Щит героя

- Не каждый же день милиция моими мальчишками интересуется.

- А трудный у вас народ?

- Почему обязательно трудный? Разный! Есть и трудные, но в общей массе нормальные ребята... Сначала забот с ними хватает, потом, когда они втягиваются в училищную жизнь, легче делается.

- Вы давно мастером работаете?

- Порядочно. В общей сложности почти двадцать лет.

- Так что Юсупов?

- Крученый парень. Надо ему обязательно на виду быть. Есть такой грех. Бойкий, особенно на язык... Самолюбие сильно развито. Я его тут подначил: дескать, здоровый ты парень, с твоими данными только борьбой и заниматься! "Завелся", ходит в секцию, старается... А у нас в спортсекциях строго - двойку по физике или математике схватил, с занятий - вон! Но Юсупова заело, и деваться некуда - пыхтит, тянется...

- С товарищами как у него отношения?

- Обыкновенные. Поможет, если в состоянии. И не скандальный. Чувство справедливости развито. Покомандовать, правда, любит, порисоваться.

- Словом, вы характеризуете Юсупова вполне положительно?

- Вполне. Вот сейчас я здесь, у вас, а его на доску передовиков фотографируют...

- Ну что ж, очень хорошо. Спасибо. Больше у меня вопросов нет. - И майор Глоба жестом радушной хозяйки показала - дескать, рада бы и еще поговорить, но, извините, дела...

- Все? И писать ничего не надо? - удивился Грачев.

- Не надо. Мы старые картотеки проверяли. Юсупов у нас значился... теперь я отмечу - все в порядке, нашего особого внимания не требуется...

- Так просто? Без акта, без протокола?..

- Разве вы от своих слов откажетесь?

На том они и расстались.

Грачев вышел на улицу в странно приподнятом настроении. Прежде всего его радовало, что с Юсуповым все в порядке. Как ни ликуй по поводу его последних трудовых успехов, ждать от Юсупова можно было все-таки чего угодно.

На глаза Анатолию Михайловичу попалась телефонная будка. Он порылся в кармане, нашел монетку, позвонил Балыкову.

- Николай Михайлович! Я из милиции говорю...

- Да-да, слушаю. Что выяснилось?

- Николай Михайлович! Ничего, знаете, пока не выяснилось...

- Какие они хотят получить данные?

- Я уже выдал. Положительные данные...

- Не поторопился?

- Нет. Еду в училище...

- А чего ж ты звонишь?

- Чтобы вы не беспокоились. И напомнить, не пропустили бы Мишку, когда начнут фотографировать. Все.

Балыков с минуту смотрел на умолкшую телефонную трубку и никак не мог понять, что же его настораживает? Конечно, мастер Грачев - превосходный, и доказательств искать не надо - на глазах у всех, буквально за несколько недель наладил самую отстающую группу и упрямо тянет вчерашних бездельников на ведущее место. Это он и раньше умел. Но что-то появилось в Грачеве новое, непонятное. И это непонятное раздражало и сбивало с толку Балыкова.

Как раз накануне он пытался поговорить со своей давней знакомой интеллигентной женщиной и знающим, как он считал, завучем средней школы.

С Беллой Борисовной Балыков познакомился в двухнедельном доме отдыха.

Избегая называть имена, рисуя ситуацию в общих чертах. Балыков изобразил Белле Борисовне дело так: возникает непонимание между ним директором и хорошим мастером, мастера он не просто уважает, готов у него даже кое-чему поучиться... а вот вопрос: почему мастер видит жизнь как бы в другом освещении?..

Тут Белла Борисовна перебила Балыкова и, волнуясь, сказала:

- Увы, мне это состояние очень знакомо. Недавно я сама испытала нечто похожее. Правда, столкновение произошло не с мастером, а с родителем моего ученика... Я много думала об этом. Сначала мне казалось, мы, в средней школе, отстаем от жизни... Судите сами: что может быть обыкновеннее автомобиля?! А я в жизни не была на автомобильном заводе и понятия не имею, как делают машину... Мы толкуем об атомной энергии, о космосе, а где мне найти время съездить на выставку и хотя бы на макет спутника поглядеть?.. Но вы-то куда ближе к жизни...

- Что вы говорите, Белла Борисовна?! У нас не меньше совещаний, заседаний, текущих забот, бумаг...

- Летчик должен летать, балерина репетировать новые партии, инженер делать свое дело. Только нам, тем, кто учит и воспитывает, всегда мало того, что мы делаем...

Они поговорили еще некоторое время, посочувствовали друг другу и, так ничего нового не открыв, расстались.

Теперь Николай Михайлович Балыков вернулся мыслью к этому разговору, припомнил несколько реплик Грачева, оброненных вскользь, и неожиданно для себя подумал: "Нам, директорам, завучам, самим у ч и т ь надо!"

Сначала мысль эта показалась нелепой, но потом, еще и еще раз произнеся про себя столь простые слова, он вдруг отчетливо понял: пока у него были свои, собственные, личные ученики, персональная группа токарей, общаться и с подчиненными и с начальниками ему было куда проще. А с тех пор как он утратил прямую связь с пацанами, жить стало труднее.

Почему?

Ответить на этот короткий вопрос Балыков не мог. Мудрости ли, ума, может быть, смелости не хватало...

Талант мастера в нем жил, а таланта директора не было. В свое время Балыкова приподняли, пока он был "врио", помогали, и сам он, стараясь оправдать доверие, не решался признаться, как ему трудно... А потом, через год, заводить разговор о возвращении на старую должность сделалось невозможным, и Балыков, осторожно балансируя, остался на случайно занятой им высоте...

Не так часто приглашает к себе директор завода начальника цехового участка, тем более неглавного, вспомогательного участка. Не ожидая ничего хорошего, переступил Ермолин порог директорского кабинета.

- Звали? - спросил начальник участка и, спохватившись, поздоровался: - Здравствуйте, Аркадий Гаврилович.

- Здравствуйте и садитесь. Сейчас...

Аркадий Гаврилович поднял трубку селектора и сказал:

- Пожалуйста, Клавдия Васильевна, полчаса не соединяйте меня ни с кем и посетители пусть подождут.

"Полчаса, - отметил про себя Ермолин, - значит, разговор будет серьезный". И приготовился защищаться. Директор достал из стола ученическую тетрадку, заглянул в нее и спросил:

- Скажите, Ермолин: можно ли, на ваш взгляд, в детали 1408 заменить расклепку оси запрессовкой?

Ермолин живо представил себе прямоугольную площадку с коротенькой осью в центре и уверенно сказал:

- Почему нельзя? Если изготовить приспособление, можно...

- Как вам такая идея? - И директор протянул Ермолину листок клетчатой бумаги.

Ермолин взглянул на полудетский наивный рисунок и улыбнулся.

- Вроде толково!

- Правда? И всего-то надо - автомобильный домкрат и опору приспособить! Еще вопрос: стоит ли по детали 1412/7 разбить операцию сборки на два этапа? Первый - подсборка, второй - окончательная.

- А где людей взять?

- Не горячись. В принципе - есть смысл или нет смысла дробить? С точки зрения производительности?..

- Есть, - сказал Ермолин и тут же, почувствовав скрытую угрозу в казалось бы совершенно мирном разговоре с директором, решил катнуть пробный шар: - Если говорить в принципе, то весь участок можно автоматизировать и перейти на технологию двадцатого века.

- Так и будет года через два, когда соберемся с силами. А пока меня интересует, что можно улучшить малыми средствами, без капиталовложений. И Аркадий Гаврилович, заглядывая все в ту же школьную тетрадку, задал Ермолину еще с десяток вопросов. И каждый раз Ермолин отвечал: можно, годится, стоит...

Наконец, закрыв тетрадку, директор задал новый вопрос:

- Вы Грачева Анатолия Михайловича знаете?

- Мастера из профтехучилища? Знаю, в ремесленном вместе учились; пацанов он на практику к нам приводил.

- Какого о нем мнения?

- Грачев мастер толковый. Если вы собираетесь заменить меня Грачевым, не сомневайтесь - он справится.

- Знаю, справится, - сказал Аркадий Гаврилович, - но... не согласится.

Эти последние слова директора Ермолина не обрадовали, подумал: "Но уж лучше так, чем в жмурки играть..."

- Был у меня Грачев, - заговорил снова Аркадий Гаврилович, - пришел с предложением: в День завода поставить его группу на ваш участок и дать возможность пацанам не просто поработать, а, так сказать, внести свежую струю... Чтобы им польза и вам чтобы совестно стало. Не морщься, тебя Грачев не ругал, тебе он сочувствует, а разнес меня. И знаешь за что? "Это, - говорит, - безобразие, вести мальчишек на уборку территории, показывать им, какое мы, взрослые, свинство развели, как бесхозяйственно относимся к материалам и готовой продукции". Говорил деликатно, а если дипломатическую шкурку снять, так получится: горе я, а не директор.

Аркадий Гаврилович подошел к окну и довольно долго смотрел на заводской двор, тесный, захламленный, как большинство старых заводских территорий. И то, что он говорил теперь, было обращено не столько к собеседнику, сколько к самому себе:

- Ничем меня Грачев так не удивил, как рассуждением про совесть: "Если ребят с училища к показухе приучить, какую потом с них работу спрашивать? Придут пацаны, метелками помашут, чужую обязанность кое-как исполнят и пусть им даже благодарность объявят, разве они не поймут - не делом занимались?"

Назначенные Аркадием Гавриловичем полчаса подходили к концу. Начальник участка понял: группа мальчишек-слесарей придет в цех, и он должен оказать ей всяческое содействие. План дня завода пересматривается. Директор одобряет образ мыслей и само вторжение мастера Грачева. Сообразив все это, Ермолин предложил:

- Может, закрепить группу Грачева за нашим участком не на день-два, а на более длительное время?

- А как вы им фронт работы обеспечите? Десять-пятнадцать операций наскребете, это мало, им же учиться надо...

- Можно по-другому сделать, - не сдавался Ермолин, - пусть они молодыми глазами выискивают недостатки и предлагают, что усовершенствовать малыми средствами. Им интересно, нам польза.

- Это дело! На такое можно и премиальный фонд образовать.

Они уже готовы были расстаться, когда директор сказал:

- Теперь вот что, Ермолин: я у вас о Грачеве ничего не спрашивал, а вы ничего не говорили. - И, увидев откровенное недоумение на лице начальника участка, добавил: - Политика, дорогой! Не подводи.

- О чем разговор, - ничего не поняв, сказал Ермолин.

Десятью минутами позже директор завода звонил Балыкову:

- Привет, Николай Михайлович, посоветоваться хочу. Ты не можешь выделить группу слесаришек в помощь участку Ермолина? Завал у них. Засчитаем эту работу в счет Дня завода. Премируем. Сильная группа туда нужна, чтобы мальчишки были сообразительные и мастер с головой. Как смотришь?

- Раз надо, значит, надо, Аркадий Гаврилович! Есть у нас и мальчишки сообразительные, и мастера толковые. Например, Грачева можно поставить, а можно и других подобрать...

- Для начала одной группы хватит, тесно у Ермолина... Значит, договорились - даешь группу Грачева и сам ставишь задачу! Пусть чувствуют - дело ответственное, отнестись к нему надо по-взрослому.

На собраниях в группах Балыков выступал довольно часто, но, увы, каждый раз это были малорадостные выступления: или обсуждалось чепе, или приходилось кого-то отчитывать, так что директорское слово бывало либо обличающим, либо стыдящим, иногда карающим...

Но на этот раз Николай Михайлович говорил весело, с воодушевлением. Вот, мол, дорогие друзья, сам директор завода обратился за помощью. И вам выпала честь - пойти на отстающий участок и показать взрослым рабочим, как повысить производительность за счет экономии времени, как приложить смекалку...

Выступление Балыкова приняли хорошо. Ребятам было интересно поработать на заводе да и утереть нос взрослым - так им рисовалась задача - тоже приятно, тем более что такое нечасто случается...

Потом группа осталась наедине с мастером, и Грачев сказал:

- Горим и пылаем энтузиазмом? Научим ермолинцев работать?

В ответ раздались довольно бойкие реплики. И тогда Грачев спросил:

- А как, интересно знать, вы собираетесь утирать нос участку? Придете, скажете "здрасьте" и начнете вкалывать?

- Без перекуров...

- Инструмент подготовим...

- Рабочие места обеспечим...

- А без вас там, что - сплошной перекур? Или одной пилой весь участок обходится? - Тут Грачев вытащил из своего шкафчика здоровенный кулек и высыпал на верстак с десяток деталей. - Поглядите лучше, что будете делать.

Ребята мгновенно расхватали детали и принялись обсуждать, как изготовляются все эти угольники, защелки, накладки - та самая метизная мелочь, без которой не обойтись ни одному мебельному производству.

Грачев выждал минут десять, достал пачку "синек" и передал мальчишкам.

- Поглядите чертежи и давайте предложения. Если мы действительно хотим что-нибудь доказать, готовиться надо... тут без хитрости никак не обойтись...

Целый день ребята спорили и ломали головы, как организовать дело, чтобы показать настоящий класс. В конце концов решили, какие операции разбить на две и на три, где и как использовать приспособления.

В День завода грачевские мальчишки работали как черти и буквально завалили участок Ермолина готовой продукцией. К тому же, уходя, они оставили с десяток толковых приспособлений. И еще успели, так сказать, сверх программы выпустить сатирический листок, который потом еще долго висел в главном пролете и поддразнивал кое-кого из кадровых рабочих.

Фотографии Юсупова, Леонтьева, Багрова и самого Грачева напечатали в заводской многотиражке. Директор издал специальный приказ, высоко оценивший полезную инициативу грачат. Николаю Михайловичу Балыкову в этом же приказе тоже объявлялась благодарность.

ПРАКТИЧЕСКАЯ ПЕДАГОГИКА

Может быть, это было ошибкой - приглашать Мишу Юсупова на личный разговор. Но Николай Михайлович так настойчиво давил на меня, что я и не заметил, как "начал собирать материал". Для чего? Этого я и сам не знал. Но идея "улучшенного контингента", не дававшая покоя Балыкову, постепенно овладевала и мной.

При каждой встрече Николай Михайлович внушал мне: "В настоящее время нет и не может быть ничего важнее, чем рассказывать о профессионально-техническом обучении молодых. Надо всюду рисовать нашу жизнь, объяснять особенности нашей системы подготовки, чтобы к нам не просто шли, а шли самые лучшие!"

