовало без лишних слов отчислить по причине их полной неподготовленности и профнепригодности. Но нельзя! А то, чего доброго, отчислят тебя самого, как не разделяющего взгляды руководящей партии о всеобщем обязательном образовании.

Наш директор, принявший меня в свое время на службу, был человек интеллигентный, к тому же из числа ссыльных, о чем узнал гораздо позже. Потому хорошо понимал, что дразнить гусей, тех, что сидели в облоно и строго контролировали процент успеваемости в каждой школе, ПТУ и прочих образовательных учреждениях, себе дороже. Знали о том и все педагоги, проработавшие не один год в стенах славной кузницы педагогических кадров, и каким-то чудесным образом успеваемость у них была в нормах тех показателей, что от всех нас требовало руководство. Я же по молодости и неопытности пытался вдолбить в головы своих подопечных хотя бы три закона Ньютона и растолковать их смысл. Бесполезно!

Как тут опять не помянуть недобрым словом пресловутый матанализ и основы теоретической физики, которые нам вдалбливали несколько лет подряд. Могу абсолютно честно заявить, что мне они за восемь лет преподавательской работы не пригодились. Ни разочек! Спрашивается, зачем же нас грузили этими сверхсложными предметами, вместо того, чтоб разобрать и проанализировать каждый урок, что нам предстояло вести по своему предмету. Да, была педагогика и даже методика преподавания, но с какими-то расплывчатыми выводами и обобщениями. Нет, действительно нужных и полезных программ для педагогических вузов у нас до сих пор не выработано, и будет ли это сделано, большой вопрос. Но это лишь мое частное мнение, может быть, есть и другие. Готов выслушать.

Мой старший коллега, что вел те же самые предметы, безжалостно ставил в журнал буквально на каждом уроке двойки всем по порядку согласно списку. А потом выходил довольный и спрашивал: «Ну, как я их нынче? Хорошо прищучил?» Причем в классе при этом стояла такая гробовая тишина, ни звука! Все воспринимали свои двойки как заслуженное наказание. Естественно, я пытался перенять такой подход и тоже, грозно сдвинув брови, вопрошал: «Айтнякова, к доске. Ах не знаешь? Садись, два. Борисенко… Не знаешь? Два балла…» и так до середины списка. Всему классу ставить двойки считалось дурным тоном. Хотя бы двум-трем человекам, но следовало поставить оценки положительные.

Но вот если моему старшему коллеге такая расправа с безропотными учениками сходила с рук, то меня распинали за низкую успеваемость на каждом педсовете, профсоюзном собрании и на любом публичном сборище делали из меня изгоя и никчемного преподавателя. Особо меня невзлюбила вторая по значимости после директора дама, заведующая учебной частью. Попросту — завуч. То была тетка в годах, завзятая курильщица и знающая толк в крепких напитках, в чем любой мог убедиться во время коллективных праздничных пирушек, откуда ее буквально выносили на руках. Наверх она пробилась благодаря каким-то там родственным связям в городской партноменклатуре. Таких трогать было опасно. Да никто и так ее не трогал, зная, чем это ему грозит.

Муж ее, фронтовик, отличный мужик при всей свирепости своей супруги не мог и дня прожить без спиртного, но умудрялся как-то создавать видимость проведения занятий, оставляя вместо себя старшую девочку из группы, и она по учебнику диктовала главы с описанием устройства кинопередвижки. Директор наверняка знал об этом, но терпел. До поры до времени.

Но однажды бывший фронтовик хватил лишнего даже для его несгибаемой в боях с зеленым змием натуры и, зайдя в свою каптерку, закрылся там. Потом события развивались примерно как в мультфильме «Жил был пес», когда сидевший под столом волк от избытка съеденного заявил: «Щас спою!» И запел хриплым фальцетом «Катюшу» через училищный усилитель, который вещал на все учебное заведение перед началом занятий последние новости в стране и мире. Прерывать новоявленного певца никто не мог, поскольку он наглухо закрылся в радиорубке. И ученики, скрывая улыбки, дослушали песню до конца, пока кому-то не пришло в голову обесточить все учебное заведение.

Дверь взломали, вызвали машину и затейника благополучно увезли домой. На другой день появился приказ о его увольнении. А еще через день другим приказом меня назначили на его место. Ясное дело, что его супруга на посту завуча данный факт посчитала несправедливым, и репрессии в мой адрес возросли втрое. Мне пришлось испытать все прелести бесправного рядового педагога в лице следящей за каждым моим проступком начальницы.

Она избрала беспроигрышный вариант моего постоянного унижения и уничтожения как личности, беспардонно заявляясь на каждый мой урок к 8 утра, естественно без предупреждения. И сидела от начала и до конца. Все сорок пять минут. Что-то записывая в общей тетрадке. Потом мы шли в ее кабинет, где следовал «разбор полетов». Ни один из них не был оценен выше двух баллов. Плюс ее публичные выступления на всех собраниях с критикой о моем низком уровне как педагога. И хотя в физике или математике она ничего не понимала, то отыгрывалась на внеклассных мероприятиях, на слабом оформлении кабинета или иных не имеющих прямого отношения к обучению вещах. Ничего подобного от своих коллег мне слышать не приходилось, а по поводу нападок завуча они лишь тяжко вздыхали, констатируя: «Не повезло тебе, брат, терпи…» И я терпел, пока мог.

Даже не знаю, как я выжил все эти годы. Большей пытки и унижения мне в жизни выносить не приходилось. Видимо, природный оптимизм и заложенное с детства чувство постоянной вины перед старшими коллегами спасли от самоубийства или чего-то подобного. Но через восемь лет, понимая, что нахожусь на грани, подал заявление на увольнение. И подался, как говорится, на вольные хлеба…

Да, добавлю, с возрастом, сам испытав репрессии неумолимого завуча, как-то помягчал и к студентам стал относиться уже вполне лояльно, хорошо понимая, вряд ли им когда-нибудь пригодятся эти самые законы Ньютона в их деревенской учительской жизни. А вот девичьи бесправные горстки загнанных на поля студенточек в телогрейках и рваных куртках с руками, испачканными по локоть землей, ободранными беспощадными сорняками, так и стоят перед глазами. И никому ведь в голову не пришло заявить, мол, не наше это дело картошку копать, не для того мы учиться поступали.

Партии виднее было, куда и кого направлять, и спорить с ней было чревато. Да никто и не пытался… Потому, когда кто-то вдруг начнет вспоминать, как хорошо жили «в те времена», когда квартиры давали бесплатно, и на курорты отправляли, и зарплату вовремя платили, то хочется в ответ сказать, что при всех перечисленных благостях не было главного — уважения к человеку. Они, руководители, за людей нас не держали, полагая, им все дозволено. Потому и не выдержал народ такого. Его, народ, не обманешь любыми подачками, он свое слово пусть поздно, но скажет…

КЛАДБИЩЕНСКИЕ МОТИВЫ

Слова «клад» и «кладбище», как это легко можно заметить, происходят от одного корня — «класть». Но было в старину и другое обозначение мест погребения усопших — «погост». Неслучайное и глубокое по смыслу слово, намекающее на временное земное пристанище для всех, покинувших этот мир. Этакий постоялый двор, если хотите, гостиница перед дальней дорогой. Ни более и ни менее. Куда затем должны отправиться постояльцы этого заведения, пусть каждый догадается сам. Впрочем, существовали когда-то и «божедомки» — от слов «Божий дом»» и «скудельни», получившие свое название от одной из евангельских притч. Но все это имеет далеко косвенное отношение к предмету нашей беседы, речь же пойдет о другом.

Начав свое повествование с этимологических основ этого скорбного слова, пытаясь показать, что отношение русского народа к этому священному месту было не всегда однозначным. Да и разные народы подходят к местам захоронений своих предков ой как по-разному. Вспомним геометрически выверенные, словно клетки на шахматной доске, католические и протестантские кладбища, где даже присесть родственникам, пришедшим к родной могилке, и то негде. И наши, православные, едва ли не парковые зоны, ни на какие другие аналогичные некроансамбли не похожие.

Безусловно, я далек от мысли выражать восторги по поводу нынешнего состояния большинства этих мест скорби, где порой царит режущая глаз неухоженность, отсутствие даже маломальского порядка и пригляда местных властей. Но мне повезло застать то время, когда Тобольское Завальное кладбище выглядело совсем иначе. Да, за одним поясню, что ударение делается на первом, а никак не на втором слоге, поскольку находилось оно за городским валом. До XVIII века кладбища были возле каждого храма: Спасское, Рождественское, Пятницкое и пр. А это на городской оконечности окрестили не по названию храма, а географического местонахождения: Завальное. И вот теперь все новоявленные тоболяки почему-то считают, что свое наименование оно получило от глагола «заваливать». Слава богу, мудрый русский народ своих умерших не заваливал землей, а «погребал». Вспомним, первые горсти земли, что близкие усопшему люди бросают именно ладонью, горстью, отсюда и слова «грести», «загребать», «погребать». Скорбно и торжественно. Без какой-то излишней спешки. Может, в иных местах данное действо происходило иначе, Бог им, как говорится, судья.

Да, мне так много хотелось бы сказать об этом важном лично для меня, да, думается, для многих месте, и потому прошу прощения, что уклонился в разъяснения и поучения.

Так вот, тобольское Завальное кладбище для всех горожан даже в самые махровые годы разгула атеизма оставалось местом священным. Даже кладбищенский храм большевики не посмели тронуть, и он выполнял во все безбожные времена свою прямую функцию: провожал в мир иной всех, кто попадал за кладбищенскую ограду. И пусть кто-то считает, что Бога нет. Когда человек после своего рождения окрещен, он ежедневно и ежеминутно должен быть готов к смерти и отпеванию его в должный час. И верить в это. А пока жив хоть один верующий человек, Бог будет с нами. Не станет Его, исчезнем и мы как вид…

…Во времена моего детства и молодости кладбище наше выглядело совсем иначе, нежели сейчас. А может, я по молодости лет иначе воспринимал его. Оно было частью нашего быта, житейского уклада, и какая-то непреодолимая сила влекла меня туда. Хотелось пройтись под склонившими ветви березками, глянуть на свежие могилки, оставив в памяти отметинку, кто из знакомых не столь давно покинул этот мир, дойти до родной оградки, постоять, поговорить, побеседовать с дорогими тебе людьми. Ведь оттого, что их не стало рядом с тобой, они никуда не исчезли, они просто успокоились, устранились от суетных земных дел. Впрочем, кто знает, насколько мы лишены их влияния… На этот счет у меня есть своя точка зрения, но опять же не время пускаться в рассуждения на этот счет…

Сразу за кладбищенскими воротами вплотную к обступившим его могилкам стоял старинный двухэтажный дом из толстенных, почерневших от времени бревен, и жили там обычные люди, неизвестно почему и каким образом попавшие в заповедный уголок тихого по всем канонам патриархального Тобольска. Лица некоторых из них накрепко запали в мою память. Не могу ответить, почему именно они, а не чьи-то иные, но это так. Может, как раз в силу необычности их места жительства.

К посещению кладбища меня приучила бабушка. Это были практически регулярные воскресные походы как зимой, так и летом, заменявшие, как понимаю, нынешние ставшие для многих обязательными церковные службы. К слову сказать, не припомню случая, чтоб бабушка когда-то переступила порог храма. Судя по всему, не позволяли ей совершить этот вполне заурядный поступок семейные традиции той семьи» в которой она выросла, и конечно же тотальный атеизм советского времени. Может, ей просто не хотелось выделяться из тонкой прослойки городской интеллигенции, к тому же с клеймом жены и матери, прошедшей через зону мужа и сына. А вот посещение родных могилок — совсем другое дело.

Хотя, если разобраться, и в храме и стоя у могилок родственников, человек так или иначе обращается к Богу, поминая усопших. Для большинства людей, будь они верующие или лишь соблюдающие православные обряды, в любом случае это священнодействие, совершаемое не по принуждению, а по воле сердца. И вряд ли кто назовет поход на кладбище чем-то формально-традиционным.

Формализовать можно все: и Господа Бога, и молитвы, и покаяние, кроме душевных порывов и откровений. А по их проявлениям как раз и можно судить, насколько твоя душа заскорузла» скукожилась или же еще осталось место для ее свободного полета. И кладбище — это именно то место, куда просится душа, пока ты не завалил ее своими вечными земными заботами, не загнал под слой скопившегося жирка и вообще перестал слушать и отзываться на ее призывы побыть в одиночестве, подумать о вечном.

Нет, эти мои слова не направлены кому-то в укор, а тем более обвинение, то опять же мои собственные размышления, как легко лишиться единственного, что связывает нас с иным миром, где все мы рано или поздно окажемся…

Почему-то чаще всего на кладбище мы с бабушкой отправлялись зимой… Нет, были и летние походы, но какие-то более скоротечные, обремененные различными хлопотами: уборкой сухой травы, листьев, занесенных ветром в оградку, прополке сорняков меж могилками, посадке цветов, покраске памятников, оградки и пр. А вот зимой… Зимой кладбище пустовало. Имеется в виду от посетителей. Те, кто там прописан навечно, никаких помех нам не создавали, не отвлекали разговорами, как то частенько случалось в летнее время, когда встречался словоохотливый знакомый. Да и внешний вид оно имело более чинный, можно сказать, торжественный, вызывающий внутри тебя точно такой же покой, смирение и почтительность к тем, кого ты помнил или знал по бабушкиным рассказам.

Оградка, которую отец начал готовить буквально за несколько месяцев до своей гибели, словно сознавал, что это его последнее прижизненное дело, была довольно значительна по размеру, выполненная в виде чугунных столбиков, к которым крепились решетчатые пролеты, изготовленные довольно искусно, но без особых претензий, со вкусом и в строгом классическом стиле. Думается, таким и должно быть все, имеющее отношение к вечности: не броским, но крепким и надежным. Устанавливали ее тем же летом друзья отца, внеся свою лепту в память о нем.

До этого оградка была деревянная, начавшая подгнивать и кривиться. И меньшая по размеру. В ней помещались могилки бабушкиного младшего сына, умершего в юности, ее мужа и тетушки, жившей последнее время вместе с нами, Марии Кесаревны, родной сестры бабушкиного приемного отца. Рядом, чуть в стороне были похоронены бабушкины приемные родители, вырастившие ее с первых дней жизни, удочерившие, которых она беззаветно любила и почитала, впрочем, как и они ее. И там же рядом с ними помещалась уже потерявшая свои былые формы могилка ее любимого дядюшки, «дяди Коли», биографию и карьеру которого она часто приводила мне в пример. Он дослужился до титулярного советника, что дало ему право на личное дворянство, и, как узнал много позже, имел он ряд правительственных наград. Естественно, дореволюционных.

Потом уже оградка наша стала полниться родными и близкими. Благополучно вместила и саму бабушку, и нашу маму, и бабушку с материнской стороны, перевезенную из-под Ростова.

А в ту давнюю пору бабушка в моем сопровождении шла к своим особо близким ей людям: двоим сыновьям и мужу. Если это было зимой, от меня требовалось прокопать в снегу дорожку внутрь оградки и расчистить ее изнутри. Лопату мы просили обычно в том самом кладбищенском доме и потом возвращали ее обратно. При этом бабушка непременно вручала хозяевам незначительную плату, приготовленную заранее. Наверняка они бы и так разрешали воспользоваться своими инструментами, но то была традиция. Хорошая, как мне кажется, традиция опустить деньги пусть не в церковную кружку или подать на помин души, а дать несколько копеек конкретному человеку за его инструмент, который он содержал и холил и доверял нам, зная, что вернем в целости и сохранности. Привычка благодарить за доброе к тебе отношение. Потом мы столь же чинно, не спеша возвращались с просветленными лицами домой обычно пешком, а когда бабушка плохо себя чувствовала, в редких случаях ехали две остановки на автобусе.

Но самое интересное со мной стало происходить потом, когда уже более-менее обрел самостоятельность. Одно из первых свиданий, еще, будучи учеником старших классов, назначил своей девушке не где-нибудь, а именно на кладбище. И первый раз узнал, что такое поцелуй. На небе светили яркие весенние звезды, воздух был настолько пьянящий, что до сих пор вспоминаю его запах, только теперь он уже все реже и реже приходит ко мне, сколь бы буйной ни была весна или даже случайное увлечение.

А тогда без всяческого смущения мы сидели на покрытой снегом лавочке, среди могил и без зазрения совести целовались. Может мне хотелось приобщить к своему счастью и моих предков, чтоб и они, взирая сверху, тоже испытали щемящее чувство радости за нас, молодых. Нисколько не стыжусь того неосознанного порыва повести свою первую девушку не в кино или теплый подъезд, а именно к тем, благодаря которым живу на этой земле. И считаю, мне не в чем укорить себя за те недолгие чудесные минуты, которые живут во мне и по сию пору… Память, она многогранна, и не нужно ее стесняться…

И еще одно откровение… Кладбище сделалось для меня неким священным местом. Как молодожены идут с цветами к Вечному огню, так и меня в самые ответственные минуты моей жизни тянуло к родным могилам. Учась в институте, у меня выработался некий ритуал: в день сдачи экзамена посетить укрытую в тиши деревьев нашу семейную оградку. Постоять там несколько минут, поделиться сокровенным, а потом уже спешить в подгорную часть города, на экзамен в институтскую аудиторию. И когда требовалось решить что-то важное, шел опять туда же. Советовался, просил благословления. Не думаю, что это говорят во мне отголоски язычества или еще чего-то подобного, но долгие годы мой алтарь, где я свершал важное лишь для одного меня священнодействие, находился именно там. Пусть каждый истолкует это на свой лад. Кто-то примет, а кто и нет. У каждого свои священные места, зримые или воображаемые. Но они должны быть, иначе… Да просто иначе и быть не может. Если ты человек…

НЕСПОРТИВНЫЙ ЛАГЕРЬ

Иртыш для нашего города был не только много веков главным кормильцем и средством передвижения, но еще и основным местом отдыха. В советские времена по его правому берегу раскинулись всяческие базы отдыха местных предприятий и несколько детских, как их тогда называли, «пионерских» лагерей. Стоит ли говорить, что даже какое-то подобие комфорта и обустроенности там отсутствовало начисто. Нет, к приезду высокого начальства территория приводилась в относительный порядок, детки строем под звуки горна и барабанную дробь выходили на линейки, устраивался концерт, и удовлетворенная комиссия, сытно пообедав, убывала в полной уверенности исполненного долга. Все огрехи списывались на лагерную приближенность к военно-полевым условиям, дескать, пусть детки вкусят в полной мере прелести сибирской природы с комарами и полчищами слепней, а потом сочтут за счастье, что вернулись домой живыми и здоровыми, надышавшись вволю чистого воздуха. Систему не переделаешь, и задним числом говорить сейчас о чем-то, что было и как оно могло бы быть, просто бесполезно.

Вряд ли и мне тогда могло прийти в голову что-то изменить, переделать, скорее наоборот, был безумно счастлив, оказавшись сразу после окончания института на пару месяцев в штате так называемого спортивного лагеря, раскинувшего свой нестройные палаточные шатры армейского образца на берегу могучей реки. Определили меня туда в качестве фотографа и звукотехника при регулярном трехразовом питании и почти полной незанятости сколько-нибудь значимой работой. Да еще и в индивидуальной брезентовой палатке, стоящей на самом отшибе. Я был полностью предоставлен самому себе: мог идти рыбачить, особенно если выпадал метляк (мотылек, чьи личинки выползают из речного ила), на который тогда изумительно клевала стерлядь.

Там же перезнакомился с местными браконьерами, впрочем, таковыми не считавшимися, потому как у них была специальная бумага от рыбнадзора, разрешающая беспрепятственный отлов любой рыбы, начиная от ершей и чебаков, включая нельму и осетров якобы на нужды лагерных воспитанников. На самом же деле тот промысел был поставлен практически на промышленную основу поскольку большая часть улова шла на приношения высокому местному начальству, которое от щедрот своих снабжало лагерь и бензином, и автотранспортом, и всяческими строительными материалами.

Лагерный директор с утра будил состоящих в штате на разных должностях сторожей и электриков, исполнявших негласно роль рыбаков и почти каждую ночь проводивших на реке со сплавными сетями. Он забирал у них добычу, садился в машину и отбывал в город. Нет, он не занимался торговлей рыбой ценных пород, а пускал ее в сложный оборот, умасливая сидящих в высоких кабинетах медиков, строителей, гаишников, и все во благо того самого лагеря, которым он заведовал. А потому буквально за несколько лет на месте брезентовых палаток были возведены блочные корпуса, столовая, баня, административное здание и все без малейших затрат со стороны Министерства образования или иных, имеющих к тому прямое отношение ведомств. Причем без всяческих чертежей и планирования? Чисто по-русски, на глазок и по собственному разумению. Вряд ли сам начальник имел с этого хоть какую-то ощутимую выгоду, кроме неуемного желания быть полноправным хозяином (причем неофициальным) всех этих сооружений, часть из которых была списана или где-то брошена. Был случай, когда со дна реки подняли целую затонувшую баржу с бетонными панелями. Все шло в дело.

Можно только удивляться и восхищаться умению и оборотистости этого незаурядного человека, если бы строительство то велось на официальной основе. Но в том-то и дело, денег на возведение летнего лагеря не было ни у города, ни в области, а обратись он в министерство, и дело с подписанием и согласованием различных бумаг, чертежей и проектов затянулось бы на столетия. Потому приходилось ему действовать подпольно. Такое было время…

Но пришли перестроечные времена, кто-то катанул на него телегу в соответствующие органы, грянула проверка, и директора поволокли на цугундер. Предъявить ему какую-то статью из уголовного кодекса, видимо, не смогли, а может, не захотели, поскольку за спиной его стояли сильные покровители. Но лагерь был лишен официального статуса, сторожей сняли, электричество отцепили, водопровод и отопление благополучно разморозили, все оборудование постепенно растащили, демонтировали и сами здания. На месте того полуофициалыюго лагеря со временем возвели престижные дачи и коттеджи, и все труды энтузиаста-подпольщика пошли прахом.

Он сильно переживал по этому поводу, то ли из-за детей, что лишились возможности хоть на короткий срок выезжать на берег реки, вырвавшись из задавивших старый деревянный Тобольск многоэтажек, то ли из-за потери своего дорогого детища, в которое он вложил столько сил и надежд, будучи практически его собственником и хозяином.

Впрочем, его высокие покровители в скором будущем нашли ему очередное применение на поприще по борьбе с ценным сибирским рыбным поголовьем, опять же, как понимаю, не без своего сугубо личного интереса. Теперь уже на вполне официальном уровне и при солидном статусе, причем в совершенно иной отрасли, называть которую не считаю нужным.

И там он не ударил в грязь лицом, развернулся широко и с размахом, и хотя все горожане чуть ли не вслух обсуждали причины крутого поворота в его карьере, но предпочитали оставлять эти разговоры за порогом собственной квартиры, потому, как и в столице, остается еще множество почитателей свежей сибирской рыбки, дающей не только здоровье, но и могущество. В определенных кругах. Так что и волки сыты, и овцы целы.

А вот с рыбой хуже. Она в последнее время чуть ли не вся куда-то вдруг исчезла, и пришлось открывать целые фермерские хозяйства для ее выращивания. Но вряд ли ей это поможет, пока она будет в цене и одним из самых желанных презентов для власть имущих. Так что остается ждать, что случится раньше: или рыба в Сибири исчезнет полностью, или начальственные пристрастия в корне поменяются на какие-то заморские деликатесы.

Но что скрывать, и мне удалось в свои молодые годы урвать кусочек речного счастья, когда с восходом солнца можно было без спроса у спящего сторожа завести лагерную моторку, дать круг по зеркальной глади не проснувшейся еще реки, на полном ходу влететь в устье разлившегося иртышского притока малой речушки, лучащегося острыми световыми лучиками, прорезающимися через склоненные к воде покосившиеся стволы много чего повидавших на своем веку черных силуэтов стоящих по колено в воде, как заправские рыбаки, деревьев. И одной рукой управлять мотором, а другой, чуть приобняв плечо спутницы в накинутой на него влажной от росы брезентовой куртке, уноситься по речному тонкому извиву вдаль от людских взглядов и забот, поднимаясь вверх по извилистой речушке, текущей через покрытые тучными травами луга, оставляя в полном недоумении стада ленивых коров, и, ни о чем не думая, мчаться, мчаться, мчаться, выделывая опасные виражи.

А навстречу нам из водной глади выскакивали тоже молодые мелкие, еще не подросшие рыбешки, а потому жившие пока беззаботно, как и мы, опьяненные безумным видом открывающихся пойменных лугов, где по низовой стороне брели, вспарывая грудью сочную траву, молодые кони, для которых еще не пришла пора подставлять голову под тяжелый хомут и впрягаться в ежедневное рабочее ярмо.

И если накануне моей кончины кто-то поинтересуется, чего бы я хотел более всего на свете, отвечу не задумываясь: в последний разок проплыть ранним утром по той божественной протоке, где обретаешь неведомый и неповторимый восторг от этого божественного мира, краше которого нет ничего на свете.

ДУХ ЕРМАКА

Преодолевая пространство, мы тем самым преодолеваем себя: собственную лень, привычный комфорт, боязнь непредвиденных ситуаций. Пускаясь в путь, никогда не знаешь, что тебя ждет, чем и когда твое даже самое краткое путешествие может закончиться. Но есть и такие, в ком страсть к путешествиям заложена с молоком матери. Так, коренное русское население сумело за пару веков освоить новую территорию за Уральскими горами, добраться до самой кромки евразийского континента и даже шагнуть за океан.

Подозреваю, что и во мне сокрыта та страсть первопроходничества, желание познать, что находится вокруг, кто там живет, чем занят, и унять, удовлетворить ее можно лишь одним способом — пустившись в дорогу И вернуться напитанным чем-то новым, ранее неизвестным, а потому обогащенным вновь увиденным, пережитым, отчего невольно меняется твое представление о мире, людях и о самом себе. Способствовали тому мои еще детские поездки с дедом на телеге по соседним деревням, но это было когда-то давно и с годами выветрилось, почти стерлось в памяти. А когда мне перевалило за второй десяток годков, то с удивлением обнаружил, что далее городской окраины плохо представляю, где и что находится, и эта неопределенность, незнание сидело внутри словно заноза, не давало покоя и подмывало бросить все и отправиться странствовать, уподобившись былинным каликам перехожим.

Как ни странно, но желания мои исполнились как бы сами собой. Все началось с поездок со студенческими группами в отдаленные колхозы, и рамки моих географических познаний постепенно раздвигались и ширились. К тому же во время месячного пребывания в сельской местности никто не мешал мне побродить с ружьем вдоль тихих речушек или в сумраке вековых лесов, открывая для себя все новые и новые неизведанные ранее территории.

И во время одной из таких поездок мне опять же повезло встретиться с человеком, столь же обуреваемым страстью к познанию неизведанного и к тому же знающим в плане истории гораздо больше меня, человека еще неопытного, не читавшего сибирских летописей или иной специальной литературы. Звали его Вячеслав Фатеевич Пятиков, и, что самое интересное, визуально мы с ним были знакомы и ранее, поскольку он, будучи молодым преподавателем по астрономии, приехал к нам в институт, когда я уже учился на последнем курсе. Потому лекций или иных занятий он у нас не вел, и не случись той дорожной встречи, как знать, может быть, и жили дальше каждый своими интересами, не встречались, не делились бы общими планами и впечатлениями.

Наше общение началось с бурного обсуждения истории похода в Сибирь дружины Ермака. Мои сведения о легендарном атамане в тот период базировались в основном на материалах, почерпнутых от экскурсоводов нашего местного музея во время редкого посещения этого почтенного заведения. В этом вопросе Слава Пятиков имел более полные сведения, проштудировав ряд дореволюционных изданий на этот счет, в том числе и опубликованные «Сибирские летописи». С его слов, многие места из тех самых летописей вступали в противоречие со здравым смыслом, и он тут же выдал кучу вопросов, которые и меня привели в замешательство. Не буду сейчас упоминать о них, поскольку они требуют отдельного изложения и обсуждения.

Да, стоит упомянуть, что еще до встречи со Славой Пятиковым у меня состоялось знакомство с весьма интересным человеком, преподавателем МГУ, Геннадием Ивановичем Ереминым, возвращавшимся через Тобольск вместе с группой студентов после экспедиции в Заболотье (район в 70 км от Тобольска в западном направлений). Мы в это время с другом вели безуспешные попытки по очистке подземного хода, и Геннадий Иванович, проходя мимо, не преминул спуститься к нам в раскоп. Разговорились, и он пригласил вечером заглянуть к нему на огонек в институтское общежитие, где он остановился. Понятное дело, что я от такого предложения не отказался, посетил заезжего историка, и встречи наши продолжались каждый вечер вплоть до его отбытия в Москву.

Он был изумительный рассказчик и любой исторический факт мог подать так, что он становился чуть ли не сказочным сюжетом, а потому слушал его, едва ли не открыв рот, и уже тогда «заразился» историей, связанной с походом Ермака, узнал о местах сражения при местечке Бабасаны, о чем упоминается далеко не во всех летописях; а еще о скрытой под землёй оружейной мастерской хана Кучума на острове среди болот, носящей название «Алтын Кыр» (тат. «Золотая земля»), и еще много о чем.

Так он поведал мне и вовсе о фантастических вещах, с которыми столкнулся во время своей экспедиции в Заболотье. Якобы там до сих пор обитает тот самый «снежный человек», которого ищут ученые по всему миру, а вот для местных татар он существо вполне реальное, и они зовут его «бицен» (тат. лесной человек) и стараются с ним не встречаться. А еще там едва ли не каждый житель может рассказать про «албасты» (тат. летающий огонь), что вполне, на его взгляд, ассоциируется с инопланетными кораблями пришельцев из космоса. Так что уходил я от него уже за полночь весь Переполненный легендами вперемежку с историческими реалиями, отчего голова шла кругом.

Правда, мой новый друг Слава отнесся к подобным рассказам московского ученого весьма скептически, но я был не в претензии. У каждого свой взгляд на вещи. Зато мы наметили целую серию поездок (у него был мотоцикл с коляской, самая подходящая вещь для коротких вылазок), и среди них перво-наперво — отыскать то место, где некогда находился Искер (Кашлык) — столица Сибирского ханства.

Это сейчас к легендарному Искеру ведет наезженная автомобильная дорога, а поблизости (почему-то в густом лесу) построена мусульманская мечеть, а вот в 70-е годы прошлого века даже музейные работники не имели представления о его местонахождении. Не знали об этом и жители деревни Преображенка, хотя, как выяснилось, он находился совсем рядом от деревенского кладбища. Пришлось нам действовать наобум, и лишь после нескольких неудачных попыток мы пробрались к обрыву, где можно было различить следы былых раскопок, обилие на речном склоне различных черепков и даже покрытых слоем ржавчины металлических предметов. Рядом был глубокий овраг, по которому текла речушка, названная Сибиркой. С холма открывалась удивительная панорама на левый берег Иртыша, а на реке виднелось несколько рыбачьих лодок.

Удивившись, что столь памятное для сибирской истории место не имеет даже какой-то таблички или какого-то иного опознавательного знака, мы вернулись обратно. Потом уже я водил туда туристические студенческие группы и ездили просто со знакомыми, которых интересует история края. В конце 90-х годов там велись почти месяц серьезные археологические раскопки, но это уже отдельная история. Мы же просто почувствовали себя первооткрывателями, а на большее и не претендовали.

Следующая наша поездка была в деревню Баишево, где, согласно летописи, был похоронен Ермак Тимофеевич. Почти на самом берегу Иртыша находилось татарское кладбище, а рядом располагался местный леспромхоз и вплотную к кладбищенской ограде были свалены штабеля бревен, кучи гниющего опила, что никак не облагораживало место погребения усопших. Но на самом кладбище обнаружить что-то связанное с личностью покорителя Сибири так и не удалось. Местные жители в ответ на наши вопросы в недоумении пожимали плечами, так что мы уехали ни с чем. Была поездка на место его гибели в устье реки Вагай, и постепенно складывалась общая картина, связанная с именем этой незаурядной личности.

Потом я на несколько лет уехал в Волгоград, хотя не оставлял надежды рано или поздно вернуться к ермаковской тематике, тем более что в 1981 г. исполнялось ровно 400 лет походу казачьей дружины в Сибирь и хотелось как-то отметить эту знаменательную дату, оживить память о том важном событии. Время от времени мы созванивались со Славой, и как-то предложил ему пройти на байдарке по маршруту Ермака от Урала и до Тобольска. Слава, не раздумывая, согласился, и назначили дату встречи в Екатеринбурге. Байдарку мне одолжили знакомые туристы, правда, весила она не менее двадцати килограмм, а еще рюкзак, кинокамера, палатка и т. п. Но об этом думал тогда меньше всего, раз поднимаю, значит, не брошу.

