- А Петр Максимович был очень сильным? Большого роста?
- Роста он был среднего - сто семьдесят восемь сантиметров, - сказала Галя. - Он был очень сильным человеком, но самому Петру Максимовичу казалось, что силы, особенно в руках, не хватает, и он постоянно "накачивал" руки - отжимался раз десять в день, то упираясь в подоконник, то в перила балкона или в спинку стула.
- А он много ел? И что любил?
- Ел немного, особенно перед полетами. Любил соленые огурцы и обыкновенные котлеты...
- Если можно, скажите, пожалуйста, он часто сердился?
- Да, довольно часто... Больше всего из-за плохой работы. Любая плохая работа - плохо вымытые окна или кое-как отремонтированный автомобиль - его бесила... и еще он не переносил вранья.
Вопросы были удивительно непосредственные, совсем детские, и спрашивали ребята с подкупающей заинтересованностью. Галя так славно и так честно отвечала ребятам, что не приходится удивляться атмосфере полнейшего доверия и сердечности, что установилась в аудитории.
- Скажите, почему вы взялись делать памятник Петру Максимовичу, что навело вас на эту мысль? - спросили ребята скульптора.
- Смолоду я мечтал быть летчиком, но мечта эта осталась при мне. Подвел рост, забраковали на медкомиссии, сказали, что самолетов, в которых я бы мог свободно поместиться, не строят. Очень обидно было, но... Летчиком я не стал, но всю жизнь интересовался авиацией и вздыхал, видя самолеты. Сначала я получил заказ на памятник. И тогда начал собирать материал, думать. Вы видели в мастерской разные эскизы и пробы в глине. Постепенно возникала идея соединить образ человека с крыльями птицы... так рассказывал скульптор.
Заслушавшись, я даже не заметил, как дошла очередь до меня:
- Вы летали с Петром Максимовичем на войне, скажите, пожалуйста, какая черта его характера проявилась тогда заметнее или сильнее всего?
- Честность, - сказал я.
- А храбрость?
- Храбрость тоже. Но честность - прежде всего. Я знал летчиков не менее храбрых и мужественных, чем он, но я не знал и не знаю человека честнее, чем мой командир капитан Петелин.
- Почему он стал испытателем?
- Один его начальник сказал: "Тебе всегда больше всех надо!" Сказал с осуждением. А Петру Максимовичу и на самом деле всегда надо было больше всех, не в плохом, в хорошем смысле слова.
- Как вы думаете, что он любил больше всего в жизни?
- Больше всего в жизни он любил летать.
- А что он делал на фронте, когда была нелетная погода или вообще свободное время?
Вопрос был неожиданным. Что он действительно делал, когда не летал? И я с удивлением вспомнил - Пепе постоянно что-нибудь пилил, полировал, резал. Чаще всего - силуэты самолетов; он их мастерил из медных снарядных гильз, и еще... ножи из лент-расчалок, снятых с разбитых самолетов...
- Чаще всего он слесарил, ребята. Он понимал толк в хорошей работе и за войну понаделал, наверное, сотни три самолетных силуэтов из медных гильз и не меньше сотни ножей из авиационных лент-расчалок. Петелинские ножи ценились не меньше трофейных, золлингеновских...
Казалось, вопросам не будет конца. Под занавес, ребята прочитали обязательства, выполнив которые, они должны были получить право называться группой имени Героя Советского Союза Петелина.
И тут во второй раз поднялась со своего места Галя:
- Дорогие ребята, прежде всего спасибо за тепло и интерес, которые вы проявили к Петру Максимовичу. Спасибо от меня, от нашей дочери Ирины, от сына, Игоря. Он сейчас в больнице и поэтому не присутствует. Только что я услышала ваше обязательство, и мне стало немного страшно - вы беретесь не получить ни одной тройки? Может, лишнего хватили?..
- Ничего...
- Вообще-то трудно!
- С тройками мы не стоим имени Петра Максимовича.
Шум не утихал довольно долго. Были голоса, склонные согласиться с Галей и малость снизить обязательства, но энтузиасты перекричали, и решение осталось: год закончить без троек.
- Если так, обещаю вам, славные мои мальчишки, сдержите слово передам на вечное хранение в училище Золотую Звезду и все правительственные награды Петра Максимовича. Только держите слово...
Разошлись поздно.
- И все началось с того, - спросил я у Грачева, - что вы спросили в троллейбусе, кем он был раньше?
- Да.
Мне трудно определить, что изменилось в Игоре, но после больницы он определенно стал другим - исчезла настороженность в разговоре, мягче сделалось лицо, и слова утратили прежнюю резкость. О происшествии, что привело его в больницу, он говорить избегал, и на вопрос о самочувствии ответил с незлой иронией:
- Пожалуй, правильно, что за одного битого двух небитых дают...
Как определить мазок, что завершает полотно художника, рождая на мертвой ткани холста загадочную, живую улыбку женщины или зажигая трепещущим светом луч скрытого за лесом солнца, на одинокой вершине, гордой сосны; как узнать каплю, превращающую обыкновенную лужу в маленькое прохладное озерко; можно ли из потока слов выделить единственное, заставляющее вдруг дрогнуть чужое сердце, в миг переворачивающее судьбу человека? Мне не решить, что именно изменило Игоря - перенесенное унижение, где-то, в какую-то крошечную долю времени, достигшее предела? Или физическая боль, которую надо было скрывать - какой настоящий мужчина сдается боли? Или все было проще - человеческая мерзость, с которой он столкнулся лицом к лицу, заставила его отпрянуть и взглянуть на жизнь с новой точки зрения?.. Мне не решить этой задачи, с полной ответственностью я могу только утверждать: после больницы Игорь стал другим, незнакомым мне человеком.
- Домучаю восьмой класс, - сказал Игорь, - и ходу из школы.
- Учиться надоело, полагаешь, образования тебе хватит?
- Надоело. Надо жить.
Признаюсь, ответ мне понравился. И не только слова, прозвучавшие весьма внушительно, но и та жесткая интонация, с которой они были сказаны.
- Недавно мне Люся звонила, интересовалась твоим здоровьем, рассказывала о своей работе...
- По собственной инициативе сообщаете или Люся просила? - осведомился он, и в этих словах проглянул еще старый Игорь, но тут же, не дождавшись ответа, сказал: - Когда я лежал в больнице, газеты читал. Дома, чтобы каждый день, - не получалось. А там делать нечего - читал. И подумал: взять бы нашу школу - ребят, учителей, всех, включая Беллу Борисовну и директора, и заставить дня три ничего не есть. Пусть бы почувствовали, что такое голод!.. Я пробовал - два дня только воду пил. Очень полезно! Тогда и начинаешь понимать, как живется людям где-нибудь в Анголе или в Танзании.
- О делах в училище слышал? - поинтересовался я.
- Слышал. Ребята приходили, звали в гости... Только как-то неудобно. Они придумали за звание соревноваться, чтобы имени отца быть, а я припрусь как кто?
- Ты же наследник.
- Наследник чего - заводов, пароходов, капиталов?..
- Напрасно смеешься, ты наследник имени, Игорь.
- Если так рассуждать, не в гости к ребятам надо идти, а поступать в училище и вкалывать. Ребята зовут...
- И что же ты решил?
- Пока ничего. Страшно. А вдруг я не смогу, не будет получаться?
- С мамой говорил?
- Нет. Но она сама про училище рассказывала. Понравилось ей. Ирке тоже. Я Вавасичу заикнулся, а он говорит: "Думай, это тебе не школа". В том смысле, что в школе к моим фокусам привыкли и вроде бы к имени отца не прикладывают, а там будут...
Мы помолчали. Косой солнечный луч незаметно заполз в окно и перечеркнул комнату ровным золотистым столбом света. Сразу сделались видны пылинки, бестолково толкавшиеся в освещенной полосе, будто хотели куда-то сбежать и не находили дороги.
- А как вы думаете, - спросил Игорь, - отец бы посоветовал в училище поступать?
