ТВОРЯЩИЙ. СВОБОДА ВЫБОРА (Creator. Libertas arbitrii)
Вначале было слово…
У Господа.
У сочинителя все начинается с образа, Слово для него — инструмент…
В литературном мире нет смерти… и мертвецы
так же вмешиваются в дела наши и действуют вместе с нами, как живые.
ЗАБЛУЖДЕНИЯ ЗАБЛУДШИХ
Одного мудреца спросили:
— Скажи, ты вольный человек?
— Несомненно, — ответил тот, — ведь на мне нет рабского ошейника.
— Значит, ты волен в своих поступках?
— А вот и нет, — отвечал он, чуть подумав.
— Но как же так, если ты волен, то должен быть волен во всем.
— Я волен, но не свободен.
— Так разве вольный человек не может быть свободным?
— Это величайшее заблуждение глупцов и невежд. Воля дается нам свыше при появлении на свет, а свободу ты должен завоевать. Ты волен жить, но чтоб стать свободным, следует хотя бы умереть. А смерть нужно еще заслужить и быть достойным этой великой милости.
— Но ведь ты можешь умереть в любой момент!
— Я хотел бы, но не могу, поскольку на то нет воли Божьей… — неторопливо пояснил он, после чего пошел дальше, оставляя на пыльной дороге следы своих босых ног, которые тут же сдувал ветер, словно боялся, что кто-то пойдет вслед за ним и помешает ему исполнить то, что он задумал.
Так и все мы идем по чьим-то следам, считая, будто сами выбрали этот путь, поскольку свободны в своем выборе.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОЧИНИТЕЛЬСКАЯ
Введение в образ
…На заре собственного тридцатилетия я решил круто поменять свою размеренную жизнь служащего одного из многочисленных госучреждений.
И… недолго думая, написал заявление о своей полной отставке от почти без малого десяток лет занимаемой должности.
Меня чуть поуговаривали…
Скорее для вида и очистки совести, чем от души…
Хотя, допускаю, — просто из обычного человеческого сострадания. Резонно полагая, что перспективы найти что-то приличествующее моему тогдашнему положению и вполне достойному по тем временам жалованью равны нулю.
А точнее — нулю с двумя минусами!
Хотя великолепно знаю, нуля даже с одним минусом в природе не существует.
Нуля вообще нет по определению.
На то он и ноль.
Вот точно так же не стало и меня для моих бывших сослуживцев…
И не только для них, но и для меня самого. Прежнего.
Поскольку, став свободным от своих былых обязанностей, я тут же превратился в раба, зависящего от множества обстоятельств.
И… принятых общественных условностей.
Став независимым от ежедневных обязанностей ходить на службу, я стал зависим от своих потребностей.
Одно из них и немаловажное — кормить себя.
Одевать по сезону.
Иногда лечить.
Иначе говоря, как-то поддерживать себя на плаву.
Но спасательный круг на этот случай вместе с трудовой книжкой мне почему-то не вручили. Может, просто забыли? А может, на мне они и закончились?
И что оставалось?
Ждать проплывающую мимо соломинку?
И хвататься за нее обеими руками.
Иначе река времени быстро и безвозвратно поглотит любого, не имеющего средств для собственного спасения.
Хотя у меня, как у всякого запасливо-порядочного человека, на этот счет имелся спасательный жилет — диплом об окончании провинциального вуза!
Но он к тому времени изрядно подмок и пришел в полную негодность.
Как, добавлю, и моя репутация от совершаемых мной раз за разом неблаговидных поступков.
А потому вряд ли кто мог мне чем-то помочь.
Разве что нагнать уныние на бдительного кадровика.
Потому нужно было плыть, грести самому.
Хоть вдоль, хоть поперек течения;
Работая всеми членами своего плохо тренированного тела.
Каждое мгновение.
Минуту.
Ежечасно и ежесуточно.
Бултыхаясь и изворачиваясь.
Чтоб не быть поглощенным несущим тебя потоком неумолимого времени.
…А что я вообще мог?
Немногое.
Выбор в таких случаях невелик: труд физический.
Или… с элементами использования собственного довольно среднего интеллекта.
При соответствующей оплате довольно среднего уровня.
Но вот тут-то диплом, даже очень подмокший, но с несмываемой гербовой печатью нашего пролетарского-колхозного государства, из поплавка превращался в грузило, не позволяющее всплыть в трудовой среде человеку с высшим образованием.
Даже сторожем.
Или слесарем ЖЭКа.
Людей с дипломом туда не брали!
Почему?
Догадайтесь сами.
Значит, была на то причина.
Какая?
Ответить решительно затрудняюсь.
Поскольку ответ на этот вопрос унесли с собой почившие в бозе ответственные лица партаппарата.
И тогда меня осенило!
Если начинать исчислять заново свою трудовую биографию, то с чистого листа.
Девственно чистого!
Без единого отпечатка!
Не подчищенного!
Не перелицованного из угрюмого прошлого.
И чтоб я на том месте был первый.
И сам по себе.
И без начальства.
Без трудового коллектива и членства в профсоюзе любого пошиба.
Без восьмерок в ведомости за регулярное посещение своего рабочего места.
Без премий за доблестный труд.
Без квартальных за перевыполнение.
Без отпускных, когда уже не знаешь, какой месяц и день на дворе.
При полной автономности и независимости!
Как братская Куба!
И мне тут же захотелось иметь свой флаг.
Собственный гимн.
И границу.
Отделяющую меня от остального мира.
Но без сторожевых собак и погранконтроля.
И чтоб никто туда и не подумал сунуться.
…Задача не из легких, но вполне выполнима, когда ты думаешь о полной свободе.
Наивно полагая, будто у тебя есть выбор.
В результате выбор мой пал, как стрела легендарного царевича, за городскую черту общенародной оседлости.
За колхозные поля…
В глубь земель отечества нашего…
В бездорожье…
Где и притаилось желанное существо с именем — Свобода.
Тогда как мне больше нравится хорошее русское слово — Воля.
Вот и вздумалось мне на тридцатилетием рубеже уйти на волю.
Обрести свободу.
Коль жизни без нее я в то время не представлял…
То была романтическая влюбленность в жизнь.
Не обремененную окружающими условностями.
И в себя!
Могущего все вынести, преодолеть, пережить.
Выплыть из любого водоворота.
Вскарабкаться на любую вершину и крикнуть оттуда:
— Люди! Как тут хорошо и свободно!
Когда вокруг тебя лишь небо, облака и орлы поднебесные!
…Вот о какой жизни мечталось мне…
После почти десятилетнего заключения в государственном учреждении.
Хотя и не обнесенного высоким забором с колючкой.
Но… не позволяющего глянуть выше того этажа, который был определен для тебя руководством.
А чтоб шагнуть на ступеньку вверх, ты должен был стать таким, как они — сидельцы верхних этажей.
Но я твердо знал: таким мне никогда не стать.
Тем более что любой подъем подразумевает спуск.
Иногда довольно стремительный.
Вплоть до соприкосновения с асфальтом.
И вслед за тем перед тобой закроются двери всех госучреждений…Уж так устроен тот мир, созданный по образу и подобию египетских пирамид.
Где на самой вершине помещается лишь кто-то один.
А все остальные с восхищением и завистью тянут шеи в сторону его сиятельного профиля.
А пирамиды, как давно убедился, есть олицетворение вечности. Проникнуть куда могут лишь избранные.
Потому любая геометрическая фигура вызывает у меня не восторг, а ужас от ее совершенства и недоступности.
Мне куда ближе формы попроще.
Будь то заячий след, воронье гнездо или бобровая плотника.
В них заключена иная красота, живущая в каждом нормальном человеке.
Таком же, как и я, противнике параллельных прямых и пятиконечных звезд.
…И вот после недолгих размышлений решил: в моем случае обрести свободу, можно лишь сделавшись промысловиком-охотником.
Ни больше и ни меньше!
И остаток жизни, а мне он мыслился совсем недолгим, стоит провести в лесу.
В глухомани.
В избушке.
Стоящей на берегу чистого ручья, незамутненного чьими-то котелками и фляжками.
С водицей в нем, пригодной лишь для моего индивидуального потребления.
И выбор был сделан…
Той же осенью увез меня гусеничный вездеход в непроходимую тайгу, где второй год пустовала желаемая мной избушка без вести пропавшего охотника.
…И был там хрустальный ручей.
И сумрачные ели…
И даже поленница неизрасходованных дров!
И кое-какая посуда в жилище об одно оконце.
И тишина…
Не омрачаемая скрипом тормозов, чьими-то пьяными криками или бравурными маршами в дни всеобщих торжеств.
А рядом с избушкой на девственно чистом снегу виднелись следы разных птиц…
А чуть в стороне — утоптанная лосиная тропа вечных лесных странников.
И множество других признаков отныне соседствующих рядом со мной таежных жителей.
…И было первое незамутненное спешными сборами на службу утро.
И первая лыжня меж смотревших на меня с усмешкой вековых елей.
И мелькнувший на верхушке одной из них рыжий беличий хвостик.
И первый удачный выстрел…
И осознание собственной силы и всевластности, безнаказанности и вседозволенности.
Даже не верилось, что ты наконец-то никому не подвластен…
И можешь заниматься тем, чем сам считаешь нужным.
И не исполнять чьи-то там мудрые распоряжения свыше, покорно отчитываясь о достигнутых успехах в конце каждого трудового дня.
И продолжалась такая моя эйфория то ли неделю, то ли чуть больше…
А потом накатила тоска…
И тупой вопрос: зачем мне все это нужно?
Кому от того польза, что ты коптишь небо, отапливая отсыревшую избушку?
Зачем стреляешь в безобидных белок и молодых тетеревов, с любопытством взирающих на твои хлопоты прямо с крыши твоего временного жилища?
Почему я должен все время кого-то убивать?
Только для того, чтоб ощутить себя великим траппером?
А не жить в ладу со всем живым, имеющим точно такие же права на существование?
Как и ты…
Всего лишь пришелец на их законную территорию…
…И было постыдное возвращение в черту своей прежней городской оседлости.
Несколько бессонных ночей.
Сна не было.
Но в глазах стояла избушка об одно оконце.
И тихий ручей…
И заячьи следы на снегу…
А рядом две параллельные прямые от моих лыж…
Которые почему-то никогда не пересекутся…
Как моя судьба не пересеклась с охотничьим промыслом…
О чем, честно скажу, не очень и жалею.
Прямых дорог в этой жизни не бывает…
А вот параллельных много, поди угадай, которая твоя…
…Если всю жизнь идти слишком быстро, забываешь, что оставляешь позади себя.
И наоборот — идя медленно, постоянно оборачиваешься назад.
Рискуя никогда не выбраться из цепких объятий прошлого.
Остановишься… — и рискуешь остаться в прошлом.
Так что каждый из нас обречен на выбор между прошлым и будущим.
Неизвестное — манит, отжившее — не отпускает…
…Меня же в те годы больше волновал лишь один вопрос: с кем быть?
С любимым человеком?
Но как только он встречен, в твоих помыслах он почему-то попадает в прошлое.
А кто не встречен?
Тот все еще живет в твоем будущем.
И где его искать?
Да и найдешь ли…
Потому в один прекрасный день избрал нечто среднее — оставаться с самим собой.
А почему бы и нет?
Так надежнее и безопаснее.
Главное, ты никогда не будешь один.
Поскольку всегда можешь создать в своем неуемном воображении (выдумать, сочинить, придумать) собственных героинь.
И жить с ними в полном согласии.
Именно так!
Наша фантазия легко рождает романтические и притягательные образы существ, никогда ранее не существовавших на свете.
Нет ничего проще, как представить себе некую диву с обаятельной улыбкой и прекрасными манерами.
И просто здорово, если она будет обладать навыками первоклассной хозяйки.
Именно так!
Хочу хорошую хозяйку с аристократическими манерами!
И кулинарно-ресторанным образованием.
В жизни такое большая редкость, скажете вы.
И будете правы.
Зато в моем воображении запросто!
Помечтал…
Представил… — вот она!
С именем или без него… Неважно… Просто Милая…
Утром просыпаешься и просишь:
— Милая, мне чашечку кофе и, как всегда, без сахара…
Хотя понятно, кофе от своей мифической кулинарной аристократки с ее изысканными манерами ты вряд ли дождешься. Она привыкла получать его из других рук.
И что с того?
Ничего страшного. Кофе сваришь, как всегда, сам.
И некого будет винить, если вдруг он окажется паршивым на вкус.
В следующий раз получится как надо.
Зато можно бесконечно долго общаться с рожденным тобой образом.
На любые темы.
От возникновения жизни на планете Земля…
И до неразгаданных тайн, окружающих нас.
И она ответит на любой твой вопрос!
А если нет, просто смени тему…
Зато она никогда не потребует отчитаться за твое несвоевременное появление у домашнего очага.
Если ты вдруг собрался и его ввести в интерьер своей скромной квартирки.
Она будет терпеливо дожидаться твоего возвращения.
Насколько бы долго оно ни затянулось.
И… ни словечка в упрек!!!
Хотя при таком раскладе есть и свои сложности.
Например, если тебе взбредет на ум привести в дом реальную особу женского пола…
Не будем уточнять, с какой целью.
Подобное нахальство твоя невидимая героиня, вряд ли переживет.
И может надолго, а то и навсегда исчезнуть.
И бог с ней!
Скатертью дорога!
Ты тут же явишь новый образ не столь щепетильный и чувственный.
К проявлениям непреодолимых особенностей мужского организма.
И так до бесконечности!
Тогда какой смысл тратить жизнь на установление взаимоотношений с какой-то реальной женщиной, если в конечном итоге все сведется вначале к банальному выяснению отношений, а в конечном итоге к холодной отчужденности, а то и полному разрыву.
И все ради чего?
Чтоб кто-то утром заварил тебе чашечку кофе?
Нет уж, увольте покорно.
Можно прожить и без тонизирующего напитка.
Но есть еще одна опасная сторона на пути сочинительства умозрительных образов.
И с этим придется считаться любому фантазеру типа меня.
Образы те, хотим мы того или нет, остаются с нами.
Пусть незримо, но они живут и присутствуют подле тебя.
Просто поверьте мне на слово…
И через какой-то срок они начинают ощущать себя вполне комфортно.
Рядом со своим прародителем.
И требуют повышенного к ним внимания и даже ласкового отношения!
То не пустые слова…
То откровения человека, познавшего, куда ведут нас фантазии.
И предостережение начинающим сочинителям.
Хотя понимаю, в наше время на слово верят все меньше…
Так что — дерзайте!
Только потом не говорите, будто бы вас не предостерегали о грозящих опасностях.
Посоревнуемся в пережитых нами испытаниях.
Решать вам.
А мой выбор давно сделан.
И, как мне кажется, не мной, а кем-то свыше.
И ничуть о том не жалею.
Какой смысл?
Жизнь продолжается!
И верю, время главного выбора еще не пришло.
Мои игры с сочинительством чего-то нереального, немыслимого, но кажущегося близким и желанным начались с юности, а то и младенчества.
И, понятное дело, к добру не привели.
Они, как квашня, оставленная в теплом месте, заполняли меня всего и вытесняди все остальное, что должен делать человек в реальной жизни.
Какие-то образы, отдельные слова, фразы бессистемно вспыхивали и вскоре угасали. Оставаясь в памяти незавершенными сюжетиками.
Вскоре они сменялись новыми фантазиями, настойчиво требовавшими реализации, воплощения на бумаге.
Но я несказанно боялся сесть к столу и записать то, что жило во мне едва ли не помимо моей воли.
Это нельзя назвать страхом.
Скорее присутствовала робость, которую испытывает каждый, собравшийся переплыть реку, боясь, что до другого берега он может и не добраться.
Литературный процесс с деревенским акцентом
…Не совладав с выбранным наудачу охотничьим ремеслом, своей затеи удалиться от мира все же не оставил. И после недолгих раздумий твердо решил на какой-то срок сменить городскую среду обитания на деревенскую.
Приглянулась же мне достаточно отдаленная от мирской суеты деревенька, жительство в которой не позволило бы окончательно утратить связь с вполне досягаемыми благами цивилизации и общения с себе подобными. Любой из нас, рожденный и воспитанный среди людей, испытывает потребность быть услышанным. Хотим мы того или нет, но притяжение меж людьми действует с тем же постоянством, как гравитационные силы, притягивающие нас к земле. Особенно к родной. И бороться с этим бесполезно.
А деревенька та давненько запала в мою душу и манила своим неповторимым обликом, словно явилась она из времен былинных, давно ушедших, но живущих внутри каждого исконно русского человека.
Казалось, чем можно удивить многоопытного сибиряка-путешественника, побывавшего во время своих скитаний и на крутых обрывах батюшки-Иртыша, и в бесконечных, насквозь пронизанных всепроникающими солнечными лучиками сосновых борах или же на берегах тихой, заросшей осокой-резучкой неспешно текущей куда-то вдаль прозрачной речушки. Казалось бы, ничем.
Их красоте удивляешься и дивишься, и некая робость овладевает тобой. В таких местечках говорить хочется шепотом, стараешься не брякнуть лишний раз пустым котелком, не спугнуть сидящую на макушке распустившего свой венчик полевого лука стрекозку, не смять самодовольную, а потому невинно-наивную лапку зверобоя. Ты чувствуешь себя здесь музейным зрителем, заглянувшим сюда случайно и ненадолгочко. Пробыв какое-то время, спешишь покинуть, не опорочить своим присутствием священный уголок, чтоб следы твоего пребывания быстрей затянулись, заровнялись и первозданный мир остался таким же нетронутым, живым и неувядаемым.
Но облюбованное мной место было другим. Оно таило в себе некую тайну, открывавшуюся лишь посвященным. И в то же время давало уверенность в собственных силах, звало и манило. Увиденное всего лишь раз оставалось в памяти, как сказочный рисунок из детской книжки, что не может стереть время, повседневные заботы и не вытеснит иной образ, встреченный тобой много позже. Может, этот уголок, созданный природой, редко кем посещаемый, родился в моем воображении когда-то давно, в пору юности и жил там внутри меня, чтоб потом однажды вспыхнуть, дать знать о себе, когда увидел его воочию? Но когда я встретился с ним, понял, — он все эти годы ждал именно меня…
…Первый раз забрел туда из чистого любопытства. Сперва шел из соседнего села по пыльной дороге наугад. Потом увидел крутой спуск в овраг, по дну которого текла бурая от впитанных соков густо обступившего ее тальника речушка. Перешел ее по абы как сколоченному мосту, поднялся по глинистому склону наверх, с удивлением увидел раскинувшееся вблизи косогора сельское кладбище без крестов и ограды. Лишь поржавевшие пирамидки с пятиконечными звездами торчали в нескольких шагах от дороги. Но за ними, за стволами опушенных курчавыми шапками вечно зеленеющих кедров просматривались и старые, полусгнившие кресты, как напоминание о той поре, когда народ верил виной более светлый и радостный мир, не омраченный заботами о хлебе насущном.
Дальше дорога втягивалась в лесную чащу тихую и насупленную, не ожидавшую добра от пришельца, о чем говорили спиленные как попало стволы деревьев, брошенных в наиболее топкие места дорожной хляби. Промежуток между лесом и дорогой, прорезанной колеями пытавшихся проехать по ней машин, был испещрен с обеих сторон следами колхозного стада, словно место сражения после минометного обстрела. Но чуть дальше по лесу вилась тропа, протоптанная такими же, как и я, путниками, и по ней шагалось легко и даже весело.
Вскоре попалась еще одна речка уже без мостика, заваленная в наиболее узком месте все теми же наспех спиленными бревнами, и опять лесная тропа вдоль раскисшего дорожного полотна. Примерно через полчаса показался новый крутой спуск, а за ним… холм или гора с пробивавшимися проплешинами белесого с примесью глины песка. И поверху ее виднелись добротные избы, покрытые серым от частых дождей тесом, огороженные покосившимися заборчиками, огородами по склону и бегущими по небу молочного цвета облачками, делавшими увиденное чем-то картинно-древним и нереальным.
Обойдя холм в поисках подъема, вышел на луг, изрезанный речными протоками, на противоположной стороне которого опять возвышалось плоскогорье и топорщившиеся на нем ровным строем вековые ели, словно заслонявшие чужаку путь. Подъем оказался небывало крутым, внизу его открывалась очередная речушка, разрезающая холм как бы пополам.
Тогда я, зачарованный увиденным, оттягивая время подъема наверх, отошел чуть в сторону, на луг, и неожиданно для себя открыл то ли озерко, толи пруд, заросший вдоль берега кувшинками. Уселся на берегу и, потрясенный увиденным, глазел то в одну сторону, то в другую, словно фотограф — любитель, пытавшийся выбрать нужный ракурс. Одно могу сказать точно, подобного чуда мне до того встретить не приходилось. А тут на тебе! И гора, и деревенька на ней, и пруд, и речки! Того и гляди, появится сейчас былинный богатырь и проскачет, погромыхивая латами на сером коне, спеша сразиться то ли с Соловьем-разбойником, то ли с самим Змеем Горынычем.
Когда нагляделся вдоволь, всласть пропитался увиденным, взобрался на гору. И вновь вид с полотна какого-нибудь русского художника, что любили писать идущую дутой деревенскую улочку, садики возле домов со спелыми кистями рябин, горка полусгнивших бревен, заборчики из заостренных досок с глиняными крынками поверху и старик с белой бородой, сидящий подле ворот на лавочке. И неизменный мурлыкающий кот у него на коленях. И тишина, только с прудка доносятся всплески резвящихся рыбешек.
Не знаю как у других, а у меня защемило внутри, словно в родные места попал. Подсел к дремлющему деду на лавочку, выведал у него, что несколько домов стоит у них в конце деревни без хозяев, несколько лет назад навсегда перебравшихся в город и наверняка мечтающих продать их по сходной цене. Сделал на этот счет зарубочку у себя в памяти и, попрощавшись, потопал обратно. Не оглядываясь, чтоб не вернуться, не попроситься к кому на ночлег, не продлить неожиданно накатившее очарование увиденного. Не верил тогда, что вернусь сюда и надолго, поскольку пути своего еще не знал и мечтал сколько-то там побродить, помотаться по миру, надеясь, что дорога моя сама выведет туда, куда требуется. Ан нет. Оказалось, что выбор свой уже сделал, а все остальные скитания и поиски лишь отсрочка от того, что должно неминуемо произойти.
Предсочинительские хлопоты
Деревеньку, облюбованную мной, нельзя было назвать заброшенной и окончательно вымершей. Но и жилой тоже посчитать трудно. Поскольку уже в конце осени в ней обычно никто из жителей не оставался. С первыми морозами все спешно перекочевывали в благоустроенные зимние квартиры. Зато в благодатную летнюю пору то там, то сям вился дымок из труб крепких еще изб, сообщая о наличии внутри них хозяев.
Наверняка мой поступок вызвал немалое удивление среди местных жителей. Но никто и вида не подал, тем более большинство из них к моменту появления нового обитателя в стоящем на отшибе домике или уже покинули свои деревенские жилища, или готовились к тому. Так что, как вскоре выяснилось, всю зиму мне предстояло провести в полном одиночестве среди давно не паханных полей и вековых лесов, что, честно сказать, меня вполне устраивало.
Это было как раз то, чего добивался неосмысленно, но целенаправленно. Одиночества.
Как повода для занятия главным делом моей жизни — СОЧИНИТЕЛЬСТВОМ.
Честно? Тогда я просто не мог произнести вслух слово: ПИСАТЕЛЬ!!!
Да, мне несказанно хотелось им стать.
Может, потому и сделать это вознамеривался тайно от всех.
Вдали от присутствия чьих-либо глаз и неуместных вопросов.
Ведь и процесс зачатия ребенка происходит без чьего-либо присутствия.
И порвав со всем, что связывало меня с миром, заполучил то самое одиночество.
А значит — свободу!!!
Вот она, долгожданная…
Раскинь руки — лети, загребай воздух горстями!
Танцуй!!!
Пой!!!
Ори в голос!!!
Обходи пустующие поля и по-хозяйски оглядывай каждый кустик.
Ни души кругом!
Свобода и воля до одури.
И полная независимость.
И не нужен тебе ни герб, ни флаг и тем более гимн.
Незачем!
Мой герб — облака на небосклоне.
Флаг — ветка березы у дома.
А гимн — свист ветра в ушах!
Я теперь Государь, Правитель, Главный Консул!
Фараон, если хотите!!!
В моем подчинении цельная деревенька!
Пусть и безлюдная до Весны.
Зато всю зиму я буду полноправным правителем.
И никто не в силах помешать мне в том.
И все бы ничего, даже замечательно, не начнись ранние холода…
Вначале морозец радовал. Щекотал ноздри, пощипывал щеки. Выдохнешь из себя воздух и выпустишь маленькое облачко, уносимое к небу. Но… скоро забавы наши с ним, морозом, закончились, и он взялся за меня всерьез.
Тут-то я понял, кто здесь главный хозяин и правитель. Рано я возомнил себя царствующей особой. Погорячился. Мороз-воевода быстрехонько охолонил мое не в меру разгулявшееся воображение. И тягаться с ним было бесполезно. Понял, не позволит он мне править беспредельно. Даже в моих несусветных фантазиях…
Стало как-то не по себе…
Выдюжу ли?
Хватит ли сил и терпения?
Не сбегу ли опять в город?
Нет, отступать мне было просто некуда. Иначе… Крах всему…
Всем моим замыслам.
А как же тогда мои герои, что уже готовы выпрыгнуть на чистые листы бумаги?
Они мне этого не простят…
Да и сам себе не прощу.
Лишусь собственного уважения.
Значит, будем бороться! Противостоять!
Морозу. Вьюгам. Снегам.
Я и мои пока нерожденные герои.
…Обрисовался и второй противник моей свободы: банальная пища. Еда.
Привезенных продуктов хватало на несколько дней.
Потом рывок до ближайшего магазина.
И еще три беззаботных рабочих дня.
…А еще вода…
Для питья и хозяйственных нужд.
За день — ведро воды. Не меньше.
Помыть руки — ковш.
Вскипятить чайник — два.
Три — на посуду.
К вечеру ковш уже скребет по дну ведра.
…И главная моя защитница и заступница — могучая, пузатая печь.
Сложена на века.
Добротно!
На нее вся надежда.
Ненасытная и вечно голодная, как серый волк по весне.
Требует заботы каждый день.
За один присест может слопать полвоза дров.
Поди напасись.
Зато тепло и даже уютно.
Пока не налетит ветер.
Неуемный и беспощадный.
Дров мало.
Но рядом лес.
Сырые поленья шипят и швыряются угольками.
В заледенелое оконце заглядывает глазастая луна.
Ей тоже холодно, просится на постой…»
И я уже не одинок и относительно свободен.
С морозом сдружился. Снегу рад. Даже радует.
Когда надо в город, выбираешься к дороге.
По колено в снегу.
Иногда на лыжах.
Их прячешь в сугроб и ловишь лесовоз.
Если у лесорубов выходной, топаешь пешком.
Кто я? Отшельник? Странник?
Нет, я свободный человек.
Живу в ладу с собой и со всем миром.
Так нужно.
Жить и творить.
Когда в доме тепло и есть вода в ведре.
И никто не придет вдруг, не спросит: чем занят?
Да я даже не занят, я просто живу, как мне давно хотелось.
И на душе спокойно, и число исписанных листочков растет.
Медленно. С потугами. Но растет…
И крепнет уверенность — это мое. То, что мне нужно…
То, что я задумал, должно рождаться в тишине и при полном одиночестве.
Как зачатие детей. И… их рождение…
А вот интересно, почему человек не помнит момент своего рождения?
Это же наиважнейшее событие для каждого!
Помним что угодно: первую школьную линейку, первый поцелуй, первый развод… Да мало ли чего хранится в нашей перегруженной памяти.
Кроме самого-самого главного.
Момента своего появления на свет…
Почему Господь освободил нас от воспоминаний о том?
Значит, так надо… Богу видней.
Так и я не могу вспомнить, как появлялись на свет мои герои.
Помню походы за водой на речку.
В лес за дровами.
Часы сидения за столом.
А потом вспышка, и вот уже твой герой обрел жизнь, дыхание, речь.
Еще одно таинство, недоступное для понимания…
Зато осталось ощущения сотворения образа.
Кто же я тогда?
Творец?
Нет! Он один. И нам, смертным, до высоты той вовек не дотянуться.
Мы — твари Божьи и лишь пытаемся подражать Ему.
Робко. Неумело. Коряво…
Мы — творящие…
Кто добро, кто зло по неразумию своему…
И пусть Он простит нас за это…
И тогда понял: моя свобода закончилась вместе с исписанным первым листочком.
Я просто сам себя приковал к столу.
Какая, к черту, свобода?!
Каторга!!! На все сто!
Рабам на галерах и то положена передышка.
А вот мне — нет! Не заслужил.
Нет волдырей на руках. Не пропотела рубаха. А потому — пиши. До одури, до умопомрачения. Пока не закончится стопка лежащей на столе бумаги…
…Со временем шариковая ручка стала вполне естественным продолжением трех удерживающих ее пальцев. То был мой резец, штихель, отбойный молоток, становившийся через час работы столь же тяжелым, как топор лесоруба или лопата землекопа.
…Ноябрь с грехом пополам, но пережил без потерь. Втянулся в рабочий ритм.
С утра — дела хозяйственные, после обеда — стопка листов рядом и ручка, как комиссарский маузер, накрепко зажата в руке. Перед сном придирчиво пересчитываю исписанные листочки, словно кассир дневную выручку. Перечитывать боюсь. Чтоб не разочароваться в самом себе. Пока еще нет уверенности, что мое сочинительство имеет право на жизнь. На полноценную жизнь.
И поверить нужно не столько в самого себя, сколько в рождаемых тобой героев, пока что мирно покоящихся меж листочками бумаги. Но как только они переберутся в книгу, а книгу ту откроет читатель, они должны ожить. Стать реальными. Существовать независимо от автора. Иначе, иначе… кому нужны мертворожденные персонажи?
Родить неполноценного героя — не только грех, но и преступление. За подобное я бы давно привлекал псевдоавторов, если не к уголовной, то к моральной ответственности. И добавил бы в Ветхий Завет после правила: «почитай родителей своих», еще и «отвечай за детей, тобой на свет произведенных. Хоть во чреве материнском, хоть в мечтах своих». Ты за них в ответе!
Они должны жить!
Даже после твоей смерти.
Грешно обманывать читателя.
Да и самому смешно очаровываться сочинением своим.
Ты не маг, не пророк.
Ты лишь посредник между тем, что Господь шепнул тебя на ухо, и читателем, до которого донес шепоток, услышанный тобой. Не надо воображать себя творцом, будучи всего лишь жалким суфлером, безбожно перевравшим текст.
Вот так, каждый день ты взбираешься на туго натянутый канат своего повествования, в надежде дойти до конца и не рухнуть вниз. Под дружный смех и аплодисменты. Зрители, то бишь читатели, только и ждут от тебя неверного шага, ошибки, чтоб навсегда заклеймить неудачником. А ты ползешь, дрожа и сомневаясь в каждом собственном слове, фразе, не зная где поставить точку. И, когда абзац закончен (всего лишь один абзац!), ты смотришь на него с удивлением и не веришь, что он сейчас не рассыплется как конфетти на кучу беспорядочных буквиц. И, схватив лист, покрытый твоими собственными каракулями, прижимаешь его ко лбу, щеке, чуть ли не целуешь, не веря до конца — я сделал это!
И так каждый день, час, минуту: туго натянутый канат и ты, балансируя с пером в руке и скрючившись над листом бумаги, не зная, сможешь ли одолеть к вечеру хоть половину трепещущего под грубым нажимом листочка.
…Сомнения в собственных силах способны извести любого, довести до безумия, вынести мозг, навсегда лишить всяческих сил и желаний.
И вот, когда я уже действительно был на грани между миром реальным и тем, что рождал в своих фантазиях, и всерьез подумывал бросить все к такой-то матери, что-то подтолкнуло меня заглянуть на хозяйский чердак.
Хотя прежде десятки раз поднимался туда то по одной, то по другой надобности, а тут вдруг неведомая сила повлекла меня непонятно зачем. Приставил к лазу наверх лесенку, вскарабкался и стал от нечего делать ворошить палкой кучу тряпья, до которой раньше мне не было никакого дела. Сбросив несколько слоев полусгнивших мешков, засаленных полотенец с обремканными краями, и вдруг увидел почерневшую доску размером со школьный учебник. А на ней глаза и золотой нимб над головой. Седая бородка и поднятая на уровень груди рука со скрещенными пальцами.
Освободил дощечку от тряпья и прочего мусора, отер рукавом свитера… Так и есть, Николай-угодник смотрел на меня с полуусмешкой и неким покровительственным прищуром голубых глаз. Подхватил иконку, спустился вниз и осторожно прошелся по ней чистой тряпицей, в которую обычно заворачивал свежий хлеб. И от нее пошел нежный аромат с детства знакомого чабреца, зверобоя, листа смородины… Что-то родное, близкое и донельзя трогательное…
Сижу за столом и смотрю на старца, скорее беседую. Спрашиваю негромко: «Скажи ты мне, все повидавший и испытавший, прошедший через черную злобу и ненависть от врагов, хотя силы небесные были на твоей стороне. Мог всех недругов в прах обратить, освободиться из темницы, но мужественно перенес все страдания. Где и в чем ты черпал силы свои?»
Молчит Святой Никола… Да и что он мог ответить человеку, уверовавшему в собственные силы, а при первой неудаче решившему пойти на попятную. Нет, тут самому надо пробиваться к свету и черпать силы из колодца, что находится где-то рядом, поблизости, но ты никак не можешь его найти. Там и есть живительная вода, что поможет выстоять, окрепнуть и не свернуть с пути, тобой задуманного.
Водрузил иконку на пустовавшую прежде божницу, где притулилась моя тощая папочка с рукописными листочками. Для бумаг нашлось другое место, а со Святителем Николаем с этого дня у меня начался долгий, нескончаемый разговор, больше похожий на беседу сына с отцом. Я был уверен, что он меня слышит. Не мог не слышать. И, наверное, что-то говорил в ответ. Только я не всегда понимал что.
Хотя… может, и понимал…
Но опять же сомневался, верно ли.
В любом случае он поддерживал меня.
Пусть неслышно, бессловесно
Я это реально ощущал,
Поддержка крылась его в твердо сомкнутых устах.
В едва угадываемой улыбке.
А может, и в усмешке?
В мой адрес…
И главное — от него шел свет!
Тепло и какая-то щемящая радость.
Так бывает, когда долго не виделся с другом.
И вот он появился, присел напротив и… молчит.
Приглядывается, что изменилось, пока мы не виделись.
Собственно с родным человеком особо и говорить не о чем.
Он и так все разумеет, чувствует, ощущает через нити родства.
Пусть не кровного, а более важного и крепкого — душевной связи и единения.
Верилось, хотелось верить, что лик на иконе был схож с кем-то из моих предков: похожие черты лица со штрихами тихой скорби…
Все как на лицах моего отца, деда, прадеда.
Да, собственно всех мужчин нашего рода, кого знал, любил, помнил.
И всегда в минуты сомнений они вдруг вставали рядом со мной.
И порой казалось, даже ощущаю их дыхание, движение воздуха, шелест одежд.
Так или иначе, появление иконки над столом придало мне уверенность, прилив сил и… тихую ни с чем не сравнимую радость.
Даже ветра, проходящие через избушку мою чуть ли не насквозь, и те успокоились, стихли на какое-то время, уступив место морозам и ясно-прозрачным дням под молочного цвета небом.
…А в скором времени ко мне в гости пожаловал монстр! На четырех лапах и со множеством клавиш на его плоском боку. То был подарок одного знакомого профессионального комсомольца, решившего тем самым помочь моим потугам в бесславной борьбе с чистыми страничками. Провод от чудища втыкался в розетку, после чего оно начинало злобно урчать, гудеть, а при нажиме на клавишу гулко шамкать по бумажному листу, оставляя на нем ту или иную буквицу. Окрыленный возможностью писать набело, попробовал напечатать хотя бы одно предложение. Но пальцы слепо тыкались в мозаику клавиш, нажимали не туда, куда следует, в результате тонкие щупальца с буковками на концах цеплялись одно за другое, весь агрегат при этом подпрыгивал, норовя соскочить со стола.
За день мне удалось одолеть всего-навсего одну страничку, но и тем был счастлив. Если раньше ощущал себя (ни больше ни меньше!) Нестором-Летописцем, что царапал пером по телячьей коже, то теперь впору было примерять кафтан Ивана Федорова и искать себе подходящий пьедестал для отливки в бронзе. Радости моей не было предела! Правда, листочек на просвет оказался весь насквозь пробит дырами от моей немилосердной страсти на века запечатлеть каждую буковку, но и это не могло испортить ощущение от достигнутого прогресса. Если бы у меня под рукой оказалась рамка нужных размеров, не задумываясь вставил в нее тот самый первый печатный лист и каждый день взирал на него как на величайший шедевр мировой цивилизации!
И дело пошло. Монстр угрожающе гудел, подпрыгивал, я безжалостно бил по клавишам, внутри чудища что-то клацало, тренькало, каретка прыгала на один зубчик в сторону, до тех пор, пока не брякнет колокольчик, и голова машины визгливо дернется, рванется вбок и застынет на месте, готовая к новому рывку. То была борьба Давида с Голиафом, где каждый выказывал свою прыть и умение. Через несколько дней удалось окончательно покорить, объездить электрического монстра, и он стал вести себя вполне прилично, как стреноженный Савраска, которому не оставалось ничего другого, как тащить сани с хозяином по крутому склону, прядая ушами и слегка пофыркивая.
А Николай-угодник покровительственно посматривал сверху на мои старания. И его взгляд вроде как чуточку подобрел, сделался мягче. Он и смотреть стал как-то с любопытством, словно и ему хотелось осторожно опустить пальцы на клавиши, чтоб потом воскликнуть: «Ух ты! Чудно дело!»
И все бы ничего, но в один прекрасный день руки мои повисли, словно плети вдоль туловища. И никакие мольбы, усилия воли не могли их заставить принять горизонтальное положение над клавиатурой. Я терпеливо мял пальцы, растирал, опускал в ледяную воду, отчего они тут же покрывались гусиной кожей, но, увы, работать отказывались.
Тогда взял с кровати две подушки и подложил их под локти. Не помогло. На глаза попалась швабра и, недолго думая, прибил один ее конец к стене, а под другой подставил спинку стула и водрузил обе свои кисти сверху. Я наверняка походил на вытащенного из воды осьминога, если его положить на футбольный мяч. Но что делать, мне хотелось печатать. И, как пианист, неторопливо и осторожно начинающий прелюдию сперва одним, потом двумя пальцами, так и я пробирался от одной буковки к другой, к третьей, пока вновь не обрел силы.
Когда закончил, глянул на Николая-угодника, но почему-то не уловил его взгляда. Или от того, что слезились глаза или он не хотел одобрить мои действия, как то бывало прежде. «Значит, что-то не так делаю», — успел подумать и рухнул на кровать, забыв даже выключить машинку. Так она и гудела до утра, словно заботливая мамаша, убаюкивающая своего хнычущего ребенка…
Росли не только листочки в заветной папке, вместе с ними прибывали сугробы вокруг моей избушки о два оконца. После нового года снежный покров обрел причудливые формы, выставив вверх мельчайшие ледяные иголочки, и окончательно стал похож на белую кошму, сработанную умелой рукой невидимого мастера. Еще недавние контуры дороги, проходящей мимо необитаемых в зимнюю пору домов, исчезли, будто ее никогда и не было здесь. В результате казалось, будто нахожусь на отрезанном от всего мира островке, и никому до меня нет совершенно никакого дела.
К середине зимы мне стало казаться, что беспощадные ветродуи, не оставляющие своим вниманием мою столетнюю избушку с множеством прорех в щелястых бревнах, вскоре выдуют из нее и меня самого. Порвал на мелкие части старенькие телогрейки, валявшиеся на чердаке, и позатыкал ими все обнаруженные щели, отчего жилище мое стало походить на цыганскую кибитку, на которой во время привала сушится пришедшая в негодность одежда.
Не спасло! Или ватную маскировку порастащили на собственные хозяйственные нужды всеведущие птицы или ветер унес в дали дальние хозяйское тряпье, ветер продолжал свои коварные игры, вздымая резкими порывами кипы исписанных листочков на моем столе. Он словно предостерегал меня: «Бессмысленная затея, господин Сочинитель! Уматывай обратно, а то… Несдобровать тебе…» Но я не сдавался! И с удвоенным усердием по нескольку раз в день набивал прожорливую печь сырыми дровами.
К февралю верхний слой снега взялся твердой коркой наста, заматерел ратным панцирем, бережно охраняя землю от стужи. Лес, находящийся в нескольких минутах ходьбы от моего дома, вдруг уменьшился в размерах и едва выдерживал следовавшие с завидным постоянством ледяные атаки неистового ветра. Ночью до меня явственно доносился жалобный скрип деревьев, временами переходящий в неистовый скрежет, сменявшийся громким треском. Нетрудно было догадаться, что в этот момент кто-то из лесных великанов, не выдержав схватки с воздушной стихией, валился навзничь, прекратив свою многолетнюю борьбу за существование.
Завершающая фаза моих литературно-праведных трудов совпала с первыми оттепелями, когда в воздухе стал явственно ощущаться хмельной, пьянящий привкус, животворно действующий на весь божий мир, сумевший дожить до начала робких проявлений долгожданной весны. Лишь тогда решился прочесть несколько первых листов своей рукописи. И пришел в ужас. Текст мой можно было сравнить со звуками, издаваемыми ребенком, когда он только учится говорить.
Первым желанием было зашвырнуть свою писанину в жерло всепоглощающей печи.
Но сдержался и осторожно вложил их обратно в папочку с тесемками.
То был мой труд, мой ребенок, и поступить с ним так просто не мог.
Оделся и пошел в лес.
Без всякого дела.
Спустился к речке, поглядел на пожелтевший возле проруби лед…
Под ним шла своя невидимая мне жизнь.
Подумалось, а если лед раздолбить, очистить скрытую под ним журчалку, там откроется чистая вода!
Прозрачная и годная к употреблению.
Так и мне нужно всего лишь очистить рукопись от лишней шелухи и косноязычия.
Пусть на это уйдет месяц, а то и два.
Да хоть год!
Любой труд того стоит.
Чтоб его не сжигали, а довели до конца.
Вернулся в дом и взялся за правку.
С первой страницы.
Придирался к каждому слову.
Вычеркивал и переписывал заново корявые фразы.
Некоторые листы перечеркивал крест-накрест, откладывал в сторону.
Наконец остановился.
Перечитал…
Даже понравилось.
Меж строк зазвучала неслышимая раньше мелодия.
Главное, ее не утерять.
Не сфальшивить…
Поднял глаза на иконку.
Святитель Николай все так же твердо сжимал скрещенные пальцы, благословляя мои старания.
Ему явно тоже стала слышна моя мелодия.
Он был первый мой слушатель и читатель.
А иного мне тогда и не нужно было…
Когда вечерами выходил на крыльцо, видел, как неохотно снежная масса отползала от моего дома, уменьшаясь и скукоживаясь. Уже начала проглядывать тропинка, вьющаяся от одного выстывшего за зиму дома к другому. Слышно было, как на речке потрескивает набухший влагой лед, словно кто-то ударял по нему скрытой от глаз колотушкой. Как-то не верилось, что сумел пережить в полном одиночестве первую свою зиму. А сколько их еще будет? Кто ж знает…
И вот настал день, когда на доставшемся от прежних хозяев обеденном столе торжественно выложил стопку машинописных страничек. Они казались мне живыми, трепетно нежными и даже, когда осторожно клал на них ладонь, горячими. Как каравай свежеиспеченного хлеба, который за много лет до моего здесь появления хозяйка вынимала из печи и также бережно опускала на отполированную столешницу. Потом она ухватом доставала из печи чугунок с борщом или щами, и вся семья рассаживалась вокруг, ребятишки тянули к нему руки с зажатыми в них деревянными ложками, а отец, глава семьи, аккуратно отрезал краюхи свежеиспеченного хлеба и вручал каждому из них.
Теперь вот наступила моя очередь положить на тот самый стол свой собственный каравай, который выпекал всю долгую зиму. И возникал законный вопрос: а потянутся ли к нему руки моих едоков-читателей? Придется ли им по вкусу мое творение, не сморщатся ли, не отбросят в сторону, посчитав мой труд напрасным…
Но до этого было еще ой как далеко. Следовало решиться отправить рукопись в какое-то издательство или хотя бы в журнал. И будет большой удачей, если его там примут и… даже страшно подумать… — опубликуют…
Решиться на такой вполне заурядный шаг было страшно. Но иного выбора не было. Потому засунул рукопись в свой объемистый рюкзак и по изрядно раскисшей в последние дни тропе добрался до проезжей дороги, где довольно скоро меня подобрал очередной лесовоз, и через положенный срок мы уже въезжали в предместье моего родногогородка. Оттуда прямым ходом направился на квартиру к знакомой машинистке преклонного возраста, которая и раньше облекала мои опусы в удобную для всеобщего прочтения форму. Причем она великодушно разрешала расплачиваться с ней при обретении мной определенного количества наличности.
Взглянув на извлечённую из рюкзака рукопись, она одобрительно покачала седенькой головой и изрекла что-то типа, мол, растут люди… То был первый, а точнее, единственный комплимент в мой адрес моего еще никем не читанного творения, как ни странно, окрыливший меня на долгий срок. Кто б знал, как вовремя он был мной услышан.
Та пожилая машинистка, ставшая первой моей реальной читательницей, попросила зайти этак через недельку, что меня вполне устраивало. Договорились, что она сделает пять закладок, поскольку планы мои насчет рассылки своего литературного шедевра были весьма обширны. Но, предупредила, — последний вариант будет «слепой» или в переводе на общепонятный язык — почти нечитаемый.
Ну и что с того? Оставлю его себе на память, легкомысленно решил я тогда. Но именно этот экземпляр и стал в дальнейшем, если хотите, палочкой-выручалочкой, позволив обрести пусть незначительный, но значимый для меня литературный статус.
Ровно через неделю с легкой дрожью во всем теле принял из рук в руки свои заветные экземпляры, частично оплатил труд моей спасительницы, пообещав в скором времени рассчитаться полностью. И, словно на крыльях, полетел прямиком в сторону почтового отделения. А вот тут у меня возникли первые сомнения в совершении дальнейших действий, о которых следует поговорить отдельно.
Приватные размышления автора о сочинительстве, и не только о нем
Если кто вдруг поинтересуется: о чем было первое мое повествование?
Отвечу коротко — о любви.
Да! А вы чего хотели?
Любовь не только добро, но и корень зла.
Короче, всего, что с нами происходит.
Любовь и несчастье живут рядом.
По любви рождаются не только дети, но и муки наши.
От любви умирают.
Убивают других.
Сходят с ума.
Сжигают себя в ее испепеляющем пламени.
И, несмотря ни на что, ждут встречи с ней…
В любовь, как и в ревматизм, не верят до первого приступа.
Любовь — наркотик.
Ей нужно переболеть и жить дальше.
Нет более парадоксального явления, чем любовь.
Если не к женщине, то к самому себе…
Причем второе случается чаще.
Но мы готовы любить, не задумываясь о последствиях.
Причина — любовный дальтонизм.
Он не проходит с возрастом.
Его не лечат.
О нем не скажет ни один анализ.
Но именно он и приводит к смертельному исходу.
Вот об этом и было мое повествование…
Из личного горького опыта.
Хотя, почему горького… Была и ложка меда.
Может, даже две.
В первые дни, часы, минуты знакомства.
И… после расставания.
Привыкай жить с болью, посоветовал мне однажды один знакомый врач.
И я почти научился.
Иногда боль утихает, и ты вновь готов броситься в тот самый поток чувств.
Рискуя потерять если не жизнь, то собственную независимость.
Зачем она тебе?
Без нее можно прожить, а вот без страданий, увы, никак…
Герой моего повествования тоже мечтал о высоких чувствах.
И, как ему показалось, встретил ту, о ком так страстно мечтал.
Буквально в соседней с ним квартире.
Но она была замужем!
И что? Его это не остановило.
А ей было все равно. Она сама не знала, чего хотела.
Обожания?
Да!
Поклонения?
Конечно.
Но в меру.
Если она и была способна любить, то как раз только себя.
И не более того…
Не буду рассказывать, чем все это закончилось, умный читатель и сам догадается.
Спрашивается, коль все так очевидно, зачем были потрачено столько времени на сочинение столь немудреного повествования? Да потому, что не верил раньше и сейчас, по прошествии многих лет, в счастливый конец отношений между теми, кто не умеет радоваться и обходиться реальной малостью. В любви, как и в жизни, нет свободы. А кому хочется быть рабом своих чувств? Хотя, как знать, верно, встречаются и такие, но я им не завидую.
К тому же, открою небольшую тайну, была у меня тогда некая знакомая, с которой в общих чертах и списал образ своей героини. Стройная. Энергичная. С чувством юмора. По отношению к другим. Себя она считала чуть ли не эталоном, ни больше и ни меньше… Тот еще экземпляр.
И уж если говорить начистоту, то начинались у нас кое-какие отношения, довольно быстро и неожиданно для меня закончившиеся. Потому мне хотелось, как шахматисту, проиграть ту партию от начала и до конца, только вот на бумаге. Надеялся увидеть свои ошибочные ходы и возможность иного эндшпиля. Воссоздав ее образ и сделав полностью зависящей от моих желаний, вознамеривался заставить ее действовать так, как мне пожелается. То есть срежиссировать ситуацию от начала и до конца. Ведь я — автор. А она всего лишь марионетка в руках кукловода, пусть и не очень опытного.
И что вы думаете? Она, точнее, ее литературный образ не желал мне подчиняться! Так уже было. В реале. Но и литературный виртуал оказался ничем не лучше. Как вы себе такое представляете? Придуманная мной литературная героиня несет полную отсебятину! А автор, понуро опустив голову, печатает то, что она ему диктует?!
Нет, это не наваждение, не бред человека с перекошенным сознанием. На каждую мою фразу она добавляла свою, которую грех было не вписать в текст. Иначе бы вышло фальшиво, неправдоподобно и пошло.
Вот, к примеру. Я, автор, предлагаю ей, стоя на пороге квартиры, зайти и выпить чашечку кофе. Дальше у меня была наготове любовная сцена, завершающаяся если не интимом, то чем-то близким к тому. Так вот, на мое предложение она всегда, повторюсь, всегда отвечала отказом. Я терялся от ее безапелляционности и задуманный сюжет рассыпался в прах. Моему герою не оставалось ничего другого, как попрощаться и уйти к себе.
Зато стоило мне, то есть опять же герою, расположиться удобно у себя на диванчике, как следовал неожиданный звонок, и, открыв дверь, обнаруживал, кого бы вы думали? Конечно ее. Но далее прихожей она и шагу не делала. Сунув мне какую-нибудь книженцию, о которой мы не столь давно говорили, она исчезала. Или в другой раз заявлялась с невинной просьбой позвонить по телефону, тем самым раз за разом искушая меня, чтоб затем исчезнуть, не давая событиям развиваться по нормальному руслу.
Создавалось впечатление, будто бы она только и думала о моем целомудрии, не подозревая, каких усилий стоило мне сдерживать себя. Вполне возможно, она все понимала и умышленно распаляла меня, чтоб затем всласть поиздеваться.
Изначально, только начав сочинительствовать, тешил себе мыслью, как я буду ей командовать, подвергать унизительным испытаниям, и в конечном итоге она сдастся, и рано или поздно последует робкое признание. Пусть не в любви, но хотя бы в симпатии. А дальше все по накатанному сценарию: слезы, вздохи, поцелуи, постель… Чего проще. Все как в настоящих романах.
Ни фига! Если этого не произошло в жизни, в реале, то и на бумаге повторилось то же самое. Моя героиня даже отдаленно не напоминала мультяшную пластилиновую ворону, которую можно мять, тискать, лепить из нее хоть ежа, хоть кролика. Нет, она оказалась совсем из иного материала, хотелось мне того или нет.
Она чем-то походила на бабочку, порхающую над распустившимся цветком, но не желающую на него садиться. Да и я был не тот энтомолог, кто может изящным движением сачка изловить любую кружащуюся подле него особь и, наколов на булавку, пополнить свою коллекцию. Да и коллекция моя тогда состояла все больше из яблоневых плодожорок преклонного возраста, готовых сожрать любого, бросившего на них взгляд невинных глаз. Случалось, залетали на мерцающий свет висящей в моей полупустой квартире засиженной мухами лампочке невзрачные капустницы, быстрые голубянки, жгучие крапивницы и прочие бесприютные существа, исчезающие раз и навсегда ближе к рассвету. День, а то и два в комнате витал неустойчивый запах их дешевых духов, а потом исчезал, как и сама память о тех, кто решился переступить порог моей квартиры. Они знали, на что шли, хотя до последнего момента пытались изображать из себя невинных Золушек, занятых поиском оброненного башмачка. Но кроме стоптанных домашних тапочек мне предложить им было нечего, и они, разочарованные таким невниманием и безнадежностью положения, спешили вовремя удалиться, не задавая лишних вопросов.
Слабый пол, как известно, сильнее сильного в силу слабости сильного пола к слабому… Зато друзья, вваливающиеся ко мне без особого на то приглашения, после нескольких рюмок начинали костерить эту слабую половину человечества, сделавшего их несчастными. И мы поднимали очередной тост за прекрасных дам и других мифических персонажей… Воистину странен этот мир, где двое смотрят на одно и то же, а видят прямо противоположное…
Мужчина, настоящий мужчина, был и остается охотником.
Неутомимым загонщиком.
Следопытом, крадущимся по следу за своей жертвой.
Невидимым призраком, сидящим в засаде.
Неважно, кто его цель — дикая лань или прекрасная амазонка.
Он, мужчина, — система самонаводящаяся.
Если он ставит перед собой задачу, должен ее выполнить до конца.
Иначе… или он умрет с голоду, или… взорвется от переполняющих желаний.
Он никогда не сдается, поскольку рожден для победы.
Без победы ему не жить, не заиметь потомства, не продолжить свой род.
Женщина — жертва по определению.
От рождения и до смерти.
Так устроен мир, и суть его останется неизменной во все времена.
Вот и мое повествование лениво вытанцовывалось в ритме старинного контрданса: шаг вперед и два назад… Герой медленно преследовал свою жертву, твердо веря, что рано или поздно настигнет ее. А она, понимая это, умело уворачивалась, но оставалась в черте досягаемости. Казалось, протяни руку — и ухватишь. Не тут-то было. Ловка и хитра, чертовка, никак не удавалось подобраться к ней вплотную.
Когда все мои старания практически ни к чему не привели и не осталось ни сил, ни желания, произошло неожиданное. От моей героини ушел муж. Не знаю по какой причине, да и не все ли равно, но ушел. То ли она его выгнала, то ли сам додумался и тем этим помог направить в желаемую сторону мой начавший увядать сюжет. А потом у нее в квартире случился пожар. Не сказать чтоб серьезный, но жить там не представлялось возможным. И она вместе с дочкой попросилась ко мне. На время. Естественно, мой герой не мог ей в том отказать и даже поначалу обрадовался.
Зря обрадовался. Ее приход ничуть не облегчил ему жизнь. Скорее наоборот: все настолько запуталось, впору было самому из дома сбежать. Что он и сделал в скором времени, а когда вернулся, то не нашел ни ее, ни дочери, ни даже краткой записочки. Вот вкратце фабула первого моего литературного творения. Незамысловатый сюжет с массой оставшихся без ответа вопросов.
Спрашивается, кому это надо? Если автору, то понятно, он хотел развить на бумаге то, что у него не получилось в жизни. Но почему, спрашивается, его герои не могли просто протянуть руки друг другу, коль испытывали к тому желание. Произнести простые слова, что испокон веку принято было говорить в таких случаях. И жить дальше в любви и согласии. Что помешало? Несхожесть характеров, как это обычно принято заявлять на суде? Или кто-то незримый сводил и разводил их, не желая традиционного счастливого конца? Если жизненная ситуация, воспроизведенная на бумаге, как говорят военные, оперативная игра, не дала положительных результатов, то, может, не стоит подобные игры вообще начинать? Мы, мужики, только продолжаем считать себя охотниками, а по сути, давно превратились в безвольных импотентов. Мы боимся в нужный момент сделать решительный шаг, не верим в свою удачу, позволяем водить себя за нос, удовольствуемся крохами с чужого стола.
Что и говорить, выводы малоутешительные и далеко не оптимистические. Кто был никем, остался ни с чем. Значит, не очень-то и хотел. Так ему и надо…
Но есть и положительный момент из содеянного мной, как автором…
Как первобытный художник, нанесший резцом на скале рисунок увиденного им животного, обессмертил тем самым и себя, и его, так и мои герои, чьи слова и поступки оставили след на бумаге, заняли очередь у дверей вечности. Может, они не дождутся, когда дверь эта перед ними откроется, и умрут через короткий срок, не задержавшись в памяти читателей. Но кто может это знать? Лишь время покажет, как сложится судьба Этих литературных персонажей. Не нам об этом судить. Волны времени легко могут смыть их в бездну, а могут и пощадить, вынести к вершине утеса. Как предугадать волю стихии? То опять же не в наших силах…
И еще. Работалось мне над первым повествованием пусть нелегко, но с какой-то тихой радостью пополам с печалью, словно с каждым исписанным листом и приближающимся окончанием, знал о скором расставании со своими героями. Именно так. Я их создал, прожил с ними какой-то срок и вот как подросших детей выпускаю за порог своего жилища и грустно смотрю им вслед, еще не зная, как сложится их литературная судьба. Автор, он и отец, и мать, давший миру новых персонажей, что теперь начнут жить независимо от его воли.
Далее все будет зависеть от воли редактора, который может принять их, выпустить в большой свет, а может и запереть их в темнице своего редакторского стола или шкафа, где томятся уже сотни, если не тысячи подобных им несостоявшихся персонажей.
Редакторское чистилище во времена моего вхождения в заколдованный литературными жрецами от внешних посягательств круг избранных сочинителей был столь же труднопреодолим, как врата небесные. Одной силы таланта оказывалось мало, нужны были еще и другие качества, о которых, надеюсь, всем известно. Уж слишком строги и вычурны были критерии сиятельных стражей у входа в их журнальное царство. Но не нам, заштатным авторам, судить о правилах той чудной игры, в которой нам тоже хотели поучаствовать.
И даже случайный выигрыш через какой-то срок мог оказаться полным проигрышем, когда близкие люди отказывались подать руку тому чемпиону. И наоборот, не переступивший тот заветный круг никому не известный сочинитель вдруг взлетал непонятным образом в общественном мнении на головокружительную высоту, не имея ни единой изданной через официальные сферы книги. Мало того, его облачали в одеяния страдальца чуть ли не с терновым венцом на облысевшей от долгого сидения в затхлом кабинете макушке.
Повторюсь, в той игре с вечно меняющимися правилами не бывает победителей. Побеждал, как ни парадоксально это звучит, тот, кто остался в стороне и не ринулся к письменному столу с пером наперевес, а просто жил, мечтал и радовался каждому солнечному дню, не мечтая о восхождении на литературный олимп.
Число желающих увековечить себя и имена своих героев столь велико, что если бы кто-то взял на себя труд сосчитать притаившихся на страницах неопубликованных рукописей всевозможных полугероев и персонажей, то, боюсь, их количество во много крат превысит число людей, ныне живущих на земле. Но до подобной переписи литературного населения пока никто не додумался, и один лишь Господь знает их имена и деяния… И, хочется верить, когда Он призовет нас к Себе, то герои, нами рожденные и запечатленные на пожелтевших бумажных листах, и обратят к Богу неслышные людям молитвы, прося за своих прародителей. За их труд и упорство. Если мы их тому научили…
О Фабуле Фабуловне, Голиафе Голиафовиче и литературно-классовой принадлежности
Итак, не ставши еще литературным родителем, испытал той весной огромнейшее упоение до полного им насыщения от любовного акта сочинительства. В статусе героя-любовника строгой тетки, называемой творчеством. Но и этого для меня было более чем предостаточно. Потеря невинности предвещала блаженство, и обретение себя как, извините, личности.
Поймите правильно, к примеру вы много лет наблюдаете издалека за некой в вашем понимании богиней, даже не мечтая оказаться рядом с ней, заговорить, не думая о чем-то большем. И вдруг… забыв обо всех правилах хорошего тона, бросаетесь на нее, и она чуть ли не со смехом отдается юнцу, имя которого даже не знает. Представляете, какое потрясение вы переживете после случившегося? Нет, это надо испытать, если хватит решимости.
Кстати, об имени. Все избито-банальные названия моей одалиски типа муза, лира, поэзия, проза и прочее, прочее не вызывали в моем мозгу хоть сколько-нибудь приятных ассоциаций с Ней, единственной и неповторимой.
Не помню точно, когда и каким образом, но однажды назвал ее Фабулой, а из чувства глубокого уважения прибавил и отчество — Фабуловна. Слышалось мне в нем нечто игривое и одновременно весьма серьезное, во всяком случае, незнакомое и не очень понятное для посторонних ушей.
А почему бы и нет? Если строго придерживаться перевода, то оно означает всего лишь сюжетную основу некого литературного творения. А разве может сочинитель прожить без сюжета? Но это далеко не полное объяснение, отчего имя моей единственной и на всю жизнь незаменимой избранницы оказалось столь изысканным.
Смотрите сами, первый слог «фа» — не что иное, как один из музыкальных звуков диатонического звукоряда, и звучит он торжественно и даже чуть напыщенно. Это вам не какое-нибудь до-ре-ми или тем более соль. Нет, это «фа» в русском произношении, близкое к «ха», «фи» (Фибула?) или даже надменное «фэ», презрительное «фу». И что важно, начальное «фа» позволяет произносить его при известной доле фантазии с целым оттенком различных интонаций от влюблено- возвышенных до презрительно-уничижительных. Прекрасное начало имени замечательнейшей из всех известных мне женщин!
Теперь вслушайтесь, как звучит вторая часть ее чудного имени: «була»! Только ни в коем случае ни папская булла и ни здоровеньки булы! Может, кому послышится еще и баул, но даже не желаю комментировать подобную испорченность вкуса. Для таких моя возлюбленная не по зубам и тем более не по слуху. Вот пусть и живут со своей Бауловной сколько душе угодно. А «була» имеет звучание нежнейшее, призывное, означающее пышность ее жаркого, истомленного долгожданным ожиданием тела и глубину бессмертной души. А потому Фабулочка моя ни с чем и ни с кем не сравнима. На веки вечные имя ее останется моей тайной, нерасшифрованным кодом, звуком, уже только произносить который для меня доставляло неслыханное наслаждение.
Подозреваю, наверняка поинтересуетесь вы, а к чему ей еще и отчество, на ваш непросвещенный взгляд, довольно несуразное? Да как вам сказать, чтоб поняли сразу и больше не задавали столь нелепых вопросов… Для важности! И из моего глубокого к ней уважения! Достаточно? Вот пусть и будет посему. Я же не спрашиваю, почему некоторые дамы носят отчества: Аризоновна или Подколодовна. То их личная трагедия, так что уж разрешите называть свою любимую так, как мне лично нравится.
Да, еще несколько выпадов в сторону сомневающихся. Может, стоит вспомнить разных там Психей, Мнемозин, Эвридик, имена которых не вызывают во мне ни малейших эмоций и желаний. Но тысячи людей произносят их с придыханием, словно это действо приобщает их к божественным мирам. Не понимаю!!! Сто тысяч раз не понимаю и не хочу даже задуматься, что сокрыто в них. Моя Фабула Фабуловна — царица на фоне этих плебеек, и не стоит пытаться переубедить меня в обратном. Я останусь верен ей до конца, чего бы это не стоило.
…Вместе с тем пора представить читателю и иных персонажей мира, дверь в который я лишь приоткрыл ровно настолько, чтоб в образовавшуюся щелку видеть и чуть-чуть слышать, что в нем происходит. И как всякий новый мир он поначалу путает своей непредсказуемостью, таинственностью и мрачной закрытостью.
Несмотря на то что моя возлюбленная Фабулочка была там своим человеком и без ее участия не совершалось ни одно мало-мальское дело на поприще литературы, но меня лично никто не знал и руки при встрече не протягивал. Скорее наоборот, прятали ее за спину и делали суровое лицо, а то и вовсе не замечали, словно на блуждающее по полуночному замку привидение.