Произнося эти слова - "самые лучшие", Балыков, видимо, представлял себе крепких, красивых, хорошо подготовленных средней школой мальчишек, и глаза директора становились умильно-мечтательными, а обычно плотно сжатые, тонкие губы слабели в доброй улыбке.

Повторяю: вероятно, было ошибкой - приглашать Мишу Юсупова для конфиденциального разговора, и я понял это, как только увидел мальчишку: причесанный волосок к волоску, в наглаженном форменном костюме, в аккуратно завязанном галстуке, Миша предстал передо мной напряженным, на самого себя непохожим. Видно, не ждал парень добра и приготовился к неприятному разговору.

Но делать было нечего, и я спросил:

- Почему, Миша, ты перешел из восьмого класса обычной школы сюда, в училище?

- Ребята сказали - тут лучше, ну я подумал маленько и перешел.

- А как ты до этого в школе учился?

- Обыкновенно учился. Бывали и четверки, а больше, конечно, троек...

- Где Миша, по-твоему, легче заниматься - в школе или в училище?

- Что за вопрос - ясно, здесь!

Он старательно думает, прежде чем ответить, морщит гладкий невысокий лоб и, стараясь быть по-взрослому доказательным, говорит:

- Во-первых, в училище объясняют в сто раз понятнее, чем в школе, повторяют, на плакатах и на кино показывают. Во-вторых, в школе нам столько на дом задавали, что я никогда и половины не успевал выучить, а здесь столько не задают, соображают. И еще: тут интереснее учиться.

- Вот ты говоришь - интереснее, но чем же, - стараюсь понять я, - что в школе была математика или физика, что здесь - программа-то одна?

- Программа, может, и одна, но там учишь в о о б щ е, а здесь понятно для чего. Разметку делать, углы надо измерять; в школе чертеж картинка, а тут я по этой картинке деталь изготовлю, тут мне н а д о обязательно понимать, в чем суть...

- И каждый чертеж без особенного труда можно перевести в рубли и копейки? - говорю я.

На какое-то, но очень недолгое мгновение Миша озадачен. Не может сообразить, как н у ж н о среагировать. Я честно стараюсь помочь парню:

- Ты ничего специально для меня, Миша, не придумывай, говори как понимаешь. Если не хочешь отвечать, не отвечай. И учти - разговор этот вообще для тебя необязательный. Скажешь - вот об этом я говорить не хочу или не могу, я не обижусь.

После такого отступления, кажется, скованность несколько отпускает Юсупова, во всяком случае, он закидывает ногу за ногу, расслабляет плечи и, почесав смешной короткий нос, отвечает вполне доверительно:

- А что, рубли и копейки тоже плюс! Раньше у матери на кино просишь, а теперь б е р е ш ь...

- Как - берешь?

- Ну, ясное дело! Мы, что зарабатываем, родителям должны отдавать. Все. Анатолий Михайлович сам проверяет. Так? Но раз я о т д а л, значит, сколько-то я могу и в з я т ь. Понимаете? Это же все-таки м о и деньги!

- Кажется, начинаю понимать. Скажи, Миша, а ты как считаешь, Анатолий Михайлович строгий?

- Не знаю...

- Ну, ругает он вас много?

- Да меня в школе в тыщу раз больше ругали, только я не очень там надрывался их слушать! Сегодня ругают и завтра... когда за дело, а когда так... от ихних же нервов. Привык я... - И видно, о чем-то вспомнив: Анатолий Михайлович, конечно, тоже ругает, без этого, наверное, с нами нельзя, только он правильно, справедливо ругает.

- А какие занятия тебе больше нравятся - практические или теоретические?

- Конечно, практические, какое тут сомнение может быть! - не задумываясь, отвечает Юсупов.

- Почему?

И снова возникает пауза.

То ли Миша опасается подвоха с моей стороны, то ли он просто старается выглядеть солиднее и вроде бы тщательно обдумывает, прежде чем ответить, этого мне не узнать.

- Видите ли, на практике, можно сказать, из ничего, из ржавой железки что-то полезное делаешь. Пилишь, сверлишь, стараешься - и получается пусть молоток или кронциркуль... Интересно. И приятно.

- А на теории?

- На теории решаешь: один ехал из А, а другой ему навстречу - из Б, где они сойдутся, если... Решаешь и думаешь: ну и муть, никто так на самом деле не встречается, и решать такое вранье неинтересно.

- Понимаю. Значит, решив трудную задачу, ты не испытываешь того чувства удовлетворения, что от работы, сделанной руками?

Выражение Мишиного лица делается подозрительным, и весь он подтягивается. Небось думает: "Ловит!" - и отвечает скучным, чужим голосом:

- Почему? Удовлетворение я испытываю, потому что понимаю, без теоретической подготовки нельзя стать специалистом высокой квалификации. И потом Анатолий Михайлович каждый день спрашивает, как дела по теории?.. Миша говорит еще сколько-то времени, украдкой наблюдая за мной, старается угадать, это ли я хотел услышать.

- Ясно. Не замучился? Тогда еще вопрос, последний.

Миша согласно кивает головой.

- У тебя неплохие успехи на практике, кое-что ты уже научился делать и сегодня знаешь про свою будущую профессию, конечно, больше, чем знал раньше. Так вот, ты доволен, что будешь слесарем?

- А может, я и не буду слесарем, - не задумываясь, выпаливает Миша, смущается и умолкает.

Признаться, такого ответа я не ожидал, но не подаю вида. Проговорился мальчишка, ну что ж, пусть соберется с мыслями и сообразит, как выкручиваться... Но Миша не выкручивается:

- Можно сначала спросить? Анатолий Михайлович говорил, что вы тоже слесарем раньше работали. Правда?

- Правда.

- Вот я так думаю: кончу училище, могу работать слесарем. А Юрка - с Юркой мы вместе в школе учились - кончит он свои десять классов и кем сможет? Учеником? Значит, я не прогадываю. Теперь: я и сейчас сколько-то зарабатываю, а после училища буду получать не меньше инженера. А Юрка? Вообще, потом... я изобретать хочу, - тут Миша снова смущается, краснеет и бормочет, - но это еще не сразу будет.

- Что ж ты хочешь изобрести, Миша, в какой, разреши узнать, области?

- Сам точно не знаю, - немного оправившись от смущения, говорит Миша. - Вы только посмотрите, сколько еще непридуманного на свете! Неужели нельзя, например, изобрести такие колеса для автомобилей, тракторов, самолетов, которые бы никогда не прокалывались? Каждая машина пятое, а некоторые даже и шестое колесо возят - запаски. Это сколько же металла, резины напрасно катаются?.. Разве не интересный вопрос?

- Интересный, - соглашаюсь я, - насколько мне известно, множество людей уже пыталось на него ответить, но пока неудачно. Задача весьма трудная.

- Вот и хорошо, что трудная. Когда трудно, интересно, а если нетрудно, всякий может... Или вот: мы с матерью в Казань летом летали к дедушке. На аэродроме полдня вылета дожидались. И насмотрелся я тогда сколько же по летному полю машин ездит! Одна с керосином, другая с маслом, так и написано на борту: "М А С Л О", третья с баллонами, еще другая с ящиками, еще - с чемоданами. Полно автомобилей! И получается - пять минут машина работает, а час стоит. Неужели и тут ничего невозможно придумать?

- Можно, Миша, и уже придумали, так что ты, пожалуй, опоздал: централизованная заправка самолетов существует - горючее, масло, вода, сжатый воздух подаются по трубам прямо на стоянку, туда же, к борту, подведены и электрические кабели.

Признаться, я думал, что Миша скажет: "Жалко", - но он отреагировал совершенно иначе:

- Вот и хорошо!

Побеседовав еще немного, мы расстаемся, и я говорю Мише Юсупову:

- Спасибо и не сердись, если много времени на меня потратил, может, и не зря окажется...

- Ничего-ничего, пожалуйста, - с достоинством отвечает мне Миша и удаляется походкой Анатолия Михайловича - неторопливой, чуть враскачку.

Смотрю вслед мальчишке и невольно думаю: "Счастливы люди, чьи ученики стараются ходить их походкой, говорить их голосом, подражать их жестам..."

Вестибюль второго этажа совсем непохож на тот, что внизу. Здесь полно солнца, глаз радуют веселые полированные панели светлого дерева (подарок шефов). Здесь по давней традиции вывешены портреты знатных людей завода.

Между окнами, в замысловатой остекленной подставке-витрине, хранится знамя училища. Здесь постоянно проводят всяческие встречи...

В этот день в вестибюле второго этажа выставляли новые стенды, ребят собралось полно. Я тоже подошел и стал рассматривать новую экспозицию.

На первом светло-сером, обтянутом суровым холстом щите увидел фотографию мужчины средних лет в форме железнодорожника. Из подписи узнал: бывший выпускник училища, двенадцать лет назад окончил отделение слесарей, работал ремонтником, служил в армии, окончил железнодорожный техникум, стал водителем электровоза, женился, растит двух детей...

Дальше была помещена фотокопия Указа Президиума Верховного Совета о награждении орденом Ленина... Совершил подвиг, предотвратил крушение... И подробности: вел пассажирский состав, принял по радио сигнал бедствия - с горки сорвался тяжеловесный товарный поезд, срезал стрелку и неуправляемый мчался навстречу... Расцепил локомотив с составом, разогнал вагоны в обратном направлении, оттолкнул и пошел на таран... При ударе локомотив вылетел с колеи, но и неуправляемый товарный состав, потеряв первый вагон, вскоре остановился...

На щите была вычерчена подробная схема действий машиниста-героя, расписанная по времени и расстоянию, схема показывала: принятие решения заняло тридцать секунд... неуправляемый состав остановился от головного вагона пассажирского поезда в сорока метрах... пострадавших не было, хотя... и снова расчет: что могло произойти, промедли машинист одну минуту...

Рядом выставили голубой стенд. И снова фотография мужчины, и снова подпись: бывший выпускник училища. Семь лет назад окончил отделение токарей, работает на заводе, ввел в практику резцы новой геометрии. Авторское свидетельство. Фотографии резцов - вид сверху, вид сбоку, вид в плане... За счет увеличения скоростей резания сэкономил заводу 274300 рублей (можно себе представить, что внедрение его метода по стране должно выражаться просто-таки астрономическими цифрами экономии). Премирован... и сводная ведомость за все годы. Общая сумма 5870 рублей.

Несколько слов привета сегодняшним ученикам написаны рукой знатного токаря. Написаны весело, без налета казенной назидательности.

Третий стенд еще не выставили.

Прислушиваюсь к мальчишкам, обсуждающим подвиг машиниста локомотива.

Один говорит:

- Гастелло...

- Интересно, а куда он помощника девал? - говорит другой.

Третий замечает:

- Во, пассажиры небось перетрухнули!

- Слушай, Васька, а можно определить, какая скорость у товарняка получилась? - спрашивает первый паренек.

- Если уклон известен, можно...

- А живая сила удара через "эм" "ве" квадрат подсчитывается? Да, Васька?..

Деловые мальчишки!

Интересно, пройдут каких-нибудь десять-двенадцать лет - сегодня такой срок кажется ребятам почти вечностью, а на самом деле годы эти мелькнут и не заметишь, - кем они станут тогда, вот эти очередные выпускники училища.

Когда-то в большую жизнь из похожего училища (называлось оно, правда, фабрично-заводским) вылетел мой незабвенный командир и друг Петелин. Теперь училище, если бы сохранилось, могло носить его имя. У входа поставили бы бронзовый бюст Пепе, и я бы рассказывал мальчишкам, что он был за человек - капитан Петелин...

Незаметно мысль соскальзывает от отца к сыну. Какие там новости у Игоря?

Ребята, что стоят рядом со мной, Игоревы одногодки, а насколько они кажутся взрослее, самостоятельнее. И тут дело не в ширине их плеч, не в номере башмаков, что они носят. Человек, умеющий своими руками проточить валик, заштукатурить стену, отковать, скажем, тракторную деталь, всегда отличается от своего сверстника, только лишь имеющего представление о том, как это делается.

Очень бы мне хотелось взять Игоря за руку, привести сюда, к этим стендам, к этим мальчишкам, и сказать ему... нет, говорить-то как раз ничего бы и не нужно. Привести и оставить его здесь.

Увы, так просто это не делается. Трансплантация - сложная и очень тонкая операция, чтобы она удалась, нужна прежде всего тканевая совместимость... иначе... иначе среда отторгнет пересаживаемый орган...

Спрашиваю у ребят: чья это работа - новые стенды?

Оказывается, придумали стенды мальчишки из группы мастера Григория Константиновича Андреади, а делали в изокружке. Имя Андреади мальчишки называют с гордостью. И странное дело, я испытываю, легкий укол ревности, хочется сказать: "Андреади - это, конечно, прекрасно, но Грачев такой шум на участке Ермолина устроил - будьте здоровы!" Конечно, я ничего не говорю. А только думаю: "Как же случилось: пришел я в училище наполовину из вежливости - невозможно было отказать Балыкову, - наполовину из любопытства и, сам не заметив, превратился в яростного болельщика, да к тому же и необъективного болельщика, Анатолия Михайловича Грачева?..

Как теперь справиться с "заказом" Балыкова? Тот, кто пишет, должен быть прежде всего безукоризненно честным, объективным, должен уметь подниматься над личными привязанностями и антипатиями..."

Откуда появился Балыков, я не заметил.

- Ну как, нравится? - спросил Николай Михайлович.

- Нравится, очень все по-деловому.

- Андреади вообще деловой. Годика через три-четыре поднаберется опыта, пожалуй, и Грачева вашего за пояс заткнет.

- Почему же Грачев - мой! По штатному расписанию Грачев скорее ваш.

- Шучу, не обижайтесь! Ко мне зайдете? Я тут кое-что приготовил. - И Николай Михайлович, взяв меня под руку, ведет в директорский кабинет.

Оказалось, Николай Михайлович приготовил мне сюрприз - две старые, изрядно потрепанные общие тетради в шершавых клеенчатых переплетах.

У тетрадей этих была своя история: в них Балыков заносил разные соображения, мысли, так или иначе связанные с работой. Тетради эти предназначались исключительно для собственного пользования, и Николай Михайлович никогда никому о них не рассказывал. И тем не менее ребята как-то пронюхали: директор что-то записывает в "секретные тетради".

"Секретные" - подействовало магически.

Короче говоря, тетради из директорского кабинета исчезли. Кто, когда и для чего их стянул, оставалось неизвестным. Начинать дознание, искать, выпытывать Балыков не стал. Чертыхнулся про себя и все старался забыть о пропаже.

И вот накануне тетради столь же таинственно, как исчезли, вернулись в запертый шкаф.