- Едва ли он позволил бы тебе выкамаривать в школе, а против училища скорее всего не стал бы возражать... Хотя и не о том мечтал для тебя... Он хотел видеть своего сына летчиком, чтобы на аэродромах говорили: "Петелин выруливает, сын старика Петелина!.." Нет, прямого разговора об этом у нас не было, но я знал твоего отца...
В Доме кино я бываю редко. А тут пришел и столкнулся с Гришей Дубровским. Мы едва поздоровались, и он сказал:
- Умоляю! Ни слова о кино! Пойдем в буфет, поговорим за жизнь.
Он решительно затащил меня в глубину темноватого зальчика, проворно организовал все, что требуется в таком случае.
- Так как живешь? - поинтересовался Дубровский и, не дожидаясь ответа, сказал: - Если бы ты только знал, как мне все это надоело?! Всю нашу контору надо разогнать! Пусть будет десять-двадцать мастерских, объединений, ателье... как назвать, неважно, важно, чтобы грызлись! Чтобы каждый день вопрос стоял: или ты вылезаешь на экран и стрижешь купоны славы и радостей, или я... ты напрасно улыбаешься. Посмотри, какие мы все стали толстые? - Он похлопал себя по отменно круглому пузу, хихикнул, что-то вспомнил и спросил: - Ту девочку на длинных ногах еще помнишь?
- Какую девочку?
- Интересно! Протеже свою... Или ты не сосватал мне девочки для массовок?
- Люсю имеешь в виду?
- Вот именно. Сделала карьеру. А как? На съемках произошла авария, и все из-за этого чертова брюха, я стал помогать ребятам - поднимали какую-то дрянь - и лопнул по шву! Но как! От пояса и... до дальше некуда... Вся группа ржала, как эскадрон Первой Конной... И тут подошла эта на длинных ножках и сказала ангельским голоском: "Раздевайтесь, вы все равно уже вроде бы и без брюк..." И в пять минут сделала такой ремонт! Короче, на нее очередь. Все звездочки второй и третьей величины ее обхаживают и улещивают, а она шьет, перешивает и вообще...
- Ну а сам ты как живешь, если осреднить?..
- Делаем картину века - боевик, с погоней, стрельбой и черт знает чем еще. Публика должна визжать от восторга! Забот сверх головы... Есть одна болячка - нужен сверхводитель, гонщик суперлюкс класса для натурных трюковых съемок. Девять человек предлагали свои услуги, одиннадцать приглашали мы... и все - не то!
- А что именно не подходит?
- Или не ездят, как нужно, или не смотрятся.
- Ваш супердрайвер должен и в кадре быть?
- Это предел мечты.
- А вы Гоги Цхакая пригласите. Красив... обаятелен... За рулем бог!..
Дубровский заинтересовался Гоги и не давал мне покоя, пока я не снабдил его координатами Цхакая. На том мы и расстались, а через некоторое время Дубровский разыскал меня и объявил брюзгливо:
- Так вот, мы приняли твое предложение, встретились с Цхакая. Ты прав - он отличный парень! Он пересмотрел все наши трюки и напридумывал кучу новых, но когда дошло до дела, стоп! Завод не отпускает. Он, видите ли, незаменимый... Словом, ты нас ужасно подвел. И теперь морально в ответе за создавшееся положение. Выручай!
- Ты хочешь, чтобы я снимался вместо Гоги?
- Гоги сказал, ты хорошо знаешь Карича. Это соответствует?
- Соответствует, но...
- Гоги сказал: "Все, что могу сделать на машине я, Карич может сделать в два раза лучше". Это соответствует?
- Цхакая лучше знает возможности Валерия Васильевича...
- Гоги сказал, что в силу причин, не подлежащих обсуждению, он обратиться к Каричу не может... Улавливаешь? Поэтому прибуксировать Карича к нам должен ты.
- Карич далеко не молод, он участник войны...
- Так мы не покажем его в кадре.
- Карич отошел от спорта...
- С каких пор работа в кино классифицируется как спорт? Никакого спорта. Честное трудовое соглашение! Хорошая оплата. Имя в титрах...
- Хорошо, я с ним поговорю, - чувствуя себя загнанным в угол, сказал я.
Карич выслушал меня без каких-либо заметных эмоций.
- А что за машина, на которой надо ездить? - спросил он, когда я изложил суть дела.
- Директор картины говорил, гоночная, но подробностей я не знаю.
- Интересно. Настоящей гоночной у них не должно быть. Все, что у нас создаются, проходят перед моими глазами. Я бы знал...
И тут мы как-то незаметно перескочили на другую тему: Валерий Васильевич стал рассказывать о делах Игоря. Насколько я понял, Карич незаметно, но настойчиво склонял его идти в училище. Валерий Васильевич свел знакомство с Грачевым, и тот произвел на него наилучшее впечатление.
- Основательный мужчина, - сказал Валерий Васильевич, - и что мне особенно по душе: прямой человек, со своим мнением.
Поговорили и о Галиных делах. Доктора настоятельно рекомендуют курорт, а она забрала в голову: пока Игоря к месту не определит, никуда не поедет.
- Можно подумать, Игорю пять лет. Ну, скажите - неужели его до самой пенсии опекать надо?
- Матери плохо понимают, что самостоятельность тоже воспитывает. Чем самостоятельность подлиннее, тем толку больше, - сказал я.
- Вот видите, мы не сговаривались, но я говорю точно то же самое.
Так мы и толковали о том, о сем еще с полчаса, наконец, когда подошло время расставаться, Валерий Васильевич сказал, будто только что вспомнил:
- Давайте-ка телефон и имя-отчество вашего кинопродюсера, позвоню, узнаю.
- Зацепило? - спросил я.
- Считайте, что зацепило... Только уговор: Гале вы раньше времени ничего не говорите, чтобы не волновать зря, вообще - раньше времени не наводить панику.
ЭКЗАМЕНЫ ОКОНЧЕНЫ И... ПРОДОЛЖАЮТСЯ
Сначала Галина Михайловна пропылесосила квартиру, потом долго и старательно натирала паркет. Взглянула на часы - времени было еще мало, ждать оставалось не меньше двух часов. Она присела на диван, отдышалась и стала думать, на что бы употребить эти два часа? "Самое разумное сходить в магазин, а вдруг все кончится раньше, и он вернется, а меня нет?!" подумала она и сразу отказалась от мысли идти в магазин. Можно бы посидеть с книгой. Но она знала: до нее не дойдет сейчас ни одна связная мысль...
Вся жизнь Гали с далекой фронтовой поры была переполнена ожиданием она ждала на краю лесного аэродрома, вглядываясь в белесое северное небо, вслушиваясь в гуденье комаров, пока над горизонтом не появлялись тоненькие черточки и кто-то не кричал: "Летят!", и сразу доносился едва уловимый шум моторов, и она, вся сжавшись, считала: один, два, три... и не сразу до нее доходило - кого-то не хватает, и замирало, едва не останавливалось сердце - кого? Машины увеличивались в размерах, выпускали шасси, садились, и различимыми делались бортовые номера... И какое было счастье - дождаться голубой семерки...
Потом не стало аэродрома перед глазами, утром он уходил на работу, вечером - возвращался... И никогда не было известно, летает он сегодня или не летает, вернется рано или задержится... В диспетчерскую она не звонила, не справлялась - он этого не терпел. И ждать стало труднее, чем на войне...
Когда он начал пилотировать тяжелые корабли и, случалось, по двое суток не появлялся дома, она думала: не выдержит... Однако выдержала... Только не уходила из дому, пока его не было. Случалось, он ругал ее:
- Ну а если я неделю проболтаюсь? Ты тоже будешь, как наседка на гнезде сидеть? Сходила бы с ребятами в кино, в гости...
Но она все равно оставалась дома до его возвращения.
Сегодня Галина Михайловна ждала Игоря и, хотя он был не в боевом и не в испытательном полетах, а всего лишь на школьном экзамене - волновалась. Экзамен был последним. От его исхода не зависела ни жизнь, ни здоровье сына, и все-таки... как это было нужно, чтобы все закончилось благополучно и он убедился - свидетельство дадут.
Зазвонил телефон:
- Ну что там, мама? Не приходил еще?