Вы думаете меня это очень смущало? Как бы не так. Я был готов к подобному, предвидя, пройдет срок и сам буду уворачиваться от набежавшего на меня зеленого новичка, морща нос и кривя губы. Эти законы не мной придуманы, и возраст их столь велик, что не стоит даже задумываться, кем и для какой цели они созданы,
По ходу дела могу дать несколько советов будущим новичкам и посоветовать им, шагнувшим в литературное закулисье, быть осторожными и соблюдать правила игры; иначе… Что станет с ними, если они не послушаются моих советов, они узнают очень скоро, возможно, даже гораздо быстрее, чем успеют об этом подумать.
Слушайте, слушайте возомнившие себя прозаиками, драматургами, поэтами, фантастами и кем бы вы себя ни считали, но как всякий начинающий пьяница вы не подозреваете, сколь быстро затягивает литературный хмель и во что превращает каждого изрядно хлебнувшего его зелья.
Вполне возможно, мной употреблено неправильное выражение — дать совет, — скорее это всего лишь легкая интерпретация личного опыта общения с сильными мира сего в кругах литературных. Кто я был тогда? Всего-то безымянный автор, произведший первую на своем веку рукопись. И без нее литература наша вполне прекрасно себя чувствовала. И это была не просто литература малоприметного на карте мира государства, а самая огромная-преогромная державица, внутри которой безбедно жили-поживали собственные литературные князья, графы и даже самодержцы. Государство в государстве. И правил им самодовольный Голиаф Голиафович, назовем его так, опираясь на ветхозаветные предания. В его руках зиждились все удила, вожжи и постромки, включая кнут с пряником для управления мощнейшей литературной колесницей.
В те партийно-литературные структуры стекались все до единого листочки пишущей братии, которые там разбирались, вычитывались и, соответственно, компостировались, словно литерные билеты при посадке, получая назначение в тот или иной класс. И отменить то решение было невозможно. «Граждане, занимайте места согласно купленным билетам!» — неслось по редакционно-издательским коридорам с замызганными креслами, где пассажиры обычно долго не задерживались, любезно препровождаемые к выходу из ответственно- серьезного учреждения.
А уж потом, в кабинетной тиши при лампах под зелеными абажурами рукописи те вычитывались специально на то натасканными доберманами-редакторами, и на полях ставились специальные закорючки, смысл которых знать дано было далеко не каждому. И лишь после того они шли наверх, обсуждались, и иногда даже судьба их выносилась на голосование литературно-редакторских мэтров.
Именно так при полном коллегиальном единодушии происходил процесс рождения одного из величайших мировых эпосов о прекрасном и чудном народе, имеющем не только единую национальность и общие жизненные устремления, но и все самое-самое наилучшее во всем белом свете, в том числе и литературу. И процесс этот никогда не замирал, не останавливался. Ежедневно, если не ежесекундно из глубины великой и необъятной страны поступали в многочисленные редакции и издательства очередные машинописные экземпляры рукописей, посвященные чудному и счастливейшему бытию отдельных личностей и всего многонационального и от того еще более счастливого народа. День ото дня тот эпос ширился, рос и крепчал. Всему народу самой читающей страны на земном шаре было абсолютно ясно: мы живем в чудное время. Мы — нация избранных людей. Если еврейский народ бродил по пустыне в поисках своего счастья, то здесь счастье само пришло к нам. Проснись и пой! Оно рядом… только открой глаза…
И разве мог пройти мимо зоркого взгляда армии литературных критиков даже самый ничтожный рассказик, не вписывающийся в стройную картину всенародной эпопеи, равной которой не было за все время существовании на земном шаре письменной культуры.
Потом уже из принятых к просмотру рукописей составлялись отдельные тома и авторские сборники, на основе чего кроились миллионы рядовых сюртучков и генеральских мундиров во благо процветания самого счастливого мирового сообщества. И читателям волей-неволей приходилось прочитывать едва ли не все, что возникало на полках библиотек, книжных магазинов и прилавках газетных киосков, отпечатанное для них любимых в самые сжатые сроки на безостановочно работающих полиграфических машинах лучших западных образцов. И поток печатных строк, страниц, томов и полных собраний сочинений безостановочно рос, ширился, рискуя рано или поздно начисто закупорить мозги поглощающих без разбора весь этот бумажный поток сограждан.
И вот ваш покорный слуга, уподобившись бесстрашному пастуху Давиду, вдруг решил сразиться с всесильным Голиафом Голиафовичем, избравши в качестве оружия не пращу, но собственную рукопись. За результатом можно было даже к цыганке не ходить, а заранее заказывать отходную, именуемую не иначе как панихида. Но уж так устроен наш брат-сочинитель, способный создавать иные миры, прогнозировать чужие судьбы, но нисколечко не заботящийся о своей собственной. Хотя, если разобраться, мое панихидное настроение и закомплексованность на непременном поражении все же были чистой воды бравадой. Когда бы во мне незрел несгибаемый росток уверенности, то нечего, как говорится, и огород городить, бумагу марать и… думать о возвышенном. То есть о благоприятном исходе. А если копнуть поглубже в наше с вами историческое прошлое, то найдется немало примеров, когда гусиное перо оказывалось стократ сильнее и опаснее сотни орудийных стволов. К тому же дело не в результате, важен процесс, поступок, сделанный тобой шаг, а решившись на него, поворачивать обратно как-то не пристало. И он мной был сделан. Пусть пока что мысленно, но… терять мне тогда было абсолютно нечего.
Автор и редактор — братья навек?
Даю честное сочинительское слово в дальнейшем в своем повествовании не вдаваться в анализ и не углубляться в толщу авторско- редакторских довольно непростых отношений. Но не могу и просто пройти мимо того неоднозначного явления, долгие годы служившего не только за страх и деньги, но и по убеждению упомянутому выше Голиафу Голиафовичу — главному хозяину и распорядителю писательских душ некогда существовавшей и ушедшей в небытие страны. Может, когда-нибудь кто-то сподобится написать если не научный, то хотя бы авторский труд-воспоминание, как шел тот самый процесс и влиял на строй, служа одной из подпорок, на которых тот пусть неустойчиво, но долгие годы держался. Вспомнит о бессонных авторских ночах, загубленных годах и редких минутах счастья. Все было: и радость и печаль, скажем, уподобляясь поэтическому ритму собратьев по перу. Кому-то больше, а кому самый чуток досталось познать те перипетии в общении с издательскими кругами. Про себя лично скромно умолчу, но ощущение о происходящем в те годы все же передам как могу.
Понятно, между людьми пишущими (сочинителями!) и надстроечной литературной когортой (редактурой), непосредственными манипуляторами и распорядителями авторской продукции, различие не просто велико, а — немыслимо, измеряемое если не в парсеках, то в единицах преогромных. Всевозможные рассказики, эссе, повестушки и прочая дребедень регулярно ложились, а если быть честным — элементарно швырялись на сугубо бюрократического вида столы, чем-то похожие на почтовые, обшитые дюралью сегменты, где они сортировались, взвешивались и летели кто куда, но каждый своим путем. Насколько мне известно, первоначально согласно раз и навсегда заведенному регламенту проводился их чисто визуальный отбор по именам, известным или же ни о чем редакторским клеркам не говорящим. А уж потом, планово и календарно-согласовано они проглядывались, пролистывались, а некоторые даже и прочитывались чаще всего по принципу, получившему в народе едкое, но правильное название — «диагональный».
С теми, на которых дольше обычного задержался редакторский глаз, начиналась определенная работа: обстружка лишне-неприличной словесной чепухи, вырезка кусков, куда обычно впихивалась излишняя красивость и всяческие размусоливания о смысле жизни, земном предназначении человека или открытоплебейские признания в любви автора к партии и всем, кто выше его по штату, рангу и положению. Нет, если в меру, то ради бога, но не на пол же романа… И наконец, шла элементарная работа над орфографическими, стилистическими и прочими ошибками, которых даже маститые авторы допускали в силу своей повсеместной безграмотности великое множество. Лишь после того общипанная и нашпигованная соответствующей начинкой вещица, словно праздничный гусь подавалась на стол к главному редактору, тот, коль доверял своим нижестоящим по чину редакторам, ставил на ней свою неподражаемую визу-закорючку, и о дальнейшей судьбе той рукописи можно было почти что не беспокоиться. Случались, естественно, разные там непредвиденные казусы, но от них мало кто застрахован.
Но давайте чуть задержимся на личности того самого рядового литературного редактора, от мнения-решения коего и зависела главным образом судьба новорожденного. Скажите, вы знаете, кто такой литературный редактор, чьих руках не только судьба вашей рукописи, но, как ни крути, и ваша собственная? Нет, вы наверняка не знаете, кто это такой!
Так я вам скажу. Это виртуоз своего дела, который как умелый портной может и должен из куска материала не всегда лучшего качества, а часто не соответствующего быстро текущей литературной моде скроить и сшить костюм, платье, шинельку, соответствующую общепринятым мировым параметрам. Уточним. То может оказаться свадебный девственно-беспорочной наряд в соответствии со статусом автора; или же элегантный сюртук для выхода в свет седому и заслуженному генералу, а то и богатая шуба с меховой подкладкой для человека известного, без которой тот при его летах и положении вряд ли будет воспринят высокой общественностью так, как ему желается. В любом случае с редактора-закройщика главный спрос и свои претензии можете адресовать лично ему. Впрочем, благодарности в случае успеха все по тому же адресу.
Рядовой редактор-портной не только обязан был придать элегантный вид всей этой литературно-бумажной массе, снабдив ее рюшечками-рецензиями, огромной брошью вступительной статьи уважаемого человека. Именно он обязан проследить, чтоб после пошива очередного литературного опуса подкладка не высовывалась из-под подола и один рукав не оказался короче другого и читался тот шедевр как продолжение начатой во времена оные исключительно социалистической и конечно же народной! эпопеи. Повторюсь, главной его задачей оставалось устранение идейно-политической диверсии. Он мог по собственному и лишь ему понятному усмотрению поменять местами главы, изменить название приглянувшегося ему творения, урезать любое количество текста, отчекрыжив по живому энное количество текста как известных, так и безымянных авторов во имя сохранения наиглавнейшего — идейной подоплеки. И спорить с ним ты не имел не только права, но и возможности. Так бессмысленно спрашивать у Бога: за что ты так жестоко обошелся со мной? То его право…
Редактор мог все!!! Как тот врач, отправивший больного в морг и не желавший слушать на этот счет никаких возражений. Вот он-то и был Бог-Прародитель, без которого ни одно литературно-журнальное чтиво не могло найти путь к грохочущим день и ночь типографским станкам.
И еще. Литературный редактор мог оказаться человеком пьющим, даже запойным или же мамашей, обремененной пятью орущими сорванцами, а то и вовсе бабкой с клюкой, не признающей ничьих авторитетных советов и посылающей всех по известному не только в народе адресу; или, свят-свят! — даже беспартийным. Но одним неотъемлемым качеством он должен был обладать несомненно: чутьем виртуоза-минера, который едва ли не за версту чует в любом самом безобидном на вид произведении идеологическую мину. В том заключалась его наипервейшая обязанность, и любая ошибка каралась если не смертью, то загубленной навсегда карьерой. Но это отдельная тема для разговора, касаться которой всуе просто не хотелось бы…
О роли рядового Башмачкина в литературном процессе
Сказавши о своей возлюбленной Фабулиночке и о том, куда это чувство меня завело, самое время посетовать на свою собственную судьбу, человека, занявшего очередь в нескончаемый поток желающих стать полноценными авторами, то есть оказаться в числе напечатанных, иными словами, опубликованных (избранных!) и тем самым поимевших незыблемый статус творца слова.
Не зря сказано мудрым человеком, что лишние знания лишь усугубляют вселенскую скорбь. Сколько раз мне затем пришлось убедиться в полном бессилии, бесправии и ничтожности автора- сочинителя. Знать бы тогда всю эту причудливую издательско- людоедскую систему — ни-ни и сам бы шарахался от чистого бумажного листа как от прокаженного и детям заказал гнать от себя даже мысль и наивное желание стать литераторами. Но в ту пору прекрасную мне, желторотому сосунку, и дела не было до тех внутренних харизматических и полиграфическо-издательских процессов. И слава богу.
Нет, вы только представьте, что мне, как некогда скромному и робкому Акакию Акакиевичу Башмачкину, возжелавшему обзавестись шинелькой средней руки, дабы соответствовать таким же служилым согражданам, пожелалось вдруг оказаться в чине пусть не генеральском, но хотя бы на пути к нему. По всем иерархическим канонам следовало служить мне как медному котелку на побегушках лет так несколько при какой-нибудь ответственной конторе и набирать очки в счет собственной состоятельности для совершения важного шага и получения номерка-талона для вхождения в число претендентов литературно-сочинительской среды. Иначе опять же результат очевиден и предсказуем.
А что сделал ваш покорный слуга? Нарушая все мыслимые и немыслимые общественно-социальные и даже партикулярные правила, сунулся сломя голову туда, где его совсем не ждали. И что он мог услышать в ответ? Да все просто: вас тут не стояло. Это раз. Во-вторых, очередь к портным экстра-класса давным-давно занята, включая детей и внуков генеральских. И в-третьих, шить для вас шинельку вида невзрачного и достаточно занюханного, из моды давно вышедшую, вряд ли кто и пальчиком шевельнет,
И последнее, непременно следовало ждать вопроса с подковырочкой, вроде как без особой злобности: а к чему вам та шинелька сдалась, коль чина покамест никакого не имеете и неизвестно когда им обзаведетесь.
Могут и добавить: зачем же столько сил тратить своих, у занятого люда время драгоценное отнимать, когда им и без ваших дурацких приставаний суточного норматива не хватает для более нужных занятий вещами важными и ответственными. Тут серьезнейший романиус был явлен недавно человеком, чье имя и вслух говорить не каждый отважится, его давным-давно ждут-с (!) не где-нибудь, а наверху, не говоря о целом сонме официальных ценителей и критиков. А тут вы… со своим непонятно чем… прости Господи… как вас там… звать-величать… Нет, не ко времени… да и не к месту…
Но не будем углубляться в секреты и тонкости редакторской кухни, где наряду со своими фирменными блюдами и рецептами, выверенными и настроенными на определенный лад согласно утвержденному на самых верхах литературному меню, имеются лазейки для всякого рода своих авторов. А как иначе? В любом приличном заведении были, есть и будут избранные клиенты, своего рода вип-персоны, для которых всегда уготовлен лучший кусок издательского пирога, но нам о том знать совсем не обязательно.
И вот, после того, как читатель хоть самую малость проникся сложностью той конструкции, где мне вдруг возжелалось поселиться, пусть он скажет: ждал ли хоть кто-то появления моего повествования на сугубо непартийную тему о какой-то там даме, ведущей жизнь неправедную?! И о мужичке ей под стать, столь же неадекватном. Как образы их могли вписаться в стройную систему социалистических ценностей? Да никак! Не могли те герои участвовать в литературном хоре, единодушно славящем великое социалистическое отечество. И все тут!
И чем больше мне о том думалось, тем сильнее хотелось доказать, что тоже не лыком шит и могу, да еще как могу (!), сказать вслух все, что вызрело и выпучилось внутри меня пусть не признанного и далеко не гения, но имеющего право быть такой же спицей в литературной колеснице. И чем больше о том думалось, тем крепче становилась убежденность в собственной правоте и, черт побери, важности моей любви к той единственной и неподражаемой, ненаглядной Фабуле Фабуловне, с которой намеревался прожить весь остаток своей литературно-сочинительской жизни.
Продолжение повествовательной фабулы
Так на чем же мы остановились в моем многотрудном не успевшем пока развернуться повествовании? Ах да, я вышел от машинистки с долгожданными машинописными экземплярами своей первой в жизни «нетленки», и с ними следовало что-то сделать. Нет, выбросить их в ближайший мусорный бак мне и в голову не приходило. Или тем более сжечь тайком от сограждан, а потом, ухмыляясь, заявлять всю оставшуюся жизнь: «Вы и не представляете, какого шедевра лишилось человечество!!!» И все лишь благодаря предусмотрительности автора, не пожелавшего ввязываться в драчку с Голиафом Голиафовичем, встреча с которым не предвещала в перспективе ничего хорошего.
От меня требовалось всего лишь отправиться в ближайшее почтовое отделение, купить там конверты соответствующего размера, всунуть в них по экземпляру еще не утративших запах чутких женских рук набиравшей текст машинистки и… отправить по соответствующим адресам. Но кто бы мог указать мне свыше, по каким адресам следовало их рассылать. В этом и заключался весь нонсенс моего совершенно дурацкого положения. Что-то там сочинил, выплеснул на бумагу и… дело, казалось бы, за немногим. Отправить куда следует мой опус-опусный!
Но кроме выписанных в районной библиотеке адресов самых уважаемых «толстых журналов» ничего другого за душонкой моей отродясь не было. Не надо считать автора совсем уж наивным человеком, не понимающим, как обойдутся в тех уважаемых журналах с моими рукописями (читай выше размышления на этот счет). С тем же успехом можно было отправить их в Политбюро или Президиум чего-то там. А потом долго ждать ответа или курьера в белом халате из соответствующего заведения с дюжими санитарами при входе. К тому же от друзей и знакомых не раз приходилось слышать о печальной участи некоторых авторов, получивших за подобные выкрутасы пожизненную одиночную палату в одном из широко известных лечебных заведений.
Долго можно было бы изливать сомнения на этот счет, но распечатанные экземпляры неразделенной авторской любви к Фабуле Фабуловне так и рвались из моих рук в мир литературы, надеясь, будто бы там им заживется не в пример лучше и вольготнее, нежели в моем деревенском домике. И мне не оставалось ничего другого, как подчиниться их неукротимому желанию умчаться из родительского дома навстречу чему-то опасному и неизведанному. Я был им уже не нужен и скорее всего неинтересен. Мне показалось, рукописи даже начали слегка подрагивать и рваться, трепеща каждым листиком, желая как можно скорее очутиться на борту почтового лайнера, а не получится, проползти в промозглом отсеке багажного вагона до столичных широт и улечься на редакторский стол в надежде произвести на него должное впечатление. Видимо, им передались романтичные настроения их прародителя, забывшего о горькой участи несчастного Акакия Акакиевича, столь же пылко мечтающего найти свое место в этом загадочном мире. Но так хотелось верить, будто бы моя шинель будет не только сшита, но придется впору и никто не посмеет снять ее с моего плеча, решив ее судьбу по собственному выбору.
И тогда уже без колебаний переписал с бумажки на конверты известные мне адреса изданий, расходящихся в те времена чуть ли не миллионными тиражами, и покорно положил их перед почтовым служащим, которая, глазом не моргнув, обошлась с ними без особых церемоний и излишнего трепета. Она буднично и деловито обмазала их густым слоем силикатного клея, пришлепнув в нужных местах блеклого цвета марки, заклеймив, словно беглого каторжника, сургучовой блямбочкой на причинном месте, и швырнула в оцинкованный отсек, где труды мои вмиг скукожились, съежились от подобного небрежного к ним обращения. И замерли в ожидании дальнейшей своей судьбы, которая, судя по всему, не обещала быть легкой и сказочно-радостной.
Собравшись было уже покинуть почтовый закуток, обнаружил, что на руках у меня оставался еще один тот «слепой» экземпляр, который уважающий себя автор обычно кладет в самый дальний ящик своего рабочего стола, поскольку являть жуткую копию подобного качества не то что редактору, а даже знакомцу или недругу своему считается верхом неприличия. Но не было у меня ни рабочего стола, ни элементарных понятий об эстетических нормах взаимоотношений с редакционными структурами, а потому встрепенулась в голове шальная мысль заслать и этот экземпляр — не пропадать же добру — в редакцию одного регионального журнальчика, появившегося не так давно на свет божий в связи с перестроечными веяниями и имевшего при том явный перекос в сторону любовной лирики и литературного краеведения. И сам журнальчик каким-то непостижимым образом притаился на дне полупустого портфеля, поскольку первые рукописные экземпляры уже пустились в самостоятельное плавание по неизведанным маршрутам. А потому не составило особого труда прикупить еще один вместительный конверт из оберточной бумаги, в которую обычно в продовольственных магазинах заворачивали твердые от заморозки куски сливочного масла или иной аппетитный товар, и с легким колебанием опустить одиноко ощущавшего себя слепыша в раскрывшееся чрево конверта.
Уже выйдя на улицу, вдруг испытал неловкость от совершенного, представив, как ляжет на стол редактору скромного по столичным меркам журнала мой пузатенький конверт, будет вскрыт, и вывалится из него нечитаемая рукопись… И кому-то будет поручено прочесть ее, поскольку это есть прямая обязанность журнальных сотрудников, и этот человек брезгливо сморщится, взявши в руки слепой экземпляр совершенно неизвестного ему автора.
Поначалу меня обжег стыд за содеянное, но потом он вдруг исчез, вытесненный непонятно откуда взявшейся злостью на весь белый свет, пишущую братию и особо на работников различных журналов и издательств. Они там сидят себе в тепле, а не швыряют охапками дрова в печь для извлечения из нее очередной порции тепла. Не ходят в зимнюю стужу за водой на речку, проваливаясь по пояс в снег. И домой едут на общественном транспорте, а не на свирепо урчащих лесовозах. И с материальным достатком у них обстоит дело получше. Короче говоря, находятся они все почти что в привилегированном положении в сравнении с моим и потому пусть терпят такие вот хулиганские поступки, совершенные не по злому умыслу, а скорее от безысходности, мол, знай наших, мы и не такое отмочить можем. Почему-то вспомнился вдруг Иван-царевич, что взял в руки три стрелы и выпустил их наудачу в разные стороны в надежде на судьбу. А в результате обрел то, о чем и мечтал.
Так и моя повесть, именуемая в писательской среде «повестушкой», стала пробной стрелой, пущенной в надежде, что упадет она к ногам прекрасной царевны в редакторском обличье, которая, прочтя несколько листочков попавшего ей в руки сочинения, все поймет и обернется мудрой Марьей-искусницей. И выведет она меня в иной сказочный мир литературы, принеся в качестве приданого звание писателя. На иное я бы просто не согласился. А пока что следовало в который раз положиться на судьбу и Бога, без воли которого, как известно, не падает и волос с голов наших…
От диспозиции к композиции и до экспозиции
Вроде бы ничего не изменилось во мне самом и ходе всей жизни после отправки тех заветных стрел-конвертов. Как обычно, топил печь, шел за водой на речку, готовил что-то похожее на завтрак, одновременно обед и ужин, а потом садился к доставшемуся от прежних хозяев колченогому столу, сбитому из обструганных сосновых досок, и делал наброски очередных литературных сюжетов. При этом возникала, хотя не достаточно стройная, но во многом обдуманная диспозиция дальнейших литературных ходов и действий, исходившая от происходящих вокруг событий. Анализировать их по прошествии многих лет не только трудно, но и не имеет смысла, поскольку вряд ли кто сможет этим анализом воспользоваться.
А в то время сам ход моего деревенского бытия становился первым советчиком и подсказчиком и даже режиссером-постановщиком в авторском творчестве. Начиная от самой крестьянской избы, вырастившей и проводившей за свой щербатый порог несколько поколений незнакомой мне семьи и заканчивая облаками, временами проплывающими над одиноко стоящей деревенькой. Видимый и невидимый окружающий меня мир во всех своих проявлениях настраивал на размышления о сути бытия и месте человека, пишущего об этом мире. Каждая мелочь, происходящая в ту пору, влекла вслед за собой изменения в сюжете и композиции очередного повествования. И тем самым ощущалась связь со всеми живыми, неживыми и даже сказочными существами, с которыми вольно или невольно соприкасался. Порой вдруг начинал ощущать себя пробивающимся к свету побегом или листочком, ищущим и ловящим каждый солнечный лучик, моментально сворачивающимся от холодного дуновения северного ветерка. И становилось жутко, когда понимал, что могу прекратить свое существование в любой момент от чьего-то необдуманного вмешательства, проявления грубой физической силы, не говоря уже о природных катаклизмах. Любые внешние воздействия так или иначе сказывались на постепенно вызревающую при соприкосновении авторской мысли с бумагой сюжетную линию, именуемую композицией.
К чему это я? Да к тому, что все рождаемое нами есть проявление нашего жизненного уклада, из чего собственно и выстраивается сама жизнь, развивающаяся по определенной схеме, называемой чаще всего судьбой, то есть судом Божьим. А на всяком суде учитываются любая мелочь, поступок и даже неосуществленные желания, после чего и выносится приговор: «Мене, текел, упарсин», что в переводе значило: «Исчислено, взвешено, разделено». Только там было поделено царство царя Валтасара, а в нашем случае подлежали взвешиванию и делению мысли и деяния автора.
Не помню, сколько времени прошло со дня отправки конвертов с рукописью, хотя день тот и стал для меня точкой отсчета, своеобразной ступенью в будущую жизнь. Одни любят справлять проводы старого года, другие дни рождения или совместного проживания двух людей, давно потерявших интерес друг к другу. Так и мне следовало бы отмечать дату сдачи в почтовое окошечко распечатанной в нескольких экземплярах первой в жизни полноценной рукописи. Но, видит бог, забыл даже месяц, когда это неординарное событие произошло. Хорошо помню грязный снег, истоптанный сотнями ног у почтового отделения… Весеннюю капель, дружной россыпью стучавшую алмазными капельками по козырьку навеса при входе на почту… Помню даже запах разогретого сургуча, одаривавшего неповторимым ароматом каждого входящего… А число не помню! Почему, спросите вы. Честное благородное, не знаю! Понимаю, как оно важно, все понимаю, но ничем помочь не могу. Жизнь шла своим чередом, невзирая на даты, дни недели, названия месяца и года. И ваш покорный слуга несся вслед за ней, не запоминая дат. Так уж устроен, и ничего тут не поделаешь.
Следует сказать, что на конвертах с рукописью указал обратный адрес деревни, где имелось почтовое отделение, хотя и находилась она в нескольких километрах от места моего постоянного проживания. Сделал это вполне сознательно, чтоб никто из моих знакомых и близких не поинтересовался, что за письма шлют мне из центральных редакций. А в деревне, в сельской глуши вряд ли кто сможет задать подобный вопрос. Там у местного населения и своих забот хватает, и вмешиваться в чужие дела никому и в голову не придет. Пару раз со скучающим видом заглядывал в это самое почтовое отделение, разместившееся в добротном старинном доме, куда во времена оные приходили открытки с портретами императора, но писем на мое имя там не находил. И возвращался пешочком обратно в свою деревеньку, обдумывая по дороге превратности бытия человека, пробивающего себе путь в неизведанную среду. Мысли на этот счет были на удивление позитивные и вполне определенные, словно кто шептал мне в ухо: «Не переживай, все у тебя получится…» Именно так верил и знал, все у меня получится.
Дни шли за днями, и неопределенность моего положения стала потихоньку разрушать былую уверенность в благополучном исходе предпринятой авантюры. От тягостных размышлений спасали хлопоты по хозяйству и очарование пробуждающейся природы. Все же как отличается приход весны в деревне от того же самого процесса, но происходящего в городе! Стоило лишь выйти по какой-то причине на крыльцо, как сердце наполнялось неизведанной ранее радостью и от легкого шаловливого ветерка, оплывшего до минимальных размеров некогда величественного сугроба, смешных лужиц возле дома, цепочки собственных разляпистых следов от сапог на узкой тропинке, тянущейся возле заборов безлюдных пока что изб. От самого беглого взгляда на нехитрый деревенский пейзаж становилось не только радостно, но испытывал при том уверенность в свои силы и во все, за что брался. Не будет преувеличением, если скажу: внутри меня все пело на разные голоса и безумно хотелось жить, впитывать хмельной воздух и любить всех-всех на свете. Потому ожидание скрашивалось всем происходящим, и каждый прожитый день уходил незаметно, ведя следом другой еще более светлый и ярче прежнего раскрашенный цветом, название которому — надежда.
Давно заметил, все хорошие слова окрашены яркими сочными цветами, в то время как дурные или связанные с потерей чего-то важного имеют ядовитые оттенки, а то и совсем черны словно сажа из печной трубы. Самое интересное, для меня белый цвет заключает в себе пустоту или бесконечность. Его часто зовут цветом невинности, девственности. Все так. Любой из нас рано или поздно теряет невинность, переходя из мира мечтаний в реальный. Чистый лист бумаги не несет на себе ничего, зато покрытый знаками становится живым, интересным для окружающих.
Так и моя надежда каждый день приобретала различные оттенки: от бледно-молочного до пурпурно-желчного. И, как понимаю, цвет ее напрямую зависел от настроения того, кто нуждался в ней. Примерно на таком уровне обстоит дело с аурой, меняющейся в зависимости он настроения человека. Когда мне случалось придумать очередной интересный сюжет или образ, предать свой вымысел бумаге, а потом продолжить свою работу на следующий день, на второй, на третий, покуда не выходил законченный рассказ «ли нечто похожее, надежда на благополучный исход путешествующей повестушки сияла ярко-синим цветом. Но стоило пропустить несколько дней, посвятив их делам хозяйственным, и все происходящее виделось коричнево-серым и даже, как мне временами казалось, издавало неприятнейший запах. Иногда удавалось предсказать, как сложится следующий день, если получалось напрячь воображение и увидеть цвет того, что случится завтра. Но скажу откровенно, накануне особо памятного для меня утра цвета, являвшиеся мне, имели самый мирный и спокойный оттенок, не предвещая ничего необычного. И расшифровать все это можно по-разному. Но обо всем по порядку.
В то утро в мое окно кто-то робко постучал. Впервые за время пребывания в заповедной глуши ко мне кто-то заглянул. Небывалое дело! Кто бы это мог быть? Милиция? Заблудившийся путник? Или кто из объявившихся внезапно соседей, которые, впрочем, по неписаным деревенским законам никогда без экстренной причины не навещали друг друга, поясняя сей феномен довольно лаконично: «у нас так не принято». Дальше этого они до объяснений в мой адрес не снисходили.
Снедаемый любопытством натянул на себя какую ни попадя одежонку и выскочил на крыльцо. Там стояла пунцовая от смущения молодая девушка с настоящей почтальонской сумкой на плече и, как бы извиняясь за доставленное беспокойство, протянула мне два нестандартных конверта и лежащую сверху телеграмму. В тот момент меня почему-то мало заинтересовало содержание телеграммы, а вот конверты с цветными фирменными литерами на лицевой стороне смотрелись весьма внушительно и экстравагантно. Потому они и привлекли мое внимание, в то время как телеграмму попросту сунул в карман куртки. На вес оба конверта оказались легки, почти невесомы, но тем не менее буквально гипнотизировали своей индивидуальностью.
Скорее всего конвертный гипноз коснулся не только меня, но заставил и юную почтальоншу проделать неблизкий путь до моей деревеньки. Все так же смущаясь, она протянула мне несколько тонюсеньких невзрачных бумажек, на которых мне предстояло расписаться химическим карандашом, который она предварительно помуслила. На мое предложение войти внутрь выразительно затрясла головой, а, получив квитанции с моей росписью, тут же резво соскочила со ступенек и помчалась в обратном направлении едва ли не бегом по склизкой тропинке, умело лавируя меж луж, с утра пока еще затянутых тонким слоем ледка.
Проводил ее взглядом, отметив про себя бурый цвет местами заляпанной грязью куртки, и даже в голову не пришло соотнести этот часто присутствующий в местном пейзаже оттенок с содержимым полученных мной писем. Да и что бы это дало? Любое гадание тем и хорошо, что несет в себе ту самую надежду, всегда оставляя хоть малый запас на благоприятный исход из любой самой плачевной ситуации. А когда ты имеешь в своих вспотевших от волнения руках уже готовый факт, чем-то похожий на приговор, то, как говорится, поздно пить «Боржоми», коль на диагноз это уже никак не повлияет.
Войдя в дом, тут же вскрыл конверты и вчитался в текст первого письма. Оно было на бланке одного из самых популярных в то время журналов, и содержание его сводилось к тому, что опус мой редакцию не заинтересовал. Только и всего. Стоило ли огород городить и сидеть зиму безвылазно у черта на куличках, чтоб удостовериться в том, что каждому дураку известно: ты не из их круга! Если честно, то другого результата не ожидал, а потому не особо расстроился. Хотя… как сказать. Вряд ли найдется хоть один автор, кто встретит подобный отказ равнодушно. Наш брат сочинитель сродни известному гасконцу, вознамерившемуся стать мушкетером. Как он справился с той непростой задачей, общеизвестно — с помощью друзей и шпаги. Так и сейчас. Только вместо шпаги используется более убедительное оружие. Например, дорогие подношения. Без кровавого исхода и со стопроцентной гарантией. А жаль. Если бы традиции тех времен сохранились, боюсь, число редакторов быстрехонько оказалось бы сведено к нулю. Но, как известно, времена меняются, а человеческие эмоции и убеждения нет. И нужно уметь направлять их в нужное русло.
Второй листочек на бумаге более скромного качества развернул уже с печальным чувством предсказуемости результата. Ждал столь же лаконичный отказ и приготовился столь же достойно и по-мужски воспринять его.
Однако… Не может быть… мою повесть редактор, чью фамилию из-за неразборчивого почерка так и не мог разобрать, вроде как одобрил. И даже… даже предложил поместить ее на страницах очередного регионального альманаха! Ура! Свершилось! Но, вчитавшись дальше, понял, мое бравое настроение изрядно подпортила следующая фраза с требованием сократить мое детище примерно вдвое.
Вот тут я по-настоящему возмутился. Как можно укоротить мой (мой!) труд, на сочинение которого было потрачено столько сил, не говоря о времени, душевных затратах и прочего, прочего. Это то же самое, что отрезать половину живописной картины, выставленной на суд зрителей, или отчекрыжить половинку от мраморной скульптуры. Они там что, совсем головку потеряли от успехов регионального плана?! «Так не поступают приличные люди!!!» — хотелось заорать мне во все горло. Но что толку? Кто это услышит и посочувствует?
Да и вопрошать из сельского дома сидящего в своем кабинете за несколько сот километров редактора было, по крайней мере, несерьезно. А со стороны могло и вовсе показаться приступом истерии. Потому в сердцах отшвырнул редакторскую цидульку в самый темный угол моей лачуги, но, одумавшись, мигом нашел послание и на сей раз бережно положил на стол, которому как никому было известно, сколько трудочасов провел в согбенном виде, покрывая чистые листы своими закорючками. Стол выразил свое сочувствие в понимающем скрипе, после того как одной рукой оперся на столешницу, прикидывая, стоит ли браться за кастрацию милой сердцу повестушки. Но иного варианта никто не предложил, а ждать положительного ответа из остальных журналов дело и вовсе бесперспективное. Так что, как говаривал один мой знакомый доктор, резать, батенька, и только резать. И уже снял с полки рукописный черновик своего опуса, как вдруг вспомнил о телеграмме, что впопыхах сунул в карман куртки. Вынул ее, раскрыл и несколько раз прочел коротенький текст. Родственники извещали, что бабушка очень плоха и врачи беспокоятся, доживет ли она до следующего утра. Вот те на… Занятый своими литературными героями совсем забыл о близком человеке. И нет мне за это прощения. Не помню как собрался и кинулся на дорогу, отмахал скорым шагом, пока меня не подобрал очередной лесовоз с традиционным грузом смолистых бревен. Так и состоялся мой въезд в город, но не на осляти, а на вездеходе военного образца. При этом вполне определенно понимал, моя жизнь тоже круто изменится. И пусть не принесу людям новое учение, но… А что скрывается за этим «но», ответить даже сам себе не мог. Но верил — меня ждут крутые изменения в самом скором времени, а потому пришло время воспринимать все вокруг происходящее по-новому и верить, что дальше будет жизнь столь же радостная и насыщенная. Именно вера не в свои собственные силы, а в мир, тебя окружающий, давала возможность не просто жить, а жить с ежедневной радостью без оглядки и сожаления.
Фабула переходная и потому печальная
Меня всегда удивлял православный праздник Успения. Непонятно, почему вдруг смерть Богородицы должна восприниматься как праздник. Лишь много позже дошла суть этого феномена. Не буду воспроизводить ее на бумаге, думается, каждый ответит на этот вопрос самостоятельно в зависимости от своего отношения к смерти вообще и к жизни в частности. Лично мое восприятие смерти изначально вряд ли отличалось от общепринятого. То есть уход любого живого существа воспринимался как бесценная потеря. Все так. Но при этом крепко придавленные эгоистическим флером восприятия всего вокруг нас происходящего мы, как правило, забываем о виновнике своей грусти и печали. Иначе говоря, о безвременно покинувшем нас человеке. Совершенно не интересуемся, как он сам к тому относится. Быть может, он безуспешно только об одном и мечтает — как бы побыстрей сбежать от надоевших ему сожителей в мир иной, и воспринимает смерть как величайшее благо. Все опять лее зависит от внутренних установок того индивидуума, а сами установки — от его воспитания. Не вдаваясь в подробности, скажу, мусульмане, буддисты и христиане совершенно неоднозначно относятся к смерти. Выходит, все дело в вере. А вера закладывается в нас чаще всего с детства, в крайнем случае с юности. Вот там-то и надо искать ключик к человеческому восприятию как жизни, так и смерти.
Коль мы заговорили на эту довольно интимную тему, то, как понимаю, тут никак не избежать и личных откровений. То есть придется хоть вкратце рассказать, кем была для меня моя бабушка. Рожденная в канун века двадцатого, воспитание от своих родителей получила она в традициях века уходящего, то есть девятнадцатого. Отсюда и ее несколько нелепое по отношению к дням сегодняшним восприятие иного, противного ее естеству мира. Имея предков по материнской линии из выслужившихся провинциальных дворян, то есть получивших свое дворянство за служебное рвение и, как тогда писали «непорочную службу», и шутки ради никогда не причисляла себя к числу российской элиты. Но из числа многих наших знакомых ее выделяло некое благородство не только в осанке и манерах, но сверх того ощущалась чистота нравственная, редкое в наши дни всепрощение и неподдельная доброта, каким-то непонятным образом уживающаяся в ней с порой чрезмерной строгостью и самопожертвованием во имя ближнего.
С другой стороны, мне до сих пор непонятно, за что судьба уготовила именно ей череду едва ли не библейских испытаний. Среди них были многолетние поездки по Ямальской тундре вслед за мужем, возглавлявшим геодезические экспедиции; затем долгое ожидание его с фронта, а потом из лагеря, куда он попал, как и большинство сограждан, по известной антинародной статье. И наконец, ранний уход из жизни всех мужчин нашей семьи, когда мне, подростку, пришлось оставаться за старшего. Но при этом она осталась неисправимой оптимисткой; критически, но не более того, воспринимала все исходящие сверху решения крестьянско-рабочей партии, однако служила, именно служила, а не работала в должности учительницы русского языка и твердо верила в свое предназначение, обладая столь редким в наши дни качеством — любить и уважать своих учеников.
Все последние годы своей жизни она пыталась поровну делить это чувство меж нами, внуками, оставшимися под ее духовной опекой, несмотря на неоднократные протесты нашей мамы, женщины, достаточно суровой и решительной. Между двумя женщинами, живущими под одной крышей, почти всегда устанавливаются довольно непростые отношения, и еще в детские годы мне пришлось осознать, насколько хрупок семейный мир при отсутствии в нем мужчины. Женская бескомпромиссность тех времен как следствие мрачной социалистической эпохи, а может, наличие довольно схожих характеров делало их во многом схожими, но в то же время отличными в житейских мелочах и привычках, отношении к нам, детям. Не вдаваясь в подробности, скажу, что меня, как старшего внука, бабушка несколько выделяла и, что называется, вела по жизни, насколько у нее хватало сил до последних своих дней.
По сути дела, она была единственным на свете человеком, которому я был по-настоящему дорог. И сейчас, даже будучи при смерти, она испытывала неловкость тем, что доставляла ряд неудобств своей неподвижностью, воспринимая хлопоты вокруг нее как проявление ненужного внимания и заботы. Она и этот мир покидала неспешно, как прожила все эти долгие годы, даже как бы степенно, без излишней суеты, зная, что выполнила все или почти все предназначенное ей свыше. Нет более грустного зрелища, чем осознавая собственную беспомощность, наблюдать за угасанием до боли любимого тобой человека. И хотя четко понимаешь естественность и неизбежность происходящего, когда, рассуждая логически, смерть должна принести избавление от забот и страданий, но при этом вряд ли кто из нас оказывается готов к расставанию с любимым человеком, которого все близкие обожали, боготворили и не представляли себе, как смогут остаться без ежедневного с ним общения. Тем более все мы поголовно не готовы к своей собственной смерти, сколько бы ни думали о ней.
Что скрывать, и я оказался в числе многих, не сумевших найти в себе силы достойно встретить прощание со скорым уходом любимой бабушки. Мало того, порой мне даже хотелось, чтоб оно произошло как можно скорее, тем самым избавив ее от лишних мучений, стыда, унижения, испытываемого ей из-за собственной беспомощности. Тем более не верилось в чудо выздоровления, сколько бы ни говорили о нем сердобольные соседи и невесть откуда объявившиеся знакомые доброхоты, поскольку она сама хотела скорейшего конца и сколь ни тяжело, но я вынужден был смириться с этим последним ее желанием.
Файл-фабула второй, опять жe грустный
Человек, будучи полон сил и жизненных устремлений, эгоистичен по природе своей, а потому уверен, будто бы способен в корне изменить не только ту или иную ситуацию, но и поменять законы природы, были бы на то возможности и средства… И он слепо верит в исполнение едва ли не всех своих желаний, забывая, а чаще всего и не думая о том, что исполненные желания могут впоследствии обернуться против него самого. Не загадывай невыполнимое, ибо оно противно воле Божией, сказал кто-то из мудрецов.
Неоднократно приходилось мне наблюдать, как близкие или малознакомые мне люди, у кого на пороге вдруг возникал в неурочный час призрак смерти, буквально менялись на глазах, становясь абсолютно непохожими на себя прежних. С ними происходило что-то непонятное и жутко-неописуемое, что трудно передать словами, а тем более связно описать на бумаге. В них вдруг пробуждалось раздражение, легко переходящее в злость, граничащую с безумием. Злость не на самих себя, оказавшихся не в состоянии помочь ему чем-то, а на того, кто готовился на их глазах перейти в мир иной и доживал на земле свои последние минуты. Они привыкли, что он, столько лет проживший рядом, легко мог решить их многочисленные проблемы, оградить от неприятностей, подбодрить добрым словом, взять на себя часть забот. А теперь… они оставались без его помощи и заступничества, что никак не желали принимать. А потому всеми силами пытались отодвинуть смерть хоть на день, на час, на мгновение, словно эта малость могла что-то исправить, решить раз и навсегда что-то важное и неотвратимое. Получалось, будто бы именно умирающий виноват во всех грозящих им бедах, и если бы он захотел, то прожил бы еще сколько-то лет, неся им радость и умиротворение.
Если поначалу сердобольная родня обращалась к страдальцу голосами вкрадчивыми, почти елейными, с лаской и придыханием, пытаясь уговорами отогнать несчастье, то вскоре тон окружающих становился сочувственно-укоризненным, переходящим во вздохи, аханья, заклинания, мол, да как же такое могло случиться и за что на них обрушилась кара Господня…
А уж потом, значительно позднее, когда смерть все решительнее начинала сковывать движения и даже мысли своего избранника и дыхание его становилось сиплым и ему все труднее было противостоять надвигающейся темноте, любой начинал понимать, что дни несчастного сочтены и лучше ему уже вряд ли станет. И тогда скопившаяся среди близких ему людей злоба то Ли на смерть, то ли необратимость происходящего выплескивалась разом наружу, грозя затопить все вокруг. Не смея обвинить в случившемся себя, они находили единственного виновника — умирающего!
Почему? Не знаю. Может, так они злились не на него, а на явившуюся смерть, пытаясь злобой своей, а иногда и руганью отпугнуть ее? Так поступают, насколько мне известно, шаманы, прогоняющие духов завываниями и бешеной пляской. И нередки случаи, когда давно смирившийся с собственной участью человек принимался успокаивать родных и близких, тратя на то последние силы.
И я, вероятно, мало чем отличался от тех людей, что не верили в смерть, не желали отпускать близкого им человека из своего круга. Мне, как и прочим, хотелось верить если не в чудо, то хотя бы пусть в краткое, но продление жизни самого дорогого и близкого мне человека, чтоб еще раз увидеть лучистую бабушкину улыбку, ощутить на своей руке ее легкое поглаживание морщинистой натруженной ладони. Но в глазах навещающих ее время от времени врачей читался раз за разом холодный, безжалостный, не оставляющий надежды приговор. И ни один из ученых эскулапов, видавших сотни, а может, и тысячи подобных смертей, хотя бы из чувства сострадания не произнес, не дал и намека на что-то утешительное и обнадеживающее. Каждый из них, словно передавая эстафету смерти, чуть опустив голову, не глядя мне в глаза, обычно разводил руками или же сухо пожимал плечами, что на их эскулаповом языке означало: «Сами все видите и понимаете… Крепитесь…»
Но почему все мы не хотим принимать со смирением уход близкого человека? Что мешает сделать это, когда уже ничто не зависит от нас лично в этом таинственном процессе. Хотя понимаем, смерть, как дождь, приходит на землю, чтоб очистить ее от всего ненужного, отжившего, ветхого. Но вряд ли когда человек смирится до конца со смертью, понимая при том, спорить с ней бессмысленно и неразумно, и рано или поздно душа наша расстанется с бренным телом и устремится в иной мир независимо от нашей воли и желания.
И здесь мне хотелось бы призвать читателя вспомнить некоторые прописные истины, известные практически каждому из нас, и попытаться понять, осмыслить, что происходит с той частью тела, которую мы называем душой. Зачем она нам дается и куда потом (после смерти) отправляется. Может быть, правы те, кто верит в инкарнацию? Или же душа каждого человека индивидуальна и не может принадлежать кому-то другому? Прошу принять мои рассуждения не слишком строго, но, надеюсь, они помогут более основательно подойти к некоторым ключевым моментам моего повествования и даже отчасти объяснят причины его написания.
Рассуждение первое. О сути бытия и устройстве человека
«И очисти меня от всякой скверны…»
Именно уход бабушки из жизни вывел меня на рассуждения о душе и ее предназначении. Никак не хотелось смириться, что человек, столько лет проживший рядом с тобой, вдруг навсегда исчез из этого мира и уже никогда не отзовется на твой голос, никак не отреагирует на происходящее. Будь мы хоть тысячу раз материалисты, но никогда не согласимся, что живое существо всего лишь материально и бездуховно. Это же не часть обстановки, которую можно просто вынести из дома, поменяв на новую. Что-то должно остаться от него не только в памяти, но гораздо глубже, внутри нас самих, где вмещаются не только слова, образы и чувства, а что-то еще более важное и значимое. В конце концов, с уходом близкого человека все мы так или иначе меняемся, становимся другими. Но каким образом это происходит? Каков механизм взаимодействия между мертвыми и живыми? Ведь он, несомненно, должен быть, иначе весь этот мир давно бы рухнул и исчез навсегда.
Для начала хотелось бы сделать одну оговорку: мы не будем в своих рассуждениях пользоваться религиозными категориями, поскольку там большинство положений принимаются на веру. Если мы отправимся по такому пути, то рано или поздно окажемся у закрытой наглухо двери, куда непосвященным вход запрещен. Потому пусть вопросы веры останутся сугубо индивидуальны и даже в чем-то интимны для каждого, а наши рассуждения будут строиться на несколько иной основе.
Начнем с того, как толковалось в старину такое понятие, как «душа». Владимир Даль душой называет: «бессмертное духовное существо, одаренное разумом и волею; в общем значении человек, с духом и телом; в более тесном: человек без плоти, бестелесный, по смерти своей». Человек без плоти!!! Вы только вдумайтесь и представьте себе человека без плоти! Не знаю как у вас, а у меня представить нечто подобное, каюсь, просто не получается.
Пойдем в наших рассуждениях дальше: выходит, это самое существо без плоти, но все одно — человек — волен и способен жить независимо от телесной оболочки? А значит, совершать какие-то там поступки и все прочее. Или же он (она? — душа) предназначен для чего-то другого? Скорее всего она незримо руководит нашими поступками и никак иначе. К примеру, душа просит радости, праздника; или — моя душа запела… И именно от ее желания (?), расположения (?), а может, от явлений, совершенно нам неизвестных, зависят такие наши качества, как совесть, жалость, доброта, те понятия, что обычно относят к морально-этической категории.
Вряд ли когда-то мы сможем описать физические свойства души и заявить с уверенностью — это пузырек воздуха или мельчайшая частица наподобие молекулы или атома, а может, нечто парообразное. Зато мы вправе предположить что в ней вмещается. На наш взгляд, главная составляющая и основа души — человеческая совесть. Потерять совесть — примерно то же самое, что потерять душу. Для верности вновь обратимся к толкованию этого слова.
Так вот, Даль дает довольно мудреное определение на этот счет: «Совесть есть нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; тайник души (именно так! — Авт.), в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине».
Получается, совесть есть некий путеводитель, указующий компас, оценочная шкала или нечто подобное, без чего человеку прожить достойно и честно просто немыслимо. Скажу больше: при отсутствии в людях этого душевного качества вряд ли было возможно само существование человечества на земле. Догадайтесь сами почему.
А еще душа служит неким фильтром, отделяющим плевелы от зерен. Этот душевный фильтр является индикатором, распознающим, вред или пользу несет нам окружающий мир или отдельно взятый человек. Согласитесь, когда вы собираетесь совершить что-то нехорошее, противозаконное, то помимо воли вдруг внутри раздается некий голос, как бы предостерегающий не делать это. Спрашивается, всегда ли мы воспринимаем его предупреждение и как долго он будет звучать, если раз за разом станем поступать вопреки тем предостережениям.
Собственно говоря, откуда она берется душа наша? Вручается при рождении? Верно, не на секонд-хенд приобретаем (самое время вспомнить об упомянутой выше реинкарнации), а получаем в придачу с прочими необходимыми для нормального существования качествами: обонянием, осязанием, речью, зрением, слухом и другими принадлежностями, необходимыми для нормальной жизнедеятельности человека. И живет она с нами вечно и даже после нас, оставаясь некой бренностью в вечном мировом хаосе. Так, по крайней мере, принято считать.
К тому же душа существует как бы независимо от всех жизненных эксцессов и катаклизмов, происходящих с телом: она не стареет, не приемлет греха, она бессмертна и незыблема. Ей чужда комфортность, карьеризм и совершенство индивидуума в житейском плане. Она есть величина постоянная (constanta), а потому не подвержена влиянию извне.
Другое весьма интересное ее свойство: душа напрямую связана с иным миром, где человек не властен и не может диктовать свои условия. «Тот мир» человеку недоступен и, чтоб найти в него дорогу, всем нам предписано прежде пройти земной путь, претерпеть различные испытания, вплоть до грехопадения и раскаяния в содеянном. Как спортсмен готовит себя к соревнованиям, день за днем тренируя мышцы тела, точно так же мы должны тренировать и готовить для будущего свою душу.
Но в то же время она может быть низвергнута до полного грехопадения, а может и взлететь при обретении ее хозяином, к примеру, святости. Предполагается, что душа наша способна покидать телесную оболочку, воспарить, подобно перегретому пару, когда ему передается определенное количество энергии, то есть она может путешествовать, покидать тело и тому подобное. Как понимаю, механически или посредством химический веществ воздействовать на нее бесполезно. Там следует применять иные методы, исключительно духовные или моральные. Назовите их как вам угодно по своему усмотрению.
Выходит, душа наша запрограммирована на выполнение некой работы и ведет нас, словно лоцман, указывая нужный фарватер, направляет в определенное русло, чтоб мы смогли безопасно доплыть до конечной точки своего маршрута. И, как ни странно, этот пункт назначения так или иначе заканчивается смертью!
Но все же, что есть душа в нашем сегодняшнем восприятии этой тонкой материи? В связи с этим напрашивается сравнение душевного устройства человека с технологией современной компьютерной техники.
Совесть вполне можно сравнить с некой программой, заложенной производителем или хозяином в персональный компьютер. Да, да — именно программой, ни более и ни менее. Типа там Windows или что иное. Явно лицензионной. Автор и создатель ее нам хорошо известен. Это Он.
Безусловно, программу можно взломать, переустановить, но что из этого получится — только Ему одному известно. Вполне возможно, что этот тайник души (совесть) запрограммирован на саморазрушение и полнейшее уничтожение человека, начни он совершать что-то из рук вон дрянное и пакостное. Но в ней как в каждой программе могут быть сбои и иные неувязки. Одним словом, нормальная модель программирования, к тому же имеющая солидный срок давности. Вон сколько тысячелетий уже работает, несмотря на перегрузки и попытки разных там хакеров поломать ее. Вспомним приснопамятные идеи коммунизма, когда шла массовая переустановка всех и вся под иные параметры. Чем это могло закончиться? Совершенно верно — всемирной катастрофой. Не сразу, но вирус-комуникус был нейтрализован и удален и все вроде как пошло дальше по накатанным рельсам.
Нет, без души, совести и прочей моральной атрибутики человек и человеком выглядеть не будет! Получится этакий манкурт или там зомби с внешними признаками как у нормального homo sapiens, но что-то главное утерявший и продолжающий жить подле нас.
Смею думать, именно бабушкина любовь оградила меня от многих социально общественных вирусов, помогла найти лазейку в железобетонной стене коммунистических запретов, вывела на едва заметную тропинку, зовущуюся, простите за смелость, творчеством. А творчество возможно в любом деле: хоть дом строй, хоть картину пиши, но вкладывай в дело собственную душу и по возможности — любовь.
В то же время очень хотелось бы разобраться в механизме воздействия этих вирусов на наше сознание, но боюсь, не получится. Слишком сложна тема и сам предмет исследования. Однако чуть позже предприму еще одну робкую попытку заглянуть в тот самый сундучок, где сокрыт диск — носитель поредения человека, именуемый совестью.
Утраты и обретения
Если читатель еще не запутался окончательно в моем повествовании, продолжим…
После получения телеграммы поспешил в город и успел добраться до родного дома без особых приключений, если не считать того, что везущий меня лесовоз несколько раз проваливался в огромные ямы, там и сям встречающиеся на давно неремонтируемой дороге. Но водитель был опытный и со второй, а то и третьей попытки умудрялся выбираться из них и упорно ехал дальше.
Город, как обычно, встретил меня неприветливо расквашенными дорогами, пустыми полками в магазинах. И лишь группа людей непонятного возраста с устойчивыми политическими взглядами на жизнь о чем-то митинговала с небольшими плакатиками в руках у здания городской администрации. Судя по всему, назревала очередная смена власти, чему кто-то был ужасно рад, а другие, наоборот, предостерегали и никак не соглашались сменить свои ориентиры, вспоминая добрым словом прожитые ими годы.
Но мне было как-то не до политических игр и не хотелось всерьез воспринимать происходящее, резонно полагая, что от рядового члена сообщества вряд ли что зависит, а становиться самовыдвиженцем и участвовать в борьбе за теплое местечко, произнося какие-то там лозунги, давая смехотворные обещания, уж и вовсе негоже.
Бабушку успел застать еще в памяти, но она уже стояла на пороге иного мира и, как мне показалось, ждала именно моего появления, чтоб попрощаться и отбыть в дальнюю дорогу. Не стану описывать все происходящее, оно и без меня многократно описано различными авторами с той или иной долей таланта. Скажу лишь, что ушла бабушка тихо и незаметно. Так же как и жила. Не желая навредить кому-то или доставить лишние хлопоты. И в этом главная грань гениальности, которую может достичь каждый из нас, если ему дано это свыше. Будто птица, много лет жившая у тебя в доме, выпорхнула через незакрытую форточку, улетела в мир, где ее давно поджидали милые ее сердцу души некогда близких ей людей.
И тогда я по-настоящему ощутил, что значит лишиться близкого тебе человека, находящегося всегда, всю мою жизнь рядом со мной. Даже когда географически находилась за тысячу километров от своего обожаемого внука. И знала обо всем, что со мной происходит. Она произвела меня на свет повторно. Уже после первого моего физического рождения. Такое редко, но случается. Благодаря любви, что может родить нового человека. Иногда — многократно. Любовь может защитить, предупредить и изменить того, кого любишь безоглядно, невзирая ни на что, не думая, достоин ли он твоей любви. Просто любить, как любишь жизнь, землю, и быть от того безмерно счастливым.
Без любви рождается не человек, а лишь его телесная оболочка. В годы моего детства Бог был запрещен партийными циркулярами и его нам заменили близкие нам люди, если могли взвалить на себя бремя этой невыносимо тяжкой ноши. Именно они учили нас добру, заслоняли от невзгод, и к ним возносили мы свои неумелые молитвы, надеясь лишь на их помощь и участие. А когда они уходили в иной мир, то оставляли тихий огонек любви. Так рожденный на Пасху иерусалимский огонь зажигает миллионы лампадок подле русских икон и согревает души верящих в чудо людей. А его легко может задуть любой сквозняк, исходящий из холодной очерствевшей души того, кто не верит в любовь и сам любить не умеет, хоть и пыжится, делает вид, будто бы готов уберечь тебя и весь мир от бед и несчастий. А приблизится к небесному огню любви — и тот гаснет. Не каждому дано верить в чудо любви и приносить себя в жертву тому горению. Хотя, на мой взгляд, именно русский человек более других расположен к вере в любовь и Чудо, которым она, по сути дела, является. А потеряв в веру в любовь, долго не живет, поскольку не может вынести испытаний, ниспосланных ему.
Незаметная смерть бабушки, предсказуемая и подготовленная всей ее жизнью, никак не должна была внешне сказаться на мне. Именно внешне. Но изнутри надломилось что-то невидимое, рассыпалась некая конструкция, поддерживающая мой мир. Так если бы из-под трех слонов, на которых держится земная твердь, уплыл кит и те слоны ушли под воду. Так и я в который раз ощутил себя тонущим.
Но именно любовь бабушки, переданная как карта зарытого где-то сокровища, помогла выплыть, выжить мне в ту неимоверно трудную весну. Каждый уходящий от нас что-то оставляет своим детям, потомкам: одни — кровную месть, иные — деньги, другие — материальные ценности, а бабушка завещала мне свою любовь, зная, что нет на свете большего богатства, нежели доброта, радость жизни и — работа. Неужели только в занудной ежедневной работе способны мы обрести кратковременное счастье? И так до последнего издыхания предписано нам добывать хлеб насущный… В том ли кроется блаженство бытия? Ой не знаю… Но иной путь мне тоже неизвестен…
Оставаться в городе после похорон не хотелось. Действительно, человек, задумавший создать что-то свое, становится отличным от людей, занятых обычными суетными делами. Эта самая бацилла сочинительства оказалась сравнимой с неистовством. Единственное, что заставил себя сделать, позвонить в редакцию регионального журнала, где пообещали напечатать мою повесть, и поинтересовался сроками. Как и ожидал, сроки оказались очень и очень ограниченными. Прикинул, смогу ли успеть сократить до минимума свое незабвенное детище, получалось, что если работать в день по двенадцать часов без перерыва, то вполне успею.
…После моего долгого отсутствия деревенский домик оказался отсыревшим, как у нас говорят, воглый и явно не ждавший столь скорого возвращения хозяина, а потому пустивший на постой мышей- квартирантов, успевших свить во всех углах гнезда и заняться самым нужным и ответственным в весеннюю пору делом — выведением потомства. Мое появление их заметно встревожило, но не настолько, чтоб броситься искать иное жилье для своего мышиного быта, и они лишь освободили для меня кровать, тумбочку, где некогда хранились съестные хозяйские припасы, а теперь там и сям уныло и тускло отсвечивал рассыпанный бекасиной дробью помет, свидетельствовавший о немалом мышином старании по уничтожению всего, что можно было употребить в пищу. Нетронутой осталась лишь пачка закристаллизованной поваренной соли, которой они по какой-то причине побрезговали.
Затевать войну с мышиными полчищами счел ниже своего достоинства, решив, мол, сам виноват, бросив жилье без присмотра. Провел небольшую приборку и смел облезлым веником-голиком наиболее наглые следы пиршества серых квартирантов. Затем принялся топить печь, которая, лишенная хозяйского, внимания и регулярной чистки, никак не желала разгораться, нещадно дымила и выжила меня почти на улицу, пока дым не начал исправно проходить через трубу, а в самом доме становилось час от часа теплее и уютнее. Возможно, и мышам-квартирантам дымовая атака пришлась не очень по душе, поскольку они тут же куда-то исчезли, и лишь иногда ночью под полом слышалось их осторожное шуршание.
Одним словом, свои законные права на избушку мне без особого труда удалось отстоять и лишний раз осознать, что не только свято место, но любая иная пригодная для жилья площадь пуста не бывает. Так, наверное, и в литературе. Не займешь ты — появится собрат по перу, который вряд ли согласится уступить свою тему, а тем более кресло какому-то там чужаку. И уж коль назвался ты мастером или там хозяином, то и будь им, а не ищи счастья на стороне, каким бы сладким оно тебе ни казалось.
С этими не очень-то праведными мыслями опустился на табурет, пробежался пальцами по отливающим перламутром клавишам.
Машинка послушно воспроизвела все, что от нее требовали. Я возликовал! Вот она радость бытия, когда ты можешь исполнить ВСЕ, что только захочешь!!! Но… не учел самой малости: испытаний, через которые необходимо пройти, чтоб добиться желаемого. А испытания мои еще даже и не начинались.
О пользе и вреде сочинительства
Следующим этапом самостийного вхождения в сочинительство стала неожиданная разработка сюжетов, связанных с местными преданиями, коих, если внимательно поспрошать деревенских старожилов, пруд пруди в каждой деревеньке. Мне еще в детстве пришлось наслушаться всяких там страшных историй, именуемых быличками или сказаниями. Кстати говоря, их содержание и отдельные выражения не очень-то подходили для воспроизведения в присутствии несовершеннолетних, но кто когда в наших палестинах обращал внимание на такой пустяк, как неустойчивая детская психика. Может, именно поэтому и запали они в память, что ничего подобного ни в одной из прочитанных ранее да и гораздо позднее книг даже близко не встречал. Потом уже в сознательном возрасте, беседуй с деревенским людом, узнал новые душещипательные истории о тех или иных сказочных персонажах, преспокойненько обитающих в наших краях. Со временем подобных историй накопилось прилично, и по моим прикидкам должно было хватить на составление небольшого сборника. Дело за малым: предать те сюжеты бумаге.
Хотя путь от замысла до преобразования его в рукописный или печатный текст достаточно непрост, но, как говорится, лиха беда начало. Стоит исписать один листочек, а за ним другой, как дело сдвинется с мертвой точки и рукопись день за днем станет расти, как опара в тепле. Главное, чтоб не иссякло авторское желание сочинять, писать и во что бы то ни стало довести свой замысел до конечного результата. А во мне в ту пору желание к сочинительству давало себя знать с огромной силой, словно внутри бесперебойно работал мощнейший атомный реактор. А желание работать есть качество для сочинителя самое-самое наиважнейшее. Без него никуда…
Естественно, эту склонность к бумагомарательству можно назвать всем и каждому известным уничижительным словом «графомания». Однако позвольте. Если быть точным в переводе и даже чуть-чуть буквоедом, то графоманами следует считать людей, имеющих страсть к письменной деятельности. А вам приходилось встречать профессионального литератора или журналиста, который бы не любил писать? Тогда почему в русском языке само слово «графомания» стало вдруг ругательно-презрительным и воспринимается чуть ли не как диагноз неизлечимой болезни? Скорее всего, за этим скрывается нелюбовь той половины человечества, которая сама писать не любит и не умеет. С давних пор человечество поделилось не только на пешеходов и автолюбителей, но еще раньше — на людей, пишущих и… считающих этот труд никчемным.
Хорошо, что пока никто не подал идею лечить от сочинительства, примерно как от алкоголизма. Но это пока. Когда писателей на белом свете расплодится превеликое множество и станет больше, чем читателей, наверняка какие-нибудь там иммунологи, узреют очередную неизвестную ранее науке «бациллу сочинительства». И тогда государство получит право вводить антисочинительскую сыворотку всем, кто в своей жизни написал больше одной странички обычного текста. А то и вовсе узаконят повсеместные прививки детям в возрасте до трех лет. Примерно как от гриппа и оспы. Думаю, подобное не за горами…
Да плевать! Называйте как хотите тягу к сочинительству. Пристрастие посвящать свой досуг, а иногда и всю жизнь передаче собственных мыслей и чаяний через слова, образы, рифмы для последующего прочтения твоих текстов всеми желающими было, есть и, дай бог, всегда будет присутствовать пока существует людское сообщество.