И еще записка была к ним приложена: "Извените, пожалуста. Думали это не то, а оказалось - работа. Читали. Даже можно сказать - интересно. Возвращаем. Все целиком и полностью ложим на место".

- Вот черти соленые! - не очень всерьез возмущался Балыков. - И как дознались, и как в закрытый шкаф проникли, ничего не могу понять. Но не в этом суть - поняли ведь, что это моя работа. И, видно, для них работа эта тоже небезразлична... Теперь и вас прошу - поинтересуйтесь. Может, пригодится. Если пожелаете воспользоваться чем, пользуйтесь на здоровье.

Признаюсь, первую тетрадь, исписанную рукой Балыкова, я открыл не без предубеждения. Однако очень скоро мои сомнения рассеялись.

"Исходная позиция всякого воспитателя, вступающего во взаимодействие с учеником, превосходно сформулирована Генрихом Гейне: "Каждый человек это мир, который с ним рождается и с ним умирает. Под каждой могильной плитой лежит всемирная история". Понятие среднестатистической единицы, вероятно, с достаточной достоверной точностью может быть применено к едоку, но неприложимо к воспитуемому.

Пример. Сколько неудачных подходов я совершил (хотя все подходы были правильными!) к Славе Лещинскому, пока совершенно случайно не встретил его на птичьем рынке. Стоило увидеть Славу в голубиных рядах, добавить ему недостававший трояк на какого-то совершенно особенного турмана, и этот своевольный, не совсем чистый на руку мальчишка сам принес и вложил мне в руки свою азартную, основательно подпорченную душу. Потом он говорил: "Вы мне п о в е р и л и! Вы меня не п о ж а л е л и!" А сколько теоретически безупречных "методик" к нему применяли, и все зря?.."

Понятия не имея о Славе Лещинском - Балыков никогда раньше даже вскользь не упоминал этого имени, - я сразу почувствовал в короткой записи и сюжет и характер действующих лиц и как-то очень по-новому воспринял самого Балыкова.

"Воспитание без определенного регламента, без каких-то строгих норм дисциплины - невозможное дело, - писал дальше Николай Михайлович. - Но не всякая дисциплина - благо, и тысячу раз прав Локк: "Род рабской дисциплины создает рабский характер".

Если человек с детства приучен все делать т о л ь к о по приказу, он помимо своей воли становится безразличным и к добру и к злу. И в конечном счете оказывается способным совершить любое преступление, лишь бы ему п р е д п и с а л и совершить..."

Разные записи сделаны в разное время. У каждой свой повод, но уже с первых страниц обнаруживается стремление вникнуть в суть воспитательного ремесла, подкрепить свои наблюдения, догадки силой авторитетов.

Балыков, токарь по профессии, ставший с годами инженером-механиком, день за днем старался и, вероятно, продолжает стараться приобрести образование воспитателя и педагога. В личном общении он казался мне куда больше практиком, а вот поди ж ты - тянет человека к обобщениям!

"Часто говорят: в условиях вашей системы подростки устают больше, чем в обычных школах. Или проще: ну куда спешить? Наработаются еще! За этими мимоходными словами серьезная и принципиальная проблема.

Устают или не устают наши мальчишки? Конечно, устают. Хорошо это или плохо? Сошлюсь на Сухомлинского, едва ли не лучшего педагога трех последних десятилетий: "Без усталости не может быть здоровья..."

И еще запись.

"Если ты хочешь из мальчишки, особенно подпорченного, берущего под сомнение все наши взрослые истины, не признающего авторитеты за одно то, что они не им выбраны, а ему навязаны, сделать человека, постарайся вселить в него гордость за труд, за ту работу, которую он делает.

Когда мои сопливые токаришки выточили полтора десятка затейливых волчков для подшефного детского садика к Первому мая и подарили их малышам, еще ничего не произошло. Но когда через несколько дней к нам пришла заведующая садиком, кстати молодая красивая женщина, пришла сказать спасибо и, между прочим, заметила: "Своими волчками вы, ребята, сделали то, чего мы, воспитатели, сделать не сумели - вот уже неделю малыши не плачут и играют не в летчиков, не в моряков, не в пожарников и милиционеров, а в вас, в токарей..." - вот тут кое-что и случилось! Никогда мне не забыть выражения гордости на лицах ребят. Они готовы были точить эти волчки день и ночь и раздавать их всем малышам на свете".

Казалось бы, в первую очередь Балыкова должны занимать пути овладения ремеслом, секреты профессии, техника безопасности: случилось с мальчишкой несчастье - мастеру тюрьма. Но нет, главная тема записок - ч е л о в е к и л ю д и, во всей неисчерпаемости ситуаций и вариантов.

"Прежде чем обвинять воспитанника во врожденной лени, спроси себя: а достаточно ли ты доверяешь ему? Если человеку шага не дают ступить без контроля, без проверки, без сомнения в его добросовестности, можно ли удивляться, что у нега исчезает всякая охота действовать по собственной инициативе? Был у меня в группе король лентяев - Гриша Блюмкин. Я поставил его бригадиром, взвалил ответственность за срочный заказ Химмашстроя, и стал Гриша человеком.

Потом меня спрашивали: как ты решился? Такому лентяю... и т. д.

Отвечать на подобные вопросы невозможно и вот, в частности, почему: когда слышишь хорошо "накатанные" слова: вся жизнь во всех ее проявлениях борьба, - делается вроде даже неловко... А жизнь действительно борьба, и здесь надо искать ответ на вопрос: "Как ты решился?" Бороться не рискуя нельзя, невозможно... это было бы противоестественно...

Жаль, что слишком частым, бездумным употреблением хороших и верных в первооснове слов: героизм, подвиг, мужество, честь, слава - мы стираем, растрачиваем суть этих понятий. А потом мучаемся: как сказать? как объяснить? как ответить?.."

Страницу за страницей переворачиваю я в балыковских тетрадях и где-то в глубине души чувствую угрызение совести: не слишком ли поспешно я оценил Николая Михайловича? Это наша почти всечеловеческая беда - спешить с оценками, да еще пользоваться при этом упрощенной пятибалльной системой: на троечку товарищ или на четверку, пожалуй, потянет... И как часто за пределами нашего внимания оказывается суть, скрытая не то что второстепенным, а десятистепенным внешним признаком...

"Есть такая очень старая пословица: "Учат слова, но увлекают примеры". Эту мудрость следовало бы, пожалуй, высечь над дверьми каждого училища, готовящего мастеров. Мне это пришло в голову после случая с Маковецким.

Стоит парень у станка и ничего не делает. Спрашиваю: "Ты чего?" - "Не хочу, - говорит, - работать". Я даже опешил. "Как так?" - "Не хочу - и все". Что делать? Ругать? Срамить? Наказывать (кстати, как?..)? И завязался у нас такой дурацкий разговор:

- Не можешь, так и скажи - не могу, - это я.

- Не хочу, - это он.

- Нет, не можешь.

- Не хочу.

- А так можешь? - в отчаянии спросил я, запустил станок и выполнил его работу за каких-нибудь две минуты. От злости лихо так получилось. Можешь?

И что-то в парне надломилось. Пустил станок. Выточил. Честно говоря, так себе, на тройку с минусом. Говорю:

- Виноват, ошибся я в тебе. Оказывается, когда ты захочешь, можешь. Но я все-таки лучше и быстрее сделал... Сшиб его с точки..."

И еще запись.

"Не так давно, всего каких-нибудь полвека назад, человек, однажды получивший профессию, как правило, вероятно, в девяти из десяти случаев, оказывался п р и г о в о р е н н ы м к своему ремеслу пожизненно. Если ты слесарь, то уж до пенсии или до смерти. Это положение изменилось и продолжает меняться - "уровень образования и профессиональной подготовки должен давать рабочему возможность менять профессию один или даже несколько раз в течение жизни". "Виновата" тут техническая революция!"

И совсем неожиданная лукавая запись в одну строку:

"Болтун не тот, кто говорит много, а тот, кто говорит попусту".

Вот какая странная беседа получилась у меня с Николаем Михайловичем слушал я его много часов подряд и в отличие от всех предшествовавших случаев не только не мог, но и не хотел возражать. Может быть, потому, что в записках для "себя" Балыков не придерживался своей излюбленной "тактики" - оставаться в любой миг готовым к выходу из атаки, к изменению курса? А может, потому, что записки эти были скорее записками м а с т е р а, чем заметками директора? Не знаю.

И еще раз процитирую Балыкова: "Не знать чего-то не стыдно, стыдно делать вид, что знаешь все".

Называть Андреади по имени и отчеству мне удавалось с трудом, был он мальчиковат, подвижен, стоял куда ближе к своим воспитанникам, чем к коллегам. Нам случалось несколько раз толковать о программах, о подопечных его ребятах, на отвлеченные темы. Что сказать? Андреади был независим в суждениях, остер на язык, порой бурно агрессивен в споре, ничего больше я не обнаружил.

Признаюсь, было полной неожиданностью, когда Гриша спросил:

- Это правда, что вы пишете книжку о нашем училище?

- Столько людей и так старательно толкают меня, что в конце концов я буду просто вынужден взяться за это.

Андреади широко, задорно улыбнулся и спросил:

- Скажите, а идей у вас хватает?

- Наверное, идеи лишними не бывают. Чем больше идей, тем лучше, шире выбор, большая возможность проникнуть вглубь...

- У меня есть кое-какие свободные соображения. Может, пригодятся? Хотите?

Суть первой идеи Андреади сводилась к тому, что ребят еще в первых классах школы портит и отвращает от учения существующая система отметок. Единицу, как правило, в школах не ставят, только в исключительных случах и больше в знак презрения: дескать, на тебе кол и знай, Ваня, что ты полный и безнадежный болван! Двойка не отметка, ее полагается возможно быстрее исправлять, заглаживать. Стало быть, остаются три градации знания: на тройку, на четверку и на пятерку. Троечник никого не радует, хотя формально тройка расшифровывается как удовлетворительно!

- И получается черт-те что: или - или. Это одна сторона дела, а другая: допустим, я учусь на все четверки. Прекрасно, да? А что все-таки выражают мои четверки? Вероятно, их суть надо понимать так: я х о р о ш о знаю все преподаваемые науки? Но разве это возможно, чтобы один и тот же человек знал о д и н а к о в о хорошо и биологию, и математику, и рисование, и так далее - до пения включительно? Чувствуете, тут в основе уже кроется какая-то липа. - Андреади говорил увлеченно и, хотя я не сделал ни одной попытки возразить ему, то и дело темпераментно восклицал: - Минуточку, минуточку! Выслушайте меня.

В конце концов он добрался до главного - надо заменить несовершенную систему оценок, "прекратить играть в это дурацкое пятибалльное лото" и перейти на стоочковую шкалу.

Ваня написал контрольную работу, в которой выполнил задание наполовину, вот и получи, Ваня, свои 50 единиц. И тебе, и учителю, и маме - всем совершенно ясно: тема тобой освоена на пятьдесят процентов. Набрал 80 - значит, почти все... и так далее, до сотни.

- Неужели хуже? - с задором спросил Андреади, закончив изложение первой идеи.

- В некоторых странах такой системой пользуются, - сказал я, насколько она совершеннее, сказать затрудняюсь, ведь определение "процента знаний" непростое дело и, к сожалению, далеко не точное. Но стремление ваше сделать систему отметок более убедительной, мне кажется, вполне заслуживает внимания...

- Отлично! - радостно выкрикнул Андреади, будто я был министром просвещения и завтра же мог осуществить его предложение. - Пойдем дальше! Вторая идея еще важнее.

Следующая идея Андреади касалась проблемы второгодничества. Гриша предлагает второгодничество по неуспеваемости отменить. Вот так, издать приказ и с первого сентября никого больше на второй год не оставлять.

- Что получится тогда? - рассуждал Андреади. - Заработал, допустим, третьеклассник Ваня по-теперешнему двойку за арифметику. Ничего. Ваню все равно переводят в четвертый класс. И дальше есть две возможности - или Ваня в четвертом классе исправляет свою плохую отметку, подтягивается, берется за ум, или хромает дальше. Худший вариант - продолжает отставать. Пусть! Его все равно переводят в пятый класс и далее. Что достигается таким путем? Во-первых, за время обучения в школе д о с т а т о ч н о т о ч н о выявляются склонности человека; во-вторых, у Вани не развивается психология второгодника - лоботряса и дубаря, он просто осознает - математика не его стихия, и в связи с этим выбирает себе соответствующее направление в жизни; в-третьих, общество экономит громадные деньги, экономит их дважды! Первый раз, когда не учит Ваню два года в одном и том же классе, и второй раз, когда автоматически закрывает ученику средней школы не соответствующие его возможностям дальнейшие дороги...

- А как быть с аттестатами?

- Так и быть - записывать, что есть. Не исправил до конца школы двойку по географии, записать. Это будет значить, что в географический вуз Ване хода нет. А на работу повара, слесаря пожалуйста, а, допустим, в почтовое ведомство атанде...

- Заманчиво, - говорю я, - но вы не боитесь, Гриша, что такой порядок может резко снизить уровень образования вообще?

- По-вашему, уровень образования определяется отметками? Да, судя по отметкам, мы все такие грамотные, дальше некуда, а остановите на улице сто человек подряд и спросите: "Чем знаменит, да вообще, кто такой Бальбоа?", сколько ответят - два или один!.. А между прочим, чем Бальбоа не Колумб! Не Чистые пруды, а как-никак Тихий океан открыл!

- Слушайте, Гриша, а почему бы вам публично не выступить, не внести предложение? - спрашиваю я.

- Мне? - В черных Гришиных глазах смятение. - Вы что, шутите?

- Почему?

- Мое дело учить пацанов. Этим я и занимаюсь. А тех, которые всюду лезут - в газету, в телевидение, я вообще не уважаю. За такого напишут и пусть все перепутают, а он все равно рад фамилию свою в газете увидеть.

- Но как на практике вы можете изменить систему отметок?

- Очень просто. Своим мальчишкам я оценок почти не выставляю. По месяцу, по два. Чего зря людей дергать, ярлыками обвешивать? Каждую работу разбираю, растолковываю, что хорошо сделано, что можно бы лучше, быстрее; отметки потом - для учета и порядка...

- Но другие преподаватели ставят же оценки вашим ребятам.