- Рано еще, Ирочка. Чего, я не понимаю, ты волнуешься? Сдаст.
- Интересно, а кто будет волноваться за этого чертова идиота, болвана набитого, если не я? Ты ж у нас железобетон...
- Ириша, ты из клиники говоришь, а ругаешься нехорошо.
- Но так положено - ругать, пока экзамен не кончится. И не я одна его ругаю, все стараются и все переживают.
Не успела Галина Михайловна отойти от телефона, раздался новый звонок.
- Ну как там ваш дурачок? Есть сведения?
- Кто это?
- Таня, вы меня не узнали, Галина Михайловна? Не волнуйтесь, пожалуйста. Вадька говорит, что Игорь знает все, как бог! Можно, я через часок еще позвоню?
Телефон на время успокоился, и Галина Михайловна подумала: "Ругаем, ругаем его, все ругаем, а душа болит. Значит, он все-таки ничего человечек. Чем-то привлекает к себе".
И тут появился Игорь.
- Все, ма! Трояк. Штыком и гранатой пробились ребята!
- Доволен?
- Не то слово! Я хожу босиком по седьмому небу...
Позвонила Ирина.
Позвонила Таня.
Позвонил Алексей.
И снова тренькнул аппарат - междугородная - и донесся еле слышный голос Карича: "Ну как?"
- Порядок. Ответил, - сказал Игорь.
- Я не слышу, но догадываюсь... да или нет?
- Да-да-да-да-да! - проорал в трубку Игорь с таким рвением, будто хотел, чтобы его услышали на луне...
Галина Михайловна кормила Игоря завтраком и обедом одновременно. Заглатывая мясо, макароны, хлеб, маринованные помидоры и кружки лука, он говорил возбужденно и бестолково:
- Когда-нибудь, когда я достигну... Например, буду бакалавром... Ма! Что такое бакалавр? Французский кандидат наук? Нет... когда я буду доктором философии, разработаю теорию ожидания. У меня Нинка, вот честное слово, седой волос вырвала. Думаешь, вру? Я убрал его в блокнот, вот сюда, - Игорь похлопал ладонью по карману. - Угадай, что я сделаю с ним?
- Ужас, сколько ты болтаешь, Игорь, подавишься!
- Не, я не подавлюсь. Но не суть. Скажи, что я сделаю с первым седым волосом, который лежит в этом кармане?
- Откуда мне знать, что тебе может взбрести в голову!
- Я наклею этот волос на полоску черной фотографической бумаги под стеклом и торжественно преподнесу, как бесценный сувенир, Белле Борисовне...
- Мне кажется, к Гарику ты был снисходительнее, - как бы вскользь сказала Галина Михайловна.
- Животных надо жалеть. Экология! Есть возражения? Нет. Констатирую: доводы его были неотразимы, логика звенела, как сталь! Здорово я научился высказываться? "Так выпьем за тех, кто командовал ротами и погибал на снегу, кто в Ленинград пробирался болотами, горло ломая врагу..."
- Это не из твоего репертуара.
- Разве репертуар Вавасича охраняется законом?
- Ты уверен, что Валерию нравится, когда ты называешь его так?
- А что делать? Папой не могу. По имени и отчеству - не хочу. Товарищ Карич? Смешно. Между прочим, я у него спрашивал, и он сказал: как хочешь, так и зови.
К вечеру пошел дождь - мелкий и спорый. Ирина вышла из клиники и увидела - асфальт стал черным, блестящим, словно отлакированным, вокруг фонарей радужные круги; она почувствовала одуряющий, негородской запах молодой травы.
Постояла на крыльце, подумала: "Туфли новые. Жалко". И тут же шагнула под дождь. Она не прошла и пяти шагов, как столкнулась с закутанной в плащ фигурой.
- Добрый вечер, - сказала фигура и щелкнула зонтом: - Прошу!
- Алешка? Что ты здесь делаешь? - обрадовалась Ирина.
- Встречаю.
- Кого?
- Главным образом тебя. Держи, - и он вытащил из-под накинутого на плечи, но не надетого в рукава плаща гвоздики.
- Ты с ума сошел.
- Почему? Классическая ситуация - репетитор младшего брата влюбляется в старшую сестру, делает предложение и оказывается отвергнутым по причинам: бедственного материального положения и сословных предрассудков литература девятнадцатого века!..
- Алеша, я же старушка по нормам девятнадцатого века!
- Один мой приятель сказал бы: "Она бешено любила комплименты и умела подставлять себя под их сокрушительные удары", но я не такой галантерейный, опускаю двадцать четыре такта и приступаю к сути: в "Новый Арбат" хочешь? Сегодня я богат и независим!
- Ты серьезно решил за мной ухаживать?
- Это очень безнравственно?
- Нет. Но за мной надо не так ухаживать. Во-первых, перед тем, как звать в "заведение", надо предупредить: я же с работы - голова, как метелка, одета в расчете на халат... Во-вторых, сегодня день неподходящий...
- Что за день?
- Игорь закончил. Надо домой. Мама хотела отметить.
- Можно подумать, он защитил докторскую!.. Носитесь вы с ним... Подумаешь, событие - восемь классов одолел. Памятник ему! Ты не спеши мне глаза выцарапывать, я к твоему братику, то есть к нашему братику, совсем неплохо отношусь, и ты это знаешь. Зря вы вокруг него выплясываете. По опыту говорю - с тринадцати лет отец таскал меня в гараж, и я там будь здоров вкалывал... И никто не умилялся: такой шкет, а в карбюраторе разбирается... Только покрикивали: "Давай, Алеха!" И дома картошку чистил, полы мыл, по хозяйству с первого класса занимался... И что?
- Действительно, и что? - не без вредности спросила Ирина.
- И получился отличный, трудолюбивый, уравновешенный, выдержанный... прелесть, что за товарищ. И только крайне ограниченные эгоцентристы могут не оценить достоинств. Я кончил и передаю слово...
- Предлагаю: покупаем торт или что-нибудь в этом роде, берем такси и катим к нам. По дороге ты рассказываешь все, что не успел рассказать... Проводим тихий семейный вечер... Для начала...
- А целоваться будем?
- Целоваться? Валяй.
Ирина захлопнула зонтик, остановилась посреди Большой Пироговской и с вызовом уставилась на Алешу.
Редкие прохожие по-разному реагировали на странную пару, застывшую на мгновение под дождем - кто-то отвернулся, кто-то улыбнулся, кто-то прошипел злобно, а какая-то суетливая старушка громко, чтобы все слышали, хихикнула:
- Дождик к счастью.
- Однако! - переведя дух, тихо сказала Ирина. - Ты специалист! Теперь без глупостей! Едем к нам?
- Едем, - согласился Алеша, хотя ехать на семейное торжество ему совсем не хотелось.
В магазине, где они купили торт, конфеты, апельсинов, Алешу окликнул пожилой полковник в авиационных погонах:
- Простите, молодой человек, можно вас на минутку?
- Да, пожалуйста, - удивился Алеша.
- Конечно, это не мое дело, еще раз прошу прощения, но тут - зеркало, загляните. - Полковник сделал странное движение и пояснил: - Мужчине больше пристали шрамы, чем такая роспись...
И тут старый авиатор увидел Ирину. На какое-то мгновение лицо его сделалось напряженным, глаза сосредоточенными, взгляд изучающим, будто он что-то припоминал и не мог вспомнить.
- Слушайте, или я сошел с ума, или вы дочка Петелина?
- Петелина, - сказала Ирина, не слышавшая слов, сказанных перед этим.
- Такого поразительного сходства невозможно вообразить. - И, обернувшись к Алеше, старательно стиравшему помаду с лица, полковник сказал весело и громко: - Не мучайтесь! Если ваша девушка в отца, не ототрете! Поздравляю.
- Кого? - с вызовом спросила Ирина.
- Молодого человека, естественно, - сказал полковник.
- С чем? - спросил Алеша.
- С такой девушкой.
- Вы думаете, я подарок? - смеясь, спросила Ирина.
- Хочу верить. Я очень уважал и любил вашего отца...