Сойдемся на том, что этот вирус понуждает его обладателя вести жизнь, несколько отличную от иных людей. Хотя внешне сочинитель ничем не отличается от остальных людей, но сознание его и образ мыслей устроены совершенно иначе. Он в отличие от многих умеет не только видеть незаметное для других глаз, но и улавливать, выносить из самого пустого и никчемного разговора нечто рациональное, преобразуя его затем в сверкающий всеми гранями кристалл, ранее в природе не существующий. И такое умение не только поражает многих, но и вызывает недоверие — как же так обычный человек, незаметно живущий столько лет рядом с нами, и вдруг создал что-то немыслимо-прекрасное?!
И еще один вопрос назревает в свете анализа пристрастия к сочинительству. А не преступает ли человек творящий завещанные нам свыше законы?! Согласитесь, очень сложный вопрос. Ни в заповедях Моисея, ни в уложениях Христа ничего не говорится о создании людьми своего собственного мира, населенного нереальными героями.
Да там вообще нет ни слова о работе какой бы то ни было! Радуйтесь и веселитесь! — вот чем заканчивается Нагорная проповедь. Но это и есть подсказка для решения моего сакраментального вопроса! Разве творящий не радуется, когда созданный им образ или даже удачно написанная строка дает ему право осознавать себя пусть не творцом, но лицом исключительным, обособленным от прочих, а потому, сами понимаете, не таким, как все! Как известно, разрешено все, что не запрещено. И нет такого закона, который запрещал бы сочинять, рождать новые образы и героев. Радуйтесь и веселитесь — и все будет чудесно!
А в моем сочинительском мозгу той весной родились образы очень и очень веселых героев, существ нереальных, которые, несмотря на то, что они вроде бы как не существуют и многие из нас, людей, даже в них не верят, но они есть и живут рядом с нами! Их просто не может не быть, коль народ говорит о них, рассказывает чаще всего шепотом своим детям, предостерегает от встречи с ними. И наделены те герои разными там особенностями, по поводу чего существует поговорка- предостережение: «Не буди лихо, пока лежит тихо».
Мне бы вспомнить тогда о той поговорке, — не трогать тех лихих героев, не вызывать их к появлению подле меня. Ан нет, взыграли неведомые тайные силы, ограничиваемые и опекаемые столетиями разумным предвидением предков, знавших жизнь в тысячу крат лучше и глубже, а потому запретивших будить те самые силы. Не послушался их предостережения, не внял запретам, посчитав, будто они для кого-то другого писаны и… со всей страстью отдался воспроизведению скопившихся в памяти сюжетов на бумаге. Возможно, если сочинительство мое в ту нору пошло в ином Направлении, не случилось бы многих последовавших затем событий, о чем речь впереди.
Слышу, улавливаю возражения читателей на этот счёт: о чем это он? Разве любой из нас не вправе заниматься тем, чем считает нужным? А как же великие открытия, благодаря которым изменился мир, а вслед за тем и мы всё стали жить в мире ином, доселе неведомом. Согласен, открытия нужны. Пылкий наш разум шаг за шагом постигает все доставшееся нам в наследство от Творца, и, казалось бы, конца-краю открытиям не видно. Выходит, Господь дал нам свободу выбора и не очень-то противится ученым изысканиям и различным экспериментам над людьми и природой? А вот тут возникает очень непростой вопрос: насколько далеко может распространиться наше познание? До бесконечности? Как бы не так! Бесконечность есть величина иррациональная, а точнее — условное понятие. В той же математике. Но для реального использования «бесконечность» неприменима.
Когда великого Исаака Ньютона на склоне лет спросили, кем он себя ощущает, совершив столь значимые для мира открытия, то, знаете, что он ответил? Смысл сказанного им сводился примерно к следующему: я всего лишь маленький беспомощный мальчик, сидящий на берегу океана и бросающий в него камушки. Только ум гения способен осознать, насколько мы ничтожны перед законами природы! И как мало открыто нам, неразумным. А еще в приведенном высказывании усматривается тот самый верховный запрет на бесконечность познания. Как Ксанф, хозяин мудреца Эзопа, не мог выпить на спор море, так и мы вряд ли когда постигнем все законы природы.
Итак, примем за аксиому: запрет на познание существует! И спорить на этот счет бессмысленно. А временами даже опасно. Переходя на тему сугубо литературно-сочинительскую, скажу, определенный запрет присутствует и в любом виде творчества. Он есть. И пусть многие не желают видеть плотно закрытую перед нами дверь с находящейся внутри тайной. Не будем называть вслух имена уважаемых авторов, пытавшихся хоть в щелку заглянуть за ту дверь и поведать читателям, что там находится. Попытки их, так или иначе, заканчивались обычно плачевно. Плохо им приходилось после этого. И жизнь становилась не в радость. А обратного хода уже не было.
Как не вспомнить все ту же поговорку: не буди лихо… Мистика? Да нет, самая обычная реальность. Мы часто усматриваем мистические проявления в непонятых нами явлениях, вещах, выражениях. Та же крылатая фраза о том, что «рукописи не горят» —, если вдуматься, несет в себе совсем иной смысл, чем может показаться после первого ее прочтения. Вдумайтесь: сгореть может бумага, но идеи, изложенные на ней, а самое главное — герои останутся жить среди нас. Другое дело героев тех надо сочинить и тогда лишь они обретают возможность стать полноправными членами человеческого общества. А что есть бумага? Ее можно сравнить с рушником, на котором Спаситель оставил свой Образ. Именно образ и дано нам видеть. Так в чем здесь мистика?
Но вернемся к сюжетам, рождавшимся во мне той памятной весной. Признаюсь, непосредственно подтолкнул меня к воплощению деревенских быличек и побасенок в качестве литературного сочинительства один непростой старичок, живший когда-то в той деревеньке, где я с некоторых пор основал свою сельскую резиденцию.
Дедок тот изредка наведывался из города пожить на воле подальше от своих деток, там мы с ним и познакомились. Прошел он и тюрьмы, и лагеря, пересылки разные в жутко-кошмарные репрессивные времена. Потом уже, освободившись, как и все сельские мужики, работал и конюхом, и трактористом, в бригадиры и счетоводы не лез, а потому благ материальных не скопил, о чем немало не жалел.
Более всего поражала меня в нем некая отрешенность от происходящего, словно он давно перешагнул черту, отделяющую всех нас от вечности, и смотрел уже как бы из своего далека. Но и привычного уныния людей, судьбой потрепанных, покореженных, в нем не ощущалось. Его обычно заросшее недельной щетиной лицо с глубокими морщинами на щеках было всегда как бы изнутри освещено детской полуулыбкой. Да и сам он выражал ежеминутную готовность к общению с первым встречным. При всем том его любимая присказка звучала примерно так: «Мне бы еще одну жизнь кто предложил — отказался б… Ничего в ней, жизни этой, антиресного нет и быть не может…» Одно слово, не так прост оказался тот дедок, как может показаться на первый взгляд.
У меня создалось впечатление, будто бы он сам верил во все эти небылицы, что время от времени ни с того ни с сего вдруг начинал рассказывать без какой-либо связи с темой нашей беседы. При этом он таинственно понижал голос и хитро щурил по очереди то один, то другой глаз, слезящийся от табачного дымка, струящегося из неизменной цигарки в уголке рта. Получалось, будто бы во всех его бедах виноваты таинственные существа, обитающие рядом с нами: и молоток-то у него домовой спер, и банница тазик с водой перевернула, и леший в лес не пустил, и еще много чего для современного читателя нереального, фантастического пришлось мне услышать и впитать в себя. Но что интересно, и мысли не было усомниться в услышанном или обвинить рассказчика в клевете и умопомешательстве. Россказни те воспринял точно так же, как пересказ бывалого курортника о поездке в санаторий или еще там куда. Может, вся причина заключалась в том, что в ту сладостную пору хотелось верить во все чудесное и несбыточное, а тем более запретное, о чем дед напоминал после каждого своего сказания: «Ты гляди, милок, никому не сказывай о том, что я тебе тут поведал». Куда там! Разве кто-то из нас удержится, чтоб не раскопать клад, если почти точно знает, где он запрятан. И никакие уговоры о подстерегающих опасностях и страшных последствиях не подействуют. Так и ваш покорный слуга не внял мудрым советам старого человека и при первой возможности раскрыл сундук Пандоры, обитатели которого, обретя свободу, тут же поселились близехонько от их освободителя и, как понимаю, до сих пор время от времени дают о себе знать. Но и об этом речь впереди.
Возможно, именно тогда, почувствовав интерес к своим, так сказать, персонам, они каким-то непонятным нам, людям, образом начали влиять не только на ход моих мыслей, но и на всех, кто оказывался так или иначе участвующим в происходящих событиях. И внутри меня родилась несравнимая ни с чем радость от предстоящей работы над очередным сочинением, где главными героями должны стать мифические существа, обычно именуемые как нечистая сила. И не хотелось думать ни о каких запретах, выдуманных кем-то, и само будущее виделось сказочным, искрящимся, как новогодняя елка с лежащими под ней подарками. И сам себя ощущал этаким былинным богатырем, которому не страшны никакие темные силы и вражеские наветы, словно кто окатил меня живой водой, защищающей от всех бед и напастей.
Если бы мне пришлось сейчас вновь стоять на перепутье, решая, писать ли о тех странных существах и хорошо зная, какие испытания придется пережить после, то ни на минуту не задумался и повторил бы сделанное. Поскольку всякий автор готов пожертвовать собой во имя нового сюжета, и пока он в состоянии быть первооткрывателем, вправе называть себя человеком творящим, на которого вековые запреты не распространяются. А вправе ли он совершать подобные поступки, решать лишь ему одному и никак иначе.
И виделось оно мне весьма своеобразным, совсем не таким, как описано в многотомных трудах историков, а по большей части мистически-чудесным, загадочным, сказочным, где человек и шагу сделать не мог, не столкнувшись то с лешим, то с чертом или иной нечистью. Это потом уже после всеобщего разоблачения всего божественного и чудесного вместе с Богом стали отрицать и всех недругов рода человеческого, сделав их предметом насмешек и неверия. А они как жили — так и живут и никуда уходить от нас не собираются. И объяснения наши всему непонято-загадочному стали строиться на физико-математических законах, согласно которым нет ни рая ни ада, ни существ, что испокон века жили рядом с людьми и те нашли вполне приемлемые способы для совместного существования с ними. И большинство сказок слагалось о борьбе тех или иных героев с этими самыми силами. Но вот сказки остались, а образы, в них присутствующие, оказались вне закона. И никто пока что отменять его не собирается. Нет леших, домовых, русалок, змеев летающих, и все тут. И быть не может. Как говорится, начальству виднее, но у меня на этот счет со временем сложилось собственное мнение. Вот его-то мне и хотелось изложить, высказать в очередной нерожденной пока книге. И будущие герои ее были от того в полном восторге и подавали мне всяческие знаки, мол, давай, пиши, работай, а уж мы чем можем, тем непременно поможем.
От фабулы к замыслу и свершению
Если вы посчитаете или там предположите, что после этого началась моя так называемая творческая стезя, то ха-ха! Ошибаетесь… Примерно так же ошибся известный мореплаватель, попутав материки, а чтоб как-то выкрутиться, назвал их население практически одинаково, за что мы его почему-то до сих пор горячо славим и едва ли не боготворим. Берег, к которому прибило меня, был давненько так неплохо обжит и заселен если не аборигенами, то колонистами, считающими его исконно своим и сигналов «sos» не подающими. Впрочем, неосвоенных мест там было предостаточно — живи не хочу. Но законы, существующие на литературном материке, доложу я вам, во многом отличались не только от Моисеевых заповедей, не говоря о заветах Христовых, — возлюби ближнего своего и прочее, — но кое в чем мало соответствовали общепринятым государственным.
Может, окажусь слишком далеко от истины, сравнив его обитателей с теми, кто в лихие годы оказался за оградой приснопамятного ГУЛАГа. Но что-то общее, родственное меж ними проглядывалось. Паханы и мелкая шушера присутствовали и там. Естественно, были и авторитеты в законе, коронованные, но не на воровских сходках, а на вполне официальных пленумах, съездах. Обычно именно они председательствовали на внушительных собраниях, сидели почетными гостями на разных там встречах и выступали с речами правильными и даже поучительными перед детьми и ветеранами.
Государство, то есть партийная элита, к иерархии той относилась вполне благосклонно и разрешала существование этого литературного государства в определенных рамках, не забывая время от времени напоминать, с чьих рук они получают правительственные награды и премии, отдыхают в элитных пансионатах и за чей счет совершают многомесячные «творческие командировки». И все были довольны. А почему бы и нет? Ты хотел быть литератором? Так будь им! Хотел писать книги? Тебе никто не мешает это делать. Пиши на здоровье. Но… не перегибай палку. А то…
Что будет в противоположном случае, все хорошо знали, а потому особых возражений ни с той, ни с другой стороны не было. Писали. Выпускали. Получали. Гуляли. Отдыхали. Кто сказал, что литератор должен писать лишь то, что хочет видеть потенциальный читатель? Разве все тот же еврейский народ сильно обрадовался, прочтя Божьи заповеди, ограничивающие их житье-бытье? Очень в том сомневаюсь. Главное, чтоб вами и работой вашей были довольны наместники Бога на земле, а там хоть трава не расти. А муки творчества, товарищ, это ваши личные проблемы. Вот сами их и решайте…
Да, легко сказать — решайте. Подсказчиков в этом деле не бывает. Нет, почему, встречаются еще в кругах литературных люди, что практически задаром могут подарить тебе тот или иной сюжет, если ты час-другой посидишь с ними за кружечкой чая или что там еще бывает налито по этому случаю. А там, смотри сам, нравится — бери. Нет — передай другому.
В тех литературных кругах идей и сюжеты витали, словно рои пчел на колхозной пасеке. Ты мог выйти из сообщества братьев по перу буквально облепленный ими и долго потом соскабливать их с себя. А мог оказаться на улице опустошенным, потерявшим веру в себя и во все вокруг. Были и есть до сих пор шептуны-информаторы, чья задача сводится к тому, чтоб как бы невзначай обмолвиться о человеке великом и значимом, который оказывается… Дальше можно, надеюсь, не излагать сюжет, который авторы использовали еще со времен древних греков, стоило лишь мужу пересечь порог родного дома. И не только на эту классическую тему делились те шептуны информацией. Могли такое наизлагать, потом век оправдываться, а позор твой после тебя навсегда останется. Я так понимаю, шептунам тем неплохо доплачивали в одной солидной организации, где они имели свои литературные псевдонимы и пухлые досье. Но не наше это дело. Каждый выживал как мог и славил того, где платили быстрее и качественнее, будь то канализационно-водопроводное управление или трамвайное депо. А уж спеть очередной гимн и прокричать «Славься!» в адрес единой и неделимой, то самый верный путь к сысканию славы и почестей среди таких же, как ты, прославителей.
Может, и этот немаловажный факт повлиял на то, что столь долго не решался приступить к своему второму повествованию, откладывая его под всякими там предлогами и видом стабильной занятости. К тому же, как ни крути, а летние месяцы не самые благоприятные для работы творческой, сочинительской.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПАСТОРАЛЬНАЯ
Пасторалька разгонная
Вместе с прочими текущими заботами именно летом стало все явственней ощущаться практически полное отсутствие в кармане наличности. Думается, это чувство хорошо знакомо людям, состоящим в дружеских отношениях с каким-либо видом творческой деятельности. Редкие гонорары за небольшие статейки, которые умудрялся изредка направлять в местные печатные издания, погоды, что называется, не делали.
Не знаю, как бы нашел выход из этого сложнейшего положения, но не было счастья, да несчастье помогло. Решением местного сельсовета близехонько от моей деревенской обители мужики за пару дней обустроили загон для телят. Причина крылась как раз в отдаленности нашей полузаброшенной деревеньки от главной усадьбы, рядом с которой выпасали основное колхозное стадо. Поскольку нормальных пастбищ не хватало и на взрослую скотину, то молодняк решили выселить на периферию, где травы было в избытке, а еще и чистая речка для водопоя, и прочие природные блага, необходимые для возмужания подрастающего телячьего поколения. За стадом закрепили пастуха Алексея, иди просто Леху, о котором речь пойдет отдельно. Он выпускал телушек, как сам их именовал, невзирая на возраст и пол, ранним утром, а загонял обратно поздно вечером, после чего отбывал к себе домой в соседнюю деревню на законный отдых до следующего утра.
Вот в этом-то и была закавыка для колхозного руководства, долго ломавшего головы, как обеспечить сохранность телячьего поголовья темными летними ночами. Не известно, кто именно из колхозного руководства обратил внимание именно на меня, особо не отягощенного, по их мнению, житейскими заботами, но решено было задействовать мою особу в ночное время для охраны телячьего загона. Сказано — сделано. И меня пригласили в колхозное правление, где предложили занять открывшуюся должность сторожа при несмышленых телушках. Честно скажу, для меня то был просто дар Божий, и, ни минутки не поколебавшись, тут же написал заявление о приеме на работу. Так что оказался нежданно-негаданно и при должности и пусть небольшой, но все же зарплате.
В загоне, располагавшемся в непосредственной близости от моего домика, содержалось около сотни телушек весьма юного возраста. Головы их пока не были украшены полноценными рогами, а лишь торчали небольшие бугорки, день ото дня увеличивающиеся в размере. Но это нисколько не мешало им с утра и до вечера устраивать меж собой яростные сшибки. В таком возрасте это вполне нормально, и было любопытно наблюдать, когда они со всей серьезностью, по- взрослому наклонив свои белолобые головки к земле, мчались друг на дружку и после удара тут же разбегались в разные стороны, ничуть не заботясь о результатах короткой стычки.
Другой их отличительной чертой был зверский аппетит. У меня даже создалось впечатление в их круглосуточной недокормленности, хотя Алексей, невзирая на жару или дождь, аккуратно выгонял их с восходом солнца на заросшие сочной травой поля, перемежавшиеся кое-где березняком и хвойными перелесками. Когда-то практически вся отвоеванная у леса земля засевалась всяческими культурными злаками, но в пору моего сельского жительства при нехватке средств и рабочих рук поля те заросли травой, и лишь у деревенской околицы колосилась небольшим массивом озимая рожь. Поэтому для телят пищи было предостаточно, но судя по всему, досыта они никогда не наедались. Видимо, таково уж свойство молодости — всегда ощущать голод. Стоило мне подойти к закрытому на ночь загону и протянуть внутрь побег лопуха или что-то подобное, как он тут же оказывался выхвачен из моих рук чьим-то жадным ртом и моментально съеден. Это качество несколько сближало нас, потому как мой аппетит в ту пору мало отличался от телячьего.
Во время короткой процедуры трудоустройства председатель намекнул, мол, если пожелаю, то могу рассчитывать на премию к основной ставке. Для этого нужно, как бы на добровольной основе, косить в ближайших перелесках траву и подкармливать оторванных от материнского вымени сироток во время отсутствия пастуха Алексея. То есть по ночам. Я же ночной сторож.
В ответ благоразумно промолчал, поскольку мне хорошо была известна цена подобных начальственных обещаний. Воспитанное на партийных лозунгах колхозное руководство любого уровня наивно считало, будто все без исключения работники должны верить каждому их обещанию. И не просто верить, а уметь ждать исполнения обещанного. А обещания те легко давались по любому удобному случаю и столь же легко забывались. Так что поблагодарил начальственное лицо за заботу, сдержанно кивнул ему и отправился исполнять свои прямые служебные обязанности караульного.
А телят тех было по-человечески жалко, и, не думая ни о каких обещанных коврижках, от себя лично притаскивал несколько раз за лето к загону охапки скошенной на задворках собственного имения травы. Не имея опыта, поначалу кидал ее внутрь загона, но буквально через несколько минут оголодавшие телята втаптывали кошенину своими острыми копытцами в землю, а некоторые умудрялись еще и сами плюхнуться на кучу, полагая, что так им будет удобнее ночевать. Одним словом, сперва их следовало научить хотя бы правилам хорошего тона и совместного проживания в коллективе, но взглянув на это дело и так и сяк, в конце концов махнул рукой и предоставил телятам возможность самим обеспечивать себя кормовыми запасами. Алексей же, увидев как-то остатки от притащенной мной травы, поинтересовался, зачем это делаю. Потупив глаза, объяснил причины своей мизантропии. Тот какое-то время молчал, сверля меня взглядом, а потом недвусмысленно выразил свое отношение к моей доброй воле и посоветовал обзавестись собственной живностью и уж потом проявлять заботу о колхозном поголовье. Меня это не то чтобы успокоило, но для себя решил, что вряд ли смогу чем-то помочь несчастной скотинке, поскольку все они до единого в конце лета пойдут под нож мясника.
Нет, как ни крути, а с нашими человеческими мерками к этому вопросу подходить бесполезно и даже небезопасно. Вот Алексей понимал это не хуже моего, а относился к телушкам как к родным, и они отвечают ему тем же. Меня всегда удивляло, как приехав на доживающем свой век мерине утром к загону, он по головам пересчитывал находящихся там телочек, тянувших к нему свои мордашки. Похоже, каждую из них он знал в лицо или как оно у них там называется… И ни разу не сбивался со счета. Мне о таком даже мечтать не приходилось. К слову сказать, на мое счастье, за все время моей службы злоумышленники ни разу не нагрянули с коварными замыслами к скотскому загону, благодаря чему нести уголовную ответственность за рогатые головы своих подопечных мне не пришлось. Выходит, кто-то там наверху в ту пору еще благоволил к моей персоне…
Прообраз женщины, унылый на пасторальном фоне
Не известно по какой причине, но мои литературные замыслы не желали воплощаться в законченное литературное произведение. И это несмотря на присутствие у меня на столе электрической машинки и наличие массы свободного времени от несения ночных дежурств. Да и ночные наблюдения за скотным загоном сводились к обозрению его с крыльца своего дома и надежде на покровительство в деле охраны добрых сил и отдаленности преступных элементов, которым и своих забот хватало. Так что все элементы, необходимые для возрождения творческого процесса, были в наличии. Однако сам процесс идти не желал.
Может, кто-то из читателей заметит, вдохновения не было или муза, покровительница не посетила. Отвечу. На мой взгляд, под вдохновением многие понимают некий прилив сил примерно как от стопки крепкого напитка. Смею вас разочаровать. Человек, занимающийся профессионально чем-то там, в том числе творящий судьбы и образы других людей, практически в нем не нуждается. Он, как принято нынче выражаться, заточен под свою работу и никаких допингов под любым их названием ему просто не требуется. Повторюсь — это его работа. В том числе и забота о чем-то более главном. Обычно человек остепеняется после признания его мастером своего дела, и работа уже идет спустя рукава. Но до того — до признания — он должен пахать как вол, подгоняемый главной мыслью — это мое ДЕЛО. И все тут. Может, и существует это самое вдохновение, но в пылу работы оно как-то не особенно ощущается.
А вот о музах придется рассказать отдельно и посвятить их наличию и присутствию в моей деревеньке не один десяток страниц…
…Все началось с появления на территории моей затерянной от посторонних глаз деревеньки особы причудливой и в чем-то даже экстравагантной. Она была одета вполне буднично и обыкновенно: в джинсы не самой престижной фирмы, блузку, трудно запоминающейся расцветки, сверху на ней была куртка-ветровка защитного цвета, а на ногах стоптанные кроссовки. Довершала ее одеяние не первой свежести панамка, наверняка доставшаяся по наследству от бабушки, и висевший на плече этюдник.
Ее неожиданное появление на единственной улочке было замечено мной почти сразу. Да оно и понятно, каждый новый человек тут же вызывал законный вопрос: зачем и к кому он пожаловал? А вид девушки с этюдником как-то не очень вязался с суровой реальностью
наших сельских мест. Пронаблюдав за ней около часа, решил, что вряд ли она найдет подходящий объект для своих замыслов. Постояв несколько минут у одного дома, загадочной улыбкой на лице она вскоре переходила к другом, но и тот еe чем-то не устраивал. Так продолжалось около часа, пока она не добрела до моих владений и начала придирчиво их рассматривать. По моему глубокому убеждению изображать на холсте или чем-то другом мой покосившийся домишко не имела никакого смысла. Но, видимо, она посчитала иначе и после некоторых раздумий сняла этюдник с плеча, расчехлила его и установила на алюминиевой треноге прямо перед моим окном, где я сидел за тарахтевшей машинкой. Трудно сказать, разглядела ли она меня через давно немытое оконное стекло, а если и разглядела, то не обратила никакого внимания.
Было ей лет двадцать с небольшим. Прядки черных волос выбивались из-под видавшей виды панамки и падали на узкие плечики, делая ее худощавую фигурку еще более худой. Пока она закрепляла в этюднике лист ватмана, то постоянно гримасничала, покусывая крепкими белыми зубами нижнюю губу. Потом ее тонкие пальцы с зажатым в них карандашом легко запорхали в воздухе, нанося невидимые мне штришки на бумагу. Я даже залюбовался изящностью ее движений и не знал, то ли выйти и поздороваться, то ли дождаться завершения сеанса. С одной стороны, не хотелось упускать возможно- сти для знакомства, а с другой — жаль было отрывать ее от работы.
Тем временем на небо набежала довольно серьезная туча и деревенский пейзаж изменился до неузнаваемости, окрасившись мрачными тонами предгрозового состояния природы. Мне стало интересно, как поступит рисовальщица в этой непростой ситуации, и вскоре убедился, насколько она беспомощна в самой простои житейской ситуации. Закрыв этюдник, она не стала убирать треногу, а юркнула под крышку своего рабочего инструмента, надеясь, видимо, там переждать надвигающуюся грозу. Но мне-то было понятно, чем все закончится, и счел за лучшее пригласить ее в дом, пока дождь еще окончательно не разошелся.
Уже через полчаса мы с ней мирно болтали у меня в доме, где она заняла, естественно, мою кровать, милостиво предоставив хозяину покатую лавку и вертлявую табуретку. Не скажу чтоб особо обрадовался неожиданному знакомству, но гость в доме — дело святое. Выяснилось, что она прибыла в мой родной городок с группой таких же сорвиголов, возмечтавших запечатлеть храмы и соборы, а потом воплотить свои работы в картины и продать их на столичных аукционах, неплохо на том подзаработав. Неисповедимыми путями ее занесло в мою деревеньку, где храмов сроду не было, и она решила запечатлеть хоть какую-то из колоритных и доживающих свой век построек, но все не могла приноровиться ни к одной из них.
Пока она все это мне рассказывала, перемежая свою речь широкой улыбкой, внимательно рассматривал ее. Она смешно картавила некоторые слова и иногда, видимо теряясь в присутствии незнакомого человека, неправильно делала ударение, а почувствовав это, теряла мысль и на какое-то время замолкала.
Вблизи она показалась мне не столь интересной, как через засиженное мухами окно. Ее смуглое от природы лицо портил довольно большой нос и сросшиеся брови, из-за чего она казалась чересчур строгой и даже высокомерной. Когда она замолкала, то нижняя губа капризно отпячивалась и открывался неровный ряд зубов. Крутой лоб чуть прикрывала коротко подстриженная челка, которую она время от времени поправляла указательным пальцем левой руки. Зато все скрашивали большие серые глаза, в сумерках излучавшие непонятный свет. В первое время мне казалось, что из них порой вылетают невидимые искорки, обжигающие сидящего близко собеседника. При всей кажущейся высокомерности и некоторой чопорности держалась она просто и естественно, умея во время пошутить, вовремя улыбнуться и даже игриво прищуриться. За всем этим угадывался нерастраченный темперамент юного существа, привыкшего идти на поводу собственных чувств и желаний, не особо считаясь с мнением окружающих. Плюс ко всему ее манера держать голову слегка опущенной несла в себе плохо скрываемое уныние и печаль, совершенно несвойственные людям ее образа жизни и занятия. Но я вполне мог ошибаться. Мне даже показалось наличие в ней изрядной доли южной крови, чему соответствовала порывистость, даже некоторая суетность в движениях. Эти качества больше всего и смутили меня в первые минуты, а потом и часы нашего знакомства, направив мысли на чисто физиологическую основу отношений между мужчиной и женщиной. Тем более что от нее так и веяло молодостью, свежестью, и мне показалось, даже обычные запахи моего жилища стали иными, более насыщенными и резкими. Может, то просто обострилось мое обоняние, поскольку и биение сердце стало чаще, и руки сами тянулись к ней, желая без лишних слов привлечь ее к себе и погладить по лицу, по плечам, отыскать чуть заметные бугорочки на груди.
Едва пересилил себя, боясь показаться смешным и чтоб как-то прогнать пробудившееся независимо от меня желание близости, решил заняться ужином. Принес из сеней ведро с проросшей картошкой, налил воды в кастрюлю и поставил перед ней. В ответ она с не лишенной кокетства брезгливостью поморщилась и заявила, что свои руки бережет для более тонкой и изящной работы. Не стал спорить и со вздохом принялся сам чистить одну за другой дряблые картофелины, время от времени бросая на нее испытующие взгляды, надеясь, что женская натура возьмет свое и она все же решится прийти на помощь. Тщетно! Вместо этого она извлекла из кармана некое подобие бутерброда, попросила воды и приступила к единоличной трапезе.
Она же тем временем, ничуть не тяготясь своим бездельем, начала рассказывать о проходивших этим летом в столице молодежных художественных выставках, на которых ей не удалось выставить свои работы (из-за их полного отсутствия — как понял много позже), но очень надеется сделать это на следующий год. А потом без всякого перехода стала излагать свои планы на ближайшее будущее, видевшееся ей прекрасным и безоблачным. Чтоб хоть что-то спросить, не сидеть же молча, поинтересовался, кто ее друзья, чем занимаются. Тут, к моему великому удивлению, она извлекла из необъятных карманов куртки-ветровки колокольчик и с улыбкой стала воспроизводить с его помощью примитивнейшую мелодию, повторяя при этом одну и ту же фразу: «Харе Кришна, харе Кришна…» — и так до бесконечности. Не особо обращая внимание на мое раздражение от ее импровизации, торопливо, чуть ли не взахлеб зачастила о радости, которую дает буддистская вера и удача, идущая буквально по пятам вслед за ее последователями. «Явно зомбированная», — подумалось мне, но решил не углубляться в религиозный спор, который ни к чему позитивному явно не привел бы.
Мне бы уже тогда набраться смелости и под благовидным предлогом выставить ее из своего жилища. Сразу было понятно, наши взаимоотношения в классическом их варианте развития вряд ли получат какое-то продолжение. Казалось бы, о чем еще можно мечтать: он и она оказались вместе под одной крышей. Близилась ночь, и вольно или невольно, но все сводилось к совместному ночлегу А дальше все должно пойти по накатанной плоскости в зависимости от темперамента того и другого. О развязке лучше не думать, поскольку она непредсказуема. Но тут был случай особый. Она по непонятной причине оказалась не готова к подобному варианту, а для меня в этом вопросе насильственные методы были просто неприемлемы. Что называется, нашла коса на камень. Однако выводы свои сделал много позже, испробовав до того все что угодно: от лести до длительных уговоров. Ничего не помогало…
Итак, незаметно приближалась ночь и самое время было поинтересоваться у моей гостьи о ночлеге. Спросил ее об этом с лукавым намеком, мол, в моем распоряжении всего лишь одна кровать, на которой, впрочем, два человека вполне уместятся в случае близкого их соприкосновения друг с другом. Ее это ничуть не смутило, и я тут же возликовал, предвидя бурные объятия, ощущая неведомо откуда проснувшуюся страсть в теле. И в очередной раз ошибся. Она популярно объяснила, что надеется на мою добропорядочность как хозяина, иначе вряд ли бы рискнула заночевать в незнакомом месте. Дескать, я ей сразу же внушил доверие, уважение и все такое… А закончила она свою тираду и вовсе сногсшибательно: последователи Кришны девственны и чисты, и он никогда не даст их в обиду.
Вот те на! Об этом я как-то не подумал. Вскружили мне голову местные домовые и русалки, а тут еще никто иной, а какой-то там Кришна пожаловал. Извольте любить и жаловать! Без него тут никак бы не обошлось. Но делать нечего, лишать ее чистоты и невинности мне совсем не хотелось. И стало как-то гадко на душе, словно этот самый Кришна наплевал туда и даже не извинился. Самое интересное, тотчас пропали всякие похотливые мысли и желания, будто бы неодушевленный предмет передо мной находился, а не юная нимфа с прекрасным телом и чувственными губками. Хорошо же она меня укоротила! Лучше не бывает… Как частенько повторяла одна из местных теток: поехали по шерсть, да вернулись стрижеными.
И опять из неловкой ситуации вывели меня хлопоты по дому. Занялся уборкой, мытьем посуды, а сам думал: «Да чего уж там, пусть переночует, а утром первым автобусом уедет. Ничего со мной за одну ночь не случится. Переживу как-нибудь…»
Ночь ту провел на лавке. Она же мирно посапывала на мой кровати, завалившись на несвежую простынь, не рискнув, однако, снять с себя джинсы. Видно, обещанного присутствия Кришны ей показалось мало. А перед сном она еще в дополнение ко всему заявила, что спит чутко, а кричит громко. Напугала пьяного ежика голой попой! Тут кричи не кричи, разве что медведя в лесу разбудишь.
Нет, это прямо искушение какое-то мне ниспослано: лежит в нескольких метрах от тебя вполне симпатичная дева, к тому же сама в гости заявившаяся, а ты не думай даже пальцем к ней прикоснуться. Кому рассказать — не поверят, засмеют. И даже не в этом дело. Получается, мужчину она во мне даже и не видит?! Как еще это прикажете понимать. Большего унижения мне просто в жизни испытывать не приходилось. Несколько раз за ночь вставал и выходил покурить. Почему? Сам не знаю. Мой дом! И я в нем хозяин. Потому что хочу, то и делаю. Но какая-то сила гнала меня именно на улицу. Возвращаясь, подходил к кровати и разглядывал ее спящую. Совершенно безмятежное лицо человека, довольного собой и жизнью. Ни малейшей тревоги. По-детски чуть полуоткрытый рот, раскинутые руки, тонкая беззащитная шея.
Сознаюсь, нечистый или кто там нашептывал в оба уха: «Чего теряешься, ложись рядышком, а там, глядишь, дело сладится. Все они поначалу неприступные, а потом благодарят за то, что приласкал, приголубил». Но собственная гордость, а ничто-то там иное, не позволяла мне решиться проверить ее неприступность. Коль она того не пожелала, то даже если бы сейчас вдруг начала просить, умолять, ни за что бы не согласился на проявление своих чувств. В конце-то концов не кобелина какой-то, затесавшийся на собачью свадьбу Мы, несмотря ни на что, люди гордые и обиду нанесенную терпим долго, просто так оскорблений не забываем, будь ты хоть английская королева.
Ночь прошла относительно спокойно, если не считать отлёжанных на скамейке боков. Потому в тот же день соорудил из старого матраца и нескольких досок подобие диванчика, водрузив его на березовые чурки. Место для него нашлось у окна возле письменного стола, и следующие ночи спал уже в более комфортных условиях, и даже грешные мысли все реже и реже посещали моё пылкое воображение. Не вспомню, сколько тех дней и ночей вышло всего, хотя тянулись они безобразно долго, а когда мое испытание на прочность подошло к концу, то забылись они удивительно быстро. Однако обо всем по порядку.
Кришнаитка моя, как стал ее отныне величать, почему-то вдруг забыла о поджидающих ее в городе друзьях-коллегах и возвращаться туда совсем не торопилась. И мне как-то неловко было спросить ее о дате отъезда. Боялся выказать свое негостеприимство. Очень смешно было в моем положений соблюдать правила хорошего тона, но выставить ее за дверь решимости просто не хватило. Да и не только в гостеприимстве дело. К чему лукавить, симпатична она мне была, и с приближением каждого нового вечера, а потом и ночи думалось: сейчас скажет или хотя бы намекнет о своих чувствах и тогда… Ждал, еще как ждал, когда она не выдержит и сдаст позиции. Не железная поди, и у нее страсть имеется, как без этого. Быть такого не может, чтоб молодая девка, кровь с молоком и вдруг не уступит, хотя бы из чувства благодарности зрелому мужику, видя, как он мучится и переживает. И так каждый день засыпал с мыслью, именно сегодня ЭТО должно свершиться, и просыпался, с удивлением понимая, еще одна ночь прошла зря. И тогда поклялся отплатить ей за доставленные страдания и унижения. Не знаю как, но тоже по-своему унизить ее, да так, чтоб на всю жизнь запомнила. И выполнил свою задумку. Но и об этом чуть позже.
Пока же дни нашего совместного бытия тянулись без особых осложнений. Правда, о своих литературных деяниях мне пришлось на время забыть и вплотную заняться хозяйством. Но срок для сдачи рукописи в журнал еще не вышел, и надеялся успеть закончить правку вовремя. Пока же разум мой был занят немыслимым экспериментом: кто кого одолеет в амурных делах и первым запросит пощады. Поначалу мы говорили о всяких житейских мелочах и как бы при этом изучали друг друга, узнавая о привычках, пристрастиях другого. Никакой работой по дому она себя не обременяла да и мне неловко было предложить ей вымыть пол или пойти окучивать картошку. Сам справлюсь. Она же гость, и ей позволено вести себя, как она того пожелает. Так прошло два-три дня.
И все бы ничего, если бы она вдруг без малейшего на то повода не начала заводить вначале осторожные, а потом и довольно откровенные разговоры о нашем дальнейшем совместном проживании!!! Поначалу думал, шутит, меня проверяет. Попробовал уточнить, как она себе представляет жизнь двух людей, не имеющих твердого заработка и, самое-то главное, живущих как брат и сестра. Что угодно, но подобный расклад был не по мне. Готов на многое, но исполнять роль евнуха, увы, увольте. Не мое!
Это первое. И еще одна немаловажная деталь. Как можно жить под одной крышей с женщиной, простите, девушкой, совершенно не признающей и не видящей своего участия в домашних делах, отвергающей какую-либо работу, кроме пустых мечтаний и блуждания по окрестностям с этюдником на плече. К слову сказать, свой этюдник она в моем присутствии так ни разу и не открыла. Как первый раз поставила его рядом с моей печатной машинкой, которая тоже за эти несколько дней ни разочка не вскинула свои клавиши, так он там и стоял. Потом уже, когда намекнул ей, что не мешало бы и поработать мне над текстом, а ей что-нибудь там запечатлеть с натуры, начала брать его с собой. А дни шли, и меня уже начало тяготить ее присутствие и пустое времяпровождение.
Она же не замечала моего напряжения или не хотела замечать и преспокойненько продолжала разглагольствовать о творческом союзе двух людей, не отягощенных иными заботами, кроме творчества и еще раз творчества.
«Замолчи, дура! — хотелось мне крикнуть. — Чего ты понимаешь в творчестве, не написав ни одной маломальской картины. Тебе ли об этом вещать?!»
Но вместо этого покорно качал головой, делая вид будто бы со всем согласен, продолжая готовить что-то там на обед или просто считать число цветочков на выцветших хозяйских обоях. В речах своих она нет-нет да и касалась бессмысленности (на её взгляд!) плотской любви, благодаря чему рано ли, поздно ли на свет появляются дети, присутствие которых начисто перечеркнет все творческие порывы. И здесь не смел возразить, продолжая с вожделением поглядывать на ее смуглые лодыжки, призывно выглядывающие из-под ее затертых до дыр от долгой носки штанин. Она искушала меня самым бессовестным образом, и до сих пор не понимаю, почему в один из таких моментов не попробовал даже поцеловать ее, чтоб прекратить бесконечный поток никчемных фантазий. Возможно, к лучшему. Иначе трудно даже представить, чем бы все закончилось, и дописал бы я до конца свою первую в жизни повесть точное таким же печальным окончанием. За это благодарен лично себе и тем силам, что помогли мне сдерживать свой пыл по сотне раз на дню.
Образ грусти и тоски, или… Иди ты в идиллию…
Потом уже, размышляя по прошествии какого-то срока о перипетиях того лета и нимфе-художнице, промелькнувшей легкой тенью беззаботной бабочки, порхающей с цветка на цветок, пришел к довольно неожиданным выводам. Скорее всего ее поведение можно объяснить не какими-то изъянами в психике или неправильной ориентацией (как сейчас принято говорить), а все дело в несовместимости выбранной профессии художницы и отпущенными ей природой силами. Она взвалила на себя непомерное бремя творчества, и оно согнуло ее, лишив права распоряжаться собой. Она была отчасти права, говоря, что плотская любовь несовместима с процессом творчества. И неправа одновременно. Творчество и любовь питаются от одного корня, а он должен быть достаточно плодотворен и давать жизненные соки этим двум началам одновременно, что удается совместить далеко не каждому.
Одни выбирают любовь, другие — творчество. Есть и такие, кто способен взрастить в себе и то и другое, но то титаны, счет которым за все время существования человечества ведется даже не десятками, а единицами. Но и они не могли в полной мере похвастаться, будто бы им удавалось одинаково удачно совместить две страсти. Не углубляясь в дальнейшие рассуждения на этот счет, скажу лишь, не стоит переоценивать свои силы, которые иссекают гораздо быстрее, чем мы того ожидаем. И примеров тому множество.
Знакомые мне мужики, избравшие непростое ремесло заработка с помощью кисти, мастихина и прочего набора инструментариев художников, всегда, насколько мне известно, были озабочены непростым вопросом: как выжить? Единственный более-менее твердый заработок в застойные времена приносила оформиловка, то есть оформление стендов, различных уголков с фотографиями или портретами передовиков производства, где творчество как таковое и рядом не стояло. Но разговоры собратьев по кисти вертелись в основном вокруг все того же творчества кто и когда успел выскочить на этюды, написать портретик на заказ и тому подобное. Но что скрывать, редкие их встречи заканчивались обычно грандиозными пьянками, в которых сквозила голодная безысходность существования и сетования на зависимости от воли и расположения заказчика.
В те годы присутствие среди живописцев и скульпторов особ женского пола было большой редкостью, что вполне объяснимо — не по плечу им такая участь. А вот в перестроечные времена и позже нет-нет да и приходилось встречать на выставках невыразительного вида дамочек, прогуливавшихся лениво возле собственных блекло-тусклых работ. Но в глазах их, в движениях не заметно было задора и уверенности в себе, отличающего истинного творца от ремесленника. И стоило с ними разговориться, как выяснялось, все они дамы замужние, обремененные семейными заботами, а кисть в руки берут исключительно для «самовыражения». Выходит, иного способа самовыразиться они не отыскали и вот — ох-ах — со скуки чего-то там намалевали. Да нет, совсем не собираюсь призвать их вернуться к плите и детской коляске. Ваше право хоть на метле летать, но, побойтесь Бога, кто же тогда будет рожать и обеды варить?
Не знаю и знать не желаю, кто вбил в неопытную головку той залетной кришнаитке сумасшедшую идею жить «творчеством», как она выражалась. Скорее всего потусовалась чуть со столичной богемой и готова, решила жить как они, вообразив себя нимфой бестелесной и донельзя гениальной. А я вам так скажу, знал немало людей разного возраста, пробовавших прижиться при злой тетке, именуемой Искусством. Тетка та не только зла, но и капризна. Сегодня ей подавай одно, а завтра уже совершенно другое, чего раньше и в помине не было. Она к тому же скупа и сквалыжна до безобразия. Выжить на ее скудных хлебах способен далеко не каждый. Мало стать мастером, нужно иметь и иные способности, а для того засунуть свое «я» куда подальше вместе с талантом, коль такой сыщется и…
А вот теперь главное: найти себе покровителя, вбив в его голову, будто бы вы и есть тот самый гений, которого последние сто лет ждет разочарованное человечество. Удастся вам такой кульбит — хорошо. А нет, не отчаивайтесь и примените весь свой нерастраченный талант на восхваление выбранного вами мецената, денно и нощно славьте, воспевайте гимны своему благодетелю!.. Выбрав момент, якобы от избытка обуревающих чувств невзначай уроните перед ним скупую слезу и внимательно следите за его реакцией. Не вышло? Ищите другого более сентиментального и податливого. Как говорит частенько один мой знакомый живописец, возвращаясь под утро с очередного застолья, — мир прекрасен и удивителен и рано, поздно ли, ваши желания исполнятся. Но запомните, художник обладает степенью свободы попугая, сидящего в клетке: пока доставляешь удовольствие публике — на, жри, а замолчал, посчитал себя гением, ищи другого хозяина.
Вряд ли моя достаточно юная и романтическая художница представляла все перипетии, что предстояло ей испытать на непростом пути человека, связавшего себя с каким бы то ни было творчеством. Двор, в который она забрела, был не то что не королевским, но даже не княжеским, а тем более не принадлежал финансовому магнату или иному олигарху и предпосылок к тому никаких не наблюдалось.
И кто она мне — душа заблудшая, чье положение мало чем отличалось от моего собственного. Самое обидное, что время мое удивительным образом стало вдруг бежать во много раз быстрее. Если ранее я мог садиться за машинку примерно через час после утренней побудки, то теперь оно куда-то исчезало как вода из кипящего чайника. Лишь когда гостья с первыми вечерними сумерками погружалась в сон, мне удавалось на короткий срок садиться за стол для работы. Но и тут возникли сложности, связанные с чутким сном моей квартирантки: она, видите ли, не могла спать, когда слышалось негромкое шлепанье литеров по бумаге. Начинала ворочаться, вздрагивать, а потом и совсем просыпалась и, недовольно морщась, и как бы между прочим интересовалась, надолго ли это у меня. Хотелось надерзить, ответить жестко и нелицеприятно, но вместо этого я покорно выключал машинку и укладывался спать, задавая один и тот же вопрос: за что ниспослано мне это испытание? Ответа, само собой, не получал, но постепенно пришел к мысли как разрулить эту довольно нестандартную ситуацию.
Возможно, если бы она с восходом солнца уходила на этюды, где вволю намалевавшись, поймала несколько сладостных образов, получив от этого удовольствие, может, тогда она и спала бы крепко, как солдат после битвы. А пока что утренние часы пропадали даром за никчемными разговорами о том, как счастливо могли бы жить два творческих человека под одной крышей… Как к нам съедутся друзья, а вслед за ними прогнавшие о необычном творческом союзе пожалуют телевизионщики, журналисты… И мы сообща станем радоваться нашей идиллии. В ответ мне хотелось послать ее саму в эту самую идиллию, где можно жить без работы и без потребности к ней. Увы, но это не для меня. И само словечко «идиллия» больше похоже на вычурное ругательство.
Мне же нравилось, когда из машинки через определенный интервал вываливался очередной листочек, покореженный и пробитый почти насквозь слишком мощными шлепками электрощупалец мерно рокочущего умного устройства. То был мой труд, и смотрел я на него примерно, как крестьянин смотрел на смолотое зерно, сыплющееся из-под жерновов мельницы в пропитанные мучной пылью мешки. Не только работа, но возможность почувствовать себя просто мужиком, пахарем, которому не стыдно глянуть в глаза окружающих. Пусть даже самому себе сказать вечером: «Тяжела наша работенка, да без нее никак…»
Кабачковая кабала
Кроме сложностей при общении, на которые можно глянуть итак и этак, острее всего стояла проблема питания. Все, что было в моих возможностях— это предложить ей пару свежих почти созревших кабачков, которые в то лето удались на славу. Похожие на кабанчиков светло-зеленые тушки лежали чуть ли не под каждым кустом, куда я наудачу в свое время бросил их семена, пожертвованные кем-то из соседей. Но вся беда заключалась в том, что жарить их было не на чем из-за отсутствия подсолнечного или иного масла. Закончилась и прошлогодняя картошка, опять же заимствованная у сердобольных соседей, а свежая, посаженная моими руками на собственном огороде, почему-то поспевать не спешила. Меня просто распирало изнутри, до того хотелось порадовать ее какими-то там яствами. Принялся изобретать немыслимые для моего небогатого кулинарного опыта блюда из подсобных продуктов, сосредоточив свое творчество все на тех же кабачках. Раздобыл у соседей полбутылки прошлогоднего масла, которое оказалось как никогда кстати. Я томил разрезанные на дольки кабачки в русской печи в глиняном горшочке, запекал в тесте на сковороде, стряпал пирожки, делал пюре, сушил, вялил и регулярно подавал свои кабачковые творения на обед, завтрак и ужин.
Гостья молчала… И не было случая, чтоб сделала замечание по поводу моих творческих изысков: обязательно отщипывала хоть кусочек от приготовленного очередного кулинарного шедевра, широко открывала рот, зажмурив при этом глаза и, словно предписанное врачом лекарство, клала его внутрь, потом также осторожно рот закрывала… Не знаю, что она делала стем куском дальше, потому как характерных жевательных движений не наблюдалось. Через некоторое время она заканчивала трапезу и выходила во двор. Вполне возможно, именно там с невыносимыми муками она заставляла себя проглотить кусок дежурного блюда, а может, элементарно выплевывала его подальше, дабы не оскорбить самолюбие хозяина-кулинара.
С одной стороны, мне было глубоко все равно, как она поступает с изготовленным мной самолично продуктом, с другой — такое чувство, как совесть, являющаяся не таким уж тайником души, поскольку регулярно проявляет себя в самые неподходящие моменты, давала о себе знать. И мне было просто стыдно за свое нищенское положение, когда не то что конфетки или печеньица к столу подать не мог, а даже краюхи свежего хлеба. Вспомнил, что не так давно пастух Леша подкинул мне мешок муки, предназначенной колхозом для подкормки телят, лишив их части требуемого рациона. Поначалу, открыв мешок, забраковал отсыревшую серую массу, годившуюся к использованию разве что в качестве клейстера для наклейки обоев. Но деваться было некуда, извлек тот мешок на свет из амбара и после долгой консультации с местными домохозяйками замесил по всем правилам квашню, используя вместо дрожжей перебродивший сок все тех же кабачков. Вопреки всем ожиданиям квашня за ночь поднялась. Вывалил ее на стол, размял как положено, переложил на здоровенную сковороду и засунул ее в протопленную печь. Через какое-то время оттуда пошел непередаваемый хлебный аромат, на моем первом в жизни каравае появилась коричневая корочка и, еще подождав несколько томительных минут, с помощью ухвата извлек его из печи. Не веря своим глазам, осторожно проткнул хлеб щепочкой, чтоб убедиться, что он пропекся полностью. Нет, все было в порядке. Как заправский пекарь накинул на него полотенце и выложил на подстеленную по такому случаю газету. После того как разрезал каравай на краюхи, решился испытать его на вкус. Он получался вполне съедобный! Более того, гораздо вкуснее хлеба покупного, рассыпавшегося на мельчайшие частицы, стоило только нарезать его на куски. Так что от голода мы не должны были помереть. Но, что характерно, квартирантка моя и словечком не обмолвилась по этому поводу. А ведь если разобраться, то хлеб в российских деревнях испокон века пекли не иначе как женщины. Только вот… где они теперь…
Иногда Леха привозил из своих личных запасов немного картошки и огурцов. Соль была. Вместо чая использовал наросты чаги и особую траву, название которой таки не запомнил, но в заваренном виде она очень походила если не на цейлонский, то уж на грузинский чай точно. О сахаре мечтать не приходилось, хотя иногда и позволял себе, экономя на чем-то другом, покупать небольшой кулек со сладким сыпучим веществом слегка серого цвета. Но он удивительно быстро заканчивался, и мне даже вспоминались рассказы старшего поколения, как когда-то принято было пить чай «вприглядку», подвесив кусок рафинада на веревочке к потолку. А что делать, в те времена большинство жителей нашего чудного государства питались вприглядку не только сахаром…
Но постепенно мне надоело проявлять чудеса кулинарной изобретательности, жил ведь до этого вполне сносно, пока не занесло на постой эту самую квартирантку. Стал уже подумывать, не предложить ли ей поездку в город, что называется, в один конец, как однажды она вдруг предложила написать мой портрет. Да, не скрою, мне это польстило. Я такой же смертный со всеми вытекающими отсюда последствиями. Лишь поинтересовался с легкой иронией:
— Писать меня станешь с кабачками под мышкой?
Но она иронии не приняла, поскольку, как мне казалось, вообще была обделена природой всем, что относится к юмору, смеху, иронии. Скривив капризно губы и покачав головой, повелительно указала взглядом на машинку. Выходит, с сегодняшнего дня мне уготовлена роль натурщика?! Всю жизнь только и мечтал о подобном счастье. Извольте, чего не сделаешь ради высокого искусства.
Чтоб не обострять и так уже довольно напряженную обстановку, загнал в машинку чистый лист бумаги и принял деловую позу человека, ушедшего с головой в работу. Однако оказалось, что сел не так, как того требует творческий замысел художницы. А для того, чтоб сидеть «так», необходимо поднять и растопырить плечи на их возможную ширину; голову тоже следовало поднять строго по вертикали и смотреть прямо на свою повелительницу по возможности ласково и с вызывающей улыбкой. Печатать же оказалось совсем не обязательно.
Первый наш сеанс продолжался около часа. Потом она тщательно прикрыла свой незаконченный шедевр и заявила, что устала, и без всякого перехода поинтересовалась, скоро ли будем обедать.
Здрасте вам! Обедать! А кто его готовил обед тот? Я позировал, она чудодействовала, а кабачки требовалось помыть, почистить, нарезать, сложить в кастрюлю и поставить в предварительно растопленную печку. Пока занимался всем этим, непризнанная общественностью живописка таращилась от нечего делать в открытое окно.
На другой день действие вершилось без малейших изменений по раз и навсегда утвержденному сценарию. И на следующий день точно так же. И еще. В конце концов, я сбился со счета, сколько раз мне приходилось застывать в дурацкой позе с отсутствующим видом и, сдерживая зевоту, терпеливо высиживать этот самый «сеанс», который мне лично был не только не нужен, но осточертел до колик в печени. Единственное, что утешало— мне будет явлен и, надеюсь, подарен портрет моей персоны, который потом можно будет использовать в разных там изданиях с соответствующей подписью: «Писатель обдумывает сюжет очередного романа…» Или что-то более емкое и оригинальное. Главное, чтоб портрет состоялся и работа над ним закончилась побыстрее.
А время шло, и примерно этак через неделю она заявила, что работа наполовину закончена… Я был потрясен! Неделю псу под хвост, а конца-краю мытарствам моим не видно! Впору было предъявлять счетза съеденные кабачки, сидение в позе роденовского мраморного мужика, а самое главное — потраченные нервы и потерянное время, времечко, времище…
Время — тетка еще более жестокая, чем Искусство, и, подозреваю, находится с ней в прямом родстве и даже неком соревновании, кто из них круче. Обе они могут спокойнехонько подставить ножку любому зарвавшемуся в своих мечтах деятелю, возмечтавшему о всемирной известности. И чтобы добиться расположения дамы по имени Искусство, поначалу следует наладить если не интимные, то хотя бы дружеские отношения с другой сударыней, известной нам как Время. От ее расположения к вашей персоне зависит многое, точно вам говорю. И кто не очень уверен в себе, держитесь подальше от этих дам. Тогда и проживете дольше и времени свободного будет во стократ больше. Тысячу раз был прав классик: только счастливые часов не наблюдают. А всем, кто дорожит каждой минутой и по-иному жить не умеет, не видать счастья как своих собственных ушей.
Мне же, наоборот, очень хотелось быть счастливым и пить счастье отнюдь не медицинскими мензурками, а кружками, ведрами, бочками, купаться в нем. Но вот парадокс: чем больше мы о нем думаем, тем дальше оно отстоит от нас. Перестаем думать — и уже от одного этого, находясь в неге и покое, испытываем ни с чем несравнимое чувство благости. И кто первый заявил, будто бы за счастье необходимо бороться? Чей изощренный ум предложил отрабатывать душевный покой слезами и страданиями? Не знаете? Тогда я вам отвечу: змий-искуситель, подтолкнувший прародителей наших отведать запретный плод познания. И все. Пошло-поехало. А чем было плохо жить в садах эдемских без всяческих забот и тревог, не беспокоясь о часах и минутах? Нет, теперь, чтоб доказать себе самому, что ты счастлив, нужно день-деньской пахать или там вкалывать и, лишь свалившись от усталости, улыбнуться непонятно кому, помыслив: вот оно истинное счастье!
Так вот, о времени и о лете, когда день долог, а ночи коротки и почти незаметны. Лето русскому мужику отпущено для труда, для свершений, которые зимой теряют всяческий смысл. И у меня на этот счет хоть и не было нужды ставить сено для собственной скотинки, которой так и не обзавелся, несмотря на Лехин совет. Или перекрывать протекающую крышу, ехать куда-то там на заработки, но свои мыслишки на этот счет водились.
Прежде всего, требовалось разделаться с повестью, а потом хотелось засесть за новую работу, герои которой жили рядом и бесконечно напоминали о себе разными там способами. Но… ни строчки не легло на лист, заправленный в изрядно пропылившуюся от безделья машинку. Часы, проведенные в качестве натурщика, разговоры, мечтания, кулинарные хлопоты с кабачковыми изделиями складывались в сутки, в недели, а летняя пора близилась к своему пику, не оставляя мне выбора. Потому оно осталось в моей памяти именно как кабачковое. С тех самых пор во мне живет стойкое отвращение не только ко всему, связанному с кабачками и их производному, но и к особам женского пола с кистью в руке и панамкой на затылке тоже…
Perpetuum без mobile
Ничто так воспламеняюще не действует на мужчину, как разговоры о будущем… В них он видит себя если не героем, то хотя бы благополучным хозяином, удачно женатым и имеющим кучу веселых
и послушных детишек, а еще и красавицу жену, занятую приятными домашними хлопотами. Подобные мечтания так могут возбудить нашего брата, что мы готовы горы свернуть ради ускользающей мечты. Но для этого нужна самая малость — наличие объекта мечтаний и желательно его близкое присутствие рядом, да так, чтоб можно было рукой достать, ощутить нежность кожи, увидеть томный блеск глаз и все такое. Одним словом, далеко не самое совершенное существо женского пола вполне земного происхождения способно своим присутствием разжечь в нас такой огонь, что никакой Прометей не нужен. Это и есть вечный двигатель творческого процесса для любого художника, а тем паче сочинителя. И стоит ли объяснять мою первоначальную радость скорого осуществления чего-то несбыточного, когда порог моей обители переступила этакая нимфа с этюдником на плече. Казалось бы, вот оно счастье, протяни руку и иди следом за ним. Но сбыться тем прекрасным мечтаниям, увы, было не суждено…
Не лишена оказалась мечтательской страсти и явившаяся в образе художницы сероокая нимфа. Но не более того. На деле все оказалось далеко не так. Буквально через пару дней меж нами сгустилась вязкая неопределенность, разогнать, развеять которую моих сил просто не хватало. Представьте себе такую картину: моя гостья, сидя у мирно горящей закопченной вековым слоем сажи печки, строит планы о том, как здорово было бы жить вместе писателю и художнице… Естественно, сердце мое при этом таяло как сливочное масло под лучами солнца. Чего еще нужно?! Все, свершилось, пора приступать к выполнению сказанного и начинать действительно жить. Не мечтами, а реальной жизнью. Но… оказалось, между словом и делом простиралась огромная пропасть, переправиться через которую не так-то просто.
Поясню для непонятливых? Я не оставил своих попыток пробудить в ней вполне земные чувства, которые бы легли в основу нашего союза, о котором она мне все уши прожужжала. Какой же это союз, когда спать и то приходится отдельно. Иногда позволял себе дать небольшую волю рукам и чуть погладить ее по волосам, подкравшись сзади. Она моментально вздрагивала и уклонялась в сторону. А стоило мне положить руку на плечо и попытаться привлечь ее к себе, как она тут же вскакивала и отходила от меня на безопасное расстояние. Мои неоднократные попытки заговорить с ней на тему отношений между мужчиной и женщиной заканчивались безрезультатно. И что мне оставалось делать? Видимо, она относилась к категории тех женщин, которые вполне серьезно считают, будто бы дети появляются на свет
после первых невинных поцелуев. До поцелуев наши отношения так и не дошли. И до всего остального тоже…
И все же сейчас я благодарен ей за наивность. Пойди все обычным путем, как это бывает меж мужчиной и женщиной, когда через определенный срок на свет появляется прелестное дитя, то мне, вероятно, всю оставшуюся жизнь пришлось бы питаться кабачками и есть хлеб, уворованный из телячьих запасов. Этого не случилось. И слава богу. Уже за одно это я должен всю жизнь поминать ее имя уважительно и благодарить судьбу, что провела меня без потерь мимо Сциллы и Харибды.
У меня даже возникла мысль о ее, так сказать, неверной ориентации или как она на их языке называется? Би? Пусть «би» или «ку», или любое другое название, но данный факт, если он действительно имел место, никак не приближал исполнения моих мечтаний. Так что, предприняв еще несколько попыток сближения и окончательно убедившись в их полной бесперспективности, стал искать варианты достойного выхода из непростой ситуации.
С одной стороны, было смешно даже представить, как все это нелепо выглядело со стороны при ближайшем рассмотрении. С другой, продолжать эту игру не только не хотелось, но было даже противно. Потому не нашел ничего лучшего, как заявить, что с завтрашнего дня перестаю служить кухонным комбайном по приготовлению пищи и мытью посуды. Отныне наступает эра самообслуживания: кто что приготовил, тот тем и питается. Она встретила это известие с ледяным молчанием, а потом, изобразив презрительную гримасу, заявила, что Кришна завещал вообще не думать о хлебе насущном.
Что-то подобное слышать мне уже приходилось. Хорошо не думать, когда тебе три раза в день подают что-то там вкусненькое и аппетитненькое. А зная, что в доме ничего кроме сырых кабачков и затхлой муки нет, то стоит всерьез напрячь мозг относительно дальнейшего существования в подобных условиях.
Неожиданно мне пришла в голову совершенно простая мысль, узнать, кто для нее готовил, когда она жила дома.
«Мама», — последовал незамедлительный ответ.
«А папа чем занимался?» — спросил на всякий случай, чтоб хоть что-то спросить.
«Папа у меня монах», — ничуть не смущаясь выдала она.
«И тоже кришнаит?» — видимо, глаза мои увеличились до размеров необыкновенных, потому что она неожиданно рассмеялась и вполне миролюбиво ответила:
«Да нет, обычный. Православный монах…»
«А как же он…» — начал я говорить, но она опередила:
«В монахи он ушел, когда я на свет появилась…»
«И жил вместе с вами?!»
«Нет, уехал куда-то… Потом объявился… Монашество свое бросил и теперь батюшкой служит».
Да, с дочерью монаха я беседовал впервые. Может, и комплексы ее оттого повылазили, что сложилось все как-то не по-людски. Но менять свой приказ о самообслуживании все одно не стал. Даже если бы она оказалась царской дочерью и привыкла, что все ее прихоти исполняют две дюжины слуг, прежде чем покинуть родительский кров, следовало изучить азы самостоятельного существования. А совместное проживание требует общего приложения cил. Мне казалось, что весь ее выпендреж происходит назло мне и она во что бы то ни стало хочет достать, разозлить и унизить меня. В этом еще предстояло разобраться. Любой роман, как известно, требует не только завязки, но и постепенного развития фабулы, разрешения сложившегося конфликта и всего остального, предписанного классическими законами не только литературы, но и всего жизненного процесса.
…На другой день cпециально пошел в лес зачем-то там, чтоб не подвергать себя искушению приготовить хоть что-нибудь из еды для удовлетворения собственного организма. Когда вернулся обратно, то ее в доме не оказалось. Наскоро испек несколько лепешек на стареньком примусе и принялся уплетать их, хорошо понимая насколько подло поступаю. Она вошла неслышно и пожелала приятного аппетита. Поперхнувшись, поблагодарил и протянул остатки своей трапезы. Но она лишь покачала головой и высыпала из своей панамки на стол ягоды малины.
«Вот, насобирала, — пояснила она, — угощайся».
Панамка слегка порозовела изнутри, от чего сама стала казаться половинкой здоровенной ягоды, вывернутой наружу, и в доме моментально распространился тонкий аромат из далекого детства. Так пахнет во всех лесных избушках, где ночуют грибники и ягодники. В избушках охотничьих запах совсем другой — там в воздухе обычно витает неистребимый запах крови, шерсти, кожи и пороха.