Но на этом я не успокоился. Хотелось как-то донести до всех, кому этот вопрос интересен, о нашем мероприятии. А как это сделать? Лучше всего через телевидение. И недолго думая, во время одной из поездок в Москву отправился в телевизионный центр в Останкино и попросил вызвать ведущего программы «Клуб кинопутешествий» Юрия Сенкевича. Мне повезло, и известный всему миру ведущий спустился ко мне и даже внимательно, без раздражения выслушал мое предложение совершить с нами совместную вылазку на Урал, чтобы там обнаружить остатки следов похода ермаковской дружины. Потом он терпеливо мне объяснил, что вот так, по собственному хотению, он сделать это не может, поскольку является всего лишь ведущим программы. Мне же следует предварительно написать сценарий и подать заявку в редакцию. Если там ее утвердят и направят его вместе нами, тогда другое дело…

Как же я был далек тогда от прохождения всех этих инстанций, а тем более не имел ни малейшего понятия, как эти самые сценарии пишутся. Потому поблагодарил его, извинился, что отнял время, и на этом мы распрощались. До сих пор удивляюсь своей смелости, граничащей с наглостью, сейчас уже вряд ли бы решился попросить о встрече с тем же Познером или, скажем, Ургантом. Да и они бы вряд ли стали беседовать со мной, но в те годы все казалось доступным и осуществимым.

Со Славой мы встретились на вокзале в Екатеринбурге где-то в середине лета и тут же отправились на электричку, идущую на Нижний Тагил, откуда и решили начинать наши поиски и искать нужную речку для сплава.

И тут нам повезло, поскольку во время поездки познакомились с парнем из Тагила, который, узнав о цели нашей поездки, тут же вызвался быть нашим проводником в пределах города. Мы переночевали в заводском общежитии, где у него была отдельная комнатка, поскольку он работал на одном из местных металлургических предприятий, и весь следующий день он ходил с нами по городу, помогая найти женщину-археолога, что занималась раскопами места зимовки дружины Ермака. До этого мне совершенно случайно попалась ее статья о проведенных раскопках, но адрес ее мне был неизвестен. Лишь фамилия, которую и то забыл за давностью лет. Самое интересное, что поиски наши, как ни странно, закончились успехом: мы нашли ту женщину. И от нее узнали, что раскопки, которыми она руководила, конкретных результатов не дали и заявлять со всей уверенностью, что казаки зимовали перед началом похода в Сибирь в Уральских горах, она не могла. Не было никаких артефактов, которые бы подтверждали это. На том и расстались… И потом убедились уже на месте, что вряд ли такая зимовка могла быть. Она никак не вписывалась во временные рамки, о которых сообщалось в летописях.

Наш новый знакомый проводил нас до выезда из города на север и помог остановить проходящий мимо лесовоз, который по нашим прикидкам шел в нужном нам направлении. Высадившись в глухом лесу, мы первую ночь провели в палатке, ломая головы, как бы нам выйти на те речки, названия которых указаны в летописях. Нужен был кто-то, кто знал местность, но где его взять?

На следующее утро мы побрели наугад, и тут нам опять повезло: мы наткнулись на передвижную пасеку, где возле ульев хлопотал занятый своим делом мужичок лет пятидесяти. Познакомились и с ним. Оказалось, что он родился и вырос в этих местах и помнит рассказы старожилов, которые указывали ему на останки почти сгнивших здоровенных лодок, что наверняка были ермаковскими стругами, которые казаки вынуждены были оставить из-за их крупных размеров.

Дело в том, что, начав поход с западной стороны отрогов Уральских гор, они вынуждены были часть больших судов бросить, поскольку не могли перетащить их через устроенный ими волок на восточную сторону гор. А там дальше уже начинались полноводные реки: Серебрянка, Чусовая, откуда они попали на Туру, и там уже прямая дорога во владения хана Кучума.

С помощью пасечника мы отыскали примерное место волока и пересохшую речушку Жаровлю, о которой упоминается все в тех же летописям, а потом, пройдя пешком еще несколько километров, спустили на воду байдарку.

Сплавляясь по реке Чусовой, текущей между каменистых горных отрогов, мы неожиданно наткнулись на непонятное сооружение, перегородившее реку. Мы поднялись наверх, где увидели стоящих у конвейера женщин, перебиравших поднимаемую со дна реки жидкую породу в поисках золотого песка. Нам объяснили, что само сооружение называют драгой. С его помощью размывалась прибрежная зона, жидкий грунт через насосы подавали на высокий помост, где работающие женщины выуживали из этого месива крупицы золота. Руки у них по самый локоть были будто бы вымазаны золотистой краской. Самое интересное, что никакой охраны у них не было и нам они разрешили посмотреть, как идет добыча золотоносного песка.

Но там мы задерживаться не стали и продолжили путь по нашему маршруту. Не буду в подробностях описывать, как проходило наше путешествие, но мы убедились, что при благоприятных условиях до Чевашского мыса (в настоящее время предместье заложенного в 1587 г. Тобольска), где произошло генеральное сражение казачьей дружины с войском Кучума, можно спокойно доплыть за две недели.

Ни статьи, ни даже самой маленькой заметки в прессе о нашей экспедиции не было опубликовано. Нам это было не нужно. Своей цели мы достигли: нашли тот самый волок и примерный путь, которым прошли ермаковские казаки; убедились, за какой срок можно было доплыть до ставки Кучума. И это тогда было главным. Наши странствия позволили мне через много лет сесть за написание своего первого исторического романа «Кучум». Так шло Накопление материала, когда все увиденное надолго врезалось в память, и эти впечатления позволяли мне в дальнейшем описать события, произошедшие четыре века назад, с достаточной достоверностью, будто сам принимал в них участие.

Вскоре я вернулся в Тобольск, навсегда покинув Волгоград. Тобольск манил, притягивал прежде всего своим малоизученным историческим прошлым. И прежде всего это была личность Ермака. Но вот наши совместные походы и поездки со Славой Пятаковым на этом закончились. Он увлекся охотой, на выходные уезжал в деревню на той стороне Иртыша, где у него был свой дом, пустующий после смерти родителей его жены Валентины Павловны. Видимо, частые поездки на мотоцикле ослабили организм неутомимого поисковика и странника. К врачам он шел с большой неохотой и незаметно подкралась неизлечимая болезнь. Славы не стало.

Но я не оставил своих странствий, вольно или косвенно связанных с изучением обычаев местного татарского населения, засел за специальную литературу, регулярно по несколько часов проводил в архиве, одним словом, все больше погружался в дебри науки, называемой историей.

Когда вышла книга Р. Г. Скрынникова «Сибирская экспедиция Ермака», тут же прочел ее, и у меня возникло множество вопросов, на которые в книге ответа не нашёл. Недолго думая, собрался и поехал в Питер. Там разыскал в университете Руслана Григорьевича Скрынникова, и мы несколько вечеров проговорили с ним на эти темы. Его тоже интересовала Сибирь, поскольку в наших краях он никогда не бывал и писал свой труд, пользуясь исключительно письменными источниками. И тут уже мне приходилось рассказывать о своих походах и впечатлениях. В результате у меня родилась собственная теория о причинах похода Ермака, но сумел сформировать ее много позже.

Так вышло, что первая полноценная рукопись у меня получилась в виде сценария художественного фильма, с чем смело отправился на «Мосфильм» в надежде, что мой сырой сценарий сможет там кого-то заинтересовать. Увы, страна была на грани распада и великая киностудия доживала в прежнем своем виде последние месяцы, также найти режиссера, кто взялся бы за предложенную мной постановку, мне не удалось. Зато московские друзья свели меня с режиссерами Краснопольским и Усковым, у которых был уже утвержденный сценарий фильма «Ермак». Они дали мне прочесть его, и… я взбунтовался, высказал им свое мнение на этот счет. Меня совершенно не устраивал их прямолинейный подход к этой личности. Но кто я был для них, уже снявших несколько сериалов? Неопытный дилетант, не более того. С тем и уехал…

Казалось бы, на этом можно и закончить рассказ о своих походах, поездках, многолетнем сборе материала. Сейчас, оглядываясь на те годы, вспоминая свою неуспокоенность в поисках, не перестаю удивляться, как у меня хватило сил не бросить начатые поиски и довести их до логического завершения.

Может, и вправду человек, рожденный в Сибири, переживший весьма непростые реалии того времени, имея за плечами столь весомое прошлое своих предков, способен выстоять в любых самых сложных ситуациях и не упасть, не прогнуться, пока в нем живет дух и дерзость славного атамана. Мы просто недооцениваем, сколь велика в том заслуга Ермака, ставшего для большинства сибиряков примером для подражания в стойкости и самопожертвовании. Не зря он давно стал символом страны Сибирии, где и мне выпала удача появиться на свет.

ДОРОГИ И ТРОПЫ СИБИРСКИЕ

Человеку свойственно полукочевое состояние. Нет, не то цыганское таборное бродяжничество, корда несколько десятков человек встраиваются в быт какой-то далекой от них народности, при этом не меняя своих обычаев и убеждений, навсегда оставаясь опасными чужаками, на которых списывались многочисленные беды и несчастья. Нет, русский человек, задавленный бытом и начальственными придирками, уходил в необжитые места чаще всего, не ища в том для себя какой-то выгоды или корысти, а забирался туда в поисках иной жизни, а чаще ради простого интереса, что там, в тех дальних краях делается и творится. А коль не нравилось, шел дальше, добывал себе пропитание в лесах и на реках, а в холодную студеную пору строил избушку, а то и вовсе землянку. И так уходил от родного дома за тысячу верст, ощущая себя вольным и ни от кого независимым человеком. А спроси его: что он ищет? Навряд ли сумеет дать точный ответ.

Может, в нас так же вот продолжает жить привычка далеких предков, что много веков назад до появления такого понятия, как государственность, осваивали необжитую ойкумену, не обременяя себя обзаведением собственного хозяйства и, соответственно, обязанностями по его охране и содержанию. В русском человеке испокон веков живет дух свободы и независимости. В любом из нас таится желание, пусть на короткий срок, но лишь бы отрешиться от всего привычного и хоть самую малость, но ощутить себя не связанным надуманными условностями и принципами.

Все это в свое время ощутил на себе, когда непонятно зачем уходил по лесным тропинкам в глубь сибирской тайги и насыщался как человек, только что покинувший больничную палату, солнечным светом, впитывая и поглощая его едва ли не до полного одурения…

И далеко не случайно при очередной смене места работы мой выбор пал на туристический кружок еще существовавшего тогда местного Дома пионеров, находящегося через улочку от моего дома. Пусть за мизерную зарплату, зато в перспективе походы в те места, куда сам захочу. О чем еще можно мечтать? Правда, мне предрекали отсутствие желающих записаться в кружок, поскольку при прежнем руководителе их число не превышало числа пальцев на одной руке, но пробежался по школам и рассказал о тех исторических местах, которые собираюсь с ними посетить, причем с ночевкой (!), и результат не заставил себя ждать: пришло столько школьников, что не все вошли в помещение для занятий.

Первую нашу вылазку решил сделать однодневной в ближайший выходной, чтоб на месте разобраться, прикинуть, кто на что способен. С собой сагитировал будущую супругу, заранее предвидя различные трудности с управлением группой новичков из 5-6-х классов в числе 12 человек. И не ошибся.

Утром мы погрузились на рейсовый автобус и доехали до седа Байкалово, а оттуда пошли пешком в сторону урочища Бабасаны, где якобы произошло первое столкновение казачьей дружины с конницей Маметкула. Через час сделали привал. И вот тут ребятки неслыханно меня удивили. Каждый с вечера набрал из дома различной провизии, в основном тушенку и сладости, и как только мы остановились, все кинулись прятаться друг от друга за кусты и деревья, чтоб там вволю насытиться тем, у кого что было с собой, словно кто-то собирался отобрать у них припасенные лакомства. Мало того, после привала обнаружил массу брошенных продуктов: надкушенное печенье, куски колбасы, поломанные шоколадки и тому подобные яства. Терпеливо собрал остатки пиршества, сложил в свой рюкзак, и, как и ожидал, на обратном пути под вечер все оказались голодными, поскольку дочиста уничтожили свои запасы. Вот тут-то и пригодились брошенные ими продукты, предусмотрительно подобранные мной.

Но не обошлось и без приключений. Мальчик, которому поручили нести ведро для приготовления на костре супа, оставил его где-то в кустах. Пришлось нам самим отправиться на его поиски, оставив деток, что называется, «без присмотра и надзора» на берегу речки одних на каких-то десять минут. Когда ведро нашли и вернулись обратно, то сразу стало понятно, что оставлять ребят одних нельзя ни на минуту. За это время один из ребят зачем-то полез в реку, вымок и теперь сидел в мокрой одежде, обливаясь слезами.

Другой умудрился залезть на дерево, увидев в ветвях сорочье гнездо, откуда дружно подавали голоса чуть подросшие сорочата. До гнезда он добраться не смог и теперь сидел на ветке, обхватив ствол руками, боясь спускаться вниз. Утопленника переодели в сухую одежду, благо, что несколько человек взяли с собой запасное белье, а верхолаза мне пришлось снимать около получаса. Дальше решил с ними не идти, чтоб избежать повторения чего-то подобного, быстро сварили суп, поели и вернулись обратно на автобус. Зато первая наша вылазка показала, что вести таких неподготовленных ребят в серьезный поход просто нельзя. Зато из всех, кто был с нами, выбрал несколько человек, что показались мне более приспособленными к подобным путешествиям. Так постепенно в течение года шел естественный отбор из числа многочисленных желающих. В результате сформировалась группа около десяти человек, с которыми мы и совершали походы по разным маршрутам длительностью от трех до пяти дней. И никто из них не хныкал, не пытался влезть на дерево или кинуться в реку, не прятал от других продукты, а главное — стойко выносили довольно трудные переходы.

За несколько лет моей работы в Доме пионеров мы исходили весь Тобольский район, побывали и в Вагае, на месте гибели Ермака, и еще в десятках мест, так или иначе связанных с какими-либо историческими событиями. В основном походы были весной или ранней осенью. Некоторые наши вылазки оказались более интересными, а потому лично для меня памятными, а иные вполне рядовыми, и упоминать о них не стоит.

Тогда еще существовал праздник 7 ноября, и он частенько совпадал с выходными днями, поэтому, дождавшись этой даты, решили с уже проверенной группой за два-три дня добраться до места, где когда-то находилась довольно большая деревня Каштак. По моим сведениям, там еще остались пустые дома, где вполне можно было переночевать.

Мне приходилось несколько лет назад бывать там на охоте. Но мы добирались туда на машине по разбитой вдрызг дороге. А вот пеший маршрут во многом отличается от автомобильного, а потому изучил его на старых геодезических картах, выпрошенных у местных землеустроителей, и решил, что удобнее всего можно добраться туда через д. Чукманку, двигаясь на юг по лесным тропам.

Вышли мы в районе обеда, и, когда добрались до деревни Потаповой (в нескольких километрах от Чукманки), уже начало темнеть. Нужно было искать ночлег, и, пройдя по деревне, убедились, что все ее обитатели на зиму отбыли в город, а дома стоят или закрытые или входные двери просто подперты толстой жердиной от ветра. Выбрали один такой пустующий дом, протопили печку хозяйскими дровами и быстро уснули. Проснулся я ранним утром от чьих-то тяжелых шагов. Оказалось, что прибыл хозяин с проверкой и был несказанно удивлен, обнаружив с десяток блаженно дрыхнувших гавриков, не зная, как ему поступить. Он обошел все комнаты, убедившись, что ничего не пропало, не изломано, а потому особых претензий к нам не имел.

Извинившись перед ним за незваное вторжение, поблагодарив за ночлег, потопали дальше и уже в районе обеда вышли к озерку Бобровка, носящему свое название по имени некогда стоящей рядом с ним деревеньки. Чтоб сварить обед, пришлось проламывать топориками толстый слой льда на озере. Но все же воду достали и сварили неплохой суп. По карте до Каштака осталось не более 4–5 километров, потому надеялся добраться туда до темноты. Но дороги, нанесенные на еще довоенной карте, в корне не совпадали с вновь проложенными следами, оставленными тракторами и автомобилями. К тому же их было несколько. По какой двигаться? Выбрал одну, более наезженную, уходящую в глухой лес. По ней и двинулись.

В ноябре темнеет рано, и где-то уже после 16 часов пришлось идти с фонариком, чтоб не сбиться с пути. Пройдя около двух километров, кто-то из ребят обратил внимание, что неподалеку от нас в кустах горят какие-то подозрительные огоньки, передвигающиеся вслед за нами. Глянул, и сердце у меня, что называется, екнуло: «Волки!» Хорошо, что со мной было ружье, которое всегда брал в подобные походы, но велел ребятам держаться ближе друг к другу и ни в коем случае не отходить в сторону. Постепенно огоньки скрылись, видно, волки отстали, зато впереди мы увидели слабый свет, шедший из окна какого-то непонятного строения. Подошли поближе, оказалось, что это вагончик, и внутри явно ощущалось присутствие людей. Постучали, послышалась какая-то возня, бряканье один о другой металлических предметов. Нас явно не ждали.

Вскоре дверь открылась, на пороге стоял удивленный нашим появлением заросший густой щетиной мужик, держа в одной руке топор. Попросил у него разрешения зайти, он с явной неохотой пустил нас внутрь, и ребятки тут же кто улегся на деревянные нары, кто на поленницу дров, мигом заполнив все свободное пространство. Прошло всего несколько минут, как все дружно спали. Мужиков оказалось двое, они были завезены сюда для заготовок леса, а, услышав стук в дверь, как оказалось, поспешно пытались спрятать две фляги с брагой, которые легко просматривались под столом, укрытые брезентом. Они же объяснили мне, что мимо Каштака мы давно прошли, и если хотим туда попасть, то утром нужно возвращаться обратно на Бобровку и искать другую дорогу. Но, видя уставших ребят, решил, что лучше будет утром идти на проезжий тракт, ведущий в город, и разъехаться по домам. Что мы на другой день и сделали. Возражений со стороны юных путешественников не было. Им вполне хватило и этих приключений…

Лишь один раз мы попробовали сделать зимнюю вылазку. Мне хотелось добраться с ребятами до Искера, поскольку сам зимой там ни разу не был. Стоял февраль уже без сильных морозов и снегопадов, светило яркое солнышко, а потому просто грех было сидеть в помещении. К сожалению, даже пары лыж в Доме пионеров не было, а поручать школьникам всем как один явиться с лыжами посчитал задачей невыполнимой. В школах им на дом лыжи никто бы не выдал, а собственные оказались далеко не у всех. Решил, что сумеем найти наезженную дорогу и по ней как-нибудь доберемся до самого Искера.

Сели, как обычно, на автобус, и возле деревни Преображенка попросил высадить нас на дороге. Когда на месте огляделся, то никаких дорог в сторону Искера не оказалось. Решил, что сможем пройти и по целине. Показал ребятам, в какую сторону следует идти, и мы смело двинулись по снежному насту.

Но не тут-то было. Не прошли и десяти шагов, как наиболее рослые ребята начали проваливаться в снег, а кто полегче, легко шли по заледенелому насту. К счастью, поблизости был березовый лесок и мы с теми, кого наст не держал, как и меня самого, наломали в нем веток, связали их, сделав некое подобие снегоступов, и пусть с трудом, но все же до иртышского берега добрались. Решили развести костер и вскипятить чай. Каково же было наше удивление, когда через какое-то время весь костер, а с ним и ведро с закипающей водой ушли в глубь снега, провалившись до самой земли. Ведро извлекли, развели новый костер, и чай мы все же вскипятили. Недолго там побыв, уже по старому следу вернулись обратно на дорогу, а оттуда — в город. Так постепенна мы набирались опыта, и ребятам, думается, случай этот запомнился надолго.

Но больше всего меня интересовала легенда о подземной оружейной мастерской хана Кучума, находящейся на левом берегу Тобола в глубине болот, как описывали очевидцы, на одном из невысоких песчаных холмов. Место это называли Алтын Кыр, что в переводе с татарского значит «Золотая земля», о чем, кстати говоря, уже упоминал. Точное его местонахождение нам было неизвестно. Но местные жители охотно рассказывали, как после войны обнаружили там каменный колодец, что вел глубоко под землю. Спуститься туда они не рискнули, но, чтоб узнать его глубину, связывали вместе шесты и пытались нащупать дно. Бесполезно. Глубина, с их слов, была довольно значительная.

…Отличить вымысел от реальности не всегда удается, для этого надо убедиться во всем самому. А сделать это, можно лишь попав на то место, а потому задался целью обнаружить этот самый колодец, проверить рассказы так называемых очевидцев. Но для этого нужно было прежде всего добраться до того таинственного места. Сразу скажу, что ни с первой, ни со второй попытки сделать нам это не удалось, но обо всем по порядку.

…По карте от Тобольска до места, где находился таинственный колодец, получалось никак не меньше 70 километров. За день и даже за два пешком с учетом, что какое-то время потребуется для возвращения обратно, такое расстояние с группой не одолеть. Минимум три-четыре дня. Поэтому решил действовать поэтапно и во время первой вылазки разведать пути подхода к тому месту.

В первый день мы переправились на пароме через Иртыш и пошли в сторону деревни Ермаково. Немного проехали в тракторной телеге и опять пешком. Ближе к вечеру уткнулись в густой лес, проезжая дорога закончилась, а дальше вели расходящиеся в разные стороны лесные тропы, которые непонятно где заканчивались. Точных ориентиров, куда дальше идти, не было, поэтому решил не искушать судьбу, а повернуть обратно, тем более что в группе собрались ребята, не имеющие опыта длительных переходов. Когда проходили через одну из деревень, то дорогу нам преградили две пожилые женщины и задали мне нелицеприятный вопрос:

«Это куда ты их повел на ночь глядя?»

Ответил, что хотим добраться до деревни Ермаково и там заночевать в школе. Те дружно замахали на меня руками:

«Ты погляди, они у тебя едва ноги передвигают, не пустим!»

«Как не пустите? Нам что, в ближайшем стогу ночевать прикажете?»

«К себе возьмем. Половина пусть ко мне идут, а вторая к ней», — распорядилась та, что побойчей.

Делать было нечего, согласился, и мы разделились. Я с частью ребят остановился на ночлег у той самой бойкой женщины, оказавшейся женой деревенского бригадира. Считай, главного лица в деревне. Через него все получали разнарядку на работы с заданием, где и чем заниматься. Он же ставил существующие тогда трудодни.

На стол поставили вареную картошку и соленые огурчики. Обратил внимание, что у хозяина на правой руке не сгибается несколько пальцев, и он как-то неестественно держал вилку, прижимая ее большим пальцем к ладони. Поинтересовался, что с рукой. Ответил, что работать приходилось с детских лет и в мороз, и в холод, вот и застудил руку. В комнате, что находилась рядом с кухонькой, где мы сидели, увидел свернутые в трубку и запеленатые в полиэтиленовую пленку несколько дорогих ковров. В те времена это был большой дефицит и иметь их могла себе позволить далеко не каждая семья. Удивился, почему они их не постелют? Хозяин засмеялся, пояснив:

«Так то теленка в дом в морозы приведем, то картошку сушим или зерно, испачкаются ковры. Вот купили через сельпо наше, а расстилать не рискуем. Пущай детям после нашей смерти достанутся…»

Мне тогда подумалось, вот и еще одна из причин, почему молодежь бежит из деревни: работать тут нужно с утра и до вечера, что такое выходные, и не знают, разве что зимой, когда сильные морозы, дома сидят. Кому ж такая жизнь понравится…

На другой день мы благополучно вернулись в город, но про Алтын Кыр не забывал и решил следующей весной взять группу проверенных ребят и в первомайские праздники попробовать добраться туда через деревню Худяково (близ д. Кутарбитки), куда можно доехать на автобусе. Все экономия сил…

…Но этот поход оказался и вовсе неудачным. Весна выдалась дружной, снег быстро растаял, и все лесные тропинки залило талой водой. Говорили, что такое половодье случается лишь раз в десять лет и то не всегда. В деревне нашелся знающий про Алтын Кыр человек, что начертил в моем блокноте основные ориентиры, по которым мы должны легко дойти до нужного места. Но предупредил, что этой весной ранняя потайка снега затопила все низкие места. Так что если мы туда забредем, то выбраться будет сложно. Сообщил об этом ребятам, но они в один голос кричали, что им ничего не страшно, обещали не хныкать и во всем меня слушаться. Спорить с ними не хотелось, да и самому было интересно проверить себя и решил рискнуть. Вдруг да повезет…

Местные рыбаки перевезли нас через Тобол и пожелали удачи. Но вот ее-то нам как раз и не хватало. Выбрав тропу, указанную на схеме, что начертил местный доброхот, мы решительно двинулись на запад. Но уже через несколько километров убедились, что действительно часть пути затоплена пусть не глубоко, но местами вода доходила мне до пояса. Единственная надежда, что в разных местах виднелись возвышенности, а там, глядишь, попадем на сухую дорогу. Двинулись дальше. В одном месте угодили в низину, и я начал подумывать, не повернуть ли нам обратно. На всякий случай размотал захваченную с собой веревку, которую позаимствовал у речников, и протянул ее вдоль нашей цепочки, наказав, чтоб каждый не выпускал ее из рук.

Наконец мы выбрались на небольшую возвышенность, а за ней обнаружили хорошо наезженную лесную дорогу. Правда, свежих следов на ней не было, и если кто здесь ездил, то лишь поздней осенью, когда земля подмерзла. К тому же она уходила круто вправо, что не совпадало с тем маршрутом, который был начертан местным охотником в моем блокноте. Но если идти по его ориентирам, то пришлось бы еще непонятно сколько брести дальше по пояс в воде. Нет, этот вариант отбросил сразу. Опасно. Да и никакой гарантии, что выберемся туда, куда нужно. А вот по дороге в любом случае мы рано или поздно выйдем к какому-нибудь жилью, а там видно будет…

Развели костерок, подсушили одежду, ребята осмотрели друг друга на предмет поиска клещей и уверенно пошли по той самой дороге, доверившись случаю.

Думать о поисках колодца уже не приходилось. Часа через два, когда солнце уже приблизилось к краю горизонта и небо стало потихоньку темнеть, дорога, сделав крутой поворот мимо оврага, вывела нас на берег полноводной речушки шириной не менее ста метров. Все приуныли. Нечего было и мечтать как-то переправиться через нее. Велел ставить палатки, решив, что встанем пораньше и утром соорудим плот, благо лес рядом, глядишь, небольшими группами удастся переправиться. Возвращаться по тому же маршруту, как пришли сюда, совершенно не хотелось. Был и другой вариант — идти вдоль речки, но ее берег был густо заросший тальником и продираться через него не особо хотелось. Можно было найти и другую тропу, но отложил это до утра.

А вот палатку мне пришлось ставить практически одному, потому как ребята настолько вымотались от трудного перехода, что просто залезли под палаточный полог, подтянули под себя спальные мешки и тут же уснули. Никто даже не вспомнил о еде.

…Когда все еще спали, разбудил Женю Копняка, который был самый рослый и старший по возрасту среди других школьников из участвовавших в походе. С ним мы срубили три сосенки, освободили стволы от ветвей и сучьев, прочно связали их один с другим и столкнули в воду. Увы, наш плот ушел в воду ровно наполовину бревен, и когда Женя встал на него, тот еще больше просел в воде, но остался на плаву. Нечего было и думать о перевозке нескольких ребят. Но одного человека наш самодельный плот все же выдерживал, и при соблюдении предельных мер предосторожности можно было рискнуть двоих человек переправить на другой берег. Посоветовал Жене поискать там лодку, потому что на речке виднелись привязанные к ветвям возле берега сети, значит, рыбаки здесь явно бывают и могли спрятать в кустах какую-нибудь лодчонку.

Проснулись и остальные ребята, и когда встал вопрос, кого отправить первым, то все дружно назвали Германа Солодовникова как самого легкого, к тому же доставшего всех требованием продолжить наш маршрут именно в сторону Алтын Кыра. Тот дал согласие, и Женя, взяв в руки длинный шест, с Германом на борту отчалил. И тут нам не просто повезло, а очень повезло. Словно какие-то высшие силы взяли нас под свою защиту: когда плот достиг уже середины речки, из-за речного поворота показалась лодка, в которой на веслах сидел местный рыбак. Он забрал ребят с плота и подплыл к нашему берегу. Первый его вопрос оказался весьма предсказуем:

«Как вас сюда занесло? Здесь же, кроме зимника, нет никаких дорог!» Попытался объяснить ему, с какой целью мы отправились в путь, но он лишь крутил в недоумении головой, повторяя: «Эк, вот ведь угораздило…»

Оказалось, что совсем неподалеку находится татарская деревня со странным названием Тайга (если ничего не путаю). По словам рыбака, туда был сослан один из его предков за участие в польском восстании еще в конце XIX века, и с тех пор его род так и продолжал жить вдали от городской суеты, занимаясь охотой и рыбалкой. Он быстро проверил свои сети, ради чего, собственно, и появился здесь, выбрал улов и забрал половину наше группы, благо лодка была большая и вместительная. Через какое-то время за нами прибыла другая лодка кого-то из односельчан, и мы все благополучно выбрались, казалось бы, из безвыходной ситуации. Позже прикинул, если бы мы перевозили по одному человеку на своем плоту, то вряд ли уложились даже в один день. А тут вот как нам подфартило.

Когда мы собрались все вместе и ступили на широкую деревенскую улицу, то поглазеть на незадачливых туристов высыпало чуть не все местное население. Они с удивлением цокали языками и показывали руками в нашу сторону, то ли жалея, то ли удивляясь нашему неожиданному появлению. Видать, заезжие путники заявлялись к ним не часто. Только теперь, разложив карту, сориентировался, насколько мы отклонились от своего маршрута, выбирая более сухую дорогу. Но делать нечего, подземная мастерская хана Кучума, если таковая существовала, далеко не всех подпускала к себе. Видать, мы не попали в число избранников…

Деревня находилась на левом берегу Тобола, а Тобольск— на другой его стороне, и, чтоб туда попасть, нужно было вновь просить рыбаков оказать нам помощь в переправе, а за всеми хлопотами не заметили, как начало темнеть, и сочли самым разумным остаться на ночлег и дождаться утра. Оказалось, что татарские женщины далеко не все понимают русский язык, но законы гостеприимства, как и везде, были у них общеприняты. Потому чуть ли не каждая из них считала своим долгом пригласить нас к себе в дом, и ребята, ничуть тому не удивляясь, быстро разошлись кто куда.

Я же прошелся по единственной деревенской улице, потому как подобной деревенской архитектуры вблизи города мне просто не приходилось встречать. Каждый дом был похож на средневековое оборонительное сооружение. При входе во двор возвышались огромные глухие ворота из толстенных плах, а между ними и домом сооружена бревенчатая стена из лежащих друг на друге смолистых бревен высотой выше человеческого роста. С другой стороны двора стоял сарай, срубленный не абы как, а без единой щелки меж рядами. Между ним и воротами находилась тоже бревенчатая стенка, перелезть через которую при желании было бы весьма затруднительно. Такая же Основательная стена шла от сарая к соседнему дому. И так по всей деревне, представлявшей из себя единый монолит, пробраться внутрь которого любому чужаку было невозможно.

Пробовал расспросить мужчин, почему они так строят свои жилища, но те лишь пожимали плечами, отвечая, что и до них так было. Действительно, новых домов я не обнаружил, похоже, что все деревенские строения насчитывали не один десяток лет, а некоторым явно перевалило и за сотню годков.

Утром нас всех собрали на берегу, погрузили на несколько моторных лодок, и через несколько минут мы казались на правом берегу реки в другой татарской деревне — Меримы. Там нас передали с рук на руки местным рыбакам, и те по разлившейся небольшой речушке подбросили нас почти до самой трассы на Тобольск. К вечеру мы были дома…

…Не вдаваясь в подробности, кратко скажу, что до таинственного Алтын Кыра мы тем же летом вполне благополучно добрались, когда половодье закончилось, дороги и тропинки просохли. А главное, мы нашли проводника из числа местных охотников, который хорошо знал здешние места и без всяких приключений довел нас до нужного места. Но следы самого колодца найти нам так и не удалось: то ли он за несколько столетий зарос дерном, то ли заботливые лесники заложили его бревнами и закидали землей; чтоб никто в него не провалился. Трудно сказать почему, но никаких следов ни на одной, ни на другой возвышенности, что нам указал проводник (а их там было три или четыре), просто не существовало.

Хотя вполне допускаю и такой вариант, что наш проводник, да и другие жители близлежащих деревень указывали нам совсем другое место. Поди разберись, что у них на уме. Такие случаи описывают многие путешественники, когда их, чужаков, по каким-то причинам снабжали неверной информацией, уводя далеко в сторону от своих священных мест.