Странно, когда мужчина говорит о другом мужчине - я его очень любил, еще удивительнее, когда это говорит незнакомый полковник. Ирина растерялась, и Алеша, бойкий, находчивый, что называется, палец в рот не клади, Алеша тоже растерялся.
- Желаю счастья! - полковник козырнул и пошел своей дорогой.
Они постояли немного, потом Ирина сказала:
- Неловко получилось, и фамилии не спросили... Может, мама знает?
- А может, так даже лучше? - сказал Алеша.
- Чем же лучше?
- Приговорил меня к тебе и ушел. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит?..
- Шальной ты, Алешка, с завихрением.
- Может быть, я последний романтик на этой грешной земле... Упустишь, другого не найдешь...
Дома никого не было, Игорь слонялся из угла в угол, впервые за много дней можно было ничего не делать.
Он притащил высокую табуретку в коридор, подставил ее под антресолями, примерился, убедился, что с табуретки до антресолей ему не добраться, притащил вторую - и возвел целое сооружение: табуретка плюс табуретка. Осторожно балансируя, поднялся на сотворенную высоту, открыл дверки и стал копаться в имуществе, сложенном на антресолях. Чтобы добраться до нужного чемодана, пришлось спустить на пол две картонные коробки, рюкзак и кое-какую мелочь. Когда эта работа была исполнена и чемодан обнаружился, Игорь понял, что даже с двух табуреток до него не дотянуться. Примерился, попытался достать чемодан щеткой, не добился толку, вцепился в край антресолей, подпрыгнул и отжался на руках. Табуретки с грохотом полетели на пол, а сам он повис на краю антресолей: руки, голова, плечи - внутри, остальное - наружи...
Вернувшаяся в это время Галина Михайловна с трудом отворила дверь, припертую коробками, рюкзаком, двумя табуретами, и увидела болтающиеся ноги Игоря.
- Что такое? - почти вскрикнула она.
- Ничего. Вишу... - глухо отозвался Игорь.
- А что ты там делаешь?
- Лучше подпихни меня, поговорим потом...
Галина Михайловна поспешно опустила сумку на пол, и стоило ей только прикоснуться к ноге Игоря, как он стал уползать вверх и исчез в антресолях. Какое-то время он пыхтел и тяжело ворочался, в конце концов из дверок выполз сначала чемодан, аккуратно обвязанный парашютным стропом, потом появилась голова Игоря. Он был красный, перепачканный пылью. Галина Михайловна хотела подхватить чемодан, но Игорь рявкнул страшным голосом.
- Отойди! Тяжелый! - и грохнул чемодан вниз.
Когда он и сам оказался на полу, Галина Михайловна спросила:
- Теперь ты можешь объяснить, чего тебе там надо?
- Куртку.
- Она же тебе велика и такая ободранная, что ее невозможно надеть. Новая была на отце...
Он аккуратно прибрал в коридоре, протер влажной тряпкой пыльный чемодан и унес его к себе в комнату.
Куртка лежала сверху, на планшетах, на кобуре, на летном, вылинявшем комбинезоне и каком-то еще потрепанном тряпье. Куртка была вытертая на плечах и на груди. Игорь надел ее и обнаружил - рукава в самый раз, плечи, правда, широковаты... Он пошел в коридор поглядеться в зеркало и столкнулся с матерью.
- Нормально, в плечах я маловат... А так - вполне...
Галина Михайловна смотрела на сына и не могла слова выговорить. Конечно, она и раньше знала и ей постоянно напоминали об этом, что дети похожи на отца, но сейчас в слабо освещенном коридоре она вдруг увидела не Игоря, а Пепе, таким или почти таким он был на фронте - худой, долговязый, все летные куртки были ему широковаты.
- Так как, мам?
- Ты собираешься ходить в таком виде по улице?
- Самое то! Кожанка должна быть обтертая. Ребята по джинсам кирпичом шаркают... кожаные заплатки нашивают.
- Я понимаю, Игорек, у каждого времени свои моды. И воевать против широких или узких штанов мне кажется нелепым. Мне только неприятно, когда длинные волосы бывают немытыми, когда люди щеголяют неряшливостью. Пусть будет любая мода, но не отменяйте мыло и зубную щетку!
- Усёк категорически: да здравствует мыло душистое и полотенце пушистое, как дальше я забыл, но, наверное, что-нибудь в таком роде: плюс зубной порошок, голубой гребешок и красивый, пузатый, трехлитровый горшок!..
- Балбес ты все-таки, Игорь, с тобой совершенно невозможно серьезно разговаривать.
- Почему? Можно. Ты говори и не обращай на меня внимания. Сегодня я просто глупею от радости, но я запоминаю все. Мне больше не надо ходить в эту школу! Ты говори, говори, мама.
- Собственно, я уже все сказала, основное.
- Значит, ты не возражаешь, чтобы я принял на вооружение эту робу?
- Носи. Только все-таки не забывай - не кирпичом кожа стерта, парашютными лямками, о кабины изодрана.
Было тепло и солнечно. Сам того не замечая, Игорь прошел сквозь всю улицу Жуковского, свернул в проезд Талалихина и оказался на улице Петелина. Отсюда до сквера и памятника отцу оставалось два шага.
Игорь не был здесь со дня торжественного открытия, когда сам перерезал ленту. Сегодня сквер выглядел совсем буднично. Какие-то незнакомые старушки гуляли с малышами, женщина вела на тоненьком поводке собаку.
Игорь присел на свободной лавочке, поглядел на памятник. И странно ему показалось, будто камень этот, и застывшие в неровном изломе крылья птицы, и такой знакомый профиль отца - все это было здесь всегда, еще до того, как родился он, Игорь. Ощущение нелепое, он понимал это и не мог от него отделаться.
На скамейку рядом с Игорем опустилась старая женщина в поношенном темно-синем костюме, когда-то именовавшемся костюмом английского покроя. Этого Игорь не знал и обратил внимание на другое: к широкому лацкану жакета был привернут значок мастера парашютного спорта, с потемневшей от времени подвеской - "500". Подумал: "Ого! 500 прыжков. Сильна бабуся..."
Женщина закурила дешевую сигарету. Поглядела на памятник, на Игоря. Ему показалось, что сейчас старушка заговорит с ним. Говорить не хотелось. Он встал и пошел к выходу.
В конце пешеходной дорожки обернулся. Женщина смотрела ему вслед. Сам не зная зачем, он помахал старушке рукой. И та помахала в ответ, а потом сжала в кулачок правую руку и оттопырила большой палец вверх. Игорь не был авиатором, но понял: все в порядке, - означает на языке всех старых летчиков мира торчащий вверх большой палец правой руки.
Когда в группе что-нибудь затевалось, Грачев, нет, не знал - знать он не мог - но чувствовал это заранее. Анатолий Михайлович и сам не умел объяснить, по каким внешним признакам, оттенкам поведения, интонациям ребят он ощущал приближение этого "чего-нибудь", но так было.
В это утро, стоило ему войти в мастерскую, поздороваться, дать указания на день, мельком взглянуть в мальчишечьи глаза, как он ощутил знакомое ожидание.
Надо заметить особо: ощущение это бывало разным - в одних случаях беспокойным, и тогда надо было особенно тщательно следить за соблюдением техники безопасности, остерегаться какой-нибудь рисковой выходки; в других случаях приподнятым, и тогда можно было особо не волноваться. На этот раз ничего плохого он не ожидал.
До перерыва все шло обычно, все делали свое дело, он подходил то к одним тискам, то к другим, тихим ровным голосом делал замечания, которые почти всегда звучали в форме вопроса:
- А не лучше будет, Леша, сначала засверлить все отверстия?
- Может, не надо так глубоко опиливать? Тише едешь...
И все в этих вопросах было значительным - и содержание, и тон, и уважительное обращение...
В перерыв к Грачеву подошли человек пять, и Юсупов спросил:
- Анатолий Михайлович, а что вы думаете, Петелин пойдет к нам в училище?
- Ничего я про это не думаю. Если кому думать, то ему...
- Мы ездили к ним, Галина Михайловна для музея кое-что дала, с ним говорили: приходи! Он вроде хочет, но как-то... не твердо.