«Прямо как в международной политике, — подумалось мне, — одни страны благоухают женской косметикой, сливочным маслом, фруктами, а другие — ружейной смазкой». Продолжать сравнение не хотелось, поскольку оно было не в пользу страны, в которой имел счастье проживать. Но и менять ее на другую тоже не было большого желания, потому мне давно уже было абсолютно все равно, какой запах имеет моя родина. Может, поэтому русский народ так легко привыкает к любым запахам, не особо задумываясь, как их воспринимают приезжающие в гости люди из других стран. В Африке, говорят, запахи еще более кошмарны, но вон сколько людей там живет и ничего…
С этого дня в наших взаимоотношениях с нимфой-художницей наметился окончательный разлад. Примерно как между Каином и Авелем. Но это, конечно, слишком громко заявлено, мысль о смертоубийстве меня не посещала. Все свелось к простому разделению труда по обеспечению себя любимого пропитанием: мне выпала не самая горькая доля, как и раньше, питался имеющимися в запасе продуктами с огорода и свежеиспеченным хлебом из муки с отрубями. А она с утра уходила в лес и возвращалась оттуда вся перемазанная ягодным соком. При этом частенько притаскивала с собой пучки каких-то неизвестных мне трав, часть которых складывала на печку. Но что самое интересное, после моего отказа и дальше выполнять обязанности домработницы она вообще перестала брать в руки этюдник. К слову сказать, вследствие этого и портрет мой остался в стадии полнейшей незавершенности, и увидеть его мне ни разочка не удалось. Зато у меня появилась возможность хоть на полдня запускать машинку и что-то там печатать. На этом наш так удачно спланированный перпетуум-мобиле приказал долго жить. Хотя жизненные импульсы продолжали давать знать о себе, но о вечной любви уже никто не помышлял. До порога вечности было еще далековато…
О былях и небылях
Именно тогда стал незримо воспринимать (другого слова просто не подберу) недовольство так и не попавших на бумагу героев, у которых, если подойти к этому вопросу предельно внимательно, должно было скопиться против замыслившего их автора довольно серьезное негодование. Земляничный запах куда-то улетучился, и в избе стало явственно попахивать серой. Назревал мятеж, допустить который было никак нельзя.
Придется сделать еще одно незначительное отступление, чтоб читатель понял, что за персонажи роились в моем сочинительском воображении и чем была чревата как дружба, так и противостояние с ними.
Начнем с того, что в русском народе, принявшем крещение более тысячи лет назад, до сих пор живут всяческие байки и былички, связанные с нечистой силой. Если у официальной православной церкви все силы небесные расписаны строго по ранжиру: херувимы, серафимы и прочее и прочее, то с силами темными дело обстоит несколько иначе. Там главный предводитель Сатана, он же товарищ Дьявол, а все остальные его сподвижники покрыты мраком, как и положено тайным агентам, таящимся в засаде супротив всего честного люда. Когда случится Армагеддон и грянет последний и решительный бой, то эти силы сойдутся в непримиримом поединке. Небесное воинство обязательно победит, и со всеми остальными врагами рода человеческого будет навсегда покончено. Так написано в соответствующем месте книги, называемой Библией.
Но кроме них имеются разные там мелкие проказники, типа водяного, лешего, домового, банницы и множество разных персонажей, скажем так, местных аборигенов. Во времена оные русский мужик не перекрестившись и через порог не переступал. Верили во всю эту нечисть истово примерно так же, как мы верим в предписание врачей и силу чудотворных лекарств. А потому боялись. Более того, всячески задабривали и, можно сказать, уважали. Вот на этот счет сложилось множество различных баек и быличек. Но в коммунистические времена заявили вполне определенно, мол, Бога нет и быть не может. А раз нет Бога, то нет и противников его, то есть нечистой силы. Всех упразднили за ненадобностью. Не стало ни леших, ни домовых, будто их никогда и не было…
Только далеко не все в то упразднение поверили, а очень многие остались при своем мнении. Но вот где попало об этом откровенничать перестали. Зачем, коль в ответ смешки услышать можно. Или того хуже, выставят на партсобрании и начнут задавать всяческие вопросы. А кому это надо? Вот и стал народ помалкивать при посторонних. Но меж своими, когда вдруг корова в лесу заплутает или иная напасть приключится, тотчас находился знаток, который все растолкует и объяснит, кто тут всему виной, то ли леший, то ли еще кто балуется. Да всех случаев и не перескажешь.
А куда вся нечисть могла подеваться? Как жила рядом с людьми, так и осталась. Иной раз девка какая с речки прибежит и про русалку расскажет, на берегу ночью увиденную. От леших иной год и вовсе проходу не было. А кто особо неверующий, пускай ночью в лесную чащобу сунется да и послушает, как лешие воют и хохочут в укромных местах. После того вряд ли смельчак этот сомневаться станет, есть ли нечистая сила на земле или умерла вся, будто ее химикатом каким специальным посыпали.
В прежние времена деды наши знали, как с той нечистью совладать, тем более что большого зла она сроду не творила, а требовала к себе лишь уважительного отношения. Домовому в специальную посудинку молочка парного наливали, кусочек ситного клали, а он за это дом берег, мог и предупредить, если пожар вдруг затеется или иная беда. Банницы, говорят, бесстыжих варнаков пугали, когда те к девкам в баню лезли, хозяйку нерадивую, что в бане порядок не держала, могли головней обжечь или иное что с ней вытворить. Им за это ключевой водицы наливали, баньку саму содержали в чистоте, грязь не разводили, опасались получить за то по заслугам. А в речках, где русалки водились, сроду никто купаться не мог, чтоб воду не замутить, зато рыбу там добывали отменную.
И с лешими православный народ общий язык находил. Выборный пастух с весны с ними договор заключал, чтоб скотину в урман не заманивали, в болотину не засаживали, медведей придерживали, воли им не давали. А за это девки в нужные дни ходили на опушки лесные хороводы водить, песни пели задушевные. А тем горемыкам что еще надо? Тоже, поди, порадоваться не против, на девок поглазеть. Так и жили по-соседски без особой вражды, а коль чужак какой в лес сунется, обязательно заплутает и не скоро обратную дорогу найдет. Его потом калачом не заманишь в чужие угодья зверя или птицу искать, так его леший ухайдакает, что никакой добыче не рад будет.
…Когда перебрался в деревеньку и стал беседы заводить с местными жителями, то те, кто посмелее, начали мне пересказывать какие дела тут раньше творились и как народ местный с нечистью общий язык находил. Правда, рассказы те были как бы ненароком сказанные, со стеснением да с приговором, мол, люди говорят, а я все с их слов пересказываю. Будто сами и ни при чем вовсе. Первый раз, когда такую историю услышал, подумал, в книге где-то вычитали и мне пересказывают. Начал выяснять, что да почему. Нет, похоже, не по- книжному пересказ ведут, а сами от родных или соседей слышали про случаи разные. Стал думать, как относиться к россказням этим. Можно вид сделать, будто бы мне все их сказки до лампочки. А можно и попробовать разобраться, откуда взялись те сказы, поискать, как говорится, где и кем собака зарыта.
И так и эдак думал и решил, не зря мне эти истории попались и очень даже вовремя. То, что до меня никто об этих случаях не писал, уже здорово. Целый кладезь историй, народом сочиненный и никому особо неизвестный. Можно сказать, на золотую жилу наткнулся, и грех не написать обо всем этом, отдельной книгой выпустить. Только одна беда, былички те были все раскиданы, разбросаны, как горох по полу рассыпан, ни единого тебе стержня, ни сюжета. А собрать их вместе, на то у меня умения пока еще не было. И так и эдак примерялся, с какого конца начать и куда дальше идти. А тут кришнаитка эта все портила, сосредоточиться не давала и сама бездельничала и у меня башка совсем другим занята. Потому на душе было в ту пору как-то особенно неспокойно, постоянно, словно в паровом котле, нарастало внутреннее напряжение и рано или поздно легко мог случиться взрыв.
Рассуждение второе. Крамольно-спорное… все на ту же тему — о душе…
Отвлекусь в очередной раз, чтоб закончить «душевную» тему и обмолвиться по поводу всех сопутствующих тому факторов. Высказав чуть раньше свое мнение о душе как таковой, следует рассмотреть некоторые аспекты, связанные с воздействием на нее различных внешних и внутренних сил и как сей факт сказывается непосредственно на самом человеке. И главное: можно ли достичь душевного равновесия.
Еще в ветхозаветные времена стало ясно, поведение человека, совершаемые им те или иные поступки тесно связаны и определенным образом влияют на состояние его души. Собственно, десять заповедей, сообщенных Моисею на Синайской горе, получивших название Завета, есть первый свод законов, исполнение которых гарантировало душевное благополучие. Правда, напрямую об этом в Завете не упоминается, но и без этого ясно, его невыполнение ставило нарушителя вне общества, принявшего эти заповеди, а, следовательно, ни о каком душевном равновесии и речи быть не может. Но это лишь первый этап регламентации поведения человека, дошедший до нас в письменном виде.
Другой столь же важный момент — Нагорная проповедь. В ней уже можно увидеть рекомендации, как мы должны вести себя, чтоб достичь душевной гармонии. Само слово «гармония» там не употребляется, в переводе оно звучит как «блаженство». К примеру: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Не станем заниматься объяснением этой заповеди, она лежит на поверхности. Для нас важно другое, человечество получило ориентир, как достичь душевной гармонии, блаженства духа или, говоря современным языком, счастья.
По В. Далю, «счастье» трактуется как случайность, желанная неожиданность, удача. Если разбить слово на две части, получим: «сей» и «час». То есть небольшой временной промежуток, во время которого мы ощущаем себя счастливыми.
Зато слово «блаженство» рассматривается в более широком смысле слова: это и «высшая степень духовного наслаждения» и «счастье», и в том числе «блажь», «блажить», иначе говоря, «дурь», «упрямство», «своенравие»! Поди поспорь с русским народом, который блаженными наряду со святыми признает и людей своевольных, дурных, кого и в церковь порой пускать отказывались.
Да и счастливыми у нас чаще всего называют умалишенных, которым абсолютно все равно, что с ними происходит. И нет никаких питающих их разум возвышенных чувств. Итак, смею отметить, русский народ воспринимает заповеди блаженства несколько иначе, чем это происходит в других странах, а что вследствие этого происходит, судить вам, читатель.
Думаю, никто не будет оспаривать утверждение, что главным орудием, позволяющем всем нам двигаться по жизни, не нарушая упомянутых заповедей, является разум. Его можно назвать универсальным инструментом по восприятию и познанию окружающего мира. Но он, как любой инструмент, может служить как созиданию, так и стать орудием преступления, в зависимости от того, на что он будет направлен. Разум, несомненно, воздействует на душу так же, как топор на неотесанное бревно: он может придать ей нужную форму и совершенство, а может искривить, истончить, привести в полную негодность. При этом разум питается за счет окружающих нас знаний, без особого отбора пропуская всю информацию, получаемую человеком. Занимаясь сбором знаний, мы не сразу понимаем, насколько и зачем они нужны нам. И лишь потом, когда они пройдут через определенный фильтр, происходит их отбор и анализ.
Между душой и разумом существует посредник, называемый нами совестью. Иначе говоря, это производная от слова «весть» или «ведать», то есть обладать какими-то знаниями. Вспомним, «не ведает, что творит». А если бы знал бы, так вряд ли поступил. Совесть есть в некотором роде критерий совершаемых нами поступков, она их оценивает, о чем мы тут же получаем информацию. Если поступок кажется нам безнравственным, то у большинства людей возникает эмоциональное переживание, известное нам как «угрызение совести».
Еще в старину существовали различные методики, каким образом можно уберечь свою душу от различных неприятностей. Например, в известной сказке про Кощея Бессмертного говорится, как он попытался сберечь свою душу и тем самым избежать смерти. Для этой цели он предпринял довольно оригинальное решение: душу свою поместил на кончике иглы, иглу — в яйцо, а яйцо — в утку! Утка каким-то таинственным способом обитала в зайце, а тот — в сундуке, висящем на вершине дуба. Но не спасла Кощея подобная хитрость, и нашелся тот, кто нашел способ добраться до его спрятанной души и сгубить Бессмертного.
Получается, души наши от всеядного и не особо разборчивого разума защищает механизм, названный Совестью, который формируется на основе полученных знаний. Именно совесть не позволяет нам углубиться в дебри безнравственности, из которых затем трудно найти выход. И когда у человека не особо спокойно на душе, то следует искать причину, которая чаще всего кроется в его поступках.
Антипастораль отравительно-беспощадная
Так и в моем случае, ясно вырисовывалась череда событий, приведших меня в неустойчивое душевное состояние, вслед за чем возникло и раздражение на самого себя. Но как все исправить и достойно выйти из непростой ситуации, не имел ни малейшего представления. И кто был невидимый автор сценария, согласно которому очень последовательно происходили все действия в пределах моей деревеньки? Об этом догадывался, но вслух сказать пока что остерегался…
Не обнаружив способа обретения былого душевного равновесия, махнул на это дело рукой и стал жить так, как получится, решив, что жизнь все расставит по своим местам. А мне лучше не вмешиваться. Так и вышло. Но обо всем по порядку.
Прошло уже несколько дней, как мужская часть населения нашей избушки не захотела жить по-старому, а женская оказалась не готова к давно напрашивающимся переменам. Потому наши отношения с квартиранткой развивались в стиле заявления Льва Давидовича Троцкого, сделанного им при подписании печально известного Брестского мира, который нет-нет да и встретишь где-нибудь на просторах нашей самой лозунговой и принципиальной родины: «ни мира, ни войны».
До войны у нас правда дело не дошло, но миром всю эту непростую ситуацию тоже никак нельзя было назвать: она занималась чем ей пожелается, а я делал вид, будто бы со всеми ее поступками заранее согласен. Не знаю, сколь долго продолжалось бы наше молчаливое противостояние, если бы не случай, который, как понимаю, произошел не сам по себе, а через посредничество тех самых моих героев, о которых неоднократно упоминал.
В один из дней, когда солнце уже перевалило через полуденный рубеж, глянув на мирно тикающие ходики, удивился, что лесная нимфа в это время обычно возвращается из леса, а тут ее почему-то до сих пор нет. Всполошился, естественно, кинулся в лес, примерно представляя, где она может находиться. Довольно быстро добрался до полянки, на которой в изобилии росли кусты лесной малины, полагая, что именно вблизи них наверняка промышляет моя квартирантка. Так и есть, еще издали заметил ее давно не стиранную ветровку, выделяющуюся жухлым пятном на фоне сочной травы. Судя по всему, она просто спала, но тут же услышал легкое постанывание, и в нос ударил неприятный рвотный запах. Перевернул ее на спину и увидел, что глаза закатились, а на губах выступила пена, нащупал пульс и успокоился, вроде жива.
Поинтересовался, что она умудрилась слопать на сей раз. В ответ она лишь кивнула на горсть ягод, лежавших у нее в панамке. Хоть и не считаю себя крупным специалистом в ботанике, но отличить ту же черемуху от бузины вполне могу. А в ее головном уборе лежали ягоды, именуемые в народе «волчьими». Вот их-то и употребила в качестве пищи насущной искательница лесных даров, и реакция организма не заставила себя долго ждать. Ее нужно было срочно везти в больницу, чтоб там сделали промывание желудка. Мог бы и сам поставить ей обычную клизму, но хорошо представил, как она отнесется к любым моим поползновениям снять с нее одежду, и тут же отказался от врачебной практики, в которой к тому же был не очень силен.
Вскинул ее вялое тело на плечо, притащил в дом, второпях налил трехлитровую банку чистой воды и опустил туда несколько кристалликов марганцовки. В те времена это вещество еще не считалось взрывоопасным и находилось практически в каждой домашней аптечке. Несмотря на ее вопли и мотание головой, влил в нее почти половину банки, больше принять она не могла и активно сопротивлялась, и велел засунуть два пальца как можно глубже в рот. Она отказалось под предлогом, что стесняется. Пришлось делать это самому, слегка придавив ее к стене и подставив к голове старый цинковый тазик. Она уже практически не сопротивлялась. Но мог ли я быть уверен в положительном результате? Конечно нет, а потому велел ей срочно собираться в больницу. Это почти полсотни верст до города, и даже если нам удастся поймать попутку, то не менее часа езды. Пешком… Нет, об этом даже и думать не хотелось.
Не знаю, какие уж силы помогли нам на сей раз, но при подходе к ближайшему селу из леса вынырнул УАЗ с грибниками и они без разговоров потеснились, освободив необходимое пространство для бледной как простыня нимфы. Для меня места уже не было. Но мужики пообещали, что пренепременно доставят в больницу мою натуралистку, а я смогу подъехать туда завтра. На том и расстались. Не было ни жарких объятий, ни клятв, ни излишних благодарностей. Она уехала, а я остался со своими героями, кабачками и русской печкой, скрашивающей мой быт отшельника.
Подходя к дому, заметил целую стаю сидевших на дровяной поленнице о чем-то трещащих сорок. Они явно обсуждали последние новости, случившиеся в их владениях, и заодно обследовали двор на предмет выброшенных по ненадобности отходов. Я бы и сам с радостью занялся обследованием чьего-нибудь особо хлебосольного двора, но такового среди моих редких соседей просто не было.
В домишке моем было пусто, не прибрано и… словно чего-то не хватало. Включил машинку, она радостно отозвалась утробным урчанием, являя готовность к действию. И тут из меня вдруг полезла черная злоба. Нет, ни на кого-то или что-то там отвлеченно-отдаленное, а на самого себя, такого милого и хорошего. Спрашивается, какого черта почти столько времени выписывал кренделя перед залетной дивой, которой до тебя, судя по всему, и дела-то никакого нет. Может, у нее задание такое: основать здесь общину кришнаитскую и вовлечь как можно больше адептов или как там они называются в своих сетях?! Не запросто же так она объявилась в этих краях?! Художница, от слова «худо», как любила повторять моя бабушка. Два раза этюдник раскрыла — и на тебе — уже и художница. Я могу точно так же бегать с телескопом под мышкой и называться астрономом. Мало ли за последнее время появилось вокруг всяческих самозванцев, именующих себя не иначе как «гуру», которым только того и нужно, как заполучить очередную нестойкую русскую душу.
«А почему именно русскую? сам собой возник вопрос. — Да потому, что русская душа самая что ни на есть доверчивая, чистая и ко всяким авантюрам готовая», — ответил сам же себе и чуть не рассмеялся. Правда, одно умозаключение исключало другое: человек с чистой душой вряд ли полезет в авантюру, душа она всегда подскажет, где правда, а где кривда. Нет, топтаться вокруг извечного «русского вопроса» бессмысленно. Тут и не такие зубры себе зубы пообломали. Не в этом дело.
Собственно говоря, откуда вдруг появились основания считать ее агентом секты или чего другого? Может, она просто искала (вполне честно!) близкого ей по складу человека и душа ее почище многих будет? Ну, бездельница, если подходить с позиций крестьянской общины, тунеядка — уже по социалистическим меркам, но никуда не пыталась меня завлечь, кроме разве что разных романтичных мечтаний о творческом союзе (двух бездельников! — подсказал мне будто кто-то со стороны) и счастливом их бытии.
Но воспротивился тому прочно усвоенный мной опыт предков, которые не представляли себе жизнь без работы, без службы, без помощи тем, кто живет рядом. И как бы отнеслись бывшие хозяева этой избы, очутись они сейчас рядом с нами? Хорошо, если бы только высмеяли… А могли бы, явившись с сенокоса или там с пахоты, поинтересоваться, а что нами содеяно за день? Щи сварили? Скотинку накормили? А может, дровишек привезли из ближайшего леса? И что бы я ответил им? А нечего отвечать, потому как лодырь, бездельник, лоботряс, и много еще у русского народа имеется названий для тех, кто изображает из себя труженика великого, а сам только и думает как бы кусок пожирнее из общего котла урвать.
Неожиданно вспомнил о собственном портрете, который должна была подарить безвременно покинувшая меня квартирантка. Не испытывая угрызений совести, смело вскрыл этюдник, вынул оттуда стопку в большинстве своем чистых листов полуватмана и отыскал требуемое. То был профиль мужчины, пройденный карандашом и кое-где расцвеченный красками, но до его завершения было еще ох как далеко. Особой схожести с самим собой не обнаружил. Разве что борода и свитер говорили о том, что это мог быть именно тот человек, который высиживал в качестве натурщика несколько дней подряд и непонятно во имя чего. Лицо у мужика на портрете оказалось донельзя мрачным и едва ли не озлобленным. Мне он показался похожим на рентгеновский снимок, где все сокрытое от человеческих глаз становится явным.
На заднем фоне помещался зев русской печи с языками пламени, вырывающимися наружу и чуть ли не обжигающими фигуру на портрете. А на щербатом крестьянском столе красовалась почему-то черная, как офицерский сапог, пишущая машинка с частью поднятых вверх регистров, на конце которых просматривались малюсенькие буквицы. Слегка прищурившись, без труда разобрал и слово, которое складывалось из них: «ЛЮБЛЮ». И восклицательный знак рядом. Вот именно это «люблю» окончательно и доконало меня.
Да что она понимает в любви и все, что с ней связано?! Она, которая, судя по всему, и не целовалась даже ни разочка в жизни и вдруг… люблю. И кто ей дал право таким образом заявлять о собственных чувствах? Или это всего лишь насмешка, таящая в себе какой-то иной скрытый смысл?!
Достало меня это столь простое и понятное слово до самых печенок и глубже. Хотя куда уже глубже-то… Если бы она была сейчас здесь, рядом, устроил бы ей допрос с пристрастием и душу бы вытряс, но дознался о какой-такой любви она намекает. Потом, чуть остыв и поразмышляв, пришел к совершенно парадоксальному выводу… До меня дошло совершенно очевидное, что и должно было сразу прийти в голову любому адекватно-нормальному мужику: человек, сидящий у машинки, любит прежде всего самого себя. Себя и только себя. И только!!! И никто тебе в любви признаваться не собирается! Вот вам и весь ребус и кроссворд иже с ним…
Получается, и кришнаитка со своей неприкаянной душой залетела ко мне по воле случая, испытала на прочность и так же тихо исчезла, растворилась за пределами моей деревеньки и вряд ли уже вернется обратно, оставив мне на память свои невоплощенные мечты вместе с опостылевшими кабачками, скушав при этом изрядный кусок времени, затраченный на нее. Именно тогда и посетила меня шальная мысль отплатить ей той же монетой, сделав героиней одного из своих рассказов.
«Ну, хорошо. Посоревнуемся… Ты мне рисунок, а я тебе рассказик… Вот и будем квиты…» — пришел к такому заключению, и на душе чуть полегчало. Дело было за малым — сочинить такой рассказ, но слово от дела порой ох как далеко лежит…
Ремесло соительства
Итак, решение было принято: написать нечто такое, чтоб и самому было приятно, и люди с интересом читали. То есть совершить соитие реального с вымышленным и так, чтоб комар носа не подточил. Не нужно воспринимать соитие лишь как форму полового акта. Вполне допустимо его употребление в смысле соития не только тел, но и родственных душ, мечтаний, помыслов и так далее. Разъясняю это, потому как далее приведу свои собственные размышления о возможности подобного процесса.
Раздражение и злость, явившиеся тогда во мне, напоминали обиду ребенка, которому взрослые что-то пообещали, а потом забыли за своей взрослой занятостью. Все мы чуть-чуть дети и ждем от жизни своих подарков, не сомневаясь, заслуживаем ли их. А наибольший подарок из всех мне известных — это любовь. И понимание. Скажу откровенно, когда на моем пороге появилась юная нимфа с этюдником на плече, воспринял это именно как подарок, ниспосланный мне за прошлые страдания. Как тут не вспомнить известный роман о Мастере, к которому по вечерам в подвал входила его возлюбленная. Днем он занимался сочинительством, а вечерами читал ей вслух написанное. Это ли не высшее счастье для человека творящего?! О подобном можно только мечтать, верить и — ждать. Вот и ко мне явилась моя Маргарита, а в действительности… Что помешало нам стать единым целым и дарить друг другу исключительно радость и понимание? И чья в том вина? Разве я не старался обеспечить ее всем необходимым, ничего не требуя взамен?
«Так уж и не требуя?» — задал сам себе вопрос.
«Да что я мог у нее потребовать? Бессмертную душу? Она даже за пальчик не дала себя подержать, не говоря о большем…»
Во мне словно разговаривали два разных человека: один обвинял бедную нимфу, которой сейчас было и без того плохо, а другой, наоборот, выискивал негативные стороны в моих поступках.
«Не слишком ли многого хотелось тебе от хрупкой девушки, которая еще и жить-то не пробовала, — пытался унять мой пыл голос- защитник. — Она доверилась человеку более мудрому и опытному. Предупредила о своей неготовности с первых дней стать твоей любовницей. Все по-честному. Какие могут быть претензии?»
«Не этого я ждал…»
«А чего же? Что она бросится тебе на шею и вы тут же займетесь любовью? Разве не так? Вспомни, сколько ты делал попыток, пытаясь ее соблазнить. Что? Стыдно?»
«Это ей должно быть стыдно. Знала с самого начала куда шла…»
«И что с того? Неужели ты тянешь в постель всех женщин, оказавшихся рядом с тобой? Она не скрывала, что не желает стать твоей любовницей…»
«На роль музы она тоже не потянула», — слишком поспешно возразил голосу-защитнику и тут же пожалел об этом.
«Выходит, ты знаешь, какие они музы? Может, тебе справка нужна, о том, что она и есть муза?»
«Да при чем здесь справка… — я уже не рад был, что затеял диалог сам с собой, — и без нее видно, вдохновения во мне не прибавилось ни на грамм…»
«А ты его проверял? Взвешивал? Куда тебе! Был слишком занят своей персоной, а до других тебе просто дела не было. Правильно, она указала — ты влюблен в самого себя по уши. Есть такая болезнь или мания, и называется она — нарциссизм. Был такой мифический персонаж по имени Нарцисс, отвергший любовь прекрасной нимфы. Не его ли кровь течет в тебе самом?»
«Замолчи, сам разберусь», — цыкнул на самого себя и пошел проведать загнанных Лехой на ночь телят, которым совсем не уделял внимания, пока возился с юной художницей. Самобичевание, как известно, процесс полезный, но до известного предела.
Телочки мирно стояли возле ограды загона и неизвестно о чем мечтали. Во всяком случае, так мне показалось, стойло лишь глянуть на их загадочно наморщенные лобики. Почти у всех к середине лета повылазили небольшие рожки, но до настоящих рогов было еще ох как далеко. Просунул руку между жердей, и тут же чей-то шершавый язычок обмусолил мои пальцы. Хотел погладить ближайшую из них, но она испуганно шарахнулась прочь.
«И вы дружеского отношения никак не принимаете, — усмехнулся про себя, — не доверяете малознакомому человеку. И правильно делаете. Не заслужил того. Правильно… Вот я поверил постороннему человеку, в дом ее пустил, да что там в дом! — в душу свою! — и в результате получил унизительный рисунок на память. Фигу в мольберте!!!»
Несколько телочек что-то дружно промычали в ответ, то ли соглашаясь со мной, то ли, наоборот, осуждающе. Не такой я специалист, чтоб понимать их мыканье, и повернувшись пошей обратно к дому.
Там снова глянул на раскрытый этюдник, где лежал традиционный набор красок, растворителей, тряпка неопределенного цвета с разводами высохшей краски и несколько кистей различной величины. Ничего сверхинтересного, После этого, чуть поколебавшись, перешел к изучению стопки рисунков, заткнутых в другой половине отсека. Ожидал увидеть пейзажи милой моему сердцу деревеньки, но… ожиданиям моим сбыться было не суждено. Увидел же я нечто трудно поддающееся описанию. Там был целый набор сказочных героев, чем-то похожих на картинки с карт Таро, где миф переплетен с реальностью и в сюжете не так-то легко разобраться. Мне эти рисунки почему-то показались забавными с налётом детской наивности и какими-то трогательно жалкими. Но в то же время они непонятным образом перекликались с героями, много дней будоражившими мое воображение. Каким образом она могла, догадаться об этом и воспроизвести пусть на свой манер невоплощенные пока сюжеты? Мне захотелось прямо сейчас кинуться в город и задать ей этот вопрос. Но, увы, желание то было невыполнимо. Так и осталась эта загадка для меня неразрешимой. А может, это лишь игра моего пылкого воображения, не имеющая под собой никакой реальной основы? На то она и игра, что чем-то похожа на реальную жизнь и все-то в ней вроде ненастоящее, но порой трудно отличимое от действительности.
Вот ответьте мне, почему дети, подрастая, перестают играть? Считается, будто бы игры эти им становятся скучны и не интересны. А как же взрослые с футболом, хоккеем или теми же шахматами? Тут все не так просто, как пытаются объяснить этот факт уважаемые педагоги и психологи. Если во времена моей юности чуть ли не все поголовно стреляли из деревянных автоматов, а следующее поколение — уже из пластиковых пистолетов, то теперь в так называемых ролевых играх оружие близко к настоящему. Компьютерные игры создают эффект реальности происходящего. Играя, ты можешь безнаказанно убить человека, разбомбить город, захватить целую страну, создать собственное государство. Люди не перестали играть! Но их игры стали очень близки к реальности. Отбросим игры спортивные, где почти все замешано на деньгах, рекордах и достижениях, что опять же приносит реальные деньги. Игры остались, и популярность их растет. В человеке стала развиваться фантазия, которую он раньше использовал для изобретения орудий труда, оружия или чего-то иного, необходимого для выживания и улучшения условий существования. Теперь же, когда вопрос пропитания для большинства из нас не стоит так остро, взрослые дяди заняты рыбалкой, охотой, совершенно не нуждаясь в той добыче, что они привозят домой. Но процесс, как известно, не может замереть и остановиться на какой-то мертвой точке. Он будет развиваться и дальше. И в какую сторону он пойдет — одному Богу известно.
Зачастую взрослым дядям да и тетям тоже очень нравится, как бы играючи ощущать себя именно писателями, позволю в данном случае употребить это слово. Ведь именно писателями создаются новые, не похожие на иные миры, где есть свобода полету фантазии для самого изощренного ума. Недаром многие из них играли со смертью, ставя на кон свою собственную жизнь, иные спускали в рулетку или карты всю наличность. Большинство же играют своей судьбой, круто меняя ее, уходя из семьи, бросая детей и строя новую «ячейку общества». Это можно назвать болезнью, безумием, страстью, но прежде всего это есть неукротимое любопытство, соперничество с судьбой и Богом, когда хочется испробовать все на свете.
Поэтому мир меняется на глазах, когда реальная жизнь постепенно вытесняется игрой и забавой. Так было несколько веков назад при королевских и царских дворах, где во время карнавалов позволялось делать все, что ты пожелаешь. Театры и оперы заменили храмы и церкви, а достаточно богатые люди могли позволить себе устраивать многотысячные представления в своих усадьбах, где держали дрессированных зверей, запускали грандиозные фейерверки, и вся их жизнь постепенно становилась игрой с очень жестокими иногда правилами, а чаще и вовсе без них,
Видимо, и моя гостья, приняв идеи кришнаитов за этакую игру, восприняв от них лишь экзотическую сторону, сама того не замечая, сделалась фатом, актрисой по жизни, нимало не задумываясь, чего это ей может стоить. Все ее поведение можно назвать игрой, и об этом мне сказали ее рисунки, которые она постеснялась мне показать, заранее представляя, с какой иронией отнесусь к ним.
Посмотрите вокруг, людей, увлеченных кроссвордами, лотереями, участвующих в различных представлениях и состязаниях, с каждым днем становится все больше. Мы по своим запросам приближаемся к древним римлянам, для которых гладиаторские бои, где судьба побежденного была в их руках, стали потребностью. Приятно осознавать себя богом, дарящим или забирающим чужую жизнь. К тому же теперь можно, не выходя из дома, следить за всем происходящим на экране телевизора и воевать, сидя перед, монитором компьютера. Человечество стало незаметно молодеть, пусть не телом, а своими фантазиями, а они предела не знают.
Может быть, моя беда как раз в том, что слишком серьезно ко всему отношусь и порой воспринимаю вымысел за чистую монету? Но иначе и быть не может, когда остаешься один на один с дикой природой. Тогда разные там сказочные существа воспринимаются вполне реально и сам порой путаешь собственный вымысел с живыми людьми. Тут уже не до игр и представлений, а начинаешь думать, как бы выжить, не потерять самого себя. Нет, жизнь не игра, для того, кто живет полноценно и ждет заката солнца с единственной мыслью перевести дух от дневных забот, забыться до завтрашнего утра — не до карнавалов!
Но если разобраться, то и мое проживание в сельской глуши не более чем фарс. Я никогда не стану своим для людей, занятых исключительно трудом физическим и терпеливо несущих свой скорбный крест. Недаром слово «крестьянин» есть производное от «креста». Их ноша неимоверно труднее и ответственней, нежели мое бряцанье по клавишам электронной машинки. И вряд ли когда-то думы мои совпадут, сольются с кем-то мне близким по духу, ибо дух всегда одинок и витает сам по себе.
Этюд притчевый
Утром намеревался отвезти в город этюдник с неисполненными замыслами кришнаитки-неудачницы и заодно поинтересоваться ее самочувствием. Не сомневался, кроме проблем с несварением желудка, ничего особенного с ней случиться не должно было. Да и пришла пора попрощаться. Даже представил, как это сделаю: сухо, по-деловому, не вступая ни в какие пререкания. Меня уже не интересовала ее судьба, как, впрочем, и она не проявила интереса к моей. Вот и славненько. Коль встречи были без любви… а что дальше — известно каждому.
Но когда ранним утром раздвинул ситцевые шторки на тусклых своих оконцах, то увидел мерно стекающие по ставням потоки дождя и раскисшую тропинку, ведущую к дороге. Можно себе представить, какова сама дорога в таком случае. Дождь для наших краев примерно то же самое, что цунами для тихоокеанского побережья: жизнь останавливается. Непродолжительный, но обильный дождь за какой-то час размывает грунтовку, как принято называть здесь дорогу без асфальтового покрытия, и обычным видом транспорта попасть в отдаленные деревеньки страны Сибири становится практически невозможно. А вся эта страна и состоит из очень и очень удаленных уголков, где позаботиться о благополучном перемещении ее жителей, даже на самые незначительные расстояния наземным транспортом до сих пор никто не удосужился. Этакая страна Болотия, где каждый в силу природных обстоятельств накрепко привязан к месту своего обитания.
Автобусные маршруты существуют более номинально, чем реально. Так что перспектива моя попасть в больницу к сраженной плодами природы квартирантке как бы сама собой отодвинулась на неопределенный срок. Дождь, судя по вздымавшимся пузырям из успевших скопиться в низменных местах лужиц, обещал быть затяжным, и спорить с этой народной приметой не стоило и пытаться. Видно, не угодна оказалось провидению моя прощальная встреча с художницей.
В город сумел выбраться лишь через неделю и с этюдником на плече заявился в районную больницу, где пожилая медсестра, позевывая, спокойно сообщила мне: «Девку твою на другой день выписали. Таблеток дали… Клизму для верности поставили и айда, гуляй дальше. Пусть только впредь умнее будет и не тянет в рот какую попало гадость».
В тот же день вместе со злосчастным этюдником вернулся обратно в деревню, закинул его на оставшиеся еще от хозяев полати и попытался смодулировать возникшее на этот раз внутри меня непонятное чувство: то ли досады, то ли раздражения. А может, обычной человеческой радости, когда человек чудесным образом освобождается от кучи забот и обязанностей. Но так уж мы устроены, что нам и без дела скучновато, а найдя какое-нибудь себе занятие, поначалу радуемся, а потом и она, работа эта, осточертеет и уже совсем не в радость, а в тягость, только думаем, как бы сбыть ее поскорее и вновь стать свободным. Бывало мужик русский урвет себе правдами-неправдами солидный кусок землицы. Заготовит леса с десяток возов да и начнет строительство. Год строит, другой, а работе его конца-краю не видно. Меж тем семья на глазах растет, жена каждый год новых ребятишек рожает, глядь, а их уже чуть не дюжина. И тут навалится на мужика того грусть великая и все — ни к чему душа не лежит, хоть в омут головой, ничто не мило.
«А подумает-подумает, — да зачем мне все это? Для кого строить, спину гнуть, когда рано ли, поздно ли все одно помирать придется, а на тот свет добро с собой не возьмешь, не утянешь». И сидит он у окна день-деньской, не зная, как горю своему помочь. А сам того и ждет, когда баба отвернется, чтоб к дружку-соседу сбежать и там хапнуть пару кружек браги, в надежде, что жизнь от того веселей пойдет и земля быстрее крутиться начнет.
Есть такая народная притча, когда один мужик, доведенный до полного умопомрачения выпавшими на его долю заботами, явился к батюшке и попросил у того благословления на самоубийство. Батюшка выслушал его и, как ни странно, особо отговаривать не стал… Раз тот настроен так серьезно, никакие увещевания не проймут.
И говорит ему: «Ты, сын мой, послушай меня, а коль не поможет, то поступай как хочешь».
«Все выполню, чего ни скажешь, отец мой духовный, — тот ему в ответ, — только скажи, как поступить, чтоб горю моему помочь».
«Да просьба моя совсем мало-мальская, — батюшка ему ответствует. — Козла где держишь?»
«Знамо дело где — в хлеву, где же еще…»
«А ты его в дом введи, пусть поживет в избе некоторый срок».
Мужик спорить не стал, и как батюшка велел, так и сделал. Ввел козла в жилую избу. Через неделю в храм приходит и чуть не плачет, жалуется: мол, козел проклятущий дерется пребольно, все половицы копытами поистыкал, гадит где попало, шерсть из него лезет, кругом клочки от нее. А уж вонь такая стоит, хоть совсем в дом не заходи.
«Терпи, сын мой, — батюшка, значит, ему спокойно так говорит, — Христос терпел и не такое и нам терпение то завещал. Что же ты за мужик, коль козлиных рогов испугался. Вот, ежели ты с собой покончить собрался, на том свете обязательно в ад попадешь, а там у чертей рога покрепче и вони побольше. Так что терпи, привыкай, как тебе после смерти обитать-то придется…»
Делать нечего, вернулся мужик домой, терпел еще неделю, а в воскресный день опять бегом в храм и бухнулся в ноги к батюшке, уже слез не сдерживает, а бьется, словно в падучей, просит снять с него зарок, разрешить козла из дома выгнать.
«Нет, — говорит поп ему, — не пришел еще срок, терпи столько, сколько положено православному человеку терпеть. Иногда и всю жизнь приходится, но твой срок уже близехонек, совсем чуть осталось».
Пришел мужик через неделю, морда вся в синяках и ссадинах, от самого несет козлятиной и еще чем-то непотребным, постеснялся даже в храм заходить, стоит у двери уличной. Батюшка его приметил, сам подошел, спрашивает:
«Ну, как тебе живется нынче, сын мой духовный? Как можется?»
Мужик только головой трясет и слово сказать не может, бьет его лихоманка и зубами стучит, как от озноба сильного, Батюшка перекрестил его и шепнул:
«Все, кончился твой срок, выводи скотину из избы, запирай обратно в хлев, где ему и жить положено… Кончились твои мучения…»
Мужик ног не чуя кинулся к дому своему, выволок козлищу во двор, прут подхватил, перепоясал того поперек спины, чтоб больно не упирался, и прямиком в хлев затолкал. Баба с детьми от радости чуть с ума не сошли, прибрали все быстрехонько, помыли, порядок навели, баню протопили, помылись, сидят радостные, словно родились заново. Вечером мужик специально в дом поповский пошел, поклонился тому в ноги и говорит ласково:
«Спасибо, отец родной, что показал, каково на свете бывает, когда малой радости ценить не умеешь. Эта скотина научила меня уму-разуму, теперь вижу, что жизнь может и такой быть и этакой, как сам пожелаешь. Хорошо, оказывается, жить на свете, коль лишнего поперек своей же дороги не навалишь». С тем и ушел и дожил до лет преклонных и не роптал уже никогда на судьбу свою.
Вспомнилась мне эта притча народная и смешно стало: что же ты так, человек хороший, расстроился от того, что девку слабую к себе в дом пустил, помог ей в трудный час, как среди всех добрых людей положено. А стоило ей чуть пожить лишнего, сразу и в панику ударился. Вот, теперь вновь свободен и волен во всех своих желаниях. Так больше нравится? Ну и живи как пожелаешь — хоть в пляс иди, хоть песни пой, хоть дрыхни круглые сутки. Только сам знаешь, свобода, она ведь до добра не доводит. Коню и тому узда нужна, а человеку и подавно. Свобода, что вино — стакан выпил — мало, еще вроде как терпимо, а там и не заметишь, как хмель в башку ударит, и такого натворишь, что век не отмоешься.
Вот эти мысли о свободе и навели меня на рассуждения, которые для меня оказались неразрешимыми. С позволения читателя позволю себе изложить их в том виде, как сумел записать
Очередное авторское рассуждение, кажется третье, о сути бытия, воле и свободе, зачем-то нам данной…
Первоначально хотелось бы задать самому себе совсем невинный вопрос: а есть ли она на этом свете — СВОБОДА? Не будет ли самообманом верить в ее существование? А если даже она существует, то на фиг она нам нужна? Думается, жили люди когда-то и без нее преспокойно, не особо задумываясь, в чем ее смысл заключается.
Тот же Христос в заповедях своих, обещая блаженство, ни про волю, ни тем более про свободу не упомянул ни разочка. Выходит, пошли мы иным путем, не придерживаясь заветов Спасителя, незаметно подменив слово «блаженство» другим, возмечтавши стать свободными? И существует ли вообще в каком-то уголке планеты другое такое понятие, за которое целые народы воюют, гибнут, любовно выписывают это слово на знаменах и готовы пожертвовать жизнью во имя обретения ее?
Представляете, как бы звучал лозунг, выдвинутый восставшим народом какого-то там государства: «Блаженство или смерть!!!» Согласен, довольно нелепо. А вот: «Свобода или смерть» звучит довольно революционно и, говоря сегодняшним слогом, креативненько.
То, что требуется. За это и умереть вроде не грех, доблесть даже… Подвиг… Жертва…
Но, если разобраться, в старые времена мечтал народ наш о чем-то другом, а именно — о ВОЛЕ!!! Так, может, попытаемся выяснить, что было вначале: яйцо или курица? Воля или свобода?
Думается, ВОЛЯ — слово, более привычное русскому уху и древнее по возрасту, если можно так выразиться. Оно широко, как степной простор, дремуче, словно вековые нехоженые леса, стекает с языка нежно и мягко, будто капли настоявшейся браги, и пьянит уже одним звучанием своим, вызывая приятную истому в теле и душе, будоража разум. На волю, на простор, куда-то в неизведанное, исконно рвалась русская душа, не боясь погибели и забвения среди более осторожных и не таких мечтательных народов, обретающихся по соседству. Сидя на берегу реки или на вершине древнего кургана, русский человек подставлял лицо вольному ветру, мечтал так же вот умчаться, улететь неизвестно куда, чтоб навсегда забыть семью, родню, ежедневный труд и стать вольным, словно птица небесная, живущая как ей заблагорассудится. А может, это извечное стремление любой и каждой человеческой души — увидеть мир, разочароваться в его несовершенстве и вознестись на небеса, где нет унижения, рабства, болезней?
Но стремление к воле, ее обретение ой как часто бросает нестойкого человека из одной крайности к другой. Недаром же родилось слово «своеволие» и такая вот поговорка: «Своя воля страшней неволи». Или: «Жить на воле — умереть в поле». Все-то народ предусмотрел, предвидел, насколько искусительна воля, толкающая человека под жернова невзгод и тяжких испытаний, обещая взамен вольготное житье.
В старину «вольницей» звали воровские шайки, которые не могли найти себе иного пропитания, кроме как в грабеже и разбое. Вот и выбирай между волей и неволей, когда ни то, ни другое не ведет к земной радости, а каждое одинаково тяжко — одно трудом ежедневным, а другое нарушением заповедей божьих и потерей всяческих жизненных ориентиров. Вдумайтесь в смысл народной мудрости: «Вольному воля, спасенному рай». Вот и думай, что тебе больше по душе.
Но так случилось, что безудержную «волю» вытеснила понятие более цивилизованное — «свобода», понятие в чем-то расплывчатое, многогранное и универсальное. А некогда разудалое и бескрайнее «воля» утратило былую разбойную суть и приобрело совсем иную направленность: «сила воли», «волевой человек» или уж совсем неопределенное — «волей случая».
Но есть еще и такое выражение, как «воля Божья»! А в чем она, поди разберись. Но значит есть, коль народ о ней говорит, а как проявится, сразу поймешь и спрашивать не станешь — почему да отчего.
А что же со своей собственной волей? С ней как быть? Смешной кажется фраза: я борюсь за свою волю! Вот за свободу, то вроде как нормально звучит, к месту А волю, оказывается, надо воспитывать, принуждать себя делать так, как желательно семье, обществу, начальству. А это все гораздо ближе к категориям христианским и очень далеко от разбойного корня, когда каждый считал себя вольным в своем выборе. Поменялось время, а с ним и люди, и значения слов. Человечество вроде бы как спустилось на другой этаж, где все регламентировано, партикулярно и прописано.
Если когда-то пресловутый витязь, доехавший до камня-указателя на очередном перепутье, руководствовался совсем незначительным выбором для дальнейшего продвижения, то теперь можно всю жизнь потратить, прежде чем разберешься что именно выбрать и куда податься.
Зато в наличии свобода выбора. А еще свобода слова и печати, вероисповедания, сексуальных меньшинств, угнетенных некогда народов и еще много-много разных там свобод. Но начисто исчезла простая и однозначная ВОЛЯ!!!Была и нет, как корова языком слизала. Вместо этого ты теперь должен закалять и тренировать ее примерно как культурист свое тело. Да, еще можно демонстрировать добрую волю, держа бронепоезд на запасном пути, вежливо и цивилизованно улыбаясь при том:
Так что же случилось с волей нашей? Где мы ее потеряли, утратили, в каком омуте утопили? Ни за что не поверю, будто отказался русский человек от былых вольностей, променял на демократически- либеральную свободу, забыл, как его предки искали волю-волюшку в Сибири урманной, в горах Забайкалья, сплавлялись по рекам, плыли через моря не ради прибытка, а тем более выгоды какой, а лишь затем, чтоб обрести хоть на миг независимость от иной, чужой воли. Да нет, жива она в нас, пусть слегка, но теплится, только обращена внутрь себя, поскольку края света русский человек давно достиг и убедился — от власти и законов не убежать… Все одно догонят, достанут, обложат как волка флажками и не нытьем, так катаньем будут загонять в общины, дружины, колхозы ли и заставлять жить по законам, кем-то там наверху придуманным.
Вот и стал русский человек работать на себя: одни землю пахали, другие золото мыли, а кто начальственной руки над собой не терпел, по чужим законам жить не захотел, по тюрьмам, каторгам пошел. Разве согласится иной человек променять вольность свою на ограниченную нравственными рамками свободу? Вкусившему волю никогда не быть свободным, ибо воля есть понятие космическое, а свобода — всего лишь планетарное, приземленное, таящее в себе горький вкус законности, обычаев и приличий, присущих любому сообществу.
Но не долог век такого своевольника, и за свою краткосрочную радость платит он чаще всего жизнью. Так вольный ветер, взявши разбег на морских просторах, несется во всю силу свою до тех пор, пока не столкнется со скалой или более мощным потоком, отчего вмиг потеряется, сникнет и пропадет вовсе. Так и вольный человек, тот же странник, живет по своим собственным законам и волен в любом поступке, пока не окажется среди себе подобных, которые наверняка предъявят ему свои правила. Иначе прощай, мил человек, живи как хочешь, но только в ином месте. Может, потому вольный человек чаще всего изгой, одиночка, отшельник, которому нет места среди людей законопослушных, и чужаков признающий неохотно.
Только прошли те времена, кончился век одиночек, для которых весь мир был домом родным. Все меньше земли необжитой, все труднее прокормиться одному. Волки и те в студеное время в стаи сбиваются, хотя каждый готов другого в клочья порвать. Но не перевелись пока чудаки-странники, что на одном месте прижиться никак не могут и колесят из конца в конец по всему земному шарику, словно птицы перелетные, не обзаводясь ни пожитками, ни хозяйством, ни верными подругами. Им хорошо в своем одиночестве, как иному в семейном кругу. Теплится пока еще в душах их воля, данная нам зачем-то… То ли ради спасения, а может, и для искушения. Как знать…
Не хочу быть пророком и предрекать, что станет с нами дальше, но микроб, зовущийся ВОЛЕЙ, неистребим и никакой власти с ним не справиться, деньгами не задобрить, вином не споить. Через второе, третье поколение, а выйдет он наружу и покажет миру, на что способен русский человек, испробовавший вольной жизни. Он ее ни на что променять не пожелает.
Комбинация сюжетно-фабульная
Понимаю, не всякий читатель согласится с моей точкой зрения на отношение русского народа к столь сложной категории, как свобода. Что ж, каждый имеет право на собственный взгляд, но мои размышления подкреплены на долгом наблюдении за разными людьми, большинство из которых меж собой мало схожи. И, как ни крути, а каждое явление, событие, даже мелкое происшествие, есть единая цепь, ведущая нас к одной-единственной цели, предугадать которую не так-то просто.
Поясню. Сочинительское ремесло в том и заключается, чтоб как бы нечаянно, от случая к случаю ненавязчиво напоминать, что может случиться, если герой поступит так-то и так-то. Для этого существуют: завязка; кульминация; и логическое завершение повествования. Все по законам жанра, но подложка, основа, держится на отношении автора к излагаемому им событию. Стоит копнуть поглубже любой текст, и увидишь притаившуюся где-то между строками согбенную фигуру автора-сочинителя.
В моей ситуации предстояло придумать не только соответствующий сюжет, но и ввести в него в качестве героини эту самую нимфу- художницу. И сделать это достаточно ловко, чтоб никто не догадался, будто это она и есть та самая девушка, заявившаяся ко мне в гости этим летом. Кроме того, требовалось найти не только сам сюжетный ход, но и героев, участвующих во всем происходящем. А где тех героев взять? Да вот они, который месяц не дают мне покоя, просятся наружу. Осталось лишь найти среди них место для моей новой героини — и полдела сделано.
Повторюсь в очередной раз, впечатления и сюжеты, роившиеся в моем воображении, достигли критической массы и готовы были взорвать мою несчастную голову, если только сей момент не выпустить их наружу. Даже почувствовал, как возликовали они, дождавшиеся своего часа и начала осуществления авторского замысла. Мне показалось, будто между ними возник нешуточный спор о том, кто первый в очереди для воплощения на бумаге. Они толкались, шумели, вопили и даже угрожали мне разными там карами, коль прямо сейчас не включу машинку и не начну печатать о их непростом житье-бытье. Признаюсь, такой хамский подход меня слегка озадачил и даже немного напутал. Раньше и на ум не приходило о такой степени их агрессивности. Впору задуматься о своем психическом здоровье. Если я что-нибудь понимаю в этом вопросе, то у меня не иначе как раздвоение личности, а то и чего похуже.
Это открытие на какое-то время расстроило меня, и ни о какой работе не могло быть и речи. Чуть прикрыл глаза и попытался понять, что за странные существа поселились в моем мозгу. Тут же перед моим мысленным взором замельтешили какие-то бородатые чудики, тетки с зелеными чешуйчатыми хвостами; появлялись и исчезали змеи необыкновенной толщины, глотавшие моющихся в деревенской бане баб и девок; а из глубины заросшего тиной пруда, очень похожего на наш деревенский, вынырнуло пресмешное чудище с головой в виде коряги и громко захохотало. Но самое необычное заключалось в том, что я реально присутствовал и даже участвовал в происходящем, словно режиссер на съемочной площадке. В моих силах было убрать любого из них, заменить кем-то другим, а то и вовсе кышкнуть на них и приказать исчезнуть.
Ничего подобного со мной раньше и близко не происходило, а потому не знал — радоваться ли своему новому качеству или, наоборот, опасаться, что оно может стать началом чего-то непонятно-трагического и необратимого. Примерно тоже чувство испытываешь во время полетов во сне, когда тебя переполняет неистовое желание взлетать еще и еще выше, пока земля не начнет казаться мутным размытым пятном, куда нет никакого желания возвращаться, а хочется лететь еще и еще, пока хватит сил. Но одновременно при этом испытываешь вполне понятный страх остаться высоко-высоко вверху в полном одиночестве и уже никогда не вернуться к земле, людям, утреннему солнцу. Так и завладевшие моим воображением существа не оставили малейшей возможности думать о чем-то другом, кроме как о них и только о них.
Наконец пришел в себя и решил, что процесс этот вполне управляем и нет нужды пугаться его, а тем более поддаваться панике. После недолгого раздумья включил печатную машинку. Пальцы послушно побежали по клавишам, а те в свою очередь привели в движение тонкие щупальца с буковками на концах, и пошел дробный перестук по всему дому, замелькала влево и вправо самодвижущаяся каретка, медленно стала выползать бумага, на которой запечатлевались слова и предложения. Герои мои несколько успокоились, ожидая своей очереди для участия в разворачивающемся повествовании.
Сюжет, замысленный мной, был довольно прост, если не примитивен. Заключался он в следующем. Моя героиня тихо-смирно жила в глухой деревеньке и благодаря стараниям местной колдуньи оказалась заколдованной. А чтоб она не сбежала куда или там в церковь не заявилась, были к ней приставлены всякие там существа, рожденные моей фантазией, не позволяющие ей сделать это.
Но это лишь первая интрига, узелок для дальнейшего повествования. Теперь следовало показать, как колдовство меняет судьбу человека. Коль героиня — девушка, она должна мечтать о женихах, свадьбе и всем таком, чего ждут обычно барышни ее возраста. «Хорошо, — сказал сам себе, — пусть будет свадьба, но с необычным концом…» Но в чем его необычность? Видимо, в том, что брак ее вскоре расстроится, в чем и будут проявляться последствия колдовства. А что потом? Вечные страдания? Нет, нужно что-то другое необычное, из ряда вон выходящее.
После недолгих размышлений нашел выход и из этого положения. Представим себе, что свадебку сыграли, гости на ней погуляли, а потом, как и положено, молодых проводили в спаленку, где невесте предстояло потерять свою девичью невинность. Вот тут начинается самый кульминационный момент, после чего все поймут: с нашей невестой что-то неладно. Невеста сбегает от своего суженого-ряженого обратно в родительский дом, но не из-под венца, как это изображается довольно часто самыми разными авторами, а с брачного ложа, не пожелавши расстаться со своей девичьей сущностью. Скандал на всю округу! А что с женихом? Покончил с собой от стыда! Что еще ему оставалось?.. На мой взгляд, именно так колдовские силы могли воздействовать на прекрасную девушку, не дав ей жить по общепринятым правилам;
Собрал разбросанные по столу листки с текстом, прочел свое собственное сочинение и чуть не выбросил его в находящийся рядом печной зев. Гадость, а не рассказ получился, аж самому противно. Не то!!! Несмотря на все старания, героиня моя оказалась особой неприятной, вечно чем-то недовольной. Одним словом — грымза, ни больше ни меньше. Но почему? А фиг ее знает. Не в ту сторону меня повело: или моего авторского опыта не хватало, или иное что, но вот такая непростая ситуация вышла, и нужно было как-то ее исправлять, менять героиню на более-менее привлекательную.
Стал искать объяснение, пытаясь понять, почему меня занесло не туда, куда хотел. И тут дошло: такой вижу ее, как автор. Гордячкой, озабоченной лишь своей собственной особой, а на других людей ей просто наплевать и растереть. Такая она есть и ничего с ней не сделать.
Ладно, решил, гордая значит. Будем лечить гордыню известным дедовским способом — отпаривать под всякие там наговоры и народные снадобья в обычной деревенской баньке. А что? Простуду там лечат, спину вправляют, дурь и то изгоняют, по словам знахарок, с которыми мне пусть и не часто, но приходилось иметь дело. Попробуем и с гордыней справиться.
Набросал довольно легко сценку ее похода в баню с одной такой знахаркой, где та чего-то шептала, на каменку воду плескала и девку ту лечила одной ей известным способом. Перечитал. Мура чистейшей воды! Все реплики словно со страниц центральных газет позаимствованы, диалоги детские и наивные, а сам сюжет оказался настолько картонным, ходульным и не живым — самому противно. И, самое главное, не верится во все написанное!
Грустно мне стало. Впору не только руки опустить, но и голову класть на ближайший чурбанчик и не поднимать ее оттуда, пока не наступит просветление. А чего делать, как быть — никто и не подскажет.
И тут мне вспомнилось, как писал свою первую повестушку, вспомнил образ той, первой героини, в которую, кажется, был даже тайно влюблен. Может, любовью то чувство можно назвать с большой натяжкой, но какое-то брожение чувств и фантазий точно происходило. И тут до меня окончательно дошло: героиню или там героя, не важно, но нужно, прежде всего, любить, лелеять, холить и пылинки с него сдувать, пускай ты его хоть в самую преисподню спускаешь. Но с любовью, черт тебя подери, автор долбаный!!!
Слов нет, та моя героиня тоже заговорила своим собственным голосом не с первых строк, чуть посопротивлялась. Но потом-то дело пошло и еще как! Она и вести себя начала соответственно действу и даже подсказывала мне нужные словечки, свойственные только ей и именно ей. Не шучу, но ее помощь и соучастие и позволили мне добраться до заветного слова КОНЕЦ.
А вот сейчас никакой любви к новоявленной кришнаитке автор не испытывал, козел его забодай, автора этого. Никакого чувства в наличии не оказалось. Обычное серое равнодушие и желание чего-то там сотворить, смастерить, вылепить. А вот и нет, шалишь, парниша, не пойдет, не получится, поскольку живым в этом мире может быть лишь то, что сделано с любовью. И не тебе сей вечный закон опровергать, переиначивать. Или бросай это безнадежное дело или… ищи способ как полюбить свою героиню.
И тогда осознал окончательно — своего героя нужно не только желать духовно и телесно, но, самое главное, относиться как к своему родному ребенку, рожденному в любви и согласии. И опять же — любить! Как любят сердобольные родители детей. Жалеть, страдать вместе с ним, когда он шишку набьет или температура там у него вдруг подскочит. А это, братец ты мой, дано далеко не каждому автору, будь он втрое, впятеро гениальней всех известных миру мудрецов. И это есть аксиома всего и всея творчества, как таблица умножения в математике. Ничего другого пока что в наличии у Творца нашего нет и вряд ли когда появится.
Нет, есть еще и ненависть, обратная сторона любви. И можно привести массу примеров, когда она становилась движущей силой авторского процесса, помогая ему вытягивать против течения баржу тяжелющих воспоминаний, унижений и отрицания всего доброго. После прочтения такого текста хочется если не напиться, то долго-долго не брать в руки никакие печатные издания, боясь заразиться той самой бациллой злобы, брюзжания и прагматизма. Чего греха таить, можно, не особо напрягая память, назвать пару десятков имен достаточно популярных авторов, чья нелюбовь к действительности или, что еще смешнее, к прошлому запряжена в тачанку отнюдь не созидательного словоблудия. И писарь тот, нещадно нахлестывая злобных своих рысаков, мнит себя пророком, разящим ангелом, чье слово жжет не глаголом, а печальной фактологией криминальных сводок, и жаждет он не любви, но крови, вызывая тем самым понимание и поддержку среди таких же, как он, люмпен-маргиналов.
Но об этом стоит поговорить отдельно и не грузить читателя лишний раз своими, не во всем правильными доводами, превращаясь в лектора времен столь часто упоминаемого социалистического прошлого, которому все ясно-понятно и сомнений на его чистом челе не разглядишь через самый мощный окуляр. Он знает, как и куда нужно вести народ, и для него все способы на том пути хороши. Но то не мой путь… И на этом остановимся…
Промежуточное размышление о любви как таковой
В связи с вышеизложенными событиями следует пояснить, что автор понимает под словом ЛЮБОВЬ. Какими бы банальными наши рассуждения ни оказались, но без них в сочинительском деле и шага не сделаешь. И нужны они не только читателю, а ничуть не меньше и самому автору, чтоб для себя прописать, извините за тавтологию, прописные любовные истины.
Самое простое определение, приходящее в голову, любовь есть чувственный бунт, не поддающийся контролю со стороны сознания, мозга и всех прочих самоограничительных человеческих качеств. Но бунт, возникающий в душе художника или иного творческого человека, вряд ли может сыграть на руку своему хозяину. И надо помнить, любой бунт есть разрушение чего-то старого, застоявшегося, очищение душевной заскорузлости, но никак не созидание. Оно, вероятно, наступает позже, когда внутри возникает тихая грусть по пережитому и несостоявшемуся. Вот тогда самое время взять в руки перо или кисть и передать свои еще не до конца остывшие чувства в словах, в красках, в звуках музыки. Это одновременно и лечебная процедура, обладающая замечательным свойством самоочищения и покаяния.
Спросим себя: как рождается любовное чувство внутри нас? Какие катализаторы необходимы для его возникновения? И еще. Если это чувство чисто биологическое, значит, нужно отбросить духовную основу, иначе говоря, именно плоть наша жаждет любви. Тогда ее можно сопоставить с чувством голода, жаждой или чего-то подобного, сигнализирующего нам о приближении опасности, когда человек перестает чувствовать себя комфортно.
Но как же тогда известная евангелистская фраза: «Бог есть любовь»? На ее основе следует, что любовь несут нам некие божественные силы. В виде чего? Каких-то икс-лучей, природа которых никогда не будет установлена?
Но сейчас для нас это не так важно. Лично мне, прежде всего, нужно осознать, как можно полюбить другого человека, если, к примеру, ты его никогда не видел. Или еще конкретнее: как полюбить придуманный тобой образ, героя сочиненного повествования. Может, это происходит как бы автоматически? Большинство женщин утверждают, что мать, родившая на свет первенца, начинает воспринимать его как свое дитя и, соответственно, проявлять к нему материнские чувства после того, как покормит его. А как быть автору? Чем он должен накормить своего героя-ребенка, чтоб он стал для него не просто родным, но любимым, обожаемым, наилучшим. Особенно когда героев достаточно много. Одним словом, сплошные вопросы и ноль ответов.
И еще. Чувство любви рождается вместе с появлением на свет человека или возникает лишь много позже? На мой взгляд, это такое же качество, как ответственность, чувство стыда, благодарности, пробуждающееся в человеке вместе с обретением собственного социального статуса, у одних раньше, у других позже и все зависит от того, в каком обществе рос и воспитывался человек.
Интересно и то, что кровное родство далеко не всегда несет с собой, казалось бы, насущное в этом случае чувство любви. Вспомним опять же хотя бы пример братьев Авеля и Каина. И даже между детьми и родителями оно не всегда присутствует. Об этом говорит одна из заповедей, врученных Моисею, где сообщается о необходимости уважения детьми своих родителей. Подчеркну, уважению. Вообще в самих заповедях слово «любовь» не упоминается ни разу, в большинстве своем там говорится лишь о социальных и духовных запретах: нельзя делать то-то и то-то. О любви заговорил лишь Христос. Не следует ли из этого, что с этим вопросом у людей той эпохи было довольно напряженно? Не могу утверждать, но лишний раз стоит задуматься.
Таким образом, чувство любви есть категория нравственная. Оно может быть выращено и развито практически в каждом, если человек сам захочет достичь совершенства в этом вопросе. И не надо путать физиологические проявления организма с чувственными. Мы уже говорили, человек есть в том числе существо духовное и обязан соблюдать некий баланс, где бы и то и другое качество лишь дополняли одно другое.
И напоследок приведу довольно хулиганский расчет известной нам формулы «Бог есть любовь» по известным со школьной скамьи математическим правилам. Предупреждаю, не стоит принимать всерьез мои «вычисления», поскольку вряд ли мудрость жизни может быть подвергнута каким-то расчетам и тем более арифметический вычислениям.
Итак, заменяем слово «есть» знаком равенства, легко получая элементарное тождество:
Бог = Любовь
Предположим, что Вова любит Таню, следовательно:
Вова + Таня = Любовь
Производим замену в правой части равенства:
Вова + Таня = Бог
Именно так: сложение двух любящих душ уподобляет их божественному восприятию мира. Отсутствия Бога не может быть и по той простой причине, что если вместо него мы попробуем подставить ноль, то получается абсурдное решение:
Вова + Таня = 0,тогда
Вова = — Таня — со знаком минуса, что невозможно.