Но на обратном пути, когда мы уже переправились через Тобол и осталось лишь добраться до дороги и сесть в последний проходящий автобус, случился неприятный казус, в котором виню, прежде всего, себя самого. Когда уже показалась трасса и видны были проезжающие по ней машины, перед нами возникло перепаханное накануне поле длиной около полукилометра. Мы были в пути уже четвертые, если не пятые сутки, все съестные припасы благополучно уничтожены, осталось пройти совсем чуток, и мы почти дома. Зная хорошо, каково идти по свежей пахоте, решил обойти ее стороной, чем путь несколько удлинился. Но уставшие ребята не желали меня слушать и пошли напрямик. Им казалось, что так будет быстрей! Что делать? Кричать на них, призывать к голосу разума? Бесполезно. Решил, что они никуда не денутся, и пошел в обход. Когда я выбрался на дорогу, как раз остановился идущий на Тобольск автобус, но уехать без ребят я не мог, а потому лишь беспомощно развел руками. Ждать остальных водитель тоже не хотел, и последний в этот день автобус укатил без нас…

А вся моя группа увязла где-то посередине пахоты, как это хорошо просматривалось с дорожной насыпи. Кто-то потерял в земле кроссовку, кто-то выбился из сил и остановился отдохнуть, одним словом, выбрались они все перепачканные грязью значительно позже. Приближалась ночь, и нам осталось рассчитывать только на случайную попутку. Но, увы, желающих остановиться и забрать хоть кого-то из ребят не нашлось. Чтоб не ночевать на ветру без всякого укрытия, оставалось одно — идти в село Байкалово, где, как я знал, находилась школа-интернат, и туда нас должны были пустить хотя бы из элементарного человеческого сострадания. Только вот вопрос: сколько километров до этого интерната? По моим подсчетам, около 10 километров! Едва удалось уговорить ребят встать с рюкзаков, на которых они уже удобно устроились, и неспешным шагом двинуться к ближайшему населенному пункту.

Помню, что в село мы вошли около двух часов ночи и тут же на околице встретили молодого парня, что с удивлением смотрел на нас, особенно его смущало мое ружье на торчавшее из-за плеча.

«Кто вы такие?» — задал он вполне уместный вопрос.

Вместо ответа спросил его:

«Слушай, у тебя дома хлеб есть?»

«Как не быть, мамка сегодня стряпала…»

«Вынеси две булки, если можно…»

Вскоре он вернулся, неся в руках две пышные свежеиспеченные булки серого хлеба. Даже не поблагодарив его, ребята накинулись на хлеб и уничтожили его весь до крошки. Парень проводил нас по неосвещенным улицам до самого интерната. Там долго не открывали, наконец заспанная дежурная воспитательница вышла на крыльцо и тоже, не скрывая удивления, поинтересовалась, чего мы хотим. Объяснил ей, что возвращаемся из похода, не успели на последний автобус и согласны на любые условия, лишь бы попасть в тепло и под крышу. К ней вышла еще одна женщина и, услышав о нашей просьбе, отрицательно покачала головой, мол, нет свободных комнат. Потом они пошептались, и та, что постарше, сообщила:

«Есть у нас Одна свободная комната, но она… нехорошая…»

«Что это значит, нехорошая? Привидения там, что ли, водятся?»

«Да нет… Она для писунов. Так что запах там стоит, ну, вы сами понимаете… Сейчас Она как раз свободная, а другой, извините, нет».

Поскольку другого варианта нам не предлагали, мы без лишних раздумий согласились. Утром, когда мы сели в автобус, то уже находившиеся там пассажиры, как по команде, повернули головы в нашу сторону и все как Один начали к чему-то принюхиваться, из вежливости не задавая неприятных вопросов. Когда мы поняли, в чем дело, то принялись дружно хохотать, но уже через пару часов благополучно доехали до родного Тобольска и разошлись по домам.

Хотя все наши походы на Алтын Кыр закончились неудачно и колодец мы так и не обнаружили, но Несколько ребят из старших классов не оставляли мысли продолжить поиски. Они спаяли любительский металлоискатель и заявили; что если я не пойду вместе с ними, то они двинутся на поиски Одни. Что было делать? Согласился идти, хотя не очень надеялся на самодельное устройство, которое могло подвести в любой момент. С другой стороны, мне приглянулись те таежные места и почему бы не размяться, не заглянуть туда лишний разок…

Условились выйти в праздничные дни на 7 ноября, когда у нас в запасе будет несколько дней. До уже знакомого места добрались без особых приключений; поставили палатку, развели небольшой костер и решили проверить самодельный металлоискатель. Но у нашего радиолюбителя, что собирал прибор, то ли села батарейка, то ли в схеме что-то разъединилось, до работать тот отказывался. Двое ребят захватили с собой лопаты и попытались выкопать на вершине холма небольшой шурф. И хоть земля немного промерзла и верхний слой удалось снять легко, но дальше шел плотно спрессованный грунт, к тому же переплетенный корнями близстоящих деревьев, и через час безуспешные попытки были оставлены.

За ночь палатку и окрестности припорошило небольшим слоем снежка. Решили выйти пораньше, поскольку не видели смысла оставаться еще на день. Пошли цепочкой по верху холма, потом спустились на болотистую равнину и, приняв за ориентир березовую рощицу с облетевшими листьями, скорым шагом шли так около часа.

Кто-то предложил сделать прикидку по компасу, но я, полагаясь на собственный опыт, лишь отмахнулся. Неожиданно мы вышли на какой-то холм, которого не должно было здесь быть, взобрались на него и остановились, изумленные увиденным: перед нами на свежевыпавшем снегу виднелась четкая тропинка следов недавно прошедших здесь людей. Не сразу, но до нас дошло, что это наши собственные следы.

«Круголя дали…» — высказался кто-то и был прав, поскольку день был серый, солнце не просматривалось, местность вокруг была однородная и легко было перепутать направление движения. Сделали небольшой привал, и один из школьников по неотложным делам нырнул в ближайшие кусты. Не прошло и минуты, как он выскочил оттуда со спущенными штанами и испуганно показывал рукой в ту сторону, где он только что находился.

«Что там?» — спросил его, не представляя даже, что такое страшное он мог увидеть.

«Следы, — заикаясь выдавил он из себя одно-единственное слово, — вот такие!» — и показал для верности рукой окружность, которая больше подходила на след как минимум слона.

Пошел вслед за ним посмотреть, предварительно сняв с плеча неизменное ружье, и убедился, что на некотором расстоянии от нас двигался не иначе как медведь. Ощущение оказалось не из приятных. Для порядка, как полагается, чтоб отпугнуть зверя, все громко покричали, постучали по деревьям палками, я же даже пальнул в воздух из ружья. Дальше шли, уже постоянно сверяясь с компасом, плотной группой, следили, чтоб никто не отставал. К вечеру мы уже были дома.

Была еще масса других походов, поездки на туристические слеты в Тюмень, городские соревнования, ребята уже сами предлагали, где еще нам можно побывать, но тут неожиданно из гороно пришло предписание о сокращении значительной части кадрового состава. В том числе и наш туристический кружок прекращал свое существование.

Мне совершенно неизвестна судьба большинства юных туристов, кто совершал с нами около тридцати лет назад те памятные походы, и рад был бы узнать об этом. Но хочется верить, что они с благодарностью вспоминают наши путешествия по родным местам и навыки, ими полученные, пригодились в дальнейшем.

Лично я частенько вспоминаю о тех годах и не перестаю удивляться, что все наши путешествия закончились вполне благополучно и никто из ребят не пострадал, не покалечился, даже элементарного растяжения сухожилий ни у кого не случилось. И все же все мы и я лично рисковали, отправляясь в многодневные переходы. Не могу сказать, хорошо это или плохо. Без риска жизнь прожить невозможно, но, случись с кем-то из них беда, отвечать пришлось бы лично мне и жить с этим, переживая, что не углядел, не подстраховал вовремя.

Но твердо могу сказать, что познание своего края и его исторического прошлого невозможно без подобных вылазок. С этого начинается если не любовь, то хотя бы уважительное отношение к той земле, где ты родился и вырос. И моя бы воля, ввел бы в школьную программу такой предмет по изучению и исследованию родных мест с обязательными походами и регулярными вылазками за пределы городской черты.

Лично мне наши путешествия дали богатейший материал для осознания, что это за край, что за люди его населяют и почему все мы, сибиряки, именно такие.

Сибирь — уникальная страна не только своими природными богатствами, но и тем, как она исподволь, ненавязчиво испытывает человека на прочность и выдержку и при том всегда готова помочь ему в трудную минуту, но и строго покарать, коль он ненароком или умышленно переступит заветную черту выработанных за столетия местных правил и обычаев…

КЛАД КОЛЧАКА

Не буду скрывать, грешен, поскольку, как всякий русский человек, верю в спрятанные кем-то клады, несметные богатства, хранящие где-то в забытьи, в рассказы кладоискателей и прочих бывалых людей. Слушать мне такие бывальщины приходилось многократно. И сам пробовал земельку поковырять в заветных местах, да только без особого усердия, а потому впустую. Если бы кто провел опрос среди всего населения земного шара о склонности к кладоискательству, не удивлюсь, если российские кладоискатели займут среди прочих призовое место.

Страсть русского мужика к таинственным кладам заложена еще издревле, что подтверждается многими поговорками, заговорами или тем же праздником Ивана Купалы. Только ленивый не схватится за лопату и не помчится к соседнему оврагу для отыскания заветного сундучка, набитого золотыми перстнями и ожерельями. А при современной технике, когда правильно настроенный металлоискатель сам покажет тебе, где следует воткнуть лопату, число желающих обогатиться за счет предков просто немыслимо подсчитать. Не помогают никакие законы, запрещающие срывать реликтовые захоронения и могильники, до которых никак не доходят руки профессиональных археологов. Кладоискатели с завидным упорством бродят среди брошенных домов и строений, лезут на чердаки, подрываются под фундаменты старинных зданий, обследуют пустыри и огороды, вызывая немое удивление и ярость их хозяев.

И поди объясни кому, что все, что находится под слоем земли, принадлежит государству. Видать, законы в нашей стране писаны лишь для законопослушных граждан, которые особой страсти к кладоискательству почему-то не испытывают, а все остальные надеются на обычное «авось», мол, не узнают, пронесет на шармачка[1].

Но вот в перестроечные годы мне довелось стать свидетелем, как один из начальствующих людей нашего тихого городка едва не попался на удочку такого вот авантюриста и не совершил акт вандализма ради, как он выразился, пополнения бюджета городского хозяйства. И, что самое прискорбное, роль моя в том мероприятии была далеко не последней…

Случилось это лет пятнадцать, а то и двадцать назад, когда все мы еще дышали долгожданным воздухом свободы и вседозволенности и верили в чудо реформ и ждали, что вот не сегодня, то обязательно завтра заживем не хуже тех же немцев и англичан. И все ходили словно под хмельком, без причин радовались всему, что сообщалось в прессе и по разным вещательным программам.

Помнится, дело было в конце января или начале февраля, поскольку кругом можно было встретить воткнутые в ближайший сугроб осыпавшиеся елки, отслужившие свой срок по поводу смены одного года другим. Где-то после обеда из редакции местной газеты раздался звонок моего хорошего знакомого, журналиста, который совершенно спокойным тоном сообщил, что перед ним сидит некий приезжий мужчина, которому доподлинно известно, где находится клад Колчака. А потому, не могу ли я подойти, чтоб выслушать все его аргументы и оценить их как историк, неплохо знающий историю Тобольска.

Ну как я мог усидеть, услышав подобное известие! Как раз в те времена то в одной, то в другой газетке разного пошиба сообщалось о многочисленных экспедициях и просто искателях-одиночках, занятых поиском исчезнувших таинственным образом из России нескольких вагонов с золотыми слитками, которые якобы хотела вывезти армия адмирала Колчака за границу. Но до границы они по какой-то причине не доехали, а затерялись где-то на сибирских просторах. Вот с тех порт и пытаются наши кладоискатели их отыскать. Понятно, что головы у всех нас были этими публикациями изрядно затуманены и почему бы не поверить приезжему «специалисту», знающему о местонахождении колчаковского золота.

Мужичок оказался самого обыкновенного вида: худощавый, взгляд спокойный, речь убедительная. На коленях у него лежала общая тетрадь, исчерченная какими-то спиралями и окружностями. На мой прямой вопрос: «Где клад?» — он начал туманно описывать какое-то церковное сооружение, находящееся неподалеку, и там якобы в стенах и помещаются золотые слитки. Попросил его уточить, где все же запрятаны сокровища, а то церквей у нас довольно много, не все же их обследовать.

Мужичка звали то ли Алексей, то ли Александр, прибыл в Тобольск прямиком из города Воткинска, что находится в Республике Удмуртия. И этот факт подкупал, вот ведь, поехал человек в такую даль, именно в Тобольск, значит, что-то такое ему непременно известно. Для достоверности он достал свой паспорт и продемонстрировал, что он не какой-нибудь вражеский агент, а самый что ни на есть советский гражданин. Чтоб окончательно убедить меня в чистоте своих помыслов, он с готовностью стал мне пояснять методику своего предстоящего поиска. С этой целью он положил на стол туристический план города, потом прилепил ко лбу длинную черную нитку, на конце которой болтался обыкновенный желудь, и начал водить им над картой. Вскоре тот неподвижно остановился над хорошо известным мне храмом, находящимся неподалеку от моего дома.

— Здесь, — уверенно показал он пальцем. — Точно здесь. Он у меня всегда верно показывает.

Меня, честно говоря, такой аргумент не совсем убедил, и я глянул в качестве поддержки на вызвонившего меня корреспондента, молча сидящего напротив с каменным лицом, не проявлявшего никаких эмоций. Положение было, иначе не скажешь, щекотливое, двусмысленное, и, если честно, я почувствовал себя в полной растерянности. И на шутку непохоже, и правдой как-то не попахивает.

С одной стороны, мне не хотелось выглядеть круглым дураком и купиться на его россказни. Думается, никто бы мне и слова не сказал, если бы я послал кладоискателя по известному адресу. Но… а вдруг пресловутый клад действительно существует, и я окажусь виновником, что не обнаружил его, не извлек и не передал законным властям. А уж они пусть сами решают, как с ним поступить. На то они и власти.

И недолго думая, я набрал телефон главного представителя тогдашней власти, благо, что доступ к нему в то время не был обременен различными помощниками и секретарями. Тот тут же ответил. Я представился и вкратце изложил суть дела. Мол, так-то и так-то появился тут человек, который ведает, где находится знаменитый клад адмирала Колчака.

— Много его там? — спросил тот с ходу.

— Что вы имеете в виду? — я озадаченно наморщил лоб, не поняв вопроса.

— Как что имею? Золота сколько там имеется?

— Ах, золота… Да кто ж его знает. Может, мешок, а может, и машина понадобится.

— Очень вовремя, — крякнул начальник в трубку, — у нас в городе весь водопровод, как решето, сижу, башку ломаю, где денег взять. А тут такое… Короче, завтра к восьми утра оба с этим знатоком ко мне в кабинет. И начальника ФСБ приглашу, чтоб за вами приглядывал, все одно ему заняться нечем. Скажу, чтоб металлоискатель с собой захватил. Так что жду, до завтра.

Утром ни свет ни заря я уже стоял в приемной нашего городского начальства. Там же был одетый словно на торжественное совещание начальник ФСБ. Под мышкой у него были два пластиковых прибора, снабженные разноцветными лампочками и разными тумблерами.

— Из Тюмени доставили, когда сообщил им, зачем они нам нужны.

У нас своих таких просто нет.

— А где этот кладоискатель? — спросил я его.

— Там, совещаются, — кивнул он на начальствующий кабинет.

В это время дверь открылась, и оттуда какой-то странной походкой наперекосяк не вышла, а выплыла секретарша, которая обычно сидела в приемной. Она глянула на нас, как на пришельцев с того света, и осторожно опустилась на стул.

— Нам можно зайти? — спросил ее.

— Да чего уж там, заходите, — махнула она как-то безнадежно рукой.

Мы и зашли… То, что я увидел, описать нелегко. На лежавшем посреди кабинета ковре, поджав под себя ноги, по-турецки сидел городской начальник, а напротив него приезжий кладоискатель, и у обоих ко лбу было прилеплено по нитке, на конце которых болтались все те же желуди. Они то сводили головы вместе, то отклонялись назад. Желуди делали плавные круги вслед за их головами, а потом соединялись вместе и застывали над разложенным на ковре планом города.

— Я же говорю — здесь, — с азартом восклицал житель Воткинска, указывая пальцем на ту же самую церковь, о которой вел речь еще вчера.

— Согласен, убедил, — соглашался начальник, — я на нее уж давно поглядываю, чем-то она на все другие непохожа. И, главное, лог рядом, могли ночью подвезти и все внутри сложить. Так что отправляйтесь туда, доставайте все, что найдете, а я чуть позже подойду.

Мы с фээсбэшником переглянулись и, дождавшись, когда наш кладоискатель обменяется любезностями с начальствующим лицом, отправились в сторону избранного храма. Стоял он буквально в нескольких шагах от городской администрации, и там совсем недавно сделали впервые за долгие десятилетия ремонт, а потому церквушка выглядела, как невеста, вся побеленная, покрашенная, готовая к началу первой службы.

Сторож взглянул на удостоверение начальника ФСБ и без всяких возражений открыл нам двери храма, а сам ушел в сторожку, стоящую рядом. Мы зашли внутрь. Включили металлоискатели, провели вдоль одной стены, потом вдоль другой, и приборы дружно на все голоса запели, заморгали лампочками, показывая, что под штукатуркой содержится немалое количество металлических предметов. Но что это именно золото или иной металл, таких данных они дать не могли. Металл — и все тут.

Наш путеводитель аж подпрыгнул от предвкушения удачи и потребовал принести лом или топор. Тут уже возмутились мы с фээсбэшником, возразив, что все храмы строились на металлических связях, которые держали своды, створки дверей и прочее. Да и у кого рука поднимется ломать эту первозданную красоту, людскими руками созданную. Будь там хоть тонны золота, не стоят они того, чтоб церковь испохабить, народ радости первозданной лишить.

А наш кладоискатель, не слушая нас, меж тем нашел где-то в кладовке лом и уже собирался всадить его острие в узорчатую кромку сводчатого окна. Не сговариваясь, мы оба с фээсбэшником кинулись ему наперерез, вырвали лом и вывели вон.

— Так дело не делается, — ровным тоном проговорил представитель власти, — нужно план работ составить, разрешение взять у строителей, а то наделаем дел, кто это потом все восстанавливать будет?

— Золота хватит, лучше прежнего все сделаем, — горячась, отвечал тот с нездоровым блеском в глазах.

— Нет, не стоит горячиться, — остановил его тот, — я согласую все, с кем надо, а уж потом решим, с чего начать. Если столько лет там золото находилось, то за пару дней никуда не денется. А вы пока идите к себе в гостиницу, а завтра я к вам загляну, тогда все и сообщу…

На том и разошлись. А вечером у меня дома раздался телефонный звонок. Звонил тот самый начальник ФСБ. Он спросил, не мог бы я завтра отвезти на вокзал нашего кладоискателя, билет мне вручат перед отходом, и отправить его восвояси в город Воткинск.

— А что случилось? — поинтересовался у него. Вы вроде хотели архитектуру, строителей подключить. Что не так?

— Да они нам не понадобятся. Просто мы поинтересовались по своим каналам, что за человек этот кладоискатель. Оказывается, он состоит на учете в местном психиатрическом отделении. Не опасен. Но вот мания кладоискательства у него присутствует и, судя по всему, не лечится. Так что желаю успеха.

Прощаясь на перроне с этим странным человеком, внешне от других людей ничем не отличающимся, я думал, что не зря он оказался на моем пути. После встречи с ним многое в своей жизни переоценил. Известна пословица: не бери чужого, не потеряешь своего. Никому чужое добро вроде даже как бы ничейное ничего хорошего не приносило. Вот и мы поверили больному человеку и едва не обмишурились, не опростоволосились.

А так, если разобраться, то проверка для нас была, испытание: что мы выберем — храм, для людей с любовью выстроенный, или куски бездушного металла, которые просто так в руки не даются, чтоб ими завладеть, надо взамен душу заложить. Вот и выбирай, что дороже…

…А клад тот колчаковский, говорят, до сих пор ищут. Ой не завидую я тем искателям, натерпятся такой печали, что потом ни в каком храме не ее отмолишь…

ПОДЗЕМЕЛЬЯ ТОБОЛЬСКА

Нам, людям, давно привыкшим к уличным подземным переходам, к тому же метро и другим сооружениям, находящимся под землей, и в голову не приходит, что нечто подобное существовало несколько веков назад. Но вот только где они, эти подземелья, ходы и прочее? Их практически не осталось. Или обрушились или закрыты слоями земли…

Небрежное отношение к подземным хранилищам, подвалам старинных домов, в конце концов, окончательная утрата их, привели к тому, что со временем от них ничего не осталось. А если где-то они еще сохранились, то носят жалкий вид и близки к окончательному разрушению. Все те умения наших предков, что мы вынесли из тех давних времен — всего лишь гаражные овощные ямы, которые к тому же никто толком не умеет содержать, да прокладка магистралей различных коммуникаций.

Невелика потеря, скажет кто-то и будет глубоко неправ. Наши предки использовали подвалы для самых различных целей: и для хранения продуктов, поскольку температура под слоем земли более стабильна, и для содержания преступников (знаменитые земляные тюрьмы, которые можно было не отапливать), и тайные подземные ходы, назначение которых нам не всегда понятно. Или вспомните подкопы под вражеские сооружения для взрыва стен, над которыми работали не простые рабочие, а искусные инженеры того времени.

Что уж говорить о дренажной системе водоотвода грунтовых вод, благодаря которой вся подземная часть города была сухой. По уложенным под землей дренажам грунтовые воды отводились в многочисленные речки, давая жителям возможность иметь возле каждого дома огороды и ходить по сухим улицам без использования асфальтового покрытия.

Почтенного возраста геодезисты и дорожные рабочие показывали мне планы этих сооружений, указывали на сами полусгнившие колодцы. А ведь когда-то для их содержания существовала специальная служба, отвечающая за сохранность и бесперебойную работу тех дренажей. В послевоенные годы эти дренажи еще действовали, но с прокладкой асфальтового покрытия в подгорной части города вся эта система была разрушена и сейчас от нее остались лишь сгнившие, забитые землей и илом лотки, о восстановлении которых, насколько мне известно, речи не идет. Технический прогресс внес свои коррективы, которые далеко не всегда оправданны.

Еще в юности мне приходилось слышать рассказы о подземных ходах в разных местах Тобольска. И хотя многие относились к этому как к досужим выдумкам, но, согласитесь, не мог народ складывать подобные небылицы, не имея на то оснований. И мне не верилось, что все они засыпаны, обрушились и найти уже совсем ничего невозможно. Потому стал расспрашивать едва ли не каждого знакомого мне человека, даже случайного попутчика, обязательно интересовался у него, что тому известно на этот счет.

Из моих расспросов старожилов выяснил, что практически под каждым городским храмом помещались вместительные подвалы, многие из которых были связаны друг с другом системой узких опять же подземных переходов. Какова их цель — сейчас Мы можем на этот счет лишь высказывать свои предположения, строить догадки. Не буду скрывать, некоторые из рассказов имели достаточно фантастический характер, как, например, то, что один из подземных ходов вел из Тобольска аж в Ивановский монастырь и даже якобы в Абалак. Такие предположения можно отбросить сразу. Но то, что внутри самих монастырей существовали подземные переходы между зданиями, о том рассказывали многие старожилы. Вот только не нашлось тех, кто мог бы показать, где именно те ходы были проложены.

Так один из моих знакомых преклонного возраста повел меня к Софийско-Успенскому собору и показал на пролом в стене северного придела, пробраться через который в то время уже не было никакой возможности. Кроме того, он сообщил, что в 30-е годы они с ребятами свободно попадали внутрь, потом по каменной лестнице спускались под землю, в подвальное помещение, а дальше ход якобы вел строго на юг. По его словам, они по нему дошли до здания рентереи, где наткнулись на наглухо закрытые двери, а потом якобы спускались вниз вдоль Прямского взвоза в подвал тогда еще не разрушенной Богоявленской церкви. А уж оттуда будто бы даже прошли под речкой Курдюмкой и выбрались наружу почти у самого берега Иртыша.

Я усомнился в его рассказе, не поверил, что мог быть подземный ход такой протяженности, тем более под речкой. Но он в деталях рассказал, какие просмоленные плахи лежали на потолке и как с них капала вода. У меня нет оснований объявить его рассказ выдумкой, но все же, думается, что мужичок этот хорошо приврал в расчете на мою легковерность,

Другой из моих «информаторов» сообщал мне, что подземный ход вел из подвалов ныне уничтоженной Богоявленской церкви прямиком к Знаменскому монастырю. Когда из помещения монастыря убрали находящийся там долгие годы винно-водочный завод, то туда тут же нахлынули «черные копатели» и просто все желающие поживиться оставленным там оборудованием. Пол был вскрыт, и под ним действительно находился огромный подвал, наполовину засыпанный строительными отходами. Какова участь монастыря, вроде как переданного местной епархии в настоящее время, сказать затрудняюсь. Но вряд ли кого-то заинтересуют находящиеся там подземные сооружения, а жаль. Хотя, как знать, может быть, со временем найдутся энтузиасты, и монастырские подземелья будут по-настоящему исследованы.

Потом, видимо, узнав о моем интересе к подземным ходам, ко мне стали приходить люди, которые вели меня на территорию, где они жили, и показывали выступающие из земли каменные арки. Одна из них была по улице Ремезова (тогда Клары Цеткин) как раз напротив бывшего женского епархиального училища. Тогда там была школа № 13. Но хвататься за лопату и заниматься раскопками у меня не было ни сил, ни возможностей. Для себя решил, что это были явно остатки какого-то купеческого подвала и вряд ли то мог быть действительно подземный ход.

Одна живущая в подгорной части женщина, показывала мне каменную арку, уходящую в глубь склона Панина бугра в районе предместья Вершина. Но то, несомненно, была старинная кустарная печь, то ли остатки от кузни, то ли расположенной на задворках печи для обжига кирпичей. Без специальной аппаратуры и помощи специалистов разобраться в предназначении всех этих подземных сооружений было немыслимо.

Кто-то из музейных работников рассказал мне, что ему встречалась в местной дореволюционной прессе статья одного корреспондента, который описывал подземелье Гостиного двора (тогда там располагался архив), и будто бы там имеется ведущая под землю железная кованая дверь, на которой был выбит контур запорожского казака с копьем и саблей, сидящего на бочке (то ли с вином, то ли с порохом).

Потратил несколько недель, но нашел эту статью. Все так. Автор с чьих-то слов описывал кованую дверь, а на ней запорожский казак верхом на бочке. С этой статьей отправился к директору архива и предложил вскрыть где-нибудь в коридоре несколько половиц, чтоб попасть в подвал. Самое интересное, что она дала нам свое согласие и мы с другом Славой Пятаковым спустились с ломом и лопатой вниз. Но увы. Не то что какой-то двери не нашли, а оказалось, что все подвалы засыпаны строительным мусором после какого-то ремонта. И этот путь оказался тупиковым.

Привожу все эти непроверенные факты исключительно с целью информации тех, кого это сможет заинтересовать, а также показать,

что еще во времена моей юности многие из тоболяков относились к рассказам о подземных ходах как к реальности, а не выдумке подвыпивших фантазеров. И еще затем, чтоб подчеркнуть, насколько слабо в археологическом плане исследован наш город, а все это дает основу для возникновения различных легенд и предположений. Остается только надеяться, что когда-то в более благостные; времена кто-то займется и этим вопросом.

А теперь позволю себе изложить историю открытия реального подземного сооружения, зафиксированную на многих фотографиях, частично исследованного и даже перенесенного на инженерные чертежи существовавшей тогда в Тобольске Реставрационной мастерской.

Произошло все довольно прозаично и обыденно. В начале 70-х годов мы с братом прогуливались между развалин кремля, пытаясь найти что-то еще нам неизвестное и несущее в себе остатки старины. В это время как раз шла реставрация здания консистории, где долгие годы располагалось мореходное училище, а затем туда переехали тобольские музыканты из культпросветучилища.

Строители, занимавшиеся реставрацией, решили первоначально изучить фундамент здания, поскольку в стенах явственно проглядывали трещины, для чего рабочие вырыли траншею» по периметру всего сооружения. И вот, проходя мимо этого раскопа, Мы заглянули в глубь траншеи, находящейся с северной стороны здания, и с удивлением обнаружили арку, ведущую внутрь фундамента. Сама арка была почти до верха засыпана землей, а с другой стороны траншей виднелась полуобвалившееся строение с овальными сводами. Недолго думая, мы принесли из дома лопаты и попытались раскопать таинственный свод, надеясь, что перед нами откроется тот самый легендарный подземный ход, поисками которого я уже грезил несколько лет.

И действительно, освободив проход от Части земли, мы увидели уходящий в глубь под землю сводчатый потолок, выложенный из массивных кирпичей. Но пробраться в глубину этого хода было невозможно, поскольку почти до самого потолка он был заполнен илистой массой, просочившейся через пролом, и отчасти землей. Принесенный нами фонарик высветил узкий лаз, пробраться: по которому было невозможно.

Сообразив, что работы здесь не на один день, уже в темноте мы отправились домой, не зная, как поступать дальше. Брат как раз уезжал на учебу в институт, а сделать что-то одному не стоило и пытаться. Поэтому буквально на другой день я отправился в переехавшее в новое здание мореходное училище, где мне разрешили выступить в нескольких группах для привлечения энтузиастов. Курсанты встретили мое предложение с радостью, обещали помочь, и в течение недели около десяти человек молодых парней помогали мне выгребать землю и поднимать ее ведрами наверх, надеясь, что стоит разобрать образовавшийся завал, а дальше откроется весь сохранившийся ход. Но не тут-то было. Наша работа продвигалась медленно, и вскоре добровольцы куда-то исчезли, и я привлек своего друга Сашу Плесовских.

Мы высказывали самые разные предположения, для чего он мог служить. Как кладовая для продуктов? — непохоже; проход из одного здания в другой? — тоже не особо верилось, тем более что в том направлении, куда он вел (на север в сторону входных Святых ворот), никаких строений не имелось.

Более всего вызывали удивление выложенные в стенах неглубокие кирпичные арки, которые очень напоминали камеры для заключенных. Но как-то подтвердить это свое предположение мы не могли. Должны были остаться кандалы, цепи или те же дверные решетки, но их не было. Объяснение этим загадочным нишам подсказал один из инженеров-строителей, который пояснил, что они были выложены в качестве контрфорсов, сдерживающих напор земли на стены.

В конце концов, нам удалось снять верхний слой завала, и в свете фонаря мы увидели вдали глухую стену, уходящую в глубину на 7–8 метров. Обвязанный для страховки веревкой, мой друг решился доползти до нее и сообщил, что никаких ответвлений он не нашел, поэтому считать наше открытие подземным ходом было нельзя.

Потом начались дожди, наступила осень, внутрь наших раскопок пошла вода, и работы пришлось прекратить. Мы как могли закрыли образовавшийся провал досками, застелили сверху рубероидом и оставили до следующей весны. Но весной нас отвлекли какие-то иные дела, и хотя мы несколько раз спускались вниз, но каких-то работ не проводили. Потом я уехал в Другой город, и наше открытие на много лет осталось без всяческого присмотра.

Через несколько лет я вернулся обратно в Тобольск, и тут как раз наступили годы перестройки, и в городе стали создаваться различные общественные организации, в том числе сообщество любителей старины «Добрая воля». Естественно, я стал его активным членом и с первых дней начал склонять народ к раскопкам и восстановлению все того же подземного хода. Но сторонников моей идеи как-то не нашлось, и лишь два человека проявили интерес. Однако лезть под землю с лопатами в руках они отказались.

Зато один из них, инженер-строитель — Юра Семенов — без моего ведома пригнал экскаватор и снял верхний слой, полностью обнажив кирпичный свод. Через несколько дней мне пришла повестка из прокуратуры о разрушении памятников старины, но все как-то обошлось. Видимо, работники юстиции пожалели нас или их отвлекли другие более важные дела, но все закончилось лишь назидательной беседой, что надо было поставить в известность руководство музея, в чьем ведении находились все сооружения Софийского двора. Пререкаться не стал, сообщил о том директору музея и начальнику Реставрационных мастерских, который и проявил интерес к нашей находке.