- И пусть! За тройки я никого не ругаю. Если двойка, учиняю допрос: чего не решил, на что не ответил, почему не выучил? Стараюсь доказать, для чего это надо знать, где оно может пригодиться... помаленьку довожу до сознания: не отметка - знание нужно. - Тут Андреади хитро щурит глаза и с удовольствием говорит: - Вот, между прочим, по наукам моя группа не первое место в училище занимает, но кто все литературные викторины выиграл? Кто лучшие альбомы по местам боевой славы составил? Кто новые стенды придумал? Мои ребятки. Почему?

- Наверное, вам удается организовать заинтересованность ребят.

- Как же! Просто так их не заинтересуешь... Просто так они будут с утра до ночи мячик гонять. Каждый день приходится повторять - ищите суть! Меня на педсоветах ругали, - не без гордости сообщает Андреади, - только я все равно при своем мнении остаюсь: пятерки и всякое оформление - это как шляпа, а знания - голова! Толковая башка раньше ли позже себя покажет, а шляпа... она шляпа и есть.

Чем дольше длится наше знакомство, тем симпатичнее делается мне Гриша Андреади. Почему? Он из тех людей, что стараются жить своим умом, как Пепе, как Грачев, как Валерий Васильевич Карич. Нет, они не всегда и не обязательно бывают правы, но что неизменно привлекает в них - они не равнодушны, они готовы рисковать ради дела, которому служат, они не боятся ответственности и не бегут от нее. Но этого мало: они готовы заниматься "не своим делом", если только от этого кому-нибудь может быть польза; они не замыкаются в своем ремесле - летном, слесарном или любом другом, они ищут себе применения в большой жизни, в открытом нашем мире и не за ради славы и почестей, а потому, что не могут существовать в ином масштабе.

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я

НЕПРИЯТНОСТИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

Неожиданно, еще не было семи, позвонил Фунтовой:

- Валерий, это я - Олег. Не разбудил? Ты справочник просил по иномаркам, так вот: достал, правда, не в собственность, а на время. Я недалеко и могу закинуть.

- Спасибо, - сказал Карич, - заезжай, чаю дадим.

- Нет-нет, никаких чаев, дежурю. Заеду на одну минуту. Если кого в город подкинуть, могу...

Надо ли говорить, что появление двухцветной милицейской "Волги" не прошло мимо синюхинских глаз. Милиция! У подъезда Петелиных! Может, Гарька и не напрасно говорил!..

А когда минут через десять из дому вышли Ирина и Валерий Васильевич в сопровождении рослого капитана милиции и юркнули в оперативную машину, Варвара Филипповна едва не задохнулась от любопытства. Как была в домашнем халате, в шлепанцах на босу ногу, так и помчалась в петелинскую квартиру, на ходу придумывая повод для столь раннего визита. Двери открыла Галина Михайловна.

- Извини, Галочка, вчера еще собиралась забежать, да не успела...

- Заходите, Варвара Филипповна. Что-нибудь случилось?

"Это же надо! - подумала Синюхина. - Тут такое творится, девку потянули, мужика в милицию увезли, а ей хоть бы что!" Но сказала она совсем другое:

- Белла Борисовна очень недовольна нашими мальчиками, Галя, так, может, нам сходить в школу?

- Вы сейчас собираетесь идти, к первому уроку?

- Не знаю, можно и позже... хотела с тобой посоветоваться. - В это время из ванной вышел Игорь. - А, Игорек, доброе утро! А Иришка тоже встала?

- Ирина на работу уехала, - сказала Галина Михайловна.

- На р а б о т у? И Валерий Васильевич - на р а б о т у?

- И Валерий Васильевич...

- Эх, Галина, Галина, чего от подруги скрывать? Нехорошо!.. Я к тебе всем сердцем, всей душой, можно сказать, а ты? Разве Варвара хоть раз в жизни подвела тебя? А могла ведь! - Тут на глазах Синюхиной появились неподдельные слезы, и она, махнув рукой, поспешно ретировалась.

- С ума она, что ли, сошла? - входя в кухню и обращаясь не то к Игорю, не то рассуждая сама с собой, выговорила Галина Михайловна.

- Это я Гарьке натрубил, а он, конечно, ей, - расплылся в улыбке Игорь.

- Чего ты наболтал Гарьке?

И Игорь, торопливо дожевывая завтрак, поглядывая на часы - времени оставалось не так много, - передал матери свой разговор с Гарькой и импровизированный детектив, сочиненный под луной.

- Для чего это тебе понадобилось?! Ты представляешь, что она теперь плести будет?

- Ну и что? Пусть плетет. Шакалы воют, а караван идет! - не задумываясь, объявил Игорь и, схватив портфель, направился к двери.

- Довоспитывала тебя Ирина на собственную голову. - Но этих слов Игорь уже не услыхал, перепрыгивая через три ступеньки, он скатывался по лестнице во двор.

Галина Михайловна прибиралась в доме. Добралась до книжного шкафа и стала перетирать книги. И тут ей попал в руки старый альбом с фотографиями. Она не открывала его уже много лет. Теперь вот открыла и первое, что увидела, - Пепе с роскошным аккордеоном в руках. Вспомнилось: вскоре после войны экипаж Федора Ивановича Баракова (Пепе был у него тогда вторым пилотом), того самого Баракова, что недавно стал генерал-майором и дважды дедушкой, возвращался из командировки. Они отогнали в капитальный ремонт старенький Ли-2 и ехали домой поездом. В дороге их обокрали. Уцелел только аккордеон, Пепе был тогда в полосе увлечения музыкой и постоянно таскал его за собой. Бараков сказал:

- Придется, Петька, аккордеон продавать... Не подыхать же с голодухи?

- Да ты что! - возмутился Пепе. - Я тебя этим ящиком сто лет кормить могу!

И Пепе содрал засаленный аэрофлотовский китель с бортмеханика Асиновского. Рукава были ему коротки, китель выглядел на Пепе жалкой курточкой с чужого плеча, нацепил темные очки, растрепал волосы и пошел по вагонам.

- Сестрицы и братья, к вам обращаюсь я, бывший гордый сталинский сокол, а теперь инвалид, не откажите в трудовой копейке, не дайте пропасть защитнику нашего неба, чьи крылья подпалила жестокая война с беспощадным фашистским зверем... - И он пел, импровизируя на ходу:

От солнца в атаку тот "мессер" пошел,

поджег мои быстрые крылья,

и вспыхнул мотор, я глазами повел

дерется вокруг эскадрилья!

Прощайте, друзья, и мой полк боевой,

за Родину я погибаю.

Надежда одна - парашют за спиной,

кабину я с ним покидаю...

Он пел, наматывая строчку за строчкой, и, протягивая фуражку, шел по вагону нетвердым шагом.

И надо же было случиться: в последнем вагоне Пепе нарвался на начальника штаба - майора Усова. Сияя орденами, наутюженный, в форме с иголочки, рано поседевший майор смотрел на него пристально и осуждающе. Отступления не было. И Пепе остановился против начальника штаба и, придав голосу наивысшую выразительность, наполняя каждое слово сдержанным рыданием, произнес:

- И ты, поседевший в воздушных боях герой, не откажи в братской помощи товарищу по оружию. Три рубля тебя не разорят, а мне помогут добраться до дому и услыхать голоса обездоленных крошек, за которых не жалели мы ни живота своего, ни крови...

Майор Усов щедростью не отличался, но тут, видимо, чтобы не привлекать к себе внимания, брезгливо поджал губы и положил в фуражку трешник.

Потом, уже в части, разразился колоссальный скандал.

И замять дело стоило немалого труда. Пожалуй, если бы не активная поддержка Баракова, пользовавшегося уже в ту пору авторитетом, трудно сказать, чем бы все кончилось.

Галина Михайловна смотрела на старую фотографию и думала: "Ох, и многое все-таки у Игоря от отца, но почему не лучшее?"

Игорь подсел на кровать к Ирине и осторожно начал:

- Ты спишь, Ир? Ну, я же вижу - не спишь. Ты обиделась? А чего я такого сказал? И вообще, Варвара Филипповна и без меня может что угодно наврать. Зато ты только подумай, сколько у нее сегодня крови попортилось?! Гарька говорил - она даже капли принимала! Ир, ну Ир...

- Чего ты хочешь? Поздно, спать надо.

- Ладно, сейчас лягу, только ты скажи - злишься?

- Чего на тебя, дурака, злиться, когда ты простых вещей не понимаешь.

- Зато я теперь сложные понимаю! Знаешь, как меня Танька с Вадимом натаскали. Вчера физичка спрашивала, так у нее глазищи во как вылезли. "Чего ж ты, Петелин, - говорит, - раньше прикидывался?" Ну я ей сказал, что раньше на меня осложнение действовало, после менингита, а теперь прошло, от уколов и от витаминов. И еще я ей сказал, что, когда на меня кричат, я ничего не понимаю, а когда со мной хорошо обращаются, тогда пожалуйста.

- И она поверила?

- А что? Поверила. Я же правильно ей отвечал и задачу решил. Ир, а если я тебя попрошу об одном деле, ты можешь не спрашивать, зачем?

- Не спрашивать могу, исполнить - не знаю, смотря какое дело.

- Ничего такого не думай, потом я все расскажу, честно.

- Чего тебе?

- Семь рублей можешь дать?

- Подумаю.

Утром Игорь обнаружил около своей кровати очередную записку: "...человеку свойственно мыслить разумно, а поступать неразумно". Анатоль Франс.

Рядом с запиской лежали семь рублей. Игорь собрался как по тревоге и мигом очутился во дворе. Быстро дошел до гаража и, запихав портфель в щель между задней стенкой и забором, выкатился на улицу.

Все было рассчитано: на автобусе до станции, на электричке до Москвы, с вокзала на вокзал на метро, и до пункта, где находилось суворовское училище, снова на электричке. В один конец четыре часа, на возвращение четыре, два часа на разведку, два на всякий случай... К вечеру он вернется.

Но не все пошло гладко: он опоздал на первую электричку. В пункт назначения прибыл не через четыре, а через пять с половиной часов. Тут выяснилось, что училище на другом конце города, добираться туда не так просто. Но он все-таки разыскал проходную и доложил дежурному старшине:

- Товарищ старшина, я от генерал-майора Баракова, к начальнику училища, по личному делу...

Старшина подозрительно покосился на него и спросил:

- По своему личному делу или по личному делу генерал-майора?

- Генерал-майора, - не моргнув глазом, ответил Игорь.

- Та-ак... Родственник генералу будешь или знакомый?

- Мой отец служил с генерал-майором Бараковым, летал с ним на фронте...

- Та-ак... Доложим. - И старшина, покрутив ручку полевого телефона, сказал кому-то невидимому: - Товарищ подполковник, тут к начальнику училища товарищ просится от генерал-майора Баракова, говорит, по личному делу. Какие документы, пацан. Слушаюсь, слушаюсь... Так точно.

- Если насчет приема в училище, то подполковник велели передать: генерал-лейтенант Усов этими вопросами не занимается, надо в районный военкомат обращаться, - сказал старшина, - а если по другому вопросу, пройти можно, но придется подождать.

Игорь прождал с полчаса, а потом по указанию старшины прошел на территорию училища, миновал просторный сад, вознесенный на бетонный постамент танк Т-34, поднялся по устланной ковровой дорожкой широкой лестнице и очутился перед высоченными белыми дверьми. Здесь ему пришлось подождать еще около часа. Наконец двери распахнулись, и из кабинета начальника училища вышла большая группа офицеров. А спустя несколько минут позвали Игоря.

На стене, расположенной против двери, он увидел огромный, в рост, портрет Суворова. Генералиссимус смотрел вдаль, и в лице его светились ум и насмешливое лукавство. Игорь даже оробел немного. Но, взяв себя в руки, смело приблизился к столу, скользнул взглядом по погону пожилого генерала и доложил:

- Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться по личному делу?

- Вы от Баракова? - спросил Усов и внимательно посмотрел на Игоря. Давненько мы не виделись с Федором Ивановичем. Как он поживает?

- Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, хорошо поживает. Второй внук у него родился. Сам еще летает...

- Приятно слышать. А вы ему кто?

- Сын Героя Советского Союза, летчика-испытателя Петелина.

- Каждый мужчина - сын своего отца, - тусклым, недружелюбным голосом сказал генерал. - Зовут вас как?

- Игорь.

- Игорь Петрович Петелин, стало быть? Не удивляйтесь, знавал я вашего отца. Превосходный был пилот, отчаянной смелости человек, - странно, в этих, несомненно, хороших словах Игорь явственно расслышал осуждающие нотки.

- Чем могу быть полезен? - спросил генерал-лейтенант, спокойно и внимательно глядя в глаза Игорю.

- Я заканчиваю восьмой класс и хотел бы знать, какие у меня шансы на зачисление в ваше училище?

- Та-ак. Значит, имеете наследственную склонность к мистификациям и обману?

- Что? - не понял Игорь.

- Дежурному сказали, что приехали не по вопросу приема в училище. Нехорошо. Офицер должен быть правдив!

- Виноват, товарищ генерал-лейтенант, но...

- Виноваты, виноваты, и никаких "но" быть не может. Какие у вас успехи в школе, только честно?

- Средние.

- Следует понимать, что учитесь вы на три с плюсом?

- Приблизительно так, товарищ генерал-лейтенант...

- Семейные обстоятельства, позвольте спросить, какие?

- Мама, сестра, у мамы муж...

- Отца своего помните?

- Помню.

- Я тоже его помню. Хорошо помню. В давние времена состоял начальником штаба части, где после войны проходил службу капитан Петелин. Встречались. Превосходным пилотом был Петр Максимович, отчаянным... Генерал встал и, заканчивая разговор, сказал: - Порядок поступления общий - заявление от родителей, личное заявление, свидетельство о рождении - все подадите в районный военный комиссариат, пройдете медицинскую комиссию. Ну а шансы? Шансы у вас минимальные, мой друг. Успехи оставляют желать лучшего, а то, что вы сын Героя Советского Союза, о чем нескромно упомянули в первых же словах нашей беседы, это ничего прибавить не может. Не смею задерживать...

И училище оказалось за спиной.

Игорь шел по темнеющему незнакомому городу, терзался.

"Пусть я зря сказал, что отец был Героем Советского Союза, пусть, думал Игорь. - Но почему он так на меня? Что я сделал?"

Игорь добрался до моста и, шагая уже по гулкому деревянному настилу, все еще не мог прийти в себя. Ему хотелось, чтобы сейчас кто-нибудь завопил из реки: "Тону!" А он бы тогда бросился в ледяную воду. И пусть генерал узнал бы потом, кого он прогнал из кабинета! Но с реки не доносилось призыва о помощи...