- А чего вы так беспокоитесь? - спросил Грачев.
- Мы не беспокоимся, мы только думали, может, подманить его?..
- Как, как - подманить? - удивился Грачев.
- А ребята предлагают: давайте набор слесарный сделаем, в красивый ящик сложим и сочиним какую-нибудь надпись поинтереснее: сыну летчика-испытателя, Героя Советского Союза и так далее...
"Вот оно", - подумал Анатолий Михайлович и внимательно взглянул в мальчишечьи лица, у половины не было отцов или были такие, что ими не загордишься, и понял - разговор надо провести на самой деликатной ноте.
- Чкалова знаете? - спросил Грачев, глядя в синее-синее небо.
Такого вопроса ребята не ожидали и ответили не сразу.
- Был такой знаменитый летчик...
- Герой Советского Союза...
- Челюскинцев спасал...
- Челюскинцев Валерий Павлович, положим, не спасал, - сказал Грачев, - но на Север летал и в Америку трассу проложил первым. Он был замечательным испытателем и очень знаменитым в свое время человеком... И вот какую историю я вам расскажу.
Перед новым, тридцать восьмым годом в квартиру Валерия Павловича пришла особенно большая почта. Он сидел за столом и вскрывал письма. Поздравления были от частных лиц, от предприятий, от школ, от детских садов... Чкалов был тогда, пожалуй, самым популярным человеком в стране, и удивляться тут нечему. Вдруг видит конверт: "товарищу Игорю Чкалову". Открыл - приглашение на елку. Приглашали сына Валерия Павловича, он тогда совсем еще шкетом был... Потом второе приглашение попалось, третье и так набралась целая куча. Валерий Павлович позвал сына и говорит:
- Вот тут пригласительные билеты прислали, товарищ Игорь...
- Знаю, - отвечает сын, - у меня вон их сколько! - и вытаскивает из кармана целую пачку.
Чкалов нахмурился, велел положить билеты на стол и сказал:
- Запомни: Чкалов - я, а ты только - И. Поэтому бери один билет, и не очень зазнавайся.
Остальные пригласительные билеты Валерий Павлович раздал соседским ребятам. Вот так. Все. - И Анатолий Михайлович вышел из мастерской.
Ребята переглянулись, и кто-то сказал:
- Кажется, не в дугу...
- Интересно, а он - тоже Игорь.
- А гаечный ключ я бы все-таки подарил!
- И не лично Игорю, а в дом...
- Тогда знаете какой надо ключ: сто двадцать на сто пятьдесят, чтобы на стенку повесить как... сувенир...
Вечером ребята сказали Анатолию Михайловичу, что его предложение они принимают "наполовину", и рассказали о сувенирном, символическом ключе.
- А я при чем? - притворно удивился Грачев. - Разве я вам что-нибудь советовал?
- Хитрый вы человек, мастер, жуткое дело! - сказал Юсупов.
Грачев не обиделся и не стал развивать тему. Умение влиять на ребят исподволь, не навязывая своего мнения, готового решения он вовсе не считал хитростью или каким-либо искусственным педагогическим приемом - для мастера Грачева это было незаметной составляющей профессионального уменья управлять людьми. Разве человек замечает, сколько вздохов и выдохов он совершает в минуту?
Галина Михайловна приготовила выходной костюм Игоря - отутюжила брюки, прошлась щеткой по пиджаку, достала свежую рубашку, водрузила все это на плечики и вошла в комнату ребят.
- Вот, держи - весь парад! Если галстук наденешь, давай поглажу, пока утюг теплый.
- Спасибо, - сказал Игорь, - только ты зря... беспокоилась. Не пойду я на этот вечер.
- Почему?
- Неохота торчать и все снова слушать.
- Напрасно, Игорь. Хорошие или плохие у тебя сложились отношения в школе, не так важно, ты перед школой тоже виноват...
- Вот и не хочу выяснять отношений...
- Школа - коллектив, Игорь, и не дело противопоставлять себя коллективу. Неужели ты не понимаешь - уважать коллектив надо. Что ты докажешь, не явившись на вечер? Кому?
- Докажу? А я и не собираюсь ничего доказывать... Ты думаешь, кто-нибудь заметит, что меня нет? А приду - начнут подковыривать: с твоими способностями, да при желании мог бы "хорошистом" стать. Нет, не пойду.
- Дело твое, но я не одобряю.
Позже Галина Михайловна возобновила этот разговор в присутствии Карича. Однако Валерий Васильевич от высказываний воздерживался до тех пор, пока Игорь не спросил напрямую:
- Скажи, Вавасич, а ты бы на моем месте пошел?
- На твоем - не знаю.
- А на своем?
- На своем? Не пошел бы, но это было бы неправильно.
- Вот видишь, мам, Вавасич тоже не пошел бы...
- Но он признает, что это было бы неправильно...
- Ладно - я тоже признаю: неправильно, но не пойду.
Игорь пошел в школу только на другой день, после обеда. И, конечно, не в парадном костюме, а в отцовской кожаной куртке и поношенных брюках, отдаленно напоминавших настоящие джинсы.
В школе было пустынно и непривычно тихо. Только неистребимый запах сырого мела напоминал, что это тихое, просвеченное солнечными лучами здание - школа. Игорь зашел в канцелярию, поздоровался с пожилой женщиной-делопроизводителем и, радуясь, что не встретил никого из педагогов, сказал:
- Мне бы свидетельство получить. - И, встретив недоумевающий взгляд, пояснил: - Петелин я, вчера меня не было...
Наконец женщина поняла, о чем он просит:
- Восьмой закончил? Свидетельство у Беллы Борисовны. Зайди к ней.
Идти к завучу Игорю не хотелось, но, с другой стороны, - он так мечтал навсегда покончить со школой, что решил пойти. Игорь поднялся на второй этаж и постучал в дверь.
- Пришел, - сказала Белла Борисовна, - вчера не выбрал времени, но сегодня изволил?
- Вчера я не хотел портить вам настроение. Сегодня праздник кончился... Хочу получить причитающееся...
- Что именно ты считаешь "причитающимся"?
- Бумажку об окончании.
- И все? А поговорить на прощание тебе не хочется? Высказать что ты думаешь о школе, не хочется?
- Нет.
- Странно, - будто рассуждая вслух, произнесла Белла Борисовна, почти все выдающиеся люди, вспоминая свою жизнь, находили хотя бы несколько добрых слов в адрес учителей и воспитателей. Толстой, Пушкин, академик Крылов или Юрий Гагарин... Неужели ты не испытываешь никакого чувства благодарности ни к кому из нас?
- Если вы очень хотите, я попробую ответить, но стоит ли?
- Отчего ж. Мы тоже люди и как все живые существа на свете совершаем ошибки, и нам совсем не безразлично, как к нам относятся те, кому мы добровольно отдаем себя на растерзание.
- Может быть, мы относимся к учителям не так хорошо, как великие люди, потому, что мы не великие. Это - один вариант. А другой... Может быть, великим больше везло на учителей, чем нам?
Белла Борисовна сделала усилие, чтобы не вспыхнуть, и, подбирая слово к слову, сказала:
- Хочу верить, Петелин, что наивного простодушия в тебе больше, чем нахальства. Поэтому не обижаюсь. Вот твое свидетельство. Желаю, чтобы в дальнейшем все у тебя сложилось лучше, и пусть тебе повезет на учителей...
Какую-то часть речи он пропустил, она это заметила и, повысив голос, сказала:
- Мне все-таки хочется верить, что с годами ты не просто изменишься к лучшему, а станешь жить более глубокой духовной жизнью и научишься отличать не только черное от белого, но и ценить все оттенки богатейшей палитры человеческих отношений.