…Меж тем нас ждал настоящий сюрприз. Когда экскаватор снял верхний слой земли, то от уже раскопанного нами подземного хода мы обнаружили ответвление гораздо более широкое по площади и лучше сохранившееся, чем то, которое мы первоначально хотели очистить. Это была тоже арка солидной ширины, и по ней, на мой взгляд, вполне могла проехать даже телега. Она шла строго в сторону Софийского собора.

Тут уже, видя, что дело серьезное, подключились работники реставрационной мастерской. Они прикинули основные параметры предстоящих работ, сколько земли необходимо будет поднять наверх, как можно сохранить ход от обрушения, и включили его реставрацию в план дальнейших работ, заложили в смету. Там же в мастерских были изготовлены специальные крепежные конструкции, чтоб обезопасить работающих на расчистке землекопов, даже запроектированы вагонетки для вывоза земли и ее подъема наверх.

Радости моей не было предела! Я добился того, на что ушло много лет поисков. Ещё чуть — и мы сможем безбоязненно пройти по столетиями сокрытому от глаз человека подземному сооружению. Узнать, куда ведет этот ход и отсюда предположить, для каких целей он был сооружен.

Но… грянул обвал рубля, инфляция, и финансирование практически всех реставрационных работ было прекращено. Наш подземный ход так и остался до конца неисследованным и зиял печальным провалом в самом центре Софийского Двора. Руководство музея решило закрыть этот изъян и собиралась его просто засыпать землей. На мое счастье, глава городской администрации, выслушав мои доводы, отправил несколько машин кирпича и бригаду каменщиков, которые закрыли новым сводом неприглядный провал, засыпав его сверху небольшим слоем земли.

Когда в город приехал первый в годы советской власти владыка, незамедлительно отправился к нему и предложил продолжить работы. В здании консистории к тому времени разместили духовную семинарию, благоустроили территорию, и владыка наотрез отказался заниматься подземными работами. Подземный ход, о котором я ему страстно поведал, на его взгляд, являлся всего лишь гидротехническим сооружением для отвода грунтовых вод, и не более того. Я же был в корне с ним не согласен, но понял, что спорить и настаивать бесполезно, и мне не остается ничего другого, как смириться и, что называется, пустить все на волю судеб, надеясь, что когда-нибудь найдутся люди, которые доведут начатые нами изыскания до конца.

Если рассуждать о предназначении так и не восстановленного подземного сооружения, то здесь может быть несколько версий. Самое простейшее — соединение нескольких зданий Софийского двора, куда церковные служители могли попасть незаметно. Но не ясна цель, для чего это было им нужно, от кого они хотели скрыть свое передвижение. На подземные кладовые это сооружение тоже мало походило. Остается единственный вариант: там содержали привлеченных к суду узников, тем более известно, что в середине XVIII столетия православная церковь вела непримиримую борьбу с раскольниками, которых свозили для «увещевания» в Тобольск именно на Софийский двор чуть ли не со всей Сибири. По архивным документам их собиралось там до нескольких сотен человек. И держали их именно на Софийском дворе до тех пор, пока они не раскаивались и не принимали официальную религию. Ведь где-то все они должны были находиться?

Поэтому, на мой взгляд, выявленное нами подземелье вполне могли служить местом их заключения. Но прямых документальных указаний или чертежей, указывающих на этот факт, не сохранилось, а потому наше предположение всего лишь гипотеза, которая требует подтверждения. А такое подтверждение может быть получено лишь в результате раскопок этих самых подземных сооружений.

Понятно, православная церковь вряд ли одобрит такой шаг. Действительно, зачем вносить сумятицу в умы верующих и давать лишний козырь в руки противников православной веры. Поэтому, возможно, судьба не просто так распорядилась прекратить начатые работы на их самом важном этапе, показав нам лишь кусочек того, что находится под землей. Что тут можно еще сказать? Разве что признать, что какая-то неведомая нам сила помешала разгадке тайны тобольских подземелий.

Но… хочется верить, что рано или поздно найдутся здравомыслящие люди, которые, несмотря на все опасения поколебать устои православной веры, решатся довести начатые когда-то работы до их логического завершения. Хотя… может быть, гораздо интереснее сознавать, что ты живешь рядом с тайной, которую до поры до времени не стоит трогать.

ХАНТЫ-ПИТЛЯР

В последние годы среди сибиряков понятие выезда на охоту приняло совсем иной смысл, чем это было несколько десятилетий назад, когда с открытием охотничьего сезона народ выбирался по одному или вдвоем, втроем с вполне конкретной целью: поохотиться и привезти домой какую ни на есть добычу Теперь это уже масштабные вылазки на десятках машин куда-нибудь к воде, где можно костерок развесть, шашлычок изжарить, принять от души на грудь, а в самый канун открытия сезона, в полночь, устроить пальбу по пустой таре или чему другому. Главное, отметиться — был на охоте.

Где там охотничьи скрадки, ползанье по топкому берегу, трепетное ожидание первого утиного табунка, подсадка чучел, а то и живой прикормленной утки, томительные часы сидения под дождем. И азарт! То, ради чего все это мероприятие и затевается. Хорошо помню, как в глубокой юности не мог попасть с каких-то пяти метров в сидящего передо мной селезня, потому как ствол дедовского ружья ходуном ходил в моих руках от сказочного зрелища, неверия, что ты настоящий охотник и сейчас, после твоего выстрела селезень тот забьет крыльями и превратится в долгожданную добычу, которую еще нужно достать, выловить, промокнув насквозь, принести домой и торжественно, держа за лапки, вручить маме. Вот то был истинный азарт.

Да нет, зря я грешу на всю охотничью братию, остались, как им не быть, настоящие добытчики, которые не особо любят афишировать свои успехи перед всем честным народом. Никуда они не делись, но вот все меньше и меньше их, охотников. А бригады стрелялыциков по опустошенным бутылкам пребывают каждый год. И бедная утка, напуганная их неимоверным количеством, угрожающим видом новейшей амуниции уходит все дальше и дальше от города, где взять ее не так-то легко. Может, оно и к лучшему, глядишь, побольше ее уцелеет, но то, что давние дедовские традиции забыты, втоптаны вместе с бутылочными осколками в грязь и охота превратилась в многолюдный сабантуй, то жалко…

…Было мне в ту пору около тридцати лет, служил руководителем предприятия средней руки и за пару недель до охотничьего сезона собрал вокруг себя пятерых человек, что обращаться с ружьем умели чуть не с детских лет, и решили с ними тайно от всех совершить вылазку на дальние озера, где и охотников особо не бывает, и дичь водится. Причем, как те бывалые люди судачили, залетают туда кормиться и гуси, и косачи рядом в бору водятся, а там, кто его знает, на кого еще набрести можно. У меня как раз отпуск вызревал, а соратники мои заявление на отгул написали, чтоб все как положено было. Добраться на то озеро можно было лишь с попутным вертолетом, что делал по нескольку рейсов в день на какую-то там таежную стройку. Нашли и знакомых летунов, что брались нас туда закинуть, а через недельку доставить обратно. Определились со временем, с боеприпасами, продуктами и, само собой, спиртным «на всякий случай». А вдруг да потребуется? Но уговор был железный: до отлета — ни-ни.

Сели на дежурную машину, и она нас к нужному времени доставила на вертолетную площадку, откуда те винтокрылые машины разлетались в разные стороны. Расписания никакого. Кого куда направят, непонятно. Пилот рукой махнет, и чтоб в две минуты на борту были. Естественно, начальство о том догадывалось, но особого шума не делало. Не велик грех попутчиков прихватить.

Приходит первый борт. Не туда, не на нашу точку. Второй — тоже мимо. Уже второй час сидим и все впустую. У мужичков моих естественное желание возникло: по сто граммчиков принять, чтоб время не так тянулось. Ну как тут против всего коллектива возразишь, конфликт никому не нужен. Выпили одну, вторую, третью, а больше и нет. Один, самый разумный, Костей его звали, и предлагает: «Мол, все одно зря сидим, можно успеть до ближайшего магазинчика сгонять». Все только за. Уехала вахтовка с одним из нашей команды, а тут наш борт садится. Народ оставшийся говорит, ничего, дождемся другого. Не пропадать же добру, за которым машину отправили. Остались. И, как назло, уже вахтовка вернулась, мы все в сборе, в полном ожидании, а нашего борта нет. Сказали, что сегодня рейсов туда больше не предвидится. Все, отдыхайте.

Народ на меня глядит, мол, чего делать-то станем? И тут меня осенило поехать на ту сторону Иртыша и там найти какое озерко, да и пострелять вволю, коль серьезная вылазка не удалась. Никто особо возражать не стал, погрузились и на берег. И надо же такому случиться, что стоит у причала кораблик под названием «Ихтиоз» (на всю жизнь это название запомнил!), а на борту его капитан Володя, который в нашем участке под моим началом зимой грейдеристом на службе состоял, а летом в рейс уходил, имея флотское образование.

То был изготовленный для военных целей сторожевой катер довольно скоростной и легко управляемый. Мы к капитану, как к родному. Мол, возьми с собой, по дороге где-нибудь высадишь, где охотничьи места и вволю поохотиться можно. Он не возражает. Сообщил, через полчаса отваливаем. Но ехать с нами решились далеко не все. Двое отговорились срочными делами и заботами, в результате нас осталось трое, не считая капитана и его пожилого помощника, почти все свое время проводящего на камбузе. Еще как на грех оказались у него под горлышко заправленные две фляги со свежим пивом. Он опять не возражает, пейте, не жалко и с нами за компанию тоже свою кружку тянет. Ну, мы были уже тепленькие, а тут еще пивцо сверху крепко легло. Все к рулю кинулись, капитанами себя почуяв. В результате вместо севера на юг направились. Лишь когда доплыли до Абалака и капитан увидел монастырские строения, сообразил, что не туда курс держим. Обложил нас матом крепко, отогнал от руля, развернулись и пошли в обратную сторону. На север, значит.

Утром слышу скрежет, звон цепей швартовочных, крики какие-то. Выбрался из кубрика, спрашиваю у капитана:

«Это где мы, значит, есть?» Он мне спокойно и отвечает:

«В Хантах на заправку встали».

«А потом куда?»

«Потом мне в Салехард нужно груз какой-то там доставить».

«Ихтиоз» этот был у одного научно-исследовательского рыбного института в аренде вроде как курьерское судно. То все ладно, а вот нам-то что под Салехардом делать? Это же, почитай, две тысячи верст от родного Тобольска!

«А обратно когда», — интересуюсь в надежде, что через недельку-другую, в крайнем случае две он обратно отправится и нас доставит.

«Да нет, — капитан отвечает, — до конца сезона на севере буду…»

Это значит, до ледостава, до начала ноября месяца. А сейчас сентябрь только.

«А нам как быть?» — задаю резонный вопрос.

«Определю вас где-нибудь, там и поохотитесь и порыбачите», — улыбается он.

Сон мой как рукой сняло. Выходить в Хантах — кому мы здесь нужны. Документов ни у кого с собой нет, наберешься неприятностей по полной. А на север плыть — как обратно попадать? Дилемма… Разбудил свою команду, изложил ситуацию, а мужики так спокойно и говорят мне:

«Капитан человек бывалый, не первый год обитается на Иртыше и Оби, он нас пристроит куда-нибудь. Чего переживать, плывем и ладно…» И снова спать завалились.

И плыли мы так то ли день, то ли два, покуда до меня не дошло, что дома меня хватятся через неделю и точно в розыск объявят. Надо бы их как-то известить, где нахожусь. Пошел к капитану, показываю на рацию, мол, с Тобольском связаться можно. Он смеется, второй год рация та не работает. Лампа какая-то полетела.

«А почта нам хоть какая-то по дороге попадется? — спрашиваю. — Домой телеграмму надо дать, а то ведь там с ума сойдут».

«Почта скоро будет. Тут поселок стоит, Горки зовут. Я причалю, быстро отправите свою телеграмму, и все путем будет».

Точно. Поселок о две улицы. Выбрался на берег, иду по песчаной улочке, как сейчас помню, рябина соком налилась, и я, как ягодка спелая, разными нехорошими мыслями одолеваемый. Зашел на почту, бланк взял, пишу:

«Нахожусь…»

«Как ваш поселок называется?» — уточняю.

«Горки зовут».

У меня тут же с этим названием нехорошая ассоциация родилась: именно в Горках вождь мирового пролетариата последние дни свои доживал. А если придет от меня послание, что я в Горках оказался, что там мои родные и близкие подумают? Ясно что. Нашел-таки выход, спрашиваю телеграфистку:

«А как следующий поселок называется, скажите, будьте добры».

Она мне так спокойно и отвечает:

«Мужи его зовут».

«Как?!» — переспросил.

«Говорю вам: МУЖИ!»

Вот те на. Сплошной кроссворд выходит. Но не нашел ничего лучшего так и написал:

«Нахожусь в Горках, плывем в Мужи».

Мелькнула спасительная мысль, что моя мама проработала в речной навигации всю жизнь, поди разберет. Только вот мама всю ту осень провела у себя на даче и в город ни разочка не показывалась. Так что осталась та телеграмма нерасшифрованной и долго служила мне нареканием моего верхоглядства и прочих, прочих грехов. Спорить не стану, так оно и было.

Наконец судно наше остановилось возле симпатичного заливчика, опоясанного сверху высоких холмов непроходимым лесом. Капитан подозвал нас и сообщил:

«Вот здесь вас и высажу. Там наверху хантейская избушка, в ней обоснуетесь. Печка есть, топор найдете, так что замерзнуть не рискуете. Лодку вам оставлю с мотором, бензин, сети, хлеба запас, сигарет, потом по возможности еще подкину. Местечко это называется Ханты-Питляр. От Салехарда совсем рядом, рукой подать, но от людей скрыто, лишних глаз нет. Хозяин избушки на лето в поселок перебрался, сюда только зимой вернется. Только смотрите, ведите себя тихо, не пакостите, а то он на вас управу живо найдет».

Мы в ответ улыбнулись, представив хилого ханты в сравнении с нашей разудалой троицей. Настроение было самое радостное. Когда еще удастся попасть в такие нежилые места, где ты сам себе хозяин. Быстро выгрузились, отыскали избушку, сплошь увешенную амулетами из птичьих хвостов и лап. Посоветовал мужикам их не трогать, но те лишь подняли меня на смех.

«Зачем они нам? Он новых птичек наловит, навесит свои убранства». И принялись их в огонь бросать, чтоб не так чудно и диковато избушка изнутри смотрелась. Ну чего с ними спорить, промолчал, а сам думаю, ой не к добру это все…

Самая большая проблема оказалась с заготовкой дров. Ни березы, ни осины или иных пород деревьев на том взгорье не росло. Одна лиственница. А срубить такое дерево да еще тупым топором, оказавшимся в избушке, это, я вам доложу, далеко не самая легкая задача. Но ничего, справлялись, рубили по очереди, собирали валежник и все, что можно на растопку пустить.

Только как-то смотрю, тащат парни вязанки каких-то заготовок. Хорошо обструганных, явно для дела приготовленных. И в огонь. Благо, рубить не надо, бери готовенькое. Тут я возмутился не на шутку:

«Зачем же вы чужой труд на распыл пускаете?! Человек старался, вырубал, выпиливал, подгонял все по размеру, это же явно детали для нарт».

«Ну и фиг с ними, — услышал в ответ. — Ему тут заняться нечем зимой, пущай себе строгает, а нам ладони в кровь сбивать уже надоело. Ты можешь и дальше рубить, коль нравится, а мы эти палки точно на огонь пустим».

Вижу, спорить с ними бесполезно, но сам эти детали от будущих нарт не трогал. Даже спрятал подальше несколько вязанок этих заготовок, пока ребят не было. Как-то меня с детства приучили не трогать то, что не тобой сделано. Да и потом помнились слова капитана, что с хозяином избушки лучше не связываться, а то дело может худым концом к тебе повернуться.

…Заливчик этот, где мы обосновались, ханты «сором» зовут. Весной там вода разливается, а выход к реке они перегораживают вбитыми в дно кольями, оставляя узенький проход к большой воде, и затягивают его сеткой, чтоб рыба не ушла. Этакий садок, где рыба подрастает, питается чем Бог пошлет, и в любой момент можно подплыть к этой завеске и набрать, сколько нужно жирных муксунов или иной доброй рыбы. Потребляли мы ее в сыром виде с хлебом и солью. И сытно, и время на рыбную ловлю тратить не надо. Все ждали, когда хозяева этого садка с претензией пожалуют, но или капитан с ними какой договор заключил, или они на нас особого внимания не обратили, но как-то все обошлось. Правда, пару раз стреляли по нам непонятно откуда. Ни в кого не попали, но когда пуля рядом с тобой просвистит или от воды отрикошетит, ощущение, я вам скажу, не из самых приятных. Видать, попугивали нас местные аборигены, чтоб мы не забывали, что в гостях и никак не хозяева.

Плавали пару раз в поселок за хлебом и невольно оказались спасителями двух практически захлебнувшихся утопленников из числа местного населения. Они к обеду улов свой выменивали у проходящих речников на водку, выпивали все досуха и в поселок. К берегу вплотную не подплывают, чтоб мотор не поднимать, привязывают лодку к кольям, в грунт вбитым, а дальше по воде в броднях бредут. Две лодки так встали, рыбаки из них выбрались. Едва живые. Бредут по воде. И мы следом встали. Вдруг один то ли поскользнулся, то ли зацепился за что и прямо лицом в воду. А встать не может, захлебываться начал уже. Дружок ему на помощь кинулся и тоже упал, лежит в воде, руки крестом раскинул. Не раздумывая выскочил из лодки, кинулся к ним. Одного поднял, к лодке подтащил, потом другого.

Ребята мне кричат то ли шутя, то ли всерьез, что у их народности не положено утопленника из воды вытаскивать, мол, примета такая. Да что мне примета. Загрузил тех бедолаг в лодки, моторы поднял, к берегу причалил и так оставил. Парни смеются, мол, все одно медали за спасение утопающих никто не даст, в протоколе не зафиксировано. Ругнулся на них, да и ладно. Наши-то обычаи другие, а там они пусть поступают, как им пожелается.

А охота в тех местах оказалась знатная. Место кормовое, табунки один за другим пикировали в заводь, и, спрятавшись в кустах, затаившись, выбираешь любую птицу по своему вкусу. Но опять же ощипывать ее надо, потрошить, палить, варить сколько положено. Настрелялся я там от души и даже больше. Даже синяк от отдачи приклада на плече долго не сходил. Нет, рыбалка речная куда как веселее шла. Сообразили, как в берегу сделать примитивную коптильню, вялили, сушили, набирали впрок, чтоб домой было что привезти.

Прошло недели две или три, отпуск мой к уже концу подходит, а еще как-то до родного Тобольска добираться надо. Как? На чем? Начали к капитану подступать, мол, выручай, век твоими должниками будем. Он посмеялся, пошутил, что не мешало бы нам и на зимовку остаться, но потом серьезно уже так говорит:

«Договорился с одним знакомым капитаном с сухогруза. Скоро мимо нас пойдет, заберет вас, подкинет до самого Тобольска. Только вы с ним рыбкой поделитесь, а то ему нынче некогда было промыслом заниматься».

Кто бы против, мы только за, пообещали из своих запасов рассчитаться с ним за перевоз.

Ночью остановился этот самый сухогруз, забрал нас капитан, кубрик нам приличный отвел, рыбы, что заготовили, совсем чуть взял. Добрый мужик оказался. И через три дня мы уже стояли под стенами родного города. Распрощались и чуть не бегом по домам. Кончилось наше приключение. Только вот главное все потом случилось.

…Через месяц один из тех, что у нас в команде был, аварию по пьяному делу устроил, девчонку покалечил. Сразу его не закрыли, ну он и пьянствовал, по друзьям шлялся, с волей, значит, прощался. А вышло, что с самой жизнью. И надо же такому случиться, что поздней ночью его на проезжей дороге насмерть сбил какой-то горе-водитель и скрылся.

Похоронили его, погоревали, там уже и капитан наш из плавания вернулся раньше срока. До окончания навигации еще далеко было. Говорит, что его институтское начальство обратно в Москву уехало и его отпустили. Недолго с ним поговорили, думали, скоро вновь свидимся, а через неделю другое известие не лучше первого. Капитан свой дом строил, нанял строителей, что под дом фундамент подводили. Капитан-то был сам по себе человек тихий, сдержанный, но лишней копейки просто так никому не давал. Может на том и разошлись со строителями. Поскандалили из-за чего-то, и кто-то из них пырнул капитана ножом да под самое сердце. И его схоронили, месяца не прошло после нашей той памятной поездки.

А последний попутчик мой пострадал уж и вовсе дурным способом. Поехали на стареньком «запорожце» с другом шишку бить в соседний район. Обратно возвращались по темноте, фары плохо горели и налетели на брошенные раззявой трактористом бревна, в аккурат посреди дороги оставленные. Ему, бедняге, полноги оторвало. Ладно, быстро до больницы доехали, ногу перетянули ремнем, как надо, и хоть много крови потерял, но выжил. Пришили ему оторванную ногу как могли, но остался он хромым до конца дней своих, все ногу за собой таскал. А тут еще на рыбалке поссорился с одним нашим общим дружком. Драться начали, и влепил он тому в грудь заряд дроби. Ушел на зону на долгих восемь лет, но вернулся живым и на воле еще пожить успел, сколько здоровье позволило.

Вот тогда-то меня раздумье и взяло. Думаю, чего-то неладно с поездкой той нашей вышло. С нее все и началось. Не зря капитан говорил, чтоб не вольничали в хантыйской избушке, лишнего не брали, не пакостили нигде. Ой неспроста все это.

И хотя особо верующим человеком себя не считаю, но веру дедовскую пытаюсь соблюдать, как умею. Много раз к этой ситуации возвращался: и так и этак посмотреть на нее пытался.

С одной стороны — случай всему виной. Погибли, покалечились по дурости своей. Судьба, значит, так распорядилась. А с другой, не шли с ума те сожжённые заготовки хантыйские и амулеты сорванные. Порушили чужое добро, вот оно все так и обернулось против нас.

И меня судьба изрядно покрутила, потрепала, но самое главное — жизнь — оставила. Одно скажу, в те северные края — больше ни ногой. Хотя не один раз звали меня друзья побывать в тех благодатных местах. Но родной берег он как-то милее, надежнее. И тебе понятен, и законы иные. А чужие края они хоть и заманчивы, да не для каждого доступны, открыты. К ним свой подход нужен, а не знаешь как, лучше не суйся…

На меня же поездка в забытое Богом местечко Ханты-Питляр подействовала и вовсе непонятным образом: забросил навсегда охоту, и все мои замечательные ружья стояли без дела долгое время, пока не решился сдать их навечно в соответствующие органы. И той же осенью ушел с начальствующей должности и… впервые в жизни написал нескладный, корявый, но все же свой рассказ или очерк, сейчас и не упомню. Так что на каждом из нас та поездка оставила свою отметину. И спорить с этим даже не буду, коль до сих пор влияние ее на себе ощущаю…

АСХАТ ИЗ ЕШАИРА

До сих пор не могу ответить: кто кого выбирает, судьба человека или человек судьбу. Может — везде по-разному. Но определенно верю, что именно судьба выбрала Асхата из Ешаира стать последним собирателем и хранителем древних татарских легенд. И для меня это несомненно.

Казалось бы, по всем статьям он должен был, как и все его односельчане, стать рядовым колхозником. Выращивать картошку, работать на ферме или трактористом, может, рыбаком. Жениться, нарожать детей мал мала меньше и жить счастливо. Как и многие из тех далеких таежных краев. Но пошло что-то не так, хотя… почему не так, пошло именно так, что Асхата знала вся округа, и тихая людская слава, и уважение жили подле него, заменяя не появившихся на свет детей, и работой в колхозе или где еще там никто его не обременял, потому как все знали — это Асхат. Собиратель древних легенд. В старину тех, кто исполнял эти песни, звали акынами. Но сами песни исчезли, как и многое из быта тех народов, а с ними и певцы-акыны, и остались лишь слабые воспоминания от того легендарного эпоса. И вряд ли кто после Асхата продолжит это благородное дело. Хотя как знать…

Мне он говорил, что дар его, а это именно дар, привнесенный откуда-то ему сверху от древних и никем невиданных сил того тихого и работящего народа, получен им по линии деда, слывшего колдуном и целителем. Поди сейчас разберись, где правда, а где вымысел: ходил ли его дед по воде в специальных сандалиях; или забирал прямо из суда уже осужденных за известные «три колоска» малолетних рябят и девчонок; сам ли предсказал себе смерть от копья недруга или уже потом, через много лет народ сочинил все, что с ним происходило?

Рассказывали мне о том с неохотой, полушепотом, словно до сих пор боялись, что повлекут их за все сказанное на какое-нибудь следствие, начнут смеяться, тыкать пальцами. Да и кто я для них? Заезжий бородатый чудак, что зачем-то интересуется давно забытым. Кто знает зачем, вдруг да насмеется над сокровенным, что в самой деревеньке, называемой Ешаир, далеко не каждому знать дано.

Ешаир этот находится глубоко в лесах между Омском и Тобольском, и забрести туда может далеко не каждый, потому как и взять там нечего и никаких чудес никто давно не наблюдал. Так, обычная лесная деревушка, затерянная между брусничных и клюквенных болот, с тихой речкой, текущей вдоль околицы. И название ее, если дословно переводить, то получается как «лесные люди».

Вот там Асхат и родился, учился в школе, сходил, как положено, в армию и обосновался в родительском доме. Только вот зайдя к нему в дом, несказанно удивился, что жильем в нем не пахнет: в сенях ни полена дров, на зиму заготовленных, на огороде вместо картошки метровый бурьян растет, а рядом с кроватью стоит поставленная на пустые пивные ящики рваная палатка.

«Зачем палатка?» — спрашиваю.

«Комары больно кусаются, — отвечает с улыбкой — спать не получается».

Глянул на окна, а они где фанерой забиты, где подушками заткнуты. Все понятно, нет в доме хозяина. Дом есть, а хозяин отдельно живет.

И точно, как он сам признался, дома он бывает редко, а так все ездит по соседним деревням, разговаривает со стариками, выспрашивает у них, как раньше жили, а за разговорами обязательно кто-нибудь да расскажет легенду о кузнеце-богатыре, который взялся с нечистым бороться, или о таинственном холме, где оборону держали вольные девушки, сбежавшие от жестокого хана, забравшего их в свой гарем.

А потом, узнавший что-то новое для себя, ехал на то место, где все это случилось, но не записывал (по-русски писал он неважно, с бо-о-льшими, мягко говоря, ошибками), потому старался все запомнить и хранить те рассказы до поры до времени. Будто знал, что появится кто-то, кому можно передать все и увидеть свои рассказы на бумаге. Вот тем человеком и выпало мне быть. Тоже судьба, скажете, или так оно и должно было случиться, что встретились мы с ним, и мне после долгих бесед и разговоров удалось облечь его рассказы в легенды и опубликовать в одном из изданий.

Тогда пусть мне кто-нибудь объяснит, как эта самая судьба забросила меня в далекий Ешаир, где и встретил Асхата? А он словно меня только и ждал и все там или не все выложил. А не случись такого, неужели так бы и ушли с ним собранные легенды в другой мир, до которого обычным людям дела нет?

Но что тут теперь судить «почему да отчего». Случилось, и слава богу. Уговорил Асхата ехать в Тобольск, там как раз открылся Татарский центр культуры, куда его по моим настойчивым просьбам и приняли. И должностью наделили: «собиратель легенд». Не знаю, есть ли где еще такая должность, но Асхат состоял при этой должности долгие годы. Может, и сейчас бы оставался работником того центра, если бы вдруг не обнаружил в себе другой дар — исцелять людей. А о том разговор отдельный.

В Тобольске Асхат поселился сперва у кого-то из знакомых в пустовавшей квартире, а потом ему подарили насыпной домик неподалеку от Иртыша в районе, называемом ЦРМ. Как-то, заглянув ко мне, он проговорился, что лечит людей от разных напастей старинным дедовским методом с помощью Солнца. Мне и до этого приходилось сталкиваться со всякими знахарями, «ясновидцами», травниками и пр. Поэтому рассказы его встретил скептически и предложил продемонстрировать его целительство на мне прямо сейчас. Он согласился, но только предупредил, что месяц не вошел в нужную силу и результата он не гарантирует. Чего-то подобного я ожидал, но сел на стул и терпеливо выдержал все его манипуляции.

Он же направил левую руку с растопыренными пальцами в сторону окна, а другой стал делать пассы у меня над головой. У меня действительно болела тогда голова, но через каких-то двадцать минут всяческое недомогание отступило, и вынужден был признать, что его лечение помогло. Но недоверие, как у всякого здравомыслящего человека, осталось. Уж чересчур легко все произошло, и, как известно, любой результат необходимо подтвердить, причем не один раз.

Проговорился о способностях Асхата кому-то из друзей. Они тут же пожелали проверить это на себе. С тех пор череда желающих возросла до десятков человек. Мало того, некоторые из высокопоставленных местных начальников тоже узнали об этом феномене и начали под разными предлогами зазывать его к себе лечить кто жену, кто тещу, кто самих себя. Мне же находиться при этих сеансах было как-то неловко, да и времени жалко. Так что на какое-то время потерял Асхата из вида, и он зажил собственной жизнью. Не знаю, как уж у него шло собирание легенд, но время от времени он совершал поездки в отдаленные татарские поселения.

Как-то меня посреди лета прихватила жестокая простуда с высокой температурой и невыносимой головной болью. Врач прописал таблетки и был таков. Стал просить супругу, чтоб она по телефону разыскала Асхата, надеясь на его помощь. Но в Татарском центре его не оказалась, а секретарь заявил, что он уехал в очередную командировку и когда вернется, ей неизвестно. Ночь провел без сна, температура не спадала. Каково же было мое удивление, когда в семь утра раздался осторожный стук в дверь, а когда открыл, на пороге стоял Асхат. Спросил, откуда узнал о моем недомогании, кто сообщил. Он же робко пожал плечами и односложно ответил:

«Звал, однако. Вот я. Приехал с Карагая…»

А это где-то 170 км от города! Как же он услышал? В голове не укладывалась. Прямо как из фильма «Белое солнце пустыни» известная реплика одного из героев: «Стреляли, однако!» Он быстро поставил меня на ноги и опять исчез надолго.

Как-то встретил его в магазине и спросил, где его найти в случае крайней надобности. Но он не помнил свой адрес, сказал лишь, что домик его возле Иртыша, если захочу, то обязательно найду. И весь ответ…

Через какое-то время ранней весной решил разыскать его, надеясь, что кто-то из местных жителей вдруг да подскажет, где его домик. Взял с собой своих малолетних детей, спустились на машине в подгорную часть и проехали в район ЦРМ. Там машину оставил и начал спрашивать у случайных прохожих адрес Асхата, полагая, что слава о нем наверняка бежит впереди него. Увы, никто даже не слышал о нем.

Походив безрезультатно по какой-то тупиковой улице, остановился передохнуть, прислонившись к ветхому палисаднику. И вдруг слышу сзади голос: «Пришел, так чего не заходишь. Ждал тебя…»

Оглянулся, Асхат прямо позади меня выглядывает в небольшую форточку и загадочно так улыбается:

«Я же говорил, что найдешь, заходи, давай…»

За прошедшие год или два городской жизни Асхат преобразился, и в нем уже трудно было узнать того скромного сельского жителя, который поначалу и не знал, в какую дверь в автобусе заходить. Первое, что он сделал на подношения излеченных им людей, это приобрел себе малиновый пиджак, солидный дипломат, что тогда считалось большим шиком, и, конечно, видеомагнитофон. Но, что самое печальное, он начал солидно так выпивать. И когда в иные разы заглядывал к нему, то, потупив глаза, он просил дать денег на опохмелку. Пробовал как-то увещевать его, говорил, что плохо кончит, живя один и пьянствуя, но ответ у него был один:

«Дедушка меня защитит».

Он не один раз рассказывал о своем прославленном деде, который якобы во сне являлся к нему, что-то подсказывал, ругал за пьянку. Вот на его-то заступничество он и надеялся…

Как-то он предложил съездить в одну татарскую деревню, где жила известная в тех краях предсказательница, что гадала на камушках. Мне приходилось встречать в этнографической литературе очерки о распространенном среди тюркских народов обычае гадать на мелких камушках, бросая их на стол или просто на землю, как игральные кости. Но самому сталкиваться с чем-то подобным пока не приходилось. Потому не раздумывая согласился.

Гадалка оказалась женщиной в годах и, что характерно, денег за гадание (в отличие от Асхата) не брала. Единственное, что она принимала — дешевые конфеты-подушечки или печенье. По-русски она не говорила совсем, и мы долго ждали ее дочь, женщину лет сорока, которую мать тут же начала за что-то там отчитывать.

Я поинтересовался, за что гадалка сердится на нее, и та со смехом ответила, что зашла к подружке, а мать, бросив свои камушки, тут же определила, где она задержалась.