Пусть бы загорелся дом. Тогда, задыхаясь от дыма, он вытащил бы какого-нибудь ребенка или даже взрослую тетку... И все бы узнали... Но окружающие дома почему-то не горели, пламя не лизало их сонные фасады, и черный дым не валил из слепых, глупых окон...

Когда не везет, тогда не везет!

Игорь ужасно проголодался, слюна так и набегала, и он то и дело сплевывал себе под ноги. За мостом он заметил светящуюся витрину - не то кафе, не то буфет - и решил зайти.

Старый швейцар неодобрительно взглянул на мальчишку с беспокойными, голодными глазами, но ничего не сказал. Игорь присел к столику, ему показалось, что прошло, по крайней мере, часа два, пока подошла официантка, и попросил:

- Чего-нибудь пожевать, пожалуйста, или бутерброд, или котлету - все равно.

- Можно с колбасой, можно с сыром бутерброд, есть еще салатик свежий...

- Пожалуйста, с колбасой, с сыром и салат тоже, пожалуйста.

- А пить что будете: кофе есть, лимонад есть, пиво имеется.

- Все равно, - сказал Игорь. Его уже тошнило от голода.

В кафе было тепло. Не сказать - уютно, но все-таки; после строгой, укрытой красной ковровой дорожкой лестницы, после высоченных белых дверей, после благоговейной тишины училищных сводов здесь пахло чем-то домашним, повседневным.

Игорь пригрелся в кафе, расслабился и как-то незаметно утратил ощущение времени. Он даже не очень переживал свою неудачу у генерала Усова. Думал и вспоминал о всякой чепухе - как он когда-то давно-давно ходил с Иркой в лес, как они собирали землянику, крупную и душистую; как он в другой раз едва не устроил пожара в доме - от его "научных" опытов загорелась занавеска в кухне; потом он вспомнил Иркину подругу длинноногую Олю... И все кончилось тем, что к поезду он опоздал. Опоздал на каких-нибудь пять минут, но беда была в том, что следующий поезд отходил только в четыре пятьдесят семь утра. И ничего другого не оставалось - только ждать...

Ирина делала матери уже второй укол камфары (Галину Михайловну прихватил сердечный приступ) и, подражая кому-то из своих коллег, приговаривала ласково-воркующим голосом:

- Ну вот, голубушка, сейчас полегчает, лежи спокойненько, не думай ни о чем, постарайся заснуть...

- Перестань болтать глупости, - тихо сказала Галина Михайловна, - ты не в больнице. Ну как ты могла, не спросив на что, дать ему деньги? Он же никогда раньше столько не просил. Семь рублей все-таки...

Казалось, у Галины Михайловны должно быть тренированное сердце Игорь доставлял матери, увы, далеко не первую неприятность, ему уже случалось исчезать из дому, не показываться в школе, словом, многое уже было, но в этот день напряжение начало расти с самого утра.

Сначала пришли соседские девочки и принесли Галине Михайловне Игорев портфель. Из сбивчивого рассказа двух подружек она с трудом поняла, что девочки нашли портфель между гаражом и забором, когда играли в прятки.

Потом последовал звонок из школы. Классная руководительница чуть не плакала в телефон:

- Ну, что ж это такое, Галина Михайловна? Только-только пошли наши дела на поправку, и, пожалуйста, Игоря опять нет в школе.

Приехала из своей больницы Ирина и тоже не успокоила мать. Эти несчастные семь рублей гвоздем засели в голове Галины Михайловны.

Наконец вернулся с работы Валерий Васильевич, выслушал, нахмурился и стал успокаивать Галину Михайловну:

- Куда его понесло, я, конечно, не знаю, но совершенно уверен, что ничего с ним плохого не случилось. Отрицательная информация поступает всегда намного быстрее, чем положительная, точно.

Время шло, наступила ночь, а информации не было никакой. И тогда Валерий Васильевич позвонил Фунтовому.

- Извини, Олег, но такое дело... - И он коротко рассказал о случившемся. - Не можешь ли ты навести справки... ну да, по своим каналам?

Фунтовой отнесся к просьбе Валерия Васильевича прежде всего профессионально и стал задавать вопросы:

- Когда ом ушел из дому? Так, записано. Какие-нибудь документы при нем были? Сомневаешься? Резонно. Так, а в чем он был одет? Так, так... Портфель, говоришь, оказался спрятанным...

Когда Галина Михайловна услыхала, как Карич перечислял: брюки синие вельветовые, куртка темно-серая нейлоновая с воротником, ей сделалось плохо.

Часа через полтора Олег Павлович сообщил.

- По городу и области никаких подходящих дорожных происшествий не было; я просил дополнительно навести еще справки по больницам, но, кажется, и там ничего, что могло бы нас насторожить, не отмечается.

Неопределенность не рассеивалась, а время шло. Никто в доме не спал, ночь казалась невероятно длинной, угнетающей и бесконечной.

- Вот что я бы хотела понять: откуда в нем такое бессердечие? Поехал по своим делам, не рассчитал, задержался - это все может быть, допускаю, так позвони. Есть же телефон! Предупреди: не беспокойтесь, буду утром, или там завтра, или через три дня, - в какой уже раз повторяла Галина Михайловна, - подумай - мать с ума сходит.

И тут Галина Михайловна заплакала, что с ней случалось чрезвычайно редко. Она умела сдерживаться, уходить в свою скорлупу. Жизнь давно уже выучила ее трудной науке - ждать. Ждать, не поддаваясь панике, ждать, веря в лучшее, даже в тех случаях, когда для надежды остается совсем мало оснований...

Только в начале восьмого тихо повернулся ключ в двери, и в дом вошел Игорь.

Вид у него был достаточно встрепанный: волосы торчком, куртка измятая, глаза подпухшие, какие бывают после трудной бессонницы. Он возник на пороге, тупо глядя перед собой, не зная, что сказать, как объяснить свое исчезновение.

Ирина молча вышла из комнаты.

Галина Михайловна только и смогла, что спросить:

- А позвонить ты не мог?

Он не ответил.

Карич поднялся с кресла и сказал коротко:

- Пошли.

Когда они оказались на кухне вдвоем, Валерий Васильевич спросил:

- Где ты был?

- В суворовское ездил.

- Что ж ты там делал ночью?

- Я опоздал на поезд, пришлось ждать. На вокзале...

- Дрожал и жалел себя: в школе все вверх ногами идет, в суворовском, могу предположить, по тебе не сильно скучают... Жалел себя? А о матери почему, подлец, не подумал?!

- Не имеете права...

- Что-о? Душу из тебя вытряхну и буду прав! Ты как смеешь родную мать убивать? За что?

Тут Игорь хотел повернуться и гордо уйти из кухни, но Карич схватил его за шиворот, тряхнул, как котенка, и шепотом, чтобы не услышала Галина Михайловна, проговорил:

- За маму... прикончу...

Впервые Игорь увидел бешеные глаза Валерия Васильевича и испугался.

- Ступай к матери, - тоном, не терпящим возражения, сказал Карич, - в ногах валяйся, на коленях ползай, а успокой. Понятно?

Игорь молча повернулся и вышел из кухни.

В большой комнате он присел на ковер, рядом с диваном. Поглядел на мать, она лежала бледная, измученная, с прикрытыми глазами. Игорь дотронулся до руки Галины Михайловны. Рука эта была холодная, как неживая. Он ткнулся лицом в эту страшную, неживую руку и... заплакал.

Когда минут через двадцать выбритый и одетый Валерий Васильевич появился в комнате, он увидел сгорбившегося на диване Игоря и Галину Михайловну, тихо выговаривавшую что-то сыну.

- Умывайся, переодевайся, жуй - десять минут на все и вместе пойдем в школу, - никак не называя Игоря, решительно распорядился Карич.

- Он же спать умирает хочет, - сказала Галина Михайловна и вопросительно-жалостливо взглянула на Карича: "Неужели не понимаешь?" спрашивал ее взгляд.

- Я тоже, между прочим, очень сильно хочу спать, - сказал Карич, - но это, к сожалению, еще не основание, чтобы не идти на работу.

Игорь не сказал ни слова и покорно вышел из комнаты.

- Он же уснет на уроке, - попыталась еще раз вступиться за него Галина Михайловна.

- От этого не умирают.

Молча дошли они до школы - Игорь и Карич.

Перед самыми дверьми Игорь остановился и вопросительно взглянул на Валерия Васильевича.

- Ступай в класс, а я пойду к Белле Борисовне, скажу, что мы всю ночь не спали - у матери был приступ. Противно мне распинаться, но что делать, не вижу никакого выхода.

Прошло несколько дней. С утра Карич возился в гараже. Перемонтировал проколотую накануне запаску, вытряхнул заодно коврики и собирался помыть машину, но тут пришел Игорь, оценил обстановку и предложил:

- Помочь?

- Помоги. Открой капот и запусти двигатель. Я буду регулировать малый газ, что-то обороты гонит.

Игорь открыл капот, уселся на водительское место и запустил мотор. Сквозь ветровое стекло он видел широкую спину Валерия Васильевича, склоненную над карбюратором, седеющую голову, он слышал его короткие команды: "Дай газ. Сбрось. Еще дай, плавненько, так... Сбрось резко".

Игорь дышал теплым автомобильным запахом, ни о чем не думал, просто воображал себя мчащимся по шоссе. Какой мальчишка не грезит машиной?

Карич опустил капот, подошел к дверке и сказал, нагибаясь к Игорю:

- Выгони машину во двор, а я пока руки ополосну и шланг достану.

Игорь плавненько отпустил сцепление и осторожно попятил машину к воротам. Он слышал, как приподнялись на пороге задние скаты - и тут же провалились, потом подпрыгнул передок, и "Жигуленок" оказался во дворе. Игорь поглядел на гараж, но Карича не увидел. Тогда он отъехал еще немного задним ходом, переключил передачу и аккуратно развернулся. Валерий Васильевич все не показывался из гаража.

Игорь тихонько объехал вокруг двора и поставил машину около водостока. Тут и Карич показался. Подошел к машине, внимательно взглянул на Игоря, но ничего не сказал.

Вместе они быстро помыли машину.

Потом Карич сказал:

- Поднимись в дом, Игорь, и скажи матери, что мы поедем на полчасика. Если спросит куда, объясни - прогуляться и тормоза проверить.

Они выехали за границу городка, прокатили по шоссе километра три, и Валерий Васильевич свернул на узкую лесную дорогу. Здесь он остановился, вылез, обошел машину спереди, открыл правую переднюю дверку.

- Ну! Чего сидишь? Давай...

Еще раньше чем Игорь окончательно понял, чего хочет Карич, ноги его сами собой задрались и перекинулись через рычаг переключателя скоростей, и он очутился за рулем.

Валерий Васильевич уселся на место Игоря и сказал совсем буднично, будто в тысячный, а не в первый раз:

- Поехали.

По узенькой, к тому же не просохшей еще лесной дороге было не разогнаться, и Игорь волей-неволей вынужден был вести машину на малой скорости, аккуратно переключаясь со второй передачи на третью и снова на вторую.

Карич не делал ему никаких замечаний. Так, молча, они и выехали на просторную поляну, поросшую штучными старыми елями.

- Остановись, - сказал Валерий Васильевич. - Обрати внимание вот на что: торопишься переходить на третью. Не надо. Эта машина любит разгон. А нет разгона - лучше идти на пониженной передаче. Ясно?

- Да, - сказал Игорь.

- Я вылезу, сделай круг влево, потом - вправо. Не торопись и лишнего не газуй.

Покрывшись легкой испариной, Игорь выполнил задание.

- Хорошо, - сказал Карич, снова уселся на правое сиденье и поглядел на часы: - А теперь давай к дому.

Игорь ожидал, что на выезде из лесу Валерий Васильевич велит остановиться и сядет за руль сам. Но он ничего не сказал.

- На шоссе выезжать? - спросил Игорь.

- Если не боишься, выезжай. Посмотри влево - чисто?

- Чисто.

- Давай. Газу меньше. Поворот включи.

На шоссе легко набиралась скорость - шестьдесят, восемьдесят...

- Обороты меньше. Скорость - пятьдесят. Поставь и держи!

Их обогнала сначала "Волга" и следом громадный крытый фургон. Игорь было прибавил газу и потянулся за уходившим вперед фургоном, но Карич сказал строго:

- Пятьдесят!

Так они доехали до границы городка.

"Ну здесь он меня точно высадит", - подумал Игорь. Пожалуй, он даже желал этого - Игорь устал. Но Карич молчал.

- Дальше мне самому ехать? - спросил Игорь.

- Если можешь, давай. Только осторожно. Люди кругом. Дети.

До дому они добрались благополучно. В воротах им встретился Гарька, и осмелевший под конец Игорь даже помахал ему рукой, за что, правда, тут же схлопотал легкий подзатыльник.

- За нахальство! - сказал Валерий Васильевич.

Перед гаражом Валерий Васильевич спросил:

- Загонишь?

- Лучше ты, - и, сам того не ожидая, спросил: - А можно я вообще буду вам говорить "ты"?

- Можно.

Шла контрольная по математике. Может быть, первый раз в жизни Игорь решал примеры, ничего не слыша и не замечая вокруг. За последние недели он сделал кое-какие успехи, и усилия его, направляемые Алешей, поощряемые Валерием Васильевичем, близко принимаемые к сердцу Таней, Вадимом, Ириной и, конечно, матерью, давали себя чувствовать.

Как подошел Иван Карлович, Игорь не заметил, как нагнулся и протянул руку, тоже не видел. И, только услышав вопрос учителя, с полным недоумением уставился на математика.

- Что это такое? - спрашивал Иван Карлович.

- Не знаю, - поспешно ответил Гарька, - первый раз...

- И ты, Петелин, тоже первый раз?

- Что первый раз?

Учитель показал Игорю крохотный квадратик фотографической бумаги, значками-маковками на нем были изображены формулы.

Игорь молчал. Теперь-то он понял, в чем дело - шпаргалка и, надо сказать, очень хорошая! - принадлежала Гарьке. Иван Карлович засек ее случайно - по части сдувания Синюхин был непревзойденный мастер. Согласно школьному этикету Игорь не мог ответить математику, молчал, и только тоскливая волна поднималась откуда-то из глубин живота к груди.

Теперь... Его опять будут ругать, будут звонить домой, потащат к Белле Борисовне...

Игорь мимоходом взглянул на Гарьку: "Видишь, молчу, но и ты-то не должен на меня сваливать", - говорил этот взгляд.

Синюхин, конечно, понял Игоря, он сказал преувеличенно громко, чтобы его услышал не только Иван Карлович, но и все ребята:

- Чего ты на меня так смотришь? Я-то при чем?