Игорь принял из рук завуча свидетельство об окончании восьми классов, выдержал ее вопросительный взгляд - а взгляд этот красноречиво говорил: ну, хоть одно слово благодарности, хоть простое спасибо скажи, - молча повернулся и пошел к двери. На пороге, словно споткнувшись, он остановился и, сам не понимая, на что обиделся, сказал:
- Вот вы напоследок объяснили, какой я примитивный - с трудом черное от белого отличаю. Допустим, вы правы. По-вашему, я - нахал. Я нахал - за правду, а не за вранье. Вы от меня спасибо хотите? Я, конечно, могу не хуже Райки Бабуровой толкнуть речь: "Дорогие учителя! Расставаясь со школой, мы хотим от всей души поблагодарить вас за все-все, что вы нам дали... Мы понимаем, как трудно с нами, сколько неприятностей мы вам доставили за минувшие годы... И мы обещаем всю жизнь помнить нашу школу и вас, наши дорогие воспитатели..." Нравится?
- К сожалению, ты умный и нахал и циник, Петелин. Можешь не продолжать, - сказала Белла Борисовна и горестно покачала головой.
Последних слов Беллы Борисовны Игорь не слышал, хлопнув дверью, он выскочил на улицу. Он шел, наступая на причудливые тени деревьев, перечеркнувших тротуар, и, постепенно успокаиваясь, думал: "Наверное, зря я... А вообще-то все равно. Пусть!"
ВЫСОКО - НЕ НИЗКО, ДАЛЕКО - НЕ БЛИЗКО...
В середине августа я очутился в горах, в местах заброшенных, диких, далеких от туристических маршрутов и альпинистских троп. Здесь под самыми облаками жили метеорологи. Год за годом, день за днем вели они наблюдения за погодой и передавали по рации сведения о давлении, влажности воздуха, направлении и силе ветра, состоянии и характере облаков... Это был незаметный и необходимый труд.
Возможность побывать в горах, пожить на высоте и собственными глазами увидеть, как "делается" погода, открылась внезапно, и я, не задумываясь, принял предложение поехать в горы.
Нигде и никогда прежде я не видел таких праздничных восходов, как здесь - на высоте трех с половиной тысяч метров; нигде и никогда я не дышал таким прозрачным воздухом; нигде и никогда не наблюдал столь дружной, спокойно-деловитой обстановки. Внизу был один мир, здесь совершенно иной... К новой жизни надо было привыкнуть, и удалось это не сразу. Отправляясь в дорогу, можно ограничить свой багаж, но как избавиться от мыслей, вчера еще владевших тобой? Вот так взять и выскочить из круговорота событий не в твоей власти.
Поэтому, удалившись от земли и приблизясь на три с половиной тысячи метров к солнцу, я все еще как бы участвовал в жизни Игоря Петелина решится он или не решится поступить под начало Балыкова? Думал об Анатолии Михайловиче - за время нашего знакомства я прикипел душой к этому славному человеку. Пытался представить себе, что делает Белла Борисовна - женщина добрых намерений, не рожденная руководить людьми. Вновь и вновь вспоминал Карича - его жизнь давно уже была мне не безразлична, мне симпатичны люди с твердыми убеждениями. Мне недоставало моей взбалмошной Таньки, дочка не только доставляет своему отцу хлопоты и переживания, но еще заражает меня избытком жизненной энергии...
Словом, на акклиматизацию, и, если можно так сказать, отрешение от всего земного потребовалось время. И болезнь одного из наблюдателей, эвакуированного на вертолете, заметно ускорила этот процесс - я принял на себя часть забот временно выбывшего из строя товарища: записывал показания приборов, таскал воду из горного ручейка, что был метрах в ста от нашего домика, отважился попробовать свои силы в кулинарном искусстве - на станции не было штатного повара, и эти обязанности по очереди исполняли все.
А потом случилось непредвиденное - разбушевавшийся горный поток, снес единственный мост на единственной связывающей дороге, и возможность спуститься с гор отодвинулась для нас на неопределенное время...
Незаметно минул сентябрь. На вершинах выпал ранний снег. Похолодало. По утрам трава покрывалась льдистым беловатым налетом. Все чаще исчезали в темных клубящихся облаках вершины. Выходя ночью на площадку, где в решетчатых шкафчиках жили наши приборы, приходилось натягивать меховую куртку: ветер пробирал до костей...
В октябре прошел обвальный снегопад. Двое суток мы авралили, откапывая домик, площадку, подсобные помещения. Добывать воду в эти дни стало чистым мучением - до ручья не добраться, а чтобы натаять снега на всю ораву, приходилось трудиться пять часов...
Но сведения о погоде все равно уходили вовремя.
В ноябре на точку прилетел вертолет, привез аварийное питание для рации, баллоны с газом, продукты и почту. А вот замены эвакуированному наблюдателю не было.
Вертолетчики отчаянно торопились: погода портилась.
Выгрузили баллоны, загрузили аккумуляторы, оставались только ящики с продуктами... Взмыленный начальник метеостанции сказал:
- Если летишь, собирайся, ребята ждать не будут.
Вертолет улетел. Я остался...
Когда-то, теперь уже черт знает как давно, я спросил у одного человека, какая, на его взгляд, работа может считаться хорошей, а какая плохой? Мне было тогда лет четырнадцать и я учился в школе, ему - сорок, и он служил механиком.
- Хорошая работа, - сказал он, - должна приносить пользу людям и доставлять тебе удовольствие. А если ты идешь на службу, не испытывая нетерпения и радости, тогда плохо... и тебе и работе.
Я очень уважал этого человека, всегда с удивлением смотрел на его большие, огрубевшие на ветру и морозе руки; эти руки умели все на свете слесарить, колоть дрова, монтировать электропроводку, перетягивать матрацы, починить примус... словом, решительно все. Мне очень хотелось спросить: вот вы зимой и летом, в мороз и непогодь, готовите в полет самолеты, стараетесь, переживаете, а улетают другие. И в газетах пишут не о вас, а о тех, кто устанавливает мировые рекорды... Неужели не обидно? Мне очень хотелось спросить его об этом, но я не решался.
Он сам помог мне, неожиданно стал рассказывать о Чкалове, чья звезда в те годы только еще восходила. Рассказывал восторженно, не скупясь на похвалы и превосходные степени. Тут я и отважился сказать:
- Чкалов, говорите, замечательнейший испытатель, бог... А вы?
- Что я? Я механик. И не последний. Бриться не стыдно...
- А при чем тут бритье? - не понял я.
- Когда бреешься, глаза свои видишь... Если отвернуться не хочется, если смотреть в них не совестно, значит, все в порядке!
Тогда по молодости лет я не мог понять - никто не приходит в этот мир "обреченным" на славу... Люди живут, трудятся, испытывают радости и огорчения, достигают чего-то, идут дальше... Все остальное - производное от честного труда: сложатся условия, и рядовой строитель достигает потолка Анны Егоровны Пресняковой; мальчонка-слесаришка превращается в нового Петра Максимовича Петелина или в Валерия Павловича Чкалова... Успех запрограммировать невозможно, можно только проложить п р а в и л ь н ы й курс. И эта задача - реальная для любого человека...
Горы имеют замечательное свойство - они вселяют в тебя спокойную уверенность, наводят порядок в мыслях, помогают сосредоточиться. В начале декабря я начал скучать по Москве.
Москва представлялась мне в зимних одеждах. С высоты Ленинских гор сквозь редкий снегопад прорисовались чуть размытые кварталы города, причудливо соединившие в себе аскетическую геометрию новых зданий с кафедральной величавостью высотных домов, затейливые купола церквей и лаконичные очертания мостов... Где-то вдали, едва различимый сквозь снежный занавес, видится Кремль.
Скоро Новый год. Успею вернуться к праздникам или не успею? Пока ничего нельзя сказать. Но что мне мешает заранее придумать новогодние пожелания близким? Здоровья желают все всем и всегда желают - так уж повелось. Гале я бы хотел написать такое пожелание самыми большими буквами, не из приличия, ей ведь действительно не хватает здоровья, а ее доброе сердце так устало... Галя не жалуется, спросишь - улыбнется, но я вижу, как припухают у нее глаза, как трудно она дышит, поднявшись на второй этаж, как прикусывает губу, застывает и прислушивается... Здоровья тебе, Галочка, спокойной уверенности за ребят... счастья!
Едва ли Карич ждет от меня каких-нибудь особенно возвышенных слов, не в его характере. Пожалуй, Валерию Васильевичу я пожелаю быть всегда таким, каков он есть, - сильнее обстоятельств и выше всех мелочей жизни.