«Вот и замуж из-за нее выйти не могу, про любого мужика или парня все наперед знает, они ее и боятся…»

Мне, естественно, хотелось узнать, что она расскажет обо мне. И на удивление, словно опытный следователь, она начала рассказывать такие детали из моей жизни, что даже неловко стало. Асхат находился здесь же и внимательно слушал, и, когда та сказала, что у меня четверо детей, он решил поймать ее на ошибке и поправил, мол, детей у меня только трое. Но пришлось разочаровать его, поскольку о старшем сыне от первого брака, живущем в Тюмени, он не знал.

Вернувшись в город, уговорил местных тележурналистов съездить со мной и заснять эту удивительную женщину. Они не возражали. Она и про них выложила различные жизненные подробности, и они, покраснев, что кто-то посторонний может это все услышать, убежали во двор. Старушка же радостно смеялась и шутливо грозила им пальцем. Эффект был неизгладимый.

Уже перед отъездом кинооператор Миша Куричка задал ей вопрос, что называется, «на засыпку»:

«Бабушка, скажи, когда уйдет в отставку Борис Ельцин?»

Ни на минуту не задумываясь она назвала число: 1 января 2000 года. Естественно, приняли это известие мы тогда с большим недоверием. Откуда ей такие тонкости правительственной политики известны? Так любой из нас может назвать какую-то дату, поди проверь…

Но 1 января, когда первый президент России заявил о своем уходе с поста, то Миша позвонил мне и срывающимся голосом прокричал:

«Помнишь, что бабушка сказала? Ведь не соврала… Все точно!»

Что я мог ответить? Что это случайность? Совпадение? Но так никакого разумного объяснения этому придумать не мог. Материализм, пустивший в нас корни чуть не с детских лет, прочно жил в моем поколении, и все, что так или иначе не вписывается в наше представление о материальном мире, мы просто отрицали. Оно и понятно, сказать «не верю» всегда проще, чем поверить… Так уж мы устроены.

Не знаю, что та прорицательница говорила в тот раз Асхату, но, как мне показалось, явно что-то не совсем приятное. Не зная татарского языка, мог только судить о их разговоре по его эмоциям. Попробовал узнать, но он лишь отмахнулся, но потом все же ответил: «Говорила, что денег с людей брать нельзя. Дескать, не на пользу они мне пойдут. И еще, — добавил он, — ругала, что вино пью…»

Но потом, чуть помолчав, заявив, что его дедушка сильнее был, чем эта гадалка, и опять повторил: «Он меня в обиду не даст».

До сих пор не знаю, что случилось с Асхатом, но в один из дней, приехав к его избушке, обнаружил, что вся она заметена снегом и к дверям нет даже тропинки. Поинтересовался у соседей, давно ли они его встречали, ответили: не обращали внимания, своих забот хватает. Отправился в тогдашнюю милицию, написал, как положено, заявление об его исчезновении. Положили в толстенную папку, но ответа из органов правопорядка так никакого не получил. Принялся расспрашивать сослуживцев. Одна женщина намекнула, что несколько раз видела его с «крутыми» ребятами и якобы он обещал кому-то найти дорогую угнанную иномарку. Другие от моих настойчивых вопросов просто отмахивались, мол, уехал куда-то, нашел себя хозяйку, там и прижился.

Через несколько лет случайно встретил его родного племянника. Спросил, не появлялся ли он на родине. Ответил, что нет. Никто не знает, куда он делся. Может, умер, может, уехал куда.

Когда вспоминаю о нем, то, конечно, жалею, что ничем не смог ему помочь. Может, зря сманил перебраться в город? Глядишь, жил бы и сейчас в своем Ешаире. Земляки наверняка бы его в обиду не дали. Но вот захотел известности, решил жить, как все, сытно и благополучно. И… не выдержал…

А теперь вот только и остается, что со вздохом вспоминать об этом самобытном целителе, который приносил людям если не полное исцеление, то хотя бы облегчение страданий. Но, видно, судьба так распорядилась. И дедушка не помог…

И все же, когда в мою дверь раздается осторожный стук, то вскакиваю и бегу открывать в надежде, что на пороге стоит Асхат, как всегда улыбающийся своей робкой улыбкой, и спрашивает: «Звал, однако?»

СПАСОВ ДЕНЬ

Бывает, встретишь случайно на улице или в компании ничем особым непримечательного человека, разговоришься, и ощущение такое, будто давно с ним знаком, и разговор ваш может длиться часами. И на любые темы. Почему? Значит, есть у вас общая жилка, струнка, которая и держит, звучит на нужной ноте, а потому снова и снова хочется встреч, общих дел, разговоров.

Вот так же произошло меж нами, когда Витек по кличке Ткач с кем-то из моих знакомых ненадолго заглянули ко мне на работу. Мой ровесник. Нам тогда было по двадцать с небольшим. Парень как парень. Из пригорода. Без выпендрежа или каких-то там штучек. Одним словом, вроде как ничего особенного… Впрочем, отличала его одна особенность: он долго не мог оставаться серьезным. И глаза его искрились как-то по-жигановски, беззлобно, по-мальчишески дерзко и весело.

Еще нас объединила страсть к реке. Он жил на левой стороне Иртыша, или, как говорили, «на той стороне». В поселке, что назывался Затоном, где в весеннее половодье разлившаяся река подступала к каждому крыльцу построенных абы как строений, смывала огороды, уносила целые поленницы дров, загоняла собак на крыши их будок. Потому у каждого дома стояла своя лодка, на которой можно было сплавать в поселковый магазин, а то и в сам Тобольск, не говоря уже о рыбалке. Каждый, кто родился на реке, непременно ощущал себя потенциальным рыбаком. А в рыбалке, как известно, главное не результат, а готовность участвовать в том ответственном мероприятии.

Бывают рыбаки-одиночки, один из которых смачно изображен на картине нашего земляка Перова. Им не нужна компания, как и чудакам-филателистам, что в белых перчатках через лупу рассматривают, затаив дыхание, свои сокровища. Никогда таких людей не понимал, но отношусь к ним с известной долей уважения, как ко всем чудакам, без которых наш мир был бы и вовсе скучен.

Есть рыбаки-промысловики, что денно и нощно заняты тяжким трудом отлова рыбы ради заработка. То могут быть целые артели, колхозы или отдельные бригады, работающие по договору. Но чаще мне приходилось встречать тех, кого принято называть браконьерами, поскольку многочисленные запреты и чересчур жесткие условия исполнения всех предписаний рыбного лова зачисляли почти каждого желающего испробовать сибирскую стерлядку или нельму в эту категорию.

Но не о них речь. Чаще всего рыбаками становятся просто за компанию, ради вылазки на реку, ночевки у костра, дружеского застолья и различных приключений, что неизбежно случаются в таких случаях. Именно таким рыбаком и был Витек. Мало того, он еще имел организаторские навыки. Потому, не имея за душой ни лодки, ни мотора, ни даже худенького бредня, был он негласным вожаком любого сообщества из пяти-шести человек, у которых была и лодка или соседский мотор и хоть старые, рваненькие, но вполне пригодные для дела рыбацкие сети.

Не помню, чтоб у дружка моего когда-нибудь водилась хоть какая-то наличность, но пачка «Примы» и веселый блеск глаз от принятой стопки, а то и нескольких, кто ж их считал, у него присутствовал постоянно. Родись он несколько веков тому назад, наверняка бы примкнул к запорожским казакам или иным веселым ребятам, для которых обремененность хозяйством столь же не свойственна, как большинству бродяг, бросивших всё к такой-то мамочке и ушедших в поисках иной доли на бескрайних просторах страны, называемой Россией.

Первая наша вылазка на так называемую рыбалку оказалась не вполне удачной. Во-первых, я зачем-то решил взять с собой местного литератора, который, как оказалось, чересчур сильно и всерьез переживал за свою жизнь. А оказавшись в лодке среди разухабистых парней, прихвативших с собой «для сугрева» несколько бутылок веселящей жидкости, он начал проситься, чтоб его отвезли обратно домой, едва мы успели отплыть от пристани. Все встретили эти его излияния как шутку, а возвращаться обратно, плохая примета, и лишь отмахивались от него, полагая, поблажит, поблажит человек, да и успокоится. Но тот под каким-то предлогом упросил нас пристать к берегу и… исчез. Естественно, были предприняты самые серьезные поиски с прочесыванием пересеченной местности, криками, ауканьем, громким свистом. Все без толку, результат нулевой. То ли плохо искали, то ли несостоявшийся рыбак хорошо прятался, и мы, махнув рукой, мол, не маленький, не пропадет, двинулись дальше вниз по течению. А через час пошел дождь. Не очень серьезный, но затяжной и противный. Остановились возле какой-то деревеньки, лодку вытащили на берег, нашли старый сарай и там заночевали, поскольку время было позднее, а ночная рыбалка это на любителя. Среди нас таких не оказалось.

На другой день побродили с неводом по ближайшему ерику, вытащили несколько щучек, окуньков, ершей и тут же сварили уху. Поскольку взятое с собой спиртное закончилось еще накануне, настроение у всех было скверное, да и дождик то начинал накрапывать, то на время давал возможность обсушиться и начинал свою песню сызнова. Потому уже к обеду мы вернулись обратно, решив повторить вылазку при более благоприятных погодных условиях.

Витек страшно переживал за исчезнувшего, как разведчик на передовой, нашего попутчика и просил дать знать, добрался ли тот до дома. Позвонил тому горемыке-литератору по телефону, узнал, что тот жив-здоров и ночевал в отличие от нас в теплой постельке и над нами зло подсмеивался. Когда сообщил о том Витьку, он не поверил. Как это мог человек сбежать с рыбалки? Никто и ничто тому не угрожало, а вот, на тебе… Сбежал! Поговорили и вроде забыли.

Но вот только через несколько лет Витек по глупости своей первый раз попал на зону, а туда в один прекрасный день по разнарядке в качестве лектора был приглашен тот самый беглец-литератор. Выступить ему, конечно, дали, а потом пошли вопросы. И один из них от Витька. Спросил в лоб, почему вы, дорогой и не очень нами уважаемый товарищ, в тот раз сбежали с обычной рыбалки? Публика в лагерном клубе собралась специфическая и тут же освистала лектора за тот его не совсем товарищеский проступок. А Витька начальство кинуло в карцер, чтоб больше не задавал неправильных вопросов. Таковы оказались последствия той самой первой нашей рыбалки. Но куда деваться, у каждого своя планида, как говорила героиня одного романа. Если бы знать заранее, куда и зачем она тебя направит, то многое могло бы сложиться не так… Хотя, если разобраться, то все именно так и сложилось, коль до сих пор вспоминаю об этом.

А с Витьком мы много лет выезжали и на такие вот рыбалки и просто в лес, и никогда не слышал от него отказа от очередного путешествия. Все бы хорошо, но если раньше мы ездили на лодках, что брал у своих знакомых Витек, то тут мне удалось выпросить под честное слово у одного начальника новенькую лодку с мощным мотором. Причем не более как на пару дней. Клятвенно обещал вернуть на другой день. К вечеру.

Заехал за Витьком и мы помчались по нашему обычному маршруту вниз по Иртышу. Заночевали, как всегда, на берегу у костра, а ближе к вечеру следующего дня собрались возвращаться. И тут подъехал кто-то из рыбаков и переманил моего друга с собой на какую-то классную рыбалку с наплавной сетью. Он предложил и мне остаться, но то ли мне уже приелись эти вылазки, ночевки, бесцельное блуждание по большим и малым речкам, и я решился ехать один. Попрощались. Сел в лодку, завел мотор и помчался навстречу течению. Мотор на лодке был мощный «Вихрь 30», скорость приличная, и думал, что домчусь до города мигом. Не тут-то было. На середине пути он начал глохнуть. Причина простая провод, шедший к одной из свеч зажигания, соскакивал во время тряски по волнам. И у меня, как назло, ни плоскогубцев, ни иного инструмента для ремонта в лодке не было. Лишь пара стерлядок в бардачке.

Раза три я заводил его заново и двигался дальше. Но постоянные остановки и запуск мотора при помощи изношенной бечевки мне изрядно надоели, а потому решил поступить проще. Сел на корму, свесился к самой воде и, не глуша мотор, подоткнул колпачок прямо на ходу. И как только колпачок коснулся свечи, мотор взревел, лодка подпрыгнула и выбросила меня в воду. Конец августа. На мне теплая меховая куртка и неуклюжие бродни на ногах.

Когда вынырнул, увидел, что лодка, сделав круг, идет прямо на меня. Отплыть в сторону — не успею, потому нырнул как можно глубже. Явственно ощутил, как лодочный винт прошел в нескольких сантиметрах от моего затылка. С первой попытки умудрился скинуть один сапог. Во время следующего подныривания освободился и от второго.

Попробовал ухватиться за лодку, которую течением чуть снесло в сторону. Ни в какую! Только пальцы отбил. Если раньше мотор глох каждые пять минут, то теперь он дико ревел на полной мощности и угрожающе, как народный мститель, направлял лодку в мою сторону. Она сделала еще три угрожающих круга над моей бренной головой, и каждый раз приходилось нырять, пережидать, пока этот вражеский эсминец пронесется мимо. Потом ее отнесло течением чуть в сторону и ее круги стали проходить рядом со мной. Хоть эта опасность миновала.

Делать нечего, поплыл к берегу, а это почти с середины Иртыша, считай, метров двести по прямой, к тому же уже изрядно нахлебался во время своих ныряний речной воды. Куртку снять мне так и не удалось, и она словно мельничный жернов тянула меня вниз. Когда твердо понял, что не доплыву и начал медленно погружаться вниз, впервые в жизни решил перекреститься. Раньше мне такое почему-то и в голову не приходило. Обожгла мысль, что мало пожил, но тут же успокоил себя, что после меня хоть сын останется. До этого, когда еще учился в школе, примерно также отец ушел на дно Иртыша, а тут вот моя очередь, видать, подошла в неполных тридцать лет.

И едва я коснулся лба сложенными в щепоть пальцами, сознание мое затуманилось, замутилось и никаких воспоминаний. Очнулся на берегу… Рядом сидели два мужика в вохровской форме. Охранники с моста. Как оказалось, они в этот день несли вахту в будке железнодорожного моста и оттуда с интересом наблюдали за моими бултыханиями на середине реки под самым мостом, ожидая, когда я окончательно скроюсь под водой. Но я все пытался плыть, хоть с каждым взмахом медленнее, но греб. На берегу у них стояла лодка с мотором, который утром никак не желал заводиться. Они долго спорили, уйду я на дно или все же доплыву до берега. Наконец решили отправиться мне на помощь. И лодка (все же есть Бог на свете!) завелась с первого рывка.

Меня они зацепили багром уже где-то на глубине, а потом еще и откачивали около получаса, пока не начал дышать нормально. Поймали и лодку, когда в ней кончился бензин, и та теперь мирно стояла в нескольких метрах от меня. Но мне не хотелось даже смотреть в ее сторону.

Пока чуть обсох, наступила ночь. Оставаться в будке охраны во избежание инцидентов с начальством мои спасители не позволили. Решил брести в город. Как есть, босиком и в непросохшей до конца одежде. Выбрался на дорогу. Но автомобилисты, напуганные моим видом утопленника, лишь прибавляли газ и уносились дальше в ночь. Рядом с мостом был небольшой поселок, оставшийся со времен строителей этого серьезного инженерного сооружения, благодаря которому похоже, я и остался жив. Приезжие безработные, не имея иной крыши над головой, селились в них до очередного милицейского рейда. Одним словом, контингент обосновался в тех бесхозных домах самый разный. Но выбора у меня не было, и хотя было уже за полночь, но некоторые окна призывно светились, словно приглашали в гости.

Я осторожно вошел в один из подъездов, поднялся на второй этаж, прислушался. Из-за двери доносились чьи-то голоса, и непонятно, то ли кто-то с кем-то ссорился, то ли просто громкоголосый хозяин отчитывал кого-то там. Осторожно постучал. Молчание. Врезал по деревянной двери кулаком и услышал с той стороны быстрые шаги, а потом дверь неожиданно широко распахнулась, хозяин, которого я даже не успел разглядеть в темноте, встретил меня громким матом и со словами:

«Ты все-таки опять пришел?! Убью!». — Тут же мимо моей головы просвистел брошенный им топор и улетел куда-то под лестницу. Решив, что второй раз за день шутить с тетушкой-смертушкой совсем ни к чему, быстро ретировался, скользя босыми ногами по натекшим с мокрой куртки лужицам.

Оказавшись на улице, вздохнул с облегчением и, не зная, что делать, пошел дальше вглубь поселка, надеясь, что какой-нибудь добрый человек все же приютит меня до утра. В глухом тупике увидел барак с проваленной крышей, сорванными с петель дверями, но окна были на удивление целы и в одном из них играли языки пламени от топившейся внутри печурки. Не раздумывая зашел внутрь и увидел мирную картину блаженного отдыха троих давно не бритых мужичков неопределенного возраста, сидевших на ничем не покрытой железной кровати и расслабленно щурившихся от идущего от печки тепла.

Увидев меня, они ничуть не удивились, словно к ним на огонек каждый вечер заявлялись такие вот утопленники. Никто даже не задал ни одного вопроса, не пошутил.

«Вот ведь какие воспитанные люди бывают», — мелькнуло у меня в голове. Так же молча один из них встал со своего места и пересел чуть дальше, оставляя мне ближнее к печке пространство для обогрева. У меня не было сил поблагодарить его, а потому просто присел на освободившийся край кровати и так же, как все, блаженно закатил глаза вверх, давая согреться озябшему телу.

Как я уснул, даже не помню. Но рано утром меня разбудили чьи-то тяжелые шаги и донельзя знакомый голос невидимого мне человека. Тот начал рассказывать кому-то, лежащему на другой койке позади меня, что вчера по пьянке принял какого-то парня за пьяного соседа, швырнул в него топор, а утром обнаружил перед своей дверью лужи, похожие на кровь. Тут до меня дошло, кто это мог быть. Слабо подал голос, что зря беспокоится, живой, мол, я… Тот обрадовался, зашепелявил торопливо чего-то типа извинений.

На радость всем в кармане штанов у меня нашлась полинялая, слегка размокшая пятерка, и мужики, воспрянув духом, мигом спровадили гонца, а сами пробежались по соседям и то ли выпросили у кого, то ли попросту стибрили сапоги в аккурат моего размера. Распохмелившись, проводили меня до самого берега, помогли столкнуть лодку в реку. И я поплыл на веслах, поскольку бачок оказался сухим, как высохший арык в пустыне. Плыл я на ту сторону, где была избушка Витька и его матери. А тот, как, оказалось, еще вчера вернулся с кем-то из рыбаков домой и уже был в курсе моих приключений. Только вот вместо сочувствия вовсю поиздевался над моим неудачным утоплением. Едва сдержался, чтоб не врезать ему. Возвращались бы вместе, глядишь, обошлось без приключений. Отца моего в свое время так же вот бросили на реке друзья во время грозы… Друзья — они тоже разные бывают.

— А ты знаешь, какое сегодня число? — спросил он вдруг зачем-то.

— Понятия не имею, ответил спокойно, поскольку в голове была девственная пустота и никакие числа в ней не держались. — Да и какая разница…

— Сегодня девятнадцатое августа, — пояснил он с неизменной улыбкой. И добавил через паузу: — Спасов день называется, матушка мне утром сказала…

— И что с того?

— Великий праздник. Потому и повезло тебя, брат. В этот день никогда утопленников не случается.

— Да врешь ты все, — не поверил ему.

Спроси у матери моей. Она всю жизнь на реке прожила, все приметы знает. На Спасов день утопленников сроду не случалось, потому как сам Господь на помощь им приходит…

Я слабо отмахнулся от его доводов, но с этих пор пути наши разошлись. То ли Витек чувствовал свою вину, оставив меня неопытного в управлении лодкой одного, то ли обстоятельства так сложились, но встречались мы редко. И только на суше. И водных приключений стал побаиваться, хотя река продолжала звать и тянуть к себе своей неукротимой мощью, чем-то неизведанным и таинственным…

А вот Витьку в конечном итоге не повезло. После того памятного для меня случая прошло не меньше пары десятков лет. И как раз на Спасов день прилетела ему в голову шальная дробинка от случайного выстрела полупьяного друга. На такой же вот рыбалке. Только спасти его не успели. Никто и не заметил, как он медленно осел к земле и свернулся калачиком у костра. Врачи сказали, что жил он после того еще около часа и умер от потери крови. С неизменной улыбкой чуть прищуренных глаз… И Спас ему на этот раз не помог, не защитил.

После него осталась дочь и домик на берегу иртышской старицы, к которому каждую весну вплотную подступают воды реки, надолго отрезая рыбацкий поселок от внешнего мира. И у каждого дома покачиваются на волне лодки с укрытыми брезентом моторами. Словно стая серых гусей, собравшихся к дальнему перелету. Только не все из них долетят до родного гнездовья, кто-то отстанет по дороге, а кого-то собьет выстрел незамеченного вожаком охотника. И у них у каждого не иначе как своя планида. Все, как и у нас, у людей…

СЛАВА БАЛАМУТОВ

Слава Беловолов облик имел невзрачный, но располагал к себе буквально любого. Чем-то настолько гипнотическим, подкупающим, непередаваемым обаянием, что, пожимая ему руку, невозможно было удержаться от улыбки, обменявшись с ним буквально парой фраз. И хотя настоящую фамилию он носил Беловолов, но все единодушно перекрестили его в Баламутова за многочисленные его приключения и умение выходить из любой ситуации сухим, как гусь из воды. Вот и я, живя в Волгограде, стал невольным соучастником, а чаще просто свидетелем его больших и малых приключений. Но память о нем осталась добрая. Теплая, можно сказать. И жаль, что все его таланты рассыпались, как праздничный фейерверк на фоне темного застойного времени, не принеся ему самому ни пользы, ни удовлетворения…

При первом нашем знакомстве он тут же поведал, что мать родила его от пленного итальянца в самом конце войны, где-то на окраине лежащего в руинах Сталинграда. Уже в юные годы он понял, помощи ждать не от кого: его итальянский папаша исчез без следа и больше он о нем никогда не слышал, мать работала на какой-то фабрике, жили они долгое время в полуземлянке на скудную материнскую зарплату. И потому еще мальчишкой Слава промышлял, чем мог, лишь бы заработать. Получить хоть какое-то образование у него просто не было времени, да и неусидчивый характер не позволял ему сколько-нибудь долго задержаться на одном месте. Потому волосики на его ранней лысине были вечно взъерошены, а сама голова, напоминавшая издалека перезревшую тыкву, переполнена новыми идеями, все как одна авантюрного пошиба, которые он тут же брался воплощать в жизнь. У него всегда была масса помощников, которые быстро оставляли его, разобравшись, что из очередной затеи ничего путного не выйдет.

Скажу сразу, других столь же талантливых и разносторонних натур мне встречать просто не приходилось. Он мог легко написать стихотворение, поэму, да хоть гимн, если бы это потребовалось. Но этого мало. Бог снабдил его склонностью к рисованию, и он просто так за каких-то полчаса у меня на глазах написал гуашью портрет своей супруги и всего лишь ради того, чтоб она от щедрот своих выделила ему очередную трешку на выпивку. Бороться с ним в этом плане было бесполезно. Он легко объяснял, зачем ему требуется выпивка, потому как… и тут следовали такие фантазии, что рано или поздно Надюшка его сдавалась и выносила ту самую треху, ради которой он битый час пел ей дифирамбы, сонеты и прочие рулады на любом подвернувшемся под руку инструменте.

Если говорить о музыке, то тут ему тоже равных не было: он легко играл хоть на фортепьяно, хоть на саксофоне и даже на скрипке. Когда и где он всему этому научился, узнать было невозможно. Отмахивался, мол, гастролировал с некой мадам Немировой, у которой была небольшая труппа, и постоянно требовалось подменять то одного круто и всерьез запившего музыканта, то другого. Там он, мол, всему и научился.

Он знал всех местных писателей, поэтов, певцов и актеров, мог устроиться на вполне приличную должность, но надолго его не хватало, и он едва ли не по два раза в год менял свое место работы. Оставшись без постоянного жалованья, он строил какие-то свои планы, о чем тут же оповещал всех друзей и знакомых, но планы не сбывались, выручала зарплата жены, а он продолжал оставаться вольным и ничем не обремененным человеком, который всегда был желанным гостем в любой компаний. Спасал его обычно старый фотоаппарат «ФЭД», с которым он выходил на волжскую набережную и там без труда находил желающих запечатлеть себя на фоне знаменитой русской реки. Высылал ли он снимки своим клиентам, с большой уверенностью сказать не могу, но время от времени наведывался ко мне в фотолабораторию, где чего-то проявлял, печатал, сушил и опять исчезал на неопределенный срок.

Как-то раз мы задержались с ним допоздна, и пришлось возвращаться на такси. Я выходил первым и оставил водителю свою долю за проезд, Слава поехал дальше… Прошли ровно сутки. И на другой вечер в моей квартире раздался звонок. Открыл. Смотрю, стоит незнакомый мне мужичок. Уставший донельзя, словно вагон угля разгрузил. И просит зачем-то пройти с ним. Пояснил, что Слава меня зовет. Вышел. Узнал то самое такси, на котором ехали вчера, а на заднем сиденье в расслабленном и довольно хмельном виде, обложенный закусками самого разного качества и наполовину выпитыми бутылками водки сидит друг мой Слава. Подумалось: «А вчера говорил, что денег у него одна мелочь, с водилой вряд ли хватит расплатиться. И вдруг… Такая пирушка. Откуда все?»

Думал, что случилось, надо выручать. Но все оказалось намного проще и банальней. На свою беду таксист оказался человеком склада творческого и грешил стихами. Несколько толстых тетрадок лежали рядом с ним на свободном сиденье. Слава же, узнав об этом невинном его пристрастии, твердо пообещал, что все стихи будут изданы в местном издательстве, и еще неплохой гонорар за то будущему автору посулил. Водитель растрогался такими многообещающими посулами, заехал домой за тетрадками, а потом бесплатно возил самозваного издателя всю ночь и сегодняшний день по просторам Волгоградской области, где у моего друга чуть ли не в каждой станице проживали или друзья, или родственники. Там Слава опять же пил, закусывал, а водитель даже его имени не спросил, скромно дремал за баранкой. А потом ехали дальше. Романтическая и трепетная натура водителя не позволяла ему высадить своего благодетеля где-нибудь на дальних выселках, и, уже почти засыпая, он почему-то решился привезти его к моему дому. Здесь он своего пассажира и оставил. Вместе с выпивкой и закусками…

Вряд ли литературные труды того таксиста когда-нибудь обрели материальную основу, но в одно такси со Славой я больше садиться не рисковал. Не хотелось участвовать в его подвигах, пусть и достаточно безобидных.

Другой случай, произошедший с моим другом, сделал его на долгое время предметом непрестанных пересуд, разговоров и едких насмешек. После очередного увольнения за прогулы из одного предприятия он устроился на непыльную должность лаборантом в какое-то НИИ сельскохозяйственного профиля, где ученые мужи денно и нощно боролись с вредными насекомыми, уничтожающими ценные сорта разных там кормовых культур. Задача перед ними стояла непростая: изобрести пахучее вещество, которое бы притягивало своим ароматом со всех окрестностей самцов наивреднейшего жучка, поедающего всходы редких и ценных кормовых трав.

А среди посевов тех культур должны были стоять специальные ловушки, которые бы этих вредителей уничтожали токами высокой частоты. По словам все того же Славы, пахучая жидкость должна была пройти последние испытания, а там глядишь, всеобщее признание, премии и почетное звание передовой лаборатории. Чем там занимался новоявленный лаборант, не представляю, скорее всего мыл использованные пробирки и выполнял разные мелкие поручения.

И все бы ничего, мыл бы он эти пробирки дальше и получал раз в месяц свою скромную зарплату, но произошло непоправимое. Как-то в один прекрасный день друг мой явился на работу с глубокого похмелья, а работая в химической лаборатории, разжиться полстаканом спиртика проблемой никогда не было. И, выбрав удачный момент, когда ученые мужи отправились на очередное совещание, он кинулся на поиски живительной влаги. Быстро нашел какую-то колбу, от которой так и несло знакомым спиртовым запахом, недолго думая, оприходовал ее содержимое, а для сокрытия улик выбросил пустой сосуд в форточку и вполне довольный собой стал ждать возвращения руководства. Руководство не заставило себя долго ждать и скоро вернулось в лабораторию.

Почтенный профессор, ответственный за ту самую разработку, которой занимался последние пять-семь лет, сунул руку в шкафчик, где хранилось его детище, и с удивлением обнаружил ее отсутствие. Поднялся шум, скандал, примчались охранники, выяснилось, что такие же разработки велись в другом НИИ, и подозрения, естественно, пали на них. Была составлена соответствующая бумага об исчезновении ценного препарата, дело пахло уголовной ответственностью. Пошли осторожные шепотки о вмешательстве израильской разведки и мировом сионизме.

Как же так, несколько лет кропотливого труда и все псу под хвост. А при таинственном исчезновении препарата накрылась премия, не говоря о всемирной славе, почете и уважении со стороны коллег.

Руководитель проекта оказался человеком опытным и по каким-то ему одному известным признакам уловил исходящий от Славы слабый аромат того самого вещества, предназначенного для привлечения самцов жучков-вредителей. Слава запираться не стал и честно признался, что, не найдя спирта, решил испытать ту пахучую жидкость на себе. Профессор лично помчался вниз, чтоб найти осколки той самой колбы, надеясь, что на ней сохранились хоть капли драгоценной экспериментальной жидкости. А Славе предложили немедленно покинуть стены почтенного заведения и никогда больше там не появляться.

Не ручаюсь за достоверность, но, по его словам, когда он нетвердой походкой шел к трамвайной остановке, то на него бурно пикировали жуки и бабочки всех мастей, привлеченные вожделенным запахом, над созданием которого целая научная лаборатория работала много лет. И даже в открытые окна вагона влетали, создавая всеобщую панику. На вопрос жены, почему за ним летит рой всякой живности, Слава пояснил, что во всем виновата его рубашка с цветочками, которую он носил все лето не меняя, и велел спрятать ее подальше. Больше ту рубашку я на нем не видел. Вот так наша наука лишилась уникального препарата, который мог бы преумножить число кормовых посевов и тем самым еще больше возвысить престиж нашего славного сельского хозяйства.

Самый для меня поразительный факт, что когда Слава узнал о том, что я когда-то учился во ВГИКе, той же весной он отправился в Москву, поступил на заочное отделение сценарного факультета, причем не к кому-то там, а к самому Габриловичу. И через несколько лет положил передо мной на стол красный диплом об окончании этого почтенного заведения. Я было не поверил, но он рассказал, в каком общежитии жил во время приезда на сессию, и назвал имена и отчества всех своих преподавателей. «Нет, это не липа, не купленные с рук корочки», — понял я. Но, увы, вот только среди сценаристов для Славы места не нашлось. А может, просто и не искал. Показал, что может, и все, потух…

Стоит ли пояснять, что хоть незначительной суммы денег у Славы за душой сроду не водилось. До поры до времени. Но однажды он решил стать если не богатым, то хотя бы просто состоятельным человеком. Начал он с того, что стащил в подвал своей многоэтажки разобранные в одном из детских садов и выброшенные в соседний двор детские полированные шкафчики, имеющие еще вполне приличный вид. Потом он раздобыл где-то тигель для плавки металла, подсоединил его напрямую к общеквартирному щитку, и, насобирав валяющихся в те давние времена повсюду алюминиевых кастрюль, сковородок и прочих подобных изделий, устроил в подвале небольшую доменную печь. Плюс к этому он на соседнем заводе выменял у мужиков из типографии за небольшую мзду формы букв русского алфавита и… дело пошло. Главные слова, что он отливал, знакомы были тогда всем и каждому: «Директор», «Партком», «Местком», «Бухгалтерия» и какая-то не очень длинная цитата из речи вождя коммунистической партии.

После отливки все буковки тщательно шлифовались, приобретая вид строгий и вполне серьезный, а потом крепились к тем самым дверцам от детских шкафчиков. Сверху это дизайнерское сооружение спрыскивалось лаком для волос, и товар на продажу был готов.

Во времена власти советов и при всеобщем дефиците все районное начальство из кожи вон лезло, чтоб сделать свои кабинеты респектабельными, не хуже, чем у городского руководства, и Славкина продукция пошла, что называется, влет по цене за стольник каждая. А за цитату вождя и вообще давали немыслимую цену. Он загрузил плоды труда своего в грузовик знакомого водилы и устроил вояж по близлежащим сельхозуправам и различным конторам. Надюха, жена его, не ждавшая от мужа ничего хорошего, через неделю вызвонила меня и со слезой в голосе заявила, что Славку надо спасать.