Но старый Иван Карлович, немногословный и справедливый человек, правильно понял и мгновенно оценил ситуацию.

- Синюхин свободен. В классе задерживать не смею. А Петелин, - марш за мой стол, заканчивай работу.

Игорь без особой охоты перебрался за учительский стол. Гарька, гримасничая и пожимая плечами, убрался из класса.

Давно уже, однако, замечено: если уж не везет, то не везет! Не успел Гарька притворить за собой дверь, как наткнулся на Беллу Борисовну.

- В чем дело, Синюхин? - строго спросила завуч. - Разве сейчас перемена?

- Выгнали, - обреченно пояснил Синюхин. - Писали контрольную. Иван Карлович подкатился, увидел на столе шпагу и вот... Гуляю.

- Выходит, все дело в том, что ты не сумел вовремя припрятать шпаргалку?

- Я бы припрятал, не сомневайтесь...

- После уроков зайдете ко мне вместе с Петелиным.

Во время перемены между Гарькой и Игорем состоялось первое в этот день объяснение.

- Уж не мог толкануть, Карлыч-то с твоей стороны крался?! возмущенно кипел Синюхин.

- Не видел я его, понимаешь, решал и не видел.

- А когда он спрашивать стал, чья шпага, на меня показал! Скажешь, не показывал? Так я-то точно уж видел...

- За такие слова... - вспыхнул Игорь.

- Горячий больно... Не жди - я тебя тоже перед Беллой выгораживать не стану.

- А Белла-то при чем?

- При том: велела после уроков прийти.

- Никуда я не пойду. - И не пошел. К Белле Борисовне явился один Синюхин.

- Где же твой друг? - спросила Белла Борисовна.

- А что мне, его силой вести?

- Но ты ему сказал, что я звала вас обоих?

Гарька пожал плечами и отвернулся к окну. Понимать его следовало так: не заставляйте меня наговаривать на друга. Все, что вы мне велели, я исполнил, а за результат отвечать не могу.

- Не понимаю, Синюхин, вы с Петелиным дружите или не дружите?

- В одном доме живем, на одной парте сидим...

- Петелин, на твой взгляд, хороший человек?

- А я знаю? Сегодня такой, а завтра...

- Петелин раньше подводил тебя?

- Вообще-то... из-за сестры...

- Сестра у него? Она как будто взрослая?

- Ясно взрослая и спуталась с проходимцем. Я спросил у Петелина, что за тип, он расписал - фарцовщик и вообще. Я с матерью поделился, а она его матери сказала... И мне же досталось.

Белла Борисовна брезгливо поморщилась. Разговор принимал совершенно нежелательное направление, и она попыталась изменить тему:

- Ладно, оставим сестру в покое, что произошло в классе?

В это время Игорь сообразил, если он не явится к Белле Борисовне, она снова будет звонить, жаловаться, и все получится еще хуже. Идти к завучу было неприятно, но он все-таки заставил себя.

Когда Игорь тихонько приоткрыл дверь кабинета Беллы Борисовны и хотел попросить разрешения войти, он услышал голос Синюхина:

- Ладно, раз велите, я про сестру его больше ничего говорить не буду, хотя все это вместе, к одному идет...

Позабыв спросить разрешения, Игорь мигом очутился в кабинете и с порога крикнул:

- Ты чего, гад, Ирку тут поливаешь?

Белла Борисовна даже вздрогнула от неожиданности. А Гарька и вовсе отпрянул в сторону.

- Петелин! Все-таки изволил явиться! Очень разумно, - сказала Белла Борисовна. - Я как раз стараюсь выяснить, что у вас произошло на математике? Одну версию я уже прослушала, теперь твое слово, Игорь.

- Хотите - верьте, хотите - не верьте, но я даю честное слово - решал сам.

- Ты всегда говоришь правду, произнося честное слово?

- Не всегда, но сейчас я говорю правду. Не верите, позовите Ивана Карловича, пусть он даст мне другие примеры, я решу при вас.

Белла Борисовна почувствовала: какие-то новые нотки звучат в этих словах Петелина. "Он уверен, - подумала она, - что решит и другие примеры. Уверен. Откуда это?"

- Идите оба. Я еще поговорю с Иваном Карловичем. И запомните, особенно ты, Петелин, у меня не хватает сил заниматься твоими делами. В школе как-никак восемьсот учеников, не могу я с тобой каждый день объясняться. Идите.

Ребята вышли: первым Игорь, следом Гарька.

- И какая шпага пропала! - примирительно сказал Синюхин. - Микрофото, трешник цена!..

- Ты для чего про Ирку натрепал? - спросил Игорь.

- Надо же было выкручиваться...

- Вот про меня бы и врал, а Ирка тут ни при чем.

- Подумаешь какая... - И тут Гарька произнес непечатное, гнусно-оскорбительное слово.

Игорь почти никогда не дрался. Во всяком случае, он не был агрессивен по характеру. Но в этот момент вспомнил: если ребром напряженной ладони ударить человека по шее, тот должен упасть. Об этом приеме самозащиты он вычитал в детективном романе, а может быть, видел в кино. Игорь неспешно развернул ладонь, напряг руку и, почти не замахиваясь, коротко и сильно стукнул Гарьку по шее. Тот рухнул.

Игорь очень удивился - слишком уж просто все получилось. И испугался: "Что теперь будет? Что будет?"

Как раз в это время в коридоре появился Иван Карлович. Видел он или не видел, как свалился Гарька, Игорь не знал.

- Если человек упал, - сказал учитель, - ему надо помочь подняться на ноги.

Вместе с Игорем они подняли Гарьку и посадили на край бочки с рододендроном.

Гарька открыл глаза и с недоумением уставился на учителя, потом ошалело посмотрел на Игоря.

- Все в порядке? - спросил Иван Карлович. - Случается, что долгий перерыв в приеме пищи приводит подростка к голодному обмороку. Не надо, Синюхин, задерживаться в школе. Я надеюсь, Петелин, ты поможешь товарищу выйти на воздух? Кстати, я поглядел твою контрольную - вполне.

Во дворе, под ветерком, Гарька пришел в себя и спросил:

- Чем ты мне врезал?

- Рукой, - сказал Игорь. - И если нажалуешься матери или опять капнешь Белле, я еще не так тебе врежу...

Все на этом вроде бы и кончилось, обошлось, если не считать руки. Рука у Игоря распухла и отчаянно болела. Он подумал: "Если мать заметит, разговоров не оберешься". И Игорь очень обрадовался, когда никого не застал дома.

Поел на скорую руку. Нацарапал записку: "Уехал к Тане с Вадимом, заниматься. Если задержусь, не беспокойтесь". И укатил в Москву.

Тане и Вадиму он рассказал все, как было. Таня его пожалела, намазала ладонь йодом, Вадим похохатывал и переспрашивал:

- Ты его - рра-аз, а он - готов? Силен! - И, перестав восхищаться, сказал: - Смотри, парень, доиграешься, нельзя так.

- Но он же гад.

- Могу поверить. Но если каждый начнет лупить по головам гадов, исходя из своих личных соображений, что ж это будет? Есть закон, там сказано, что применять силу в целях самообороны допустимо только в том случае, когда все остальные средства уже исчерпаны! А твой гад на тебя даже и не замахнулся, значит, агрессор не он, а ты. И отвечать тебе!

- Так он же на Ирку наговорил...

- Допустим. На слова полагается отвечать словами. За оскорбление можно привлечь к ответу в административном или судебном порядке.

Игорь смотрел на Вадима и никак не мог взять в толк - серьезно тот говорит или шутит? И почему-то вспомнил смеющиеся глаза Ивана Карловича и окончательно уверился: математик все видел, все понял и про голодный обморок сказал нарочно.

- Хороший человек ты, Ига, - сказала вдруг Таня, - простоват только. Лезешь напролом и схлопатываешь.

- Не люблю я хитрых, чего хорошего... - сказал Игорь.

- Ну, совсем уж без хитрости тоже нельзя, - вмешался Вадим. Детективы небось с удовольствием заглатываешь - про разведку, про войну... Кто же без хитрости побеждает? Пораскинь мозгами, зря, что ли, говорится: простота хуже воровства. Честная хитрость - это знаешь что? Т а к т и к а! Суворова почитай!

- В самый раз ему сейчас Суворова читать, - засмеялась Таня, - "Науку побеждать" вместо геометрии, да?..

Домой Игорь вернулся поздно. Все спали. Рука у него адски болела. Не зажигая света, он пробрался в свою комнату. На подушке лежала записка. Чтобы не беспокоить Ирину, он не стал читать записку до утра. А там было сказано: "Действовать всегда лучше, чем бездействовать". Аллан Силлитоу.

ДОРОГИ, ЧТО НАС РОДНЯТ

Есть такой старый обычай - присаживаться перед дорогой и минутку молчать. Не знаю, как возникла эта традиция, но если тихая предотъездная минута должна помочь сосредоточиться и еще раз мысленно "проиграть" маршрут - обычай этот добрый и вполне целесообразный.

Накануне своего очередного отъезда я присел к письменному столу и задумался.

Впереди меня ждала дорога - три тысячи километров автопути, двое суток бессонной гонки. Чего я жду от этих километров, что рассчитываю увидеть, узнать, почувствовать?

Новые, города, новые подъемы и спуски скоростной автотрассы, медный закат и нежно-розовый рассвет; тихую равнину средней России, только что оттаявшую, зеленеющую изумрудными озимыми всходами; угасшие вулканы старого Крыма, врезанные в бледно-голубую эмаль прозрачного весеннего неба?.. Да, все это обязательно будет, и я знаю, не оставит меня равнодушным. Сколько бы ни приходилось колесить по родным просторам, возвращаться в некогда уже открытые для себя города и открывать новые, никогда я не расстаюсь с чувством изумления перед бесконечностью земли, не устаю радоваться ее обновлению. И в какой бы раз ни попадалась на глаза одинокая придорожная могила - след минувшей войны, или вознесенный на бетонный постамент танк Т-34, или поднятая над землей пушка, сердце всегда охватывает новая волна горькой, неизлечимой обиды за тех, кто не дошел, не выжил. Годы прибавляют к этому чувству только один оттенок - какими же они, погибшие, были молодыми. Двадцатилетним я не думал об этом, теперь думаю...

И все-таки я отправляюсь в новый путь не ради городов, которых не видел, и не ради встреч, что непременно дарит каждая дорога, и не потому, что воспоминания минувших лет помогают лучше оценивать сегодняшний день. Все куда проще: я должен увидеть в работе и понять человека, с которым разделю этот путь.

Георгий Иосифович Цхакая - водитель-испытатель. Ему поручено прогнать прототип автомобиля, которого еще нет в производстве, от Москвы до Черного моря и как можно быстрее вернуться назад.

Пока что о новой машине я знаю больше, чем о ее хозяине: легковая, со стодвадцатисильным двигателем, высокооборотным и приемистым, машина эта обещает принести славу своим создателям. Она устойчива - в этом я успел убедиться на автодроме; легко разгоняется, великолепно "держит дорогу"; в ней предусмотрено все возможное для безопасности пассажиров; она расходует сравнительно мало горючего и по всем прогнозам должна быть безотказной.

Вот, собственно, ради того, чтобы прогнозы превратились в официальное заключение экспертов, и трудится изо дня в день Цхакая; именно для этого сначала он прогонит машину до берегов Черного моря и вернется в Москву, а потом будет мучить ее по бездорожью, накручивая сотни километров в среднеазиатских песках, на скользких шоссе Прибалтики, в морозной стороне - Сибири...

До отъезда осталась одна ночь.

Мысли мои о дороге, о машине, о Цхакая.

Пока что мы виделись всего несколько раз и поговорили на ходу, так что представление о Георгии Иосифовиче у меня прежде всего внешнее: черноголовый, курчавый, белозубый, он выглядит лет на двадцать семь, хотя на самом деле ему тридцать шестой год. У него светлые насмешливые глаза. Крупные руки с длинными сухими пальцами. Все на заводе зовут его сокращенно-ласково Гоги, и такое обращение не кажется фамильярным. Может быть, потому, что Гоги хорошо и постоянно улыбается.

Когда нас только познакомили, Георгий Иосифович спросил:

- Кино вы сочинять умеете?

- Возможно бы, и рискнул, - сказал я, - найдись подходящий режиссер.

- Могу подкинуть шикарный сюжет. - И улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

С тех пор как я печатаюсь, все или почти все добрые люди: товарищи, знакомые, приятели, близкие друзья - стараются снабжать меня темами. Почему-то людям кажется, что для человека пишущего нет ничего важнее, чем накапливать неожиданные истории, забавные или, напротив, трагические случаи и происшествия. Странное заблуждение - ведь настоящая литература вовсе не собрание анекдотов и не коллекция случаев, а прежде всего исследование и истолкование характеров, анализ человеческих судеб. Но когда человек искренне хочет поделиться, помочь, принять участие в твоем деле, это приятно и всегда подкупает.

Начальник цеха сказал Цхакая, что в дороге он может использовать меня для подмены. Георгий Иосифович не обрадовался предложению и, не пытаясь скрыть этого, сказал:

- Сначала надо проверить. Ваше слово - воробей, вылетело - не поймаешь, а в случае чего отвечать мне. - Такая откровенность меня немного обидела; он уловил это и тут же предложил:

- Давайте, пока есть время, скатаем на автодром, вы примеряетесь к машине, я на вас за рулем погляжу, а то теперь все себя мастерами вождения считают.

И мы съездили, и он дал мне руль и целый час просидел рядом, не произнеся ни единого слова. Я очень старался весь этот час, старался так, будто сдавал экзамен, от которого зависело если не все мое будущее, то, по крайней мере, его значительная часть.

Потом Гоги сказал:

- Не понимаю, для чего вы книжки пишете? Вполне могли бы на такси работать. - Вероятно, это следовало принять за комплимент, и я поблагодарил Цхакая. И тут мы совершенно незаметно, без тостов и церемонных слов, перешли на "ты".

Теперь, сидя за столом перед дорогой, припоминая день на автодроме и возвращение в Москву и наш разговор, очень поверхностный, очень конспективный, целиком посвященный предстоящей поездке, я неожиданно поймал себя на мысли - ко мне вернулось что-то из прошлого. Только что? Этого я еще не понял, хотя старался...

Приехали попрощаться Таня с Вадимом. Ребята рассказывали о своих делах, Танька поддразнивала меня:

- Буду всем рассказывать: папуля на старости лет подался в гонщики! Все-таки это здорово: писателей тыщи, а испытателей автомобилей - раз-два, и обчелся...