Но вернемся к первоначальному уравнению:
Вова + Таня = Бог
Допустим, исчезнет Таня (совсем не обязательно, что она умрет). Тогда:
Вова = Бог!
Получается, один человек считает себя ни больше ни меньше, как Богом, когда в нем нет ЛЮБВИ!
Узелок сюжетно-лирический
…На том и остановимся, любовь столь же непреложное оружие творца, как его собственные мысли, жизненный опыт, набор словесных выражений и прочее и прочее. А без этого любой талант слеп и беспомощен.
Если теоретическая часть вопроса была мной как-то решена, то оставалась самая малость — совместить теоретическую часть с практической! Та еще задачка. Вроде все ясно и понятно: героя надо любить… Любить… Любить… Любить… Это тебе не на турнике подтянуться — старайся, пока не получится. Тут нужно что-то другое, и как этого можно добиться, не знал, хоть убейте.
Но решил все же попробовать провести над собой небольшой эксперимент, хотя опыта в том не имел никакого. Для начала напрягся весь, улыбку изобразил, пусть и постную, но все же. Повторил как заклинание: люблю, люблю, люблю!!! Не помогает!
Играть в любовь, сидя за столом, и вот так ни с того ни с сего начать обожать своего героя или там героиню, задача, на мой взгляд, немыслимая. То на театральных подмостках или там перед камерой, будучи профессионалом и закончив какой-никакой театральный ликбез, можно страсть изображать неземную, а вы попробуйте сделать это в реальных условиях. Ага, не выходит? Этому, оказывается, тоже учиться надо или хотя бы какие-то свои приемчики изобрести, выдумать. А так мои чувства буксовали как КамАЗ, увязший в канаве: грязь, брызги летят во все стороны, а сам — ни с места.
Аж взмок от мысленного напряга! И чем помочь самому себе, не представлял, а подсказать и вовсе некому. Давно бы пора ученым придумать для творческих людей что-то сильно действующее на авторское сознание. Чтоб воображение резко менялось с помощью чего-то там… Ну, к примеру, микроскоп. Всего-то набор из нескольких линз, и ты уже в микромире. Не говоря уже о телескопе. Нашли вон способ создания стереозвука, объемного эффекта. Даже состояние невесомости можно воспроизвести на земле. А вот до нашего брата сочинителя руки у них пока не дошли. Приходится самим выкарабкиваться из общей неразберихи собственных творческих мыслей и настраиваться на требуемое состояние. Просто знать, что хочешь сказать и зачем, а остальное — приложится. И любить… Во что бы то ни стало, но любить! Только как заставить себя это сделать? Да хоть под наркозом, главное, чтоб привыкание следом не подкралось.
В такой ситуации оставалось единственное — помечтать о несбыточном. Представить, что героиня моя живет вот здесь, рядом со мной, проходит мимо, задевая мое плечо, как бы нечаянно рукавчиком своего ситцевого платьишка… А на ее руке видна у самого локотка небольшая родинка, которую почему-то вдруг захотелось поцеловать, ощутить ее девичью кожу, покатость плеч, притянуть к себе, прижать крепко-крепко и что-то прошептать в прикрытое прядью русых волос ушко. Как-то она отреагирует на это? Да нормально отреагирует, как все девушки ее возраста, которым так не хватает нежных слов и ласковых прикосновений.
Размечтавшись, почувствовал, как мощная волна желания прокатилась внутри меня и кровь прилила к голове. Сквозь полупрозрачную дымку увидел ее глаза: сияющие и счастливые, но длилось это ровно мгновение, а потом видение исчезло столь же внезапно, как и появилось. Но в воздухе остался неуловимый аромат полевых цветов, речной воды и еще что-то неописуемо-приятное, трепетно-неуловимое, как она сама. Наверное, надежда. Именно она обостряет все чувства и заставляет верить в несбыточное.
Встряхнул головой и оглядел свое жилище. Пусто. Никого. А что это было? Наваждение? Или какая-нибудь там мудреная телепортация? Не так и важно, но я вроде как почувствовал ее, ощутил по- настоящему, как живую, и она сделалась для меня близкой, желанной, а это уже что-то…
И тут я услышал ее голос… Где-то совсем близко, будто бы за стеной моего дома. Она говорила, чуть картавя, и не совсем правильно ставила ударение в словах. Но что именно она говорила, разобрать не мог. Так обычно слышатся звуки из-за реки в туманную ночь, которые, отражаясь от водной поверхности, слегка искажаются и долетают до тебя, словно чужая незнакомая речь.
Прикрыл глаза, и опять, как в первый раз, меня окутала пелена, а потом в стене будто бы открылось какое-то заветное оконце. Нет, не телевизионный экран, хотя отдаленное сходство и было, а именно окошко со ставенкой, за которым разглядел деревенскую улицу, рубленные из свежей, янтарного цвета сосны дома, покрытые тесовыми крышами, с резными ставнями и тяжелыми, закрытыми наглухо воротами. По улочке, вздымая пыль босыми ногами, бабы шли за водой с большими обмотанными холстиной коромыслами на плечах. И сами они были закутаны чуть ли не до глаз в цветастые платки. Проехала телега, груженная мешками с зерном, сыпавшимся через разошедшуюся старую рогожу.
…А вот и моя героиня промчалась босая с туеском в руках, из которого высыпались спелые земляничные ягоды. Мне захотелось окликнуть ее, но сдержался. Пока не время. И тут почувствовал — улыбаюсь! Непонятно чему и с какой стати, но улыбка сама вползла мне на лицо, расправила морщинки, расширилась грудь от могучего вздоха и понял: внутри меня зародилось что-то похожее на чувство к этой самой девушке, моей героине. Оказывается, как мало нужно, чтоб увидеть человека иначе, как бы со стороны, и он уже не безучастен тебе.
Тогда я решился на большее и негромко позвал ее. Она оглянулась, пошла на зов и ненадолго остановилась возле двери моего дома, а потом решительно вошла внутрь, держа в одной руке берестяной туесок, а другой смахивая пот с веснушчатого лба. Но дальше порога не пошла, лишь насмешливо оглядела меня, фыркнула, будто ей смешинка в рот попала, и звонко засмеялась.
Мне стало неловко за свое жалкое убранство и беспорядок и, чтоб как-то скрыть смущение, о чем-то спросил ее. Она ответила. И мы заговорили. Не помню о чем. То ли о хорошей погоде, то ли какой сон ей приснился, или о поспевшей малине в соседнем буераке, а может, и вовсе на другие темы. До меня не совсем доходил смысл ее ответов, но я соглашался, кивал головой и беспрестанно улыбался и даже смеялся над чем-то, чувствуя себя счастливым, как никогда в жизни. Она окончательно околдовала меня и, не выдержав, решился обнять ее, притянуть к себе, но… она тут же исчезла… Я же остался в нелепой позе просителя подаяния с протянутой рукой и все с той же глупой улыбкой на лице.
«Нет, красавица, шалишь, я в эти игры баловаться не намерен, — заявил сам себе решительно, воображая, будто бы она меня непременно слышит, — Сейчас поглядим, кто в доме хозяин…» — и решительно сел к машинке.
Теперь во мне бурлили и рвались на волю самые смешанные чувства — от любви до ненависти. Я мог задушить ее собственными руками, а потом рыдать над бездыханным телом. Так, кажется, писали в далеком девятнадцатом веке, Красиво звучит: над бездыханным телом! Я действительно испытал колдовское чувство, пытаясь вдохнуть в нее душу и тем самым оживить придуманный сию минуту образ. Готов был поверить в рассказы очевидцев спиритических сеансов, где они якобы вызывали души умерших и беседовали с ними. Только что я испытал нечто подобное, и мне хотелось проделать это еще и еще раз, и так до бесконечности. Не знаю, если бы не мерный рокот включенной машинки и уже часть напечатанного текста, то, может быть, так и поступил. Но работа отвлекла и тем самым спасла меня от вхождения в спиритический экстаз. И повествование мое начало разворачиваться стремительно и почти самопроизвольно.
…То, что мне представилась, а потом и ожило, выглядело примерно так. Героиня моя сидела на лавке с низко опущенной головой в небольшой опрятной комнате, а рядом стояла пожилая женщина, судя по всему, ее мать, и ласково гладила ту по лицу своей старческой ладошкой. Но вот дверь в избу открылась, и появились новые герои: еще две женщины среднего возраста, видно, родственники, а вслед за ними вошел хромой старик с посохом, как у странника в руках. Они отошли в угол и стали о чем-то шептаться так, что слов было не разобрать. Потом старик, волоча свою покалеченную ноту, подошел к двери, открыл ее и кого-то позвал. Вошла похожая на ведьму старуха в черном платке, из-под которого выбивались седые пряди волос. Она властно подошла к девушке и потянула ее за руку к выходу. Та слабо сопротивлялась, но, видимо, ей было даже интересно участвовать в этой новой для нее игре, и она покорно пошла. Я едва успевал сновать пальцами по клавишам, воспроизводя на бумаге слова и поступки. Теперь уже можно было не смотреть в оконце, и без того находился как бы непосредственно в центре событий, но, как гоголевский Хома Брут был невидим всем остальным, словно вокруг меня тоже был очерчен некий круг, через который они не могли переступить.
С одной стороны, мне было немного не по себе, хотя слово «страшно» не очень подходило к тому, что творилось со мной. Сердце бешено колотилось, и волнение я испытывал неимоверное, будто бы приходилось участвовать в необычном представлении, где на меня возложили роль суфлера, а может, даже и режиссера-постановщика и нужно следить за каждой репликой, поступками действующих героев. И странное дело, все они словно по команде произносили фразы, рождающиеся в моем мозгу, хотя временами в их речи вдруг проскакивали такие словечки, значение которых до меня доходило не сразу.
И я действительно почувствовал себя творящим некое действо, руководящим всем и вся вокруг, где каждый из присутствующих беспрекословно повиновался и моментально исполнял все мои желания. При этом я мог остановить действие одним движением руки, выключив машинку, но не решался, понимая, подобная ситуация второй раз может и не повториться, и потому печатал, печатал и печатал.
А действие продолжалось. Старуха, чуть опустив голову вниз, вся в черном, что делало ее похожей на огромную ворону, вела девушку в баню, расположенную на краю огорода у самого спуска к небольшой речушке. Введя ее внутрь, она принялась что-то шептать и постепенно стягивать с нее одежду, обрызгивая при этом каким-то снадобьем из пузырька зеленого стекла. Моя героиня вела себя на удивление покорно и исполняла все, что от нее требовали, словно находилась под гипнозом. Естественно, от увиденного зрелища, созданного мной же самим, тут же появилось желание участвовать во всем этом, но трудно предположить, чем бы тот мой поступок обернулся.
Когда старуха сняла с девушки всю одежду и усадила ее на лавку, а сама вышла куда-то, случилось нечто совершенно непредвиденное: появился герой, которого я никак не ждал!!! И возник он помимо моей воли. В авторском замысле его просто не было, и откуда он взялся, ума не приложу. Я попробовал кышкнуть на него, мол, пошел вон, безобразник этакий. Не тут-то было. Он вел себя как хозяин, и ничего с ним поделать мне, как автору, не удавалось. А, будь что будет, только и оставалось мне сказать и наблюдать далее за уже неуправляемым действом.
Новоявленного героя трудно описать, но все же попробую. То был не человек, хотя очень на него походил. Его можно было назвать и карликом, и циклопом одновременно, потому что при своем малом росте он к тому же имел один-единственный глаз и то на затылке. Подобных мифологических персонажей мне в наших палестинах встречать никогда не приходилось. Но могу точно сказать, что свое происхождение он вел скорее от древних эллинов или от иной сходной с ними народности, почитающей культ мужчины и его главный символ, наряду с другими божествами, которым они поклонялись. Их каменные изваяния и сейчас еще встречаются на далеких берегах теплого Эгейского моря. А вот с какой стати этот циклоп-карлик очутился вдруг среди русских водяных, русалок и банниц, и не представляю. Хотя… кой-какие предположения на этот счет у меня имелись, и весьма скоро убедился, не беспочвенные. Тем временем этот проходимец стал вести себя самым бесстыжим образом и прыгать по бане, все ближе приближаясь к нагой девушке. Она же, ничем не прикрыв свое бесстыдство, сидела на лавке в расслабленной позе и никак не пыталась (это меня возмущало более всего!) прервать его похабные движения, а лишь тяжело дышала и кончиками пальцев проводила по грудям, на короткое мгновение останавливаясь на своих вмиг набухших сосках.
И это меня взбесило, даже вывело из себя.
«Где твоя нравственность?! Целомудрие?» — хотелось мне закричать, схватить кочергу и отходить обоих.
«Пока ты жила у меня под крышей, то даже разговоров не допускала на подобную тему, а теперь? Знаешь, как это называется и кто ты после этого?! А такую недотрогу из себя изображала…»
Но фразы лишь рождались в мозгу и не хотели преобразовываться в звуки. Так что я в любом случае утратил контроль за происходящим, оказавшись сторонним наблюдателем. Когда до меня дошел этот факт и осознал, что нахожусь в роли соглядатая то стал даже противен сам себе.
«Вот, значит, каков ты, автор! И мысли твои все об одном и том же, — принялся отчитывать сам себя. — Не удалось по-доброму добиться признания квартирантки, даже доброго словечка в ее адрес не сказал, а туда же… Пригласил этого урода, чтоб он сделал за тебя то, на что сам оказался неспособен. Эх ты, а еще мужиком себя считаешь…»
Все происходящее со мной напоминало некое раздвоение личности, когда человек находился одновременно и у себя дома, и в чьей-то там бане и твердо не может ответить: что есть явь, а где вымысел. Чувства мои обострились, как нюх у гончей, идущей по следу, и теперь уже торопил это мерзкое и гадкое существо, желая знать, видеть, что случится дальше. Но в какой-то момент здравый смысл приказал мне остановиться и не участвовать в том, что сам организовал, режиссировал и был автором всех творящихся непристойностей. Но при этом понимал: если остановить все происходящее, то рассказ мой останется незаконченным и тогда все мои усилия пойдут насмарку.
Единственное, что я мог сделать — это выскочить из проклятой бани и оставаться какое-то время снаружи, слушая неистовые вопли, завывания, словно там, в бане, творилась сатанинская оргия, и печатать, печатать, печатать…
А из бани действительно неслись звуки самые непристойные, каких прежде слышать мне и в жизни не приходилось. Аж морозец пробежал по коже. И самое удивительное, меня неудержимо влекло внутрь, чтоб увидеть все своими глазами, а может, даже и поучаствовать, и тоже безудержно орать, выть, стонать, реветь диким зверем. Но неожиданно все прекратилось… Едва слушающимися пальцами смог закончить рассказ, после чего повалился прямо головой на машинку, на измятые листы бумаги и… заплакал. Что это было? Слезы жалости к своей героине? Или раскаянье автора, сотворившего жуткий сюжет и тем самым отомстившего, хоть таким образом той, что появилась в его жизни на короткий срок, заставила поверить в несбыточное, а потом исчезла, тем самым словно в душу плюнула.
Тогда я не знал, что сотворил — добро или зло, написав тот самый первый рассказ. После него пошли другие, а потом собралась и целая книга с мистическими сюжетами, собранными в один сборник. Уже не помню, торжествовал ли или роились в душе некие сомнения в правильности поступка. Значительно позже, слегка поумнев, заметив кое-какую связь между тем, что ты создаешь, пишешь, выпускаешь в свет, и судьбами людей, ставших прообразом твоих литературных героев. И вот что я вам скажу совершенно откровенно: теперь я боюсь делать это, поскольку связь между человеком живым и героем литературным, с него списанным, несомненно, прослеживалась.
Развязка внесюжетная, но неизбежная
…Уже через много лет встретил в другом городе, где оказался по каким-то своим делам, совершенно случайно свою героиню-кришнаитку и едва узнал. Она медленно брела в стороне от шумного людского потока, опустив вниз глаза, словно что-то потеряла на многолюдной улице и никак не может найти. На ее плече висел точно такой же, как оставленный у меня, этюдник, поблекший и обшарпанный, как любая вещь, к которой относятся без должного уважения. И что поразительно — она стала чем-то напоминать ту самую старуху, которая в моем повествовании тащила в баню похожую на художницу героиню. У нее был тот же крючковатый нос, поджатая до крайности нижняя губа, как у человека, лишенного передних зубов, и довершали картину глаза, утратившие былой жизненный блеск и интерес к жизни.
Окликнул ее, и мы недолго поговорили. Из разговора понял, что она все так же одинока, ищет работу. В нескольких местах ей что-то там обещали, а потом неожиданно заявили, что приняли другого человека. Живет у друзей-кришнаитов, где и получает пропитание. Иногда удается продать несколько этюдов заезжим иностранцам или торговцам на рынке. Замуж не собирается и даже не обзавелась другом. Почему? А зачем он ей?
«Меня словно подменили, после того, как побывала в твоей деревне, — тихо призналась она, — словно кто душу вынул. Врачи говорят, будто бы сильно отравилась теми ягодами и затронуты какие-то там рецепторы, но я не верю. Тут что-то другое…» — и она испытующе поглядела на меня.
От ее взгляда мне сделалось не по себе и, сославшись на занятость, поспешил исчезнуть. А когда отошел, оглянулся. Она стояла на том самом месте, где я ее остановил, и что-то беззвучно шептала, как мне показалось, какие-то заклинания, а потом достала из кармана небольшой бронзовый колокольчик, поднесла его к уху и так, позванивая скорее для себя, чем для окружающих, неспешно пошла дальше.
Вот именно в тот момент меня, дурака, невежду, вообразившего себя вершителем судеб, осенило: а ведь та моя литературная героиня после визита в ту чертову баньку тоже, можно сказать, тронулась умом и сделалась посмешищем всей деревни. То была моя компенсация за нанесенную незаслуженно (?) мне обиду. За ее обещания, точнее, мечты принести в мой несуразный домик счастье и малые радости, разделить кров, стол и все, что в таких случаях судьбой положено. Хотела она того или нет, но мечты эти оказались чистейшей воды обманом, и, как подозреваю, она сама даже не верила ни на йоту в возможность предлагаемых ей перспектив совместной жизни, но обещала, дразнила, разжигала огонек надежды. И все это любой нормальный мужик назовет одним подходящим словом — обманом! И никак иначе.
Но в то же время не верилось, будто бы делала она это сознательно, как опытные аферисты разводят вокзального лоха. Что она получила взамен? Чувство удовлетворения? Вряд ли. Скорее всего, не оказалось в ней веры в собственные силы и в возможность осуществить задуманное, довести до конца. А в результате печальное для нас обоих расставание.
«Но тем самым она наказала саму себя, — подумалось мне, — оставшись без веры и близких ей людей, став вечной странницей среди пустых и ненужных, ей же придуманных образов, взятых напрокат из прочитанных в детстве романов. Не пожелав воспринять предназначенную ей участь обыкновенной женщины, полную чаще всего лишений, страданий и потерь, но озаренную малыми радостями и редкими свершениями желаемого. Она решилась обойти житейскую пучину и в результате ушла совсем в иную сторону, страну грез, где нет ничего живого, а лишь тени, которые рассыпаются и исчезают, когда начинается реальная жизнь».
Так думал я тогда, расставшись со своей героиней или с живым и печальным ее прообразом, пытаясь разобраться, что помешало ей найти свою собственную тропинку в этом мире, где миллионы и миллиарды людей живут, как и она, многолетней надеждой достичь вершины собственного счастья и процветания. Большинство не задается вопросом, есть ли в них талант, отличающий от всех других, ради чего лишь по их твердому убеждению и стоит жить, а просто живут и радуются жизни. Так кто же мешает всем на свете жить именно так? Талант? Гордыня? Искушение? Но что-то мешает, коль такие люди не часто, но встречаются.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИСКУСИТЕЛЬНАЯ
Искус первый
После расставания с художницей-кришнаиткой меня, далеко не святого человека, ждало еще одно искушение. Словно кто-то настойчиво хотел разрушить мирок автора-отшельника, вбившего себе в мозг идею заняться творчеством чистой воды без всяких побочных примесей. Хотя, может, оно и к лучшему, коль тебя вот так испытывают на прочность, не позволяя расслабиться и мчаться впереди паровоза к намеченной раз и навсегда цели. А цель та заключалась в одном-единственном слове — писать! Во имя чего? Не знаю. Для кого? Опять не знаю. О чем? Тут предмет для вожделения имелся и требовал его добротной обработки и крепкой усидчивости. Может потому избранный мной способ существования в деревенской глуши и тиши потихоньку приносил свои результаты: после первого рассказа появился второй, а там и третий… Работа мало-помалу налаживалась. Надеюсь, меня поймет каждый уединившийся для интимно-творческих дел человек, когда вся авторская энергетика тратилась на воплощение и удержание образов моих разлюбезных героев, не давая им разбежаться и исчезнуть навсегда. Других объектов для обожания в поле зрения просто не было и быть не могло. Потому все иные природные чувства, пробуждаемые в любом молодом здоровом организме, преспокойно отдыхали как медведь в берлоге, а в памяти лишь время от времени оживали былые победы, но в гораздо большем числе многочисленные неудачи.
И подозреваю, отвлекись, начни я в ту пору самую малую интрижку, и драгоценные образы из прелестной и трепетной мозаики, собранной в кропотливейшей работе и душевном напряге, описывать который уже пытался, рассыплются на такие осколки, что ни один реставратор не возьмется за их восстановление. Не в похвальбу самому себе будет сказано, но работа и впрямь была нешуточной.
Однако враг рода человеческого не дремал и, желая испытать меня во второй раз за то лето, подослал, кого бы вы думали? Правильно, женщину! Пусть не особо броской наружности, он, видимо, решил не тратиться на поп-звезд или там фотомоделей. Но… Появившаяся на моем пороге очередная искусительница имела в запасе кое-что более весомое, чем изящные формы и греческий профиль, заключающиеся в ее многочисленных хозяйских познаниях и умениях.
В отличие от исчезнувшей не так давно при самых нелепых обстоятельствах кришнаитки эта дама, как принято говорить в таких случаях, была личностью вполне состоявшейся и обладающей непоколебимой уверенностью в познании мира и душ человеческих. Говорю так потому, что меня она раскусила словно орех, не приложив к тому больших усилий. Да я и не собирался выдавать себя за этакого непризнанного гения, чьи рукописи рано или поздно войдут в фонд мировой беллетристики. Изображать из себя гения, как и сошедшего с ума человека, задача невыполнимая, потому как надо обладать определенным талантом, чтоб сыграть такую роль, не зная, как будешь воспринят присутствующими при том зрителями. И какой смысл рядиться в чужие одежды, коль и своих предостаточно.
Да, чуть не забыл пояснить, мы познакомились с той дамой случайно, по переписке. Она где-то там прочла одну из моих публикаций и написала. А я, как водится, ответил. И через какой-то срок мы уже знали друг о друге довольно много, причем все изложенные письменно факты были, разумеется, положительного свойства. Ведь какой дурак будет писать о себе один негатив? Для этого и впрямь нужно с ума сойти и не отличать, где право, где лево, если сообщать из своего прошлого препакостнейшие вещи, которых сам-то стыдишься и стараешься вообще вычеркнуть их из памяти.
В письмах такого рода чаще всего (уж поверьте мне) пишут об одиночестве, жизненных тяготах и страданиях. Хорошо, если все это будет сдобрено известной долей юмора в свой же адрес, тогда тебя воспримут не только как страдальца и непонятую окружающими личность, но и как человека самокритичного, готового на определенные исправления в своем характере и образе жизни. Обычно такая переписка заканчивается ничем, то есть прекращается, как бы сама по себе благодаря нерешительности обеих сторон. Ибо решительные люди при их инициативности, хваткости давно уже обзавелись семьей и все у них хорошо и прекрасно. Или нам со стороны кажется, будто бы они в полном шоколаде. Но в авантюры подобного рода они ввязываются довольно редко и совсем с иной целью. А на поиск родственных душ пускаются те, кому не удалось сделать это в свое время, наивно полагая, будто бы среди их корреспондентов объявится принц благородных кровей или личность приличная и добротная во всех отношениях, случайно незамеченная их предшественницами.
Нет, дорогие мои, в девяноста девяти случаях из ста вас ждет разочарование. Одиноким человек может стать лишь благодаря своему несносному характеру и иным не лучшим качествам. А вам это надо? Если же он достаточно долго ведет отшельнический образ жизни, значит, тому есть веская причина, докапываться до которой не следует. Так будет лучше для всех. Легче выиграть автомобиль в лотерею, чем отыскать в зрелом возрасте по переписке человека, устраивающего тебя во всех отношениях. И моя персона является тому лишним подтверждением, говорю об этом открыто, если вы сами не успели в том убедиться.
Преодоление искушения. О гостях и хозяевах
Но вернемся к моей неожиданной гостье. Не могу сказать, чтоб она с первых своих шагов проявила ко мне какие-то чувства или тем более страсть как к особи мужского пола. Не обозначилась страсть с ее стороны и через несколько дней пребывания с хозяином дома под одной крышей. Она оставалась равнодушно-нейтральной, словно жила рядом с близким родственником. Но жила в ней страсть иного рода. А именно создать и обустроить свой собственный мир, в чем мы с ней даже были немного похожи. Только мой мир был невидимый, нереальный и населен скорее духами, чем живыми людьми, а она мечтала о крепкой и, уж само собой, дружной семье, где бы каждый был на своем месте и совместная жизнь текла чинно и пристойно. Одним словом, все как у людей. Но обо всем по порядку.
Начну с того, что нагрянула она совершенно неожиданно, без предупреждения, чем поставила меня не только в неловкое положение, но и вызвала некое смятение чувств. Во-первых, потому, что мне еще требовалось время для доработки своих мистических сюжетов и их окончательной вычитки. Во-вторых, мне, как хозяину, было неловко за беспорядок, опять же убогость жилища и полное отсутствие продовольственных запасов. Словно предвидя издержки одинокого мужского бытия, она захватила две огромных сумки, нагруженных всяческой снедью от маринованных огурчиков и заканчивая огромным пакетом с сухофруктами, принявшись выгружать все это богатство на стол, едва только переступила порог, не обращани малейшего внимания на мою заторможенность и смущение, чем еще больше ввергла меня в полный ступор. Примерно так ведут себя жены и подруги тех, кто находится длительное время в заключении, отвозя туда по возможности продукты питания, дабы мужики их раньше времени не померли голодной смертью.
Как ни странно, но ее хлебосольство обратилось в первый кирпичик, на котором впоследствии выросла изрядной толщины и высоты непробиваемая стена отчуждения. Но обо всем по порядку. Тщательно пытаясь скрыть свое смущение и неловкость от выпавших на мою долю даров и подношений, торопливо опробовал все по очереди, но на душе от этого нечаянного пиршества не помягчало. Стало еще более неловко, что не могу чем-то отблагодарить ее за привезенные за много верст дары, предназначавшиеся исключительно моей скромной персоне.
Понятно, быт мой и изба, давно пережившая отпущенный ей срок, не вызывали особой уверенности в моем блестящем будущем, но и не давали повода видеть во мне одного из персонажей пролетарских классиков, рисовавших беспросветную жизнь разных там челкашей и сатиных. И хотя она напрямую не высказывала суждений на этот счет, но в глазах ее читалось если не раздражение, то осуждение всего, что для меня давно стало привычным и почти родным. Она не принимала все это! С плохо скрываемой брезгливостью брала в руки прокопченную кастрюлю с плиты, треснувшую чашку, засаленное полотенце, а садясь на диван или лавку, незаметно пробовала их на прочность.
Во мне же в ответ рождалось непонятное злорадство: если ты не принимаешь мой образ жизни, то почему я должен соглашаться с этим и без раздумий отказываться от всего, что мне близко и дорого? Да, она определенно привыкла к основательности и обустроенности быта. Согласен. Но меня вполне устраивало собственное существование, где благоустройство и стабильность несовместимы с душевными метаниями и потугами, в плену которых, сам того не желая, оказался, стоило лишь заняться избранным мной ремеслом. Тут впору задуматься, что важнее: быт или сочинительство, когда каждый оставляет за собой право выбора.
А вот уверенность движений, манера говорить моей гостьи говорили как раз об обратном. Ее ладно скроенная, налитая нерастраченной мощью и даже немалой женской силой фигура, непоколебимость интонаций, непререкаемость задуманного не оставляли места для рассуждений и каких-либо мечтаний. Такая не только коня, а целый табун остановит, не задумываясь легко закинет на плечо подвыпившего муженька и одним лишь взглядом пригвоздит его к месту… Чем больше я смотрел на нее, тем сильнее напрашивалась непонятно откуда взявшаяся ассоциация с известным символом советского государства: серпом и молотом. Кроме всего прочего в ней ощущался ни больше ни меньше как дух Афины-Победительницы, не знающей поражений и в чьей защите не нуждающейся. Такая вполне сама за себя постоит. Только одно было непонятно: какова моя роль при столь значительном образе? На Зевса или там Геракла я явно не тянул…
От радушия до равнодушия
Когда она немного освоилась и убедилась, что я перепробовал по очереди все привезенные ей продукты, то по-хозяйски уселась на лавке и поинтересовалась «над чем я работаю». Лучше бы она не произносила этой расхожей фразы! На меня она оказывала примерно такое же действие, как брошенная быку красная тряпка. Издевка, не более того. Что тут можно ответить? Пишу? Сочиняю? Но это то же самое как сказать: дышу. Или — думаю… Никому не советую задавать подобный вопрос человеку, занявшемуся сочинительством, если вы не хотите, чтоб ваши отношения тут же разладились. Видимо, она этого не знала, чем и без того усугубила довольно напряженную атмосферу, непонятным образом установившуюся меж нами.
К тому же любой, кто пожелает проникнуть в ход ваших мыслей, рискует одним неверным словом смешать их, а то и вовсе уничтожить, стереть из памяти много дней вынашиваемый замысел. Чужое вмешательство подобно радиоактивному излучению, исподволь уничтожающему все живое, оказавшееся поблизости. Уж так мы устроены и ничего с этим не поделаешь. Так что своей фразой она еще более усугубила непростую ситуацию сближения. Возникший внутри меня неосознанный протест, скрываемый до поры, зрел и неудержимо рвался наружу как пробка от шампанского. Но первые несколько часов хватило сил и терпения обуздать его и не перейти к открытому конфликту. Видимо, и она это почувствовала, потому как выражение ее лица уже к вечеру поменялось из радушно-веселого на напряженно-выжидательное, а потом и вовсе стало равнодушным и даже отчужденным, будто бы не я, а она терпит тут присутствие постороннего человека, не решаясь высказать все ему в лицо.
Да, чуть не забыл сообщить об одной из главных причин, сопутствующих нашему знакомству. По ее словам, она тоже была причастна к сочинительству, поскольку окончила филологический факультет, работала в школе, а потом перебралась в редакцию какого-то местного журнала. И успела опубликовать в том журнале несколько своих собственных рассказов. Это меня и сразило если не наповал, то снесло крышу основательно. Правда, с собой она их почему-то не захватила (стеснительная!), однако обещала предъявить при первом удобном случае. Увы, но случай тот так и не представился и до сих пор пребываю в неведении, есть ли такой автор на свете или все ей рассказанное, ну, пусть не обман, но изрядное преувеличение. Да и так ли это теперь важно? Было, не было, а она вот сидела напротив и преспокойно разглядывала меня, словно оценщик товар, и щелкала при том жаренные на постном масле семечки, аккуратно складывая кожурки в кулечек, свернутый из черновика моей рукописи.
Кто бы знал, как мне не нравятся люди, грызущие семечки в моем присутствии! И запах, наполнявший избу, был совершенно чуждый и непривычный. Но не мог же я запретить гостье заниматься тем, что она считала нужным. И что в том необыкновенного? Ну, щелкает себе семечки, так ведь не сорит на пол, все чинно и пристойно. Не самая худшая привычка, если разобраться…
Мне же хотелось поговорить с собратом, извините, сестрой по перу на темы литературные, любовно поглаживая при том свою тощую папочку с незаконченными рассказами, небрежно обронив, мол, глянь, что тут у меня получилось! Да пусть она хоть грецкие орехи начала у себя на лбу колоть, я бы и это стерпел, если бы услышал от нее слова одобрительные о тех рассказиках! Мне просто не хватало общения с людьми, прошедшими хоть какой-то отрезок по крутой литературной тропе, которые бы могли хоть что-то рассказать о поджидающих новичка опасностях. И кто бы, окажись на моем месте, отказался обсудить свои замыслы с таким же, как он, автором-сочинителем, постучавшимся к нему в незакрытую дверь. Уверен, среди начинающих и блуждающих во тьме собственных замыслов людей творящих, вряд ли такие обнаружатся.
Меж тем, расправившись с первой порцией семечек, она плотно завернула кожурки от них в бумажный кулечек бывшего моего черновика и глазами поискала мусорное ведро, но не найдя, сунула его в карман своего платья. Я же с интересом наблюдал за ее действиями и не стал объяснять, что роль мусоропровода с незапамятных времен отведена в крестьянских избах обычным печкам, куда попадали все бытовые отходы, годные для предания огню. Почему-то не хотелось проходить с ней курс молодого бойца и разъяснять прописные истины. Если человеку нужно, он сам научится хозяйским обычаям и привычкам, а если нет, то к чему тратить зря время.
Процесс взаимного изучения шел своим чередом. Интересно, приглядываясь к новому человеку, постепенно выявлять у него те или иные черты, реакцию на твои слова, поступки, чтоб затем постепенно составить о нем собственное представление, которое словно посмертная маска останется в памяти на долгие годы. Понимаю, насколько эти впечатления неверны и ошибочны, но, если разобраться, весь окружающий нас мир населен некими нереальными образами, а потому смешно требовать от каждого из нас создания точного психологического портрета всех, с кем мы встречаемся, знакомимся, дружим. Зачастую портреты те субъективны, а то и вовсе ошибочны. Поэтому и не претендую на истину в последней инстанции — это всего лишь мои личные умозаключения и не более того.
Так вот, о психологическом портрете моей гостьи. Более всего настораживала ее абсолютная уверенность во всем, касалось то ее высказываний в мой адрес или конкретных поступков. Так себя ведут обычно люди недалекие и ограниченные, у которых нет и тени сомнения в своих поступках. Но при переписке у меня сформировался образ человека чуткого, мыслящего и знавшего о жизни намного больше, чем ее сибирский корреспондент.
Я ли один или вся наша нация воспитаны в духе возвеличивания незнакомца, только что переступившего наш порог. И это отнюдь не пресловутое гостеприимство, которым так славятся братские кавказские народы. Тут заложено что-то большее. Можно вспомнить и о пророках, не воспринимаемых в собственном отечестве. Или о древних странниках, каликах перехожих, желанных гостях в каждом доме. Но все эти примеры вряд ли могут объяснить нашу извечную тягу и поклонение перед зваными да и незваными гостями. Мы верим им на слово и лишь потом, разобравшись, начинаем стучать себя по лбу, бить кулаком в грудь, мол, кто ж знал, кто он таков на самом деле. И дело не в том, что все мы простаки и олухи царя небесного, которых можно легко купить, соблазнить обещаниями, а потом одурачить. Не в этом дело. Русский народ давно привык, что все новшества принимаются правителями нашими не иначе как извне, когда с Запада, а когда и с Востока. Потому и почитание всего чужеземного вошло в плоть и кровь, стало неотъемлемой частью культуры и ничем его уже не изжить. Если даже азбуку нам привнесли извне и религию, и строй государственный, не говоря об одежде, иноязычных словах и обычаях, не от того ли возникло наше подобострастное отношение к любому приезжему из чужих краев человеку, в котором видим если не Миссию, то не иначе как очередного пророка.
…Когда стемнело и разговоры наши как-то сами собой иссякли, возник самый критический момент финальной сцены первого дня знакомства. Как бы шутя, предложил ей расправлять постель, надеясь ускорить развязку затянувшегося спектакля, но она холодно глянула на меня и отвернулась.
«Что-то не так?» — спросил ее, предлагая, пока не поздно, сделать выбор если не на всю жизнь, то хотя бы на несколько ближайших дней.
«И где мне ложиться?» — спросила она.
«Да где пожелаешь, выбор невелик…» — ответил с радушной улыбкой, обведя невеликое пространство своего пристанища.
Но она и не думала подыгрывать, чуть ли не враждебно поинтересовалась, где я ночую. Естественно, на кровати, а не на коврике, как какой-нибудь приблудный пес. В ответ на это признание меня попросили выйти на улицу, пока она не совершит отход ко сну.
Все ясно. С подобным разделом сфер влияния уже сталкивался, и ничем хорошим та ситуация, как помнит читатель, не закончилась. Потому, не желая осложнять ситуацию, вышел на улицу, послушал с крыльца возню запертых в загоне телушек, выкурил сигарету и через некоторое время, медленно приоткрыв дверь, пролез в нее бочком и, не глядя в сторону гостевого диванчика, прошел к своей, стоящей в противоположном углу кровати. Краем глаза, однако, заметил, что она уже легла, натянув одеяло до самого подбородка, и демонстративно отвернулась лицом к стене. Воспринял подобное проявление сдержанности как вызов, близкий к объявлению военных действий. И меня это слегка задело. Не злодей же какой в самом деле, заманивший к себе очередную жертву, чтоб надругаться над ней, а потом лишить жизни и запечь в русской печи.
И тогда у меня родилось неистребимое желание совершить небольшую проверочную провокацию, а там поглядим, на чью сторону отклонятся судьбоносные чаши весов. Тем более еще днем заметил, что она время от времени как бы оценивающе бросала взгляды в мою сторону, и в тех взглядах присутствовал неподдельный интерес одинокой женщины к мужчине, к которому она смело заявилась в дом, хорошо понимая, чем рискует. Может быть, она ждала от меня решительного шага, проявления воли, чувств или чего-то иного, положенного в подобных случаях. Но что-то мешало мне тогда сделать этот самый шаг, приблизиться к ней и провести рукой по коротко подстриженным волосам, свидетельствовавшим о занятости их хозяйки делами более важными, чем собственный облик. В то же время при всей ее, казалось бы, внешней открытости и расположенности к общению и даже некоторой игривости выражений и задорному блеску больших серых глаз появлялся в них иногда неуловимый холодок расчетливости, паучьей целеустремленности завладеть объектом своего внимания, стать полновластной хозяйкой не только тела, но и души намеченной жертвы, не дав той ни малейшего шанса на побег и спасение.
Вполне возможно, то были лишь мои лишенные почвы предположения, но совсем не хотелось, чтоб они подтвердились на деле. Потому решил устроить ей небольшую проверку и окончательно определиться в вопросе наших взаимоотношений. Не пожелав ей спокойной ночи, разобрал свою постель, снял верхнюю одежду и прямиком потопал к диванчику, где и присел с краешку, положив руку ей на плечо. Она промолчала и не произвела не единого движения. Подождал немного в надежде, что рано или поздно в ней проявится женское начало. Даже через одеяло ко мне просачивался жар и мощь женского тела, рано лишившегося мужской ласки и утешения, но не единым движением она не желала проявить свои чувства, если они были. Скорее даже закаменела, напряглась, ощутив мое присутствие, чем и вовсе поставила меня в глупейшее положение. Тогда решительно нырнул к ней под одеяло и попытался прижаться, надеясь на проявление хоть какой-то взаимной симпатии. Не тут-то было! Она ловко двинула своими мощными ягодицами в мою сторону, отчего я в тот же миг оказался на полу, даже не поняв, как это произошло. Видимо, приемчик был давно отрепетирован и опробован на прежних претендентах на ее руку или тело, не знаю как сказать правильнее. Поднявшись, придержал закипающую внутри злость и спросил:
«Ты фригидна или присутствует что другое?»
«Присутствует, — даже не соблаговолив повернуться ко мне лицом, отвечала она, — вернее отсутствует — признания в любви не слышала…»
Вон оно что значит… Любовь ей подавай и никак не меньше! Ну надо же какие мы серьезные и крутые. Без любви вступить в интимные отношения с мужиком, к которому зачем-то ехала через всю страну, она, оказывается, никак не может. А откуда ей, любви-то, взяться? От сырости?
«Так я и предлагаю ей заняться», — попробовал сострить без малейшей надежды на успех и тут же услышал:
«Это называется случкой, а не любовью… Мне это не нужно. Иди лучше спать».
«Ну извини», — только и оставалось мне промямлить.
На этом наш диалог закончился. Не желая обременяться новыми неприятностями, покорно отправился в свой угол и проспал без сновидений до самого утра.
Искушение очистительное
…Проснулся от звуков переставляемой посуды и каких-то кулинарных ароматов, давно не присутствующих в моей избе. То был знакомый мне с детства запах пирожков. Выходит, жизнь поворачивалась ко мне другой стороной, заманивая в свои дебри семейным уютом и благополучием. Оч-чень интересно!
Завтракали молча, а потом началось то, что в порядочных домах называется наведением порядка. Но поскольку я подозревал, что в моих хоромах сделать такое просто немыслимо, то тут больше подошло бы другое определение. Например, полная эвакуация с последующей ликвидацией всего, что не поглянулось моей гостье. Именно так проводят шмон в армейских казармах перед приездом высокого начальства.
В сени, на крыльцо, а то и просто во двор полетели вещи, не вызывавшие симпатии у моей временной домоправительницы. То были старые чугуны, которыми я весьма гордился и держал как предмет антиквариата; сапоги всех мастей, неизвестно как прижившиеся у меня с незапамятных времен, пустые банки, треснувшие чашки, плотницкий инструмент и даже неработающий последние несколько лет приемник «Балтика», через который когда-то мой отец, а потом и я сам некогда слушали вражеские «голоса», во многом поспособствовавшие развалу «процветающего социализма». Не стало могущественного строя, а вместе с ним и выполнивших свою роль «голосов», после чего прибалтийское чудо технической мысли неожиданно отказалось служить дальше, и потихоньку светящийся в ночной темноте изумрудный глаз радиоприемника угас, скорее всего, навсегда. Но у меня рука не поднималась выбросить вон друга моей юности, которому был обязан в значительной доле полученной за время своего отрочества информации.
Не желая расставаться с юношескими воспоминаниями, выскользнул во двор, поднял приемник и втащил на чердак, водрузив его полированный под орех корпус рядом с древним ткацким станком и укрыл подвернувшейся под руку мешковиной. Они неплохо сочетались один подле другого: посредством ткацкого станка большая часть населения страны имела возможность изготовить себе холст для одежды, а через приемник сердобольные зарубежные соседи популярно объясняли нам несчастным, отчего мы дошли до жизни такой. Сейчас оба помощника человечества остались без работы, поскольку ткать мы давно разучились, а почему жить стало ничуть не лучше, вряд ли мог объяснить самый продвинутый политолог.
А уборка тем временем продолжалась и велась с немыслимым грохотом от передвижки стола, лавки и всего прочего, что попадалось на пути теперешней властительнице, но отнюдь не квартирантке моего жизненного пространства. При этом каждый ее шаг сопровождался одной и той же репликой: «А это что за гадость?!» И с печной лежанки летели вниз овчины, в воздух поднимались столбы пыли и недоуменно скрипели половицы под тяжеловесными шагами взявшей меня под свое хозяйское шефство дамы.
Ее вмешательство в мой быт носило ярко выраженный оккупационный оттенок, и оставалось лишь ждать, в каком размере контрибуцию будет предложено выплатить. Пришлось несколько раз сходить на речку за водой, наломать по дороге березовых прутьев для веника, а потом еще и порвать для использования в качестве половой тряпки старую отцовскую тельняшку, бережно и многократно заштопанную бабушкиной рукой. Никакие мои доводы, что та или иная вещь мне ничуть не мешают, не встречали ни малейшего сочувствия с ее стороны. Выходя во двор, она бросала неприязненные взгляды на недавно посаженную мной подле крыльца березу, качала головой и каждый раз спрашивала, зачем она здесь растет. Понятно, ей хотелось видеть на ее месте яблоньку или там грушу, но для меня белоствольное деревце было гораздо ближе и милее. Но разве это можно объяснить человеку, видевшему во всем лишь утилитарную сторону.
Когда к концу дня уборка оказалась доведенной до логического завершения и протерта даже лавка с обратной стороны и подушка на моей кровати заняла конусообразное положение, хозяину позволено было переступить порог своего жилища. Стоит ли говорить, что наступившая там чистота и едва ли не стерильность не только не порадовала меня, но вызывала уныние и сильнейшее раздражение. Все усугублялось еще и тем, что не стало многих вещей, пусть и не очень нужных, но привычно стоящих на своих местах и тем самым создающих какую-никакую, а гармонию, соответствующую именно
моим, а не чьим-то иным представлениям о ней. Теперь я попал совсем в иной мир, пустой и бездушный, начисто лишенный былых его прелестей и очарования.
К тому же последовало заявление, что с этой самой минуты курить мне придется не в доме, а во дворе и не так часто, чтоб не таскать в жилое помещение лишнюю грязь на обуви. Менторский тон и введение аптечно-медицинских правил общежития подействовали на меня сногсшибательно, и я тут же закурил, не сняв при этом сапог. Она промолчала и демонстративно повернулась ко мне спиной. Не выдержав, вышел во двор и с тоской поглядел на стоящий напротив дома сарай. Если бы не дырявая крыша и не комары, то не задумываясь перебрался бы туда, лишь бы не видеть, как у меня на глазах рушат и перестраивают ставший привычным пусть не мир, но мирок, в котором ощущал себя вполне уютно и комфортно.
«Но это не конец света, — попытался успокоить себя, — и она приехала не на веки вечные. Уедет, верну все на свои места… Придется малость потерпеть…»
Однако что-то подсказывало, что разрушена не только внешняя сторона моего мирка, но и что-то гораздо большее, и рано или поздно мне придется ощутить это.
Вечером, забравшись с ногами на гостевой диванчик, к которому у меня и мыслей не было приблизиться повторно хотя бы на шаг, она завела разговор о заработке хлеба насущного литературным трудом. Ее доводы сводились к одному-единственному аргументу — рентабельности, словно речь шла о выращивании свиней и затратах на их содержание. Она терпеливо как по нотам более часа разъясняла, насколько сложно и даже неразумно заниматься сочинительством, надеяться лишь на писательские гонорары. «Да на них не сможет прожить ни один уважающий себя человек!» — запомнилась мне одна из ее реплик на этот счет. И хотя мы были примерно одного возраста, но создавалось впечатление, будто бы она прожила по крайней мере лет двести и знает все наперед.
Отчасти я был согласен с ее доводами. Не надо иметь экономического образования, чтоб понять: писать книги не рентабельно. Мало того, человек, занятый сочинительством, не защищен от иных бед, в число которых входит зависть, таких же как он, литераторов, зависимость от благоволения властей и, наконец, непонимание родными и близкими, которым, как пирог из печи, подавай популярность, известность и регулярный выход в свет твоих скоропалительно написанных шедевров. И даже если тебя вдруг издадут, признают и благодарная общественность начнет приглашать на различные там встречи и собрания чаще всего в качестве свадебного генерала, то долго переносить все это нормальный человек вряд ли сможет. Хотя есть и такие, кто привыкает быть всегда и везде в центре внимания, горделиво поднимая вверх быстро лысеющую от тяжких дум головку и многозначительно оттопыривая при том губы. Это уже диагноз. Никому еще не удавалось пройти без потерь те самые «медные трубы». Уж лучше оставаться безвестным, чем растиражированным автором. Поверьте на слово. Вот и получается, как в той частушке: «Не ходите девки замуж, ничего хорошего…» Литературный жанр коварен, словно дорога через минное поле, и пропасть там столь же легко, сделав лишь один неосторожный шаг. Но разве уменьшается от того число сочинителей? Да нет же. Наоборот, растёт с каждым днем, и объяснить сей феномен не берусь, поскольку сам заражен этой неизлечимой болезнью…
Афино-победительное
Именно так проистекали мои рассуждения в русле ее горячей и убедительной речи на тему: не ходите дети в Африку гулять! Это опасно для жизни! Я ни разочка не перебил ее и не вставил ни единого словечка. Пусть выскажется и честно выполнит свой долг спасительницы моей заблудшей души. Зачем возражать? Мне совсем не хотелось открывать душу нараспашку и делаться от того еще более беззащитным под мощным напором Афины-победительницы.
Она же подо все подводила сугубо практическую основу, приводя в пример своих знакомых, пробившихся если не наверх, то хотя бы в середку литературного мира, где, как понял, занимались написанием заказных статей для разных ведомств под единым лозунгом: талантом можешь ты не быть, но сытым быть всегда обязан. Да, понятно, отказаться от комфортной и сладкой жизни трудно любому. Хотя кто-то там сказал, будто бы художник должен быть голодным. Как знать, как знать. При излишней пустоте в желудке, по мнению медиков, начинается выделение большого количества желчи, а она вряд ли благоприятно способствует творческому процессу. Мне вот работалось одинаково хорошо и в том и другом состоянии, при условии, если работа по душе и никто не заглядывает через плечо поинтересоваться, мол, чего ты там сочинительствуешь. Это как любовный процесс, который может происходить за деньги, а может происходить и совершенно по другой причине, о чем, извините, не принято говорить в приличном обществе.
Но она видела во всем именно материальную сторону и вряд ли хотела вникать в мои откровения. Постепенно до меня дошло, она приехала не для налаживания творческих контактов или там соавторства. И не в ожидании пылкой и страстной любви, как намекнула вчера. Нет и еще раз нет! Она хорошо знала, что или кто ей требуется. Ей нужен был не автор, а живой человек мужского пола. Хотя одно другому не мешало. Чем плохо, если он еще и какие-то там труды, публикации имеет. Престижно! А уж чего он там будет впоследствии писать и вообще будет ли, на ее собственную жизнь влиять никак не должно. А любовь? Любовь придет. Не может не прийти, когда вокруг мужика будет развернуто полное его обслуживание и почти материнская забота. Куда ему деваться — не захочет, а полюбит. А не сумеет, ему же хуже. Пусть катится на все четыре стороны, а вкусненького захочется, мигом приползет обратно, еще и прощения попросит. Видимо, так жили ее родители и родители ее родителей, — свыкнется слюбится, — и она стояла на тех же самых убеждениях, ожидая, что рано или поздно я пойму, от какого счастья отказываюсь. Если у меня хватит сил совершить эту роковую ошибку.
Я посмотрел на нее как бы со стороны, пытаясь увидеть в ней героиню одного из своих будущих рассказов. По всем статьям она вписывалась в образ домовитой хозяйки, которая не побоится с самим чертом в спор вступить и что требуется у рогатого выспорить, а напоследок огреть того ухватом. И муж у нее ходит по одной половице и на другую не глянет, как я сейчас даже не смотрел на гостевой диванчик. Живя подле такой бабы, не пропадешь, всегда будешь сыт, обут, одет, но… О литературных деяниях придется забыть. Ибо и писать придется по ее указке и разумению.
Во всем ее поведении, властности тона, непререкаемости суждений и в то же время плохо скрываемой жизненной наивностью угадывалась жительница небольшого городка, а то и рабочего поселка, хотя на адресе, по которому ей писал, значился крупный республиканский центр на севере Кавказа. В своих письмах она о себе почти ничего не сообщала, мы там все больше рассуждали о литературе и публикациях новоявленных для российского читателя авторах. Да, знал о существовании у нее двух дочек-близняшек школьного возраста и об отсутствии последние несколько лет мужа как такового. Но все это меня тогда как бы не касалось, словно жила она где-то в параллельном мире или на другой планете. А вот теперь сказка стала былью, и я против своего желания сделался одним из ее персонажей. Типа Ивана-царевича. Но только не он ищет по белу свету невесту себе в жены, а невесты приезжают к нему, не подозревая, каким царством он владеет. Интересный поворот событий, только успевай осмысливать все вокруг происходящее.
Терзания авторские
И тем не менее на следующий день, терзаемый муками безделья, предложил ей прогуляться по окрестностям, которые сам считал довольно живописными, на что она охотно согласилась. Действительно, сколько можно сидеть в доме, когда рядом безбрежные поля, чудный хвойный лес и синее небо с будто бы нарисованными облаками над всем этим. О лучшем и мечтать трудно…
Домик мой находился почти у самого леса. В конце огорода, можно сказать на задворках усадьбы, располагалась, как и положено, по деревенским канонам, небольшая банька, а дальше шел спуск к неглубокой речке, скрытой от посторонних глаз густым хвойным массивом. Повел ее напрямик через свой плохо ухоженный огород, густо заросший по всему периметру лопухами и крапивой. Достался он мне от прежних хозяев еще в более плачевном состоянии, простояв несколько лет после их переезда в город без всякой обработки, отданный на откуп сорным травам, которые мне пришлось выдирать, вырубая образовавшийся дерн целыми пластами, чуть ли не полмесяца, чтоб отвоевать место под несколько грядок. Там и произрастали мои замечательные кабачки и еще несколько стандартных огородных культур: лук, морковка, свекла, горох. Зато картофельное поле, несколько раз обработанное старательным трактористом, выглядело образцово-показательно. Буквально на днях закончил окучивать набиравшие силу побеги и ждал к осени добротный урожай, надеясь за счет его обеспечить себе сытое зимнее существование.
Но на гостью мои огородные достижения не произвели никакого впечатления. Скорее наоборот. Она лишь слегка скривила губы и поинтересовалась, к чему мне все это? И тут я чуть не взорвался! Как это «к чему»? За счет вегетарианской диеты с собственного огорода мне удалось более-менее благополучно прожить пол-лета и подкармливать огородными культурами разных там званых и не очень посетителей. Для меня каждая морковка была ценна и желанна. А тут такой вопрос. И она, кажется, поняла собственную бестактность, поскольку постаралась улыбнуться и заговорила о том, какой виноград произрастает в саду ее родителей, сколько по осени яблок они собирают и прочее, прочее. Я же чуть не лишился дара речи: о каких яблоках она говорит? О каком винограде? Мы его видим на своих столах исключительно по праздникам и то не каждый год. И как можно сравнивать благодатные южные земли, где и зимы-то практически не бывает, с нашим северным бытием? Нет, человек просто не понимает, что значит вырастить хоть какой-то урожай в сибирской деревне и сколько сил притом нужно затратить. Она бы еще у чукчей поинтересовалась, почему они виноград не выращивают, а питаются исключительно рыбой и мясом. Они бы ей ответили…
Пока мы шли в сторону ближайшего перелеска через огромное поле, подчистую выщипанное стараниями выпасаемых здесь телушек, до меня начало постепенно доходить, что наше с ней взаимное непонимание кроется не столько в несовместимости характеров, а скорее всего напрямую проистекает от различия культурной среды, в которой мы родились и выросли. Ее казачьи предки находились в постоянном противостоянии с воинственными горцами и должны были совмещать в себе не только качества заботливого хозяина- землепашца, но и воина, защищая свои станицы с оружием в руках. И хотя происходило все это в незапамятные времена, но решительность и воинственность осталась в генах их потомков. Инициатива и неугасаемая деятельность впитывались ими с молоком матери и иного образа жизни они просто не представляли.
Мне приходилось иметь дело с теми, чьи предки носили штаны с лампасами и не расставались с ногайкой, а в седле проводили едва ли не большую часть жизни. Их отличали от прочих буйство характера и вечная неуспокоенность. Задиристость, неуживчивость, азартность приносили им самим массу неприятностей и череду больших и малых конфликтов, возникающих по пустякам. Но в большинстве своем были то люди открытые, не привыкшие держать камень за пазухой и всегда высказывающие в глаза свои обиды и подозрения. Дружили они так же страстно и бескомпромиссно, не жалея для друга ничего и требуя взамен такой же отдачи. За праздничным столом не было лучших певцов, танцоров и заводил. Потому притягивали они к себе прекрасный пол, словно магнит металл. Редко кто мог устоять под их напором и обаянием, но и в этом вопросе они проявляли особую щепетильность. Терять свободу и обзаводиться семьей они не особо спешили, пока не встали на ноги и не обзавелись минимумом жизненных благ. И выбор их был для меня не совсем понятен: из своих сверстниц они выбирали не самых симпатичных и обаятельных, а предпочитали девушек крестьянской наружности, для которых любая работа по плечу и особо никакая дурь в голову не лезет.
Но все, что говорилось выше, касается мужчин, поскольку женщины из той среды выходили совсем другого склада и свободу свою понимали совершенно по-иному. Они обычно проявляли личную инициативу в выборе ухажера, давая понять тому свое расположение, но не отвергали и других из числа ровесников, впрочем, не позволяя ни тем, ни другим при встречах ничего особенного. Главным для них, как и для большинства особ женского пола, являлся законный брак. И выбор свой обычно останавливали на парнях видных, состоятельных, с хорошей профессией. Они не представляли, как можно прожить на нищенскую зарплату и не иметь дюжины платьев на все случаи жизни. И самое поразительное, непонятно, каким образом они умудрялись верховодить в семье, а потому чаще всего мужья их находились под их полным покровительством, и многие откровенно побаивались своих хозяйственных жен, вкладывая каждую копейку в семейный бюджет, не рискуя задержаться лишнюю минуту с друзьями после работы.
Возможно, кто-то оспорит мои скоропалительные выводы и приведет совсем иные примеры, назовет массу других качеств этого замечательного воинственного племени, которого жизнь заставила вести себя именно так, спорить не буду.
…Вскоре мы добрались до опушки леса, ограниченного с одной стороны кромкой колхозного ноля, тянувшегося вдоль русла небольшой речушки, к которой вел крутой спуск, густо заросший сосняком, елями с мшистыми стволами вперемежку с пихтами, застенчиво прикрывающими наготу своими нежными мягкотелыми ветвями. Здесь, возле хвойного массива, даже воздух отличался своей насыщенностью и ароматом и вызывал легкое головокружение у людей, не часто выезжающих за город. Невольно хотелось задрать голову и разглядеть верхушки деревьев, увенчанных низкими слоистыми облаками. Но на мою спутницу сказочная картина лесных красот не произвела, как мне показалось, ни малейшего впечатления. Даже наоборот, она как-то напряглась, сосредоточилась и, что уж совсем невероятно, слегка прижалась ко мне. Лес пугал ее своей неизвестностью, и мое предложение спуститься вниз к речке не вызвало никакого воодушевления.
«А медведи здесь водятся?» — спросила она свистящим шепотом.
«Конечно, — пояснил я небрежно, — даже к моему дому близко подходят».
«Как близко?!»— с трудом выдохнула она, словно кто приставил ей дуло пистолета к виску.
«Насколько близко? — переспросил ее. — Вернемся обратно, покажу следы медведя на огороде. Он где-то метров десять до дома не дошел. Молодой, наверное, любопытный…»
Действительно, медведи, обитавшие в тех местах, в то лето вели себя довольно раскованно и бесцеремонно, пользуясь безнаказанностью, подходили к самым домам, оставляя следы своего присутствия на огородных грядках. Вот кто-то из косолапых посетил и мою территорию, любопытствуя, что там есть интересного, но ничего не обнаружив, ушел обратно.
От этих слов ей сделалось совсем дурно, и она беспомощно развела руками, как это делает человек, зайдя в воду, потом круто развернулась и со всей решительностью пошагала обратно. Я не знал, как поступить в подобной ситуации: то ли дать ей возможность прийти в себя, оставшись одной, то ли догнать и попытаться хотя как-то успокоить. И не думал, что у нее аллергия на наших безобидных мишек!.. Да еще так ярко выраженная. И все же благоразумие пересилило и быстро пошел следом, а то еще уйдет не в ту сторону, тогда точно наткнется на что-нибудь неприятное. Не на медведя, так на осиное гнездо или, не приведи господи, заблудится вдруг. Мне хватило случая с недавним отравлением художницы-кришнаитки. Боялся, повторится что-то подобное, окончательно расшатаю свою нервную систему и ни о каком творчестве тогда мечтать не придется.
Но моя беглянка вела себя вполне предсказуемо и, дойдя до дома, поднялась на крыльцо и вошла внутрь. Теперь можно было не беспокоиться за ее здоровье, и я присел перекурить на лежащее возле забора бревно. Заходить в дом просто не хотелось. Кажется, за пару дней мы изрядно надоели друг другу и пора опускать занавес после очередного акта. Не успел об этом подумать, как чья-то решительная рука смело поменяла декорации на наших деревенских подмостках: совершенно неожиданно в чистом небе появилось облачко, и из него полились тонкие струи дождя. Я даже рассмеялся и погрозил невидимому режиссеру пальцем, восхищаясь продуманности сценария. И не стал противиться небесному волеизъявлению, покорно вошел в дом.
Диванные страдания
То, что я увидел, меня не обрадовало, хотя, если честно, не особо и удивило. Моя гостья сидела на диванчике, плотно прижавшись спиной к оклеенной выцветшими обоями стене, и двумя руками по очереди вытирала слезы, капающие из глаз. Благодаря трагичности позы она как-то уменьшилась в размерах и поблекла. Из нее будто бы выпустили воздух, и от вчерашней Афины-Победительницы не осталось и следа. Передо мной находилась несчастная женщина, у которой что-то надломилось внутри, и теперь она не знала, как жить дальше. Возможно, у нее просто пропала надежда на благоприятный исход нашей встречи, которая какое-то время еще теплилась, а вот теперь все, исчезла окончательно. И, надо полагать, не только медведи тому виной, а нечто гораздо большее. Наш таежный край пришелся ей не по вкусу. Все вокруг казалось чужим, загадочным и враждебно-пугающим. Она была здесь чужой. Мой мир не желал принимать ее…
Собственно говоря, почему Сибири страшится большинство людей? Какая тайна таится в ее немереных просторах? И что за необходимость гнала русского человека в эту глухомань, где выжить способен далеко не каждый? Свобода? Независимость? Обилие зверя и рыбы? Или что-то иное? А может быть, мечта изменить на новом месте свою судьбу? Для меня эта страна дорога за ее крутой нрав и женскую непредсказуемость. Несмотря на свою кажущуюся угрюмость и мощь, она легкоранима и добра к каждому, кто сможет полюбить ее, не нанесет ущерба, не причинит боли. Скольких бродяг она укрывала в своих чащобах. Сколько несчастных, изгнанных со своей родины скитальцев нашли в ней убежище и выжили благодаря открытости и гостеприимству тех, кто пришел сюда задолго до них.
Лично мне дорога и понятна она потому, что здесь живут вольные люди, не привыкшие подчиняться чужой воле. Природа, словно резец скульптора, убирала с пришедших сюда переселенцев те черты характера, которые не нужны для выживания в этой стране. Пришедшие в Сибирь русские мужики постепенно воспринимали непривычный им уклад жизни, приучались существовать в ладу с матерью-природой, не брать от нее лишнего, жить неспешно, без напряга и суетных мечтаний, шаг за шагом отвоевывая каждую пядь земли.
Сибирских кержаков всегда отличали практичность, особая сметка, запасливость, разумное спокойствие, больше похожее на восточную леность, но именно эти качества и спасали их, помогали переносить природные капризы и отчужденность власти. Каждый из вновь поставленных управителей требовал к себе не только внимания и почтения, но и вспомоществования от опекаемого им народа на собственные немалые нужды. Потому к любым переменам в Сибири
относились всегда неодобрительно: старый начальник уже прикормлен, приголублен и знаешь, чего от него ждать. А придет другой на его место обязательно голодный, а потому злющий и еще хуже, коль честный. Этот станет не для себя стараться, а за всю Русь-матушку сразу, и сколько ему ни вези, всех голодных никогда не накормишь.
Но и под них находили подход, а если надо, то и управу. Честный, он что слепой — к чему его подведут, тому и поверит. Без поводыря никак не может. Только среди тех поводырей-приказчиков, малых по чину, но важных по положению, всегда находился тот, который за малую толику готов тоже слепым сделаться и закрыть глаза на то, что видеть ему не положено.
Короче говоря, научила сибиряков жизнь решать задачки всяческие, чтоб не дать себя в обиду, не позволять начальству ездить на собственной шее, но жить с ним в ладу и согласии. Редкий тип человеческой натуры получился в результате: с одной стороны, сибиряк доброжелателен ко всему и покладист в решении дел, но как только начинает замечать, что завлекают, затягивают его не туда, куда надобно, упрется, на дыбки встанет и бесполезно, с места не сдвинешь. Умрет, но до конца на своем стоять будет. Иначе не только он сам, а дети и внуки за один неосторожный его шаг расплачиваться до конца дней своим горбом станут.