— От чего на этот раз? — поинтересовался у нее.

— Его наверняка ограбили, убили, а хуже того, запил где-нибудь, и теперь я его месяц не увижу.

Подумав, согласился, и мы стали составлять примерный маршрут его коммерческой поездки. Решили выехать вместе с ней завтра утром первым автобусом. И в это время за дверью раздались шаги, а потом знакомый нам голос с победоносными нотками прогремел: «Надька, открывай, кормилец вернулся!»

Надежда ринулась к двери, и в прихожую ввалился сам Слава, обвешанный кругами копченой колбасы и засунутыми в карманы плаща бутылками водки.

— Ставь табурет! — приказал он голосом, не терпящим возражений.

Привыкшая ко всему Надежда покорно принесла табурет и ждала, что же будет дальше. Славка с трудом взгромоздился на него, оставив на полу колбасные круги и бутылки и начал вытряхивать из кармана деньги. Мятые, свернутые в трубочку, перетянутые резинкой и просто скомканные бумажки. Когда он закончил свой цирковой номер, то вокруг него образовалась целая гора советских дензнаков самого разного достоинства. Надежда не знала, что делать: то ли радоваться, то ли быстрее собирать неожиданно свалившееся на нее богатство.

— Подожди, это не все, — остановил ее новоявленный кормилец и принялся снимать носки. — Меня один зэк научил так прятать, чтоб не отнял никто…

И действительно, в том и другом носке лежали купюры более высокого достоинства, аккуратно заправленные в резинки носков.

— Вот теперь все, сказал он, вытряхнув остатки денег из карманов брюк, и повалился вниз с табурета. Мы подхватили его, уложили на диван, а Надежда все стояла, переводя взгляд то с громко сопящего мужа, но на кучку мятых трешек, пятерок и десяток, лежащих неровной горкой вокруг пустого табурета.

— Ой не к добру все это, — только и сказала она горестно, потом принесла веник, совок и стала сгребать, а потом складывать в наволочку от подушки все привезенное мужем добро.

— Пропьет ведь все, как есть пропьет. Куда ни спрячь, а все одно найдет.

— На книжку положи, — Посоветовал ей.

— Ага, а там спросят, откуда такие деньжищи, хлопот не оберешься.

— Ну не знаю, решайте уж как-нибудь сами, — ответил на ходу и торопливо ушел.

Вскоре я уехал из Волгограда и друга своего больше не встречал. По доходившим до меня слухам знал, пить он не бросил, с женой развелся или просто уехал куда-то на Кавказ, где устроился массовиком-затейником в один из многочисленных домов отдыха. Продержался он на этой должности около месяца. И одним ранним утром его еще не остывшее тело нашли на лавочке напротив местного магазинчика, торгующего всеми видами спиртных напитков. В правой руке у него была зажата смятая пятирублевка… Говорят, до открытия того магазина остался всего-то какой-то час. А открыли бы его чуть раньше, глядишь, пожил бы Слава еще… Легко, свободно и ничем особо не омрачая свою талантливую башку. Как жили и поныне живут большинство людей в стране нашей, многие из которых наделены не меньшими талантами…

А КАЗАКИ ПЕЛИ…

В школьные годы мои представления о казачестве были довольно смутными. И потому, когда в ранней юности очутился у маминых родственников в станице Семикаракорской, в самом центре донского казачества, то принялся придирчиво выяснять, чем русский человек отличается от казака. Надо мной чуть ли не в открытую посмеивались, словно я не могу отличить коня от коровы, но четкого, вразумительного ответа на свои вопросы так и не получил. «Казак он и есть казак», — поясняли старики с усмешкой, а там понимай как хочешь.

Для себя решил, что все, кто живет на Дону, — это и есть казаки. Как кавказцы, что живут на Кавказе, или молдаване в Молдавии. Но когда как-то раз поздним вечером шли с моим дядькой по станичной улочке, то он, показав на один дом, пояснил, мол, здесь казаки живут. А вон, напротив, — там русские.

«И как вы их отличаете?»

«Да просто. Ты заметь, у казака одно окно обязательно во двор соседа смотрит, а у русских, у тех глухая стена…»

«А зачем так? Отстреливаться, что ли?»

«Ты их о том спроси…»

Так и не понял, шутит он или в его словах есть доля правды, но мои вопросы на том закончились. Каково же было мое удивление, когда начав жить в Волгограде, едва ли не при каждом новом знакомстве узнавал, что этот человек считает себя казаком. В моей голове окончательно все смешалось, пока не проехал по обширнейшей Волгоградской области и убедился, что чуть ли не большая ее часть включает в себя казачьи районы: Медведицкий, Хоперский, Калачевский, Клетский, Котельнический и пр. Встречались там еще белые мазанки, крытые камышом с глиняным полом, утопающие в садах и виноградных лозах. И говор у местных жителей не наш, отличающийся от московского или там сибирского, с характерным «гэ» в речи. Хотя внешне отличить население казачьих станиц от жителей русских деревень практически невозможно. Разве что гонору поболе и привычка поглядывать этак свысока на пришлого человека. Но то могло мне и показаться от излишнего желания найти хоть какое-то, но различие в жителях тех станиц…

Не имея средств для оплаты благоустроенной квартиры, снял на первое время домик на том берегу Волги и в первый же вечер был поставлен в тупик данными мне хозяйкой разъяснениями, как мне собрать обычную кровать на панцирной сетке, у которой не было в наличии спинок. Она спокойно пояснила:

«Слазь, сынок, на подловку, сними оттуда грядушки, вот и соберешь свою кроваточку…»

Я с удивлением вытаращил на нее глаза и просил разъяснить: куда я должен лезть и что снять. Она всплеснула руками, выказав тем свое отношение к моей бестолковости, и показала в сторону люка между потолочными балками. До меня начало что-то доходить. Принес со двора лестницу и залез на чердак, где увидел поблескивающие в полумраке спинки от кровати и спустил их вниз. Через пять минут кровать была собрана.

Значит, рассуждал я, «подловка» происходит от корня «под». Под чем? Под крышей. А «грядушка» от древнеславянского — «гридня» — место для отдыха.

Так постепенно входил в иной мир не только незнакомых мне слов, но и обычаев. Есть такая старая пословица: «Что не город, то свой норов». Я бы к ней добавил — свой говор. Но при желании всегда можно понять людей из разных регионов, было бы на то желание.

Примерно такое же недопонимание произошло значительно позже, когда я уже вернулся обратно в родной Тобольск, а к нам заглянула проездом одна моя знакомая из Волгограда. Дело было ранней осенью, в доме скопилась сырость, и моя бабушка решила протопить печь, поскольку центральным отоплением мы еще тогда не обзавелись. Она сложила в печку дрова и пыталась разжечь их с помощью бумаги. Но, увы, газеты сгорали, а дрова воспламеняться никак не желали. Тогда она попросила нашу гостью, что с интересом наблюдала за незнакомым ей процессом, выйти в сени и принести лежавшую там бересту. Ее реакция была точно такой же, как и у меня когда-то при сборке кровати. Оказалось, она не знала значение слова «сени» и тем более «береста». Пришлось мне заняться этим вопросом и объяснить ей, где находятся сени и что это такое береста.

Но дело даже не в этом. Гораздо интереснее другое, что ряд слов не знаком людям, говорящим на одном языке. Русском. То же самое можно распространить и на несхожесть кулинарных рецептов, похоронных и свадебных обрядов и других традиций отдаленных регионов нашей страны.

Особенно поразила меня песенная культура казаков, о которых изначально и зашла речь. Об этом можно рассказывать отдельно и обстоятельно, но расскажу лишь об одном эпизоде, очевидцем которого мне пришлось стати

На тот момент я состоял на службе в одном из культурнометодических центров Волгоградской области и в мои обязанности входило проведение различных семинаров с фото- и кинолюбителями, а также фотофиксация различных важных культурных событий.

В тот год праздновалась очередная годовщина взятия в плен на Волге армии фельдмаршала Паулюса. По этому случаю самодеятельные коллективы со всей области должны были дать несколько концертов в Москве в парке «Сокольники». Начальство посчитало необходимым и мое присутствие, соответственно, со всей необходимой аппаратурой. Для перевозки концертных бригад был выделен целый поезд, и в назначенный час я явился на вокзал и занял свое место в купе. Но еще на перроне бросилось в глаза, что большинство вагонов пустуют, я поинтересовался у проводницы, чем это вызвано. Она доходчиво объяснила мне, что остальные артисты будут подсаживаться в поезд на разных станциях, там, где они проживают.

Так и вышло. Как только мы подъезжали к какой-то станции, на перроне нас ждала группа наряженных в цветастые одежды местных певцов и танцоров, причем вместе с каждой группой ехал свой баянист или гармонист, а то и сразу несколько. Едва они занимали свои места в вагоне, как через какое-то время оттуда неслась лихая казачья песня, сопровождаемая звуками баяна или соседствующей с ним разухабистой гармошки. Всего было семь или восемь остановок и когда наконец поезд, заполненный поющим народом под завязку, вырвался в чистую безлюдную степь, то трудно было разобрать что за песня доносилась из того или иного вагона. Пели все! Без малейшего перерыва. Сумерки быстро сменились ночью, а песни не смолкали. Я незаметно задремал, а потом и уснул, а за час до приближения в столицу проводница объявила общую побудку. И, проснувшись, к своему удивлению обнаружил, что песенный репертуар в соседних вагонах оказался неисчерпаем.

Поинтересовался у соседей, которые уже не первый раз участвовали в подобных мероприятиях, и они с улыбкой подтвердили, что не было случая, когда бы казачий хор замолкал хоть на минуту.

«Так то ж казаки, — пояснил он, — они без песен никак…»

На вокзале нас встречали автобусы, и приезжие артисты, не прерывая пения, мирно погрузились в них, и нас повезли в гостиницу. Было раннее утро, а концерт должен был состояться лишь вечером другого дня. Предупредил свое руководство, что буду ночевать у друзей, и тут же отправился По своим делам. На другой день в назначенный срок приехал в парк «Сокольники» и удивился, что даже невооруженным глазом было видно, что число приехавших поездом казачьих исполнителей увеличилось чуть ли не в два раза. Мне тут же разъяснили и этот непонятный для постороннего человека феномен. Оказывается, волгоградские артисты по случаю хорошей погоды раскрыли окна своих гостиничных номеров, и на звучавшие оттуда мелодии подтянулся имеющий казачьи корни народ из близлежащих районов и с радостью присоединился к нашим песенникам.

«Так они что, вторую ночь без сна?» — недоверчиво спросил стоящее чуть в сторонке руководство.:

«Жалко им время на сон тратить, когда еще всем вместе попеть-то удастся», — со вздохом отвечал самый пожилой начальник, который явно жалел, что по статусу ему не положено участвовать в общем веселье.

…Начался концерт, на сцену вывели ветеранов легендарного сражения, одетых в военную форму, парадные мундиры которых были щедро увешены многочисленными боевыми наградами. Концерт открыл знаменитый диктор, чей голос знала вся страна: Юрий Левитан. Несмотря на солидный возраст, он был подтянут, свеж и бодр, хотя, как стало вскоре известно, до смерти ему оставалось всего несколько месяцев. Я же занялся своей работой, меняя кинокамеру на фотоаппарат, стараясь оправдать чаяния руководства и выдать снимки приличного качества.

Да, чуть не забыл сказать, что в Москве в то время училась на художественном отделении одного из институтов моя хорошая волгоградская знакомая, с которой мы одно время вместе работали, и ее художественная мастерская находилась рядом с моей лабораторией. Была она девушкой видной, высокого роста, с длинными распущенными по плечам иссиня-черными волосами и миндалевидными выразительными глазами. Не скажу, чтоб мы были с ней в особо близких отношениях, но не скрою, что испытывал к ней симпатию, какое-то время даже ухаживал, чему она никак не противилась. Потому счел нужным позвонить ей в общежитие и пригласить на концерт. Она с радостью согласилась встретиться тихим весенним вечером в парке, где буйно цвели привитые яблони, распускались тюльпаны и вся эта благодать благоухала, заставляя думать о чем-то несбыточном и радостном.

Я готовил свою аппаратуру, когда кто-то положил мне руку на плечо. Обернулся. Она стояла в белом платье под стать цветущим яблоням и смущенно улыбалась. Поговорить нам не удалось, потому как концерт уже начался, и мы на ходу договорились, что после окончания концерта она меня дождется и вечер будет в нашем распоряжении. Окрыленный таким обещанием занялся своим делом, надеясь, что концерт надолго не затянется.

И действительно, примерно через час была пропета последняя песня, зрители соскочили со своих мест, понесли букеты на сцену, и я начал собирать и упаковывать в кофр свою аппаратуру. Как раз в этот момент она подошла ко мне, слегка чем-то смущенная, и заявила, что не может составить мне компанию, поскольку уже пообещала одному человеку провести с ним этот вечер.

«Да брось ты, — не поверил я такому повороту, — мы же договорились…»

«Извини, не могу», — отвечала она упрямо.

«Кто он? Можно я с ним разберусь по-свойски», — мне никак не хотелось сдаваться и лишать себя ее компании, но тут я осекся. По аллее в нашу сторону шел Левитан. И я все понял. Наши вкусы совпали, что меня отнюдь не радовало. А потому затевать разборки с пожилым человеком было не в моих правилах. К тому же моя дама уже сделала выбор. О чем речь… А самое главное, он, подойдя к нам, вежливо извинился, что испортил мои планы, и, галантно кивнув седой головой, взял ее под руку, и вскоре их фигуры исчезли за поворотом аллеи.

Я же стоял со своей аппаратурой, словно бедный родственник, которого именитые родственники не пустили на свое торжество. В душе была и злость, и негодование, и… пустота. Я понял, что большинство красивых девушек в этом мире никогда не обратят на меня внимание, на рядового фотографа, суетящегося в поисках удачного ракурса.

Мне было глубоко наплевать, что мой соперник был одним из самых узнаваемых и почитаемых людей в стране и выбор моей несостоявшейся спутницы вполне понятен и оправдан. Вряд ли она хотела своим отказом обидеть или оскорбить меня. Ее, словно бабочку на огонек, привлекла известность этого человека, и винить ее за это я просто не имел права. Когда еще ей выпадет такая удача!.. Но и простить предательства тоже не мог. И так, ничего для себя не решив, сел вместе со всеми в переполненный автобус, идущий в гостиницу.

На другой день, когда поезд тронулся в обратный путь и из соседнего вагона раздалась лихая, разудалая песня, пробрался туда и пристроился в ближайшем купе, пытаясь нескладно, не в лад подпевать голосистым казакам. И уже через полчаса забылась обида, ушла куда-то боль и тягостное ощущение собственной ненужности никому в этом мире. Я пел, и казаки, подмигивая мне, словно понимая, что я человек их крови и духа, басовито вторили в своем многоголосье:

А поезд летел по ночной степи, и из его раскрытых настежь окон вырывалась песня и тоже улетала в темную полночь, унося с собой все несбывшиеся надежды, обиды и печали…

КЛАССИКИ

Речь пойдет конечно же о классиках литературы, коль автор имеет самое прямое отношение к сочинительству. Кстати, еще до революции использовали как раз термин «сочинитель», и тот же А. С. Пушкин именно так себя и называл. Но советская власть внесла и здесь свои коррективы, и общепринятым стало слово «писатель». Пусть будет так. Но хочется разобраться с тем, с чего начали: литературные классики.

На одном из сайтов вычитал следующее:

И далее:

Хочу подчеркнуть, в классики записывают автора по причинам не всегда ясным… Но все же причисляют, записывают.

Первым к разделению литературных творцов на великих и «разных» призвал Ф. М. Достоевский весной 1880 года на открытии памятника А. С. Пушкину. Противник любых революционных преобразований сам сделал первый шаг к размежеванию людей на значимых и не очень. Думается, тем самым подготовив на будущее почву и для своей собственной мемориальной «доски почета». Но это его личное мнение, а не всенародного большинства, поскольку референдума на этот счет никто не проводил.

Нет, поймите правильно, я не противник почитания Александра Сергеевича и его творчества, но результатом такой избранности стало вычеркивание и списание десятков, если не сотен авторов, писавших в ту же пору, и привело к некому вождизму, столь широко пустившему свои корни в веке двадцатом. И уже того же Пушкина предлагали скинуть с «корабля современности» и заменить авторами пролетарского происхождения. А потом главным литературным критиком стал отец всех народов, который легко тасовал и писателей, и композиторов, и художников по их «полезности» для политики партии. Об этом много сказано, написано и повторяться на этот счет не хотелось бы…

Созданный по подсказке того же самого вождя Союз писателей был сконструирован по образу и подобию рыцарских средневековых орденов, только там все поклонялись Спасителю и действовали во имя и во благо Его, а писательские ордена-союзы советского образца должны были признавать и в любой своей строчке подчеркивать роль партии; иные отклонения от этой линии строго карались.

Но, коль все мои повествования связаны так или иначе с событиями, в которых я был пусть не всегда участник, но хотя бы очевидец, то попытаюсь изложить, как приобщали к литературе моих земляков в начале 70-х годов двадцатого века. Идея проведения литературных десантов на сибирскую землю исходила, несомненно, от партийных органов. Ими же, надо полагать, она и финансировалась. Дело обстояло так, что в города и поселки Тюменской области привозили поэтов и прозаиков всех мастей, включая столичных журналистов, задачей которых было опубликовать очерки в центральной прессе о происходящих событиях. Все это проходило под эгидой памяти П. П. Ершова, а потому само мероприятие получило название «Ершовские дни».

Не берусь назвать точное число пишущей братии, побывавшей с кратковременным визитом в нашей области, но в выступлениях, проходящих на Софийском дворе, участвовало никак не меньше сотни человек. Не буду называть пофамильно всех участников, скажу лишь, что ведущим был назначен Алим Кешоков, кабардинский поэт и прозаик, Герой Социалистического Труда, один из секретарей правления Союза писателей, человек, так сказать, представительный и ответственный. Вот он и представлял всех выступающих и давал им слово.

Те, кому было поручено выйти к народу, заполнившему все свободное пространство обширного Софийского двора, говорили о заслугах сибиряков, об открытии нефтяных и газовых месторождений, а если то оказывался поэт (поэтесса), то он, естественно, читал свои стихи. Но, оговорюсь сразу, что наиболее известных в то время молодых поэтов (Е. Евтушенко, А. Вознесенского, Р. Рождественского) не было. Видимо, партийные органы или не доверяли им, или боялись, что все внимание сибиряков переключится на них и другие авторы будут тем недовольны. Но то всего лишь мои фантазий, а истинные причины, тем более сегодня, вряд ли кому известны…

Народ, естественно, слушал выступающих, аплодировал, когда громче, а когда более сдержанно, но уже через час-другой маленькими группками начинали потихоньку расходиться. Но, что ни говори, это было далеко не рядовое событие для захудалого в те годы Тобольска, когда еще и речь о строительстве нефтехимического комбината не шла и горожане жили тихо, размеренно, вполне довольные тем, что имели.

Не думаю, что эти литературные десанты, а всего их было три или четыре, точнее сказать затрудняюсь, привели к вспыхнувшей вдруг среди тоболяков любви к национальной литературе, а тем более к рождению очередного местного таланта. Скорее всего эти встречи прошли на том же уровне, как, скажем, приезд актерской труппы из какого-нибудь столичного театра или выступления музыкального ансамбля, которые вскоре забывались и стирались в памяти начисто.

А закончились «Ершовские дни» так же внезапно, как и начались. Видимо, партийное руководство решило, что сибиряки в меру вкусили стихов и прозы, насладившись творчеством советских пиитов или что другое, но общенародной традицией эти дни для Сибири не стали. Руководству виднее…

Я же во время проведения этих самых встреч литераторов с народом носился с фотоаппаратом и рьяно выискивал интересные сюжеты. Но, увы, отобрать из всего отснятого материала кого-то конкретного, а тем более где-то их опубликовать, оказалось делом нелегким, и практически все фото тех лет благополучно утеряны.

Зато осталась в памяти одна-единственная встреча с человеком, имя которого в те годы было известно далеко не всем и каждому. Просто он не писал на потребу дня, считал себя монархистом и носил на пальце перстень с портретом Николая II, а посему к советским классикам никак не мог быть причислен. То был Владимир Солоухин, который случайно вечером забрел в наш двор в поисках старинных икон и других антикварных вещей. К тому же его интересовало время пребывания в Тобольске царской семьи. Но я ничем его порадовать не мог. Другое дело моя бабушка, которая, будучи гимназисткой, видела и Григория Распутина, и всю семью Романовых, но она, узнав, о чем ее просят рассказать, говорить на эту тему наотрез отказалась и ушла в дом. Но через несколько лет мне на глаза попала его замечательная книга «Письма из Русского музея», а следом «Черные доски». Прочел их не отрываясь, и отношение мое к старинным вещам да и многому другому в корне изменились.

…Прошло около десятка лет. Засияла звезда другого Распутина — Валентина Григорьевича. Центральные газеты запестрели его фотографическими портретами, где он был неизменно задумчив, серьезен и, казалось, знал что-то неизведанное, сокрытое от взгляда простого человека. Мое поколение, воспитанное на том, что следует верить каждой газетной строчке, видело в нем спасителя Байкала, непримиримого борца с неправдой, человека «из народа», образ которого всегда витал на Руси. Я с жадностью прочитывал его газетные публикации, но… или не дорос еще до тех высоких понятий и образов, встречающихся в тексте, или действительно язык его был чересчур вычурный и витиеватый, но скажу одно, душу мою те высказывания и мысли писательские не затронули. Правда, запомнилась фраза, что «мы, государство наше, от одного берега отплыли, а к другому пристать никак не можем». Почему? Поди догадайся…

Как раз в те годы вспыхнуло движение энтузиастов по восстановлению памятников архитектуры, и в Тобольске родилось подобное общество, носившее не совсем понятное название «Добрая воля». Мы с женой стали его участниками чуть не с первых дней, хотя и были во многом не согласны с руководством этой самой «Воли». Зато перезнакомились с кучей хороших людей, с которыми дружили долгие годы.

И вот тогда мне пришла в голову идея написать Валентину Распутину письмо с рассказом об этом движении. Что, недолго раздумывая, и сделал. Он ответил. Обещал приехать. И в один прекрасный день у меня дома раздался звонок. Оказывается, он уже в Тобольске и готов к встрече. Познакомились. Оказалось, что он здесь не один, а сопровождают его два молодых человека, о цели появления которых я мог только догадываться. Но они сопровождали его буквально, везде, даже когда он два раза приходил к нам в гости. Меня это необычайно смущало и не давало задать все мучащие в ту пору вопросы. Да и сам писатель был немногословен, неулыбчив, будто и впрямь его снедала печаль за весь русский народ.

Попросил договориться о встрече с вновь избранным (или назначенным) главой местной администрации. Позвонил. Встречу назначили на завтра. Тут мы пришли вдвоем с ним. И первый вопрос, который он задал мэру:

«У вас в городе, видать, много немцев жило?»

Тот смутился, ответил, что нельзя сказать, что чересчур много. В меру…

«А чего же у вас главные улицы названы именем Клары Цеткин и Розы Люксембург?» — озадачил его Распутин.

Что тот ответил, как оправдался, уже не помню. Но одну из названных улиц вскоре переименовали, а вторая улочка так благополучно и здравствуем до сей поры. Потом побывали на городском кладбище, где, указывая на многие могилы, Валентин Григорьевич негромко сообщал мне: «Здесь, судя по тайным знакам, кто-то из масонов похоронен». Спорить с ним не решался, но так до конца и не понял, почему именно на дореволюционных детских могилках ни с того ни с сего взялись масонские знаки. Может, он и прав был, и цель его поездки в Тобольск как раз в том и заключалась, чтоб выявить покойных масонов. Пусть эта тайна на его совести так и останется…

Во время второго посещения нашего дома сообщил, что завтра должен уезжать. Пошел проводить его до калитки. И на прощание поинтересовался:

«А что это вы совсем писать бросили? Порадовали бы нас еще чем-нибудь новеньким…»

Он остановился, долго смотрел на меня, а потом неожиданно ответил:

«А зачем тогда в гости приглашали? Где я время найду — и по гостям ездить и книги писать?»

Я так и остался стоять, обескураженный ответом, чувствуя некую вину, что оторвал занятого человека от серьезных занятий.

Где-то через год у него вышла книга «Сибирь, Сибирь…». Он прислал мне ее с дарственной надписью, включая мою супругу. Прочел. И страшно удивился, что он использовал несколько моих версий, связанных с походом Ермака, без ссылки на мое авторство. Недолго думая, написал ему об этом. Ждал какого угодно ответа, но только не того, что прочел в очередном письме: «Во втором издании этих моментов не будет…» Выходит, я же опять виноват остался. Ну, нам провинциалам, что остается делать? Терпеть и лишний раз не высовываться со своими теориями. То дело великих, всенародно признанных — теории выдвигать. Мы же на то неспособны…

Не знаю, или приезд Распутина на меня так подействовал, или другое что, но неожиданно сам взялся за перо. Благо тогдашняя администрация поддержала, помогла издать несколько книг. На радостях отправил их Валентину Григорьевичу. Ответа не было. Кто его знает, может, занят, а может, просто не счел нужным ответить. Его право. Зная, что он состоит членом редколлегий многих ведущих журналов, отправил ему «Сказание о чудотворной Абалацкой иконе» и тут наконец-то ответ получил. Смысл его сводился к следующему: таким языком (слогом) кощунственно писать о православных святынях. А что там кощунственного-то? Разве что лишь то, что написан тот очерк в виде сказа с использованием разных пословиц и поговорок. И что в том преступного? Чай, не церковную проповедь готовил…

А потом случилось и вовсе интересное. Вышла в свет моя очередная книга под названием «Блинчики деда Башкура». В ней собрал разные местные народные предания: о домовых, русалках и прочей нечисти, о чем народ из поколения в поколения друг другу рассказывал. Что уж в том преступного усмотрел человек, знакомством с которым я поначалу так гордился, ума не приложу. Но он, взяв на себя роль цензора, написал в нашу городскую администрацию письмо-отповедь, предлагая изъять из продажи весь тираж той книги. А изымать уже и нечего было: народ за месяц все раскупил. Мне лично о том письме ничего не сказали, «на ковер», как в былые времена, не вызвали. А сообщил через несколько лет по большому секрету один из бывших городских начальников, уже ушедший на пенсию. Видать, не понял Валентин Григорьевич, что кончились те времена, когда каждый шаг, сказанное слово проходили через фильтр партийной номенклатуры. А уж такое письмо-донос и вовсе сталинскими временами попахивает.

Последний раз встретил Валентина Григорьевича в Москве на очередном съезде писателей. Поздоровались сухо, без любезностей. И тут он вновь огорошил меня своим замечанием:

«Вы, Слава, как-то очень по-европейски выглядите…»

Что я мог ответить? Сказал, что со времен Петра I стиль русской одежды стал сугубо европейским и ходить в красной рубахе, подпоясанным кушаком или в азиатском халате стало непринято. Он не нашелся что ответить, да и мне не интересно было продолжать разговор. На том и расстались…

Добавлю, Распутин много позже приезжал в Тобольск по приглашению одного местного мецената и книжного издателя. Но вот встречаться с ним особого желания у меня не возникло. А вот на досуге перечитал несколько его рассказов и знаменитую повесть «Прощание с Матерой». И ощутил какую-то безысходность в рождаемом из-под пера автора всего происходящего. Тьму и сумрак. И не лучика света, который бы осветил, согрел душу читателя, пообещал хоть капельку радости в этой непростой жизни. Но, видимо, и такие книги нужны, где отсутствует радость жизни и конец героя предрешен. Печальный конец. Каждому из нас мир видится по-своему… Так уж он устроен. Человек…

…И была еще в 1994 г. другая встреча с литератором, чье имя было известно не только в России, а и во всем мире. Александр Исаевич Солженицын. Он возвращался из Америки в Россию и ехал из Владивостока в Москву, по дороге останавливаясь во всех крупных городах. Должен был заглянуть и в Тобольск как город исторический, бывшую древнюю столицу Сибири.

Ехал он как победитель после выигранного сражения весь в окружении журналистов и почитателей. По телевидению вещали, будто его очень интересует положение на местах особенно пишущей братии, и он по ходу дела собирает библиотеку местных авторов. Мои друзья заявили, только что не потребовали, чтоб я преподнес ему свои первые книги в память о Тобольске, ну и, само собой, взял у бывшего изгнанника автограф. Для истории, поясняли они…

Что они подразумевали под этим словом, сказать не берусь. Но послушал их и решил: а почему бы и нет? И утречком, прихватив с собой пару недавно вышедших книг, направился к Софийскому собору, где наш почетный гость должен был непременно появиться. Особо на встречу не надеялся, полагая, что охрана меня к нему и близко не подпустит. И вообще какую-то робость испытывал: кто он — всемирно известный человек, и я — только лишь сделавший первые шаги на сочинительском поприще. Так и хотелось повернуть обратно и плюнуть на всю эту глупую затею. Но это уже не в моих правилах: коль решился на что, доводи до конца. Короче, иду, сомневаюсь, но все одно — иду.

Глядь, и точно, ходит герой всех газетных передовиц неподалеку от собора. Свободно так прогуливается и вроде как даже без охраны. Ну, я, не теряя времени, прямиком к нему. Говорю, вот, позвольте преподнести труды свои, Сибири посвященные. А он смотрит с удивлением и задает вконец сбивший меня с толку вопрос:

«А зачем мне они? Мне их и положить-то некуда…» — и смотрит на меня так неприязненно, что я десять раз пожалел о том, что явился на эту встречу. И не знал что ему ответить. Действительно, а зачем они ему? Видать, приврали журналисты, что он огромный интерес к провинциальному писательству проявляет, у него наверняка и своих забот выше крыши. И что мне делать? Бросить свои книги ему под ноги и уйти развернувшись, словно оплеванный?

А тут как раз подскакивает к нему корреспондентка, вся в джинсу одетая, с вихрастой прической, темные очки на пол-лица и начинает что-то тараторить явно на английском языке. Следом за ней переводчица, воспроизводит все сказанное уже по-нашему. Из сказанного понял, что сейчас следует писателю зайти в Покровский храм, его там уже батюшка ждет для исповеди, и операторы с включенными софитами готовы заснять сам исповедальный момент. Он в ответ покивал согласно и тут же под надзором джинсовой дамы проследовал ко входу в собор, там перекрестился как положено, и внутрь вошел. А я стою со своими книгами и проклинаю друзей-товарищей, что надоумили меня выступить в роли дарителя, будь они трижды неладны.

Отошел в сторону, смотрю, стоит знакомый мне парень явно из органов, но в штатском и кривенько так улыбается, видать, все слышал. А мне все одно терять уже было нечего, спрашиваю его:

«Скажи, дорогой, а что это иностранцы им вдруг командуют? Приказывают, куда идти, где стать, чем заняться».

«Так он же не за свой счет через всю Россию катит, то одно английское телевизионное агентство (Эй-би-си вроде бы) оплатило ему и дорогу и контракт подписало на съемки, где каждый его шаг прописан. Куда ж ему теперь деваться, они, как говорится, всем процессом и руководят. А ты как думал?»

«Да что я думал, ничегошеньки не думал. Просто хотел с человеком встретиться, поговорить, книги свои вручить. И все дела. Что в том плохого?»

«Ладно, — тот отвечает, — давай свои книги, мне все равно его до поезда провожать, а там вручу кому. Не переживай. Посмотрел на это диво, можешь обратно возвращаться. Его сейчас на званый обед повезут с руководством нашим, туда тебе точно хода не будет».

Я, конечно, догадался, о каком руководстве речь шла, с тем самым, которое за ним раньше следило денно и нощно. А теперь вот принимают его торжественно и с почетом, как царскую особу. Вот ведь как жизнь повернулась. Вручил я тому парню в штатском свои книги в надежде, что не обманет, передаст книги кому надо, и отправился домой с самым препоганым чувством. Решив, что ни на одной такой встрече ноги моей больше не будет. Домой вернулся и смешно стало: сюжет прямо по Гоголю. Встреча Чичикова в уездном городе N. Только какая мне в той сцене роль досталась, так до сих пор и не решил… Провидец все-таки был Николай Васильевич. Столько лет минуло, а Россия все той же осталась…

…Были еще встречи людьми, чьи имена, известны любому хотя бы минимально начитанному человеку. Один из них Евгений Евтушенко, прошедший долгий творческий путь начиная с эпохи почитания великого диктатора и до наших дней. Не знаю, каким образом он очутился в Тобольске, но творческая общественность оказалась попросту не готова к встрече с ним, и предназначенный для этих целей зал заполнило менее десятка человек. Запланированного выступления не получилось, и поэт плавно перевёл разговор об историческом прошлом нашего города. И тут выяснилось, что в дореволюционное время в Тобольске служил врачом его родной дед. Он и спрашивает, может, кто работал в местном архиве, встречал его имя? Ну, народ на меня показывает. Поднапряг память, вроде попадался мне в архивных поисках человек с такой фамилией. Но для этого нужно все свои выписки поднимать. Да и не скажу, смогу ли найти. Но обещал порыться в записях, и если что найду, то сообщить. Но сразу за это дело не взялся, а потом узнал, что вскоре Евгения Александровича не стало и необходимость в поисках его предков отпала как бы сама собой.