Вадим делал страшные глаза и хватался за сердце:

- Татьяна, не играй на папином самолюбии, это может плохо кончиться.

- Ни на чем я не играю, я бужу в нем зверя!

- А как поживает уже разбуженный зверь? - спросил я.

- Ты имеешь в виду Игоря? - спросила Таня.

- Да.

- Хороший мальчишка, но жуть какой запущенный. Мы с Вадькой стараемся, натаскиваем его по науке, кое-что стал соображать. Но, если честно, положа руку на сердце, не могу за него поручиться. Он и сам не в состоянии сказать, что выкинет через минуту.

- Странно, - сказал я, - отец его уж чего-чего, а цель свою и как ее достигнуть всегда знал.

- Так ведь не одни гены делают человека человеком, - сказал Вадим. Вы говорите - цель! Как раз цели у Игоря нет. Родился - живу! Как, для чего, он и не думает. В школе дела зашатались - рванул в суворовское. И не потому, что мечтает стать офицером, а просто так - может, там будет лучше, чем в школе, и полегче?

- А в суворовском ему от ворот поворот сделали, - говорит Таня. - Не те успехи, чтобы нам без вас не обойтись, молодой человек...

- Он, конечно, разозлился. Обиделся, - сказал Вадим.

- И теперь землю носом роет, вроде назло начальнику училища исправляет свои дела в школе.

- Возможно, домашняя обстановка еще сказывается, - говорит Вадим. Он мало про семью рассказывает, но понять можно - не просто там.

- Это верно, - сказал я, - хотя чем конкретно напряженность создается, я так и не понял. И чем именно Валерий Васильевич мне не приглянулся, тоже не могу сказать.

- Это-то как раз объяснить легко, - говорит Таня, - ты же Валерия Васильевича с Пепе все время сравниваешь?! А он сам по себе...

"А как не сравнивать? Мы постоянно все и вся сравниваем. И в конце концов, все оценки - поступкам, людям, книгам, большим и малым событиям сравнительные оценки", - думаю я.

- А ведь и твой Петелин, - говорит Таня, - тоже небось не без недостатков был? Полагается: о покойных или хорошее, или ничего, только не уверена, что это очень мудро и так уж универсально. Если мы станем все прощать умершим, как же тогда избежать повторения ошибок, например?

- Не высоко ли берешь, Татка? - спрашивает Вадим.

- Высоко и низко тоже понятия суть относительные! - парирует Таня. А применительно к Игорю меня что волнует: вот мы его по физике натаскиваем, Алексей математику в него вводит, Ирина морально поддерживает. И у всех самые лучшие намерения. А кто парня на генеральный курс поставит? Суворовское или не суворовское училище, техникум, ПТУ - мне плевать... Человеком он должен стать, а то куда ветер дует, туда его и клонит...

Ребята вскоре уходят. Снова я думаю о своем. И кажется, начинаю понимать, что вернулось ко мне из прошлого: рядом с Цхакая я снова ощущаю себя ведомым.

Это ничего не значит, что Гоги моложе меня, что настоящую войну он видел только с экрана, что он и не подозревает, какую роль я готов ему уступить; важно другое - Гоги поведет меня навстречу ясной цели, по точно проложенному маршруту, и ничто не должно помешать нам выполнить задание.

Милый Гоги, я никогда не признаюсь в этом, ни словом, ни полсловом не выдам себя - завтра утром ты станешь моим героем, и я буду счастлив этим возвращением в молодость. Тебе этого не понять...

Давно-давно, еще на войне, Пепе вылечил меня от мелочного, суетливого тщеславия. И случилось это так: в дни последних наступательных боев под Берлином отозвал меня в сторону и сказал:

- Вчера разговор с командиром был. Батя сказал, что тебя пора ведущим ставить. Созрел. Я возражать не стал. Уйти - твое право. Сегодня он у тебя спросит: согласен или нет? Решай по совести, я не помешаю...

- А ты другого ведомого хочешь? - спросил я. - Только честно.

- От добра добра не ищут.

И я остался. Остался ведомым до последнего часа войны. Жалею? Нет. "Ведомый - щит героя", - любил повторять Пепе. Это были не его слова, но он, как никто, умел произносить их - скучно, осуждающе, одобрительно, патетически, насмешливо, благодарно.

Первые триста шестьдесят километров мы проехали почти не разговаривая. Остановились заправиться. Гоги посмотрел на часы:

- Триста шестьдесят километров за четыре десять. Ничего, если учесть, что мы почти час потеряли на выезде из Москвы, - сказал Гоги. - Пойдем в буфет или на ходу перекусим?

- Как командор.

- Жалко время терять, может, все-таки на ходу?

- Давай на ходу.

Дальше повел машину я. Гоги расслабился на правом сиденье, сначала он что-то насвистывал, потом спросил:

- Ты стихи любишь?

- Люблю.

- Пишешь?

- Нет.

- Почему?

- Потому, что люблю. На хорошие таланта не хватает, а плохие писать стыдно.

- Удивительное совпадение! Я тоже люблю и не пишу. Даже никогда не пытался. Правильно ты сказал - плохие стихи стыдно писать.

- А какие ты считаешь хорошими? - спрашиваю я. И почему-то ожидаю услышать - Есенина.

- Хорошими? "Которые историю творят, они потом об этом не читают и подвигом особым не считают, а просто иногда поговорят..." Высший класс! Кто написал, знаешь?

- Знаю - Слуцкий.

- Молодец! - И без видимой связи с предыдущим Гоги спрашивает: - Ну так что, рассказать тебе то кино?

- Рассказывай.

- Только я коротко буду, без подробностей. Если понравится, подробности отдельно. Хорошо?

Вот каким мне запомнился "сюжет" Гогиного кино.

Жил на свете мальчик. Обыкновенный, средних способностей и нижесреднего прилежания. И родители у мальчика были обыкновенные. Ничего выдающегося в семье не замечалось. Впрочем, одна особенность у мальчика все-таки имелась: он обалдевал от одного вида автомобиля. В пять лет мальчик с удовольствием глазел на машины. В семь - знал все марки, имевшиеся в городе. В девять - мог толком объяснить, для чего служит дифференциал и какие имеет преимущества воздушное охлаждение перед водяным.

Если мальчик пропадал среди дня из школы, искать его надо было в гараже. Одиннадцатилетнего автоболельщика знали чуть не все шоферы города. И уважали. В правилах уличного движения он разбирался так, что с ним невозможно было спорить. Его показывали в городском ГАИ, как показывают музыкантов-вундеркиндов в консерватории.

Автоинспекторы здоровались с ним за руку.

В четырнадцать лет он контрабандно выучился водить ГАЗ-53 и мечтал попробовать "Москвич".

На этом оптимистическое вступление заканчивается.

Ему было пятнадцать лет, когда, проходя по улице, он увидел: около гастронома стоит машина, двигатель работает, шофера нет. Ни о чем не думая, мальчик сел за руль и поехал.

Нет, он никого не задавил, не совершил аварии, просто он не мог остановиться - это было свыше его сил. Сначала он ехал вперед по городу, потом вперед по шоссе... Его задержали на шестьдесят третьем километре.

- Для чего ты угнал автомобиль? - спросил инспектор.

- Не знаю. Так вышло...

- Куда ты ехал?

- Вообще...

- Ты понимаешь, что за угон автомобиля придется отвечать?

- Да.

- Кто-нибудь знал, что ты собираешься угнать автомобиль?

- Так я и не собирался, пока не увидел - мотор работает, а водителя нет.

Короче говоря, мальчик попал в колонию.

Здесь у него оказалось достаточно возможностей для "повышения преступной квалификации", но его спасли любовь к автомобилю и толковый воспитатель. Почти два года паренек слесарил в гараже и вышел на свободу с лучшими характеристиками: трудолюбив, автомобильное дело знает отлично... Его приняли в гараж. Слесарем. Заставили доучиться в вечерней школе.

Мальчик жил тише воды и ниже травы. Жил ожиданием совершеннолетия, чтобы получить законные права водителя и сесть за руль. Совершеннолетие наконец пришло, он получил права и был призван в армию.

Через неделю после того, как ему доверили тяжелый вездеход ЗИЛ, в его машину врезался пьяный автолюбитель-доктор. Доктор погиб, а молодого военного шофера, хоть и признали ни в чем не виноватым, на всякий случай от вождения отстранили.

- Может, ты вообще невезучий? - не то в шутку, не то всерьез сказал командир роты.

Он слесарил еще два года, пока не пришло дело, для которого он считал себя родившимся: автоклуб! Должность у него была скромная аккумуляторщик, но теперь он мог тренироваться на спортивных машинах и показать, на что способен.

Тут Гоги делает отступление:

- Я не слишком длинно рассказываю? Хочется, чтобы ты все понял. Я не умею писать кино, но знаю, как все было на самом деле...

- Рассказывай как тебе нравится, Гоги, все, что ты пока рассказал, интересно, - говорю я и вспоминаю последнюю встречу с Таней и Вадимом. "А кто парня на генеральный курс поставит?" - сказала тогда Таня.

- Раз говоришь - интересно, слушай дальше. Попал я в руки к замечательному человеку. Фамилию его по некоторым соображениям не буду называть. Поездил он со мной и говорит: "Учиться надо". Как учиться? Я же восемь классов окончил, водительские курсы на все пятерки?.. "Это ничего не значит, - говорит он, - раз ты собираешься иметь дело с машиной, надо еще учиться. Машину не только руками и ногами водят, головой тоже. Если твой потолок - водитель автобусного парка, колхозный шофер или таксист-разбойник, восемь классов довольно, но, если хочешь стать настоящим гонщиком, надо еще учиться". Спорить с ним я не мог. Поступил в вечерний техникум. Без охоты, но пошел...

Неожиданно в нашей машине что-то взрывается. Торможу, сворачиваю на обочину, глушу двигатель. Смотрю на Гоги. Он смеется.

- Ты чего? - спрашивает.

- Рвануло, слышал?

- Боржомная бутылка лопнула. Не машинный звук.

- Посмотрим?

- Чего время терять, не машинный звук...

И мы едем дальше, и Гоги продолжает свой рассказ.

Прошло с полгода, и молодому нетерпеливому парню стало казаться, что тренер его зажимает, придерживает, не дает ходу. Кое-что он, правда, успел - получил спортивный разряд, участвовал в соревнованиях, но хотелось большего.

И тут его позвал к себе руководитель клуба. Войдя в кабинет, парень оробел, хотя никакой вины за собой не знал.

Но разговор начался миролюбиво, и Гоги сразу успокоился.

- Ты как считаешь, должен или не должен наш советский спортсмен обладать высоким моральным обликом? - спросил начальник.

- Должен, о чем говорить...

- Пить может?

- А я не пью.

- Не о тебе речь. В принципе спрашиваю. А семью разваливать может? А товарищей оскорблять? Ясно - ты стоишь на правильных позициях. На прочти. - И начальник дал ему бумагу - письмо женщины, в котором та жаловалась на мужа. Письмо было длинным и отчаянным. Жена просила обсудить поведение мужа - мастера спорта - на общем собрании клуба, поставить его на место, призвать к порядку, а если не подчинится требованию коллектива, наказать.

Гоги спросил:

- А может, это все вранье?

- Проверено и установлено - плохо твой бог себя ведет. Очень плохо. На собрании выступишь?

- Неудобно...

- Очень удобно! Надо, чтобы человек понял - его осуждают все. И молодые тоже. Ему же на пользу будет. А не захочет осознать, пусть не обижается. - И начальник дал понять Гоги, если даже его тренер из клуба уйдет, Гоги не только не пострадает, но скорее выгадает.

- Теперь-то я понимаю, - рассказывает Гоги, - на какое свинство он меня подбил, а тогда молодой был, глупый, к славе рвался и... выступил.

Конечно, не Гогино слово было решающим, не выступи он, скорее всего ничего бы не изменилось, и запомнил он не столько свое, сколько его выступление.

Когда все осуждающие слова были произнесены и заранее отрепетированное собрание подходило к запланированному концу, слово дали ответчику. Он встал, оглядел собравшихся пристальным взглядом и спросил:

- А кто вам дал право требовать у меня ответа? Нет закона, по которому я обязан раздеваться перед вами... и перетряхивать грязное белье...

- Вот именно - очень грязное белье! - язвительно заметил начальник клуба.

- Достойные уважения люди, - игнорируя реплику, продолжал он, - не станут терять время и разбирать сплетни. Весь цирк, что тут устроен, препохабная инсценировка, и жалко мне только мальчика. Из Гоги мог бы выйти человек, но этого, к сожалению, под вашим руководством не случится. Теперь я думаю: что делать дальше? Наплевать на все сказанное и продолжать работать. Ничего вы со мной не сделаете. Советский суд не даст меня уволить. Но общаться с вами противно...

Поднялся невероятный шум. Выкрики следовали один за другим, кто-то даже засвистел на пальцах, но он продолжал рассуждать вслух:

- Конечно, из вашей лавочки я уйду. Уйду по собственному желанию. И вы дадите мне приличную характеристику. Вам спокойнее и выгоднее сделать все тихо. - И дальше он обратился к Гоги. Глядя парню в глаза, сказал: Ты совершил подлое предательство, мальчик. Если по глупости - это еще можно простить, если из расчета, тогда плохо. Уйди вместе со мной, и я все забуду. Если останешься, прощения не жди...

Оскорбленный словами "предательство и подлость", Гоги остался.

- Вот и все кино. Как? - спросил Гоги.

- А где же конец, Гоги?

- Придумай. До конца я еще не дожил. То есть понять я все понял: из спорта ушел, чтобы не встретиться с ним где-нибудь случайно, на трассе. Все пережил, но одного не могу сделать - пойти и сказать: "Виноват, простите!"

- Раз понял, что виноват, почему ж не можешь? - спросил я.

- Он не простит.

Километров за десять до Крымской базы у нас полетела шестерня первой передачи. С трудом доковыляли до места. Стянули коробку скоростей - от шестеренки только куски остались. Гоги со злостью плюнул и сказал:

- Этого только не хватало. Пока телеграмма дойдет, пока вышлют, неделю будем загорать!

- Загорать в Крыму, Гоги, совсем не худший вариант из возможных.

- Радуешься, а мне еще двенадцать тысяч километров накрутить надо. И есть план, и есть премиальные...

- Поедем на аэродром, - предлагаю я, - попробуем договориться с ребятами, которые летят в Москву, чтобы они позвонили на завод и подняли панику! Если твои гаврики позаботятся, завтра утром можно получить коробку.