Легковерные в этом краю долго не жили, и если погнался кто за легким заработком, то возвращался обратно с великим во всем организме надрывом, а то и вовсе исчезал на необозримых сибирских просторах. Постепенно у сибирских посельников выработался стойкий иммунитет к труду на сильных мира сего, и жить старался каждый сам по себе, пусть некорыстно, зато по-своему собственному разумению.
В гиблые революционные годы сибирский народ не поверил большевистским агиткам и жил, не шелохнувшись, не признав новой власти, пока комиссары не начали выгребать из домов и амбаров все подряд, а самих гнать еще дальше на север. Вся Сибирь поднялась от края до края против новоявленных грабителей, да куда ж им было против регулярных армейских частей. Согнули, обольшевичили, окоммуниздили. Только память крови убить не смогли, хоть малую капельку ее, но оставили. И совсем народ перестал верить чьим-то там обещаниям, обходясь малым, но своим.
Вот и мне сейчас предстояло сделать выбор: или довериться моей хозяйственной гостье, приехавшей не просто так, а с целью оказания гуманитарной помощи одинокому сочинителю, перебивающемуся с хлеба на воду. Стоит только сказать, милая, хочу быть рядом с тобой! Ты такая заботливая, домовитая, не уезжай! Оставайся! И ответит она мне: поедем вместе ко мне в теплые края, и совью тебе там уютное гнездышко, будем жить, а не выживать, и все-то будет хорошо…
Вот в том и загвоздка… Не хотелось мне в теплые края, а еще больше боялся расслабляющего уюта, где забудешь обо всем на свете. Но больше всего не хотелось расставаться со своими героями, которые явно к переезду не готовы и, прожив здесь не один век, вряд ли поспешат куда-то вслед за мной. Но как мне сказать все это ей, чтоб не обидеть, не выглядеть неблагодарным хамом? Но нужно было разговор тот начинать, не откладывая еще на день, а то и на больший срок. Время вещь неуловимая, и никто еще не научился управлять им, а уж я и подавно.
Расставания беспечальные
Видимо, почувствовав мою нерешительность, она начала разговор первой, быстренько вытерев остатки мгновенно высохших слез. Будто их совсем и не было. И сообщила, что успела минувшей ночью, пока я спал, проглядеть мои рукописи. Для меня это был удар ниже пояса. Кто позволил ей ковыряться в моих сочинениях, которые сам-то брал в руки с осторожностью и, можно сказать, с придыханием. Потому как все это труд далеко не законченный, словно не родившийся на свет ребенок и относиться к нему следует бережно, а то… Да разве ей это объяснишь…
Попроси она, сам бы показал и даже зачитал некоторые места. Но вот так тайком, без спроса… И потому стало мне особенно нехорошо и тоскливо. Понял окончательно: ни о каком совместном житье и сосуществовании речи быть не может. Она сама поставила жирную точку и спасибо ей за это великое! Но промолчал и стал ждать, что она заявит по поводу моих творческих потуг.
Оказывается, некоторые моменты ей даже понравились! Дескать, язык своеобразный, образы интересные. Но она совершенно не поняла, почему мне пришло в голову избрать в качестве героев разных там домовых, русалок, банниц. Неужели верю во все это? А если так, то убеди ее, покажи что-то необыкновенное, чего она еще не видела.
«Ага, — подумал, — сейчас, вызову домового и представлю тебя ему. Жди! Не так-то все просто, как тебе думается…» Но возражать не стал. Зачем? Не тот она человек. Не верит — и ладно. И почему вообще я должен чего-то там доказывать? Так и сидел насупившись, словно двоечник, вызванный в кабинет к завучу.
Она же, уловив шаткость моих позиций, не преминула закатить целую лекцию о русских сказках. По ее мнению, русский народ сочинял их просто ради развлечения. От нечего делать, так сказать. И воспринимать их всерьез не станет ни один здравомыслящий человек. А от моих быличек тем более за версту несет нездоровым вымыслом и надуманностью. Потому вряд ли когда они будут пользоваться хоть каким-то спросом у читателя. В конце она, как истинная учительница, сделала соответствующий вывод: мои сказания никуда не годятся, но вот опыт работы с текстами у меня имеется, а потому можно смело выходить на привычную схему: товар — деньги — товар. То есть заняться написанием заказных статей. То есть идти в журналистику и брать заказы от богатеньких организаций, руководство которых спит и видит, как бы прославить самих себя на страницах печатных изданий.
Робко поинтересовался, где мне найти подобных руководителей? Ответ последовал незамедлительно. Да, она знает несколько таких организаций, где мой труд будет востребован. Но они находятся у нее на родине.
После этого наступила долгая пауза. Я попал в затруднительное положение, не зная, как более тактично ответить. Просто сказать «нет» почему-то язык не поворачивался. Получится, отталкиваю дружески протянутую мне руку. А вымолвить «да» тем более не мог. Это означало не просто переезд хотя бы на первых порах на ее полное иждивение, что, видимо, подразумевалось как само собой разумеющееся событие, но гораздо большее. И причин тому было множество.
Главное, мне никак не хотелось покидать обжитое место, после чего волей-неволей окажусь в прямой или косвенной зависимости у Афины-Победительницы. Она же, слегка распалившись от произносимой речи, опять приняла победоносный вид, и следа недавних слез не осталось на ее сосредоточенном лице, четче обозначились волевые складки у подбородка и руки лежали на коленях, сжатые в кулаки.
Нет, союз с ней был невозможен уже по той причине, что, заключивши его, тут же окажусь в роли побежденного. Которому если и позволят высказать личное мнение, то лишь о том, будет ли завтра дождик и стоит ли брать с собой зонт. Все остальное станет решаться без моего участия, но непременно мне во благо. Что наверняка при каждом удобном случае не раз подчеркнет моя благодетельница. При всей своей наивности хорошо понимал, чем обернется моя капитуляция. Сдавши свои позиции один раз, вынужден буду поступать так и в дальнейшем и, наконец, дождусь момента, когда станут попрекать куском хлеба и лишней съеденной ложкой супа.
Невольно представилось жаркое южное солнце, где нет ни холодов, ни многомесячных стуж и в садах на ветвях ухоженных хозяйской рукой деревьев зреют эдемские фрукты. И в том саду на фоне гор со снеговыми шапками на вершинах стоит крепкий кирпичный домик за высокой оградой с решетками на окнах. Там у окна буду сидеть я возле печатной машинки и печатать, печатать, печатать… Тексты, которые мне совершенно не по душе, но их нужно выдавать по десятку страниц каждый день, чтоб обеспечить себе сытую жизнь и достаток. Вечером мне будет позволено спускаться в сад и прогуливаться там под зорким взглядом женщины, привыкшей побеждать, и знать, чего она хочет от жизни.
«Что угодно, но только не это!» — хотелось мне закричать, но почему-то слова застряли в горле, стоило мне взглянуть на нее, сидящую напротив и пристально сверлящую меня всепроникающим взглядом серых глаз.
И вместо этого робко промямлил, мол, хорошо, подумаю. Пока что не готов… Сколько раз ругал потом себя за эту самую робость, но со временем стал понимать правильность собственного ответа. Если бы я тогда отказался категорически и наотрез от ее предложения, то она наверняка бы усилила натиск и нашла с десяток причин, по которым мне следовало ехать с ней прямо сейчас, не мешкая ни минуты. Мало ли способов у женщин повлиять на мужика, не определившегося с собственной судьбой и призванием. Да сколько угодно! Была бы причина, а способ всегда найдется.
Ждала ли она иной реакции, близкой к раскаянию и просьбе о помощи? Трудно сказать. Меня тогда это мало интересовало. Важно другое — мне удалось выстоять и не выбросить белый флаг, не подписать акт о безоговорочной капитуляции.
До сих пор не понимаю, как удалось преодолеть и это искушение. А ведь мог поддаться на ее уговоры, скомкать рукописи, пустить их на растопку холодного семейного очага, вынести вслед за отжившим свое отцовским радиоприемником, старым чугунам и треснувшим чашкам и орудие своего писательского труда. Хватило ума распознать в ее доводах предвзятость и собственную корысть. Возможно, помогла школа блуждания по лесам, научившая пусть не полной, но все же автономности выживания практически в любых ситуациях. А может, сказался голос предков, которым и не через такие искушения пришлось пройти и себя не потерять.
Чтоб как-то скрасить затянувшуюся паузу, осторожно спросил ее о планах на ближайшие дни. Поняв это как намек на скорый отъезд, она гордо вскинула голову и не задумываясь ответила, что собирается отбыть первым же автобусом в сторону города, а уж дальше она сама сориентируется.
Подавив вздох облегчения, пообещал проводить ее к автобусу до соседней деревни. Таким образом, все темы для разговоров оказались исчерпаны и оставалось лишь дождаться завтрашнего утра. Она тут же начала сборы в дорогу, не произнося при этом ни слова. А что оставалось делать мне? Ждать, когда закончится очередное действие, увы, не моего сценария, опустится долгожданный занавес, и я наконец-то останусь один. Нет, не один, а с моими героями, что сейчас подавали таинственные знаки из темных углов моей избушки.
…Ярким солнечным утром я нес ее опустевшие сумки к автобусной остановке, находящейся в нескольких километрах от моей деревеньки, и вспоминал, как еще совсем недавно проходил по этой же дороге, согреваемый ее письмами, полученными на деревенской почте. В них мне почему-то читалось и виделось скрытое обещание помощи и поддержки, хотя ничего подобного она не писала. Постепенно я так привык к тем письмам, что они стали для меня не просто желанными, а сделались столь же привычными и необходимыми, как кружка чая по утрам. В своих посланиях она умело перемежала русские слова латынью, добавляла афоризмы, явно списанные из каких-то популярных журналов, и заканчивала обязательно каким- нибудь серьезным изречением из классиков литературы, отчего казалась мне ужасно умной, образованной и самой, самой, самой интересной женщиной в мире…
Почему письма, мысли в них, некая недоговоренность гораздо важнее, чем нормальное человеческое общение, думалось мне. Мы все реальные люди и рождены от реальных родителей, которые вряд ли мечтали о чем-то ином, чем наше сытое и безбедное существование в этом мире. И присутствуй они сейчас рядом со мной, наверняка бы осудили за необдуманный поступок. Наверняка бы сказали:
«Чего тебе еще надо? Вот подле тебя идет женщина, рядом с которой ты будешь сыт и защищен ее заботой, очень похожей на любовь. Не отпускай ее вот так! Пообещай, что скоро приедешь! Дурачок, она же тебе добра желает… Оставь ей хоть малую надежду, чего тебе стоит?!»
Но я упорно шел вперед по пыльной дороге, тянувшейся через сумрачный лес, и верхушки, выбившихся из общего древесного строя елей чуть вздрагивали от налетающего изредка ветерка, словно и они прощались с моей спутницей навсегда.
Наконец вдали показалась автобусная остановка с небольшой лавочкой под шиферной крышей. Поставил на нее сумки и сел рядом. Она же, не доходя нескольких шагов, остановилась и сосредоточенно смотрела в сторону раскинувшегося на пологом речном склоне села. Так мы молча и просидели до прихода автобуса, тем более других пассажиров в тот день почему-то не оказалось. И автобус подошел на удивление пустой, словно кто-то по специальному вызову послал его мне на выручку. Наконец она поднялась по ступенькам вовнутрь, махнула мне рукой и в открытое окно сказала тихо и неопределенно: «Пиши…» Автобус уехал, а я стоял и думал, в чем заключался смысл ее последней фразы… Да и так ли это важно… Главное, что теперь я свободен! свободен! свободен!
Обратно вернулся почти бегом и едва ли не впервые в жизни перекрестился, словно освободился от неких сил, мешавших мне жить, решивши раз и навсегда, что больше всяческих обольстительниц на своей территории не потерплю. Пусть хоть манну небесную вокруг сыплют и вечное земное блаженство обещают. То не мое. Главное — быть свободным от всяких там обязательств и радужных мечтаний. Но вот запретить самому себе мечтать как раз самое трудное, почти невыполнимое. Мечтать можно, но… с большой осторожностью, чтоб не начать путать мечту и реальность. Так и свобода трудноотличима от воли, но далеко не то же самое. К тому же меня все еще не оставляла шальная мысль найти ответ на непростой вопрос: как можно стать свободным и независимым от общества. А потому рискну продолжить свои спорные рассуждения на эту тему. Но предупреждаю, кому станет скучно, пусть перевернет несколько страниц и читает дальше. Честно говоря, я и сам еще не во всем разобрался и готовых рецептов не обещаю.
Контрапункт о свободе и обо всем, что с ней связано
Итак, по моему глубокому убеждению, — свобода есть понятие универсальное, коллективное и применимо почти к любой сфере человеческого бытия. Мы уже видели, как трудно дать ей точное определение или согласиться со словарной интерпретацией, тем общепринятым каноном, который меняется если и не ежегодно, то хотя бы раз в десятилетие, в зависимости от изменений в обществе и его морально-идеологических критериев.
Кстати говоря, русские философы, которых их противники социалисты называли ортодоксами, касаясь темы свободы, даже не пытались дать ее определение. Они шли по проторенному пути древних эллинов, которые в подобных случаях дробили понятие по внешним его свойствам и признакам и низводили до молекулярного уровня, в результате чего забывалась и сама суть вопроса.
По их примеру и наши философы поделили свободу на «внешнюю» и «внутреннюю» и приравняли ее к такому понятию, как «дух» (?). Но позвольте, тут совсем один шаг до понятия веры. А о ней можно рассуждать достаточно долго, ничем себя не затрудняя и не обязывая.
Но если мы все же примерим к свободе такую категорию, как «дух», то получится, что свобода есть некое состояние души, сравнимое с легким ароматом изысканных духов. Подул ветерок в другую сторону и нет аромата, а в памяти осталось лишь зыбкое воспоминание чего-то призрачного и не настоящего, сравнимое с ощущением от наркотического кайфа. С другой стороны, дух невидим, и мы лишь подозреваем о его существовании, воспринимаем на веру. Значит, и свобода понятие эфемерное, и она присутствует где-то совершенно независимо от нас. Ее можно обрести, но можно и потерять. Главное, что свободный человек способен делать выбор, куда ему идти и чем заняться. Так что же требуется для того, чтоб хотя бы ощутить себя в известных рамках свободным человеком?
На мой взгляд, человек, пожелавший стать свободным, должен прежде всего быть свободным физически, то есть не находиться в заключении, в армии и тому подобное. Далее. Не являться чьим-то рабом. Не состоять на службе. Не быть обремененным обязательствами перед кем бы то ни было и не иметь долгов. Не быть преследуемым за преступление. Не должен быть правителем или начальником над людьми. Не быть человеком известным и узнаваемым. Не состоять в браке. Не иметь детей. И, наконец, не влюбляться, поскольку нет более обременительного состояния человеческой души, а затем и тела, нежели узы любовные.
И вот теперь скажите, много ли найдется людей, которые не обременены, не гонимы, не любимы, не наделены властью? Вряд ли отыщется тот, кто способен обойтись без всего этого. Получается, для обретения свободы нужно, прежде всего, уйти от людей, от общества и скитаться одному, сознательно став отверженным. Можно ли назвать это свободой, когда ты будешь лишен радости бытия и общения с себе подобными? Кто из вас согласится добровольно выбрать путь изгоя, отщепенца, откажется от привычных благ и соблазнов, пусть он сто, тысячу раз зависим и унижен, но, став свободным, он потеряет и ту малость, которую имел, и вскоре осознает ничтожность своего жалкого существования. Такая свобода хуже и страшней любого рабства, когда, освободившись от всего, ты ощутишь себя ни к одному делу не востребованным, никем не любимым, а попросту говоря, несчастным!
Так что же получается? Сам собой напрашивается непростой вывод: если страна, государство, общество, где мы живем, может быть свободным, то человек вне общества — никогда?! Но и будучи существом общественным — тем более! И сколь ни парадоксально мое заключение, но свобода, воля или что-то им подобное недостижимы для нормального индивида, пока он остается жителем планеты, зовущейся Земля. А как там на небе? Да кто его знает, ответил мудрец, — видимо, очень даже неплохо, коль никто еще оттуда не возвращался…
Размышление на тему эгоцентризма и прочих факторов риска
Но этот вывод окажется неполным, если не вспомнить, что есть люди, умудряющиеся жить в обществе и оставаться как бы вне него. Нет, деньги здесь абсолютно не служат доминирующим фактором, поскольку обладатель солидного капитала является самым несвободным человеком в нашем мире. Он вынужден следить за процентами, акциями, дивидендами, платить налоги, кого-то нанимать для их умножения и автоматически становится несвободным. Мы же хотим выяснить, как умудряется кто-то там чувствовать себя свободным и независимым хотя бы от общества.
Согласитесь, любой человек в какие-то временные периоды ощущает самого себя свободным! А коль так, то где и откуда берет он это сладостное чувство свободы? За счет чего возникает самообман, который не угасает и греет его весь долгий или не очень век? Попробуем выяснить, какие именно необходимы условия для этого.
Исключим людей с неустойчивой психикой, а тем паче душевнобольных. Не станем рассматривать детский и подростковый возраст, начав с периода, когда человек становится вполне сознательным и самостоятельным индивидуумом.
Но начать придется все же именно с детства, точнее, с момента рождения человека. Попав в реальный мир из материнской утробы, младенец начинает познавать законы общества, в котором ему предстоит жить и при этом черпать от общества необходимую ин-
формацию, включающую в себя правила поведения, законы самосохранения, опыт и знания предшествующих поколений, то есть всю доступную для него информацию. На первых порах она достаточно мала. Но затем начинается длительный процесс обучения, во время которого он поглощает огромное количество знаний, не предполагая, что из них может ему пригодиться в дальнейшем, а что так и останется в кладовых памяти невостребованным.
И тут возникает очередной вопрос: до какой степени возможен период накопления различной информации, которую мы привыкли по старинке называть знаниями? Многие из нас ответят, он может длиться бесконечно. Но позволю себе не согласиться с этим умозаключением. Для большинства людей он заканчивается после окончания школьного курса. Для некоторых продолжается в высшем учебном заведении, аспирантуре и тому подобном. Однако с какого-то момента наступает процесс трансформации, согласно которому в меру зрелый субъект из поглотителя становится излучателем (производителем) не только физических продуктов своего труда, но из-под его пера рождаются рукописные тексты, музыкальные пассажи, юридические нормативы и даже законы естествознания. Не только общественные, но и природные установки направлены на подобную, назовем ее классической, форму развития и видоизменения человека.
Однако наряду с тем существуют и некие исключения из классических правил, согласно которым отдельная личность может бесконечно долго лишь поглощать общественные блага, а вместе с ними и поток различного рода информации, не преобразуя и не выплескивая ее из себя. Потребительство его не лимитировано. Оно безгранично и безостановочно и может прекратиться лишь после определенной стадии пресыщения или естественной смерти этого безостановочного поглотителя всего и вся.
Не ставя своей задачей моральную оценку подобных исключений, отметим, что индивид-поглотитель тем самым обосабливается от каждодневной деятельности во имя и во благо воспроизводившей его формации, а работает исключительно сам на себя. Он как бы уходит в эгоцентрическую автономность и, оставаясь жить внутри общества, не испытывая зависимости от него. С обществом он связан лишь территориально в определенных хронологических рамках, поскольку накопленные им знания не востребованы по той или иной причине. Сам же индивид в таком случае достигает определенной степени свободы и независимости, которую он рассматривает как некое личностное благо и освобождение от неумолимых общественных стандартов.
Но со временем происходит изменение его моральных установок и принципов, вызванных собственной невостребованностью. И в нем рождается подобный ядерному взрыву, который, как известно, происходит при резком увеличении критической массы энергоемкого вещества, неосознанный протест. И направлен он прежде всего против общества, не принявшего его, позволившего данному индивиду жить замкнуто, закрыто и существовать именно так, как он хочет.
Все это может привести при определенных обстоятельствах к непредсказуемым последствиям. К примеру, ущемленная гордыня объекта нашего изучения, назовем его эгоцентристом, может подтолкнуть его на осуществление террористического акта исключительно ради доказательства своей силы и незаурядности. Можно найти массу случаев, когда такой эгоцентрист, не решаясь на преступление, рождает теорию разрушения общества изнутри, что может привести в дальнейшем к еще большему количеству жертв и человеческих трагедий, благодаря крушению одного общественного строя и рождению чего-то иного, нового, ведущего к столкновению различных групп или слоев населения. Будь то новое религиозное учение или какое-то очередное социальное преобразование.
Как же бороться с эгоцентристами? И возможна ли борьба с ними? Ограничить или запретить познание не разумно и практически недостижимо. Потому гораздо важнее найти применение каждому такому эгоцентристу и не упустить момент, когда он, напитавшись новыми идеями, решится перейти к агрессии. Для этого прежде всего необходимо загрузить его конкретной работой и не оставить в полном одиночестве. Но это уже прямая задача государственных структур, главная цель которых как раз и заключается в сохранении покоя и жизни сограждан.
А мы попробуем проанализировать, к чему ведет или может привести подобное уклонительство в личную автономность и эгоцентричность лично для самого индивидуума. Вот что происходит с ним в процессе поглощения многочисленных информационных потоков. Храня и вбирая в себя огромнейшее количество разного рода знаний, не преобразуя и не изливая их наружу, он все больше становится похожим на вселенскую «черную дыру», поглощающую все, что в нее попадает. Тем самым эгоцентрист рискует настолько уйти в свой внутренний мир, беспрестанно эксплуатируя мозг, что рано или поздно разум его померкнет и он станет вполне востребованным пациентом психиатрического лечебного заведения. Но какое-то время, пока он в состоянии бороться с постепенно одолевающим недугом, в его возбужденном и насыщенном всевозможной информацией сознании рождаются фантастические картины иного мира, абсолютно не связанного с миром, в котором он сам находится. Рожденный им мир будет лишен каких-либо координат без начальной или конечной точки отсчета. Но каждому творцу чего-то нового непременно желается, чтоб результаты его труда оказались востребованными, и он находит себе союзников, таких же изгоев, не ощущающих своей связи с обществом. С какого-то момента эти мыслители превращаются в заговорщиков, и в случае воплощения их планов человечество содрогнется от неминуемого коллапса. Какого именно? А хотя бы от очередного переустройства мира или чего-то подобного.
Нужно учесть, государство отчасти само виновато в создании условий для подобных заговоров, не будучи особо заинтересованным в реализации скрытого потенциала эгоцентристов. Потому эта самоизолирующаяся группа людей стоит перед выбором: объединения с себе подобными и создания оппозиции госструктурам; или начать противостояние друг с другом, что грозит ничуть не меньшими бедами для окружающих. Это не бандиты, думающие о собственном обогащении и лидирующем положении среди сограждан. Эгоцентристов деньги как таковые мало интересуют, им важно всеобщее признание их заслуг, оценка способностей. Совершив просчет лишь однажды, а потом, неоднократно множа ошибки, они подобно Колумбу рискуют приплыть в мыслях своих совершенно к иному материку, крича, будто это и есть Земля Обетованная. При этом себя они будут считать не иначе как первооткрывателями совершенно нового, неординарного пути в светлое будущее.
Сами же эгоцентристы никогда не осознают ненужности и даже вредности своих открытий. Уйдя в автономное плавание в безбрежный океан идей и мечтаний, они будут все дальше отдаляться от человечества, пока окончательно не заблудятся в своем иррациональном мире. Не имея возможности увидеть себя как бы со стороны, они станут жить с искаженным представлением о собственной значимости, ведущей к обычному самообману, к гиперболизации собственных личностей и полному уничтожению защитной самокритики, хранящей любого из нас от неминуемых бед и ошибок.
Причем в эпоху внедрения новейших информационных технологий число эгоцентристов умножится многократно. Ничто уже не может помешать им возомнить себя небожителями, в чьих руках знания всего мира и масса способов воздействия на человечество, распространяя собственные теории и лжесвидетельства. Сотни, если не тысячи пророков пытаются закабалить души ближних и научить всех нас жить правильно.
Не будем брать в расчет лжецов и мошенников, нас интересуют те, кто верит в свои возможности и пророчества, ничуть не сомневаясь в собственной избранности. Если провести параллель с временами стародавними, то у каждого народа были свои пророки: и в древнем Израиле, Индии, Китае и конечно же в европейских странах. Кто-то объединял народы общей идеей, но большинство из них лишь способствовало созданию новых сект и закрытых обществ.
Исключением из их числа, на мой взгляд, являются шаманы, не ставившие целью рождение чего-то нового, а базирующиеся на взглядах традиционных, в чем-то даже меркантильных, а потому сплачивающих ту общность людей, где они жили. Они тоже путешествовали в иных мирах, недоступных мирскому восприятию, но всегда возвращались обратно к людям, и главной их целью оставалась забота о соплеменниках. Эгоцентрист же уходит в своих поисках и мечтаниях столь далеко, что чаще всего не находит пути назад. Лишь телесная оболочка его пребывает рядом с нами, в то время как индивидуальная сущность витает в неизвестных далях.
Итак, самость человеческая, известная под разными названиями: индивидуализм, эгоизм, эгоцентризм и прочее, есть уклонение от задач и функций, которые возлагаются на нас обществом. Уклонение от них равнозначно нарушению законов уголовных, построенных на принципах морали, которые, в свою очередь, восходят к заповедям Моисеевым. Но если нарушение уголовных норм преследуется и карается непосредственно государственными органами, то обособляющийся от общества человек наказывает себя сам, превращаясь в «адскую машину» с включенными часами, которые остановить без неизбежного взрыва невозможно.
Потому, обретя как бы свободу индивидуальную, ты рискуешь превратиться в поглотителя и накопителя информации, которая неизбежно приведет тебя к рождению в твоей голове различного рода идей и теорий, тем самым закрепостив хозяина их весьма надолго, если не навсегда.
Сюжет скотско-пастуший
Такие вот сомнения по поводу обретенной свободы роились в моей голове, еще более все усложняя и запутывая. Вроде бы я был свободен, мог писать дальше, но какой-то ступор внутри мешал делать это так, как оно шло раньше. Видимо, на то были какие-то причины, не зависящие от меня лично, но заложенные в обязательный алгоритм моего деревенского проживания. Невидимый кукловод постоянно выводил меня на новую позицию, заставляя преодолевать то одно, то другое препятствие, как это принято в мифологических сюжетах, где герой добирается до своей цели, совершая по ходу дела различные подвиги и постоянно подвергаясь опасности. Не скажу, чтоб лично мне тогда грозило нечто подобное, но складывалось впечатление, будто бы толкаю перед собой многотонный каток и конца-краю пути моего не видно.
Так оно и вышло, ощущения редко обманывают, если научиться к ним прислушиваться и не отгонять их от себя словно назойливых кровососущих насекомых. Буквально на другое утро ни свет ни заря примчался пастух Леша и со несвойственной ему горячностью сообщил потрясную новость: куда-то делась одна из его любимейших телушек! При этом он внимательно оглядел мое скорбное подворье, может быть, надеясь на невообразимое, а вдруг да телушка выползет сейчас из пустой собачьей конуры или спланирует на двор из давно необитаемого скворечника.
Поспешил развеять его сомнения и даже пригласил в дом, дабы он удостоверился в чистоте моей единственной кастрюли и отсутствии следов надругательства над бедной скотинкой. Но Алексей великодушно отказался обозревать мои владения, а лишь попросил помочь ему в поисках. Не стал ему перечить, поскольку и самому было интересно, куда могла запропаститься злополучная телушка, да к тому же именно на мне висела материальная ответственность за ее сохранность в ночное время, когда я маялся в размышлениях о какой-то там свободе и прочей ерундистике.
…Погода уже много дней стояла чудесная. Еще не набравший полной силы солнечный софит равномерно освещал сияющий первозданной голубизной небесный купол, словно специально кем-то покрашенный в успокаивающий душу цвет наивности и непорочности. И его великолепие не осмеливался омрачить своим появлением ни единый случайно забредший на безбрежную синь небесного пастбища облачный барашек. Верно, пока что они сбивались в стада в иных небесных высях, где копили силы для броска на наши равнины, когда того потребует их верховный пастырь. Казалось, небеса, словно две полупрозрачных ладони, сомкнулись над нами и бережно прикрыли беспечное человечество от бурь и бед, таящихся в космических глубинах. Отчего же мы все, отягощенные своими делами и заботами, так редко вглядываемся ввысь, что никак не удосужимся заметить, сколь много общего между твердью земной и небесным сводом. Недаром жизнь произошла из яйца, из икринки, из молекулы, поскольку только в округлой форме и наше земное яйцо, укрытое небесной оболочкой, наверняка служит первичным эмбрионом для появления чего-то более совершенного и возвышенного. Только инкубационный период земного созревания исчисляется в миллионах, а может, и миллиардах лет, и нам, ныне живущим, не дано догадаться, а тем более присутствовать при рождении иных форм существования, для которых мы ежесекундно прокладываем дорогу. А может, наоборот, тормозим их появление? Потому рано или поздно будем отринуты, низвергнуты, выброшены из этого прекрасного мира, зовущегося Земля.
А пока мы неспешно брели с Лешей мимо моего картофельного поля, на котором уже кое-где обозначились лиловые соцветия колокольчиков, в сторону ближайшего перелеска, где вплотную к березовым стволам топорщилась, словно два сложенных крыла, крыша моей баньки. Рядом с ней находился рукотворный прудок, населенный громкоголосыми лягушками, уютно обитающими в стороне от людской суеты. И ни души кругом. Тем более полное отсутствие следов посещения моих владений кем-то из парнокопытных.
Леха сосредоточенно шагал рядом, ведя за узду своего коня, который успевал на ходу схватывать мягкими губами сочные побеги травы и громко хрумкал ими у нас за спиной. Когда мы дошли до бани, то Алексей приостановился и повел своим чуть удлиненным носом, который постоянно украшали мелкие бисерные капельки пота, принюхался. Чуть постояв, поинтересовался, давно ли топлена баня, словно я мог пригласить туда пропавшую телушку для помыва. Недоуменно пожав плечами, ответил, что больше недели назад. В ответ он согласно кивнул и побрел дальше в сторону ближайшего хвойного массива, уходившего по пологому спуску вниз к текущей по дну оврага речке. При этом у меня складывалось впечатление, будто бы Алексей как некий древний человек руководствовался исключительно обонянием, потому как время от времени он чуть приостанавливался, принюхивался и брел дальше. Так в моем представлении первобытные охотники скрадывали зверя, выслеживая его исключительно по запаху и руководствуясь лишь своим инстинктом.
Вообще Лехин нос мог сказать за хозяина гораздо больше, чем приспособленный для этого его собственный речевой аппарат. Если Леха сидел на коне, чуть скрючившись, скрестив руки на коленях и склонивши нос к самому вороту рубахи, значит, все обстояло хорошо и вполне благополучно: его телушки мирно поглощали траву, а сам он занимался их созерцанием и регулярным подсчетом количества калорий, усваиваемых его подопечными.
Дело в том, что оплата труда пастуха велась по сложной системе, разработанной самыми передовыми финансистами социалистического государства. Первоначально он получал материальное содержание в виде заработной платы, на которую вполне можно приобрести в обычном сельпо ежедневную пачку сигарет без фильтра и буханку ржаного хлеба. В конце сезона скотину загоняли на весы, где каждую особь подвергали принудительному взвешиванию. Затем вычислялась разница между живым весом в начале лета и тем, который она имела на момент взвешивания. За каждый лишний килограмм шла доплата. Получив причитающиеся ему от нагула деньги, Алексей тут же уходил в загул, во время которого он наверняка терял в весе примерно столько же, сколько одна телушка приобретала за сезон. Но до того он обычно ехал в город, покупал там детям новую школьную форму, письменные принадлежности, что-нибудь для жены, а остальную сумму начинал пропивать, едва садился в рейсовый автобус. И добравшись до деревни, продолжал это трудное дело, пока не заканчивались деньги и силы. И тогда Лехин нос, как петушиный гребень, становился багрового цвета и указывал всем окружающим, что с хозяином его лучше не шутить и ни в коем разе не спорить.
Да, для полноты картины добавлю, что самые большие проблемы были у Лехи со словоизъяснением. Без мата он никак не мог объяснить, что дважды два четыре. Или сообщить, мол, сейчас он собирается ехать домой, оставляя своих ненаглядных телок на мое полное попечение. Когда у меня в доме находился кто-то из гостей и в дверном проеме возникала застенчивая Лешина фигура в дождевике с ивовым хлыстиком, засунутым в спешке за голенище, я поспешно выскакивал с ним наружу, где и выслушивал все его короткие наставления, сдабриваемые привычными для него выражениями, воспринять которые был способен далеко не каждый.
В облике Алексея во многом угадывались далекие черты наших пращуров, когда от воли пастуха зависело благополучие каждой деревенской семьи, если он вдруг недосмотрит за вверенным ему стадом. Непременным атрибутом той профессии являлась резная дудочка, под звуки которой пастух и собирал ранним утром своих рогатых подопечных, выводя незамысловатую мелодию, шествуя от дома к дому. Состоял он при этом на полном соцобеспечении жителей селения, вверявших ему своих коровок на весь световой день и надеявшихся на пастуха как на самого себя. Пастьба тогда велась на лесных полянах, поскольку вся остальная земля близ деревень и сел возделывалась под какие-то там культуры. В лесу скот мог подстеречь если не волк, то более грозный хозяин здешних мест. И пастух, не жалея жизни, должен был вступать в единоборство с медведем, спасая хозяйскую скотину от неминучей смерти.
Для этого, как рассказывали старики, он должен был в самом начале сезона на Егорьев день заключить договор с лешим, настоящим хозяином леса, в чьем ведении находились не только деревья, но и живность, в них обитающая, включая хищников. Заключался тот договор тайно от всех в овраге или лощине, куда сгонялось стадо. Пастух вызывал лешего и подносил ему первое пасхальное яйцо, полученное им из рук священника, и брал с того клятвенное заверение в том, что он не загонит коров в болото, не станет высасывать из них молоко и насылать зверей. Самому же пастуху в древности запрещалось собирать любые ягоды, ломать ветки или деревья для костра. Тогда скот все лето находился под покровительством лешего- лесовика и ему ничего не угрожало. Еще старики сказывали, будто бы многие из них видали самого лешего как обычного старика, но только у него нет век на глазах и волосы чуть зеленоватого оттенка.
Но если и случались нападения на стадо со стороны того же медведя, то хозяева задранной скотины высказывали пастуху вполне обоснованные претензии, мол, почему худо расчелся с лешим и не выполнил все, что обещал?! Стандартный ответ пастухов того времени оказывался довольно простым и незамысловатым: на коровку напал чужой медведь из соседнего леса, а свой вот не тронул ни разу. Обычно на этом инцидент считался исчерпанным, но иные хозяева, оставшись без кормилицы, могли подать и на суд всего деревенского общества, а там уже как дело повернется.
…Леха же тем временем как-то незаметно опередил меня и оказался уже на самой опушке леса. Я пошел чуть быстрее и вдруг услышал его сдавленный крик, а затем стандартное матерное восклицание в чей-то адрес. Мне совсем не хотелось воспринимать его на свой счет, тем более особых причин на то не было. Значит, произошло что-то непредвиденное… Внимательно вглядевшись издалека в пастушью фигуру, я понял, он грозит кулаком в гущу леса и без остановки кроет матом кого-то мне невидимого. Впрочем, если вспомнить рассказы стариков, воспроизведенные мной чуть выше, то станет вполне понятно, кого костерит раздосадованный пастух.
Подойдя к нему вплотную, тут же понял причину его сетований. Утерянная телушка лежала на спуске к лесной речке рядом с выпяченными корнями здоровенной ели, положив белокурую головку на ближайший пенек. Поперек ее туловища громоздилось сухая сосенка, невесть как оказавшаяся на ней. Леха же даже снял свою всесезонную шапку с головы, то ли в знак уважения к усопшей, то ли из иных соображений. От его давно немытых, завивающихся на концах волос шел густой пар, и поспешившие к неприкрытому затылку комары совершали на нем ритуальный танец, напоминая группу хиппников, прыгающих в экстазе по сцене. Сам Леша больше походил сейчас на древнего ратника, обнаружившего тело своего князя после завершения кровопролитного сражения и поклявшегося отомстить за его смерть уцелевшим недругам. Но на лежащей без единого движения телушке следы вражеского вмешательство разобрать было невозможно. Я предложил пощупать у нее пульс, на что Алексей презрительно дернул носом в мою сторону и слегка поддел потерянную для его осенней доплаты скотину носком сапога. Та даже не вздрогнула.
Не будучи специалистом в отрасли животноводства, я даже не стал высказывать свое мнение по поводу трагической смерти животного. Хотя некоторые предположения на этот счет у меня возникли. Наверняка телочку приголубил ударом мощной лапы хозяин здешних мест, о котором мы совсем недавно вели беседу с очередной квартиранткой. И хотя внешних следов на шкуре у почившей раньше времени пеструшки не было видно, но они обязательно должны обнаружиться при более внимательном изучении ее останков.
Но Алексей был категорически не согласен с этим и обвинял в нерасторопности свою ныне покойную подопечную, не сумевшую увернуться от рухнувшей на нее лесины. Не стал его в том разубеждать, а про себя решил, что, очевидно, он нарушил какой-то из древних пастушьих заветов, что и стало причиной гибели беззащитной телушки. Леха же, закончив свой матерный монолог в адрес всех и вся и бедной телушки в частности, обратился ко мне с просьбой дать на время нож и топор для свежевания туши околевшей скотинки. Отказать в том я не посмел, и мы побрели обратно к моему дому.
Весь обратный путь Алексей был необычайно грустен и молчалив, да и у меня на душе, что называется, кошки скребли. Выдав ему необходимые патологоанатомические принадлежности, занялся было приготовлением завтрака, но не прошло и десяти минут, как Леха ввалился ко мне с совершенно диким видом и заявил, что путем вскрытия установил причину гибели телушки. Он растопырил свою далеко не маленькую ладонь и показал, какого размера след когтистой лапы обнаружил у нее на спине. Сомнений не оставалось, то действительно был непредвиденный визит хозяина не позднее как во вчерашний вечер. Это можно вполне назвать случайным совпадением, но у меня, как уже говорил, давно укрепилось на все непредвиденные случаи свое собственное мнение.
Алексей же потребовал, чтоб я захватил с собой ружье с полным комплектом боеприпасов, которое у меня как у несостоявшегося охотника-промысловика имелось в наличии, и охранять его от вторичного визита браконьерствующего медведя, пока он окончательно не разделает телячью тушу для сдачи в колхозное правление в качестве оправдания потери общественной собственности. Выстояв на часах положенный срок, едва не заеденный насмерть ненасытными комарами, наслушавшись от Лехи немыслимых угроз в адрес наверняка наблюдающего за нами из таежной чащи медведя, помог взгромоздить телячьи останки, переложенные в мешки на лошадь, и, окончательно обессилев, в который раз несказанно обрадовался, оставшись один.
Сесть за машинку и начать печатать не было никакого желания. И даже не мечталось, какой получится книга с выстраданными на собственной шкуре сюжетами, с непростыми героями и с моим собственным именем на обложке. Лето было в самом разгаре, но уже появились первые признаки скорого прощания с ним. Давала знать о себе накопившаяся от всего пережитого внутренняя усталость, давившая на меня, словно гигантский столб воды на опущенного вниз водолаза. Да и сам себе я казался именно ловцом жемчуга, нырнувшим на дно в поисках таинственных жемчужин-сюжетиков, сокрытых в глубинах народного быта. И сейчас эти необработанные блестки народной мудрости перекочевали с илистого дна услышанных когда-то житейских историй в мой мозг, требуя их окончательного извлечения и обработки.
И, как ни странно, давали себя знать посещения моей обители гостьями с их собственными, несхожими с хозяйскими целями. И, наконец, коварное вмешательство медведя в ход тихой деревенской жизни подействовало совершенно ошеломляюще. Как ни крути, а мной были вызваны некие силы, контролировать которые я не мог, а потому продолжать игру с ними становилось все опаснее.
Но сдаваться я вовсе не собирался и решил еще раз подергать судьбу за хвост, продолжив свое сочинительство, как только поднакоплю сил для предстоящего творческого марш-броска к намеченной цели. Чем я рисковал в тот довольно беззаботный период своей жизни? Да разве что написанием очередной невостребованной, «нетленки», место для которой будет уготовлено в архиве автора. Но, как показали дальнейшие события, у судьбы тоже имелись на этот счет свои собственные воззрения.
Пастораль, не предусмотренная замыслом
Прошло несколько дней после описанного выше эпизода, связанного с трагической гибелью неопытной буренки от лап Михайлы Потапыча. Кстати сказать, оставленные Лехой на взгорке телячьи внутренности уже на другое утро были аккуратно собраны и съедены или перепрятаны возмутителем нашего деревенского спокойствия. И творилось то кровавое пиршество в нескольких минутах ходьбы от моего беспризорного огорода. Так что существовали мы с косолапым хулиганом в очень близком соседстве, соблюдая при том незримые пункты мирного договора.
Алексей тяжело переживал потерю убиенной телушки, словно то была смерть его близкого родственника. Нет, он ни разу не выразил свое отношение к случившемуся словами, но весь его вид и чуть изменившаяся манера поведения говорили сами за себя. Не стало слышно, как это бывало раньше, цветистых выражений, которыми он сопровождал выгон телочек из загона; перестал посвистывать сквозь редкие зубы, подражая весенней песне скворца, а самое главное — нос-флюгер сообщал опытному зрителю, что его хозяин находится в пресквернейшем расположении духа. Понимая это, решил некоторое время выждать, дав возможность Алексею прийти в себя, а там, глядишь, все потечет по-прежнему и встанет на свои места.
Потому чрезвычайно обрадовался, когда Леха сам, без моего приглашения средь бела дня постучался ко мне, в то время как его буренки рассредоточились на громадной поляне, отделяющей мою усадьбу от прочих деревенских строений. На предложение войти в дом Алексей, как обычно, отказался, попросив меня выйти во двор. Он был все так же сумеречен, но прежняя подавленность уже отступила, и он даже пошутил по какому-то незначительному доводу. Но за его напускной веселостью проступала едва заметная печаль или забота о чем-то для меня неясном и малопонятном.
Так оно и оказалось… После пары выкуренных сигарет и долгого сопения Леха наконец-то объяснил, зачем пожаловал. Оказалось, у его родителей, живущих где-то на южной оконечности нашей обширнейшей области, на днях намечается очередной юбилей их счастливого проживания в совместном супружестве. И Леха, как важное свидетельство их далеко не бесплодного брака, должен непременно на том торжестве присутствовать. Но он не знал, на кого оставить своих телушек, поскольку без пригляда за ними те и суток просуществовать не смогут. Потому он чуть ли не слезно просил меня в течение нескольких дней возложить на себя ответственность по надзору за его замечательными телушками! Чего-чего, но подобного предложения даже не ожидал и слегка растерялся, представив себя в роли пастуха. Нет, что угодно, но только не это! И представить не мог, как управлюсь с этим стадом, сворой, отарой или как там их правильно называют.
Естественно, тут же поинтересовался, почему его выбор пал именно на меня, на что он, слегка смущаясь и с детской доверительностью, пояснил, что именно моя персона вызывает у него полное доверие и взаимопонимание. Я был несказанно польщен, но… совершенно не знал, как объяснить ему, что подобный род деятельности в мои планы ну никак не входил. Но Леха ничего и слушать не хотел, а продолжал умолять меня выручить его и понаблюдать несколько дней за телятами. По Лешиным словам, все обстояло довольно просто: с восходом солнца нужно всего лишь выпускать телушек из загона, а потом верхом на коне сопровождать их с пригорка на пригорок. В полдень выбрать тенистое место и дать им с часок отдохнуть. А ближе к вечеру, как положено, вернуть обратно в загон и обязательно пересчитать. Не работа, а сплошной отдых, выходило из его слов.
К тому же мне будет выплачена вполне достойная компенсация за труды, и он назвал, сколько примерно получу в денежном эквиваленте. Признаюсь, именно названная им сумма и повергла меня в недолгие раздумья, ибо она равнялась моему месячному заработку сторожа в качестве стороннего наблюдателя при скотском загоне. Этот аргумент перевесил все другие разумные возражения с моей стороны, и сокрытый внутри каждого из нас вечно голодный потребитель предался мечтам о покупке вожделенных товаров. Но не только денежный аргумент сыграл свою роль в моем решении, трудно отказывать в помощи человеку, с которым пережил несколько щекотливых моментов, находясь под пристальным взглядом пусть и невидимых, но реально существующих медвежьих глаз. Даже совместно съеденный пуд соли не идет ни в какое сравнение с пережитым. Короче говоря, не думая о последствиях, дал я свое согласие на временное замещение пастушьей должности.
Алексей, окрыленный этим, тут же повел меня к стаду и принялся живо, как мелочь в кармане, пересчитывать всех наличествующих там особ женского пола по головам. Их оказалось то ли сто двадцать три, то ли чуть больше, но что-то за сотню. Для меня же легче было извлечь квадратный корень из иррационального числа или сосчитать, сколько деревьев произрастает в ближайшем перелеске, чем, не сбившись ни разу, узнать точное число неотличимых одна от другой рогатых голов непрерывно переходящих с места на место телушек.
Ни к селу ни к городу вспомнилась народная мудрость: «За морем телушка полушка, да перевоз алтын», хотя куда-то перевозить вверенных мне телушек вроде и не предстояло. Не знал я, каким алтыном обернется для меня легкомысленное согласие на перевоплощение в привычную, казалось бы, для любого сельского жителя должность пастуха. Но, назвавшись пастухом, живи со стадом. А к этому нужно приучать себя сызмальства, чего в моей биографии, насыщенной разного плана событиями, до сих пор не наблюдалось. И возможно, дожил бы до седых волос без особых потерь для собственного престижа, но, как говорится, черт или кто иной попутал и надоумил вступить на пастушью тропу, оказавшуюся не самой простой из всех ведомых мне профессий. Но обо всем по порядку.
Закончив смотр четвероногого воинства, Алексей стал пояснять, какой корм дает наибольший привес и сколько раз в день нужно отдыхать выпасаемому поголовью. Я с интересом слушал, но память моя отказывалась воспринимать все пастушьи премудрости телячьего воспитания, а потому остановил его лекцию простым и, как казалось мне, вполне естественным вопросом: почему нельзя эту весьма подвижную живность содержать в загоне или где-то еще, привозя им корма по месту жительства. Леха тут же воззрился на меня с нескрываемым удивлением, словно подобная мысль ему никогда раньше и в голову не приходила, пояснив коротко, мол, все это фигня и досужие вымыслы. Я же, наоборот, готов был затеять диспут на эту тему, но он даже слушать не захотел мои доводы, парировав их непередаваемой в письменном виде тирадой, воспроизвести которую у меня вряд ли когда получится. Но смысл был ясен: не забивай голову разной чепухой, а занимайся тем, что тебе предлагают.
После этого, переполненный серьезностью момента, указал мне рукой в сторону колхозных полей, где буйно колосились всходы каких-то злаковых культур, начинающиеся сразу за деревенскими огородами, и пояснил, подняв вверх указательный палец, что пускать телят на те поля нельзя ни в коем случае и ни под каким предлогом. Иначе… и он вновь ввернул словечко, которое в литературной транскрипции объясняется как конец всему. Признаться, воспринял я тогда этот недвусмысленный запрет столь же легкомысленно, как и остальные Лехины наставления. Подумаешь, поля, а на них колоски. Поди, не тридцать седьмой год, когда за их сбор к стенке ставили, теперь у нас всего вдосталь и никто за теми посевами не следит, делай что хочешь. Так уж устроен городской человек, выросший на полном обеспечении. Зачем забивать и без того обремененную голову какими-то пустяками, совершенно его не касающимися.
Но тут мне стало интересно, с чего это вдруг Алексей, совсем не похожий на записного моралиста, столь пылко печется о чужом добре, до которого нормальному человеку обычно и дела нет. Секрет оказался до банальности прост. Если обнаружится потрава стадом тех самых посевов, то вычеты за него могут перекрыть весь сезонный пастуший заработок. Меня это слегка успокоило, значит, Леха все же нормальный человек, а не какой-то там партийный выжига, создающий видимость заботы о народном добре.
И в завершение Леша представил меня своему коню. Именно представил, а не познакомил, хотя виделись мы с тем гнедым кастратом неоднократно, но имени его, точнее, клички, не знал да особо не жаждал узнать. Нет, я не оговорился, поскольку Леха не коня подвел ко мне, а как раз наоборот и громко назвал тому мое имя. Может, мне показалось, но мерин согласно кивнул своей патлатой башкой, оторвавшись на миг от ощипывания остатков придорожной травы. Я даже хмыкнул, пытаясь хоть самому себе доказать собственное превосходство над этой водовозной клячей с выступающими по хребту, словно пружины в продранном матрасе позвонками, надеясь, что наша краткосрочная связь с ним в дружбу все одно не перерастет.
Для окончательного закрепления знакомства мерина с новым хозяином Леша, торжественно вручив мне поводья, позволил взобраться в седло и сделать несколько кругов верхом по начисто выщипанной телятами поляне. Под седлом конь, а может правильнее назвать его лошадью, не понравился мне еще больше. Подозреваю, я ему тоже. Возможно, невзлюбил он меня за мой несколько избыточный вес, а может, по иной причине, но с первого момента нашего знакомства он вел себя строптиво и неуступчиво. Сам же мерин оказался костляв, с гноящимися глазами вечно недокормленной скотины, чьи мысли только и заняты, где бы ущипнуть очередной клок сочной травы. Если за Лешей он признавал роль хозяина и повелителя, то свое отношение ко мне выразил тем, что во время пробежки по поляне, он слегка расслабился и выпустил пенную струю из своего прожорливого чрева. Уже позже сообразил, что можно было на колхозном дворе поменять эту строптивую скотинку на другую, более упитанную и покладистую. Но, как гласит народная мудрость, сколько дареному коню в зубы не смотри, а другим он не станет.
Несколько забегая вперед, скажу, что поладить с Лешиным мерином мне так и не удалось. Тот отличался на редкость несносным характером и никак не желал исполнять моих команд, не слушался повода и вел себя так, словно его вчера лишь поймали в диких прериях и отдали мне в обучение. Во время езды самым тихим шагом он умудрялся каким-то немыслимым образом втянуть в себя и без того тощий живот и тем самым выставлял чрезвычайно острый хребет наружу. Потому первые же минуты сидение на нем превратилось в истинное мучение. Ощущение было непередаваемое, словно сидишь на кромке забора, который постоянно подпрыгивает под тобой.
Некоторый опыт верховой езды у меня имелся. Еще в детстве приходилось помогать на покосе в подвозе копен сена, а соответственно, поездить верхом. Но это совершенно несравнимые вещи — прокатиться на покладистой лошадке и через несколько метров спрыгнуть с нее и весь день восседать, словно воин в дозоре, приглядывая за резвыми телятами. Все это дошло до меня значительно позже, а тогда, проехавши прогулочным шагом по относительно ровной поляне, я почувствовал себя этаким техасским ковбоем, который чуть ли не в седле родился и вырос. И мой легкомысленный оптимизм дал о себе знать буквально на следующий день.
К тому же родились у меня тогда тайные мысли, как без особых потерь справиться с возложенными на меня обязанностями, но высказывать их вслух в присутствии Алексей я благоразумно не стал. Заключались они в том, что с самого начала решил относиться к своим пастушьим обязанностям без особого фанатизма, наивно надеясь, будто бы пресловутые Лешины телушки вполне могут дождаться своего непосредственного надзирателя, не выходя вон из загона. Терпят же иные люди и день, и неделю полное отсутствие пищи. И телочки-пеструшки не должны особо похудеть, просидев несколько дней взаперти. Ну, сбросят несколько драгоценных кило, но с появлением настоящего пастуха быстрехонько нагуляют недостающий вес на подросшей за время их изоляции лесной травке. Хуже обстояло дело с чувством жажды, но и эту проблему я собирался преодолеть путем прокладки к ним в загон резинового шланга, подсоединенного к водяному насосу, опущенному в прудок. Умереть за столь короткий срок они не должны, твердо решил я.
Ближе к вечеру Леша попрощался и пешком ушел к себе в соседнюю деревню, готовиться к поездке, оставив коня привязанным у моих ворот и на прощанье что-то шепнув тому на ухо. И тот долго с тоской смотрел в сторону удалявшейся сутулой фигуры своего хозяина. И когда он скрылся за последней деревенской избой, то мерин жалобно и призывно заржал, словно предчувствовал что-то недоброе. Я же притащил ему для закрепления пока не устоявшихся дружественных отношений ведро с водой, куда покрошил буханку черствого хлеба, и с чувством исполненного долга отправился спать.
В меру о мерине и остальных четвероногих тварях
Пробуждение мое оказалось достаточно бурным. Даже через закрытые ставни внутрь дома прорывался мощный рев то ли работающего где-то рядом трактора необыкновенной мощи, то ли бурлящие потоки невесть откуда взявшегося в равнинной деревеньке горного водопада, неприятно взрывавшие своим шумом тихое солнечное утро.
Хотя если быть точным, утро еще не наступило, а лишь слабый робкий свет нежно пробивался сквозь парящие клочья уходящего ввысь от земли ночного тумана, и каждый неокрепший лучик, натыкаясь на водяные капельки, преломлялся в них, делясь на радужные оттенки всех цветов. Если бы не звуковая какофония, то в мире пребывала некая первозданность, свойственная всему нетронутому пока энергичной человеческой рукой.
Но мне некогда было любоваться умиротворяющей картиной сельской жизни, а тем более ощутить себя сопричастным к ее гармонии, требовалось срочно выяснить причины надвигающегося Апокалипсиса и в меру сил попытаться приостановить его. Не успел выйти на крыльцо, как в ворота раздался громкий и требовательный стук. На мой вопрос, кому я понадобился в этакую рань, раздалось лишь заунывное ржание, и до меня начало доходить, в чем причина всех испытываемых мной неудобств.
С крыльца мне открывалось зрелище, которое трудно описать в двух словах: вчера еще миролюбивые и ангелоподобные телячьи создания вопили так, что кровь стыла в жилах. Мало того, они дружно бились мощными лбами с только еще проступающими рожками в шаткие жерди загона, а наиболее нетерпеливые пытались еще и перепрыгнуть через него, карабкались на спины соплеменников, поскальзывались, падали, теснили друг друга и орали, орали, орали. Мое счастье, что Алексей наверняка уже покинул пределы своей деревни, а то бы он наверняка услышал призывные крики любимых четвероногих и кинулся к ним на выручку. И мерин его, словно сговорился с запертыми в загоне телками, поддерживал их мощными ударами копыт в мои ворота, где вечером привязал его, дабы был под руками. Таким образом, эти чертеняки не оставили мне выбора, и беснующееся стадо требовалось срочно выпускать наружу, пока оно не разнесло вдребезги весь загон. В результате рушился весь мой хитромудрый план стойлового содержания подрастающего молодняка и, само собой, мое личное время, которое собирался посвятить своим литературным делам. Увы, порой не мы выбираем, а нас выбирают… Как там дальше? Да, точно — привыкаем к несовпаденью! С этим у меня все нормально: полное несовпаденье желаемого с получаемым. На том и стоим!
Злой, без завтрака, не захватив с собой даже сигарет, забрался на тощую лошадиную спину безымянного животного и стукнул по его бокам пятками наспех натянутых сапог, направившись к загону. Пока мы преодолели это незначительное расстояние, конь умудрился с помощью замысловатых движений корпуса сместить меня из седла ближе к тому месту, где росла его забитая репьями грива, и, чуть приостановившись, резко опустил голову вниз. Хорошо, что ноги мои не были вставлены в стремена, и я, словно с горки, соскользнул вниз прямо перед загоном, больно ударившись лбом в его ближайший столб. С другой стороны на меня таращились налитые кровью от испытываемого нетерпения глаза зловредных телок, явно видевших во мне главную причину всех своих мучений. Без раздумий скинул вниз верхнюю доску с ворот, начал вытягивать следующую, но разъяренные особи женского пола едва не сбили меня с ног, выбив ее из рук, и лавиной понеслись на поляну. Мне не оставалось ничего другого, как отступить в сторону и ждать их далеко не торжественного выхода на арену для начинающегося нешуточного сражения.
К счастью, Лешин мерин проявил ко мне некую долю снисходительности и не умчался вслед за ними, а терпеливо стоял чуть в стороне, поводя патлатой башкой, как бы приветствуя и пересчитывая каждую стремглав проносившуюся мимо него телушку. Так же спокойно он позволил мне взобраться в протертое до дыр седло с торчащими из него наружу клочьями старого сопрелого сена, давно превратившегося в обычную труху. На сей раз мои ощущения были достаточно далеки от созерцательных, а приближались по сути своей к тому, что испытывает тореадор, готовясь к бою с разъяренным быком.
Тут я ничуть не преувеличиваю, поскольку отныне все, что относилось к коровам, быкам, а тем более телушкам, приобрело для меня раз и навсегда враждебный окрас, а уж тогда бороться с подрастающим коровьим поколением сделалось печальной необходимостью. В руках же у меня не оказалось не только шпаги, но и кнута, поскольку Алексей им никогда не пользовался, и, как он управлялся со всей непослушной животинкой, ума не приложу. Не оставалось ничего другого, как выломать из ближайшей талины хворостину подлиннее и с ней наперевес устремиться к уже машущему мне хвостами стаду.
Самое удивительное, выпущенные на свободу телушки тут же прямиком рванули к тем самым заповедным посевам, которые мой наставник велел беречь пуще зеницы ока. Врезавшись в их нестройные ряды, я огрел вдоль спины ближайшую ко мне пеструшку, затем другую, еще и еще. Через какое-то время цель была почти достигнута, и раздосадованные скотинки нехотя покинули основательно вытоптанное поле, оставляя там и сям лепешки в качестве визитных карточек пребывания на них. Мне еще подумалось, хорошо бы произвести зачистку этих явных вещественных доказательств моего пастушьего недогляда, присыпав их землей, дабы у Алексея не возникло оснований для волнения. Но тут при очередном ударе хлыст переломился напополам. Попытался выгнать остатки спешно набивавших рты телок с помощью тощего иноходца, с которым, как полагал, мы были заодно, но тот воспротивился исполнять роль тарана и круто повернул в сторону, помчав меня в глубь поля. Когда же наконец удалось его остановить и развернуть в обратную сторону, то мне показалось, будто бы все стадо дружно хохочет над моим неудачным маневром, широко раскрыв свои рты, набитые запрещенными злаковыми побегами.
Пришлось выломать новый прут, а к обеду сменить их не менее десятка, пока стадо наконец послушно направилось по раз и навсегда заданному маршруту: с холма под горку, а там дальше через дорогу на луговину, где, по моим расчетам, можно было хоть слегка перевести дух. Однако на спуске меня ждало новое испытание. По шоссейной дороге двигался груженный бревнами мощный лесовоз. И как только он приблизился к подножию холма, в тот же момент наперерез ему ринулось подгоняемое мной стадо. Задрав вверх новогодними свечками хвосты и вздымая кучи пыли, телушки высыпали на дорогу и встали, с большим интересом разглядывая ранее не виданную ими машину. Лесовоз вынужден был тоже остановиться, дверь кабины приоткрылась, и водитель недвусмысленно выразил свое отношение к происходящему. Не увидев никакой ответной реакции с моей стороны, он тут же принялся нажимать на клаксон и раздраженно посылать прерывистые гудки во всю мощь легких многотонного тягача. Но мои жизнерадостные девушки воспринимали автомобильную трель как призывный рев родственного существа, и вскоре все до одной столпились вокруг автомобиля, а некоторые даже принялись облизывать пыль с капота и бодать чем-то понравившиеся им рубчатые шины колес. Тогда дюжий мужик выскочил на подножку машины и заорал на невинных телок примерно на том же самом языке, хорошо известном мне по выражениям, обычно используемым при разговоре Алексеем. И случилось чудо, те великолепно поняли, чего от них требуют, и, рассыпавшись цепью, побрели в нужном направлении к речной пойме. Мне не оставалось ничего другого, как поблагодарить водителя, небрежно отмахнувшегося от моих признательных выражений, и проследовать вслед за ними.
Теперь моя задача оказалась облегченной до минимума и требовалось лишь обрести устойчивое положение в седле, приняв наиболее удобную позу, и взирать с высоты за мирно пасущимся стадом, что и сделал.
…Речушка, берущая начало из многослойных толщ затерянных в таежной гуще болот, текла возле подошвы песчаного холма, где в свое время очарованный тишиной и живописностью природы я и присмотрел старенький домик, питала не одно столетие жившие здесь когда-то семьи сибирских хлебопашцев. Но, как известно, хлеб требуется не только вырастить, сжать, но еще и превратить его в добротную муку. А для этого нужна мельница. Без нее никак не обойтись. И тогда деревенские умельцы, не мудрствуя лукаво, решили приспособить ближайшую речушку в качестве движущей силы и перегородили ее небольшой плотинкой. Благодаря их стараниям в низине подле холма образовался вместительный пруд, на берегу которого и поставили мельницу.
Думается, далеко не случайно в народных сказаниях кузнецы и мельники слывут колдунами и чародеями. Одни использовали тайну огненных сил, а другие — водяных. Человеку, с теми тайнами незнакомому, многое в их труде и привычках кажется если не чудом, то чем-то таинственным, едва ли не волшебным. И опять же не зря омуты вблизи плотины окружены дурной славой. В них, как считалось, обитают не только русалки и водяные, с которыми лучше не связываться. А с теми, кто ослушается, случались разные там неприятности, описывать которые не стану. От местных жителей мне удалось услышать несколько таких историй, связанных с прудком, на берегу которого и нагуливали необходимый вес и калории рогатые пеструшки. Не скажу, что с большим доверием отнесся к тем россказням, но осадок от них невозможно изжить, сказав себе слово «нет». Человеческая вера в чудеса столь же естественна, как и прочие, живущие в нем чувства. Потому на прудок тот с давно ушедшей в небытие мельницей, проходя мимо, поглядывал с легкой иронией и подзуживал самого себя совершить нечто этакое, что мигом развеяло бы все сомнения и таящиеся где-то в неизведанной глубине страхи.
Но как можно избавиться от собственного страха? Лишь переступив через него. И тут мне пришла в голову неожиданная идея: а почему бы прямо сейчас не искупаться в прудке? Навалившаяся с восходом солнца жара тому только способствовала. И ничего противоестественного в своем намерении тогда не увидел. Оглядев в очередной раз мирно пасущихся телок, не заметил в их поведении ничего предвещающего опасность и слез с коня. Тот, будто прочел мои мысли и словно сказочный былинный персонаж ни с того ни с сего заржал, ударил передней ногой по ближайшей кочке, встряхнул косматой головой. При всей своей легковерности в чудеса и сверхъестественное не увидел в том никакой связи со своим поступком и, скинув одежду, спустился к воде.
Не водись с водой
Из-под ног тут же скакнул на безопасное расстояние обеспокоенный моим вторженьем в его угодья кузнечик, от берега рванула на середину водной глади водомерка, совершив вынужденный слалом при виде неожиданно появившегося здесь человека. Меня здесь явно не ждали, а потому вся мелкая живность всполошилась и пришла в движение, разбегаясь подальше от грозящей им опасности.
Сам же прудок, если оценивать его с художественной стороны, выглядел довольно живописно. Торчащие по краям его кустики тальника создавали подобие короны, украшенной густыми паутинными нитями, и вздымавшие удлиненные сердечки листвы как бы отгораживали водяной мир от всего остального. Само же водяное зеркало отражало бездонную синь неба и казалось огромным глазом, смотрящим на мир из земной глубины. Тогда и прутики тальника можно вполне сравнить с ресницами. Так или иначе, но все созданное природой непередаваемо красиво и, если приглядеться, есть законченное произведение искусства.
Потому не перестаю удивляться, как природа умудряется вмещать в себя столько противоположного по своему предназначению, сведя деревья, листву, траву, кустарники, кочки, водоемы в нечто единое и неделимое. И в то же время каждое существо, обитающее рядом с нами, будь то зверь, птица или муравей, живет своей собственной жизнью, по собственным законам и не пытается вторгаться в чужие владения, словно боится тем самым нарушить мировой баланс сил и интересов. Зато мы, люди, считающие самих себя пупом вселенной, смело нарушаем границы дозволенного, а потом теряемся в догадках, за что и откуда получили ту или иную болячку, а то и вовсе оказались, казалось бы случайно, на краю гибели. И вся-то причина может оказаться в спонтанном и, если разобраться, зряшном, тебе абсолютно ненужном вторжении в чей-то суверенный мирок, охраняемый неизвестными нам силами столь же строго, как государственная граница.