А еще была встреча все в том же Тобольске с известным современным прозаиком и драматургом Юрием Михайловичем Поляковым, что долгие годы возглавлял когда-то весьма популярную «Литературную газету». Когда-то он давал мне рекомендацию для вступления в Союз писателей. И, самое интересное, узнал меня и разговор у нас получился вполне доверительный и дружественный. Вот тогда и рассказал ему о своих встречах и с Распутиным, и Солженицыным.

«Почему, — спрашиваю, — вели они себя так, словно боги, на землю спустившиеся? Кто им на это такое право дал?»

А он и отвечает: «Так у нас, в России, во все времена было принято из обычных людей пророков делать. Особенно если начальство тому поспособствует. Это уже не от нас зависит. Там, наверху, решили и все. Пошло-поехало. А народ и рад, идут к ним со своими бедами и печалями, мол, помоги, батюшка, заступись. Перед кем заступаться? Перед высоким руководством, что того заступника в пророки назначило? С тем и живем…»

Согласился я тогда с ним, понял: плетью обуха не перешибешь. И уж коль назвали кого классиком, так тому и быть. И как тут не вспомнить товарища Карла Маркса, который говорил о расслоении общества на классы, а это рано или поздно приведет к противостоянию меж ними. Кто же, как не советская власть заложила деление творческих людей на избранных (классиков) и… всех остальных, в когорту ту не вошедших. Значит, имели советские вожди на этот счет какое-то свое скрытое от прочих мнение, от которого мы пока не желаем или не хотим отказываться.

КАЧЕЛИ-КАРУСЕЛИ

Качели изобретены были еще в незапамятные времена и у многих народов считались вещью сакральной, мистической. Среди русских песен можно найти массу, сюжеты которых связаны именно с качелями, когда каждый норовил проявить свою доблесть» храбрость, отвагу. Сейчас, когда на детских площадках видишь раскрашенные столбики высотой чуть выше метра, то остается лишь вздохнуть» подумав, вот ведь как измельчал народ, куда им до наших высот!

Да, во времена нашей молодости качели ставили высотой никак не меньше пяти метров, и были они пусть не возле каждого дома, но едва ли не на каждой улице. Существовал и свой обряд, когда парень приглашал девушку занять место напротив него, а значит, довериться, проявить расположение. А это уже многое. И действительно, разогнать закрепленную меж веревок доску большого ума не требовалось, но вовремя остановиться, не совершить мертвую петлю, подвергнув тем самым смертельной опасности и себя, и свою избранницу, тут нужно была определенная выдержка и, само собой, сноровка.

Большинство девчат, взлетая на уровень крепежного бревна, начинали повизгивать то ли от страха, то ли от иных чувств, чем доставляли парню неслыханное удовольствие. А когда еще можно остаться недосягаемыми от всей массы собравшихся, снизу с завистью взирающих на летунов? Ты и она. Она и ты. И ярко-синее небо, которое так и зовет, манит к себе. Разве можно было в те годы пережить большее счастье, испытующе смотря в глаза друг другу? Да не одно развлечение не сравнится с подобным полетом, когда непонятное чувство радости переполняет тебя и ни за что не хочется останавливаться и возвращаться на унылую землю.

И у нас во дворе отец с дедом соорудили подобный снаряд, доходящий почти до крыши двухэтажного дома, и сразу пустующий прежде двор заполнился десятком желающих покачаться всласть, взлететь в немыслимую высь. Только вот не все соседи восприняли это новшество с радостью, и однажды ночью кто-то срезал веревки, показав тем самым свое взрослое отношение к нашим детским радостям.

…Но, как узнал много позже, далеко не всем любителям качелей они принесли в жизни радость и развлечение. Уже будучи человеком, можно сказать, взрослым, как-то летом выбрался в сторону моря, благо отпуск позволял это сделать. Нас в купе подобралось трое парней, все примерно одного возраста. И где-то в средней полосе, в районе Мичуринска, на очередной остановке, видим, карабкается по ступенькам дед без одной руки, а следом бабка его засовывает в тамбур разные корзинки со снедью и даже настоящий глиняный горшок со сметаной по самый край. Мы кинулись помогать деду, оказалось, что билет у него как раз на пустующее место в нашем купе. А бабка, пока поезд не отошел, успевала давать нам наставления:

— Сынки, вы там за дедом моим следите, смотрите, чтоб ел исправно, а то у него желудок больной, врачи велели есть как положено мужику…

Что она еще говорила, мы уже не слышали, потому как остановка была совсем коротенькая, поезд уже тронулся. Дед же по-хозяйски расположился на нижней полке возле окна и начал выгребать свою снедь из многочисленных плетеных корзинок и пакетов, причитая:

— Куда ж она мне столько насовала: два десятка яиц вареных, половину жареного гуся, да еще огурцов, помидорчиков, яблочек, а вот горилки положить точно забыла. Вот ведь, курва старая, говорил ей, не забудь, нет, как специально позабыла… Уж я ей, как вернусь-то!..

Но нашлась и горилка, замотанная в чистую холстинку, и он вывалил все свое богатство на приставной столик, заявив командным тоном:

— Чтоб все съели! Без остатку! Выбрасывать добро не по-христианскому обычаю, а мне все это богатство до конца отпуска не одолеть. Все поняли? И чтоб без всякого отказу…

А отказываться никто особо и не думал. У меня в запасе была всего пара уже зачерствевших бутербродов, думается, что и у моих спутников тоже. Поблагодарив запасливого деда и его старуху, начали с истекающего жиром гуся, а потом пошли в ход и остальные продукты. Само собой, приняли и по чарочке, которую запасливый дед, как оказалось, тоже возил с собой.

— Фронтовая чарка, у немца в окопе захватил, наших таких не встречал, потому и памятна, завещаю, чтоб ее со мной вместе в гроб положили. Вот на том свете все явятся пустыми, а я, будьте-нате, со своей, глядишь, Господь и нальет чего, глядишь, не обидит.

Вообще дед оказался мужиком свойским, разговорчивым, про таких обычно говорят — заводной. Он подробно рассказал про свое хозяйство, куда едет и на сколько дней.

Я же поинтересовался, где он лишился своей руки, на что он просто отмахнулся:

— К чему теперь вспоминать, чего нет. Все равно вторая не вырастет. Осколком срезало, да до того чистенько, словно хирург какой. Я бы и дальше воевал, да вот упекли в госпиталь. Так положено, говорят. А вот уж там мне культя моя такую службу сослужила, век не забуду…

— А что такое? — заинтересовались мы. — Воспаление началось или что другое? Расскажи, дед…

— Воспаление точно началось, только в моем мозгу, — охотно отозвался он. — Весна же была. Госпиталь наш от фронта далеко, фриц не тревожит. Ну, само собой, ходячие солдатики начали на санитарочек да сестер медицинских чересчур пристально так поглядывать. У кого дома кроме старенькой матери никого; а у иных семья, ребятишки, и они туда же. И я, хоть и безрукий, а влюбился по уши в сестричку одну, Анютой звали. Глазища, что блюдца чайные, волосенки русые, губки пухленькие. Чего скрывать, проходу ей не давал. И она, гляжу, не особо противилась от обхождения моего. Уже подумывал с политруком потолковать, чтоб печать нам в документы поставить, а там уже и выписка не за горами, увез бы с собой как девку замужнюю…

Дед сокрушительно вздохнул и на какое-то время умолк, видно, вспоминая ту свою Анюту, с которой у него почему-то не сложились отношения.

— И что случилось? Кто помешал? — поторопили мы его.

— Осталось там чего? — дед встряхнул бутылку. — Вроде есть, плесну себе малость… — он налил себе чарку, ловко перевернул ее в широко раскрытый рот, крякнул и продолжил: — Говоришь, кто помешал? А качели проклятые. Они всему виной. И культя моя, мать ее культину…

— При чем тут качели? — удивились мы все. — Разбилась, что ли, Анюта ваша или другое что?

— Ой, ну, коль начал рассказывать, негоже останавливаться. Слушайте, как все вышло. Качелины те были здоровущие, башку задерешь, и шапка с головы свалится. Постарались солдатики, что на поправку шли. Ну и очередь к ним, само собой. Все по парам. И я сговорил Анюту. Она еще упиралась долго, мол, как ты с одной рукой управишься, а я хорохорюсь, сдюжу, не боись. Так раскачаю, навек помнить будешь.

Он опять умолк, посмотрел в окно на мелькающие, словно велосипедные спицы стоящие плотно одно к одному деревья, словно они напоминали ему чего, а потом, словно решившись на что-то, рассказал, как все вышло, после чего он лишился своей Анюты.

— Встали мы, значит, на доску качельную. Она на одном краю — я на другом. Уцепился здоровой рукой крепко-накрепко, чтоб не соскользнула, и начал потихоньку раскачивать доску. Вначале так это легонько, а потом все шибче да шибче. Анютка, видать, за меня переживает, глядит во все свои глазища, как бы не сорвался. Вот уже так доска расходилась, что еще чуток и перелетим через поперечное бревно. А я чуток присяду ногами изо всей мочи как поддам, и летят качелины! Словно аэроплан какой!

Вот тут самая беда и вышла. Из одежонки больничной на нас что было? Халатик пояском перепрятанный, у которого полы во все

стороны развеваются, да кальсоны на одной пуговичке. И вот эта проклятая пуговичка в самый ответственный момент возьми и оторвись. А кальсоны с меня так вниз до самых ступней и свалились. Ну, и все мое богатырское хозяйство на виду оказалось.

Слышу, внизу смех стоит, все пальцами в мою сторону кажут. А Анютка зарделась, словно маков цвет, и глазища свои в сторону отводит, будто ничего не заметила. Я и так и эдак кручусь, чтоб скрыть то, что посторонним людям показывать не следует, только ничего не выходит. И качелину эту не затормозишь, и кальсоны одной рукой натянуть тоже никакой возможности нет… Я бы вниз сиганул, только думаю, Анютка тогда тоже разобьётся из-за дурости моей. Едва дождался, когда парни, что вокруг стояли, поймали доску руками, она и остановились. Все вокруг ржут, как жеребцы, а я не знаю, куда глаза спрятать…

Анютка сразу бегом через всю толпу, а я кальсоны подтянул и к себе в палату Там мне пуговицу ту пришили крепко-накрепко суровой ниткой, кинулся ее искать, извиниться хотел, а она не выходит. Подружки ее гуторят мне, мол, опозорил девку перед всем госпиталем, и чтоб ноги твоей тут близко не было. Я же и виноват остался.

Мы сдержанно похихикали после его рассказа, кто-то спросил:

— А провожал вас кто? Не она?

— Да я тебе, дурья башка, только что втолковывал, что с тех самых пор в глаза Анюту больше не видел. А эта, что провожала, уже другая, после того, как меня комиссовали, приглядел. Вот живем уже не помню который годок. Но тоже не без приключений. Только вместо качелей на сей раз карусели меня подвели, не знаю, как и живы остались. Судьба, видно, так у меня выстроилась, нечистый ножку свою нет-нет да подставит…

— Да ты расскажи, де, что за история на сей раз вышла, — попросил кто-то из парней, но ней дедок уперся, набычился и упорно крутил головой. — Все, горилка кончилась и рассказам моим конец. Хватит с вас.

— Так мы найдем, — кинулся из купе один из парней, — чтоб я да не нашел… — и он действительно вскоре вернулся с бутылкой, замотанной в старую газету — И далеко ходить не пришлось, у проводницы выторговал, гуляем!

— Ну, деваться некуда, коль слово дал, только много мне не наливайте, силы уже не те, — предупредил дед, пододвигая свою чарочку, а историю с каруселью, так и быть расскажу, может, вам молодым она на пользу пойдет.

Он как-то неохотно пригубил налитую ему порцию, похрустел огурчиком и без всякого перехода начал:

— Вот скажите, кто всякие игры да веселухи придумал? Ну, никак же не Господь Бог. Скажете — человек?! Может, и так оно. Но ведь кто-то подсказал ему, как то да это соорудить да запустить. Возьми тот же самолет, вроде для дела собран, а сколько человеческих жизней через то бьется, не счесть. Была ране лошадка, запряг да и езжай куды тебе требуется. Устал, отдохни. Куда спешить? Разве что на тот свет, так туда завсегда успеешь. Вот и развлекушки разные для искушения людского образовались. Одно дело качели, ежели с умом, то никакого тебе вреда не будет. А вот без удержу всякого, оно и выйдет, как у меня на тот раз, о котором уже вам сказывал.

Мы заметили, что деда от выпитого повело куда-то на философские рассуждения, и попробовали напомнить ему что он обещал рассказать, что за случай произошел у него с каруселями. Он сделал вид, что обиделся, но глаза его под густыми поседевшими бровями озорно блеснули, и он хитро погрозил нам пальцем:

— Вы, сынки, наперед кобылы в оглобли не встревайте, будет вам и про карусели. Историйка простенькая и опять же по моей дурости вышла. Меня после фронту взяли счетоводом в одну контору. На счетах, значит, щелкать. Там две руки ни к чему. И так у меня энто дело здоровски получалось, что не знал, куда от разных грамоток и вымпелов деваться. Одно слово, уважаемый человек. Даже начальство передо мной издали шапки сымало: «Здрасте, Петр Иванович». Я, однако, и не сказал, что Петром меня кличут. Вот… А баба моя, да вы ее видели, как она меня провожала, все искала себе работу полегче. Она вышить или скроить что себе ли, знакомым кому большая любительница и, как минута свободная выдастся, сразу тряпочки свои в руки и все, затихла. И мне этак-то спокойней. А робить где-то все одно надо, вот ей и присоветовали идти билетершей в городской сад. Его только летом открывают, а зимой занимайся чем хочешь. Она и рада. А билеты проверять на эти самые карусели, по мне, так даже не работа, а обычное баловство. Но чего ей скажешь, коль так решила…

Дед опять помолчал, допил, остатки из своей фронтовой чарочки, облизал губы, не закусывая, и, словно решился на что-то важное, махнул единственной рукой и продолжил рассказ дальше:

— Что мне в ее службе нравилось, так это то, что всегда все новости первой узнавала. И перед людьми на виду. И я пристрастился в парк тот хаживать. Как работу свою на счетах щелкать закончу, все бумажки заполню, сложу стопочкой и на выход. Домой загляну, детей-то у нас не случилось, она тоже фронтовичка, сорвала себе нутро, раненых поднимая, но живем до сих пор ладно, дай бог каждому. Дома, значит, перекушу чего и айда в парк. Пройдусь туда-сюда, с друзьями-знакомыми словечком перемолвлюсь и к ней, на карусели. Сижу на лавочке, поджидаю, когда звоночек брякнет и по репродуктору объявление скажут, мол, парк наш до завтра закрывается. Выключим агрегат, на замочек входные дверцы закроем и чинно-важно под ручку домой вместе шествуем. Не жизнь, а благодать Божья. До того мне это нравилось: вечерком не спеша домой возвращаться, все дела переделав, представить себе не можете.

Но вот как-то у главного бухгалтера на службе нашей какой-то юбилей случился. Само собой, стол накрыли, все вокруг него уселись, стали тосты сказывать. А ведь только обычай какой, ежели за здоровье именинника не выпил — негоже. Пей до дна. А там второй тост, за ним третий. Я глядь на часы, а Шурочке мой, жену мою так кличут, вот-вот закрываться пора, будет меня ждать, куды подевался, что приключилось. Ну, я извинился и бегом в парк. Как раз успел, когда карусели последний круг сделали, народ вниз сошел и к выходу потянулся. Мы с ней вдвоем остались. И дернула же меня нелегкая предложить ей такое…

Дед опять остановился, мы думали, что он ждет очередной порции, но он наотрез отказался:

— Нет, свое выпил. Хватит. Я вот думаю, как мне такая дурная мысль на ум пришла. Это же каким дураком надо быть…

— Да что за мысль? — кинулись мы расспрашивать. — Что случилось? Мы же не знаем, что дальше было?

— Да ничего особенного, — спокойно ответил дед, — предложил я своей бабе на карусельке той прокатиться. А то, говорю, сколько лет ее сторожишь, а сама ни разочку и не попробовала. Садись давай, а я рубильник включу.

Она ни в какую. Боюсь одна и все тут. Я ее уговаривать и так и сяк, не соглашается. А потом и заявляет:

— Вот если с тобой вместе, тогда другое дело…

Я и согласился, давай, за чем дело встало. Залазь вон на эту поросюшку, держись крепче, а я сзади на оленя с рогами взберусь. Все по ранжиру и будет…

— А рубильник кто включит? — она мне. — Машина сама ведь не тронется, крутиться не начнет.

— Да я успею. Включу, а пока она разгоняться станет, запрыгну на своего олешку позади тебя.

— Смотри не промахнись, — говорит.

— Не сумлевайся, я хоть с одной рукой, но прыгать не разучился.

— И что дальше-то было, — не выдержал кто-то из парней.

— А то и было. Включил я рубильник и, когда олешек мой мимо проплывал, хоп, и верхом на него.

— Кто же остановил вашу карусель? — уже едва сдерживаясь от смеха, продолжил выспрашивать все тот же парень, который, судя по всему, живо представлял себе все происходящее.

— Кто ж ее остановит, когда весь народ из парка по домам разошелся. Остались лишь мы горемычные крутиться на карусельке.

— И как оно, ощущение?

— А ты спробуй, тогда скажешь, когда кругов сто, а то и двести намотаешь, — беззлобно ответил дед.

— Неужели не попадали? Оно ведь так и разбиться можно…

— Так мы ведь фронтовики, всякого натерпелись, вам не понять, куда там. Вот хлебнете с наше, тогда и поговорим…

— И все же, как карусель остановили? — осторожно спросил я деда,

— Рыбаки на наше счастье еще затемно на рыбалку шли. Глядь, а карусель гудит, как самолет на старте, вся цветными огоньками полыхает. Пригляделись, а там два дурня: дед и баба круги нарезают, все зеленущие, глаза закатили, словечко вымолвить не в состоянии. Догадались рубильник найти и остановить всю эту свистопляску…

— Так вам теперь можно в космонавты прямым ходом идти, — на все купе захохотал парень, что бегал за водкой, — все бы испытания выдержали.

— А давай ты первым начнешь», потом расскажешь, каково там, — резко оборвал его дед. — Там таких смешливых ох как любят, быстро научат уму-разуму.

Все как-то сникли, поняв, что обидели старого фронтовика, и принялись тихо укладываться. Утром оказалось, что дед сошел на какой-то станции, а мы и не слышали, не попрощались. Зато на столике обнаружили его видавшую виды чарку. То ли забыл, то ли нам на память о себе оставил, как узнать. Спросил у попутчиков, нужна ли она кому, но все отказались.

Так и оставил ее себе, поставил дома на полку, и, как попадется на глаза, сразу вспоминается старый фронтовик, его рассказы и думается: а может, и прав он, что баловство да развлечения разные до добра не доводят. Видно, таков русский народ, что не знает меры ни в работе, ни в веселье. И не зря у нас постных дней больше, нежели скоромных. Если бы не строгости церковные, давно бы мы все в распыл пошли, и не стало бы такой страны — России.

РУССКАЯ ГОРЧИЦА

Испокон веку считалось, что горчица да хрен исконно русская приправа, без которой ни один работящий мужик за стол не садится. Любая еда с добавкой этого снадобья становится небывало вкусной, и всякие там огрехи, что хозяйка при стряпне допустила, остаются незаметными. Да и кровь в жилах от них начинает веселей бежать, а у иного и слезу прошибет ненароком.

Но вот тут ученые вдруг заявили, что еще древние греки горчицей пользовались и ничуть ей не брезгали. Всякое может быть: наши мужики из варяг в греки, известно дело, плавали на своих ладьях и уж непременно горчицу с собой в дорогу дальнюю брали. Вот греки и перехватили ее у нас, как и многие другие наши открытия. Ну, что с них взять, одно слово, греки. Такой, видать, народ…

Но что про горчицу вспомнил, совсем не потому, что хотелось бы рецепт ее приготовления дать или иное что. Рассказала мне эту историю совершенно незнакомая женщина почтенного возраста, которую пришлось чуть не час уговаривать, чтоб она мне о том поведала. И слово взяла, что не выдам, от кого услышал историю эту. Потому имени ее называть не стану, тем более что давненько это все было, но в памяти у меня вот отложилось.

Было то во времена печально известной перестройки, когда американцы сделались лучшими нашими друзьями, чему мы охотно поверили и без особых раздумий на все их предложения соглашались. И вот какой-то знающий человек вспомнил, что наступает очередной юбилей присоединения Аляски к России. Решили по этому поводу конференцию провести, разослали приглашения по всем городам и весям. Одно такое и к нам в Тобольск пришло. Пригласили меня в отдел культуры и спрашивают:

«Согласен поучаствовать в такой вот конференции?» Как не согласен, грех отказываться от такого приглашения.

«Неужели на Аляску ехать придется?»

«Насчет Аляски ничего не знаем, но пока что в Москву велено прибыть. А там видно будет. Готовь доклад на эту тему, получай деньги в бухгалтерии и чтоб через два дня там был».

Подготовил доклад какой-никакой, узнал, куда там в столице явиться следует, и в аэропорт на самолет. Встречали нас почему-то в каком-то банковском центре, где в самом центре статуя Меркурия стояла. Оно и понятно, бог торговли, самое ему место. Переписали всех, в гостиницу отправили и строго-настрого объявили быть завтра здесь же к 9 часам утра. Явился. Погрузили нас около сотни человек в новехонькие автобусы и повезли. Куда — ни словечка. Не вытерпел, поинтересовался у водителя, мол, куда везут. Он, глазом не моргнув, отвечает:

«В Рыльск едем».

«И где это?» — решил уточнить. А он плечами жмет, говорит, что сам не знает, а велено ему за передними автобусами ехать, и весь разговор.

Ну, решил, где-то здесь в Подмосковье местечко для нас нашли, сижу, в окно поглядываю. Сколько-то проехали, глянул на дорогу, а там табличка с названием города: «Можайск».

«Эге, — думаю, — за Можай раньше всяких неблагонадежных деятелей высылали, а нас-то за что?»

Решил у соседей поинтересоваться, но и те понятия не имеют, где этот самый Рыльск находится. Наконец один знающий нашелся, вразумил:

«Это где-то между Орлом и Курском старинный городок такой имеется. Не иначе, как туда и везут»…

«Да они что, поближе местечка найти не могли?!» — попробовал возмутиться. А толку что, на ходу не выскочишь, не возвращаться же обратно в Москву.

Кто спать на ходу устроился, кто песни предлагал петь, но только как-то не заладилось. Пару раз останавливались для коротких перекуров, и снова едем. Уже темнеть начало, когда водитель объявил наконец:

«Готовьтесь, в Рыльск въезжаем».

А нам чего готовиться, быстрее бы на землю спрыгнуть, а там уж разберемся что к чему. Вдруг видим: в лучах прожектора толпа огромная стоит. Все молодые и в какой-то форме. Пригляделись, вроде форма летная. Еще интереснее. Почему это в летную часть нас сбагрить решили? Здание, где автобусы затормозили, старинное с куполами. А рядом колокольня, но без маковки. Вместо нее там помост укреплен и парашют висит. Думаю, неужели нас на нем испытывать будут? Как-то не готов…

Но это оказалось летное училище, размещенное в старинном монастыре, и для нас там места заготовлены в бывших кельях монашеских. Ну, выбирать не приходится, хорошо хоть постриг принимать не предложили. Тем более все голодные, на все согласны. А тут какой-то важный чин на ступеньки у крыльца взобрался и стал нам вещать о дружбе страны нашей с Америкой и как дальше они планируют ту дружбу крепить и развивать. Гляжу, наших, русских, полно, но американцев ни одного не видать, значит, побрезговали в этот самый Рыльск ехать. Ну, им виднее…

Повели нас на ужин и стали здравицы поднимать за ихнего прославленного земляка, Шелехова Григория, что двести лет назад на Аляске основал первую русскую колонию. Наконец-то понял, зачем нас в этот самый Рыльск привезли. Оказывается, то самый Шелехов тут в Рыльске когда-то родился в купеческой семье, но мелочной торговлей, как его предки, заниматься не захотел, а рванул сразу в Америку, где в ту пору морского зверя добывали видимо-невидимо. Местный народец неуважение к нему высказал, так он и их кого жизни лишил, а кого разогнал подале, чтоб помехи ему не делали.

На другой день вывели нас всех на площадь, где самодеятельные артисты представление устроили, больше на маскарад похожее. Выезжает из-за угла грузовичок, весь лозунгами украшенный: «Долой царя», «Попов на свалку истории», а в кузове наряженные батюшками актеры чего-то голосят, а сзади другие актеры под чертей размалеваны с хвостом и рогами, дубасят их чем ни попадя. Видать, у них этот аттракцион еще с незапамятных времен сохранился, вот они и решили нас представлением своим удивить.

Кто-то там похлопал уважительно, зря, что ли, актеры старались. Только тут вдруг открываются двери православного собора, что через площадь чуть в стороне стоял, и оттуда крестный ход с хоругвями и песнопением во главе с батюшкой шествует. Машинежка с ряжеными вмиг в проулок умчалась, а крестный ход вокруг храма круг сделал, получается, отогнал нечистую силу и обратно вовнутрь скрылся.

Мы стоим, не знаем как себя вести: то ли «Аллилуйя» петь, то ли иное что. А тут главная дама, что, видать, за все ответственная, позвала нас снова грузиться в автобусы. Мы было решили, что обратно в столицу повезут, но оказалось, едем в поместье князей Барятинских, где в плену долгие годы держали самого Шамиля — главного кавказского вождя, что против России войну устроил. Там, говорят, и конференцию вашу проведем. Ну, мы люди подневольные, послушные, сели, поехали в княжеское имение.

По дороге нам объяснили, что там теперь санаторий для заслуженных чекистов и чтоб мы покой их особо не нарушали, вели себя смирно, а то командует тем санаторием отставной то ли генерал, то ли полковник, тоже из их ведомства. А он человек строгий и ежели какое нарушение заметит, то может по старой памяти и воспитательной работой с виновным тем заняться. А уж как те органы воспитывали в недавнее времена, то всем хорошо известно было.

И точно, встречает нас у самых ворот военный чин, правда, без погон, но с орденскими планками. А взгляд у него такой, что лучше в глаза ему не смотреть, а прошмыгнуть мимо серой мышкой и среди других затеряться. Провели нас в роскошный зал с колоннами и резным балконом. Выступающих немного оказалось, и я тоже коротенько сообщение свое изложил. Оно и понятно, время к обеду и доклады наши, чувствуем, кроме нас самих особо никому не нужны и даже не интересны.

Только закончили, народ на выход, а из зала всего одна дверь и возле нее тот отставной чин, как памятник на братской могиле стоит. Несокрушимо. Просит обратно сесть. Мы понять ничего не можем, чего хотят от нас. Вот влипли так влипли, а деваться некуда. Расселись. Смотрим, на сцену ведущая в расписном сарафане выплыла и вещает в микрофон: «А сейчас для вас силами нашего коллектива будет представлен концерт. Поаплодируем!»

Спрашиваю у соседа, он местный оказался:

«Они что, тут концертную бригаду, что ли, содержат? Ничего себе размах!»

А он мне:

«Да нет, то местные поварихи, шофера, сантехники выступают».

«Вот так, за бесплатно?»

«А ты глянь на того, что у дверей стоит, караулит. Кто откажется — уволит сразу».

«Так это же типичное крепостное право!» — я ему. Но сосед лишь пожал плечами и ничего не ответил…

…На другой день должно было состояться открытие памятника отважному землепроходцу, куда нас всех опять же пригласили. Но сведущие люди шепнули, что памятник тот стоит с незапамятных времен, а сейчас его просто накрыли новой накидкой, вот и все открытие. Мне почему-то сделалось грустно от такого известия и утром, когда раздался грохот оркестра, то решил лучше побродить по старым улочкам городка, который к тому же оказался едва ли не ровесником Киева.

Улочки были совершенно пустые, и лишь из магазина навстречу мне идет пожилая худощавая женщина с озорными глазами, выглядывающими из-под вязаного платочка. В руке у нее плетеная сетка-авоська, из которой торчит батон хлеба и бутылка молока. Меня увидела и остановилась. Спрашивает:

«Сынок, а что там за музыка играет? Праздник, что ли, какой? Так вроде кончились из тех, что я знаю…»

«Так то вашего Шелехова чествуют. Неужто не знаете?»

«Да откуда мне его знать-то. Я как после отсидки из лагеря сюда обратно вернулась, так и живу здесь, ничем особо и не интересуюсь…»

Мне стало интересно, за что такую безобидную на вид старушку и вдруг упекли в лагерь, о чем и спросил ее. Она охотно ответила:

«Так за анекдот. За что же еще?»

«Как так? А кто донес?»

«Кто ж их знает? Подружки, поди. Да разве кто признается. Мы мой день рождения после войны как раз отметить решили, выпили чуть и айда анекдоты шепотком друг дружке рассказывать. Ну, смеялись-то все, а один кто-то взял да и донос на меня состряпал. Забрали меня на другой день, а у них уже дело готово. Дескать, против советской власти разговоры вела. И не отопрешься, коль так они решили. Вот двенадцать лет и припечатали».

«И анекдот тот помните?» — я тогда страшно интересовался анекдотами и знал их не меньше сотни, а тут такое сокровище, сталинский анекдот, да еще от самой рассказчицы. Очень мне захотелось тот анекдот услышать. Не отстаю от бабули, все тут, прошу, чтоб рассказала. Думал, забыла, а она мне:

«Как же его не помнить, коль он у меня в личном деле записан», — и улыбается, видно, вспомнила и самой смешно стало».

«Так расскажите! Кончилось то время, когда за анекдоты срок давали, теперь за них не садят, точно говорю».

«Да кто ж его знает, не… Второй раз туда не хочу», — она круто повернулась и пошла.

Я тут же догнал ее, перегородил дорогу и стал уговаривать, чтоб она рассказала тот анекдот. Клялся всем чем можно, и, в конце концов, она сжалилась. Когда дошли до ее подъезда, открыла дверь, встала на ступеньку, опять с хитринкой так улыбнулась и чуть не шепотам рассказала не очень-то смешной по нашим временам свой анекдот, за который и угодила в лагерь.

«Ну, дело было так. Собрались, значит, на конференции все наши вожди. Втроем: Черчилль, Рузвельт и наш Иосиф Виссарионович. Выпили как положено, закусили, и тут у них спор зашел: чья собака хозяину более послушная. А проверить так собак решили: кто из них горчицу из рук хозяина есть станет, значит, та собака самая послушная и есть.

Вот первым Черчилль свою собаченцию подзывает и подает ей булку белого хлеба. Вот только она у него с одной стороны чистая, а с другой — горчицей намазана. Собака только пасть открыла, хотела откусить, а он ей другой конец с горчицей сует. И говорит: «Это по-нашему называется: политика кнута и пряника. Все как положено».

Ладно, Рузвельту собаку приводят, а он похитрее будет: разрезал батон пополам, положил туда здоровенный кусок колбасы, а сверху — горчицу. Вроде вкусно, собака откусит, а из глаз слезы. Он и говорит: «Обещаем одно, а получается другое. Куда ей деваться, жрет!»

Тут Сталину собаку ведут. Он ее хвать за морду и меж колен зажал. Хвост ей поднял и ложку горчицы туда. Ну, та, бедненькая, и взвыла. А он ей тем временем ведро горчицы под самую морду. Той деваться некуда, воет, но жрет из ведра горчицу. Чего ж делать-то? А Сталин и говорит: «Вот ведь у нас как: добровольно и с песнями».

Бабуля тихонько хихикнула, словно сама присутствовала на этом конкурсе, и спросила:

«Ну, как тебе анекдотец? По душе или не очень?»

«Да, хороший анекдот, — отвечаю. — Неужели за такой срок давали?»