А вот Игорю надо будет сказать: в стародавние еще времена авиация выработала правило - приняв однажды решение, даже худшее из возможных, не изменяй его. Запомни и без колебаний следуй этой мудрости! Пусть подумает и поймет - как бы путано ни складывалась человеческая жизнь, нет ничего хуже бестолковых метаний, брошенного на полпути дела, незавершенной работы.
Анатолию Михайловичу я пожелаю, чтобы его оглоедики всю дорогу помнили своего мастера и до старости считали и чувствовали себя грачатами!
Ветер ровный и сильный. Холодно, небо такое синее, будто за ночь его заново покрасили, не пожалев ультрамариновой эмали.
Таскаю воду, стряпаю, прибираюсь на складе, составляю заявку на продукты, которые нам должен подбросить вертолет, и думаю о друзьях, что живут там, внизу. Представляю, как, надев очки, склоняется над столом Анна Егоровна Преснякова и, страдая от того, что слова не хотят складываться в гладкие предложения, пишет новогодние приветствия.
Как-то Анна Егоровна сказала:
- Вот плиточку к плиточке с одного захода уложить, так что самой приятно, могу, а пишу - маюсь, все кажется не так... - И лицо у нее сделалось смущенным, даже растерянным.
Могу вообразить, как озабочен в эти предпраздничные дни Балыков, как он аккуратно записывает на длинном узком листке: Самодеятельность. Итоги соревнования. Стенд отличников. Приветствие шефам. Вечер. Экскурсия на МЗМА. Потом звонит, договаривается, согласовывает и педантично вычеркивает из своего талмуда исполненное.
Видно, я все-таки здорово соскучился по Москве, если так отчетливо, так зримо представляю себе друзей...
Подходит начальник метеостанции, потирает красные, будто ошпаренные руки, говорит:
- Собирайся! Радиограмма пришла - вертолет идет к нам. Полетит обратно, заберет тебя. Жалко, но надо совесть знать...
И вот я дома. Первое общение - с Таней. Рассказываю о горах, о работе с метеорологами, о путевых впечатлениях. Слушаю Таню. Спрашиваю:
- Что у Петелиных слышно?
- Никаких особенных новостей. Игорь без конца рассказывает об училище, о ребятах и мастерах. Он вроде повыше ростом стал. Самоутверждается!
- Как Галина Михайловна себя чувствует?
- Хорошо. Вернулась в свою лабораторию и объясняет: с тех пор как я при деле, сердце не болит.
- А Карич?
- Был момент - кот пробежал, но сейчас вроде порядок.
- Не понимаю, что значит кот?
- Да месяца три он пропадал ночами...
- Кто пропадал?
- Ну и бестолковый ты! Карич твой любимый пропадал. Говорил, что испытывает какую-то технику, являлся в три утра, измочаленный и еле живой. Какую жену обрадуют такие "испытания"? Ну и пробежала между ним и Галиной Михайловной кошечка.
- Кот и кошечка - не одно и то же. И откуда ты все это знаешь?
- Ирина рассказывала и Игорь. Не слепые они. Странно, что Игорь горой за Карича!..
На другой день я позвонил Анне Егоровне. Помня о ее сувенире гусином пере с шариковой вставкой, я привез в подарок Анне Егоровне шикарные фотографии горных вершин... Разговор, однако, получился невеселый. После первого обмена приветствиями я почувствовал что-то не в порядке и спросил:
- Не нравится мне ваш голос, Анна Егоровна, что случилось?
- Пока не случилось, но случится.
- О чем вы?
- Говорят, пора на пенсию... Только не надо утешительных слов. Все идет, как должно идти. Подошло, время - гуляй! Да вот беда - работать умею, а отдыхать не научилась. Приезжайте, поговорим...
В тот же вечер заехал ко мне Грачев и с ходу окунул в дела училища. По его словам выходило, все течет и ничего не меняется: Балыков вздрагивает при каждом телефонном звонке, Гриша Андреади скандалит с завучем, только оглоедики не портят кровь...
- Вот, честное слово, другой раз думаю - уйду...
- Куда? - спрашиваю я.
- Да что, в Москве одно училище металлистов?
- А ты уверен, что с другим Балыковым поладишь лучше?
- То-то и оно - не уверен. Ты не улыбайся: я намек понял - Балыков хорош, и я не сахар! Так?
- Но ведь правда - не сахар...
- А если я стану тихим-тихим и обтекаемым, как огурец, кому будет польза?
- Не надо тебе быть другим и уходить не надо. Воюешь - воюй. Да Балыков тебя и не отпустит.
- Это точно, хотя он и не может слышать, когда моих оглоедиков называют грачатами.
- Думаешь, завидует? Или жалеет, что балычата - не звучит!
Анатолий Михайлович улыбается. "Балычата" ему понравились. И мы еще долго толкуем о делах, о рыбалке, о жизни; спрашиваю, как Игорь?
- Притерся. Руки хорошие. Раньше говорили - божьей милостью мастер. Дурь помаленьку выпаривается. Повезло ему. Коновницын кого хочешь человеком сделает!
Постепенно московская жизнь входит в обычную колею - работа, встречи, вечный дефицит времени. И только недели через две удается повидать Игоря. Он рассказывает:
- Тут недавно по телевизору чудака одного показывали, даже не чудака - изобретателя. Берет детские воздушные шарики, вставляет оболочку в оболочку - пять штук. Представляете? Накачивает - и получается поплавок. Прочность - жуткая! Толстый дядька на этой штуке, задрав ноги, сидел и хоть бы что! Вот на этих поплавках он спускается по горным рекам. Не верхом, ясно, а собирает плот - и пошел! Я подсчитал, если взять двадцать шариков диаметром в полметра, получится четыре поплавка и каждый поднимет шестьдесят два с половиной килограмма. По формуле одна шестая "пи" "дэ" куб получается. А плот потянет четверть тонны. Здорово?
- Здорово, только не улавливаю, для чего тебе плот?
- Как для чего? Ставим палатку и поехали! Можно по Оке, по Волге - до Сталинграда или до Астрахани.
- Это мечта или план?
- Мы с ребятами решили на каникулах махнуть...
Игорь еще долго и увлеченно рассказывает о будущем походе, и я замечаю - все обдумано, подсчитано, поставлено на деловую ногу. Так в разговоре проходит с полчаса. Спрашиваю:
- В училище какие дела? Нравится? Не жалеешь?
- Нет, не жалею.
- Чего так сдержанно, без восторга?
- Работать - не болтать, - говорит Игорь, и я понимаю - слова не его, скорее - мастера Коновницына.
И о домашних делах Игорь рассказывает сдержанно. Все, мол, в порядке. Вавасич работает, мать - тоже очень довольна, Ирина морочит голову Алешке, так что ему, Игорю, даже непонятно, "чего она тянет, или шла бы замуж, или не держала бы Алешку на строгом ошейнике".
- А как твой друг Гарька? - спрашиваю я.
- Постигает науку! Мамаша на весь двор объявила: "Мы готовимся в МИМО!"
Игорь поворачивается ко мне в профиль и, как всегда, - стоит ему задуматься, наморщить лоб - делается невозможно похож на отца. И я вспоминаю эпизод тридцатилетней давности.
Последние дни войны. Аэродром Штаргардт. Развороченные окрестности небольшого городка. Получен приказ - отправиться в тыл и перегнать с завода партию новых истребителей. Странное раздвоение: не хочется улетать от последних боев и до смерти охота получить новые машины.
Ранним утром собираемся у потрепанного Ли-2. Нас двенадцать летчиков - штатная эскадрилья. Залезаем в гулкий фюзеляж, рассаживаемся на жестких дюралевых лавочках, ждем.
Проходит пятнадцать, двадцать минут, экипаж не запускает двигателей. Пепе идет к командиру корабля.
- Чего сидим?
- По радио приказали обождать пассажира.
Наконец он появляется, этот пассажир. Тучный, немолодой, в кожаном реглане без погон, в форменной авиационной фуражке. Грузно поднимается по лесенке, по-хозяйски оглядывает самолет. Два солдата вносят объемистые чемоданы - штук шесть и небрежно упакованный сверток - ковер. Это трофеи.