Но эти мысли посетили меня значительно позже. Видно, так мы устроены в отличие от других живых существ, что от рождения получаем лишь самые незначительные навыки, а весь остальной опыт приобретаем едва ли не до преклонных лет. Тут нам никогда не сравняться с тем же кузнечиком или ласточкой, что как раз в тот момент, не обращая на меня ни малейшего внимания, с азартом ловила беззаботную мошкару, пролетая буквально в нескольких сантиметрах от водной глади.
Осторожно войдя по колено в тягучую, даже чуть маслянистую застоявшуюся воду, раздвинул густую осоку, опустился на бок и поплыл вслед за только что убежавшей от меня и не оставившей следа водомеркой. Стоячая вода охватила и охладила тело будто бы тысячи невидимых ладошек, привыкших к повседневной работе врачевателей. Она заигрывала со мной, пробегая нежными струями вдоль тела, щекоча и поддразнивая, призывая расслабиться и не сопротивляться.
Самая коварная в мире сущность наподобие женщин, да и сама она женщина, вода никогда не будет нами до конца понята и изучена. Без нее невозможна жизнь, но она легко лишает нас сознания, а то и жизни, вбирая в себя любого и каждого, как цветок росянки захлопывает свои створки над зазевавшимся насекомым. А не есть ли мы всего лишь насекомые, жужжащие и кружащие над богатствами, доставшимися нам в наследство от иных незнакомых сил, а может, и невидимых существ, живущих или живших где-то поблизости. Недаром древние философы включали водную стихию в качестве одной из главных и незыблемых философских субстанций, служащих основой для построения мира.
Зато мы, люди, пользуемся благами воды, не желая хоть на секунду задуматься, с чего это вдруг нам позволено зачерпывать ее в горсть, в ковш, в ведро, выливать на себя, на землю и считать, будто бы так и должно быть из века в век, из тысячелетие в тысячелетие, и пока мы живы, вода всегда будет к нашим услугам, словно любящая мать. Нет, случается ей становиться и злой мачехой, оставив человека без своей ежедневной заботы, а то и совсем обращается водная стихия в нашего недруга, жестоко мстя за многочисленные обиды и поругания.
И вдруг мое легкое почти без усилий скольжение по водной поверхности было прервано каким-то неописуемо жестким внешним вмешательством, исходящим изнутри пруда. Словно кто-то невидимый попытался втянуть меня в самую его пучину. Заведомо могу сказать, никакого течения там не было и быть не могло, а потому до сих пор не имею ни малейшего представления, что за неведомая сила принялась тянуть меня в водяную толщу. Нежные и прежде мягкие ладошки неожиданно превратились в жесткие щупальца, опутали туловище, словно кокон, тысячами невидимых нитей, не давая сделать малейшего движения.
Не сразу поняв, что происходит, несколько раз дернулся, бултыхнул ногами, думая о забытой кем-то из рыбаков снасти, но вскоре понял, дело в чем-то ином. Не оставалось ничего другого, как мобилизовать весь свой организм и заставить, да, прежде всего, заставить себя верить в благоприятный исход дела. Понимая, что неподвижность моя наступила не от каких-то внешних материальных причин, а через сознание от поступившего в мозг некого сигнала, лишающего возможности к сопротивлению, монотонно убаюкивающему все естество, отсекая постепенно желание плыть, дышать, двигаться. А потому, не желая мириться с происходящим, выкрикнул что-то несуразное и дикое, даже непристойное. И тут же руки принялись молотить воду, как пароходные лопасти, и в несколько гребков я оказался у берега, пополз вверх по склону и обессиленный повалился на траву, не замечая слетевшихся крылатых воздушных кровопийц.
Не знаю, сколько пролежал так, приходя в себя, пока не вспомнил о своих прямых пастушьих обязанностях и поднял голову вверх,
огляделся и не увидел на лугу ни одной из недавно еще резвящихся там телушек. Но меня поразило не только это. День заканчивался! Солнце спешило укрыться за зубчатой гребенкой дальнего леса, посылая мне оттуда световые стрелки, прорвавшиеся сквозь шеренги желтокорых стволов сосен, которые как театральный занавес отделял берег прудка от иного действа где-то там независимо от нас происходящего. Получалось, купание и собственное спасание заняло у меня несколько часов?! Но такого просто не могло быть! И тем не менее приближался вечер, который мне предстояло встретить в полном одиночестве, как неудачному полководцу, потерявшему свое войско на поле сражения. Я же лишился вверенного мне стада в сто с чем-то голов, каждая из которых превышала мое месячное жалованье сторожа. А по совокупности обещало приличный срок в местах, всегда доступных для таких охламонов, как я. И лишь мерин, зацепившись поводом за куст, а потому лишенный способности к передвижению устало отмахивался длиннющим хвостом от кружившей над ним тучи всех видов кровососущих насекомых.
Оделся и вскочил на слабо сопротивляющегося тому мерина, погнал по ближайшим перелескам, надеясь на чудо. Думалось, вот они, телочки мои где-то здесь притаились, решили со мной в прятки поиграть, сейчас вспомнят, что им по расписанию уже обратно в загон положено направляться на отдых. Но нет, чуда, как и положено, явлено мне не было. Хотя там и сям виднелись следы копыт и неизменные визитные карточки в виде круглых лепешек после дневного телячьего пиршества.
Истратив последние силы на бесплодные поиски, повернул обратно к дороге и глазам своим не поверил: мои ненаглядные телочки, как туристы на маршруте, цепочкой степенно вышагивали в сторону деревни! Но прикинув, понял, что их почти в два раза меньше от положенного числа рогатых голов. Рассвирепев, погнал остатки стада рысью в гору, подняв огромнейшее пыльное облако, да так, что пришлось самому спуститься к речке для отмывания начисто запорошенных глаз. Когда поднялся на гору, все мои подопечные уже мирно укрылись в глубине загона, встав головами друг к другу, выставив в мою сторону прутики грязных хвостиков. Для верности закрыл ворота, покрепче привязал к изгороди коня и решил, лучшее из всего, что могу предпринять, это тоже отправиться в свой собственный загон и завалиться спать.
Но какой там сон, когда в голове сидела одна-единственная мысль: что делать? Примерно через час мучительных переживаний услышал протяжное мычание и с фонарем в руках выскочил на крыльцо. В мои ворота уткнулись повинными мордами четверо заблудших подружек, просящихся на ночлег. Отвел их в загон, где они были радостно встречены своими сестрами, пополнив тем самым рекрутские ряды разбежавшегося телячьего войска. Спать мне в ту ночь так и не пришлось, поскольку еще десятка два попытавшихся дезертировать в первый же день моего командования телушек вняли здравому разуму и решили, что лучше встреча с плохим пастухом, чем с хорошим, но голодным медведем. К утру после неоднократных подсчетов, в результате которых число рогатых голов то резко увеличивалось, то уменьшалось наполовину, все же пришел к выводу, что около двух десятков этих самых буйных голов не смогли самостоятельно найти дорогу в родной загон.
Тут передо мной встала очередная проблема: выпускать ли их на волю, тем самым подвергая себя очередной опасности окончательно растерять все, что удалось собрать в злополучный загон; или же скакать по полям в поисках отсутствующих четвероногих? Скажу честно, меня не устраивал ни тот, ни другой вариант, но выхода не было, и пока вразумленные вчерашними скитаниями телушки особо не проявляли желания повторить свои странствия, решил продолжить поиски вообразивших себя партизанами и окончательно потерявших данное им свыше чувство стадности неразумных животных.
Остракизм без абстракции
Печальная реальность ждала меня на другой день в качестве очередной подставы. Верный еще вчера мерин оставил свой пост у изгороди, каким-то хитроумным способом стянув с морды уздечку, которая теперь немым укором свисала с верхней перекладины. И уверен, сделал это он вполне осознанно и злонамеренно, выразив тем самым свое отношение к моему непрофессионализму в качестве пастуха и конечно же никудышного наездника. Если когда-то в древних полисах свое отношение к неудачникам и прочим маргинальным элементам выражали путем их изгнания, то в нынешней ситуации все, что меня окружало, давало понять о своем неприятии ко мне. И отношение свое они выражали не напрямую, а некими намеками в абстрактной форме, истолковать которые можно было как угодно. Но лично мне виделось одно-единственное толкование: «Мы тебя не хотим и не принимаем!»
Вспомнилась не к месту всплывшая из каких-то дальних закромов памяти поговорка: «Узда наборная, да лошадь вздорная». Зато ничего подходящего о горе-хозяине ни реального, ни абстрактного на ум не приходило, а зря, лично о собственной персоне был в тот момент далеко не лучшего мнения. Прихватив с собой затертую и потому скользкую уздечку, двинулся в сторону соседней деревни или, как ее здесь именовали, центральной усадьбы, куда, скорее всего, и рванул не поверивший в доброе к нему отношение Лехин коняга в надежде найти там истинного своего хозяина. Телки с пониманием глядели мне вслед и, возможно, даже сочувствовали, хорошо, что молча.
Деревня, где находилось колхозное правление, магазин, почта и даже присутствовала нормальная телефонная связь через коммутатор, разрослась как на дрожжах в период так называемого укрупнения колхозов. Ранее то была обычная деревенька, хотя и звалась селом, потому как в стародавние времена кто-то из состоятельных граждан срубил там приходскую церковь. Хорошо ли, плохо ли, но в хрущевские времена родилось в хитроумных партийных головах решение об упразднении по всей стране деревенек, названных бесперспективными. И начали тот эксперимент с закрытия медицинских пунктов, школ, магазинов по всей округе, оставив признаки цивилизации лишь в одной из десятка существующих когда-то деревень.
Многие старики поминали ту реорганизацию недобрым словом, называя ее не иначе как вредительством. Не думаю, что кто-то из тех партийцев решил тем самым вытравить жизнь из большей части сельских поселений, вступив в сговор с какими-то там заговорщиками. Скорее всего решили, как всегда, по недомыслию и от лишнего усердия проявить себя перед лицом руководства. Но эксперимент их привел к полной гибели половины, если не больше некогда вполне благополучных мест, веками обжитых трудолюбивым народом.
В результате численность сельских жителей резко сократилась, а вместе с ними и посевные площади, и поголовье скота, и многие кустарные производства потихоньку заглохли, будто их и вовсе не было. Погасли огоньки в окнах миллионов изб и домов. К слову сказать, многие престарелые жители не пожелали уезжать с родной земли, оставшись умирать в обезлюдевших, больше похожих на кладбищенские погосты, чем на человеческое жилье деревнях.
Так и моя деревенька, обреченная на мучительную смерть, как подсеченная, вчера еще налитая соком березка, даже не поняла поначалу, что произошло. Но вскоре очухавшийся народ не выдержал такого изуверства и рванул кто куда: в город, на целину или в разрешенную для продолжения жизни главную усадьбу. А на месте добротных домов остались жалкие остатки заросших крапивой и лебедой огородов и зияющих пустотой овощных ям.
Оговорюсь, почти ко всем оставленным людьми селениям тянулись две алюминиевые жилки, оставленные властями по недоразумению или по простой забывчивости. А может, сил не хватило убирать столбы и провода. Как знать… Все, кто пользовался крохами государственных мощностей, наверняка про себя или вслух благодарили забывчивое руководство, позволившее им не возвращаться к лучинам или вечно коптящим керогазам. И я лично несказанно благодарен тем, кто не позволил нам, выбравшим жизнь вдали от городской суеты, не скатиться до уровня каменного века и не вести свое существование в потемках. Так что, спасибо им огромное за ту не отнятую малость, подаренную почти даром привыкшему и к большим потерям народу.
Главная же усадьба, впитавшая в себя кровь и плоть более десятка поглощенных ей деревень, благополучнее от того не стала. К тому же церковку, доставшуюся им от предков в наследство, они не сберегли, превратили в клуб, а потом и вовсе спалили по пьяному делу. Кстати говоря, в моей деревеньке мужикам и вовсе в голову мысль не пришла храм или часовню поставить. Может, потому и наказал их Господь исходом с мест родных, поскольку не стоит город без праведника, а праведник вне храма редко явиться может.
Да и в самой центральной усадьбе мне не был явлен даже самый захудалый праведник, при виде которого душа моя могла бы прийти в трепет и захотелось самому совершить нечто благостное. Зато встречались там мужики все больше нетрезвого образа жизни, как в большинстве российских деревень, поскольку иного времяпрепровождения нынешние власти предложить им не могли. И бабы были им под стать. Потому и шел я в ту деревню, то бишь село, не особо надеясь на чью-то помощь. И имел единственное желание хоть из-под земли достать Лешкиного мерина, без которого и вовсе стало тяжко. То, что разбежались глупые телки, еще можно как-то пережить, чего с них неразумных взять. А вот утеря коня, точнее, мерина как-то очень серьезно ударила по моему мужскому самолюбию.
Село встретило меня напряженной тишиной, и лишь где-то на окраине жалобно и с большими перерывами натужно гавкал никак не желающий заводиться одряхлевший мотоцикл, а иных звуков или движения не наблюдалось. Зато проходя мимо чуть не круглосуточно открытого магазина, заметил двух зачуханного вида мужичков, кинувшихся навстречу как к давно утерянному родственнику, найти которого они уже давно отчаялись. Как оказалось, еще спозаранку, ожидая открытия магазина, они успешно задержали сбежавшего от меня мерина-предателя, препроводили его в колхозное стойло, где я немедленно могу получить его за соответствующее вознаграждение. Цена тарифа за их отвагу и расторопность была традиционна и устойчиво держалась уже многие десятки лет по всему периметру советской границы, составляя емкость ноль пять литра.
Мои прямые возражения на полное отсутствие наличности на них мало подействовали. Точнее, никак не подействовали. И они великодушно сообщили мне, как вполне мирно разрешить эту проблему, не прибегая к насилию или иному виду экспроприации денежных средств у кого бы то ни было. По их словам, отсутствие денег в сельской местности, где они появляются у населения не так уж часто, не особо актуально. Местная торговля давно бы захирела и народная тропа в сельпо заросла сорной травой при неукоснительном соблюдении законов торговли. А потому мудрые работники прилавка давным-давно перешли на способ отпуска товаров, основанный на полном и неукоснительном доверии к односельчанам. И вот, коль мне хочется приобрести что-то и личность моя хорошо известна продавщице, то она, повздыхав для вида, непременно отпустит мне все, что требуется, записав сумму долга в особую тетрадку. И не встречалось еще случая, чтоб кто-то даже из самых запойных баб или мужиков тот неписаный закон нарушил. Иначе жизнь его омрачится большими неприятностями со стороны тех же самых собутыльников. Потому и для меня не составит особого труда пойти и взять для моих спасителей необходимую для расчета бутылку водки, пообещав расплатиться за нее с ближайшей зарплаты. Тем более, хихикнул один из мужичков, деньги за охрану телячьего загона мне все одно предстоит получать в правлении, где председательствует родной брат продавщицы, а уж он-то непременно напомнит о неоплаченном кредите.
И тут мне в голову пришла спасительная идея, как вернуть в загон разбежавшихся телушек, если привлечь к их поискам этйх самых расторопных мужичков. Не откладывая дело в долгий ящик, как на исповеди, вкратце сообщил им обстоятельства своего неосторожного согласия на выпас Лехиных телок. Мужики схватывали все, что называется, влет. И без долгих раздумий дали свое согласие телок тех найти, вернуть в загон и следить за персональной сохранностью каждой вплоть до прибытия законного их стража, то есть Лехи. За труды свои испросили они сумму, которая, как ни странно, но тютелька в тютельку совпала с вознаграждением за пастушьи труды, обещанным мне Алексеем. Плюс, пояснили они, стартовый допинг за пойманного мерина, который необходим им буквально сей момент.
Мне не оставалось ничего другого, как понуро двинуться в сторону сельпо и попробовать уговорить продавщицу вступить со мной в товарно-денежные отношения при отсутствии одной из главной составляющих этой нехитрой комбинации. Собственно говоря, все мы живем в долг, кто у родителей, большинство нас находится в финансовой зависимости от своих руководителей, но вот диктат торговых работников, или, как их называли во времена дореволюционные, лавочников стал возможен именно в глубинке нашего любимого до слез государства. И не потому, что селянам это по душе, а просто здесь в полной мере проявляют себя финансовые законы, родившиеся еще с момента изобретения предприимчивыми финикийцами самого действенного способа закабаления человека. Если вспомнить известную поговорку о том, что деньги портят человека, то, может, потому самая счастливая и неиспорченная часть моих соотечественников живет в деревнях и селах и ничуть не страдает от их отсутствия.
Войдя в магазин, постарался изобразить на своем лице максимум радушия от вида негостеприимной сухопарой тетки со сдвинутыми у переносья тонко выщипанными бровями. Не знаю, насколько мне удалась подобная мизансцена, но что-то заставило суровую продавщицу смилостивиться, и она тут же подвинула к себе размочаленную тетрадку в коленкоровом переплете, вписала в нее мою фамилию, а может, и должность и брякнула об алюминиевый прилавок донышком столь нужного мне товара.
Мои ангелы-хранители пришли в полный восторг в преддверии предстоящего опохмела и, буквально вырвав бутылку из рук, скрылись за углом сельпо, а вскоре изрядно повеселевшие появились верхом на уже оседланных лошадях. Я оглядел их критически и окончательно убедился, Лехиным телушкам от этих следопытов скрыться не удастся. Эти не то что телок, а самого черта за бороду притащат, коль пообещать им все, чего душа просит. Расспросив, где именно случилась пропажа подведомственного мне колхозного поголовья, дружно закивали головами и направились неспешным шагом в сторону мельничной запруды, которая, собственно, и стала виновницей всего со мной произошедшего. Мне же не оставалось ничего другого, как вернуться обратно в деревню и терпеливо ждать, чем закончатся их поиски. Уже по дороге вспомнил о мерине, из-за которого собственно и совершил свой поход, но отогнал кощунственную мысль хоть на
шаг приблизиться к невзлюбившей меня скотине. Пешим я ощущал себя гораздо уверенней, да и не было никакой надежды на перемену в его характере. В конце концов пешеходы, как известно, составляет большую часть человечества. И от этого на душе у меня наступил долгожданный покой и умиротворение! И вспомнил о своих героях, ждущих меня среди чистых стопок серой канцелярской бумаги, пошел чуть быстрее, даже посвистывая на ходу с подобием улыбки на опечаленном от многочисленных забот лице.
Мужички-спасители безукоризненно справились со своей работой и за два дня отыскали на партизанских тропах рогатых уклонистов. Причем долгое блуждание в чаще, несомненно, пошло им на пользу, и они выглядели не в пример толще и упитаннее, нежели их содержащиеся в стойле сестры. Мне захотелось даже посоветовать Алексею прейти на полное их лесное существование. Но вспомнилась печальная участь одной из телок, почившей навек после незапланированной встречи с грозным хозяином здешних мест. Благо, что за эти несколько дней он не проявил интереса к беззащитным партизанкам, блуждавшим непосредственно в его угодьях. А то бы… Чем бы все это могло закончиться, думать даже не хотелось.
…Алексей, как и обещал, появился в положенный срок приодетый в слегка похрустывающую на сгибах новую телогрейку без единой пока еще заплаты, с сияющей как начищенный самовар физиономией и тут же кинулся пересчитывать ненаглядных телушек. Признаюсь, мне стыдно было осознавать, насколько оказался неправ, наделив в своем воображении этих животных несовершенным разумом и поставив в один ряд с презренными курицами, ссылка на мозги которых стала общепринятой. Может, Лешкины телушки были какой-то другой породы или разум их после перенесенного недавно стресса вдруг просветлел, стал более совершенным, но то, как они вели себя, нужно было видеть!
Я просто застыл от невиданного ранее зрелища в нескольких метрах от загона, завороженно наблюдая за церемонией встречи пастуха со стадом. Это было нечто! Он, ласково что-то бормоча и пришлепывая губами, облокотился локтями о верхнюю перекладину, достал из оттопыренных карманов нарезанную ломтями буханку черного хлеба, потом соль в пакете, посыпал ее на верхний кусок и протянул белоголовой ближайшей к нему телочке. Та, блаженно улыбаясь, вот именно — она улыбалась ему! — нежно потянула краюху языком к себе, слизнула соль, вобрала в рот хлеб и начала жевать, прикрыв свои немыслимо нежно-бирюзовые глазища ажурной паутинкой длинных ресниц. Оказывается, у коров есть ресницы?! — впервые заметил это.
После лобызания хозяйской руки голубоглазая телочка грациозно отступила от своего повелителя, и тут же несколько других столь же симпатичных мордашек потянулись к Лешиным рукам, продолжая выражать ему любовь и признательность за то, что он не бросил их, а наконец-то вернулся, и сейчас каждая готова была облизать его загрубевшие руки шершавым языком, а хлеб… что хлеб — это то же самое как обязательные цветы при свидании с дамой. Когда закончились нарезанные куски, Леша достал из неразлучного рюкзака несколько хлебных буханок и принялся отламывать небольшие куски, поднося каждой своей подопечной хоть небольшую щепоть, но, как мне показалось, ни разу не перепутал всех из ста двадцати с чем-то рогатых голов одну с другой.
Когда процедура была закончена, Алексей стал вдруг серьезен, нежность исчезла с его лица, и он направился ко мне, так и стоявшему поблизости подобно превратившейся в соляной столб жене Лота. Оказалось, он успел всех их пересчитать и сдержанно поблагодарил меня за сохранность. Я смущенно промолчал, разведя на всякий случай руками, мол, чего там, не очень и трудно… Я же очень старался… Пустяки все это…
Но затем настал момент истины. Леша еще более посерьезнел и поманил меня на край колхозного поля. От его цепкого взгляда не ускользнуло и это печальное обстоятельство. Огромный кусок поля оказался начисто потерян как сельхозугодия. И речи не могло быть, чтоб какой-нибудь пусть даже самый никудышный агроном вдруг захотел собрать здесь что-то похожее на урожай. Хотя, на мой взгляд, вряд ли закрома родины, и без того изрядно дырявые, особо пострадают от этой потери, но факт моего разгильдяйства был налицо.
Попробовал как мог пояснить опечаленному пастуху, что не хватило опыта совладать с обезумевшим стадом, которое мчались на колхозные посевы, словно за ним гналась стая волков, не обращая на меня никакого внимания. Но, похоже, Алексей этому мало поверил. Он стоял и с сожалением смотрел на испохабленное поле, тяжело вздыхал, время от времени укоризненно бросая на меня непонимающий взгляд. Мне ответить ему было просто нечего. Так мы и разошлись.
А уже вечером весь покрытый, как мельник мукой, слоем серой пыли, с подтеками пота на худом, даже в чем-то аскетическом лице он вызвал меня из дома. Видимо, мысль о нерадивости моей не давала ему покоя весь день, и он осторожно стал интересоваться, как я осуществлял руководство над вверенным мне стадом. Не мудрствуя лукаво, стал будто диктор сурдоперевода при помощи обеих рук пояснять, как охаживал их хворостиной, кричал, орал, угрожал. Но все мои угрозы они воспринимали как глухой на пешеходном переходе визг тормозов за спиной. Они меня словно не слышали! А удары хворостиной были для них столь же слабы как комариные укусы. Видимо, эти скотинки сразу поняли, что никакой реальной угрозы я для них не представляю, а потому делали все, что им вздумается.
Тогда Алексей, не слезая со своего мерина, напрямую спросил, что именно кричал я в адрес телушек. Недоуменно пожав плечами, перечислил весь свой скудный арсенал ругательств типа цыля, пошли вон, дуры рогатые, и тому подобное. Алексей недоверчиво смотрел на меня сверху вниз, слушал и когда я закончил, то переспросил, а не пробовал ли я вот такой оборот: и он с выкрутасами выдал что-то совершенно неподдающееся переводу и какому-либо осмыслению. Ключевым в его фразе было более-менее знакомое мне словечко «курвы». В тот же момент находящиеся в зоне слышимости несколько телушек, как только до них долетело знакомое словосочетание, дружно подпрыгнули и понеслись прочь с немыслимой скоростью.
С готовностью подтвердил, ничему подобному он меня не учил, а самостоятельно я вряд ли когда догадался, на каком языке требуется изъясняться с милейшими телушками. Алексей тяжело вздохнул и согласился, что здесь его вина, и даже попросил у меня прощения. А потом не попрощавшись поехал прочь. Я же остался на месте, обескураженно пытаясь понять, каким образом он смог научить телок понимать матерный русский язык?! При этом, повторюсь, ни разу не видел в его руках даже подобие кнута или хворостины. Может, между пастухом и стадом существует иная скрытая от остальных людей связь? Или он как-то сумел научить их понимать этот самый непечатный язык, без которого не обходится большая часть наших сограждан? Не знаю. Возможно, когда-нибудь разгадка и будет найдена, недаром в русских селах к пастухам всегда относились не только с уважением, но и опаской. Видать, не зря… Так и Алексей остался в моей памяти как человек загадочный, словно он прибыл совсем из другого неизвестного и непонятного мне мира, который лично меня никак не хотел принимать.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. СОСТРАДАТЕЛЬНАЯ
Громовержение как предупреждение
Казалось бы, теперь уже ничто не могло помешать мне возобновить литературные занятия и наконец-то осилить вчерне набросанные рассказики, чтоб тем самым ознаменовать конец день за днем близившегося к развязке лета. Легко сказать, да трудно начать. Точнее, продолжить. Давно убедился, стоит лишь ненадолго отвлечься от своего занятия и потом возвращаться к нему неимоверно трудно, словно пытаться второй раз новорожденного на свет произвести. Постоянно что-то останавливает, мешает, не дает сосредоточиться. Кто это сказал: все, что начинается хорошо, обычно заканчивается абы как… А все, что начинается плохо, кончается еще хуже! Хотя на этот счет есть и другое высказывание: сделай, что можешь сам, а Бог сделает за тебя все остальное. Эта мысль мне более по душе. Но мыслить — это одно, а жить так, как ты задумал, не у всех получается… У меня, к примеру.
Именно в конце лета ко мне совершенно нежданно нагрянули давние знакомые, которых почему-то вдруг заинтересовала моя отшельническая жизнь. Они, оказывается, тоже, видите ли, решили перебраться из города в деревню и вот приехали ознакомиться что к чему. Ответить с порога отказом, мол, мне не до них, не смог, и день оказался потрачен на пустые разговоры. Потом те самые мужички, выследившие и вернувшие в целости Лехиных телок, привезли из чувства благодарности, как они заявили, машину свежих березовых чурок, естественно, попросив взамен достойную компенсацию. Понимая, что отмазку на мою финансовую несостоятельность они вряд ли воспримут должным образом, подарил им старый магнитофон. Поморщились, но приняли дар, обещав заглянуть еще раз с дружеским визитом, как только я разбогатею. Чурки же требовалось срочно поколоть в преддверии скорой зимы, на что опять же было потрачено несколько дней. Потом мне ни с того ни с сего потребовалось зачем-то ехать в город, а по возвращении приводить в порядок раздрызганные от городского общения мысли и чувства.
Устав от житейских забот и собственной несостоятельности, разозлился донельзя и обругал себя в выражениях, близких к тем, что удалось запомнить из общения с Алексеем. Вроде даже помогло. Все дела и занятия отошли в сторону и спокойно смог усадить себя за машинку и даже напечатал первое предложение… как неожиданно в небе начали собираться тяжелые серые тучи, предвещая скорое начало грозы.
Есть в этом предгрозовом процессе определенные закономерности, происходящие, словно по написанному кем-то сценарию. Поначалу, как положено, исполнялась короткая прелюдия, а вслед за ней следовало само представление с участием всех действующих лиц. Начиналось исполнение грозовой симфонии… Первым по деревне пробегал слабый ветерок, собиравший на своем пути обрывки бумаги, клочья засохшей травы, гроздья колючих созревших плодов на репейнике, как бы расчищая незримой метлой сцену перед выходом главных героев. Зрители, в виде молодых березок, посаженных перед моим домом, начинали вздрагивать, взмахивать ветвистыми ручками с сердцевидными листьями-ладошками и тут же, опасаясь за свой девичий покров, стеснительно прижимали их к стволу, пытаясь прикрыть свою вынужденную наготу. В такт порывам ветра они торопливо наклоняли вершинки, отвешивая во все стороны поклоны, и неистово рукоплескали самим себе, касаясь листьями друг друга, а потом, вдруг застыв на мгновение и распрямив тонкие стволы, напряженно ждали продолжения представления.
Как только ветер убегал куда-то за околицу и там, не найдя обратной дороги на какое-то время терялся, появлялась стайка воздушных танцоров — стрижей или ласточек. Они устремлялись к пруду в центре деревни и, чуть не вспарывая его рябую еще не успевшую успокоиться от порывов ветра поверхность ножничками черных крылышек, отважно проносились в нескольких сантиметрах от водяных гребней, совершая головокружительные виражи и пируэты, словно пытались вызвать из глубины таящихся там водяных духов. И так же стремительно исчезали, чтоб как заправские актеры, вызванные на бис, возвратиться обратно и вновь проделать свои упражнения и, наконец, с первыми струйками дождя покинуть сцену.
В это же самое время на заборах, столбах или в ином открытом месте появлялись вечные спутники человека — галки и вороны, ко- торые, опасаясь быть застигнутыми врасплох, несмотря на все свое любопытство, старались находиться подальше от человеческого жилья. Повадками они походили на сторожей-обходчиков, зорко осматривающих вверенное им добро, постоянно прислушиваясь к каждому постороннему шороху, движению и готовые в любой момент поднять шум в случае появления опасности. В их напряженных позах и нежелании покидать выбранное для наблюдения место угадывалось желание дождаться конца бури, чтоб поживиться плодами принесенных ей разрушений, будь то перевернутое ведро с кормом для скотины или сброшенное с дерева гнездо с птенцами, а может быть, и что-то еще вполне пригодное в пищу.
После короткой паузы по небосклону проскальзывали небольшие тучки-разведчицы, обозревая предстоящее поле битвы между силами небесными и земными. Они недолго барражировали над холмом, где примостилась наша деревенька, и неслись с сообщениями куда-то дальше, где, видимо, и находился их главнокомандующий. Через какой-то срок чуть стороной проходила тяжелющая черная тучища, почти касаясь верхушек пытающихся вспороть ей брюхо елей-защитниц. Из нее иногда выскакивали вспышки очередей- молний, поддерживаемые мощными громовыми раскатами, способными напугать любое живое существо. И, завершив маневр, черное чудище уползало дальше, после чего наступала непродолжительная тишина.
За это время хозяйки должны были успеть снять подсохшее белье, укрыть на грядках хрупкие побеги, загнать под навес копошащихся подле завалинок кур, а потом еще наглухо закрыть ставни. И опытные путники спешили как можно быстрее найти поблизости любое укрытие, хорошо зная по опыту, какое светопреставление вскоре начнется.
После предварительной разведки и артподготовки на землю посылались тонкие стрелы дождя, окончательно разгоняя всю живность, кого в близкую норку, иного в дупло или под навес еловых лап. Сраженными падали вниз полчища насекомых, не пытавшихся подобно другим живым существам избежать гибели от надвигающейся все ближе грозы. Постепенно дождевые потоки нарастали, усиливались и вот, словно кто открыл створки небесных плотин, уже не струи, а сплошной поток шквально сокрушал побеги, смывал скопившуюся на стволах, листиках и лесной хвое грязь, лечил раны, утрамбовывал вспученную кротами землю, ровнял машинные колеи, спеша привести землю в первозданный вид, какой она и была миллионы лет назад.
За всем этим действительно усматривалась целенаправленная профилактическая работа Творца, который наконец-то обратил внимание на все безобразия, творящиеся на не обихоженном им кусочке земли, и спешил навести порядок, показать всему живому, кто истинный здесь хозяин. Когда дождь завершал процедуру, над деревенькой зависала серо-синяя туча-бомбардировщик и какое-то время выцеливала с высоты подходящий объект. Вслед за тем в чреве ее ненадолго открывалось окошко-амбразура и оттуда выстреливал желто-белый разряд молнии и рваной стрелой вонзался в землю. Следующий затем раскат грома можно было принять за эхо взрыва, но мне он почему-то казался грозным хохотом невидимого существа, находившегося за нависшими вверху тучами.
Грозовая рапсодия, творящаяся в дневное время, выглядит не столь красочно и убедительно, нежели ночью. Тогда истинному ценителю батальных сцен есть чем полюбоваться. Небо становится не плоским, каким мы привыкли его видеть, а именно куполообразным, перевернутой вверх дном чашей, в которой земля совершала исцеляющее омовение, принимая с благодарностью эту лечебную терапию. Размягченная и расслабленная от дождевых струй и электрических разрядов, она превращается в разнеженную женщину, ждущую в своем будуаре прихода желанного гостя. Становится даже неловко подглядывать за ее приготовлениями, а потому в смущении отводишь взгляд, чтоб не мешать соитию находящихся вне человеческого понимания сил.
И в этот вечер грозовое представление разыгрывалось как обычно, хотя и с небольшими отклонениями от привычного мне либретто: чаще сыпались молнии, ложась в непосредственной близости от моего дома, и раскаты грома следовали почти без пауз, из чего можно было заключить, что неистовый исполнитель испытывает истинное наслаждение от своего музыкального творчества. Но привыкший к подобной вакханалии я и даже не озаботился принять недвусмысленное предупреждение на свой счет, а лишь с улыбкой подумал, что Илья- пророк не на шутку разъездился на золотой колеснице и чересчур долго кружит над деревней, словно выискивает что-то давно потерянное. В тот же момент раздался сокрушительной силы громовой удар, поблизости послышался треск сухого дерева и погас электрический свет. Через неприкрытое ставнями окно с ужасом увидел, как расщепился напополам ближайший к дому столб, а подведенные к нему электрические провода на мгновение побелели, обуглились и упали на землю. Почти сразу закончилась и гроза, дождь постепенно утих, и могучая туча уползла в сторону болот, откуда вскоре раздались уже затухающие раскаты, больше похожие на хлопки чего-то тяжелого о землю. Гроза покинула наши пределы, лишивши одного из главных завоеваний цивилизации — электричества.
Вечер наступил неожиданно быстро, а оставаться в непривычных потемках было как-то не по себе. Вышел глянуть, что там произошло с системой электропередач, и, пройдя по единственной уцелевшей от всеобщего бегства поселенцев улочке в пять изб, с удивлением обнаружил, что более половины столбов, простоявших нерушимо почти полвека, скорбно лежали на земле, а рядом траурными венками расположились змейки покореженных проводов.
«Так вот что выцеливал сверху Илья-пророк, посылая десятки своих стрел из поднебесья. Выходит, не по душе ему оказался электрический соперник, трудившийся нам во благо, — подумалось мне. — Даже на небе не любят конкуренции и хотят быть единственными монополистами. Расправились как с Прометеем, укравшим огонь для людей…»
Но мифология мифологией, а обходиться без электричества в наше время вряд ли у кого получится. Потому нужно было срочно заниматься восстановительно-реставрационными работами по установке столбов, а это дело артельное, одному просто не справиться. Постучал в один из домов, где, на мое счастье, оказались только что вернувшиеся из города соседи, спросил, как быть, что станем делать. Они тоже не знали, как следует поступать в подобных случаях. На их памяти ничего подобного не случалось. К тому же в силу своего преклонного возраста вряд ли могли в чем-то помочь. Та же реакция ждала меня и среди прочих деревенских долгожителей. Они доходчиво и популярно разъяснили, что со всеми неразрешимыми вопросами принято обращаться в колхозное правление. Вот и весь сказ. Но я заранее знал, как ответят в этом самом правлении, где может, и умеют править той же лошадью, но вот как управлять… То им не дано, пусть они хоть трижды вышли из самой-самой глубинки народной. Скорее всего, отправят в иные инстанции, в чьем ведении находится электрификация всей страны и в том числе нашего скромного места обитания.
Так оно и вышло. После безрезультатного посещения пресловутого правления поехал в город. Там несколько дней без видимого результата стучался во всевозможные кабинеты замов и начальников, просто рядовых электромонтеров с нижайшей просьбой исправления деревенской электросети. Все впустую. Зато узнал довольно много
интересного лично о себе и всех деревенских жителях от начальствующих лиц, разговаривающих так, словно увидели перед своим столом человека, задумавшего совершить полет на Луну или куда подальше. По их словам, все мы сидим на шее у государства как дармовые нахлебники, а ресурсы у них не безграничны, каждый столб стоит немалую сумму, а еще и провода и оплата работы монтеру, шоферам, плюс стоимость бензина, солярки, спецодежды и много чего еще. И так далее, вплоть до того, что обходились люди раньше как-то без электричества и жили очень неплохо, почему бы и нам не попробовать.
Убедившись лишний раз в незыблемости позиций начальства от электрификации, махнул рукой и понял, деревенское мое житие на этом печальном аккорде заканчивается на неопределенный срок. И, чуть пораскинув мозгами, осознал определенную закономерность всего происходящего. Какие-то силы, извините за тавтологию, силой выталкивали меня из деревни. И спорить с ними, а тем более тягаться бесполезно. Даже если построю там собственную гидроэлектростанцию, то найдется иной повод, чтоб выжить меня оттуда. Просто пора перебираться обратно в город. Деревня меня больше не потерпит. Почему? Видимо, нарушил какие-то неизвестные законы или попрал чьи-то права, но все происходящее никак нельзя было назвать цепью случайных совпадений.
Давно убедился, ничего случайного в этом мире не происходит и все события меж собой взаимосвязаны. Если разложить в хронологическом порядке случившееся со мной прошедшим летом, то появление художницы-кришнаитки, а вслед за ней дамы-литераторши можно отнести к попыткам кого-то там свыше любым способом помешать мне или совсем вытянуть, изгнать из деревни. Но они не увенчались успехом. Тогда последовало мое неудачное погружение в пруд, чуть не закончившееся трагически, а когда и это не помогло, то мне просто отказали в энергоснабжении. Нет, я не фаталист, не язычник и не признаю вмешательство потусторонних сил, но противостоять очевидному просто не имеет смысла.
Вот с этим твердым убеждением окончательно оставил мысль о продлении своего деревенского отшельничества. Все, хватит отсиживаться в медвежьем краю и приглядывать за неразумными телушками. Они и без моего не очень-то зоркого пригляда вполне обойдутся. Вопрос в другом, смогу ли я прожить в городе столь же спокойно и вести жизнь, не особо обремененную хлопотами по добыванию денег. А самое главное — не потеряться и не раствориться в мирской сутолоке, не имея хоть мало-мальской независимости как материальной, так и изолированной жилплощади. Эти вполне предвидимые обстоятельства начисто перечеркивали все знаки так называемой судьбы или как ее там ни назови. Но тут произошло вполне заурядное событие, лишний раз подтвердившее все тот же тезис: все предрешено! И тебе остается лишь войти в заранее открытую кем-то дверь и не мучиться в поисках ключа или условного стука, знака, пароля. Нужно лишь толкнуть дверь плечом и переступить порог. И все — ты в домике, как принято кричать в одной детской игре.
В один из дней зряшного хождения по инстанциям совершенно случайно встретил редактора местной газеты, который вдруг ни с того ни с сего предложил мне должность внештатного корреспондента, пообещав оплату ничуть не меньше, чем у сторожа колхозного стада. А в отдельных случаях полагалась даже премия. С ума сойти от такого неожиданно привалившего счастья!
Но это еще не все. Буквально в тот же день словоохотливая соседка по дому, где прошло мое детство и незабываемая юность, вроде как по секрету сообщила, что в нашем старинном, но все еще крепком доме буквально на днях освободилась небольшая комнатушка с отдельным входом. Чего еще можно пожелать, спрашивается?! Но чтоб занять ее, требовалось высокое соизволение главного городского домоуправа, а получить его не так-то просто. При иных обстоятельствах, хорошо зная всеобщую квартирную проблему, и шага бы не сделал в направлении той конторы, где это самое жилье распределялось. Там мне наверняка предложили бы заполнить кучу бланков, собрать разные справки, а то и характеристики с места работы, а потом встать в общую очередь. Все так. Как сказал один мудрый человек, в России надо жить долго, дабы узреть результат труда. А для меня время как никогда было дорого, и тратить его на пустые хлопоты ну совершенно не хотелось. Однако какая-то незримая сила подтолкнула меня к тому, чтобы доехать до той самой конторы и постучать в дверь, где было написано вызывающее уважение одно-единственное слово — «начальник». И что б вы думали? За столом сидел мой старый знакомый, назначенный на эту должность непонятно за какие заслуги не более месяца тому назад. Выслушав меня, он все же предложил написать соответствующее заявление и подождать несколько дней, ничего твердо не пообещав. Но покидая его кабинет, понял, слабая надежда на благополучное решение вопроса имеется. Так и оказалось. На сей раз судьба благоволила ко мне, и уже на другой неделе стал полновластным хозяином той самой вожделенной комнатки. Вот те на! То ни гроша, да вдруг алтын, как говаривали в старину.
Буквально в тот же день выпросил у другого знакомого начальника служебный грузовик и перевез почти весь свой деревенский скарб в необжитую комнатушку, которая с той поры получила громкое наименование кабинета! Начинался новый этап моей творческой одиссей, и был ему несказанно рад, как всякий юнец, которого перевели из одного детского сада в другой, где, на его взгляд, и кормят вкуснее, и воспитательницы не так строги. Оставалось только верить, будто бы новая обитель станет родной и близкой, и ничто не будет препятствовать свершению моих творческих планов. Блажен кто верует… А вера тогда во мне была достаточно крепка, подогреваемая выложенными на стол листочками с набросанными на них разнообразными сюжетами и диалогами живущих пока отдельно от них героев.
Уют уединения
И сейчас не могу ответить, правильно ли поступил, оставив свой деревенский домик на произвол судьбы и окончательно перебравшись в городскую черту оседлости. В течение осени несколько раз наезжал в деревню, чтоб собрать не особо богатый урожай, растапливал печь, сидел у огня, почему-то не приносящего былой радости и уже не так согревавшего. Печь словно сердилась на меня, выбрасывая время от времени густые клубы сизого дыма, и дрова в ней пели на все лады печальную песню, постреливая выскакивающими на пол угольками.
Поначалу думал, мои герои не захотят перебираться в город и останутся на своей деревенской территории, где жили испокон века. Но они вопреки ожиданиям, как выяснилось позже, уютно устроились по углам моего кабинета и напоминали о себе частым появлением в виде незаконченных сюжетиков в моем воображении. Со вздохом садился за машинку, пробуя воплотить их в связное повествование, но оно никак не выстраивалось, выходили какие-то жалкие, рваные обрывки. Обычно подобные попытки прерывались необходимостью посещения редакции, где-теперь состоял в штате. А сюжеты никак не желали выстраиваться в стройные предложения и в таком виде ложиться на бумагу.
Однажды просто запретил себе продолжать замучившие меня рассказы о домовых и русалках и взялся за одну давно интересующую меня тему из местной истории. На удивление работа пошла практически без перерывов и довольно гладко. Давно наступила зима, незаметно промелькнул новый год. Из регионального журнала несколько раз возвращали мою рукопись с просьбой исправить те или иные места, которые, по мнению редактора, были недостаточно прописаны. Работалось легко, без особых перерывов, ушли сомнения. Лишь друзья и знакомые удивлялись, куда это я запропастился, почему так редко захожу к ним в гости. Что я мог ответить, если до сих пор скрывал о своем роде занятий…
Да, если среди ваших друзей кто-то вдруг неожиданно и надолго исчезает, причин к тому может быть множество, начиная от банальной простуды и заканчивая головокружительным романтическим приключением. Но обычно через какой-то срок наступает излечение, а любовные похождения имеют вполне предсказуемую развязку, после чего ваш знакомый, переполненный жизненных сил, дает знать о себе. Но есть ситуации, когда проходит неделя, месяц, а о человеке ни слуху ни духу. Вроде бы никуда не уезжал и по всем параметрам что-то серьезное случиться с ним не могло и даже кто-то случайно видел его на днях в продуктовом магазине вполне трезвым и здоровым, но почему-то чересчур долго на связь он не выходит. Смею вас заверить, бесконечно долго такое затворничество продолжаться не может, и рано или поздно тот знакомец объявится и объяснит причину исчезновения. Ставлю один к десяти, как говорили в старые добрые времена, что виной тому не хандра и не какая-то сверхсрочная работа, а скорее всего…
Причина вполне очевидна для того, кто хоть раз сидел, склонившись над чистым листом бумаги с ручкой в руках, переполненный будоражащими ум замыслами. Да, это сочинительство! А что еще может поразить душу и сердце и всю нервную систему до самого донышка, как ни один из самых распространенных недугов самовыражения? Только он! Особо не верящим советую самим пройти через искушение изложить в письменном виде что-то там с вами приключившееся в юности или совсем недавно. Посмотрю, насколько вам удастся справиться с поставленной задачей. А когда сумеете очнуться, поймете, насколько затягивает сей процесс, не оставляя выбора перед очередным сочинителем-неудачником. И если даже первый опыт окажется на ваш заинтересованный взгляд вполне удачным и миру будет явлена очередная повесть или, не приведи господи, роман, бойтесь, бойтесь этого как неизлечимой заразы! Бросайте все и бегите куда глаза глядят, пока литературный процесс не засосал вас в свою пучину, откуда возврата нет и быть не может!! Закончите один роман, и тут же внутри начнет вызревать замысел следующего!!! И так далее до бесконечности, пока не будут истрачены все физические и духовные силы, и вы ощутите себя старым, унылым и не умеющим ничем иным заниматься инвалидом.
Так смело говорю об этом потому, что на себе испытал все последствия от разлагающего творческого вируса. Он неизлечим. Говорю, потому что знаю. Сам пережил тот период и по жизни встречал сколько угодно своих литературных собратьев с помутненным взглядом, всклокоченными волосами, постоянно порывающихся куда-то бежать и теряющих нить разговора. Жалко и страшно смотреть на них, полуголодных, оборванных, не имеющих стабильного достатка, но не желающих бросить свое занятие. При том без всякого на то основания слепо верящих в свои способности, едва ли не гениальность и, как следствие, скорый успех, а затем и всемирное признание. Могу им только позавидовать и пожелать, чтоб на их пути не встретился человек, который раскроет слепцу глаза на очевидное. Пусть больной тот проживет в своем неведении как можно дольше и не услышит слов правды в свой адрес, так и умрет уверенный в свое предназначение и хотя бы частичное исполнение задуманного. Мне же пришлось столкнуться с мрачной повседневностью сочинительства лицом к лицу, о чем и пытаюсь рассказывать постепенно и доходчиво.
Итак, после перебазирования в городские пределы наступил довольно беспокойный период в моей жизни. А связано это было, как понимаю, с тем, что мне совсем даже не хотелось мимикрировать, иначе говоря, приспосабливаться к окружающей среде и вести образ жизни, который соответствовал раз и навсегда устоявшемуся в умах прочих граждан статусу поведения обычного и вполне заурядного человека. Согласитесь, любое общество не любит непредсказуемости и не терпит в своих рядах оппортунистов, могущих свободно переходить от одного рода занятия к другому, прямо противоположному.
Мне пришлось по приезде в город столкнуться с очевидным отчуждением бывших друзей и приятелей, которым оказалось не по силам понять, с чего это вдруг один из их знакомых вечно чем-то занят, не участвует в традиционных вечерниках и иных дружеских мероприятиях. Мои занятия литературой стали вскоре секретом Полишинеля, и скрывать род моей деятельности просто не имело смысла. Нет, вслух мне никто осуждения не высказывал, хотя некоторые подтрунивания выслушивать время от времени приходилось. Насмешки те походили на подколы человека, переметнувшегося в лагерь сторонников нетрадиционной любви — не особо обидно, в меру по-дружески. Но… в какой-то момент мне стало окончательно неприятно слышать употребляемое во всевозможных формах слово «писатель». И случился постепенный, можно сказать, тихий разрыв с большинством из ранее близких добрых знакомых, не пожелавших воспринять новое мое качество и, соответственно, иной образ жизни. Первоначально расстраивался, а потом просто махнул рукой и решил: будь что будет. Жить по чьим-то там законам не хотелось да и не было надобности. Коль не признают меня, остается единственное — не признавать их. И жизнь пошла дальше своим чередом…
Не скажу, чтоб это решение стало для меня вселенской трагедией, круто изменившей все дальнейшее бытие. Нет, скорее наоборот, испытал даже некоторое облегчение, правда, с изрядным горьким привкусом. Прошел месяц или более того, и стал постепенно успокаиваться. Даже был рад тому, какой подарок сделало мне общество, лишив статуса общественного человека.
Вот так, отгородившись хоть в какой-то мере от внешнего мира, занялся ставшей для меня насущной необходимостью работой. Процесс пошел, как говорится. К весне практически закончил свой исторический опус и решил сделать небольшой перерыв, вспомнил о тех беспокойных героях, сидевших все это время тихо по углам кабинета и ничем не напоминающих о своем существовании. Прочел несколько страничек, взялся за их доработку, и тут в очередной раз герои рассказов показали свой непростой характер, и мой неукротимый авторский пыл оказался охлажден самым варварским способом — вышла из строя ударная комсомольская машинка, отработав, надо полагать, положенный ей срок. Для меня она давно уже стала прямой соучастницей сочинительства, а потому обращался с ней как с живым существом, потакая разным капризам, проявляющимся чаще всего в отказе той или иной клавиши отбивать положенную букву. В подобных случаях приходилось брать в руки отвертку и подкручивать нужный прижимной винт, после чего успевшая отдохнуть буквица оживала, и работа продолжалась до следующей непредвидимой остановки. Но на этот раз авария оказалась гораздо более серьезной, похожая в нашем человеческом понимании на инфаркт, а может, инсульт, проявившийся в полной недвижимости всех механизмов верной спутницы жизни.
Отремонтировать ее оказалось не так-то просто из-за полного отсутствия запчастей в единственной штатной городской мастерской. Там, как выяснилось, специализировались в основном на ремонте всяческой весовой техники и восстановлении утраченной работоспособности бытовых электросчетчиков. Кто-то из мастеров освоил смежную специальность по ремонту пишущих машинок, но поставку требуемых при этом деталей руководство, как обычно, поставило на самотек. А потому многочисленные орудия печатного труда секретарш всех рангов мертвым грузом громоздились на не струганных стеллажах мастерской. Сердобольная приемщица, видя мой потерянный вид, выразила полное свое сочувствие и успокоила, что если бы то были весы или иное торговое оборудование, тогда бы они мигом привели его в божеский вид. А тут… Ну никак…
Пришлось искать кого-то на стороне. Через знакомых вышел на народного умельца, взявшегося за умеренную плату реанимировать мой агрегат и привести его в рабочее состояние. Несказанно обрадованный таким диагнозом даже не спросил о сроках, выложив заранее оговоренный аванс. А зря. Умелец, как всякий знающий себе цену мастеровой из народа, придерживался истинно народных традиций и чуть ли не в тот же день после полученного от меня аванса ушел в глубокий запой. Бороться с ним оказалось бессмысленно и пришлось вернуться к порядком подзабытому способу написания текста с помощью обычной ручки.
А что мне оставалось? Писать как все нормальные люди шариковой ручкой, а потом нести все это кому-то на перепечатку. Так и поступил, положив перед собой несколько листов бумаги и открыв на всякий случай давно ждущий своего часа блокнот. Взял ручку, выдохнул, как перед прыжком с высоты, и начал писать. Это вовсе не трудно, скажу вам откровенно, когда знаешь, что собираешься изложить. Но мой случай оказался непростым в том плане, что автора этих строк мучили постоянные сомнения: так ли излагаются мысли, какова речь моих персонажей и не затягивается ли происходящее действие. Все это требовалось решать моментально, буквально за долю секунды. Иначе… фразы получались какие-то скукоженные, а сюжет запутанным, требующим дополнительных разъяснений. Приходилось постоянно останавливаться, формулировать предложение первоначально в уме, а уж потом переносить на бумагу. Но, перечитав его, хотелось тут же исправить непонравившееся словечко, что-то добавить и тому подобное. Удивительно, но при работе на пишущей машинке со мной ничего подобного не происходило.
Попробовал объяснить эту непонятную для меня метаморфозу и пришел к выводу, что любые почеркушки на бумаге несут в себе временный характер и осознание этого влечет за собой незаконченность сюжетов, слабое написание образов и, как следствие, размытость повествования и картонность речи героев. Удивительное дело, как инструмент может влиять на труд автора. Никому бы не поверил, если б не испытал это на собственной шкуре. Пока размышлял на этот счет, моя пластмассовая ручка с фиолетовым стерженьком внутри умудрилась как бы независимо от ее хозяина совершать непристойные выходки, побуждая авторскую руку перекинуться с текстовых зарисовок на карикатуры каких-то там чертиков, обнаженных женских фигурок с длинными до пят волосами и прочих непристойных изображений. Или вдруг (клянусь, без всякого моего желания и вмешательства!) принималась выводить непонятные словечки, которые через определенный промежуток выстраивались в довольно мерзкие и гадкие выражения.
Получалось, проклятое перо в неустойчивых руках обретало известную степень свободы и вытягивало из меня нечто сокрытое, являя миру мою истинную сущность. Короче говоря, во время самого обычного и, можно сказать, рядового литературного процесса происходят труднообъяснимые явления, истолковать которые может каждый по- своему. Я же воспринял это как очередные каверзные издевательства своих героев, не согласных с авторским изложением их поведения. Вы только вдумайтесь: выдуманные мной герои имели свой собственный взгляд на мое сочинительство! Абсурд да и только…
Оберег от радужных надежд
Устав от многочасового ерзанья над разрисованным всяческими фигурами и двусмысленными фразами листом бумаги, плюнул в сердцах на это бесперспективное занятие. Быстро оделся и вышел на улицу, сохранившую былую первозданность в виде многочисленных ям и колдобин на проезжей части, низкие места которой были обычно залиты водой, талой — по весне, дождевой — в летнюю пору, застывающей гигантскими ледяными линзами с наступлением зимы. Пока искал, как бы половчей перейти через одну из естественных водных преград, увидел, что с противоположной стороны приготовился форсировать то же самое препятствие, слегка поддернув вверх полы черной рясы, пожилой священник, живший с семьей неподалеку. Мы одновременно глянули друг на друга и улыбнулись. Мне при этом подумалось: вот ведь как, церковь и общество всегда разделяют различные преграды, преодолевать которые одним не по силам, а другим просто не хочется этого делать. А может, дело совсем в другом, и церковь всегда должна находиться в некотором отдалении от рядовых граждан? Вот она, дорога, ведущая к высвечивающемуся вдалеке белизной стен храму, а идти по ней, перепрыгивая через лужи, не всегда приятно. Даже если и дойдешь, доберешься, то входить внутрь испачканным и перемазанным как-то даже неловко. Может, потому столько лет стоит большинство церквей полупустыми немым укором нашему безволию.
Умудрившись первым пройти по узкой сухой полоске земли на противоположную сторону, раскланялся с батюшкой, поинтересовался здоровьем, посетовал на неустроенность нашего провинциального быта. Тот ответил шуткой и спросил, далеко ли я собрался, чем занят в самый разгар рабочего дня. Следует сказать, был мой сосед в ту пору уже в солидном возрасте, страдал одышкой, но вместе с тем передвигался легко, не утратив юношескую подвижность, и его обычно широко открытые голубые глаза излучали неугасающий задор и смешливость при улыбке. Наш разговор ненадолго коснулся погодных условий, затем плавно перетек на происходящие в те года изменения в родной отчизне, с чем климатические превратности могли с успехом посоперничать в своей непредсказуемости. Уже начинали потихоньку открывать стоящие долгое время закрытыми храмы, народ шел туда не таясь, хотя трудно было разобрать, кто действительно верил в Бога, а кто просто любопытствовал. Но дело не в этом. Местное духовенство, ранее, как тень, проскальзывавшее по центральным улицам, вдруг приосанилось, расцвело и чинно вышагивало по городу, невзирая на заинтересованные взгляды зевак и сторонящихся их начальственных лиц.
К чести моего знакомого, он ничуть не изменился, а все так же, как в прежние времена, тянул лямку ежедневных служб, крестил младенцев, отпевал усопших, венчал молодоженов. Поскольку жили мы по соседству, то частенько беседовали, временами спрашивал совета по житейским вопросам. Вот и сейчас мне пришла в голову мысль посоветоваться насчет моей непростой ситуации, в которой оказался, и, недолго думая, выложил ему все, как есть, в плане превратностей неподдающегося осознанию процесса сочинительства.
Он выслушал меня, не перебивая и тяжело вздохнув, тихо произнес: «Не туда ты полез в исканиях своих, сосед дорогой». Поинтересовался, что он имел в виду, и услышал буквально следующее: «Прельстился видениями своими, а они тебя заманили в такую бездну, что выбраться из нее ой как трудно будет…»
Внимательно вгляделся в его отдающие уже не синевой небесной, а стальным отблеском немигающие глаза и понял: по-своему он прав и никогда не смирится с тем, чем я занят. Скорее просто не примет мой образ мыслей и далеко отстоящее от него сочинительство. Как не приняли меня сельские обитатели, подвергнув полному остракизму, так и для церковных служителей непонятно, зачем нужно что-то еще выдумывать, выпускать книги, когда все на этой земле давно устроено и вполне может обходиться без моих трудов. И ничегошеньки не произойдет, не изменится, забрось я свои листочки куда подальше. Представления большинства людей обо всем, что вокруг нас творится, по-детски просты и постоянны. В них зло не может преобразоваться в добро и с ним нужно бороться. И наоборот, добро не может сделаться чем-то иным, чем оно есть на самом деле. С таким пониманием проще и безопаснее жить в черно-белой моральной атмосфере бытия.
И бессмысленно спорить с батюшкой, поскольку за ним тысячелетнее учение мудрых и бескомпромиссных людей, раз и навсегда указавших одну-единственную дорогу для всего человечества. К добру, свету, к радостям жизни. И вот мы уже прошли часть пути, но не прибавилось ни счастья, ни радостей, а страдания как были, так и остались. Точнее, к ним прибавились еще и новые, не виданные ранее. Но выбора нет, свернувшему со столбовой дороги даже вослед никто платочком не махнет и руку помощи вряд ли протянет. Каждый в свое время сделал свой личный выбор, заключающийся в том, что жить и мыслить следует сообща. А кто этого не понимает, рискует сам быть непонятым.
Но и мне не хотелось отказываться от своих собственных убеждений, выстраданных не за один день, осмысленных и живущих в мире и согласии с общечеловеческими нормами. Разве несколько тысяч лет назад такие же, как мы, люди не создавали мифы и легенды, согласно собственным представлениям о том мире, где им выпало жить? А мир менялся и меняется ежечасно. Вместе с ним являлись иные образы, причем у каждого народа свои, отличные от других.
В то же время мой собеседник никто иной, как страж, стоящий на защите всех и вся, живущих близ меня, и уж ему ли не знать, чем может обернуться любое инакомыслие. Разве он враг мне? Да нет же. Он пытается уберечь меня от многочисленных невзгод и лишений. И при этом желает мне добра и только добра. Он весьма обеспокоен, чего это вдруг меня занесло черт те в какие умозрительные дебри, откуда, по его словам, выбраться не так-то просто. Учение, проповедуемое им, должно стать оберегом не только моим, но и всех здравомыслящих людей.
Согласен. Сто тысяч раз согласен! Только мой путь неизмеримо дольше и труднее, нежели столбовая дорога, по обочинам которой стоят таблички-указатели с прописными истинами: будь как все! не высовывайся! слушайся старших! иди в ногу со всеми! не задавай лишних вопросов! Так легче выжить. Но это не мой путь… А самое интересное, понятие не имею, где он — мой путь… Но ведь иду… хотя… кто его знает… может, это мне лишь кажется… В таком случае все обогнавшие меня рано или поздно обогнут землю и будут идти мне навстречу. И когда-нибудь мы наверняка встретимся. Хотя бы так…
На том мы и распрощались, причем довольно радушно, и пошли в разные стороны, вполне возможно, навстречу друг другу, и каждый старался не ступить в грязь, обходя стороной многочисленные лужи.
Вирус любовный, часто смертельный
Наконец примерно через пару недель, забрав из рук протрезвевшего умельца вполне исправную машинку, сумел реализовать в меру обдуманные за время вынужденного перерыва сюжеты, воплотив их в небольшие рассказы. И был тому несказанно рад, увидев, как вновь, пусть мучительно, но потекли листочки в недавно еще тонюсенькую папочку, и она обрела уверенные очертания, напыжилась, словно атлет перед очередными соревнованиями.
И все вроде бы хорошо, можно радоваться скорому завершению начатого, однако какая-то глухая стена высилась передо мной, и ощущал почти физически, как непросто будет преодолеть это неизвестно кем воздвигнутое препятствие. Может, это было всего лишь чувство страха, знакомое каждому человеку, рискующему остаться без работы. Да, есть такой синдром безработного, не знающего, чем занять себя, если вдруг однажды ранним утром он поймет, что не нужно вставать и собираться на проклятую работу.
Но это объяснение лишь внешней стороны этого явления, а есть еще и глубинная сторона вопроса, где кроется обычная человеческая неуверенность в себе. И причина вполне очевидна — банальное одиночество. Кто не испытывал его, вряд ли поймет, о чем идет речь. Трудно найти что-то более страшное и разрушительное, чем состояние забытого всеми существа, ушедшего в собственные проблемы и боящегося остаться без их разрешения. Казалось бы, еще чуть, и он выберется из-под нагромождения разных самим же придуманных «надо» и «нужно». Но не тут-то было! Отбросив одну проблемку, он тут же ухватывается за другую, и нет им числа. И нет конца ни дню, ни ночи, посвящаемых решению тех задач. И вот, когда мне осталось допечатать буквально несколько листиков, работа встала. Судя по всему, надолго.
Видимо, и у меня намечался подобный синдром, справиться с которым самостоятельно не хватало ни сил, ни желания. Впустив в себя непредсказуемых мифических героев, настолько привязался к ним, что не представлял, как буду жить, закончив ставший потребностью процесс сочинительства. Так ныряльщик за жемчугом, опустившийся на предельную глубину, боится заработать кессонную болезнь при быстром всплытии на поверхность. Примерно такое же чувство боязни хоть на короткий миг оставить свое занятие жило тогда во мне. Впрочем, догадывался, наверняка есть средство, которое поможет уберечься от этого гнетущего страха, но, каково оно, не мог представить. И тогда мои герои, распознав душевный кризис их создателя, пришли на выручку автору, протянув руку помощи не совсем обычным способом.
Уже начала выбрасывать белые звездочки цветов совсем недавно зияющая голыми стволами черемуха. Аромат ее кружил голову, подталкивал на необдуманные поступки, звал забросить все дела и забыть обо всем обыденном. Но стоило выбраться на улицу, как тут же налетевший с севера холодный и будто чем-то озлобленный ветерок, стал нестерпимо дуть в лицо, трепать волосы, что-то со свистом шептать в уши, словно предупреждая о неминуемых последствиях, наступающих после необдуманных поступков. Не скрою, мне в те дни хотелось куда-то побежать, а то и вовсе уехать навсегда на север или на юг, не так важно куда, лишь бы сорваться с места и идти, бежать, ехать, двигаться, двигаться, непрерывно перемещаться в пространстве. Вот именно в один из тех черемуховых вечеров, пропитанных неистребимым запахом страсти, появилась она, и сразу понял, что готов по первому ее зову идти куда угодно, ни о чем не спрашивая и не понимая, зачем это делаю.
Они появилась в моем тихом кабинетике совершенно неожиданно, когда я совершал очередной круг от одной стены до другой, бросая на ходу укоризненные взгляды в сторону начатого и лишь наполовину покрытого бисером буквиц листа. Тот предательски застыл, словно высунутый язык кривляющегося перед зрителями паяца. Потому раздавшийся стук в двери воспринял как избавление от нескончаемых мук и борьбы с самим собой.