«А чего мне врать-то? Я ж сказала тебе, у меня этот самый анекдот в личном деле записан. Не отвертеться… Все как есть рассказала. Может, теперь и не садят за такие, но народ все одно что-нибудь да придумает. А уж власть решит: стоит забирать за это или пождать чуть… Ну все, сынок, пошла я, а ты думай, кому и где анекдоты те рассказывать. А то тоже намажут одно место горчицей и петь заставят», — с этими словами она закрыла дверь и скрылась. Я же остался стоять один на улице, жалея, что отпустил старушку. Могла бы еще много чего рассказать. Но мне и этого хватило…

На другой день нас повезли до ближайшего городка, где мы должны были пересесть на поезд. Ехали по дороге меж цветущих полей, сплошь покрытых неизвестными мне желтыми посевами.

«А что это там растет?» — поинтересовался у очередного соседа.

«Как что, русская горчица, она за рубежом большим спросом пользуется, на импорт идет, валютой за нее платят».

И действительно, русская горчица с некоторых пор стал пользоваться большой популярностью на Западе, видно, имеет она свое особое свойство, которое в тех странах они достичь не могут. Может, земля у нас такая, что растению этому свою особую горчинку передает? Не зря у нашего народа, на такой горчице взращенного, и дело ладится, и песни поются… Нам тот рецепт хорошо известен, а вот как западных друзей тому научить, тут специальный дирижер нужен. Может, когда и найдут такого…

КУДА УШЕЛ МЕНДЕЛЕЕВ?

В Тобольске существуют четыре, так сказать, «священные коровы», которыми тоболяки непомерно гордятся: Дмитрий Менделеев, Петр Ершов, Александр Алябьев и Семен Ремезов. Правда, память о сибирском зодчем и картографе тоболяки хранят несколько изолированно от остального научного мира, но тем не менее его строения, пусть и в малых количествах, но присутствуют в бывшем стольном городе.

Если говорить о тобольских памятниках, то первым из них стал обелиск на Чувашском мысе покорителю Сибири — Ермаку. Не знаю, стоит ли причислять сюда гипсовые скульптурки вождю мирового пролетариата, которые в изобилии заняли все мало-мальски значимые точки как нижнего, так и верхнего города. Появившись незаметно, они столь же незаметно исчезли в годы перестройки, и вряд ли кто ответит, где они в данный момент находятся, да и вообще, существуют ли они, в чем я лично сильно сомневаюсь.

В первые десятилетия советской власти культурная жизнь Тобольска находилась в зачаточном состоянии, и, возможно, поэтому даже речи не шло об установке памятных монументов кому-то из наших известных земляков. Не проводилось ни художественных выставок, ни вернисажей, хотя уже в послевоенные годы были открыты художественные мастерские, где местные мастера-живописцы занимались в основном оформительской работой. Среди них могу по памяти назвать Григория Бочанова, Петра Токарева, Руслана Рыжикова, Валерия Карабанова. У всех у них были свои живописные работы, но собрать их вместе и выделить помещения для выставки местные власти долгое время не считали нужным.

Чуть позже появился то ли сосланный, то ли приехавший в Тобольск по собственной воле, художник-живописец Остап Павлович Шруб. Судя по всему он окончил какое-то художественное заведение, воевал и во многом был личностью примечательной, хотя бы уже одним тем, что жил в верхней части ризницы Софийского собора, где сам топил огромную печь, таскал воду и стойко пережил все прочие прелести неблагоустроенного жилья. Большинство его картин отличались яркими и сочными красками, но при этом в большинстве своем несли в себе военную атрибутику: перископ, колючая проволока, сгоревшие танки и прочее.

Еще будучи студентом, мне удалось познакомиться с ним. Он не особо возражал против моих незваных визитов, и я смело пользовался этим, частенько без всякого приглашения заглядывал в его «келью», как он называл свои покои. Но разница в возрасте давала о себе знать, и потому настоящей дружбы меж нами как-то не сложилось. Через несколько лет он уехал в Тюмень, а в Тобольск перебрались из разных мест молодые художники, которые сумели убедить местное руководство в необходимости городских выставок, и первая из них открылась не где-нибудь, а в северном приделе все того же Софийского собора.

Наиболее теплые и добрые отношения сложились у меня с нашим соседом, жившим через два дома от нас, скульптором Николаем Васильевичем Распоповым, которого мы все по-соседски именовали «дядей Колей». Он сам срубил себе дом на склоне Казачьего взвоза, в верхнем этаже которого проживала его семья, а внизу помещалась мастерская. Больше всего бросался в глаза, когда спускался к нему в мастерскую, стоящий в центре ее огромный чан, весь заполненный глиной голубого цвета и залитый до краев водой. То был поделочный материал для его скульптур. При этом он резал из дерева интересные композиции, и многие из них приобрели московские, питерские и другие крупные музеи страны. Даже ручки на дверях были в виде смешных человечков или звериных голов. Одно слово — дом-сказка.

Он частенько просил нас, подростков, позировать ему для какой-нибудь скульптуры. Не знаю, по какой причине, но город не счел нужным заказать ему что-то для увековечивания памяти наших земляков. Единственное, что мне запомнилось, это то, как он пытался восстановить скульптурку ангела на могиле П. П. Ершова, но раз за разом она подвергалась разгрому местных варваров. Так и стоит поныне памятник поэту-сказочнику без верхнего завершия, и не нашелся пока человек, кто бы довел начатое им дело до конца.

Зато Николаю Васильевичу поручили собрать привезенную по частям в контейнерах гипсовую скульптуру Д. И. Менделеева и установить ее рядом с бывшим Губернским музеем, здание которого в то время занимал Дом пионеров. Несколько лет части скульптуры простояли под открытым небом без всякого внимания, пока наконец было решено начать их сборку. Для начала решили возвести пьедестал под памятник. Отливали его незатейливым дедовским способом из цементного раствора в деревянной опалубке, следы от которой пропечатались, как ребра на скелете, и явственно просматривались до конца существования монумента.

Сверху же по частям собирали целую скульптуру (автор проекта, к сожалению, мне неизвестен). В результате сборки прорисовалась фигура сидящего в кресле человека преклонных лет с длинной, до середины груди, бородой. Одна рука у него свободно витала в воздухе, как бы ища опору, а другая лежала на колене, придерживая какую-то книгу.

На бетонном постаменте высотой под два метра укрепили табличку с надписью: «Дмитрий Иванович Менделеев», чтоб никто ненароком не принял его за сбежавшего из Европы в Тобольск Карла Маркса или иного пролетарского вождя. Сверху памятник покрыли кузбаслаком, черным, как сапожная паста, поскольку иные красители на складах города отсутствовали.

Как такового торжества по случаю открытия памятника не помню. Его приняли как данность, и со временем рядом с ним стали изредка появляться полуувядщие букетики цветов, которые с такой же быстротой куда-то исчезали. Проходящие мимо него по вечерам, возвращающиеся со службы старушки поначалу вздрагивали и испуганно крестились на Чернеющую в полумраке и недобро поблескивающую фигуру великого химика, но постепенно и они привыкли к его сумрачному облику

Но больше всех не давала покоя скульптура Дмитрия Ивановича в гипсовом формате так это моим многочисленным друзьям, которые во время наших посиделок считали своим долгом поинтересоваться: почему это он (Менделеев) проявляет явное непочтение к хозяину дома по Большой Сибирской и сидит к нему спиной? Проще говоря — задом. Эти насмешки повторялись раз за разом, и поэтому вынужден был обещать, что вот найду время, соберусь с силами, найму кран и разверну гипсового химика лицом к своему родному дому. Шутки на этом заканчивались, но кто тогда знал, что судьбой мне будет уготовлено произвести эту самую манипуляцию в отношении памятника, причем не самостоятельно, не по собственному произволу, а по приказу высокого начальства.

…Началось все с того, что, поддавшись на уговоры друзей, согласился занять освободившуюся должность начальника дорожно-эксплуатационного предприятия, и таким образом в моем ведении оказалось все благоустройство родного Тобольска: начиная от уборки улиц, асфальтирования дорог и заканчивая вывозом мусора и прочих нечистот. Плюс установка на площади новогодней елки, намораживание ледовых переправ через Иртыш и захоронение неопознанных трупов. Всего в моем подчинении насчитывалось сто с небольшим человек, включая сторожей, кочегаров и одного кузнеца. Народ там подобрался разный: были и работяги, и беспробудные пьяницы, но дело свое выполняли исправно, и особых претензий к ним не было.

И вот в один из теплых, погожих, летних дней меня вдруг вызвал к себе председатель городского исполнительного комитета, как сейчас принято говорить «мэр» — Сергей Егорович Лебедкин. Был он человек авторитарный, возражений в свой адрес не терпел и строго спрашивал с нашего брата за все недоработки. Причем любил присыпать свою речь крепкими выражениями, которые не всем его подчиненным были по душе. Видно, годы начальственной службы наложили на него свой отпечаток, и он считал, что использование подобных оборотов придает больший вес его распоряжениям.

Когда я заявился в начальствующий кабинет, то глава города велел мне без всякого вступления:

«Даю тебе три дня, чтоб убрать памятник Менделееву».

Минутная пауза с моей стороны, примерно как в конце спектакля «Ревизор»…

«И куда его перенести?» — наконец робко поинтересовался я.

«А куда хочешь, можешь у себя между гаражей поставить», — услышал ответ, который меня еще больше озадачил.

Я попытался выяснить причину сноса уже прижившейся в городе скульптуры, на что получил простой ответ: город закупил более монументальный памятник из гранита, а эта «гипсовая фигня» давно устарела как морально, так и физически.

Поинтересовался у мэра насчет письменного распоряжения на этот счет, подозревая, что ревностные любители старины могут явиться ко мне с претензией по поводу необоснованного уничтожения памяти о нашем великом земляке. В ответ мэр лишь блеснул стеклами очков и грозно спросил: «Тебе одного моего слова мало? Будет тебе и бумага. А пока иди и занимайся моим поручением».

Я понял, спорить бесполезно, откажусь я — пригласят других, а как неисполнение приказа вышестоящего начальника отразится на мне лично, можно было только догадываться. Коротко говоря: начинай подыскивать себе другую работу…

Вернувшись к себе в контору, пригласил мастеров и сообщил им о первоочередном поручении городского начальства. На удивление все отнеслись к этому распоряжению спокойно, словно велено было убрать упавший поперек дороги столб или рухнувшее в грозу дерево. Видно, мало у кого гипсовая скульптура вызывала сострадание, потому как никаких вопросов на этот счет не последовало.

Собрали небольшую бригаду, отрядили технику и прямиком отправились к ничего не ведающему о своей участи монументу.

Поехал следом за ними, желая стать хотя бы свидетелем столь важного события. Меж тем один из рабочих, что был помоложе других, быстрехонько вскарабкался наверх монумента и сообщил, что наверху виднеются металлические крючья, с помощью которых когда-то поднимали собранную на земле скульптуру. За них-то и зацепили тросы крана.

Все надеялись, что скульптура отделится от бетонного постамента и мы благополучно переставим ее в пустой грузовик. Даже подготовили веревки для ее крепежа. Но при первом же рывке туловище великого химика вместе с креслом, на котором он восседал много лет, распалось пополам, оставив намертво вмонтированные в пьедестал нижнюю часть скульптуры и ножки кресла, на котором он многие годы спокойно восседал.

Все были обескуражены таким поворотом, но делать было нечего, и погрузили в кузов то, что удалось поднять краном. Гипсовые остатки легко сбили прихваченными с собой кувалдами, а вот бетонный куб не поддавался даже отбойным молоткам. Видно, была использована такая марка цемента, которая шла на строительство военных сооружений и мостов. За два часа работы мужикам с отбойниками удалось лишь только отколоть края постамента, и он принял вид пасхального кулича, не желая уступать нашей грубой силе.

Положение оказалось, как принято говорить в шахматах, патовым. Так оставлять изуродованный постамент было нельзя, а как с ним расправиться до конца, никому в голову не приходило. К тому же уже стемнело, поэтому все разъехались по домам, не зная, как поступить с обглоданной бетонной глыбой.

Вернувшись домой, полез в свою библиотеку и в одной книге нашел описание, как в старину добывали камень в горах. Там описывалось множество способов: и с помощью деревянных клиньев, и зубилами, и специальными приспособлениями, но нам подходил лишь один из всех…

…На другой день, собрав вчерашнюю бригаду, велел грузить лежавшие возле кузницы дрова и старые, резиновые покрышки. Мужики смотрели на меня с недоумением, не понимая, что я задумал. Прибыв к монументу, велел обложить привезенным горючий материалом стоявший на площади, словно кукиш, не желавший сдаваться монумент и поджечь сперва дрова, а потом покрышки.

Благо ближайшие здания находились на солидном расстоянии от нашего пожарища, но для подстраховки были вызваны две пожарные машины, стоявшие наготове. Уже через два с чем-то часа внутри бетонной глыбы началось потрескивание, но мы выждали еще какое-то время, а потом из брандспойтов пожарных машин на раскаленный куб обрушили потоки холодной воды. И он не выдержал. Раскололся на несколько частей, причем мелкие осколки ударили по окнам находящегося неподалеку Дома пионеров, а часть из них долетела до гостиницы «Сибирь», но особых разрушений не было. Своей цели мы добились: на месте несокрушимого монумента лежала груда осколков, большинство из которых скидали в кузов самосвала, а оставшиеся, неподъемные, бульдозером столкнули в устье Казачьего взвоза, чуть присыпав землей, где они покоятся и поныне.

Ни похвалы, ни грамоты мы за свое варварство не получили. Как ни странно, не было и претензии со стороны кого-либо из горожан. Такое было время, что все безоговорочно признавали любые действия властей. «Значит, так надо», — разводили все руками, когда речь заходила о снесенной скульптуре. И на этом точка.

Но зато, когда мэр в очередной раз приказал мне засыпать так называемый Поганый прудок, что находится поблизости от военкомата, то тут я воспротивился и пообещал очистить его и по возможности благоустроить. Рабочие прокопали из прудка небольшую канаву и аккуратно спустили воду в Банный лог. А весь мусор, что находился на дне, извлекли и вывезли на свалку. Самым большим предметом, который обнаружили затянутый илом, оказалась кабина от трактора «Беларусь», которую столкнул в водоем какой-то умник. Когда дно обезвоженного прудка подсохло, его разровняли и засыпали слоем песка. Канаву от водостока так же сровняли с землей. Уже на следующий год талые воды заполнили прудок чистой водой. Чуть позже вокруг него разместили скамейки, посадили деревья, и возник небольшой уютный оазис, возле которого всегда можно встретить прогуливающихся пенсионеров или мамаш с детскими колясками. Когда прохожу или проезжаю мимо него, невольно думается, что далеко не все распоряжения начальства следует беспрекословно выполнять.

А гипсовый Менделеев, судьба которого оказалась столь печальна, вызывает во мне двойственное чувство: с одной стороны, он вроде действительно никому не мешал, его можно было подновить и сохранить как детище неизвестного нам мастера. Но по большому счету чернокожий силуэт великого химика смотрелся несколько нелепо, и рано или поздно его постигла бы та же участь.

…Как-то гуляя неподалеку от того места, где раньше находилась скульптура известного химика, встретил спешащую куда-то по своим делам старушку. Та, увидев меня, остановилась и задала мне непростой вопрос:

«А куда наш Менделеев ушел? Давно его не вижу…»

Мне не оставалось ничего другого, как ответить:

«Переехал в другой микрорайон, ему там квартиру дали».

Старушка некоторое время постояла молча, глядя на меня с недоумением, а потом, не найдя что сказать, покивала головой и согласилась:

«Ну, если так, тогда ладно, а то все думаю, куда это он делся?»

Все мы рано или поздно куда-то переезжаем. Кто-то на время, кто-то навсегда. И хорошо, если наше отсутствие заметят соседи, а может случиться, что и не вспомнят даже, что ты когда-то здесь жил, встречался с ними, о чем-то разговаривал. Так уж повелось: каждому отведен свой век, и никому этого не избежать…

МОЯ ПУТЕВОДИТЕЛЬНИЦА

На мой взгляд, у любого человека имеется своя путеводительница, которая направляет человека на тот путь, по которому ему предназначено следовать. Чаще всего это наши матери, но есть и исключения. Так случилось и у меня. Моей путеводной звездой в силу ряда причин стала моя родная бабушка Ольга Ивановна. И сейчас, после ее смерти едва ли не каждый день мыслями возвращаюсь к сказанным ей словам и, чего греха таить, пытаюсь хоть в чем-то быть на нее похожим.

Буквально в младенческом возрасте она была отдана на воспитание своим бездетным родственникам и прожила с ними, пока они не покинули этот мир. Со своей родной мамой она поддерживала отношения вплоть до начала войны, но потом, когда миллионы семей раскидало по разным городам и весям, связи их, насколько мне известно, оборвались. По каким-то непонятным причинам незадолго до смерти бабушка уничтожила почти все свои личные бумаги, в том числе и личную переписку. Потому судить, поддерживали ли они свои родственные связи, не могу.

После окончания Тобольской женской гимназии она вступила в комсомол и была направлена учительницей в близлежащие от Тобольска деревни Блинникова, Македонова и пр. Там и познакомилась со своим мужем, моим дедом, служившим землеустроителем.

Ее биография изобилует довольно интересными фактами, о чем она иногда после моих настойчивых вопросах рассказывал. Так, будучи гимназисткой, она присутствовала на церковной службе в Тобольской Мариинской гимназии, где среди почетных гостей находился не кто-нибудь, а сам Григорий Ефимович Распутии. Она в деталях описывала, как он был одет и чем запомнился. Но самое интересное, что он после окончания службы всех гимназисток одарял нехитрыми подарками: кому плетеные лапоточки, кому фаянсовая статуэтка, а ей был подарен золотой крестик с тремя рубинчиками. Значит, чем-то в свои десять лет выделялась она среди прочих? Как знать… Само собой, просил показать этот дар, но она с улыбкой пояснила, что в войну пришлось выменять его на продукты, как и многие другие ценные вещи. Крестик тот ушел за ведро подмороженной картошки. Интересно, носит ли сейчас кто-то его или он утерян, переплавлен на что-то иное.

Потом ее отправили на педагогические курсы в Москву, где у них преподавала сама Н. К. Крупская. Описывала ее она тоже довольно неохотно, запомнилось лишь, что особой опрятностью жена вождя не отличалась. Видно, внешний вид для партийных руководителей был не в чести, а может, просто иных забот было много, не нам судить.

И наконец, она была среди первых делегатов на открытии всесоюзного пионерского лагеря «Артек». В нашем семейном архиве хранится фотография, где моя бабушка и еще несколько таких же подвижниц пионерского дела сфотографированы на фоне горы Аю-Даг.

А потом у их семьи начались многочисленные переезды: сперва в Златоуст, где на свет появился мой отец, потом городок Тара, а оттуда дед, как тогда говорили, «завербовался» на десять лет начальником геодезической партии на Ямал. Как понимаю, точных геодезических карт на тот период составлено еще не было, и группа энтузиастов километр за километром обследовала и вымеряла этот необжитой край. В зимнее время дед чертил карты и схемы Ямальского полуострова, а его жена преподавала русский язык и литературу в так называемом Красном чуме, куда свозили детей аборигенов для обучения.

Там на самом берегу Карского моря в поселке Харасавэй у них родился второй сын, рано ушедший из жизни. Делиться воспоминаниями о своем пребывании на Ямале бабушки не любила. Шутила лишь, что вернулись без зубов и без денег. Денежный вопрос меня тогда не особо интересовал, а вот насчет зубов постарался узнать поточнее. «Цинга», — отвечала она коротко и с неохотой. Но может, и хорошо, что находились они в те смутные годы вдали от больших городов, где в это время развернулась захлестнувшая страну волна репрессий ни в чем не повинных людей. А там, в полевых условиях, было не до доносов…

Вернулись в Тобольск перед самой войной, и уже осенью деда призвали, по словам бабушки, в «трудармию», откуда где-то в середине войны он был комиссован по причине язвы желудка. Пешком добрался от Тюмени до Тобольска. Домой шел солдат, а потому никакие расстояния или болезни не могли остановить его. Операция прошла успешно, и он стал трудиться в Тобольском отделе землеустройства. Но большую часть времени проводил в поездках по району, имея приданную ему пролетку и извозчика. Частенько брал и меня с собой. В избу, где мы останавливались на ночлег, набивались местные мужики, и разговор обязательно заходил о чем-то чудном, таинственном, отчего у меня волесенки дыбом вставали. А когда дед шел в отпуск, подрабатывал тем же самым землеустроителем по договору в колхозах, где в том была потребность. Вот это и привело его на скамью подсудимых «за сокрытие доходов от государства». Слава богу, хоть «врагом народа» не записали. И срок — восемь лет в лагеря на Урале.

Беда, как известно, не приходит одна. В том же году осудили отца, капитана небольшого судна. «За нарушение социалистической законности». Он поймал у себя на пароходе вора, что украл зарплату, выделенную на команду. Высадил его на берег и дальше в плавание. А тот оказался мужиком ушлым и накатал жалобу прокурору. Когда вернулись из рейса, отца уже встречали охранники с винтовками. У него срок оказался поменьше — всего-то два года Тобольской тюрьмы знаменитого «централа», именуемого у сидельцев «крыткой»». Вышел через несколько дней после смерти «великого кормчего» 10 марта 1953 года. Совпадение или нет, не могу сказать. Мне в ту пору пятый годок шел. И не понимал тогда, что мама с бабушкой на несколько лет остались без помощников в доме.

И новая беда пришла, когда оба мужчины из нашей семьи находились в заключении. Младший брат моего отца в 15 лет заболел менингитом. Бабушка повезла его в Тюмень. Там он и скончался. Уговорила капитана, чтоб пустил на верхнюю палубу, и три дня, пока пароход добирался до Тобольска, держала его на руках, невзирая на дождь и ветер.

За что такие напасти? За какие такие грехи? Нет ответа… А там дед, недавно вернувшийся из лагеря, вскоре неожиданно умер от сердечного приступа прямо у нас во дворе, когда разгружали сено, привезенное из-за реки. Инфаркт. В тридцать три года погиб папа. Утонул, возвращаясь на самодельной лодке из Сумкино. Бабушка слегла, несколько дней не принимала пищи. Спасибо Алексею Григорьевичу Тутолмину, был в Тобольске такой замечательный врач. Гипнозом или просто добрым словом поставил ее на ноги. И нас, детей, трое на руках у мамы…

В начальных классах я успел отучиться еще до гибели отца, причем вела наш класс не кто-нибудь, а моя родная бабушка. Более строгой и взыскательной учительницы я не знал за всю свою жизнь: ни одна моя шалость или разговор с соседкой по парте не оставалось без ее внимания. Незамедлительно следовала команда выйти к доске и встать в угол. Там я обычно проводил время до конца урока и лишь после звонка получал разрешения идти на перемену.

Чтоб чем-то занять себя, я придумал развлечение, о котором никто не догадывался: вел счет машинам и запряженным лошадьми телегам, проезжавшим по улице за окном нашего класса. Естественно, содержание урока проходило мимо моих ушей, а потому дома весь урок под руководством бабушки повторялся заново. Плюс к этому мне поручалась предварительная проверка школьных тетрадей моих соучеников, где я должен был делать карандашом пометки, указывающие на ошибки. А потом уж их перепроверяла сама бабушка.

Следует признаться, что характер мой в ту детскую пору был самый неудержимый, а проще говоря, непоседливый. Мне хотелось знать буквально все, участвовать во всех играх, школьных выступлениях, на что бабушка смотрела с неодобрением, считая, что ee внук должен больше времени проводить за уроками. Моя буйная фантазия заводила меня в такие ситуации, что до сих пор не верится, как чудом остался жив в те юные годы. Это и катания на плотах в выкрытых котлованах, когда я не раз переворачивался, прыжки в сугроб с крыши дома, лазание по деревьям за вылупившимися птенцами и тому подобное. Бабушка моя пыталась пресекать проявления моей неуправляемости и делала это изо дня в день методично и целенаправленно.

Она настояла, чтобы я пошел в школу на год раньше положенного срока и попал именно в ее класс, а потому на долгих четыре года я оказался под ее бдительным оком. Но не могу с уверенностью сказать, принесло ли это те результаты, которых она добивалась, или привело к тому, что я научился скрывать свои шалости и заниматься тем, чем пожелаю, когда дома никого не было.

Опоздать на урок для меня было практически нормой, при этом на вопрос: «Почему явился в класс после звонка?», не задумываясь выдавал такие истории, что весь класс дружно, едва ли не до коликов хохотал, что меня ничуть не смущало. Нет, я не врал и даже не выдумывал чего-то лишнего, а просто без утайки рассказывал такие детали увиденного мной по дороге в школу, что они неизбежно приводили в восторг моих одноклассников.

Например: как увидел лошадь, у которой свалилась дуга, и та вскачь понеслась по улице и перевернула телегу. Или с воодушевлением сообщал, как один старшеклассник, зайдя в туалет, использовал такие непонятные мне словечки (попросту — мат), которые мне раньше сроду слышать не приходилось. А не понимая их смысл, я тут же воспроизвел их вслух перед всем классом. Стоит ли пояснять, как подобное откровение восприняли мои соученики? И, что совершенно естественно, тут же занимал свое законное место возле доски в углу и с невинным видом продолжал наблюдать в окно движение городского транспорта.

Но кроме занятий была и домашняя работа, выполнение которой было столь же важно для меня, как и посещение занятий. Нужно было привезти в бочке воду с колонки, дать сено корове, почистить снег во дворе, напилить и наколоть дров, помыть кучу посуды и еще много чего подобного. А летом был огород: вскопать, полить, прополоть около десятка грядок. Да еще нарезать мешок травы для коровы, отогнать ее рано утром в табун, а вечером привести обратно.

При этом бабушка не скупилась на похвалы моих трудов, а иногда награждала монеткой для походов в кино или покупки стаканчика мороженого. Учась уже в старших классах, пробовал воспротивиться бесчисленным домашним обязанностям. Бабушка со мной в спор по этому поводу никогда не вступала, но чуть подумав, спокойно отвечала: «Если приучишь себя к физическому труду, то и умственный труд, чем будешь заниматься в дальнейшем, будет тебе не в тягость». И она оказалась права, как и во многих других своих высказываниях и наставлениях, так что на всю жизнь запомнил эту ее нехитрую установку и детей своих так же воспитывал, следуя бабушкиной жизненной методике…

И еще один ее урок запомнил навсегда и нет-нет, а повторяю сказанную ей фразу другим, у кого всегда находится масса причин сделать порученную работу как попало, шиворот-навыворот, как говорят в Сибири, «на отвяжись». Участки под покос на той стороне Иртыша доставались всем, кто подал заявление на них, по жребию. Первый раз нам выпал участок, весь заросший мелким кустарником, чуть ли не половина покоса. По бабушкиному настоянию я с помощью старого, с зазубринами топорика, постоянно соскакивающего с пересохшего топорища, почти два или три дня освобождал тот участок от засорявших его кустов; вплоть до кровавых мозолей на ладошках. Когда на другой год началась сенокосная пора и мы пришли на выделенный нам участок, оказавшийся совсем в другом месте, и речь зашла об очередной вырубке кустов, то тут я возмутился не на шутку: «С чего это я рубить его стану? На другой год он нам опять не достанется!»

Бабушкин ответ срубил меня самого под самый корень: «Так ведь людям достанется…» И я не знал, что сказать в ответ. Вот эта фраза «людям достанется» отложилась во мне и живет, пока еще в состоянии что-то сделать своими руками: все тобой сделанное достанется людям. И не важно, как они тем добром распорядятся…

Когда мы приезжали к родственникам в Москву, то непременно был выход в Третьяковку, причем не по одному разу; музей им. А. С. Пушкина, где мне больше всего нравились копии рыцарей в латах и с оружием в руках. А еще поездки в усадьбы Архангельское, Кусково и на Новодевичье кладбище. Волей-неволей в памяти оставались имена художников, названия картин и в результате получал хоть слабое, но представление о мире искусства, чего в родном Тобольске вряд ли когда увидел. И эти сказочные сюжеты, рисунки, как понимаю, жили во мне своим отдельным мирком, побуждая совершить тоже что-то чудное, необыкновенное, за пределами человеческих возможностей.

Однажды бабушка повезла меня чуть не на край тогдашней Москвы, потом мы долго шли куда-то и, наконец, остановились перед гигантским зданием, и я услышал слово, значение которого тогда не понимал: «МГУ». И ещё бабушка добавила: «В нем мои папа и мама когда-то учились. Вот если у тебя будут хорошие оценки, ты тоже сможешь поступить в этот университет…» Студентом главного российского вуза стать мне так и не пришлось, но слова ее запомнил на всю жизнь и надеюсь, кто-то из моих внуков осуществит ту бабушкину мечту…

Более всего при ее нелегкой судьбе меня удивляла её доброта и забота, проявляющаяся в мелочах: вовремя пришитой оторванной пуговице, заштопанной рукавичке, и уж конечно своевременному питанию ее внуков. Не помню случая, чтоб она хоть раз отпустила меня на занятия или потом уже на работу без завтрака.

Она участвовала даже в моих сборах на охоту, когда уезжал на несколько дней: подкладывала мне в рюкзак сменные носки, портянки и даже шила мешочки под мои скромные боеприпасы. Когда я с удивлением поинтересовался, откуда она все это знает и умеет, пояснила, что всегда так собирала своего мужа, когда он уезжал в свои экспедиции, и считала это непреложным качеством любой замужней женщины.

Признаюсь честно, подобного отношения к себе мне за всю мою непростую жизнь испытывать не приходилось. Может быть, выродилась та женская порода, которая умела находить на все время и делала это без каких-то попреков и нареканий, а может, просто изменилось время, став более быстротечным, неуловимым, когда каждый озабочен самим собой, а на ближних своих внимания просто не остается.

Непостижимым образом бабушка умела успокоить, скрасить очередные мои неудачи и промахи, и любимым ее выражением в таких случаях было: «Перемелется, мука будет». И она была, как всегда, права, действительно рано или поздно беды уходили, рассеивались, а впереди была еще непрожитая жизнь, которая обязательно должна принести хоть небольшие, но радости…

Единственное, что мне непонятно в бабушкиной судьбе — за что, за какие грехи ей были посланы выпавшие на ее долю испытания? Может быть, они должны послужить примером для нас, выросших под ее заботливым крылом и мудрыми высказываниями по поводу любой жизненной ситуации. Но твердо могу сказать: если бы не ее пример, заботы, то моя собственная судьба явно сложилась бы иначе.

А так по большому счету мне не о чем жалеть или кого-то упрекать в своих бедах. Прожив полжизни рядом с ней, я получил огромный запас любви, заботы и доброго отношения к людям, который незримым образом она сумела мне передать. Поэтому воистину могу назвать ее своей путеводительницей, которая, уверен, находясь в ином мире, продолжает направлять и утешать своего внука.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

На этом хотелось бы закончить свое краткое автобиографическое повествование, в котором попытался передать лишь некоторые, на мой взгляд, самые яркие эпизоды своей жизни. Уже в возрасте начинаешь чувствовать свою незначительность во всем происходящем вокруг тебя, сознаешь, насколько малы и ограничены наши силы, и волей-неволей приходит пора подводить итоги.

И наверняка перед каждым встает вопрос: а мог бы сделать большее? А если мог, то что помешало? И вот тут понимаешь, насколько порой были противоречивы твои поступки, сколько сил потрачено впустую, зазря, без видимого результата.

А если и попытаешься проанализировать все прожитое, то с удивлением откроется тебе, как часто ты был отброшен на обочину жизни какой-то неведомой сторонней силой. Вот тогда и ощущает себя щепкой, отскочившей от древа жизни под ударами чьего-то могучего топора. И твоя судьба складывается совсем не так, как ты задумал и спланировал, а зачастую она складывалась согласно воле обстоятельств, созданных стоящими у власти людьми. Или собственной верой в глупые идеалы, что вбивали в нас с детских лет.

Не побоюсь признать, что практически все наше послевоенное поколение жило и действовало по подсказке сверху и редко задумывалось, насколько те подсказки верны и правильны.

А те, кто пробовали жить своим умом, искали свои путь, в результате натыкались на такие преграды, что через какое-то время утрачивали веру в собственные силы, которые даны тебе природой, Творцом.

Потому все написанное мной направлено на то, чтоб мы лишний раз задумались: а все ли ты сделал, чтоб что-то изменить вокруг, сделать кого-то более счастливым и ощутить себя именно человеком независимым от тех властных забот и указаний, что непрестанно вмешивались в твою судьбу, кто непонятно, по какому праву управляет миллионами жизней, не замечая за высокими идеалами бед и страданий каждого.

Кто-то скажет, что именно так устроена наша жизнь и нам лишь следует подчиниться ее неумолимым законам. Отвечу… Пока мы так считаем, не пытаясь что-то изменить, мы будем оставаться той самой щепой — разрозненной, разобщенной, покорными воле тех, кто вообразил себя главным лесорубом, не обращающим внимания на такую мелочь, как человеческая жизнь. А она у нас у всех одна, и хотим мы того или нет, другой, увы, не будет…