- Здравствуйте, товарищи! - говорит пассажир.
Мы нестройно отвечаем. Пауза. И на весь самолет голос Пепе:
- Гусь свинье не товарищ.
- Кто вы такой? - багровеет затянутый в кожу мужчина.
- По отношению к вам? Гусь.
- Вы еще пожалеете и горько раскаетесь, капитан...
Экипаж запускает двигатели, гулкая кабина наполняется грохотом... Взлетаем и летим шесть часов подряд. Пепе смотрит в иллюминатор и молчит. На него это непохоже.
Оглохшие и измочаленные, приземляемся на заводском аэродроме. Летчику-истребителю нет хуже испытания, чем полет пассажиром. Раздраженные сходим на зеленую травку, закуриваем...
Наш попутчик, не обращаясь ни к кому, просит:
- Помогите, ребята, вещички забрать.
- Не сметь! - говорит Пепе. - Если кто дотронется, выгоню из эскадрильи...
Не знаю в точности, кем был тот пассажир, знаю, Пепе вызывали на Военный совет, требовали ответа. Потом Пепе рассказывал:
- Ну, я церемониться не стал и рубанул, как думал: если солдат, у которого сожгли дом, разорили семью, который настрадался, топая от Сталинграда до Берлина, хватает трофейное барахлишко, и понять и извинить могу, но когда такой...
Выручил Пепе Главный маршал:
- Молодец, капитан, с принципами...
А скорее выручила Петьку победа. На радостях дело замяли.
Валерий Васильевич приглашает всех, как он выражается, посмотреть гранд-кино. Я догадываюсь, что это неспроста.
Картина называется "Обгоняющий календарь", и смотреть ее предстоит в клубе какого-то научно-исследовательского института, на широкий экран фильм выйдет только месяца через три-четыре.
Еще в вестибюле просторного очень современного здания я начинаю встречать знакомых: Галю, Ирину и Алешу... Они говорят, что Валерий Васильевич уже здесь, только на минуточку отошел. Потом появляется Игорь с оравой приятелей. Чуть позже - Грачев.
- Петелин пригласил, - говорит Анатолий Михайлович. - И так уговаривал, будто он главную роль играет...
Мимо проходит стройная девушка в модных расклешенных брюках, в замшевой курточке-коротышке. Протягивая руку, говорит:
- Не узнали? Здравствуйте.
- Люся? - удивляюсь я.
- Удовольствие получите, но страху натерпитесь, приготовьтесь...
- Ты уже видела фильм?
- Конечно. Но такую картину можно десять раз смотреть...
Мы еще немного толкуем о пустяках, я интересуюсь, что делает Люся, и она с удовольствием объясняет:
- Закрепилась на студии. В штате. Любовь Орлова из меня не получилась, но я довольна. В костюмерном - работа не для каждого...
Мне не удается выяснить подробности "работы не для каждого", к нам подлетают Таня и Вадим.
И тут же звонят звонки.
Фильм начинается сразу, без журнала. По черному экрану пробегают рубиновые, темно-зеленые, потом соломенно-желтые всполохи, и тревожная музыка тихо сочится в зал. Черт возьми, еще ничего не случилось, а ты уже в ожидании.
Экран словно разрывается, и по головокружительной горной дороге, залитой медово-ярким солнечным светом, на сумасшедшей скорости несется автомобиль-сигара. Красавица гоночная машина приближается к полуразрушенному мосту...
В зале раздается единый выдох-стон, и на глазах совершенно обалдевшей публики происходит чудо: в реве сверхмощного двигателя, в облаке мгновенно взметнувшейся из-под колес пыли автомобиль проскакивает мост по двум жиденьким бревнышкам...
И сразу остатки моста рушатся в глубокое мрачное ущелье.
Пересказать фильм "Обгоняющий календарь" заманчиво, но я не стану этого делать, ибо древняя мудрость гласит: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
Скажу только: волею режиссера, а может быть и вопреки его замыслу, автомобиль-сигара вытеснил самых превосходных актеров. Машина как бы перестала быть машиной, она превратилась в динамичный, трагический и мажорный символ времени. Гоночная машина прыгала через препятствия, взлетала на почти вертикальную стену, вкатывалась на стремительно мчавшийся грузовик, проносилась под носом курьерского поезда. Вперед! Через все препятствия! Быстрее, и дальше! Машине не хватало только человеческого лица и человеческого голоса.
Полтора часа сладкого волнения подошли к концу.
Последний эпизод был отснят столь же мастерски, как и первые кадры фильма. Громадный зеленый луг. Над лугом тихое небо в легкой облачной поволоке. Сумасшедшей силой цветения наполнен клевер - густой, высокий, в капельках росы, блистающей, словно алмазные брызги. В отдалении стадо пестрых коров, по лугу медленно передвигается чудо-машина: будто шагнет, остановится и снова шагнет... И так она приближается, приближается, пока не выходит из кадра в зал. И тогда идут титры. Одного за другим зрителю представляют всех участников и создателей фильма. Каждый снят без грима, в повседневном обличье, за занятием, никакого отношения к его роли не имеющем.
Автор, толстый лысый мужчина, схвачен у пивного киоска; режиссер почему-то мылся ледяной водой из проруби; красивая, избалованная вниманием героиня фильма прозаически поднимала петлю на чулке; каждое появление очередного участника картины сопровождалось одной-двумя шутливыми фразами. Кажется, впервые в жизни я видел - картина кончилась, а никто не поднялся с места, не хлопнуло ни одно сиденье.
Фильм завершился, и фильм продолжается... Наконец, появилась она чудо-машина. Из-под оранжевого, изрядно поцарапанного кузова торчали ноги. Приятный низкий голос произнес:
- Извините, их нам придется представить вместе...
Ноги стали выползать из-под машины. Сначала появился широкий мужской торс, потом могучие, обтянутые кожей плечи...
- Наша Ляля, так в группе называли умницу-машину, слушалась и подчинялась только заслуженному мастеру спорта Валерию Васильевичу Каричу.
И весь экран заняло его лицо - усталое, немолодое...
Загорелся свет в зале. Сколько-то времени было тихо, а потом обвалом грохнули аплодисменты.
И сразу без перерыва началось новое, немое кино.
Заплаканное и смеющееся лицо Гали...
Иронически поглядывающие на нее глаза Карича...
Победно осматривающийся по сторонам Игорь...
Ирина, обнявшая за плечи Алешу.
Глупо улыбающаяся Таня и нахмуренный Вадим.
Задумчивый Грачев в окружении своих ребятишек.
Мелькнувший у дверей, может показалось, Гоги Цхакая...
Сменяющиеся кадры живых лиц стали отодвигаться, и я услышал тихий прибой голосов, мерно бившийся в высоком нарядном зале. Народ расходился не спеша. И у всех были славные, одухотворенные лица.
- Ну как? - услышал я голос Игоря.
- Нет слов, - сказал я.
- У меня тоже нет слов, чтобы... чтобы... чтобы высказать, как я вас ненавижу! Зачем ты полез, Валерий?
- Так это же кино, Галочка! Все понарошку...
Медленно спускаясь со ступеньки на ступеньку, мы потянулись к выходу. За время, что шел фильм, в город пробрались туманные сумерки.
Деревья, дома, троллейбусы утратили привычные очертания. Освещение еще не включили, и окружающий мир виделся в чуть размытом цвете. Только что наполнявшие зал люди струйками растекались по площади. Пять минут назад были вместе и растаяли, растворились...
Вот и все, как любят говорить докладчики - "по состоянию на сегодняшний день".
А жизнь, естественно, продолжается и хочется верить: Игорь найдет себя, свой путь, свое счастье; Галина Михайловна проживет долгую радостную жизнь с нестареющим Каричем; Ирина отважится сказать Алешке решительное "да", Грачев поставит на ноги еще не одну сотню ребят; и вообще будет много-много хорошего, доброго, светлого.
Москва - Чернигов - Сухуми - Москва.
1974 - 1978