Вечером я присаживаюсь к столу и решаю написать Игорю. Что? Как? Зачем? Увы, не все можно объяснить - есть чувства, выражаясь по-старинному - порывы души, которые не укладываются в логические рамки и очень плохо поддаются расшифровке. И когда б не это, мы бы давно перевели человеческую жизнь на компьютерное управление.

Пишу: "Милый Игорь! Привет из Крыма. Хотел перед отъездом заехать, но не успел. Было много забот, и сборы проходили на повышенной скорости. К тому же предполагал вернуться дня через два. Да вот непредвиденность выражаясь по-авиационному, сидим на вынужденной.

Когда ты был у меня, я отдал тебе спецгашения, а еще одну вещь забыл. Будешь в Москве, загляни и скажи жене, что в среднем ящике письменного стола лежит большой серый конверт. Там карта. Забери ее. Не знаю, поможет ли сталинградский лист, а вдруг... Человек способен на большее, чем он предполагает, в этом я давно убедился. Надо только понять, чего ты хочешь, и заставить себя идти к намеченной цели.

Желаю успеха. До встречи".

Письмо я собирался отправить утром, но не пришлось. Аэрофлот сработал без осечки - в восемь нам привезли новую коробку; к одиннадцати мы ее поставили и в двенадцать выехали.

Гоги повеселел и до Зеленого Гая вел машину со средней скоростью сто двадцать километров час. Вся обратная дорога показалась нам много короче. Может быть, потому, что светило солнышко и шоссе подсохло, может быть, потому, что мы притерлись друг к другу и чувствовали себя не просто двумя людьми в одной машине, а экипажем... Не исключено, что действовали и какие-то другие факторы, но как бы там ни было, Москва приближалась в достаточно резвом темпе, и поздно вечером, а точнее, в начале ночи мы были у цели.

- Ты не придумал хороший конец для нашего кино? - спросил Гоги на прощание.

"Наше кино" прозвучало признанием, оно утверждало возникшую между нами общность, и я ответил:

- Буду стараться, командор, хотя и не уверен, что в кино должны быть непременно счастливые концы со свадебным путешествием или малиновым перезвоном.

Мы пожали друг другу руки, и я стал подниматься по лестнице домой. Ступеньки чуть-чуть покачивались под ногами. Все-таки я здорово устал от этой гонки, у меня было такое ощущение, будто я вернулся из воздушного боя. Бой не проигран, но выигран или не выигран, предстояло подтвердить земле...

Спал я без сновидений, а утром нашел в кармане старой кожаной куртки не отправленное Игорю письмо, посылать теперь было нелепо, я порвал и выбросил его. А сталинградский лист положил на видном месте.

И вот опять я в петелинском доме. На этот раз меня встречает Валерий Васильевич:

- Заходите, располагайтесь, Галина вернется через часок, задержалась у врача, звонила; Ира придет скоро, а когда явится Игорь, не знаю, в Москве он, у вашей Тани.

В словах Карича нет ничего такого, к чему можно придраться. И все-таки мне чудится: "Раз уж моих женщин нет дома, придется самому с вами заниматься".

Не хочется показывать Каричу мою предвзятость, улыбаюсь, поддерживая разговор, подчеркивая свое дружелюбие.

Сначала речь идет о каких-то пустяках, и нам обоим немного неловко, потом тема незаметно смещается в область развития автомобиля, и разговор принимает по-настоящему непринужденный характер.

- А вы не будете возражать, если мы перейдем на кухню? - неожиданно спрашивает Валерий Васильевич. - Я бы там чуть-чуть похозяйничал, чтобы к Галиному приходу все было готово, а то она голодная явится.

В кухне Карич ловко орудует у плиты, неторопливо и сноровисто чистит картошку, открывает консервные банки, шинкует лук. Почему-то оба мы чувствуем себя здесь куда свободнее, чем в комнате.

- А вы куда уезжали? - спрашивает Валерий Васильевич. - Игорь говорил, но я не очень понял, что за автопробег?

Рассказываю сначала про автомобиль, потом про маршрут, передаю, не называя ни имени, ни фамилии Гоги, содержание его "кино"...

- Занятно, - говорит Карич, - только я не совсем понимаю, для чего вы так старательно сохраняете инкогнито персонажей? Или Гоги специально просил вас об этом...

- Позвольте, вы знаете Цхакая, Валерий Васильевич?

- И его, и себя, и того сукиного сына Короткова, начальника автоклуба, и всех других персонажей знаю.

- Даю честное слово, - чтобы нарушить неловкость, говорю я, - ни сном, ни духом, как говорится, и подумать не мог, что рассказываю вам о вас...

- Бывает. Еще одно доказательство - тесен мир или, если угодно, гора с горой не сходятся, а человек с человеком сколько угодно.

- Если не секрет, Валерий Васильевич, а вы с Цхакая так и не виделись с тех пор?

- Собственно, я не искал встречи. К чему? Он тоже...

- Гоги произвел на меня самое, знаете ли, хорошее впечатление. Неужели вы до сих пор не забыли и не простили ему той истории?

- Вы думаете, такое можно забыть? К счастью или, к сожалению, даже не знаю, что вернее, у меня хорошая память. Я ничего не забываю. А простить... так не мне же идти к Цхакая...

- Да он бы пришел, но боится.

- Интересно человек устроен - напакостить не страшно, а прийти и сказать виноват - страшно...

На этом разговор обрывается. Валерий Васильевич прав - грешить легче, каяться труднее, даже если тысячу раз сознаешь: виноват, виноват, виноват...

Приходит Галя. Валерий Васильевич расставляет посуду, и мы садимся обедать. Пока Галя рассказывает о посещении врача, я стараюсь соединить облик этого, домашнего Карича с тем, который действовал в Гогином "кино".

И странное дело, Валерий Васильевич, муж Гали, отчим Ирины и Игоря, пожилой, грузно сидящий на месте Пепе, делается вдруг гораздо симпатичнее и понятнее. Смотрю на них рядом - на него и Галю, замечаю, как внимательно он слушает, как настораживается, когда она говорит о кардиограмме, в которой изменился какой-то ответственный зубчик, как улыбается словам: "А вообще бы я всю эту медицину с удовольствием взорвала - пугают, пугают..."

- А ты совсем и нисколько не боишься? - спрашивает Валерий Васильевич.

- В том-то и дело - боюсь. Стала бы иначе я к ним ходить!

- Надо тебя, Галя, в Кисловодск отправить. Воздух, горы...

- А Игорем кто заниматься будет?

- Чего им заниматься? Если он сам себе не поможет, никто не поможет.

Вероятно, это уже не первый разговор об Игоре, мне кажется, что Гале эта тема неприятна: и уйти от нее не получается, и решить ничего не может.

- Слушайте, люди, - вмешиваюсь я, - смотрю на вас, и хочется спросить: - Где это вы так здорово нашли друг друга?

- Под дождиком, и не друг друга, а он меня. - Показывает Галя глазами на Валерия Васильевича. - Ехала я из города, мотор заглох. Вообще-то срамота, и признаваться в этом стыдно - машину водить умею, заправить могу, протереть, а дальше - тундра в двенадцать часов ночи... Меня еще Петя ругал. Ну остановилась машина, я на стартер - никакого впечатления. Что делать? Вылезла под дождик и голосую. Машин на шоссе полно, и все мимо. Кому охота мокнуть? Я даже психовать начала. Ребята дома с ума сойдут - куда мать девалась, и позвонить неоткуда. Тут останавливается автобус, выходят люди. Ежатся. И он появился...

- Он - это я, - усмехается Валерий Васильевич.

- Но я же не знала, как тебя зовут. Подходит и спрашивает: "Не могу ли, дамочка, быть вам чем-нибудь полезен?"

- Положим, "дамочка" я не говорил, спросил: "Помочь надо?"

- Ну может, и не говорил "дамочка", все равно ты мне активно не понравился. Но делать нечего. Говорю: "Если вы понимаете в автомобиле, помогите".

- А сама была уверена, что я ни черта не смыслю, а просто вяжусь?

- Ты и вязался! Что, неправда? Правда! Командует мне: "Откройте капот!" Открыла. "Нажмите на стартер!" Нажала. Спрашивает: "Насос есть?" "Ну, - подумала я, - специалист! Насос ему нужен!" Говорю: "Должен быть в багажнике". - "Откройте багажник". Короче говоря, что-то он в моторе продул...

- Не что-то, а бензопровод! Подачи у тебя не было.

- Значит, продул и говорит: "Запускайте". - "И запустится?" спрашиваю. А он: "Обязательно, куда ему деваться". И запустился. "Заплатить, - думаю, - надо и как-то неудобно деньги предлагать". Но все-таки полезла в сумку. Он увидел и спрашивает: "Интересно, сколько же собирается дамочка отвалить?"

- Не говорил я "дамочка", никогда я этого слова не произношу...

- И сколько я тебе заплатить собираюсь, тоже не спрашивал?

- Спрашивал. Это было.

- Я говорю: "Теперь, насколько я знаю, цена стандартная - на бутылку. Или мало?" И тогда он мне заявляет: "Не мало, но я не пью". - "Как же быть?" - это я у него спросила. А он и говорит: "Может, разрешите пока в машину сесть, а то дождик".

- И тут уж Галина Михайловна точно решила, что я обольститель и мелкий жуир. Однако не пустить в машину было неловко - дождь правда шел. Пустила. А у самой вид взбесившейся королевы...

- Не ври, Валера, я очень спокойно держалась. Только один момент был, когда ты сказал: потрогайте мне лоб...

- Но глазом не моргнула и потрогала.

- А у него, наверное, тридцать девять, весь горел. И я, конечно, спросила, куда его отвезти. И услышала... Что ты сказал?

- А что? Все, как на самом деле было, так и сказал: дома у меня больше нет - одна прописка, ехал я в этот поселок, чтобы снять комнату, да не рассчитал сил и теперь даже не знаю...

"Господи, - подумала я, - как все глупо получается. К себе взять его не могу - дети, соседи... ясно. И на улице бросить не могу..."

- В жизни не забуду, как она меня спросила: фамилия, имя, отчество? Я представился и попробовал что-то сострить относительно анкеты. А она строго так говорит: не ломайтесь, Валерий Васильевич. Сейчас я вас отвезу к одной старушке, представлю фронтовым другом, а там посмотрим...

- И ты знаешь, к кому я его свезла? К Шурке.

- К какой Шурке?

- Медсестрой у нас в полку была. Шурка Арефьева, оторва, ругательница, но добрая душа! Помнишь?

Действительно, припоминаю я, была. Некрасивая, много старше нас. Жалостливая и к мужчинам очень даже снисходительная.

- А она разве здесь? - спрашиваю я.

- В Москве. В больнице работает. Одинокая... Вот так мы и нашлись. Все.

- Как все? - очень серьезно спрашивает Валерий Васильевич. - А самое главное что ж не рассказываешь?

- Ну ладно... Завалились мы к Шуре, а та говорит: "Ничего ты мужика подобрала, подлечим, сгодится..."

- Александра Федоровна сразу оценила! А Галина Михайловна еще долго в сомнениях пребывала. И почему решилась...

- Только не хвастай, Валера! Я тебя умоляю.

- А чего хвастать? Когда я на ноги поднялся, Александра Федоровна ультиматум предъявила: или ты его берешь, а то себе оставлю...

- Нарасхват мужчина! Очередь на тебя стояла...

- Повезло тебе, - говорю я и смотрю на Галю.

- Мне? А ему?

- По-моему, нам в самый раз выпить по рюмочке за справедливость и везение, - предлагает Валерий Васильевич, - чисто символически, всерьез тебе, Галка, нельзя, я понимаю.

- За справедливость и за везенье можно, - говорит Галя и достает пузатый графин с какой-то темно-коричневой настойкой.

Мы выпиваем по рюмочке. И Галя спрашивает:

- Ну что, поладили? А то я все время как по ножу ходила. Все-таки, Валера, он, - Галя кивнула в мою сторону, - нашим ведомым был, самый старый друг, ребят с рождения знает. И по первому знакомству нехорошо вы друг на друга смотрели. Или вру?

- Так ведь не каждый раз с первого взгляда получается, - замечает Валерий Васильевич.

Приходит Ирина. Оглядывается и спрашивает:

- Что это у вас такой вид, будто на свадьбе гуляете?

- Тебе не нравится? - спрашиваю я.

- Нравится.

Игоря в тот день я так и не дождался. Уезжая, положил на его стол развернутый сталинградский лист. Сказал Ирине:

- Если спросит, откуда карта, скажи, что я оставил.

- А это отец написал?

- Да.

- Вам?

- Мне.

- "Человек должен стремиться вдаль", - читает Ирина. И молчит.

К вечеру подморозило, и асфальт сделался сухим, светло-серым. Я люблю пустынные улицы моего города, особенно в поздний час, когда идешь и слышишь собственные шаги. Идешь, и вдруг начинает казаться, что рядом с тобой шагает время...

Приближаюсь к Самотеке. Это район нашего с Пепе детства. Здесь в кривых старых переулках мы гоняли мяч, лазили на крыши сараев, дрались и строили первые планы. Сколько лет минуло? Целая жизнь, можно сказать, прошла. И всегда мне казалось, похожего на Пепе человека быть не может. Лучше, хуже сколько угодно, но такого, чтобы я сказал: он похож на Пепе, нет! И вдруг, словно в голову ударяет, а ведь Карич удивительно напоминает Петелина. Не лицом, не манерой держаться, а чем-то куда более существенным, глубинным. Я даже останавливаюсь, будто хочу услышать ответ в шелесте еще голых деревьев Цветного бульвара; они должны помнить Пепе...

Человек - сложная система, но все равно и люди, как всякая система, должны укладываться в какие-то условные координаты: честный - нечестный, смелый - трусливый, щедрый - жадный, осторожный - рисковый, открытый замкнутый, умный - глупый, добрый - злой...

И укладываем, стараемся, подгоняем и ставим отметки: честности - на четверку, смелости - на тройку, щедрости - на пять с плюсом, ума - на тройку... и тщимся вывести средний балл - хороший, вполне приличный, так себе... Жаль, что, ставя отметки людям, мы чаще всего забываем оценить отношение к труду. А в этом отношении, я совершенно уверен, ключ от главной тайны каждого - надежный ты или нет?

Когда-то Пепе был слесаренком, потом стал летчиком истребительной авиации, позже поднялся в летчики-испытатели. И всегда он оставался р а б о т н и к о м, всегда труд для него был не только обязанностью, но радостью, необходимостью, гордостью. И в этом они похожи - Пепе и Валерий Васильевич...