Их было трое. Двое плечистых парней с радостно-удивленным выражением на лицах и невысокая девушка, поглядывающая на меня с насмешливой настороженностью, словно ожидала какого-то подвоха или резкого слова в ее адрес. Из-под ее серенькой вязаной шапочки местами выбивались волосы цвета спелой пшеницы. Едва она переступила порог, как резким движением руки сдернула свой головной убор, и волосы буйным потоком хлынули ей на плечи и спину, отчего ее фигура приняла необычную воздушность и очарование. На меня их струящиеся пряди подействовали завораживающе и оказали ничуть не меньшее впечатление, чем на любопытствующего туриста открывшийся вид многометрового водопада. Скажу больше, в ней самой таилась скрытая сила водяного потока, и синие, как васильки, широко посаженные глазища делали и вовсе похожей на водяную богиню, которым поклонялись древние наши предки.
Лиц парней почти не запомнил, хотя именно они пришли с просьбой подработать их сырые песенные тексты для какого-то сценического действа на предстоящем выступлении в местном вузе. Адрес подсказал им один мой знакомый, знающий о моем нешуточном уклоне в сторону сочинительства. Робея и смущаясь, один из них протянул скомканные и помятые тетрадные листочки в крупную клетку, на которых вкривь и вкось располагалось несколько куплетов. Не разобрав слов, попросил ребят прочесть текст. В ответ они едва заметно обменялись взглядами и пояснили, что это не просто стихи, а слова песни. Музыку они тоже сочинили сами. Развел руками, мол, песня так песня. И что с того? Но они истолковали мой жест как призыв к действию, согласно кивнули, достали бережно упрятанную в чехол гитару, быстро извлекли ее и передали девушке.
Та широко как-то очень по-русски улыбнулась, при этом почти незаметно горделиво поведя плечиком, и легко скинула защитного цвета стройотрядовскую курточку с многочисленными надписями. Из-под куртки моему заинтересованному взору была явлена стройная фигура в черном без рукавов платье на молнии, имевшая округлые, вполне женские формы, хотя на вид девушке можно было дать не больше двадцати лет. Не по возрасту были и ее уверенные, полные грациозности и женственности движения. Поведением своим она способна была заворожить любого, оказавшегося рядом с ней мужчину, и, судя по всему, ловко тем пользовалась, осознавая всесокрушающую мощь своего очарования. Гитара оказалась для нее немного великовата, но она чуть наклонила верхнюю часть инструмента к себе и легко пробежала пальцами по струнам, кивнув парням. Те, встав поближе друг к другу, солидно откашлявшись, запели нечто лирико-романтичное, не всегда попадая в такт музыкальному сопровождению.
Их исполнение меня не особо вдохновило, да и голоса были так себе. Зато задорный блеск глаз, широченные улыбки наверняка действовали на любого слушателя гораздо успешнее, чем музыка. И во мне моментально всплеснулась недолгая радость, быстро сменившаяся неожиданной грустью и даже завистью к молодости и беспричинному веселью горланящих свои собственные песенки ребят. А чем я хуже, подумалось. Ну, постарше, зато поопытней, песенок не пою, зато могу тексты к ним придумывать. Так почему эта прекрасная водяная богиня сейчас уйдет с ними, а мне останутся лишь бумажки с неумело зарифмованными строчками? Где справедливость?
И словно в ответ на мои не совсем благородные мысли она снова приветливо и открыто улыбнулась. Но на этот раз было понятно: улыбка ее предназначалась мне одному и никому другому. В ней было столько жизненной силы, радости, ожидания чего-то пока не случившегося! Не мог не ответить ей точно такой же улыбкой, забыв о присутствии в комнате ее спутников. Для меня они просто не существовали. Исчезли куда-то и мои герои, забылись много дней подряд не желающие выстраиваться сюжеты и прочие заботы, чем все это время заполнял свое одиночество. Ее улыбка отогнала их, и не стало ничего вокруг, кроме лучезарных глаз и рассыпанных по плечам шелковистых волос.
В тот же момент солнечный диск, прежде закрытый густыми тягучими облаками, вдруг прорвал серый их полог и ворвался, вкатился в мой кабинетик, затопив малое его пространство ярко-желтым светом, высветив каждый уголок, предмет, пылинку на заваленном бумагами столе. При солнечном свете вся моя работа показалась такой смешной и ненужной, будто бы все это время провел в детской песочнице, где занимался постройкой небывалого сооружения, рухнувшего при первом порыве слабого ветерка. Лишь она, девушка из иного неизвестного мира, войти в который боялся, хотя подозревал о его существовании, сидела передо мной. Казалось, она насмешливо наблюдала, как совсем недавно уверенный в себе и собственной исключительности хозяин давно неубранной комнаты растерянно оглядывает владения, где собирался в полном одиночестве провести большую часть своей жизни.
Она чем-то походила на золотую рыбку, а точнее, русалку, не только благодаря стекающим на грудь и спину локонам светло- русых волос, но и манерой сидеть, чуть наклоняя сдвинутые вместе колени, развернув в сторону ступни. Скорее всего подобные мои впечатления возникали вследствие долгого общения с мифическими персонажами, до поры до времени не дающими о себе знать. Пока же они просто затаились и наверняка внимательно наблюдали за всем происходящим со стороны, перемигиваясь при том и даже и радуясь за своего хозяина. Может быть, каким-то непостижимым образом она уловила, почувствовала что-то неладное, творящееся внутри меня, и взгляд ее сделался напряженным и более внимательным, отчего мне показалось, будто бы ей передались все мои мысли и сомнения. Захотелось верить в целительную силу ее глаз, несущих оберег для всех находящихся поблизости.
Тут же подумалось: «Вот она, моя Берегиня, которой могу доверить все самое сокровенное, и в ответ она подарит надежду и любовь, вернет радость жизни, поведет в светлый мир, где мы станем жить беззаботно, не думая о завтрашнем дне…» Так думалось мне, но герои, жившие все это время рядом, имели на этот счет собственное представление.
Она пришла и на другой день. Одна и беззащитна. Чтоб забрать оставленную накануне гитару. Но забрала меня. Точнее, мою душу и все, что к ней прилагается: чувства, надежды, понятие о добре и зле. И я все отдал ей без остатка. Точнее, подарил.
В тот день мы ни о чем не говорили. Она просто пела. Грустную песню о замерзающем в глухой степи ямщике. О деревеньке, затерявшейся меж высоких хлебов, и об одинокой неприкаянной душе покончившего с собой горемыки. О сраженном вражеской пулей казаке. О капитане в белом кителе, в которого без памяти влюбилась юная девушка. И были все ее песни необычайно грустны, как и свет, лившийся из неистово синих глаз, окутывающий наши фигуры призрачной дымкой настолько плотно, что прикосновение его ощущалось и назавтра. Песенной грустью омывалась душа, из нее вытекала копившаяся годами горечь поражений и разочарований, без которых вряд ли возможно осознать, какое счастье ты приобрел, имея возможность слушать под гитару простые незамысловатые песни, которые пели люди за много лет до нашего появления на свет.
Потом она приходила каждый день. Мы шли с ней на реку, а то и переправлялись на пароме на другой берег, где можно было вдали от любопытных глаз вести себя легко и свободно, ни о чем не думая, бегать по песку почти голышом, залазить на склоненные к воде деревья и прыгать с них в илистые омуты. Можно было разжечь небольшой костерок и сидеть рядом, прижавшись мокрыми телами, вороша прутиком охваченный огнем валежник.
То были одни из лучших дней в моей жизни, когда ни о чем не хотелось думать. Отпала необходимость часами слоняться по комнате в преддверии начала сочинительского процесса, а потом кидаться к машинке, чтоб напечатать несколько пришедших на ум фраз. И так каждый день без всякой перспективы окончания тобой самим придуманной каторги. Пришло желание просто жить сегодняшним днем, и не более того. Но жить рядом с ней, в ожидании ее прихода и думать только о ней, как и она, казалось, думала только обо мне.
Но при всей взаимности наших дум и желаний оставалась какая-то полоса отчужденности, переступать через которую я даже не пытался. Прежде всего — она не желала говорить о будущем. Даже на мой вопрос, когда мы встретимся с ней завтра, отвечала неопределенно, словно не принадлежала самой себе. Может, так оно и было. Есть люди, которым не суждено жить для себя лично, и их предназначение заключается совсем в другом: им не дано иметь детей, даже своего угла они лишены, а потому вынуждены блуждать по земле как некие странники, неся с собой радость для случайных встречных. Но мне тогда казалось, что она должна принадлежать мне и только мне, и переубедить меня вряд ли кто мог. Она же обычно со смехом отвечала на все вопросы относительно будущего, а то и вовсе начинала что-то петь или громко смеяться, давая тем самым понять бессмысленность моих мечтаний.
Наступило наконец-то долгожданное событие: по почте прислали региональный журнальчик, отпечатанный на бумаге сомнительного качества. Там среди массы всевозможных стихов несколько кособоко, но гордо примостилась и моя повестушка с фотографией автора в самом начале. Удивительно, но великой радости от свершившегося не пережил… Была радость во время ее написания, во время отправки серых канцелярских конвертов. Затем шла полоса долгого ожидания. Запомнилась радостная вспышка при получении согласия редакции на публикацию. Казалось бы, именно сейчас есть повод возликовать, начать ходить с гордо поднятой головой. Нет. Мое отношение к тому радостному факту можно сравнить со встречей с когда-то любимой, но давно забытой женщиной. Даже какой-то стыд обозначился после беглого просмотра корявого местами текста. Понял, что после появления повести в печатном варианте ее уже не исправить, и я ей совершенно не нужен. Дальше она станет жить без участия автора. Сама по себе. Оставалось лишь, положив журнальчик в карман куртки, ходить по знакомым и как бы между прочим выкладывать его перед собой на стол, озадачивая хозяев. Однако вскоре, всех почти посетив, выложил порядком замызганный журнал из куртки, а потом и вовсе убрал на полку, поставив тем самым жирную точку на своем первенце.
Да, моя Берегиня в меру порадовалась появлению первой повести ее друга, как она иногда меня именовала. По какой-то причине она почти не называла меня по имени, объясняя это тем, что таких имен много, а друг всегда один. Прочесть же саму повестушку не попросила. Да я не особо на том настаивал. Зато она иногда подсовывала мне альбомные листы, на которых предпочитала писать собственные стихи. То была обычная проба пера, и показывать их человеку постороннему не стоило. Но я для нее не был посторонним, коль назывался «другом», и в мои обязанности входила дежурная похвала ее стишат, произносимая не всегда с достаточной искренностью. Иногда она просила уточнить, какой именно стихотворный оборот или удачная рифма произвели на меня наиболее сильное впечатление. Приходилось пускаться в литературоведческие изыски, в чем не был достаточно силен, дабы обезопасить себя от поджатых губок и вынужденного долгого молчания при плохо скрываемой обиде.
Потом вдруг стихи перестали вручаться мне как штатному рецензенту с неминуемым положительным отзывом. Истолковал сей факт по-своему, думая, что скоро все наладится и пойдет дальше своим чередом. Чтоб окончательно прояснить этот вопрос, намеревался при случае объяснить ей, что поэзия, впрочем, как и проза, далеко не каждому по плечу и заниматься ею следует с большой осторожностью. Но разговор на эту тему так и не состоялся.
Когда появился журнал с моей повестушкой, услышал несколько довольно критических высказываний о разных прочитанных ею ранее произведениях доморощенных авторов. Не стал уточнять, почему она так невзлюбила именно местных авторов, поскольку сам во многом был с ней согласен. Но ощутил болезненность укола, хотя он напрямую и не был направлен в мою сторону. А потом и вовсе прекратились наши с ней разговоры на тему сочинительства. Пропали не только альбомные листочки, но и сама она могла подолгу не заглядывать ко мне, заставляя мучиться в ожидании и строить разные предположения по поводу ее времяпрепровождения. И она ни разочка не обмолвилась по этому поводу, чтоб хотя бы для вида снять напряжение и рассказать, с кем встречалась и чем была занята. Прекратились наши совместные поездки к реке. Обычно, посидев с полчасика напротив меня, она легко вспархивала и опять надолго исчезала. В один из таких кратких визитов она как о чем-то малозначительном обмолвилась, что завтра уезжает со стройотрядом до конца лета. Я не знал, что сказать, и даже не пытался остановить или отговорить ее, понимая, насколько это бесполезно. И после этого мы больше не виделись.
Осенью мне рассказали, что она поехала с такими же молодыми и безбашенными ровесниками на одну из строек нашей необъятной отчизны, где вечерами выступала с небольшими концертами, читала свои стихи, пела песенки, одним словом, нашла то, чего была лишена здесь, в нашем тихом городке. У нее появились поклонники, и вряд ли она хоть разок вспомнила обо мне, гуляя с кем-то из них до утра и даря свою любовь. Ее она была готова преподнести в дар любому, если считала нужным хоть так помочь своему очередному другу. А потом случилось непредвиденное: она влюбилось искренне, как все, с кем сталкивалась. Но тот человек не принял ее любви, чего пережить она не смогла.
Не знаю, сколько времени она жила в ожидании, а потом не выдержала и поднялась ночью вместе с неразлучной гитарой на крышу дома своего избранника. Там, исписав несколько листочков, аккуратно свернула их и вложила под гитарные струны. Что в них было написано, даже не пытался узнать. Вряд ли они были адресованы мне лично. Иначе бы она просто не уехала, а осталась рядом. Может быть, она все же в последний миг произнесла вслух мое имя, перед тем как прыгнуть вниз. Мне сообщили, что она практически не пострадала при падении. И хочется думать: умерла в своем коротком и безрассудном полете, обретя навечно свободу.
Такой она и осталась в моей памяти. Дарящей любовь. И ничего не просившей взамен. С тех пор во мне начало жить иное чувство, называемое виной, избавиться от которого вряд ли когда сумею…
Свобода без выбора
Удивительно, но смерть девушки с гитарой придала мне сил и заставила вновь сесть за работу, чтоб хоть как-то оправдать свое существование. А может, просто вспыхнувшая и нерастраченная до конца любовь помогла забыть все прочие дела и терпеливо довести до конца начатое. В результате непрестанной и где-то даже злой работы к концу лета сборник мистических рассказов был готов. Некоторые из них уже вполне обдуманно и взвешенно разослал в известные мне журналы. И даже почти не удивился, когда начал получать за их публикацию пусть небольшие, но авторские гонорары. Это можно было считать почти победой. Не только над самим собой, но и теми силами, что не давали прежде это сделать.
За прошедший год или два, пока скрывался в деревенской обители, а потом сутками сидел над рукописями, как-то и не заметил изменений, происходящих вокруг. Прежде всего, ниоткуда вдруг возникли люди, жившие ни, как прежде, на зарплату, а на прибыль от оборота. В короткий срок некоторые из моих знакомых стали вдруг вполне состоятельными людьми, причем по старинке скрывая этот факт. Но наличие денег, как и процесс полового созревания, следы которого явственно видны на юношеских физиономиях, отрицать невозможно. Об их богатстве говорили и зажатые в руках толстенные барсетки, крикливая форма одежды, да и манера вести разговор. Но, самое главное, все новоявленные дельцы просто не знали, что делать со своими доходами. Они, как и раньше, пытались сдерживать себя от их траты, но давалось это с трудом, и потому скупалось все, что попадало под руку — от дамских украшений до престижных машин.
Как-то встретившись с одним из таких успешных предпринимателей, узнал от него с удивлением, что он собрался издавать собственный литературный альманах, где станут публиковаться местные авторы. Мой собеседник был когда-то журналистом, а потом поддался всеобщему искушению сделаться богатым в рекордно короткий срок, уволился из газеты, собрал собственную команду и начал торговать ширпотребом. Через полгода он уже переехал из хрущевской двушки в престижную квартиру, в два раза превосходящую прежнюю, полученную им за десять лет честной и беспорочной службы.
Оглядевшись, он решился показать своему бывшему главному редактору, о чем нужно писать, путем издания личного альманаха. Но дефицит времени, требующая огромного приложения сил коммерция оказались несовместимы с его благими просветительскими затеями. Поэтому, когда он узнал, что мной уже опубликована повесть и готов к изданию сборник рассказов, то, не раздумывая предложил выпустить его за свой счет. Грех было отказываться, хотя и понимал, волновали его отнюдь не проблемы провинциальных авторов, а самоутверждение в качестве издателя и благодетеля. Но иных предложений у меня тогда просто не было, потому согласился. Да, немаловажный момент, сумму гонорара по взаимному согласию решили обсудить уже после выхода книги. Так хотелось верить в чистое и светлое будущее, что никакие подводные камни и тернии просто не учитывались. Оба мы были в ту пору изумительно наивны.
Недаром сказано: каждая книга имеет свою судьбу. Так что если говорить о судьбе будущей моей книги, где собраны ох какие непростые герои, просто по определению не могла она оказаться гладкой и ровной. Хотя поначалу все пошло довольно легко. Даже чересчур легко, что само по себе должно было вызвать некоторые подозрения с моей стороны. Оформлять книгу согласился профессиональный и, на мой дилетантский взгляд, очень талантливый художник, который за несколько месяцев подготовил иллюстрации, обложку и все, что в таких случаях положено. Мой благодетель выдал ему аванс и обещал расплатиться окончательно после завершения работы. Вскоре мы были приглашены для ознакомления с эскизами, а потом нашим взорам предстали иллюстрации в их конечном виде. Результат превзошел все ожидания! С такими рисунками книгу можно было выставлять на любую международную ярмарку, и она бы там не потерялась среди признанных мастеров книжной графики. Даже не верилось, что мои герои оказались вдруг столь живописуемы и узнаваемы.
Совершенно случайно вышел на одно из столичных издательств, куда после небольших переговоров и согласований, не тратя времени, отвез рисунки и рукопись своего многострадального сборника. В издательстве выписали довольно солидный счет, и дело осталось за малым — оплатить его. Но тут против моего спонсора-издателя возбудили вполне реальное уголовное дело за какие-то там коммерческие грехи, и на этом его издательская деятельность приостановилась. Мне не оставалось ничего другого, как ждать. Время от времени звонил в издательство, где со мной сперва разговаривали довольно вежливо, а потом и совсем перестали отвечать. Их вполне можно было понять, поскольку занятие коммерческой деятельностью подразумевает в первую очередь получение прибыли и им абсолютно все равно, как все это сказывается на самочувствии автора, а тем более героев его книги.
И даже не знаю, герои ли мои взбунтовались, не желая участвовать в процессе издания книги, или лично мне за грехи многие отказано было в празднике, в ожидании которого пребывал последние месяцы. И тогда я по-настоящему растерялся, не зная, где и у кого просить защиты, к кому обратиться за помощью. Но, чуть поразмышляв, понял: все отпущенные судьбой ресурсы исчерпаны и истрачены безрезультатно. Других подарков уже не будет. Забрал из издательства рукопись и на какой-то срок постарался забыть о ней, взялся за иные, не столь опасные сюжеты.
Удалось ли тем самым обмануть судьбу, или другим рукописям была уготовлена иная участь, но они оказались изданными и нашли своего читателя. Число книг росло, а та рукопись все лежала в самом верхнем ящике стола, готовая в любой момент выпрыгнуть из него и лечь на печатный станок.
От мистерии до истерии
Каламбурить на свой собственный счет мне пришлось достаточно долго — этак нескольких довольно сумбурных и быстро промелькнувших лет. Писать книги вошло, как бы это точнее сказать, в привычку, что ли… Удалось найти и более-менее оплачиваемую работу, но уже не сторожем при телячьем загоне, а при местном отделении культуры — занять ставку штатного сотрудника, не обремененного большой ответственностью. Главное, мог и дальше сочинять и печатать свои рукописи.
Осмелев от роста на моем столе папочек с тесемочками, где хранились разные повествования, в один прекрасный день постучался в двери областного писательского союза, где был встречен не то чтоб радушно, но, по крайней мере, никто не предложил закрыть двери с обратной стороны. Оставил несколько своих рукописей, которые должны были прочесть и обсудить мэтры нашей региональной прозы. Обсуждение прошло достаточно бурно и, если не вдаваться в подробности, то никто дурного слова в мой адрес не сказал, отметив, впрочем, как водится, «отдельные недостатки». Потом мне уже стало ясно, что вряд ли кто-то особо вчитывался в мои тексты, поскольку вскоре и самому пришлось участвовать в этом процессе уже в качестве рецензента и так же высказываться об огрехах других авторов.
После принятия в овеянный былой славой творческий союз не испытал особых изменений в своей быстротекущей жизни. Мои рукописи так и остались в своих папочках, а папочки заняли свои места на полках все в том же кабинете. Хотя, сознаюсь, первоначально по наивности думал: вот сейчас мне, как члену единого и нерушимого союза, какое-нибудь центральное издательство не сегодня, так завтра обязательно предложит опубликовать у них что-нибудь этакое. Увы, в двери мои никто не стучал, не звонил и не сдал телеграмм с предложениями о сотрудничестве. Лишь тогда до меня дошло, насколько просто стать автором пишущим и как непросто перейти в категорию авторов издаваемых. Пришлось пройти и через эти испытания. Иного пути просто не существовало. Не знаю, стоит ли описывать все мытарства на этом не менее тернистом пути о моем просачивании на литературную арену, пик которого пришелся на то самое время, когда коммунистическая идеология буквально трещала по швам и ее место занимало нечто, совсем пока непонятное.
Но чтоб хоть вкратце объяснить, на что у меня ушла довольно значительная часть лет, отведенных на земное существование, поясню. Понятно, что все начиналось с рождения сюжета, а затем воплощения его на бумаге. В скором времени это стало возможно делать, используя диск компьютера. А вот потом начиналось самое утомительное и изнурительное занятие — поиск способов издания рукописи в виде книги. Где-то мне довелось услышать поговорку: «За чернильницу денег не платят». Если ее продолжить, платят за бумажный экземпляр. Да и не в деньгах, как говорится, призвание авторское. В воплощении твоих мыслей и идей в печатном экземпляре. Именно в нем! И только в нем! Чтоб безмерно тобой любимая дама — Фабула Фабуловна, произведя на свет многочисленное потомство, не сокрушалась в тиши авторского кабинета о вынужденном прозябании в ящиках письменного стола детушек наших общих. Кто, как не их собственный папаша, должен позаботиться о будущем чад своих, вывести всех до единого в свет, чтоб затем наблюдать за их дальнейшей судьбой. Потому не оставалось ничего другого, как смириться со своей участью и начать жить по принципу: мало написать, пытайся издать. И постепенно настолько втянулся в этот процесс, что он перестал мне казаться чем-то тягостным и обременительным. Появились даже азарт и увлеченность. Казалось, еще чуть — и родится новое кентавроподобное существо — автор-издатель, которому любые проблемы по фиг, стоит только разумно подойти к их разрешению. Но однажды и этот род занятий вдруг показался мне унылым и скучным.
«А как же тот сборничек с мифическими персонажами, о котором было столько сказано?» — спросит любознательный читатель. Прошу прощения, увлекшись описанием различных жизненных перипетий, не уделил его судьбе должного внимания. Пришла и его очередь. Нашлись добрые люди, поучаствовали в его издании, и в один прекрасный день мной был подписан с солидной типографией договор и даже произведен расчет за его печать. Но… вы наверняка ждете счастливого хэппи-энда? Как бы не так! В самый ответственный момент персонажи мои показали свой характер, когда макет будущей книги находился на типографском станке и дело было за малым — нажать на кнопку и ждать, когда по валикам умной машины заскользят готовые листы, пока еще не соединенные в единый книжный объем. Вот тут-то и произошла очередная закавыка с моими героями. И не столько с ними, как с самим станком. Он вдруг ни с того ни с сего остановился, словно норовистый конь в середине забега. И не желал реагировать на манипуляции мастеров-настройщиков над его электронным чревом.
Меня давно занимало мистическое таинство перехода от текста рукописного в книжную продукцию, доступную каждому в меру грамотному человеку. Попав первый раз в жизни в плохо освещенные цеха небольшой служебной типографии, был буквально заворожен происходящим чудодействием набора буквиц в слоги, в слова, а потом и в отдельные кассеты, предназначаемые для печати. Только что не было даже отдаленного намека на полновесный текст, и вот прямо на твоих глазах устало выползал бумажный лист, за ним другой и так до бесконечности, пока их стопка не уплывала для дальнейшей обработки. Было некое мистическое начало за всем этим, схожее с древними обрядами. Нечто похожее должно происходить при превращении воды в вино, когда одна субстанция подменяет другую, имея те же внешние признаки, но отличающиеся по сути. Потому отношение мое к чуду печати сугубо уважительное и, узнав о непредвиденной остановке типографского станка, даже не особо удивился. А как бы они хотели? Значит, что-то не так в их типографском королевстве, коль станок взял да и сам по себе остановился. Но благоразумно промолчал, чувствуя и некоторую свою вину в произошедшем.
Пришлось руководству вызывать столичных спецов, а, пока они не прибудут, на какой-то срок закрыть типографию, рабочим же предоставить внеочередной отпуск. И все бы ничего, но в те дни велась агитация за какого-то там кандидата на высокую депутатскую должность, рекламные проспекты которого были размещены в той самой типографии. Будущий депутат оказался со связями и грозил всяческими карами бедным типографам, а те лишь беспомощно разводили руками, обещая все исправить и выпустить рекламные агитки в самый короткий срок. Но не успели. Столичные мастера, как всегда, прибыли с опозданием, и депутатство прошло мимо уповавшего на силу бумажной продукции несостоявшегося избранника. Он подал в суд на типографию. Был громкий процесс, на котором неожиданно выяснились не только любопытные подробности из биографии истца, но особо подчеркивались его прошлые заслуги в качестве партийного босса по идеологии. И где бы вы думали? Правильно, в наших краях, где в свое время он вел непримиримую борьбу с инакомыслием, не забывая воздать должное скромным посетителям церковных служб, повелев число их ограничить, а по возможности и вовсе упразднить. Тем и запомнился после отбытия в иные более высокие и перспективные служебные инстанции.
«Стоп! — сказал себе, узнав обо всем этом. — При чем здесь мои беспартийные герои и разборки с верующими? Может, им просто не хотелось, чтоб об их существовании узнали после выхода книги? Это куда более правдоподобное объяснение…»
Может, и так, но, зная не понаслышке об их строптивости и умении вмешиваться во все вокруг происходящее, совершенно не удивлюсь, если свою месть они осуществили посредством аккуратно подставленной подножки в чем-то провинившемуся и перед ними бывшему секретарю по идеологии. Потом уже узнал о дальнейшей судьбе незадачливого партийца, без пяти минут депутата. На него так нешуточно подействовала промашка с избранием, что он возненавидел всю без исключения печатную продукцию. Потихоньку начал скупать в огромных количествах все попадавшиеся под руку газеты и журналы, считая, будто бы в них сокрыто главное мировое зло. Незаметно от окружающих вез их к себе на дачу, разводил костер и прыгал вокруг него, насколько сил хватало, истерически выкрикивая при этом проклятия в адрес издателей и типографов. Родственникам пришлось прибегнуть к услугам медиков, нашедших у того редкую форму заболевания, название которого не берусь воспроизвести.
Можно ли этот факт расценить как месть мифических персонажей в чем-то обидевшему их человеку? Да ни в коем случае! Совершенно фантастическое предположение, не имеющее под собой никакой основы. Этак любую аварию следует рассматривать с точки зрения злого рока и темных сил, а ни чьего-то разгильдяйства. Бывший партийный босс сам избрал свой путь и после блистательного взлета никак не ожидал краха своих честолюбивых замыслов. Подвела расшатанная от чрезмерного напряжения психика, но никак не книжные персонажи, в существование которых он к тому же не верил. А потому не следует обвинять моих героев во всех смертных грехах и искать соринку в чужом глазу. Им и без наших домыслов несладко живется…
Как бы то ни было, но через какой-то срок типографский станок ожил и книгу напечатали. Нисколечко бы не удивился, если бы ее тираж, пока он лежал на складе, оказался вдруг затоплен в результате прорыва центрального отопления. Или же там начался пожар от удара молнии. Или вдруг, перепутав накладные, весь тираж отправили в кругосветное плавание. Да мало ли что могло случиться с книгами в наше неспокойное время… Однако они благополучно поступили в продажу и столь же спокойно были распроданы. Казалось бы и все. Можно ставить точку и сворачивать наше повествование. Но не будем спешить. Сюжет не всегда заканчивается там, где автор увидел его логическое завершение. Вспомните, было обещано рассказать, как книжные персонажи могут повлиять на судьбу своего прародителя. Вот об этом и поговорим…
Заблуждение виртуальное
…Жизнь порой напоминает поездку в железнодорожном экспрессе, идущем без остановок до конечной станции. В вагоне мы с удовольствием наблюдаем через окно за мелькающими мимо пейзажами, бытовыми сценками, слушаем разговоры соседей, чем-то занимаемся сами, находясь в постоянном ожидании конечной точки маршрута. Думается, вот, приеду, тогда и займусь настоящим делом. При этом хочется, чтоб поездка побыстрее подошла к концу и можно будет уверенно ступить на твердую землю. Но в то же время есть что-то притягательное в каждом подобном путешествии, отвлекающее от обыденности, несущее в себе радость изменений и ожидание чего-то нового, неожиданного.
Однако в жизни многое происходит иначе. И хотя человеческий путь даже по своему смыслу уподобляют дороге, путешествию, но завершение его отличается хотя бы тем, что в обратную сторону билет купить невозможно. Разве что в собственных мечтах. Может, потому, услышав скрип тормозов перед остановкой экспресса жизни, многие надеются на продолжение поездки хоть на день, хоть на час, хоть на минуту. Способов множество, и один из них — затаиться где-то в уголке, делать вид, будто бы то не твоя станция, закрыть глаза и долго-долго их не открывать…
Наверное, и я стал со временем походить на того напуганного остановкой пассажира, спрятавшегося в своем купе от недремлющих контролеров, надеющегося хоть таким образом продлить свое пребывание в привычном мире. Пусть никуда не ехать, но просто присутствовать и ждать: а вдруг это не моя конечная станция. Даже не выглядывая в окно рабочего кабинета по уменьшившимся в последнее время стопкам бумаг на столе можно было сделать вывод о приближении конечной станции. Интересная пора… Можно подводить итоги или предаваться воспоминаниям, а то и вовсе заниматься черт те чем, лишь бы убить нескончаемый поток времени, ставшего единственным врагом все продолжающегося путешествия.
Приближался очередной уже не доставляющий былой радости праздник с неизменным прицепом каникулярных дней, обещающих еще большую тоску и уныние. И вслед за ними обычно следовало повторение приближающегося страха одиночества, ненужности, невостребованности, собственной никчемности. Но и это в который раз следовало пережить, загрузив себя любой работой и ожиданием вслед за тем чего-то необыкновенного и непредвиденного. Как ни странно, но на этот раз ожидание не обмануло меня и повлекло вслед за собой длинную, растянувшуюся на несколько месяцев череду сплошных ожиданий и следующих вслед за тем переживаний, уже не оставлявших времени на осмысление одиночества и ненужности. Закономерная замена одного губительно отравляющего душу состояния другим, еще более болезненным, но несущим в себе сладость и одновременно горечь надежды.
…Был первый день Рождества, когда негромкий звоночек известил о появлении в моей электронной почте одного-единственного письма. Значит, кому-то еще нужен. Уже наступил поздний вечер, почти ночь, и не особо хотелось затевать просмотр очередного рекламного предложения, как стать еще счастливей, обзаведясь каким-нибудь чудом техники по выведению буйной растительности на теле или приобретя уникальный шланг, призванный массировать струями воды тело. Хотя после проведения нехитрых профилактических мероприятий против спама число неурочных посланий сократилось до минимума, потому без всяких опасений подсел к компьютеру ознакомиться с содержанием письма. Может быть, не стоило это делать…
Письмо оказалось любовным, что, с одной стороны, обрадовало, но в то же время не принесло мне особой радости, поскольку неизвестная дама признавалась в любви, только не смейтесь, тем самым моим мифологическим персонажам, а точнее, сборнику рассказов, автором которого имел честь быть. Девушка оказалась весьма юного возраста, к тому же в меру начитанная и обладающая острым язычком и, что немаловажно, большим специалистом по употреблению молодежного сленга. Иногда некоторые ее словечки буквально ставили меня в тупик, поскольку толковать их можно было не только двусмысленно, но и… как бы помягче, несколько фривольно, что ли.
Да, совершенно забыл, она просила выслать за деньги, разумеется, несколько экземпляров моей книги. Экземпляров тех давно не было, о чем ей тут же и сообщил. Она в нескольких предложениях высказала благодарность за ответ, умело оставив некоторое свободное поле для продолжения переписки. Слово за слово, и обмен электронками пошел полным ходом, нарастая как снежный ком до нескольких десятков коротеньких посланий за один присеет. Постепенно перешли на «ты».
Не успел оглянуться, как пролетела неделя, хотя затрудняюсь сказать точно, сколько именно дней прошло. Да и так ли это важно. С тех самых пор вообще перестал вести счет времени и пребывал в состоянии, порой сомневаясь, принадлежу ли самому себе. Однажды, глянув на ходу в зеркало, обнаружил там широко улыбающуюся самодовольную физиономию. Таким не видел себя лет эдак несколько. Даже растерялся от поразившего меня открытия. А переписка неслась дальше по бесконечной виртуальной целине, словно тройка добрых коней, яростно направляемая безжалостной рукой разудалого ямщика. Однако, потеряв счет дням, все чаще вспоминал о собственном возрасте и каждый раз мрачнел от осознания, что разница в датах рождения между нами никак не меньше ширины Берингова пролива, навечно разделившего два великих материка.
Постепенно смирился с унизительным и нелепым для человека моего возраста положением. День мой начинался с того, что, едва проснувшись, шел проверять наличие писем, эсэмэсок, набирал без всякой перспективы на ответ номер ее сотового, который она обычно предусмотрительно отключала, а потом и совсем запретила мне звонить. Не обнаружив ничего среди электронных посланий, смиренно ждал, когда же брякнет очередной звоночек в компьютерном динамике и на экране монитора, словно чертик из табакерки, выскочит изображение почтового конвертика. В первом послании она обычно интересовалась, чем сегодня занимался, какие планы и тому подобными пустяками. Тут же отвечал ей, описывал несуществующие планы и свершения, и практически каждое письмо заканчивал одним и тем же вопросом: когда мы с ней увидимся? Этот момент интересовал меня более всего. Однако она как умелый полководец, уклонялась от конкретных ответов, обещая подумать. Но и такие обещания давали возможность мечтать и ощущать себя почти счастливым.
Уверен, мои герои, благодаря которым началась наша переписка, от души потешались над своим автором. Но к концу следующей недели после начала виртуальной интрижки во мне начало вызревать непонятно откуда возникшее раздражение, будто бы в моем организме образовалась и начала размножаться едкая плесень, вгрызавшаяся в мозг, душу, мешая нормально воспринимать действительность. Объяснить это можно было только реакцией на собственное безволие, переходящее в прямую зависимость от каждодневного интернет- общения. Находясь еще в состоянии самостоятельно принимать решения, в одно прекрасное утро, прошедшее в пустом ожидании посланий от моей визави, в приступе скопившейся на самого себя злости и даже презрения, решил одним махом прекратить выходящее за рамки приличия безумие. Скрежеща зубами написал ей резкое письмо и отключил связь. Попытался чем-то заняться, но все валилось из рук, а мысли были прикованы только к одному: как она там? А вдруг уже отправила мне весточку?
Моей силы воли хватило ровно до обеда. После чего сел писать покаянное послание, испугавшись навсегда прекратить порядком надоевшую, едва ли не телепатическую связь и вновь вернуться в свое полудремотное состояние. Был прощен и даже обласкан, а безудержная электронная скачка продолжалась в прежнем ритме. И опять понеслись коротенькие фразы со скобочками и подвешенными на веревочках мерзкими желтушными, непонятно чему ухмыляющимися колобками-смайликами. Если буквально несколько дней назад не мог себе представить, что буду писать точно такие же коротенькие письма в одно-два предложения, сдобренные огромным количеством скобочек и иных царапающих глаз иероглифов, то теперь настолько привык к ним, что стал сам вставлять всяческие закорючки, где только можно.
Хотя во время нашего почти непрерывного общения мы обсуждали самые разнообразные вопросы и беседовали, можно сказать, обо всем на свете, но толком даже не знал, кто она по профессии. Единственное, о чем она сообщила в самом начале переписки, что не так давно окончила университет по специальности журналистики и жила в одном из северных городков, возникшем в таежной глуши в период бурного освоения нефтегазовых богатств Крайнего Севера. Но потом, словно почуяв опасность, затаилась, и мне никак не удавалось выжать из нее хоть каплю полезной информации. Для себя решил, что она наверняка работает в какой-нибудь редакции, а потому счел род наших занятий родственным и предложил написать что-нибудь сообща. Высмеяла, как могла, и больше возвращаться к этой теме не рискнул.
Не буду лукавить, она стала для меня практически родным и живущим рядом со мной человеком, самой-самой дорогой, лучшей, ласковой и при том самой непутевой девчонкой из всех, с кем когда-либо имел дело. Каким-то непонятным образом она сумела разжечь во мне не только давно угасший огонек страсти, но заставила заново ощутить вкус к жизни, совсем не думать о чем-то другом, кроме желания во что бы то ни стало встретиться с ней. В ее письмах наряду с необязательностью и искрометным юморком уживались еще и задиристость, напор, стремление расшевелить меня. Потому всерьез и надолго обижаться на нее просто не мог.
И в то же время все происходящее можно было назвать одним единственным точным словом — наваждением… В точности даже не знал, существует ли она на самом деле в реальности… Может быть, это вообще чей-то злой розыгрыш, и меня развела какая-то взбалмошная девчонка, которая потом хохочет, рассказывая обо всем подругам. Иногда, отвлекшись от непрерывного обмена рваными текстами, представлялось, будто бы участвую в каком-то китайском театре теней, где только и можно угадать контур движущихся на белом фоне актеров, а он так обманчив. И сам себя порой ощущал лишь тенью, образом, летящим в виртуальном пространстве.
Зато теперь мое ранее ничем не заполненное время стало насыщено перепиской и долгими размышлениями обо всем, что со мной происходит. Как-то, внимательно вчитавшись в наши послания, терпеливо собранные мной в один файл, даже испугался их убогости и однобокости используемых выражений. Одно дело, когда на странице излагаешь свое отношение к человеку, терпеливо подбирая слова. Там есть место логике, чувствам, мыслям, если хотите. А здесь, при обмене чаще всего пустыми фразами: «как ты?», «чем занят?», «привет», «пока», «давай», происходит подмена живой речи каким-то птичьим языком. Иначе как фразоблудием не назвать. Но что особенно важно: при подобном общении в течение нескольких часов без перерыва кровь в голове закипает, и ты готов забыть обо всем на свете, бросая и ловя мячики слов, торопливо отсылая обрывки фраз. Отключившись, ощущаешь полную пустоту не только в голове, но и в душе.
Едва ли не каждый день стал просыпаться с раздражением от сложившейся ситуации. И начал подспудно ожидать момента, когда вновь произойдет небольшой, но ощутимый взрыв скопившегося недовольства самим собой. А поводов для того было предостаточно. Прежде всего, полная непредсказуемость моей абонентки. Но с другой стороны, женщине, к тому же молодой и прелестной, все позволено. (Естественно, заочно она представлялась мне первой красавицей на всем земном шаре!) А уж такие пустяки, как непредсказуемость и необязательность, вполне простительны и служат чуть ли не обязательной составляющей в ее обаятельном облике.
Попытался здраво проанализировать свое совершенно новое и двусмысленное состояние. Почему она не разрешает мне звонить? Она объясняла это своей неготовностью к разговору и обещала восполнить все во время встречи. Сей странный факт должен был насторожить любого здравомыслящего человека, но не меня, ничему не научившемуся за предыдущие годы. Один раз, когда она неожиданно позвонила, растерялся, а потом принялся открытым текстом говорить ей, словно оправдываясь, что не могу дальше так вот жить, пока не встречусь с ней, не увижу, не обниму, не почувствую запах волос. Она прощебетала звонким контральто, мол, пока рано, время не пришло и надо ждать, когда мы для того достаточно созреем. В ответ хотелось крикнуть, что не только созрел, но даже перезрел в своих тщетных ожиданиях! Но… мои призывы и стенания даже не долетели до ее, и разговор закончился обычными шутками и пожеланиями взбодриться.
Больше всего в те дни меня беспокоил вопрос о бесперебойном наличии телефонной или иной связи. Даже страшно было представить, что произойдет, если вдруг по каким-то техническим причинам прервется наше общение. В то же время безумно хотелось верить, будто бы я даже без телефонов и компьютеров могу общаться с ней, улавливать ее мысли, передавать свои. Иначе чем вхождением в состояние, близкое к телепатическому, трудно объяснить ход моих тогдашних мыслей. Реальный мир все дальше отделялся от меня, делаясь все более призрачным, а я и не замечал этого. В редкие моменты просветления мне более всего хотелось увидеть ее хотя бы одним глазком, прикоснуться к руке, услышать стук сердца, ощутить нежную кожу, дыхание и слиться с ней навсегда, навеки…
Страдальные странности
Промучившись еще какое-то время и понимая, что вскоре действительно могу легко перебраться из этого мира в иной, откуда навряд ли быстро найду обратную дорогу. Поэтому в одно прекрасное утро решительно отправился на автовокзал и взял билет до того самого северного городка, откуда моя виртуалочка исправно слала послания, сводившие с ума бедного сочинителя.
Уже через каких-то полста километров природа стала постепенно меняться, демонстрируя свою первозданную суровость. Невольно думалось о далеком прошлом этих слабозаселенных мест, когда по берегам сибирских рек бродили дикие племена. И, казалось, будто и я сейчас перемещаюсь не просто в северном направлении, а неудержимо погружаюсь в седую древность. Чем глубже врезался потрепанный сибирскими ветрами некогда комфортабельный автобус в толщу временных напластований, по которым тысячи лет назад неслись варварские полчища покорителей древних цивилизаций, тем острее воспринималась сопричастность к ним. Как для всех завоевателей, для них не существовало ни границ, ни законов, кроме закона сильной руки. Там, где они проходили, надолго замирала жизнь, местные жители убегали в глубь лесов, на болота, лишь бы не быть застигнутыми неудержимо катившейся лавиной. А уцелевшие после нашествия невольно передавали потомкам приобретенный ген страха перед чужим и опасным миром, надолго изменившим их тихое существование.
Не так ли случилось и со мной, когда тихой зимней ночью один- единственный звоночек взорвал мой устоявшийся уклад, перечеркнув все связи с прошлым, тонким лучиком обозначив призрачный путь к чему-то дальнему и зыбкому.
Вместе с плотно впрессованными в сиденья сумрачными пассажирами ощущал себя космическим путешественником в капсуле для межзвездных перелетов. Семафорно подмигивали дорожные знаки, налетал тонкий дымок из придорожных чайных, полувоенным строем двигались тягачи с разноцветными надписями на щекастых бортах, черными жукоподобными существами проносились иномарки. И сам вдруг стал ощущать себя шариком в рулетке, мечущимся в поисках лунки. Но принесет ли мне это хоть какое-то успокоение, не говоря о выигрыше, того не мог пообещать никто.
В нужный мне городок прибыли поздним вечером, и тут же немедленно позвонил. На этот раз она почти сразу ответила, словно угадала мое близкое присутствие, но долго не верила, что осмелился заявиться без особого на то приглашения. И все же, понимая, что встреча неизбежна, согласилась через час заглянуть ко мне в гостиницу. Не стану описывать свои волнения, сомнения в правильности поступка и полную сумятицу, в которой пребывал, готовясь к встрече. Войдя, она даже не обратила внимания на привезенные мной чуть увядшие в дороге белые астры, стоявшие в литровой банке, — все, что могла выделить для меня горничная. Отказалась и от остывшего кофе, отодвинула раскрытую коробку с конфетами и прошла в угол комнаты, где застыла на какое-то время и разговаривала вполоборота,
не сводя глаз с окна, за которым сумеречно угадывались контуры близкого леса.
Долго не решалась заговорить, но, наконец, пересилив себя, попросила прощения. И все-то мне стало ясно. И вспомнилась читанная когда-то давным-давно «Дама с собачкой», где нечто подобное уже было описано. Она замужем. Детей нет. И, по ее словам, несчастна. Потому и вступила в переписку со мной, надеясь хоть как-то скрасить свое одиночество. Даже не думала, что она может перерасти во что-то иное, чем обмен коротенькими посланиями. Несколько раз хотела прекратить ее, поскольку муж начал интересоваться, почему она так долго сидит за компьютером. Ей так не хочется его огорчать. Нет, разводиться с ним она не желает. Зачем? Есть хоть кто-то живой рядом. Может, все еще образуется. Насчет моей скромной персоны дала понять, что все так же останусь для нее автором любимой книги… И стать кем-то другим вряд ли смогу. Да и представляла она меня совсем другим. Хотя… так ли это важно…
Что я мог ответить? О разрушительных свойствах грез и мечтаний? Она не поверила бы мне. Сказать, что являюсь обладателем необитаемого пока острова, где могу принять ее вместе со всеми мечтами и заботами… Но то была явная ложь. Ни желания, ни готовности принять кого-то постороннего на свой клочок суши у меня не было. Скорее наоборот, ступи она на него, мы неминуемо погрузимся в хаос житейских забот и уже никогда не сможем выбраться из них, а потом и совсем возненавидим себя самих и все кругом. Потому почувствовал себя оккупантом на чужой, никогда мне не принадлежащей территории. Сделалось стыдно за свой порыв и желание изменить жизнь совершенно незнакомого мне человека. Какое я имел на это право?!
Потом она заплакала. Беззвучно, как плачут лишь очень уставшие от долгого ожидания люди. Кинулся к ней, надеясь воспользоваться ее слабостью и беззащитностью. Но она испуганно замотала головой и выставила вперед обе ладони, давая понять, что не примет от меня помощь. Опустив глаза, двинулась к двери и вышла, не попрощавшись, не сказав ни единого утешительного, дающего возможность на дальнейшие наши отношения слова. И мне вдруг стало легче, словно избавился от давно мучившей болезни, и даже радостно, потому что теперь не нужно будет сидеть подолгу перед монитором в ожидании очередных посланий или бежать стремглав к телефону, боясь: вдруг прервется долгожданный звонок. Со мной останутся мои сюжеты, герои, требующие к себе постоянного внимания и заботы. Вот с ними и стану беседовать, а то и вести переписку, оставаясь независимым от иных внешних воздействий. Они опять помогли мне сделать свой выбор в пользу свободы и… одиночества.
А на другой день я уже ехал обратно в том же самом, еще более постаревшем за ночь автобусе, оставив на тумбочке увядать белые астры в банке из-под маринованных огурчиков. Была мысль захватить с собой на память о встрече хотя бы один цветочек из букета, как это было принято в незапамятные романтические времена, засушить его и положить перед собой как напоминание о прошлых иллюзиях. Но тут же представил, насколько смешно и нелепо будет выглядеть мой поступок, и даже смутился своего романтического порыва. В моем положении проще жить совсем без воспоминаний, поскольку они неизбежно подталкивают нас повторить ушедшее, а такие попытки добром не кончаются. И это тоже был мой выбор, надеюсь правильный.
Пигмалионство авторское
Вернувшись домой, первым делом отправился принимать душ, чтоб смыть с себя обман и ложь, напрасные надежды, копившиеся на мне весь этот период затянувшихся виртуальных отношений. Это образование вполне можно было назвать панцирем. Под первыми струями воды он необычайно легко растворился, и тело начало дышать легко и свободно. Выйдя из душа, вдруг увидел мир иными глазами. Как тот рыбак, оставшийся рядом со своей старухой и разбитым корытом, решил: а все не так уж плохо. Пусть едва не потерял голову, зато на всю оставшуюся жизнь получил прививку от виртуальных соблазнов. А это дорогого стоит. Могло быть и хуже…
Или, тьфу-тьфу, представил, что бы произошло, если бы она вдруг оставила своего мужа и заявилась ко мне со-своими слезами и проблемами. «И обманом», — добавил тут же. Как ни крути, а мужа она обманывала, ввязавшись в обмен посланиями с неизвестным мужчиной. «Да и меня тоже», — добавил, подумав, как бы оправдывая собственное участие в эксперименте под названием «Любовь по Интернету». Зато получилось, как у той изнасилованной монахини: и досыта, и без греха. Не знаю насчет греха, а что досыта, это точно. И даже без насилия…
Пора делать выводы. Мне было так одиноко, что заставил себя поверить в реальность выдуманной собеседницы. Для меня она стала воплощением женского совершенства. Хорошо, если бы на этом вовремя остановился, воссоздав ее на бумаге, сделав очередным персонажем своих сочинений. Все было бы замечательно и даже пристойненько. Но мне захотелось, чтоб такой человек действительно существовал! А подобное еще никому не удавалось, разве что Пигмалиону, который с помощью Афродиты превратил статую в живую женщину. А кто я такой, собственно говоря? Всего лишь самовлюбленный сочинитель, не заметивший, как заполучил тяжкий недуг, и достаточно за это наказанный. За любое самовыражение нужно рано или поздно платить, как и за свои мечты, тем более, если желаешь их воплотить.
Неожиданно вспомнился рассказ одного столичного знакомого, изучающего народный фольклор кочевых народов. Он поведал мне любопытные подробности из их жизни. Был когда-то среди них бедный пастух-акын, знающий наизусть бессчетное количество песен, которые он мастерски исполнял, аккомпанируя на самодельном инструменте. Везде он был желанным гостем, получая за свое мастерство бесплатное угощение. Отказаться от приглашения по обычаям степи он не мог, а потому ехал туда, где его ждали. И все бы хорошо, если бы те праздники не затягивались на неделю, а то и на больший срок. Все это время акын развлекал гостей. Когда праздник подходил к концу, он ехал обратно в свою юрту. Проходил какой-то срок, и акына вновь приглашали на очередное празднование. Его желанием никто не интересовался. Как врач должен явиться к больному незамедлительно, так и акын тут же отправлялся туда, где его ждали. И так из года в год.
И какая женщина согласилась бы выйти замуж за человека, редко появляющегося у семейного очага? Вся забота о детях и стаде легла бы на ее плечи. А кто защитит ее в случае нападения? Потому чаще всего те степные певцы-самородки не занимались хозяйством, оставались без семьи и жили сами по себе. Может, так распорядилась природа, чтоб у одаренных людей не было потомства. Возможно, человеку, пользующемуся покровительством богов, не нужна помощь людей. Он избранник, а потому должен оставаться один.
Вспомнившийся рассказ о бедном пастухе нисколько не утешил меня. Да и как-то невежливо причислять самого себя к небожителям. Скорее это исключение из правил. Тот, кто вступил на эту дорожку, невольно отдаляется от общества, и, случись что, вряд ли следует ждать помощи от единомышленников. Тогда понятна и моя участь. Если у того акына все состояние составляли его песни, то у меня в таком случае — мои герои. Они и члены семьи, и друзья, и главные утешители. Они не терпят, если кто-то вторгается в мои владения, пусть даже мысленно или через виртуал. Мстят пришельцу и, само собой, сотворившему их автору, да так, что мало не покажется.
Последнее знакомство чуть не лишило меня возможности оставаться наедине с любимыми персонажами. Теперь просто не имею права бросать их вплоть до самой смерти, а потому обречен жить с ними в неразрывной связи. Иначе… Ответ прост — незамедлительное наказание. Какое? Об этом нужно поинтересоваться у них. Но вряд ли получу вразумительный ответ. Став их прародителем, уже не вправе менять судьбы своих героев. И еще. Уверен, им заранее известны все мои мысли, поскольку они живут всегда рядом, затаившись, подобно засушенные цветы меж книжных страниц.
Шаманизм сочинительства
Глянул с ненавистью на полку с книгами, где за разноцветными обложками тихонько замерли в ожидании, словно почуяв недоброе, рожденные в долгих муках многочисленные дети мои. Впрочем, а почему только мои? А как же незабвенная Фабула Фабуловна, когда-то проявившая интерес и долю снисхождения к безвестному литературному гастарбайтеру? Неужели ее лояльность к моей ставшей в определенных кругах известной персоне перешла в устойчивое безразличие? В чем провинился перед ней после долгих лет супружеской верности? Добропорядочные жены предъявляют хоть какие-то требования-претензии, прежде чем навсегда исчезнуть.
Как ни крути, а отпрыски у нас общие. Почему же вся ответственность за их дальнейшее существование плюхнулась лишь на мои плечи? А как же закон об охране материнских прав? Кроме прав есть еще и обязанности. В какой приют их сдать, чтоб не являлись по ночам, отпугивая редких посетителей моей холостяцкой квартирки? И где государственное пособие для отца-одиночки? Трудодни, скопившиеся на авторском счету не подлежат обмену ни на одну из валют мира. Какой толк от выставивших свои потертые корешки книг, если они давно прочитаны, а настырный читатель требует новые и только новые. Моя квартира заполнена всего лишь бумажным мусором, давно превратилась в лавку старьевщика, куда может заглянуть лишь очень большой любитель древностей. Все! Пора подводить итог затянувшегося многоактового действа без долгожданного хэппи-энда, общепринятого в подобных случаях. «Кина не будет — кинщик заболел!» — как говорили во времена моей далекой молодости. А точнее, он состарился и близок к уходу в мир иной, если уже не занес ногу над пропастью в вечность.
Вечность… Страшно оказаться в ее объятиях, но хорошо понимаешь, как она неизбежна. Но есть же, черт побери, способ балансирования на грани между бытием и проклятущей вечностью, которую мы боимся до онемения конечностей. За что? А если вдуматься, то даже приятно, подобно каменному командору шагнуть туда, где не нужно бороться за каждый кусок хлеба, каждый глоток воздуха и стакан родниковой воды. Там мы будем свободны хотя бы от этого. Но вряд ли кто знает способ, как вернуться оттуда обратно. Разве что шаманы, свободно посещающие Верхний и Нижний миры мертвых. Делают это они с помощью бубна, называя его то «конем», то «оленем». Он разгоняет их до скорости, близкой к световой, позволяя преодолевать космические расстояния. И время жизни шамана исчислялось не годами, а количеством бубнов, служивших ему. О шаманах говорят: «Он прожил два бубна…» Или семь бубнов… Но не более девяти. После этого магического числа силы шамана покидали. И что особенно интересно, шаман каким-то образом знает, когда именно он исчерпает свои силы.
Может быть, и число лет сочинителя следует исчислять по количеству написанных рукописей. Пока он работает, он живет, а потом… наступает забвение, и так ли важно, когда явится за ним старушка с косой. Последняя моя электронная героиня надорвала и испортила мой последний бубен, держа в руках который еще можно было иметь связь с иными мирами и вызывать оттуда новых героев, общаться с рожденными ранее.
Тут меня словно что-то подкинуло вверх и бросило к полкам с книгами. Схватил первую попавшуюся, попытался разорвать ее пополам. Не вышло. Корешок оказался сработан на славу. Тогда стал вырывать листы по нескольку штук, а то и по одному, швырять их в камин, растопленный этим вечером, пока в руке не осталась лишь обтянутая дерматином обложка. Бросил ее на пол и принялся за следующее свое детище.
Не знаю, сколько времени ушло у меня, чтоб разорвать в клочья собственное несостоявшееся собрание сочинений. Огонь быстро поглощал листы, пугливо сворачивающиеся в трубочки при его приближении, как древние свитки, и даже пытавшиеся откатиться от пламени. Но ничего не помогало, через несколько мгновений они приобретали сперва желтоватый оттенок, потом насыщенный белый цвет и, наконец, превращались в серую золу, рассыпались кучкой пепла. А я все продолжал исступленно свою кровавую работу, пока книжная полка окончательно не опустела. Только тогда заметил, как на стене мелькали чьи-то тени, устремляясь к потолку, натыкались на оконное стекло, будто бы стая невидимых птиц носилась по комнате в поисках выхода на свободу. Первоначально не понял, что бы это могло быть, а потом догадался: то мои герои, таящиеся прежде между страниц, спешили покинуть место казни, и от души расхохотался.
«Ага, наконец-то вы оставите меня в покое! У меня больше нет сил исполнять ваши прихоти и оставаться бесплодным евнухом при гареме! Вы лишили меня всего на свете, потому выметайтесь вон и летите куда желаете! Прочь! Прочь от меня!» — кричал им в приступе безумия.
Услышав за спиной скрип, схватил кочергу и резко повернулся назад, готовый отразить появление новых нежданных гостей. Но то, что увидел, чуть не лишило меня дара речи… Сами собой раскрылись створки окна, и в них просунулась наглая морда Лешиного мерина. Он хищно смотрел на меня, а потом вдруг спросил хриплым голосом своего хозяина: «Ты пересчитывал сегодня телушек? Сколько их? Не знаешь? Не хватает пяти штук… Зачем ты снял с них шкуры? Чтоб сделать обложки для своих ненужных никому книг?» — и вслед за тем последовал непередаваемый матерный оборот, отчего у меня окончательно помутилось в голове. Глянул в соседнее окно и явственно увидел головы тычущихся в стекло телушек, облизывающих его своими розовыми языками.
В это время возле стены раздался грохот чего-то тяжелого, испуганно шарахнулся в сторону и разглядел в полутьме, что на пол упал оставленный когда-то художницей-кришнаиткой этюдник. От падения он раскрылся, и из него выкатился лист ватмана с моим недописанным портретом. Осторожно поднял его и сунул в камин, где еще подрагивали язычки пламени. Не сразу, но и он занялся слабым огоньком, а потом вспыхнул, вспучился вверх и через мгновение обрушился вниз, увеличив тем самым кучку пепла, в которой находились годы моего труда и неисполненных ожиданий.
В открытое окно потянуло слабым ветерком, из камина пахнуло гарью, как это бывает, когда на углях жаришь мясо. Может, некоторые мои персонажи не успели выскочить из своего убежища и заживо сгорели? Хотя слово «заживо» тут не совсем подходит… Впрочем, уже трудно сказать, кто из нас живой, а кто не очень. В соседней комнате послышались осторожные шажки, шуршание одежды и явственно запахло серой. Открыл дверь и осторожно всмотрелся в полумрак
спальни, но никого не обнаружил. Показалось? Может быть. Начатое мной книжное аутодафе привело в движение какие-то неведомые силы, и, что от них ждать, трудно даже предположить. Во всяком случае, ничего доброго. Чего не испытывал, так это страха. Всего лишь раздражение на самого себя. И не более того.
Собрал с пола пустые книжные обложки и без особых раздумий поставил обратно на полку. Пусть служат декорациями моего многолетнего шаманства — полетов с планеты людей в мифическую галактику. Зачем, спрашивается, привез их оттуда и оставил навечно, как чернокожих рабов, существовать подле себя? Неужели не смог бы тихо и мирно прожить без них, сам по себе? Что мне теперь с ними делать? Как поступить? Обратно их уже не вернуть, но и здесь, рядом, они стали в тягость своему автору. Нужно было принимать какое-то решение, пока его не принял за меня кто-то другой.
Остатки вечера и всю ночь просидел в кресле, несколько раз выходил на улицу подышать свежим воздухом, чтоб взбодриться, но что-то путное в голову не приходило. Перебрал множество вариантов, среди которых было намерение перевести свои опусы на языки народов мира… Но где взять переводчика и кто будет читать мои сочинения, к примеру, на чувашском языке? Можно было переделать некоторые из них в детские сказки. Нанять художников и заказать им написать галерею моих героев… Только вот где найти тех художников и кто будет оплачивать их скорбный труд?! К тому же, если собрать всех персонажей, ими можно заселить целый город, а поднатужиться, то и целую страну. И тут у меня в мозгу словно что-то щелкнуло, будто бы включилось какое-то реле, через которое электрический поток побежал по другой цепи и высветил прежде не запитанные лампочки.
Мне увиделся свой собственный город, никогда ранее не существовавший. Причем это была столица довольно большой страны, которая называлась… Какое же у нее должно быть название?
«Фабуляндия! — услужливо подсказал кто-то. — По имени твоей возлюбленной Фабулы».
«А еще точнее, не Фабуляндия, а Фабляндия! — подправил сам себя. — И звучно и красиво! И люди, которые будут там жить, станут именоваться фаблянцами».
«Как же назвать столицу этого замечательного государства?» — задал себе очередной вопрос.
«Прозоград? — произнес первое, что пришло в голову. — А почему бы и нет. И главный проспект в нем будет называться Концептуальный с примыкающими к нему улицами: Романтической, Сюжетной,
Печатной, Алфавитной, Гласной и Согласной. И переулки под стать главным улицам: Творческий, Басенный, Комедийный, Пофигистский, Ямбовый… Нет, это название не для моего Прозограда. Как-то не вписывается. Впрочем, почему бы и нет: поэты и прозаики вскормлены одной матерью!»
И мои рассуждения понеслись дальше.
«А расположен Прозоград будет на реке Конфликтной с бурным течением и обрывистыми берегами. На набережной выстроим Дворец имени Полного Собрания Сочинений (ПСС). Моих, разумеется. Там же будут происходить концерты, посвященные различным юбилейным датам Автора. Разместится выставка со скульптурами и полотнами на эпическо-лирические сюжеты. Музей личных вещей и рукописей. В будние дни во Дворце имени ПССА (автора) будут работать кружки и секции, встречи с почетными гостями и гражданами Прозограда.
Но не ограничивать же себя одной лишь столицей. Нужно основывать и другие города, а им уже будут присваиваться названия по мере их строительства и роста: Повестухин, Сюжетный, Очерковск, Драмагорск и так далее».
На этом мое воображение останавливаться не желало и услужливо подкидывало мне все новые и новые идеи по укреплению престижа вновь создаваемого государства:
«Прежде всего нужен герб Фабляндии. Его уместно изобразить в виде скрещенных кистей двух рук с известной комбинацией из трех пальцев. Тогда флаг должен состоять из тридцати трех черно-белых полос, по числу букв нашего алфавита, и треугольника в центре, откуда будет смотреть проницательный и всевидящий глаз Автора. Дело оставалось за малым: написать гимн новой страны и утвердить его в Организации Объединенных Наций. Начинаться он должен примерно так:
Славься, Фабляндия наша сюжетная,
Слогов и звуков прародина-мать.
В песнях и гимнах поэтов воспетая,
Новых героев сумевшая дать…»
Дальнейшие мои наброски контуров страны Фабляндии развивались примерно в таком плане.
«Всех моих героев требуется не только расселить, но и зарегистрировать, прописать по месту проживания, найти им жилье и работу, за которую они будут получать заработную плату. С нее будут отчисляться проценты в пенсионный фонд и подоходный налог, который нужно будет сделать самым малым, а потому и самым привлекательным в мире. Эти налоги станут поступать в Авторский банк, и из него выдаваться ссуды, займы, как это принято в цивилизованном сообществе. Нужно узаконить собственную валюту, то есть деньги. Их можно назвать, к примеру, фабами. Всем, кто пожелает поселиться в моем государстве, придется внести определенный взнос в любом эквиваленте, за что они станут обладателями определенной суммы фабов, имеющих хождение внутри страны.
Все это можно сделать прямо сейчас, не выходя из дома, посредством интернета. Наверняка найдутся единомышленники, которых можно будет привлечь и в дальнейшем провести выборы в Авторский Совет, основать Парламент, а затем и Совет министров. Жаль, что невозможно объявить выборы президента Фабляндии, поскольку имя его известно заранее и вряд ли кто иной, кроме Автора, станет претендовать на этот высокий пост».
ЭПИЛОГ ФАБУЛЬНЫЙ
Что можно сказать в эпилоге моего многофабульного повествования? Все вышло совсем не так, как предполагал в самом начале своей сочинительской карьеры. Не добившись особого успеха среди «бумажных» авторов, вдруг получил признание в виртуальной печати, где, что очень важно и существенно, регулярно проводятся различные конкурсы, а лауреаты награждаются неплохими денежными премиями. Все это позволило мне окончательно перебраться на жительство в ту самую деревеньку, где когда-то началось наше повествование. Там мне удалось выстроить новый дом с бассейном и сауной и зажить вполне цивилизованно. Правда, там давно никто не пасет телят, зато число посетителей моей резиденции растет с каждым годом благодаря процветанию самодержавной Фабляндии, занявшей устойчивое положение в виртуальном сообществе. Мои герои заняли в ней ведущие посты и уже управляли королевством без моего контроля, предоставив Автору жить свободно и независимо. Только тогда по-настоящему ощутил вкус свободы, в существовании которой прежде сомневался. Оказывается, она есть! И совсем даже не вымышленная, а реальная. Потому смею утверждать: ты свободен, пока есть выбор. Даже если это выбор между жизнью и смертью…
Тобольск. 2010–2012 гг.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги