Щорс

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Мартовские метели резко сменились теплыми ветрами, редкими в такую пору на Брянщине. Днями грело солнце, нещадно съедая улежалые потемневшие пласты снега в лесных чащобах, буераках. Шумела талая вода на спадах, затопляя низкие места. На опушках, в затишке, зеленели сугревные склоны; отходили после зимы, наливаясь бражной силой, деревья; набухали ночки.

Подступавшая весна разрывала истосковавшееся сердце солдата-хлебороба. Революция даровала ему мир и землю. Чего еще мужику? Шел он с фронта, шел, полный светлых надежд. Но надеждам тем не суждено так скоро сбыться…

Весной 1918 года молодую республику огонь охватил со всех краев. Занималось на востоке, на Волге; вовсю полыхали южные окраины — Дон, Кубань, Ставрополье; сбежавшиеся туда генералы подымали белое казачество против Советов. Завесы, именуемые революционными колоннами, только-только сводились в регулярные полки Красной Армии. Ненадежное затишье устанавливалось на западе. Глотком свежего воздуха явилось перемирие с Германией в Брест-Литовске. Предсовнаркома Ленин ценой неимоверных усилий согнул маловеров, убедил в необходимости хотя позорного, грабительского, но мира.

Между Советской Россией и оккупированной Украиной пролегла нейтральная полоса. Немцы и гайдамаки заботливо опутались колючей проволокой. Советская охрана разместилась вдоль своей линии. На железных дорогах действовали контрольно-пропускные пункты. Бойкими и людными пунктами на советской стороне на Брянщине слыли станции Унеча и Зерново. Валом валил туда и сюда люд самый разный: бродячие солдаты, мешочники; под их видом попадались чекистам важные птицы — царские офицеры, бывшие жандармы, надеявшиеся найти у гетмана Скоропадского применение своим рукам. Но еще больше шли ночами, глухими проселками, скапливаясь в нейтральной зоне. Одолевали спекулянты; на север они везли сахар, муку, а на юг — мануфактуру, галантерею.

Своя обособленная жизнь протекала на ничейной земле. Полоса шириною до 15 верст. Враждующие соседи по мирному договору сапогом не ступали туда. Постепенно ею завладели украинские большевики; в селах создавались ревкомы, хотя кое-где оставались и старосты. Из Украины беспрерывно пробивались малые и крупные группы повстанцев, преследуемые карателями.

29 апреля оккупационные власти в Киеве разогнали Раду; вместо нее провозгласили «гетманом всея Украины» пана Скоропадского, украинского помещика, бывшего флигель-адъютанта царя Николая. Кайзер Вильгельм больше не нуждался в мелкобуржуазной демократии — украинских эсерах и меньшевиках. Прикрываясь обольстительными речами о «демократии», «свободах», те привели на Украину германских оккупантов, а потом устелили коврами дорогу гетманщине. Гетманская власть — открытая диктатура помещиков и капиталистов. Первым делом, с чего начал гетман, он занялся созданием жандармерии, «державной варты» — для охраны буржуазно-помещичьего строя.

Стон, плач по всей Украине. Загуляла по мужицким спинам вартовская нагайка. Немецкая военщина не получала обещанного радовцами хлеба, угля, металла. Надеялась, гетман выколотит плетью и свинцом давние недоимки…

Лопалось терпение народное. В ответ на насилия в селах, посадах и хуторах стихийно возникали партизанские отряды; в ход пошло дедовское оружие — топоры, вилы, косы. К лету уезды, губернии были охвачены повстанческим движением. Распространялось больше в лесистой местности, на Черниговщине. Отряды сходились в лесах; они совершали набеги на немецкие и гайдамацкие гарнизоны, разместившиеся по крупным селам, у железных дорог, поблизости от демаркационной линии. Подопрут каратели — повстанцы пробиваются через проволочные ограждения на советскую территорию; на глазах у немецких офицеров они складывали оружие — интернировались.

Украинские партийные и советские работники собирались в Москве; расселялись по гостиным дворам. Иные не видались с зимы: мыкались с отступающими войсками, эвакуировали людей, вывозили хлеб, уголь, станки. Из Донбасса прибыли Федор Сергеев (Артем), Андрей Бубнов, Николай Скрипник, Сергей Косиор, Эммануил Квиринг, Владимир Затонский, Юрий Коцюбинский; через Воронеж, Курск добирались братья Межлауки, Валерий и Иван, Владимир Ауссем, Сергей Петренко. Все они испытывали вину перед своим народом, оставленным под сапогом интервента. Что далось кровью зимой, отдали с большими жертвами. Создать свои регулярные части — нужны кадры, средства. Ни того, ни другого. Надежда одна — на Советскую Россию…

Переживаниями делу не поможешь. Понимали, надо собраться с духом, сплотить воедино волю всех, выработать план действий. Партийные большевистские организации на местах понесли большие потери; в условиях гетманщины и оккупации они ушли в глубокое подполье. Назрел вопрос о создании Коммунистической партии большевиков Украины. Организационно оформить ее может только съезд. В апреле в Таганроге — туда перебиралось украинское Советское правительство из Екатеринослава — состоялось совещание; на нем избрали оргбюро по созыву съезда. Местом проведения съезда после недолгих споров была определена Москва.

В середине мая предцик Свердлов организовал членам оргбюро встречу с Лениным. Беседа продолжалась около полутора часов. Вышли они окрыленные, с полной верой в победу своего дела — Владимир Ильич обещал всемерную поддержку и помощь украинским рабочим и крестьянам в их борьбе.

Оргбюро развернуло бурную предсъездовскую деятельность. Штаб работал круглосуточно. Тогда же через Брянский участок, по черниговским лесам, проходили Коцюбинский Юрко и Андрей Бубнов; в конце мая они провели в Киеве, в подполье, широкое партийное совещание, на котором был избран Временный всеукраинский центр по организации и руководству восстанием. Тайными, малохожеными дорогами проезжали транспорты с оружием, литературой. Теми же путями с Украины пробирались делегаты съезда.

5 июля 1918 года в Москве открылся съезд украинских коммунистов. В историю он вошел как Первый съезд КП(б)У. Накануне В. И. Ленин по поручению ЦК РКП(б) встретился с группой делегатов, обсудил повестку дня. На съезде разгорелись споры по важнейшему вопросу — сроку вооруженного восстания. Бубнов, Пятаков, Косиор страстно звали к немедленному выступлению; более холодные головы под руководством Квиринга остужали их пыл, доказывая, что условия для всеобщего восстания на Украине еще не созрели и всякое выступление поставит под угрозу срыва Брестский мир.

Съезд объединил большевистские силы, оформил создание КП(б)У и определил задачи в борьбе с германо-гетманским режимом. Отныне Коммунистическая партия Украины вошла составной частью в единую Российскую Коммунистическую партию большевиков. В Цека были избраны Артем (Сергеев), А. Бубнов, С. Косиор, В. Затонский, Э. Квиринг, Г. Пятаков, Л. Лаврентий (Квартвелишвили). Для руководства освободительной борьбой и подготовкой восстания был образован Центральный Всеукраинский военно-революционный комитет, ЦВРК; возглавил комитет Андрей Бубнов.

Началась упорная работа. В местечке Середина Вуда, на станции Зерново, образовался своего рода штаб ЦВРК — главная база; здесь подолгу жили и работали Бубнов, Ауссем, Затонский. Местом формирования, сведением партизанских отрядов, кроме Брянска, вскоре определились районы Зернова, Унечи и Почепа, у самой нейтральной зоны.

Андрей Бубнов с головой окунулся в близкую своей душе стихию. Жил только восстанием. Дни и ночи проводил в приграничных ревкомах. Люди, оружие; оружие, люди… Приглядывался, ощупывал цепким взглядом каждого, мало-мальски заметного; питал слабость к военным. Беспрерывно слал своих людей за немецкий кордон — будоражить, поднимать по хуторам и посадам селян. В свои тридцать пять лет этот человек уже оставил позади себя немало боевых дорог; половину из прожитого — в компартии. В пятом году еще ухватился впервые за булыжник; с той поры — аресты, ссылки. Пылкий, легко воспламеняющийся нрав не угасал с годами — напротив, душа рвалась к горячему делу, на передний край. В октябрьские дни в Питере он входил в состав Военно-революционного комитета, был членом Политбюро и Военно-революционного центра по руководству восстанием. Участвовал в борьбе с Калединым. Теперь вот — немцы, гетман Скоропадский…

Силы с каждым часом прибывало. Подбирался славный народ. В июне в местечке Середина Вуда появилась сотня червонных казаков с Виталием Примаковым. Сотня, правда, без лошадей; она привезла седла и велосипеды, взятые на складах «союзников» в Архангельске. Красные казаки своим появлением навели быстро порядок в нейтральной полосе, усмирив разнузданную партизанскую вольницу, анархию. Возле Примакова сколотилась крепкая группа: политработник Довнар-Запольский, Брагинский, киевский рабочий, начальник штаба сотни, адъютант Боря Кузьмичев, Туровский, помощник командира.

Виталию Примакову едва перевалило за двадцать. В октябре он вел на Зимний отряд красногвардейцев. Сын сельского учителя, окончил гимназию; в Чернигове участвовал в революционных кружках. В 1914 году вступил в РСДРП и работал под кличкой «Артем»; в пятнадцатом в Киеве за агитацию среди солдат военно-окружным судом был приговорен к ссылке на поселение (отбывал в Красноярской губернии). Полгода назад юный полит-ссыльный, страстный большевик, гнал со своими «червонцами» синежупанников Петлюры далеко за Киев, а совсем недавно, отбиваясь клинком, оставил Харьков солдатам кайзера.

В Середина Вуде Андрей Бубнов опирался на червонных казаков и на молодого их вожака. Дороги у них скрестились еще на площадях Питера, слились в одну на Украине — всю весну бедовали вместе под Харьковом и в Донбассе. Немало приложил он усилий, чтобы Примаков со своими казаками оказался ныне под Брянском. Заседая, встречаясь с партизанами, споря до хрипа с соратниками, Бубнов всеми помыслами был за кордоном. Там решалась в эти дни судьба Украины и его личные чаяния и надежды; добрая половина из их руководящего украинского ядра и по сю пору не поддерживают идеи немедленного всеобщего восстания против немцев и гетмана. Вопреки маловерам он гнул упорно свою линию. Восстание, только восстание!

В мае в Киевской губернии восстали крестьяне. Вооружившись кто чем, из своих сел они двинулись на Таращу, уездный город, освободили тюрьму. Так стихийно возник Таращанский отряд. В течение двух месяцев отряд нападал, отбивался, поражал неуловимостью, дрался дерзко, зло. Вооружались повстанцы за счет немцев и гайдамаков.

Крупный бой у Стеблева заставил таращанцев покинуть Киевскую губернию. Беспрерывные бои, преследования карателей не были помехой для роста отряда. До села Антоновки повстанцев насчитывалось более 4 тысяч; после боя в Снежках, понеся большие потери, таращанцы круто повернули к Днепру. Переправились между Кайловом и Рудяковом, южнее Киева. Остатки отряда с боями прошли Полтавщину, Харьковщину. По предположениям, они нынче где-то на подходе к Курской губернии; там должны выйти на советскую территорию.

С напряжением следил Андрей Бубнов за таращанцами. Сведения доставлялись с опозданием, случайными оказиями; тяготило бессилие, невозможность помочь им, оказать поддержку оружием, людьми. Повстанцами долго командовал некий прапорщик Гребенко, не то украинский эсер, не то социал-демократ. По донесению теперешнего командира Баляса, прапорщик где-то на Харьковщине бросил отряд и увел часть людей в Советскую Россию. Сам Баляс со слов связных — из рабочих, большевик.

Таращанское восстание не явилось той искрой, какая могла бы взорвать бочку с порохом. Бубнов это понимал и всячески искал иных путей, более действенных. Вскоре волна недовольства охватила Черниговщину. Подпольный губком, создавая в селах партизанские отряды, запросил помощи. Вот он — центр восстания! Наиболее близкий район — легче держать связь, обеспечивать доставку оружия, литературы. Под руками и люди, кто мог бы возглавить повстанческий подпольный штаб. Выбор остановили на Николае Крапивянском — черниговец, боевой офицер, большевик. Вот уже полтора месяца, как он под кличкой «Полковник» орудует в Нежинском уезде, формируя отряды партизан, налаживая повстанческий аппарат; с середины июля повстанцы начали уже давать о себе знать — участились налеты на немецкие гарнизоны, на карательные отряды — варты.

В первом же приказе (от 19 июня) Полковник выступил с призывом: «Предлагаю всем военно-революционным организациям, стоящим на платформе Советской власти на Украине, войти в тесный контакт со мной». Далее дается ряд практических организационных указаний. За месяц с небольшим штаб выпустил еще четыре приказа. Все они направлены на усиление военно-организационной работы — формирование отрядов, обучение их; штаб требовал установления строгой дисциплины, «товарищеской спайки», учитывал военные материалы, готовил командный состав, проводил мобилизацию. Из приказа в приказ переходило: «строгая дисциплина», «поддержание дисциплины», «поднятие дисциплины». Чувствовалась хватка Николая Крапивянского; четверо его помощников тоже были из офицеров.

Военный повстанческий штаб работал рука об руку с Нежинским подпольным уездревкомом. Совместными усилиями — штаба и партийных организаций удалось в короткое время взять на учет в уезде более 5 тысяч крестьян и рабочих. До 1000 повстанцев свели в отряды, вооружили. Пушек не имелось, были винтовки, три пулемета и гранаты.

Революционные события на Черниговщине нарастали. Ждали всеобщего выступления…

В эти дни, полные мучительного ожидания, Андрей Бубнов попал в село Юриновку. В каменном купеческом доме, где размещался повстанческий штаб, его разыскали. Человек в гимнастерке, офицерские защитные бриджи, сапоги, ремень; в руках мятая черная шляпа. Пуговицы стоячего ворота застегнуты наглухо. По выправке, без сомнения, из офицеров. На худом, бледном, без загара, лице с аккуратно подстриженными усами и бородкой выделялись серо-голубые глаза. Не представляясь, он вынул из нагрудного кармана документы.

Едва скользнув взглядом по командировочному удостоверению, Бубнов оживился.

— Товарищ Щорс, я имел о вас разговор… С семеновцами, вашими. Слухи, будто сменили винтовку на студенческую скамью.

— Нет, не слухи. Хотел. Но менять винтовку… рано.

— Верно, — Бубнов тряхнул бумажкой. — Но тут… вам разрешен обратный въезд в Москву.

— Не понадобится.

— Тогда подключайтесь к Петренко. Центральный штаб задыхается без военспецов.

— Я из строевых офицеров, Андрей Сергеевич.

— Что ж… Командиры тоже нужны. Вот, позарез. И земляки, кстати, обрадуются…

За обедом Николай поделился тем, что привело его в Юриновку.

— В Зернове семеновцев… раз, два. Я знаю, где их гораздо больше. Потому и разыскал вас.

— Хотите кликнуть людей из-за кордона?

— Сам туда пойду. Подыму Городнянский и Новозыбковский уезды. Базу устроим в Елинских лесах.

— Пока не вижу смысла раздувать огонь в Елинах. Рукой подать. А трудности останутся те же, что с таращанцами, нежинцами… Снабжение, связь. Скликайте людей сюда, в нейтральную. Открыто восстанавливайте отряд. Тут и помощь наша…

Бубнов все больше испытывал теплое чувство к этому человеку, которого видит в глаза впервые, ничего, по сути, о нем не знает. Не скрывая, поделился назревающими событиями в Нежинском уезде; от давней затеи отговорил. Прощаясь, спросил:

— Вы член партии? Большевиков имею в виду.

— Не оформлен.

Взгляды их встретились.

— Жду вас в Зернове.

В последние дни августа на станцию Зерново съехались из разных мест давние семеновцы. Из Унечи прибыли братья Лугинцы, Константин и Петро; вслед за ними прикатили пушкарь Никитенко и драгун Божора. Квятек и Зубов, окончив в Москве кратковременные курсы краскомов, явились сперва в Орел, в распоряжение украинского повстанческого центра; оттуда прямиком в нейтральную зону. У Николая Щорса дорога извилистее — не раз за лето под чужими именами топтал лесные елинские тропы. Не давала ему покоя мысль — разбить в Елинских лесах партизанский лагерь. Она-то и привела его в село Юриновку…

Встреча была радостной. Поселились в классном вагоне, раздобытом Лугинцами в тупике. Держались спайкой; не желая привлекать внимания разного «нейтрального» люда, забившего до отказа приграничный поселок, одевались кто во что — напяливали шляпы, пиджаки, куртки с чужого плеча. Зубов выражал вслух неудовольствие; хотелось ему при дневном свете покрасоваться перед будовскими девчатами в своем роскошном командирском одеянии — гимнастерке, обшитой со всех сторон, кроме спины, малиновыми клиньями — «разговорами». Костерил почем зря «конспирацию» и «мирные договора», какие мешают ему в открытую брать на мушку всякую сволочь.

Ночами до вторых петухов просиживали в вагоне возле лампы. Мало едено из одного котла, не длинный путь пройден совместно, да и крови пролито не так уж много, а прикипел Николай сердцем к каждому из них. Чувствовал, и они тянутся к нему; оказалось, не так слабо их и связывает — две-три ночи потратили на воспоминания из житья-бытья в Семеновском отряде. Всех сгадали, кого добрым, кого худым словом.

— Казимир Михайлович как? — спросил Константин Лугинец в первый же вечер. — Слыхал, в Курске?

— В Калуге. Плохой он…

— А в Сновске своем бывал?

— Доводилось.

— А Костя? — поинтересовался тут же Зубов.

На этот вопрос Николаю не хотелось отвечать; загодя зная, что таковой последует, ощутил горячий прилив стыда. Да, видался с братом; произошел меж ними и разговор. Но лучше бы того не случилось: Костя наотрез отказался покидать Сновск; выразил сожаление, что некогда уже совершал подобную глупость. Махнул на все: па Советы, на немцев, на гайдамаков; днями пропадает на реке с удочками.

— Боюсь, можем ненароком столкнуться. На середке, меж берегов, долго не продержишься, куда-то выплывешь…

— Не бойсь, я стрелять не стану…

Отводя взгляд от лампы, Николай неопределенно ответил:

— Рыбачит…

При встрече с Бубновым и Ауссемом пошел сразу разговор о создании партизанского отряда. Николай думал, от него требуют восстановления бывшего, Семеновского; пробовал доказывать, наученный горьким опытом, что партизанщина не годится для борьбы не только с регулярными войсками немцев, но и частями гайдамаков. Нужна армейская организация — батальоны, полки.

Ауссем, устало сдавливая худыми длинными пальцами переносицу, вяло возразил:

— Товарищ Щорс, не смейте вслух выражаться такими словами, как «батальон», «полк».

— Владимир Христианович, — перебил резко Бубнов, не отрываясь от писанины, — не морочь ему голову. Напрямую выкладывай.

— А что из того получится? Народ молодой, горячий. Наломают дров. Вон возьми, червонный казак наш, Виталий…

— Дрова!.. — Бубнов, отбросив ручку, встал из-за стола; на сухощеком носастом лице его, в глубоких провалах, вспыхнули стальные глаза. — Кострище распалим! Не тлеть же… сырыми полешками. А мы с тобой начинали… Кстати, сколько вам, Щорс?

— Двадцать третий.

— А что?! — Ауссем оживился, победно ловя взгляд своего соратника, метавшегося у дальней стенки. — Примакову тоже… давай коней, давай форму. А завтра, попомни, потребует медные трубы! Вот они, двадцатилетние нынешние…

— Да, трубы. А какая же она, воинская часть, без оркестра. И форму, наша с тобой задача, выбить во что бы то ни стало. Не вечно же гнуться… в подполье.

Скурив до пальцев цигарку, Бубнов заметно остыл, уселся опять за стол.

— Вы, Щорс, не обращайте внимания… — извинялся он. — У нас с Владимиром Христиановичем давние болячки. Партизанский отряд, если хотите… ширма. Нам нужны регулярные части — роты, батальоны, полки. Да, да. Полки! С железной революционной дисциплиной. Вы военспец, знания у вас, опыт. Приступайте немедля. В Унечу двигайте. В Юриновке есть народ, сами видите. Подчиняйте все отряды, малые и великие, в том районе, включая Почеп и Брянск.

— В качестве кого предстану?

Бубнов, переняв взгляд Ауссема, ответил:

— Уполномоченный ЦВРК.

В открытое окно из палисадника запыхавшийся молодой голос потребовал Бубнова на вокзал, к аппарату. Взмахнув кепкой — увидимся, мол, — тот исчез за дверью.

— Уяснили свою роль? — спросил Ауссем, прислушиваясь к топоту по скрипучим порожкам крылечка.

— Не вполне, Владимир Христианович.

— Конечно же, формировать воинскую часть, а не табор, — болезненно скривился он. — Но со стороны это должно выглядеть партизанщиной. Наше ведь положение, в нейтральной зоне… Не можем мы ставить под удар гостеприимство Советской России. Украинские части, по договору, она обязана разоружить. А тут — в открытую формирует!

— Я сам интернировался… Другое не уяснил. Оружие, обмундирование…

Положил Ауссем на язык пилюлю, запил из кружки, стоявшей тут же под рукой. По знакомым признакам на его изможденном лице Николай определил болезнь. Хотелось дознаться, какие принимает лекарства.

— Сколько такое может тянуться… не скажем, — навалившись локтями на стол, продолжал Ауссем. — Думаем, недолго. События не стоят на месте. Вы сами бывали там, видели… А приказ сочинить, объявить полками — пара пустяков. Главное, иметь их, полки. Один из них вам и поручаем сформировать. В районе Унечи — Почепа — Брянска как раз и набирается партизанских отрядов батальона на три. Полк!

— Оружие, Владимир Христианович, — напомнил Николай. — Да и вообще снабжение…

— Обещаю твердо пушки. В скором времени. Две, не больше. А остальное… Проявите инициативу. На станции, в вагонах, кое-что имеется. Там сейчас копается один наш товарищ. Подмогните ему. Кстати, подходящий адъютант штаба. Коцар Никита.

Едва не бежал Николай на железнодорожную станцию.

Никиту Коцара нашел в одном из дальних вагонов, в тупике, за водокачкой. Им оказался светловолосый коренастый парень с мальчишеским золотистым пушком на мягком подбородке. Явно видал уже где-то эти грустные тихие глаза. Представившись, без обиняков поделился разговором с Ауссемом. Желая отделаться от навязчивой мысли, спросил:

— Где я встречал вас?

— Я знаю Зубова и Квятека из вашей компании… По Орлу. Может, там?

— Нет. В другом месте. Глаза эти, родинка на губе…

Заливаясь краской, Коцар смущенно потупился.

— Будет время, товарищ Щорс, еще вспомнить… Принимаю предложение. Только, чур, братву вашу сюда… Одному вовеки не переворочать тут. Видите что? Их до полсотни вагонов.

— После обеда нагрянут. А покуда я с удовольствием…

В четыре руки пошло веселее. Николай, не остыв от возбуждения после встречи с начальством, с наслаждением запускал пальцы в ящик с патронами, как в песок; облапывал любовно винтовки, подкидывал их, будто ребенка. Винтовки американские, марки «ремингтон»; новехонькие, в заводской смазке, тяжести ощутимой — приклад из темного дуба.

— Изготовлены в Америке по заказу царского правительства, — пояснил Коцар. — Сделаны на совесть.

— Да, совесть… Вот страна, Америка! Полмира залито по колено человеческой кровью. А она на этой самой крови жиреет, вздувается от золота. Где бы какой пожар ни случился — тут как тут. Тянет уже руки…

К ночи вместе с подоспевшими братьями Лугинцами, Никитенко и Божорой переворочали все вагоны. Винтовки, патроны, пулеметы, взрывчатка, ручные гранаты, седла… Не было совершенно обмундирования. Раздосадованные, уставшие, ввалились уже потемну в свой классный.

— Ты, Никита, навовсе до нас перекочевывай, — предложил Петро Лугинец, выкручивая фитиль в лампе. — Тащи вещи.

— Какие у меня вещи… Шинель да сумка, вот они.

— Да, шинели… — вздохнул Петро. — Без обмундировки дохлые дела будут с вербовкой. Котел худой можно еще перетерпеть. А без шинелей, без обувки… Стужа не за горами. Ты, Николай Александрович, тряси за душу начальство. Коль такое они вынашивают, регулярную часть, расчет на то имеют. В Брянск, Орел надобно ехать. В Курск.

Коцар прикуривал от лампы. Николай вдруг вспомнил, где видал его. Вот так же он тянулся к лампе с цигаркой. С ним был кто-то, худощавый, бритый, с высоким умным лбом.

— Видал ведь тебя, Никита, говорю… — за день не заметил, как перешел на «ты». — В Брянске, на вокзале. В начале августа…

— Могло, — согласился Коцар, выпуская дым в опущенное окно; заметил, как бережно относились к больному Щорсу его побратимы — заядлые курильщики. — С Исаковичем мы добирались в Орел в ту пору, сворачивали на Брянск. Да, Николай Александрович… Вот кто нам бы пригодился, Исакович. Вы незнакомы с ним? Военком для полка. Если по типу Красной Армии, комиссар обязательно потребуется. Белорус, из рабочих. Бубнов, боюсь, его направит к таращанцам, в Юриновку.

— В Юриновке Петренко, — высказал сомнение Константин Лугинец.

Вернулись Квятек и Зубов. Они, как краскомы, по распоряжению повстанческого центра объезжают дальние села, куда выходят из Украины какой уже день таращанцы и нежинцы. Таращанцы, собственно, прошли; в Юриновке их собралось около четырехсот человек. Нежинцы начали появляться по одному, малыми группками. Ждут с ночи на ночь самого вожака, Николая Крапивянского. На нежинцев надежды возлагал Бубнов. Нынче всем стало очевидно, что нежинское восстание, как и таращанское, было преждевременным.

Никита Коцар, с легким сердцем переступивший порог их крохотной, но спаянной уже семьи, вполне разбирается в происходящих событиях. Оказалось, мальчишка, он давно имеет партийный билет; это повергло в явное замешательство политкаторжан Константина Лугинца и Квятека — они-то уж половину прожитого борются за светлые идеалы партии, а билетов не имеют. Николай тоже почувствовал неловкость; вспомнился разговор с Бубновым в Юриновке…

— А что, Никита, билет такой непременно нужон в кармане? — по простоте душевной полюбопытствовал Петро, не подозревая о возникшем напряжении, скрытом от его глаз.

— Главное в ином… веришь ли? Готов отдать всего себя без остатка общему делу?

— Петро, ерунду задаешь человеку, — укорял младший Лугинец брата, довольный ответом Коцара. — А ты, Никита, не потакай. Скажи лучше вот про что… коль заговорили о нежинцах. А что нынче наша украинская партия, как она глядит на будущее?

В разговор Николай не вмешивался. Наевшись сала со свежим пшеничным хлебом, устало отвалился к дощатой перегородке купе. Обхватив ладонями кружку, сдувая пар, прихлебывал мелкими глотками. За Коцаром наблюдал исподволь. Не так и прост адъютант штаба будущего полка. Обманчив его совестливый вид. Легко и охотно смущается по всякому пустяку. Слова выдают: кроет напрямик, без околичностей. В том и странность. Ловко посадил Лугинца. У Квятека сузились недоверчиво и без того узкие глаза, а под степными скулами заходили желваки. Конечно, главное, на чьей ты стороне. И все-таки иметь в кармане билет или не иметь… К нему, Щорсу, уже подступают открыто. Бубнов не зря спросил; теперь председатель ЦВРК умышленно обходит тот разговор, видит в нем только военспеца…

Нет, сам Николай не видит в себе военного специалиста; признаться, и чин никакой, и опыта, по сути, никакого. Страстное желание вызволить свою землю от завоевателей-чужеземцев, установить на ней справедливую народную власть — Советы; ради такой цели он борется. Выходит, другие со стороны не видят в нем ничего подобного. Для них он военспец, ни больше ни меньше. Вкралось подозрение: неспроста Коцар очутился среди них. Не случайно предлагал его Ауссем — обговаривалось. Восстанавливая в памяти встречу в вагоне, убеждался, что Никита ждал его.

Николай ощутил подступившую обиду: ведь никто вот так не подошел к нему из партийных работников и не сказал прямо в глаза: «Вступай». Нет, нет, что-то не то. Никита прав — дело это совести каждого. Оттого Бубнов только осведомился…

Шевельнувшаяся обида угасала. Не обида, скорее всего безотчетная вспышка, вызванная кратковременной неприязнью. Неприязнь зряшная — Никита парень дельный, внешне обаятельный.

С каждым днем наваливались заботы. С боем выбивали пустые вагоны, с боем выколачивали лишнюю винтовку, ящик патронов, гранат; тут же загружали, пломбировали их, сами становились в караул. Обмундирование все не подвозили; с нетерпением ждали и обещанных Ауссемом пушек.

Как-то в полдень в дверях вагона встал возбужденный Щорс.

— Никита, есть обмундирование!

— Где же оно!

— Здесь, на станции, в железнодорожном складе. Сейчас же создать комиссию и по акту принять. Железнодорожники согласны.

Со времен войны завалялась малая партия ботинок, гимнастерок, брюк, белья и котелков. Шинелей не было. Без помощи посторонних перетаскали со склада в вагон подвалившее богатство.

Вечер провели шумно. Разговоры, естественно, вокруг полка. Кому-то пришло в голову, коль будет полк, надобно загодя обзавестись полковой печатью и штампом.

— Нужно еще придумать название полку, — подсказал Зубов.

Посыпались предложения:

— Первый Украинский революционный.

— Первый Украинский.

— Украинский революционный.

Чувствовали все какую-то неудовлетворенность.

— А не связать с каким-нибудь именем? — подумал вслух Никита Коцар. — Взять из истории. К примеру, из сподвижников Богдана Хмельницкого… Вот Иван Богун! Отважный казак, славно рубился с татарами и польской шляхтой. И нам от него есть что взять — отвагу, военную сметку, хитрость в борьбе с захватчиками. В украинском народе крепко сидит память о Богуне, о его подвигах. Да и сам он плоть от плоти простолюдин. Считаю, имя удачное. Повалит народ до нас…

Так родилось название полка.

Наутро Петро Лугинец укатил случайной дрезиной в Брянск — заказать печать и штамп. Решено по кругу печати вывести название «Украинский революционный полк им. т-ща Богуна», а в средине, где обыкновенно изображается государственный герб, написать: «Именем революции — за власть Советов».

Местом формирования полка назначалась Унеча. Станция Унеча, как и Зерново, — крайняя перед нейтральной зоной со стороны РСФСР. Настал час, когда к вагонам подогнали паровоз. С имуществом отбыли Квятек, Зубов, братья Лугинцы, Никитенко и Божора. Щорс и Коцар задержались на пару дней в центральном штабе.

В Унечу прибыли к вечеру. Состав свой нашли на запасном пути. Вербовочная комиссия работала полным ходом. В штабном вагоне людно, дым коромыслом. Толклись у столиков братьев Лугинцов.

Николай задержался возле них. Братия сырая в большинстве, безусая, из ближних сел, возможно, из-за кордона. Трое, не то четверо в шинелях, смушковых папахах. Особняком, у дальнего оконца чадил трубкой моряк. Что-то заставило повнимательнее всмотреться в его широкую спину. Без скрещенных пулеметных лент, черный бушлат распояской, расстегнут, бескозырка насунута на лоб. Не деревянная кобура, свесившаяся до пола, вид у него был бы оригинальный для нынешних моряков, запрудивших все мало-мальски крупные железнодорожные вокзалы в приграничной полосе.

— Михалдыка, — шепнул Зубов. — Тебя… Ни в какую… отряд сдавать. Рвет и мечет.

Взглядом Николай попросил дать ему дослушать. У стола сидел курносый, стриженый парень в красноармейской, мало ношенной одежде. Отвечал на вопросы бойко. По выговору — из здешних мест, черниговский, а со слов — явился с Волги; служил в Красной Армии, пороха понюхал под городом Симбирском. Полк их наступал по железной дороге от Поклонной горы; выбив чехов из Симбирска, переправились по мосту на тот берег Волги и заняли Нижнюю и Верхнюю Часовни…

— Каким способом очутился обратно в Унече? — допытывался Константин Лугинец, переворачивая его потертые бумаги.

— Наш батальонный писарь тож украинец… Рассказал, тут формируются части, какие пойдут высвобождать Украину от германцев. Предложил возвратиться. Выдали проездный документ до Брянска — «по важным военным делам». Ота бумажка, голубенькая…

— Обмундировку не потребовали назад?

— А зачем? Каждый месяц жалованье еще получал по двести пятьдесят рублей.

— Здесь жалованья не будет, — вмешался Зубов. — Зато за пьянство, картежную игру, грабеж и вообще за неподчинение — расстрел на месте, без суда.

Парень потерянно повел взглядом: куда, мол, попал?

— Откуда сам? — спросил Николай.

— Село Хоробичи. Там и батька с матерью.

— Земляк, выходит. Дом свой в тяжелую годину не кидаешь. Что ж, будем воевать.

Младший Лугинец, переняв его взгляд, протянул парню заготовленный листок с клятвой-присягой.

— Читай и подписуй. Обмундировка тебе не требуется. Оружие получишь. Да, ты грамотей! В пятую роту писарем.

— Поимей сердце, Константин Потапович. С таким-то ростом писарем. Правофланговый!

Николай спиной ощущал матроса у дальнего окна. Знал и о Приднепровском отряде, какой следует подчинить, и о самом вожаке, Михалдыке. Не дольше как утром в Брянске сталкивались с матросней — стихия, вконец разболтавшаяся на земных волнах. Там их полета глоток, а горланят за полную команду крейсера, бузотерят, грабят. Не кто иной, как Михалдыка, выдворил их на днях из Унечи. Анархией той тоже не побрезговали — матросу Андрею Матвеенко с эскадренного миноносца «Свобода» поручили с Коцаром организовать команду из анархистов, кои изъявят согласие сражаться в рядах украинских войск. Надеждой, право, не тешились.

Как поведет себя Михалдыка сейчас? Не анархист — большевик, партиец. Чувствовал, не готов к разговору с ним. Горлом не возьмешь. В самом деле, дурацкое положение его, уполномоченного. Приказ был бы о формировании полка — баста. Краем глаза увидал: Михалдыка, гася большим пальцем трубку, неторопливо подходил. Не здесь же, при народе, объясняться?

В последний миг нашелся — протягивая руку, назвал себя. Тот уводил взгляд, сказал притворно-бесшабашно:

— Черт с тобой, Щорс, забирай отряд, пользуйся готовым.

— Так и готовым? — сощурился насмешливо Зубов.

— Доделаете, что не по-вашему.

Мирный тон у матроса. Виды на использование его в полку они с Коцаром обговаривали у Ауссема. Человек военный — на командирскую должность, доверить батальон; Ауссем склонялся больше к партработе.

— А зачем забирать? — удивился Николай, упорно ловя его взгляд. — Засучивай рукава и… с божьей помощью. Формируй батальон.

Вот он, взгляд. Закатное солнце вызолотило выпуклые чистые белки; не поймешь, какие у него глаза, зеленые, голубые? По всему, предложение его не обидело. Оголив в кривой усмешке крупные зубы, мотнул головой.

— Вам, пехтуре, чего? Каждую кочку от самой Варшавы пузом ощупали. А я?!

— Ощупаешь и ты, — поддел Зубов. — Обратный путь, от Унечи до Варшавы.

В этот же вечер вскрылась причина такого легкого приручения матроса. Пододвинувшись, Михалдыка вполголоса сознался:

— С начальством по прямому трепался… Да, приказ готовится о сведении отрядов. Иначе, Щорс, ваш классный я прицепил бы к хвосту брянского, как то сделал со своими «братишками».

— Вот видишь, — хитро подмигнул Николай. — Иногда необходимо повисеть на прямых проводах с высоким начальством.

Широкая рука Михалдыки, избитая татуировкой, крепко сдавила его колено.

Знакомство завершилось согласным смехом.

22 сентября 1918 года Всеукраинский Центральный военно-революционный комитет издал приказ о сведении украинских повстанческих отрядов, расположенных в нейтральной зоне и вблизи демаркационной линии, в две дивизии. С этого дня серая кишащая масса партизан, сбившаяся в узкой полоске ничейной земли, начала постепенно обретать строй, упругость. Так бывает по осени: жестокие ветры сгоняют с ближних и дальних бугров перекати-поле в глубокий буерак. За зиму бурьян улежится под сугробами, а к весне уплотняется в войлок. Руками не раздерешь — одному огню подвластен.

Приказ тщательно скрывался. Формирования продолжались под видом партизанских отрядов. На самом деле всю осень шла ожесточенная борьба с партизанщиной. В строй брошены лучшие партийные силы. Давала знать нехватка военных специалистов. Советская Россия, сама охваченная на востоке и на юге фронтами, делилась из своих скудных запасов оружием, одеждой, провиантом. Не густо, всех дыр не заткнешь; перебивались с оружием, боепитанием, даже нищенским пайком, с обмундированием беда — не сводили концы с концами. Надвигались холода, а с ними простуды; начал косить тиф — враг не менее страшный, чем немцы и гайдамаки.

Для Николая смешались дни и ночи. Забыл свою болезнь, самого себя. Получив среди ночи пакет из Зернова, к утру 24 сентября издал первый приказ по Богунскому полку. Утверждался командный состав, зачислялись в роты бойцы; роты распределялись по батальонам. Михалдыка назначен командиром первого батальона, Зубов — второго; третьим батальоном в полк вливался отряд Барабаша, сформированный в Брянске.

Горький опыт Семеновского отряда укорял на каждом шагу. Только строй может выдавить из рыхлой массы богом клятую партизанщину. Первым делом навалился на теплушки; с ними отрядники год уже не могут расстаться. Показал пример — из классного бронированного вагона штаб перебрался в купеческий дом, недалеко от станции, предоставленный Унечским ревкомом. Напротив, в деревянном флигеле разместились политический аппарат и вербовочная комиссия — удел Константина Лугинца; там же прижился и ревтрибунал под председательством Петра Лугинца. Помимо него и помощника-писаря, на общем собрании в трибунал были выбраны Квятек, Зубов и двое из отрядников.

Немало хлопот доставило жилье бойцов. На время приспособили под казарму одноэтажное каменное здание, выкрашенное в желтый цвет. Недели через две переселились в дощатые бараки за железной дорогой.

День S казармах проходил строго по расписанию. Подъем в 6; до обеда строевые занятия; после обеда до вечера снова строевая. Только в этом видел Николай спасение. Строй, строй и строй. На глазах подтягивались бойцы, обретали военный вид. Заметно убавлялись дырявые свитки, кожушки, веревки вместо поясов. Украшали строй новенькие американские винтовки с коричневыми ремнями, со штыком. После ужина — беседы на политические темы, разучивание революционных песен. Пели «Интернационал», «Смело, товарищи, в ногу», «Вихри враждебные веют над нами», «Замучен тяжелой неволей», свои украинские. В каждой роте выявлялись запевалы; пели в бараках и в строю, шагая на занятия к леску и обратно. Получалось слаженно, дружно.

Первое время не хватало Николаю дня. Разрывался между ротами за поселком и тылами; тылы нуждаются в большем догляде. Убедившись, что отделенные и взводные, подобранные из унтеров, справляются со своими обязанностями, стал дольше задерживаться в поселке. Организация служб обеспечения, команд, хозяйственной части оказалась куда сложнее, нежели строя. Одно снабжение портило кровь, забирало уйму сил и времени. До двух десятков пароконных бричек выделено продотряду. Кормить людей с каждым днем становилось труднее. Все дальше и дальше забивались продотряды от Унечи: реквизировали, скупали у богатеев и селян хлеб, картошку, расплачиваясь квитанцией с полковой печатью. За годы войны убавился по селам скот, не осталось по дворам излишков. Вместо мяса снабженцы умудрялись доставать рыбу. Скудный, несытный паек. На сутки выдавали кусок хлеба около фунта; хлеб несеяный, из овса или гречихи. Мало приходилось поесть ржаного. Варили иногда борщ с капустой и картофелем, а чаще с прелой фасолью. Николай видел, старики не так тяжело переносят недоедание, как семнадцати-восемнадцатилетние. Делал вид, что не замечает, когда взводные на обратном пути с занятий оставляют пару-тройку ребят с сумками — покопаться в собранных картофельных делянках. Вечером, до ужина, пекли ее в костре или варили в мундирах.

Одолевало курево. Махорки поступало мало. Курили все, что можно завернуть в обрывок газеты, из чего валит дым; пробовали старую вату из своих пиджаков с сухими листьями березы. У кого появлялся самосад — курили отделением, пуская табачный дым один другому в рот.

Прибавлялось дел и политическим работникам. Очень скоро Николай почувствовал, что не все поддается голосу командира. Чаще и чаще среди бойцов вытыкает голову неповиновение: отказался запевала на походе петь, не пополз боец по луже, не побежал, не поднялся с нар после первой команды… Разбираясь в проступках, анализируя, приходил к выводу, что причины неповиновения порою скрыты глубоко, — Главный политагитатор полка Константин Лугинец вечерами пропадал в бараках, за неделю сорвал до хрипа голос. Именно он высказал тревогу:

— Сдается, Николай Александрович, кто-то в бараках орудует… Против нас.

— Что имеешь в виду?

— Каждый вечер долбишь: трудности, мол, временные, скоро пойдем на родину, освобождать собственные семьи, дома, там есть хлеб, мясо… Ждут того часа. Иные ждут терпеливо, понимают. Раздаются и такие голоса: рвать, мол, с москалями, они голодом морят…

— Кто?

— Черт его знает…

— Голос-то натурального националиста, петлюровца.

— Голос… Морду ведь он тебе не кажет. Беседовал с одним таким, голосистым… Парнишка, молоко материнское на губах. С чужих явно слов.

Поздно вечером Николай с адъютантом полка Коцаром попали к председателю Унечской организации РКП (б).

— На огонек, товарищ Иванов, — отряхивая с фуражки капли дождя, от порога отозвался Коцар.

— А, богунцы… Опять что-нибудь просить? Пробивайтесь.

Просторный кабинет забит стульями, табуретками, стащенными со всего дома. Люди только ушли; плотный слой табачного дыма окутал у потолка электрическую лампочку. На столе у председателя горела лампа под зеленым абажуром.

— Проси не проси, всех наших дыр не залатаешь. — Николай, разгребая ногами стулья, пробился к столу. — Но нужда привела серьезная…

Иванов оторвался от бумаг, снял очки. Серое, давно не бритое лицо, припухлые мешки под уставшими глазами говорили о том, что этот человек редко покидает помещение.

— Что там у вас?

Богунцы поделились своей тревогой. Слушая, Иванов выставил: хлеб, холодную говядину. Из соседней комнаты вынес эмалированный чайник; ощупывая его, подмигнул: не остыл, мол.

— В поселке всякой сволочи предостаточно, — заговорил он. — Вот статисты подали сегодня… Нетрудового элемента ложкой не повернешь. Не придумаешь, что и делать.

— Выставить, — подсказал Коцар, совестливо опуская глаза.

Хозяин передернул плечами, поправляя сползавшую шинель.

— И придется. Не сомневаюсь, контакт есть и с казармами. А помощь какую вам? Подключу Чека. Были они вот…

Наполняя кружки, спросил:

— Свою партячейку не создали в полку?

Коцар переглянулся со Щорсом.

— Собственно, мы. Николай Иванович, и по этому вопросу. Принимайте нас в Унечскую организацию.

— Что ж, давайте объединимся. От такой силы, как вы, дураки одни будут отказываться. Кстати, а сам комполка оформился в партию?

Николай расстегнул полевую сумку, порывшись, вынул сложенный лист — заявление.

— Добро. Рассмотрим.

Провожая поздних гостей, Иванов пообещал:

— А чекиста выделю. Пускай приглядится…

Всю ночь хлестал в прикрытые ставни дождь. Николай долго не мог уснуть, ворочался, мерз. Задремал к свету. Вскочил на скрип двери. Коцар с лампой. Одетый, в шинели. Жили с ним тут же, в штабе, занимая смежные комнатки.

— Куда собрался?

— Вернулся уж, Николай Александрович. Встречал на вокзале Исаковича. С ним начдив.

Остатки сна как рукой сняло. Николай мигом влез в сапоги.

— Где они?

— Здесь, в штабной. Командиров и политотдельцев уже поднял.

— А комполка в последнюю очередь… Не дело, Никита.

— Пока соберутся… Вы не спали ночь, ворочались.

С первой встречи установились меж ними душевные отношения. Тянулись друг к другу, чаще норовили быть вместе, вдвоем. Отсутствие каких-либо неясностей в том, о чем шла речь, прямота мыслей и действий отличали обоих. Подобного у Николая не получалось ни с Зубовым, ни с Квятеком, ни с Лугинцами, а ведь их связывает гораздо большее. Семеновцы, хотя с ним на «ты», смотрят как на командира, по привычке, по обязанности, движимые чувством подчиненности. Никита не позволяет себе панибратства, зато внутренняя доброта, понимание и забота проявляются в каждой мелочи. Вот и сейчас.

Пальцы не ощутили железной дверной скобы. С Исаковичем знаком. Скованность вызвал в нем другой. Много наслышан, проникся к его громкому имени, популярному среди повстанцев. За кордоном попадались объявления германской комендатуры: некий майор Гот доводил до всеобщего сведения, что такого-то числа в городе Нежине по обычаям войны расстреляны в качестве бандитов такие-то крестьяне таких-то деревень или сел, а в конце неизменно стояло: «За поимку предводителя банд Крапивянского назначена награда…» За голову того «бандита» майор Гот от объявления к объявлению неизменно повышал цену; к осени довел до баснословной по тем временам цифры — 50 тысяч.

Вот она, встреча.

Крапивянский сидел у окна, закинув ногу на ногу. В солдатской шинели, узкий ремешок от полевой сумки через плечо. Серая папаха умощена на коленях. Облокотясь на подоконник, склонив тяжелую лобастую голову, рассматривал в упор. Николай, кинув ладонь к козырьку, невольно обежал пальцами складки под ремнем.

Исакович, пожимая руку, представил:

— Начальник дивизии. Крапивянский, Николай Григорьевич.

Доклад начдив выслушал сидя. Слова не уронил. Изменил позу — убрал ногу с колена да локти с подоконника. Вопросов, замечаний не последовало и за скорым завтраком. Николай, сбитый с толку его упорным молчанием, распорядился было отменить строевые занятия в поле и построить на смотр полк у бараков.

— Не к чему ломать распорядок, — заметил он.

— Дождь, товарищ начдив.

— Дожди будут лить всю осень… Отмените боевую учебу? -

Сгорел бы со стыда. Черт дернул его; сам-то он так и делает — плюет на погоду. Не станешь же оправдываться, не будешь доказывать, что распорядился ради него, начальника, смотр провести на месте, а не таскаться в поле.

До полудня месили грязь по ельнику за поселком. Николай, строго блюдя субординацию, — на полшага позади. На редкие односложные замечания давал такие же скупые объяснения. По распаренному, чисто выбритому лицу его, по добревшим глазам видел — отходит. Отделения, взводы сносно выполняли команды — построения, приемы владения оружием. Сам отменил послеобеденные строевые занятия в поле.

— Займитесь немецким оружием. Скоро придется владеть им… Бойцам надобно обсохнуть, обмять с одежды комья грязи.

Непременного в таких случаях совещания с комсоставом не проводил; в штабной комнате в присутствии комбатов и ротных сделал несколько замечаний, не поскупился десятком добрых слов для второго батальона, отметив четвертую роту Квятека. Зубов расцвел; толкая под столом ногу дружка, ликующе подмигивал.

— Первый батальон вызывает у меня опасение, — продолжал начдив, строго взглянув на опустившего чубатую голову Михалдыку. — Матросу на суше… Не его стихия.

После обеда Крапивянский отбыл в Почеп, в расположение червонного казачества, к Виталию Примакову. На перроне, взяв за локоть Щорса, сказал:

— За богунцев спокоен. Вместо матроса подберите строевика.

— Мы уже обговаривали. Смена есть.

— Не сбавляйте темп. Формируйтесь. Не исключено, скоро может поступить приказ…

— Вопрос, Николай Григорьевич. Мы готовим ночные налеты на немецкие гарнизоны… Приказа на то не имеем.

— Бейте в хвост и в гриву. Конечно, по-умному. А приказа на то не ждите. Я его не дам.

— Понятно.

Вечером во флигеле собрался партийный актив и командиры. Беседу проводил Владимир Исакович. Прибыл он наладить в полку политическую работу. Намерение богунцев объединиться с Унечской парторганизацией одобрил; высказал мысль, что надо выделить комиссара полка. Остановились на Михалдыке. Матрос, раздосадованный нелестным отзывом начдива, без громких слов оставил батальон.

В Зернове Николай успел повидаться накоротке с Исаковичем. От Коцара знал, что у него опыт подпольщика, хотя лет немного. Слушая, проникался; чем-то напоминал он Бубнова — худое бритое лицо, открытый лоб, даже голос, хрипловатый, глубокий. А пожалуй, схожи страстью. Да, страстью, скрытой, без внешних проявлений. Единственный жест — то расслабляет кулак, то сжимает, надавливая на крышку стола.

— Не будем скрывать, товарищи, летние восстания показали слабые места нашей работы на Украине. Налицо недостаточный организационный охват масс. Что это значит? Мы не успевали за ростом революционных настроений селян и рабочих, отставали от политической ситуации. Переход от революционных слов к революционному действию не получился из-за различных причин. Отставание военно-технической и военно-организационной работы. Раз. Неактивная пропаганда среди войск оккупантов. Два.

Кулак дважды опустился на стол.

— Центральный Комитет КП(б)У, учитывая те ошибки, призывает рабочих и крестьян Украины к более тщательной подготовке всеобщего вооруженного восстания против оккупантов и украинской контрреволюции. Многие теряют самообладание и готовы уже сейчас, немедленно, не дожидаясь соседа, не объединившись, не сплотившись, опять биться с хорошо вооруженным коварным врагом. Но разрозненные вспышки неизбежно кончаются катастрофой. Восстающие кучки оказываются стертыми с лица земли, и уменьшаются наши силы, дезорганизуется наша подготовительная работа, расстраиваются наши ряды. Так действовать нельзя.

Буря надвигается, товарищи. Восстание грянет не сегодня-завтра. Мы должны быть готовы к этому моменту. Готовьтесь к главному удару изо всех сил.

Обе повстанческие дивизии формируются и существуют нелегально. Причина тому, думаю, вам известна. Но есть и другая сторона… Советская Россия готова хоть сейчас ввести нас в состав Красной Армии. Тогда мы сами уничтожаем идею возникновения дивизий из повстанцев Украины. Советская Украина должна иметь свои регулярные войска. Именно нам с вами предстоит сделать первый шаг в освобождении отчей земли от иностранных завоевателей.

Николай понял Зубова, вынувшего из нагрудного кармана френча массивные серебряные часы. Да, пора: за окнами стемнело. Они отправляют нынче первых разведчиков за кордон. Знают об этом немногие даже из присутствующих. Готовились втайне, подбирали надежных, крепких парней. Набралось до взвода. Зубов сокрушался, что нет под руками Тимофея — сгинул где-то разведчик. Божора напрашивался со своими конниками, отставили — безлошадным сподручнее одолеть колючую проволоку…

Из местечка Посудичи — штаба дивизии — посыпались приказы. Открываются двухнедельные инструкторские курсы по подготовке командного состава на должности отделенных, взводных и полуротных командиров. Предписывается прислать в село Погар от каждого полка по 20 человек. Наблюдающим за школой назначен начальник штаба дивизии Петренко. Из червонных казаков разворачивалась 1-я пехотная бригада под командованием Примакова.

Через день спецкурьер на дрезине доставил еще пакет. Войскам дивизии надлежит усиленно готовиться к предстоящим боям. Этим приказом полки 2-й и 3-й сводились во 2-ю бригаду. Управление бригадой поручается командиру 3-го полка имени Богуна.

Никита Коцар поздравил Николая с назначением. Исакович, довольный, подмигивал.

— Лег на душу ему, Николай Александрович. Грешным делом, когда ехали к вам, я переживал. Нрав Крапивянского уже успели испытать на себе…

1-я повстанческая дивизия за месяц, к концу октября, была, по существу, сформирована. 1-я бригада червонного казачества насчитывала более 2 тысяч штыков, две сотни конников и 8 орудий; Таращанский полк — 2 тысячи человек пехоты, полторы сотни и 4 орудия; Богунский — 1500 человек пехоты, одну сотню и 2 орудия. Кроме того, при штабе дивизии созданы команды для охраны числом около 700 штыков; начдив мыслил из них сформировать пятый полк, который состоял бы у него в резерве как ударный.

Пополнение прибывает. Бегут крестьяне из Украины. Штабисты надеются через две-три недели довести состав дивизии до 12–15 тысяч. Тормозит формирование, как и прежде, вооружение и обмундирование; острая нехватка ощущается в командирах.

Рос и Богунский полк. Боевая изнурительная учеба днем перемежалась с ночными налетами на приграничные села за кордоном. В помощь немецким гарнизонам гетман Скоропадский выдвинул на унечский участок курени гайдамаков — батальоны. В ночные вылазки бойцы шли с охотой. Случалось, отбивали в пристанционных поселках Робчик, Лыщичи, Стародуб собранный немцами для отправки в Германию скот, хлеб; кое-что перепадало из оружия, одежды.

Начальник штаба полка Осипов расписал на десятиверстке цветными карандашами целую операцию. Перед этим с неделю усердствовала полковая разведка — установили, где какая застава, секрет, вплоть до наблюдателей на соснах. Комбат Кощеев повел свой батальон на Лыщичи, а Зубов с четвертой ротой Квятека и пятой Тищенко двинулись на Робчик. Проплутав в потемках среди болот, в лесу, обходя поселок с тыла, опоздал к назначенному времени. Первый батальон на рассвете, в урочный час, навалился на спящих немцев в Лыщичах; Зубов вывел свои роты к Робчику, когда солнце встало над лесом. Немцы, всполошенные боем в соседнем селе, их уже ждали…

Налаживали закордонные связи. Константин Лугинец и Михалдыка со своими политотдельцами подыскивали подходящих людей, инструктировали их и отправляли за нейтральную полосу для работы среди немецких солдат. Совместными усилиями написали воззвание.

«Октябрь, 1918 г.

Слушай, товарищ немец! Седьмой месяц ты хозяйничаешь у нас в России, но не как добрый хозяин, который думает о будущем. Твое будущее — гибель, помни, что придет время, когда терпение русского народа истощится и он в своем справедливом гневе возьмет тебя за горло. У тебя пушки, пожары и расстрелы, а у нас — страшный народный гнев. Бойся его, товарищ! У нас нет никакой организации — все задушено, задавлено украинскими и вашими властями, но у каждого из нас есть душа, способная любить и ненавидеть, есть свободный дух, который не выдохся после революции.

Ты пришел к нам голодный, и мы кормим тебя, отдаем последнее, но зачем ты кричишь: «Найне свобода!» Зачем разгоняешь наши Советы, зачем сажаешь в тюрьмы наших выборных депутатов, зачем топчешь каблуками все завоевания нашей Великой русской революции? Ведь свое революционное знамя мы окрасили кровью лучших сынов нашей Родины. Этого тебе никогда не простит русский народ. Уходи, товарищ, в свою землю. Мы обмануты жестоко, предательски: нам говорили — мир заключен, немец не придет в Россию, и мы оставили наш фронт, а ты пришел — и мы безоружны.

Но знаешь ли ты, как дикий тигр неслышно подкрадывается к своей добыче? Видел ли ты, как орел с вышины бросается на свою жертву? У них нет ни пуль, ни штыков. Так мы, безоружные, будем защищать свою Родину. Мы не хотим крови, мы говорим — да здравствует интернационализм и мир всего мира. Уходи, товарищ!»

Исакович, помогая готовить агитаторов, подсказал: недурно-де обратиться через Зерново к Московскому интернациональному отряду с просьбой о присылке в полк немецких коммунистов. Отправили письмо за подписью комполка: «Просим прислать в Украинский революционный полк имени тов. Богуна (ст. Унеча) трех человек немцев-коммунистов, которые могли бы вести агитацию на тему «Коммунисты среди немецких солдат, находящихся на прифронтовых полосах Украины».

— Поглядим, кто больше страху нагонит пруссакам, — посмеивался Константин, глядя хитро на Щорса. — Ты своими ночными вылазками, не то наши агитаторы…

— Прошлой ночью мои разведчики в Кустичах сняли с виселицы твоего агитатора, — сказал Квятек, остужая развеселившегося дружка.

— А по-моему, всяко надобно бить, что ни попадется под руку… Гнать их, сволочей, захребетников, с нашей земли, — мрачно отозвался и Петро Лугинец.

Помыслы у всех были об Украине. Во сне и наяву ждали, когда ступят на свою черниговскую землю. Набирались роты, заполнялся строй. Каждый день прибывали люди. Немобилизованные шли сами; иные со слезами просились в полк.

Казалось, все идет по-доброму. А беда надвигалась. Изнутри, невидимая, вползала. Немногие в полку ощущали ее приближение. Враг использовал каждую щелку, маломальскую прореху, каждое неосторожное слово, неверный шаг. Иванов, председатель парторганизации, сдержал слово — подключил унечского чрезвычкома Трифонова. Тот со своими чекистами перекрыл кое-какие тайные тропки из поселка в солдатские бараки за путями. В первую же ночь попалось несколько человек, «цивильных» и военных. Народ оказался пришлый. Всю осень через контрольно-пропускной пункт Клинцы — Унеча бредут пешком по шпалам военнопленные — немцы распускают концентрационные лагеря. В Унече пограничные власти после беглой проверки сажают их в теплушки и отправляют в Брянск. Многие остаются, напрашиваются в полк, кому некуда идти, кого не особо ждут дома. Среди них и попадаются «военнопленные», кто вчера только в Новозыбкове сменил синий жупан гайдамака на измызганную серую шинель с чужого плеча.

После недавнего крупного набега в полку произошло событие, взбудоражившее все бараки. Двое парней из пятой роты батальона Зубова при отходе от Робчика бросили станковый пулемет «максим». Удачно, на него налетел комроты Тищенко; пулемет был благополучно доставлен в команду. Беглецов арестовали и препроводили в Чека. Пошли кривотолки, слухи: расстреляют, мол, а за что? Пулемет не достался врагу, парни молодые, глупые… Суток трое длилось нехорошее молчание. Потом по чьему-то распоряжению в один день прошли по ротам и командам собрания — избрали по выборному из рядовых в товарищеский суд.

Каждый час ставит перед Николаем проблемы. Перед командиром и человеком; долг и совесть его в постоянном напряжении. Внешне незаметно; казалось, в нем все согласно: слова, поступки. Понимание общественного долга, трезвая оценка происходящего брали верх над жалостливым сердцем. Победа давалась ему нелегко; ночами, когда он один на один с собой, порою мучительно трудно оправдать свои поступки, жестокие слова, сказанные при холодном рассудке. Сколько мук, душевных терзаний доставили эти горе-пулеметчики! Струсили в бою, бросили оружие, бежали с пустыми руками, сея панику и страх… В бою нет тягчайшего преступления. Молодые, не нюхавшие пороха; кроме «мамы», у них нет ближе других слов… Закон войны знал одно наказание для такого проступка — расстрел. Он, командир, неся нелегкий крест обвинителя, на самочинно возникшем товарищеском суде именно этого и добивался. Дважды выступал; говорил необычно много, говорил страстно, убедительно о той жестокой схватке, какая ждет их, может быть, через час, иные из них наверняка погибнут…

— Я требую расстрела. Трусам нет никакого оправдания. Этим мы поднимем боеспособность полка. Пусть будет уроком для всех.

Поддержали командиры; ни одна рука выборных не поднялась.

Странно, ночью он не метался в постели. Привиделся Сновск, ребячье место на реке у моста и, кажись, Глаша… Лицо не помнит отчетливо, а одежда солдатская — в гимнастерке, кобура на поясе. Плескаясь под рукомойником, вдруг ощутил подступившее тепло. В гимнастерке, та, смуглолицая, с грустными глазами. Подумал, что труда не составляет увидеть ее. Смелая. Красивая. Фрума Хайкина была грозой унечской контрабанды. Последнее время все чаще в Чека их сталкивали неотложные дела, виделись почти каждый день.

Оглядывая с осуждением себя в зеркало, с облегчением вспомнил, что ему все равно надо быть нынче в тех краях. Повеселевший, он поспешно сменил расхожую гимнастерку на шерстяную, вошел в штабную комнату. На вопросительный взгляд Никиты Коцара сказал, будто оправдывался:

— У Иванова буду… Партийное собрание он на сегодня назначил. Ты знаешь?

— Я объявление на дверях вешал.

Весь день, как обычно, Николай провел в бегах. Строевые занятия в поле, снабженцы; с полудня задержался в околотке, а к вечеру попал в ревком. До собрания заглянул в Чека, к Трифонову. Окидывая пустые столы, наигранно-беспечно спросил:

— Куда народ твой подевался?

— Самая работа для нашего брата, ночь… — посмеялся Трифонов, отсовывая кипу бумаг, — А тебе кого, Хайкину? Держи с ней контакт. Молодая — не беда, глаз зато у нее нацелен верно. Напала на след, ведущий в твои бараки… Выход вижу один: разгонять из Унечи всякую нетрудовую сволочь. Они пускают корешки в полку. Спохватимся — будет поздно. Иванов ставит нынче вопрос о разгрузке поселка. Пошли, время.

Голосованием Николай был избран председателем собрания; секретарствовать посадили Брагинского. Правда, в повестке вопрос о разгрузке поселка стоит первым.

Некстати председательство. Думал через пару часов исчезнуть: прибывает начальник штаба дивизии, Петренко. Отпрашиваться теперь неловко посреди собрания. Остается уложиться. Вынул из кармана часы.

— К одиннадцати закончим.

— Благие намерения. До трех как минимум. Один Ольховый затянет до одиннадцати. Говорун стойкий.

Кривая усмешка Брагинского прибавила Николаю решимости. Объявив повестку, он тут же утвердил регламент.

Возник было спор по первому вопросу. Не знали, кому поручить разгрузку поселка от «непроизводительного элемента» — гражданскому комиссару или чрезвычкому. Избрали комиссию из трех: представителя парторганизации Щорса, чрезвычкома Трифонова и председателя гражданского отдела.

Ольховый, как и предрекал Брагинский, не уложился, В руках у него еще толстая пачка листов. Добавили четверть часа.

Текущие дела тоже не застаивались. Вскрылось — коммунисты проявляют небрежность к военным занятиям. Постановили: занятия проводить с 8 до 9 с половиной. Заведующий отделом продовольствия высказал тревогу, что из-за массовых реквизиций приток хлеба с Украины совершенно прекратился и поселку угрожает голод. Обязали продотдел вступить в переговоры с представителями украинского синдиката о скорейшей доставке одного вагона муки. Временным заместителем заболевшего Ермишина на посту предревкома избрали Никитченко.

Ровно 10. Уложились в два часа.

Иванов, принимая протокол, восхищался:

— По-военному, Николай Александрович, всегда буду вводить тебя в президиум. Мне за год не удалось достичь такого успеха в проведении партсобраний. А ты за какую-нибудь неделю… Уж больно слов у нас, гражданских, много. Ей-богу.

— Открою секрет… Времени у меня в обрез. Встречаю начальство.

Прощаясь, Николай приложил руку к козырьку.

Случилось поздно вечером.

С утра Николай возился с начальством. Петренко сопровождал важного гостя с советской стороны. По виду военный, недавно ходил в больших чинах. Официально не представлялся; Петренко шепнул: консультант, мол, оперативного отдела Наркомвоена. В дивизии он уже несколько дней; побывал во всех полках. Сейчас, проездом в Серпухов, задержался в Унече. На закате солнца Николай усадил их в поезд на Брянск.

Не удалось с глазу на глаз побыть с начальником штаба дивизии. Из коротких реплик его, намеков понял, что большие события назревают, не заставят теперь долго ждать. Конечно, речь о Советской России — не случайно здесь этот консультант. Происходят какие-то изменения и у них в дивизии. Непонятное делается с Крапивянским, будто смещают. Не от Петренко пошло — его сопроводителей. У таращанцев тоже намечаются новшества: вместо Барона в командование полком будто бы вступает Василий Боженко. О том в Унече уже слыхали. Что сообщил Петренко определенно: дивизия перемещается на другой участок, южнее, ко Льгову. Предупредил: готовьтесь, ждите приказа. Посоветовал вывести третий батальон из Брянска. С комбатом Барабашом он, комполка, еще толком и незнаком: видались как-то на бегу.

Вечером, уже по-темному, Николай попал к себе в штаб. Снял усталость холодной водой, умывшись до пояса; ординарец подогрел ужин. Не елось — привык с Коцаром. Со вчерашнего опустела его комнатка; опустело и на душе у Николая. Остро ощутил одиночество. Коцара отозвал ЦВРК; с ним отбыл и Исакович. Привык к обоим; почувствовал, как их не хватает. Сейчас, сопоставляя факты, слухи, он начал догадываться, зачем они понадобились. Вероятно, в дивизии укрепляется, политотдел. Подумал и о своем наболевшем: ни Константин Лугинец, ни Михалдыка явно не «тянут». Колотить себя в грудь, кичась социальным происхождением, каторгой, страшно мало, да и устарело. Нужны подготовленные, политически грамотные партработники, с большим тактом, чутким сердцем. Бойца окриком нынче не возьмешь, как, бывало, царского солдата; умеючи добирайся до души, овладевай сознанием. Ни тот, ни другой такими качествами не обладают. С Исаковичем был разговор. Тот указал на Барабаша; обещал посоветоваться в политотделе дивизии. Рекомендует Барабаша и Унечский ревком — опытный партработник, организатор. Сразу встанет вопрос о комбате: кем Барабаша заменить?

В штабной комнате, увидав пустой столик Никиты. Николай подумал, кого бы назначить адъютантом. Где-то среди дня являлась мысль: «Квятека». Ротный из него получается толковый, курсы краскомов пошли впрок. Но и адъютант полка нужен не дурак…

— Николай Александрович, подпишите.

Во взгляде Щорса было такое, что заставило Осипова выйти из-за стола, разъяснить:

— В Брянск. Приказ Барабашу прибыть с батальоном… Посылаем Михалдыку. Человек он более всех свободный в полку, к тому же… с кулаком. «Братишек» там до черта. А он сможет с ними…

Не пригляделся еще к начальнику штаба. Неделя прошла, как живут под одной крышей. Срок немалый. Каждый день видятся, решают, сидят за обеденным столом, а определенного сказать о нем не может. Что-то в его лице, гладко выбритом, в холодном взгляде выпуклых глаз не дается ему, ускользает. О Михалдыке сказал скверно. С трудом удержался, чтобы не сделать замечание. Поставив подпись, протянул бумажку.

— Пусть отъезжает немедленно.

— Распоряжусь.

Ворвался Божора. Без папахи, волосы разметались по мокрому лбу, гимнастерка располосована от ворота до ремня; бурку волочил по земле.

— Восс…сста-ание!.. — выдавил он, дергая шеей. Сглотнув ком, продолжал отчетливее: — Вырвался еле… Пулеметчики, ссво-олллочи!.. И мои… конники… Пулеметы выкатили…

Холодом занялось в груди. Поправляя под ремнем складки, Николай вплотную подошел к черному вестнику. Мысль работала четко; уже осознав всю беду, какую обрисовывал ему не однажды чрезвычком Трифонов, он усиленно искал выход. Пулеметчики, конники… А что роты? Тоже ухватились за винтовки? Оружие, патроны в бараках…

— А роты… тоже?

— Вроде и там буза… Один из моих, слыхал, драл глотку… «Айда… пехоту!» Сунут сюда, на штаб, Николай Александрович. Бить «офицерье»…

В подтверждение слов Божоры над крышей прошла пулеметная очередь. Из «льюиса», ручного пулемета. И не издалека. Послышались винтовочные выстрелы. Да, уже в поселке… Николай повернулся к Зубову и Квятеку. Опорожнив кобуры, они молча ждали приказа.

— В батальоны!

Шум, гортанные голоса подступили к самым воротам. Вбежал часовой с перекошенным от страха ртом. Он успел запереть чуланную дверь. Напористый залп и треск раздробленного дерева заполнил весь дом. Поняв, что чуда произойти не может, Николай сделал знак следовать за ним. Метнулся в свою комнатку. Помнит, окно выходит в сад…

Недавнее казалось кошмарным сном. Так и не смогли они пробиться к батальонам. Пулеметчики, конники и пушкари, окружив плотно бараки, держали под прицелом орудий и «максимов» все двери. Выпускали, кто брался за винтовку и вливался к ним. Зубова признали в темноте; ушел каким-то чудом. Жалуясь на боль в глазу, делился виденным:

— Четвертая рота в бараке… Подперли дверь дрючком. Эти, бандюги. Два «максима» уставились… Винтовки вытащили, ворохом, тут же в грязи валяются…

Разъяренная толпа, подогретая самогонкой, всю ночь горланила в поселке, разнося в щепы еврейские лавочки, грабя богатые дома; запылала какая-то постройка. К вечеру волна откатилась к баракам…

Так прошла еще ночь. Видя, что стрелковые роты не поддерживают, зачинщики тайком уходили в лес. За ними, бросая винтовки, покидали полк и бойцы, поддавшиеся на громкие голоса. Утром у семафора со стороны Брянска, пыхтя, остановился тяжелый бронепоезд; сзади двигался состав теплушек — прибыл рабочий отряд Барабаша, третий батальон. Ездил все-таки Михалдыка.

В действия чрезвычкома Трифонова Николай не вмешивался. Причины «восстания» вскрылись скоро. Те же самые «волки в овечьих шкурах». Затесались из-за кордона в обличии «добровольцев»; используя трудности, нехватку в обмундировании и довольствии, распускали слухи, поносили на чем свет большевиков, Советскую Россию. Цель их — увести полк в черниговские леса, бороться якобы с оккупантами, за вольную Украину, за народную власть — Раду. Заправилы исчезли. По всему, у них не было согласия, крепкой организации. Шли за событиями. Масла в огонь подлили горе-пулеметчики…

Сейчас, взвешивая все обстоятельно, Николай приходил к мысли: вынеси товарищеский суд суровый приговор пулеметчикам, могло бы обернуться большей бедой. Бойцы в остервенении, ослепленные провокационными речами, пошли бы куда угодно. Понимал и свою вину: увлекся одной стороной дела — военной. Восемь часов строевой! На политвоспитание выпадало всего ничего — вечер. После изнурительной шагистики до газет ли, разговоров?

Повинился перед Ивановым.

— Ты военный человек, Николай Александрович, как командир выполняешь свой долг. Формируешь, обучаешь… Из серой, бесформенной массы делаешь военный строй. На глазах у нас. Видим же, чем ты занимаешься. Одних песен твоих заслушаешься… Весь поселок из хат выскакивает, когда идут роты. Хотя с коммуниста Щорса следовало бы спросить…

— Это и привело меня к тебе, Николай Иванович.

Иванов, вымученно улыбнувшись, положил ему руку на колено.

— Понимаешь свою вину, значит, признаешь. По-большевистски. Но скажу тебе, не терзайся… В случившемся я больше виноват, вернее, виновна вся наша парторганизация. Не проникли в каждую душу бойца. Известно же, свято место пусто не бывает. Не мы, так они. Согласен с тобой, политотдел в полку ни к черту. Лугинец, Михалдыка… А, что говорить, не вина это их, а беда. Но где взять партийные кадры! Во всей Красной Армии сейчас самая горячка. Создаются политорганы. Тысячи, десятки тысяч требуются политработников, комиссаров.

— Есть человек.

— Барабаш? Был от Исаковича звонок. Барабаша я знаю с весны… Ревком не против. Но ты, Николай Александрович, помалкиваешь… Снимается ведь полк из Унечи.

— Приказа еще нет.

— А что делать нам тут? Никакой, по сути, защиты. Жидкая цепочка пограничников. Что присоветуешь?

— Отряд самообороны, — Николай прихлопнул по планшету. — Поможем организовать. Оружие вы достанете.

— Да, хотя бы полуроту, — оживился Иванов, хватаясь за карандаш; бегали глаза, ища, на чем бы записать для памяти.

— А еще надежнее, Николай Иванович… Партсобрание нынче! Я внесу предложение о формировании коммунистического отряда. Кликнем добровольцев. До утра произвести запись. Выделю подходящих взводных. Не насовсем, конечно…

— Не знаю, как и благодарить. Верно! Тебе и поручим боевую учебу. Членов партии наберется с полсотни, годных к строю. Сам первым запишусь. Фу, — выдохнул облегченно Иванов.

В кабинет кто-то вошел. Не оглядываясь, по глазам Иванова, странно изменившимся, догадался. С недавних пор Николай стал ловить на себе многозначительные взгляды унечских ревкомовцев и чекистов; давали те взгляды о себе знать, когда поблизости появлялась Фрума. Они уже с ней встречались — заходил к чрезвычкому Трифонову. Фрума, кладя на стол какие-то бумаги, поздоровалась…

В канун годовщины пролетарской революции пришел приказ о переброске 1-й Повстанческой дивизии на Льговское направление. За начальника дивизии подписал Петренко. А Крапивянский? Нет в дивизии? Хлынул поток кривотолков. Теряясь в догадках, испытывая неприятный осадок, Николай приструнил скорого на язык Зубова, дошедшего в громогласных предположениях черт знает до чего: пустил, мол, пулю в какого-то высокого, чуть ли не в Квиринга.

— Болтают в батальоне, — пристыженный, оправдывался Зубов.

Предпраздничная суматоха добавила забот. Роты готовились к военному параду, отрабатывая строевой шаг; снабженцы и фельдфебели, изворачиваясь всякими способами, одевали, обували бойцов. Прикрывали дыры как могли и нем могли. Многих просто выводили из строя —» не хватало уж фантазии. Не всякую прореху заделаешь красочными нашивками.

Не меньше забот навалилось и на командование. После тщательной чистки из полка было отчислено и арестовано более сотни человек. Пятую роту Тищенко, вернее остатки ее, рассовали по другим ротам; на ее место сформировали новую. Из Брянского отряда спешно создали третий батальон — седьмую, восьмую и девятую роты. Возле Барабаша оказалось крепкое окружение. Молодые, энергичные ребята; одного из них, Данилюка, назначили на должность оперативного адъютанта штаба полка вместо переведенного в политотдел Осипова. Барабаш возглавил партийную работу в полку.

Не отгремела на площади бравурная музыка, страстные речи еще не умолкли с трибун, не успели унечцы приглядеться к красочным транспарантам, обилию алых полотен, радио принесло весть — в Германии революция! Один праздник перешел в другой. Народ повалил на улицу, громче ударил духовой оркестр, еще страстнее стали слова и жесты ораторов.

Унечские власти с представителями Богунского полка, украсив флагами и лозунгами агитпоезд, выехали за демаркационную линию. В селе Робчик стоял гарнизон 106-го немецкого полка; комендант гарнизона, тучный бритоголовый гауптман, выслушав делегацию, заявил, что о событиях в Германии он ничего не знает и от своего высшего командования никаких указаний не получал; с солдатами встретиться не разрешил. Пока велись холодно-вежливые разговоры начальства, у агитпоезда солдатам-охранникам из полы в полу сунули листовки. В соседнем селе, в Лыщичах, куда был отправлен с группой Константин Лугинец, миссия удалась: богунцы вернулись с немецкими солдатами. Шли они с красным знаменем. На вокзале в их честь были устроены торжества.

Глухой ночью из Унечи в Москву на имя Предсовнаркома пошла приветственная телеграмма:

«12 ноября 1918 г.

23 часа 30 мин.

Представители революционных солдат Германии, делегаты Лыщичинского Совета солдатских депутатов совместно с Унечской организацией РКП(б) приветствуют в вашем лице мировую революцию.

Представители революционных немецких войск с. Лыщичи, Кислиник, Солдисполком.

Председатель Унечской РКП (б) Иванов

Ревком Линд

Чрезвычком Трифонов Командир Богунского полка Щорс

Инструктор Всечрезвычкома Уткин».

На другой день из Москвы был получен ответ:

«Унеча

Председателю Унечской РКП (б) Иванову.

Благодарю за приветствие всех. Особенно тронут приветствием революционных солдат Германии. Теперь крайне важно, чтобы революционные солдаты Германии приняли немедленно действие в освобождении Украины. Для этого необходимо, во-первых, арестовать белогвардейцев и власти украинские, во-вторых, послать делегатов от революционных войск Германии во все войсковые германские части на Украине для быстрого и общего их действия за освобождение Украины. Время не терпит. Нельзя терять ни часа. Телеграфируйте тотчас, принимают ли это предложение революционные солдаты Германии.

Срочно Предсовнаркома Ленин.

Вне всякой очереди.

Доставить мне сведения, во сколько часов принято Унечой»[2].

Тут же Владимир Ильич телеграфировал Орловскому губкому партии для украинцев. Поделившись радостной вестью — получил из Унечи приветствие от революционных солдат Германии, — попросил, чтобы те сообщили об этом во все пограничные пункты. Отвечая благодарностью от его имени за приветствие, обратились бы к ним с просьбой помочь быстрым и решительным действием освобождению Украины. Пусть революционные солдаты Германии довершат начатую ими славную германскую революцию арестом белогвардейцев на Украине и освобождением Украины.

Пока командующий Резервной армией Глаголев ждал разрешения Реввоенсовета республики на движение войск, Богунский полк самочинно, без всякого приказа сверху, утром 13 ноября с развернутыми флагами, под духовой оркестр двинулся через нейтральную зону. На околицах сел Лыщичи и Кустичи-Бряновы его встретили не менее возбужденные немецкие солдаты. Перед отправкой Щорс отбил в Кремль телеграмму:

«Прибыла немецкая делегация в числе 9 человек от 106-го и 19-го немецких полков с первым красным революционным знаменем в Богунский полк, где оно и хранится. Была оказана торжественная встреча, на вокзале был устроен митинг, на котором присутствовали делегаты, местные коммунисты Богунского полка и остальных воинских частей, после чего был устроен ужин. Переночевав, делегация с музыкой и знаменами с Богунским полком в полном боевом составе отправилась в 9 часов утра 13 ноября на манифестацию за демаркационную линию в села Лыщичи и Кустичи-Бряновы, откуда прибыли представители немецких частей. Меры, указанные в телеграмме, приняты. С утра высланы представители, коммунисты-агитаторы. Немецкие солдаты соглашаются арестовать своих офицеров. Дальнейшее сообщим.

Командир Богунского полка Щорс».

Богунский полк обратно в Унечу не возвратился. Штаб и политотдел остановились в селе Найтоповичи; батальоны разместились в Лыщичах и Кустичах. Схлынуло возбуждение — начались переговоры. В Лыщичах состоялось заседание Совета немецких солдат 106-го ландверского полка совместно с делегацией украинских повстанцев — от пограничного ревкома и командования Богунского полка. Председательствующий, немецкий солдат Пильц, сказал на открытии:

— Немецкие солдаты-рабочие должны взять власть в свои руки, иначе через несколько лет нас погонят снова на бойню. Российская революция указывает нам пута, по которому мы должны идти.

Приняли резолюцию о передаче всей власти Советам, совместно с первой социалистической республикой бороться с международной буржуазией. За неделю немцы надеялись провести все выборы солдатских комитетов вплоть до созыва армейского съезда в Киеве.

На словах выходило одно — на деле другое. Прошли все сроки, а дальше полкового солдатского Совета в 106-м выборы не продвинулись. Из пяти близлежащих гарнизонов гарнизон села Робчик колебался. Офицеры, правда, отстранены и не участвуют ни в переговорах, ни в выборах в комитеты. А мер против них не принимают; они тут же, при своих частях. Вдобавок в полковом Совете оказались и шейдемановцы — сторонники Ф. Шейдемана, одного из лидеров правого оппортунистического крыла социал-демократической партии Германии.

Оторвавшись от дивизии, не испытывая локтя Таращанского полка, среди кадровых немецких частей богунцы ощущали неопределенность своего положения. Нет связи, кроме конной с Унечой. Из штаба дивизии, из Орла никаких распоряжений; там сами ждут результатов их переговоров. А переговоры затягиваются на глазах: слова, слова, а доходит до конкретных сроков… Пока здесь немцы, ни о каком продвижении и речи быть не может: в Клинцах, в Новозыбкове — бронепоезда, артиллерия. Известно, под их крылышком пребывают и гайдамацкие части.

Как быть? Этот вопрос не дает покоя. Действовать совместно, как обговаривали, немецкие гарнизоны в Лыщичах и Кустичах не решаются; на встречах в их словах начали проскальзывать мотивы «нейтралитета». Силу в Совете забирали шейдемановцы.

Ломали головы Щорс с Петренко. Петренко, оставив дивизию, догнал полк уже в Лыщичах; по прибытии подключился к агитации среди немецких солдат. Убедившись, что переговоры приняли затяжной характер, он выразил желание связаться с Москвой. Николай черканул записку председателю Унечской чрезвычайной комиссии Трифонову: «Прошу немедленно запросить округ об имеющихся свободных телеграфных аппаратах Морзе и проводах, которые могли бы начать работу с Москвой — Кремлем из штаба 2-й бригады из Лыщич. Если свободных не имеется, то пусть укажут, в какой включить».

Проволочную связь с Москвой наладить не удалось. А дни шли. В штабе полка отчетливее раздавались голоса о наступлении. Подавали их командиры; неистовствовал Зубов, возбуждая других комбатов — Гавриченко и Кощеева. Раздвоение наметилось среди политотдельцев. За продвижение ратовали Константин Лугинец, Михалдыка; остужал горячие головы Барабаш. Политкомиссара поддерживал Петренко.

В первую же ночь, когда они остались одни, Николай вызнал о дивизионных делах. Петренко не особо из разговорчивых, но кое-что прояснил. Оказалось, приказ о переброске дивизии отпал сам собой. Под Льгов успели перекинуть только полк червонных казаков с Примаковым. Вместо червонцев теперь формируется Новгород-Северский пехотный полк; командир из унтер-офицеров, Тимофей Черняк. Нежинскую роту тоже разворачивают в полк. Обе повстанческие дивизии влились в Резервную армию; армия та формируется в Орловском военном округе. Командует ею Глаголев.

— У нас тут слухи… Что с Крапивянским?

— А что с ним… — уклонился от ответа Петренко, укладываясь спать. — Командую пока я.

Николай погасил лампу.

Час избавления настал.

Советская Россия незамедлительно аннулировала грабительский Брестский мирный договор, развязав себе руки. Совнарком дал указание Реввоенсовету республики о подготовке к наступлению советских войск, предназначенных для освобождения Украины, Белоруссии и Прибалтики. 17 ноября был создан Реввоенсовет группы войск Курского направления; в него вошли В. Антонов-Овсеенко, И. Сталин, В. Затонский. На третий день РВС группы направил директиву революционным повстанческим организациям Украины о мобилизации сил для борьбы за освобождение украинского народа.

Создавались два направления: Киевское и Харьковское. Войска Киевского направления составила 1-я Украинская советская дивизия, Харьковского — 2-я дивизия под командованием Ауссема.

Революционное брожение захватывало немецкую оккупационную армию. Главнокомандующий Восточного фронта был вынужден издать приказ об эвакуации из Украины. Немецкая армия откатывалась на запад; безнадежнее становилась власть гетмана Скоропадского. Кровавый режим, державшийся на иноземных штыках, встал поперек горла даже собственной буржуазии и помещикам — не мог гетман потопить в крови революционное движение.

В ноябрьские дни, тревожные для контрреволюционных сил Украины, вновь всплывает фигура Симона Петлюры. Тайно Украинский национальный союз образовал Директорию — контрреволюционное националистическое правительство под председательством бывшего главы Украинской рады Винниченко. Петлюра, вошедший в состав Директории, взял в руки булаву «главного атамана войск Украинской народной республики».

Петлюра открыто, еще при гетмане, начал формировать армию. К нему густо повалили сыны кулаков, белогвардейцы и всякий сброд, скопившийся в Киеве. Стержнем армии явился полк сечевых стрельцов — галичан — под командованием атамана Коновальца; полк тот некогда использовал Скоропадский для подавления восставших крестьян в Тараще и Нежине. Обманутые националистической пропагандой, обещаниями, в армию шли и середняки. Под парчовые стяги Петлюры встало до 300 тысяч человек.

Директория едва не с первого дня своего существования негласно от народа повела переговоры с Деникиным, с США и странами Антанты, Англией и Францией. Связь эта вела к войне с Советской Россией и новой оккупации — англо-французскими войсками.

29 ноября 1918 года Временное украинское рабоче-крестьянское правительство выпустило манифест о восстановлении Советской власти на Украине. Именем восставших рабочих и крестьян, именем революционной армии Украины власть гетмана была объявлена низложенной.

Наступление советских войск на Украину началось. Навстречу, меж отходящих рядов немецкой армии, выдвигались петлюровские полки гайдамаков. Обильно полилась украинская кровь…

Ноябрь 18-го года на Черниговщине выдался холодный. Изнурительные дожди внезапно сменились снегопадами; ударили морозы.

Получив сообщение, что Таращанский полк с боями занял Стародуб, богунцы приободрились. Со слов вестового узнали подробности. Вскрылось: немцы способствовали местной буржуазии эвакуировать город — вывезти в Новозыбково банки и казначейства, склады продовольствия. Сами немцы, помимо хлеба и скота, забивают вагоны машинами и товарами. Гребут все, что попадается под руку.

Николай видел, как загорелись глаза у Зубова. Именно он досаждает больше всех: не полагайся на немцев! Бить их заодно с гайдамаками. По его, тоже бить. Но ему хотелось бы использовать самую малую возможность избежать крови. А ведь ее избежать можно, как показывали эти дни, нужно иметь великое терпение. Немцы народ особый, отличимый от них, живет больше рассудком, нежели чувствами; в поведении их преобладает расчет. Зубов прав, утверждая, что они «уважают» силу, бить только крепче их надо. Лопается терпение и у пего; отдаст сейчас приказ о наступлении на Клинцы. А там сильный гарнизон, штыков 500, немцев и гайдамаков, две трехдюймовые батареи; по ветке Клинцы — Новозыбково курсируют бронепоезда. В Ардоне попробует столковаться с полковым Советом…

Задолго до рассвета Богунский полк выступил на Клинцы. От посада Ардон верст пять. Полпути шли в колоннах побатальонно, потом развернулись в боевой порядок. При приближении к железнодорожной станции немецкий бронепоезд, видневшийся на фоне побелевшего неба, бесшумно уполз за березняк, в сторону разъезда Святец. Николай, зачехлив бинокль, обернулся к Зубову; во взгляде его — торжество, лукавая усмешка: «Что?

Фома неверующий, говорил тебе…»

— Неизвестно, сколько синежупанников в городе. За ночь, могло быть, подвалили… Уж больно тихо, что-то душа ноет.

Станцию заняли без боя. Города не видать за сосновым бором; еще версты две. Не останавливаясь, цепи вошли в лес. Внезапно, разрывая лесную тишину, зачастили взрывы. Орудийная пальба доносилась не только из города, но и с тыла, со стороны станции. Засада! В пылу Николай даже не подумал, что это мог вернуться немецкий поезд. С «льюисом» в руках поднялся над залегшей в снег цепью.

— Батальон, за мной!

Увязая в глубоких сугробах, он шагом направился через открытую опушку к видневшимся садам. Оттуда, из окопов, усилился ружейно-пулеметный огонь…

Пока батальон Кощеева, прижатый к снегу, отбивал контратаки, батальоны Зубова и Гавриченко с правого фланга, со стороны кожевеяного завода, ворвались в город. Но, не выдержав штыкового натиска гайдамаков, они отступили в лес.

С тыла сгущался орудийный огонь. Снаряды рвались кучно, прицельно. Ворохнувшееся подозрение подтвердили разведчики: да, бьют немцы! Вернулся бронепоезд; за стрелками, в березняке, скапливаются темно-зеленые фигурки в касках.

Надвигались сумерки. Боясь окружения, Николай отвел полк назад в Ардон. В штабе вскрылось полностью коварство немецкого командования в Клинцах: пленный молодой солдат, знавший лично Пильца, председателя полкового Совета, ничего не скрывал, поведал как на духу. Разгневанный неудачей, напрасными жертвами, обуреваемый обидой на словоотступников, Николай написал в Стародуб комполка Барону. Сообщил, что в Клинцах немцы продались за 2 миллиона рублей для защиты фабрикантов. При попытке вступить в город богунцы были встречены орудийным и ружейным огнем. Из Новозыбкова подогнали бронепоезд с пехотой. В самих Клинцах сильный гарнизон — человек 500 немцев и гайдамаков и 8 орудий. Он намерен жестоко расправиться. С этой целью стягивает все силы бригады в Клинцы. Попросил с этим же кавалеристом передать ответ, когда прибудет, и о передвижении.

Перечитав, остался недоволен: всего-навсего донесение равного равному, в лучшем случае — просьба. На другом листе написал: «С получением сего — двигаться по марш руту — с. Блинка на Большую Топаль и Туросну. Цель — Клинцы. Дойдя до ст. Займище, дашь мне знать». С силой нажимал чернильным карандашом: «Командир 2-й бригады Николай Щорс».

Наутро Николай почувствовал себя плохо. Душил кашель, потел. Дался вчерашний день. Украдкой поглядывал на носовой платок. Скрывая недомогание и дурное настроение, провел разбор неудавшейся операции. Не давая воли гневу, придерживал и срывавшихся на голос комбатов; на Зубова прицыкнул, будто на мальчишку. Не обиделся; сидел важный, скрестив руки, — его батальон действовал выше всяких похвал. Первая рота у Кощеева подвела. Тыкалась бестолково меж сосен, боясь высунуть нос на опушку, когда соседи со штыками шли на гайдамацкие окопы.

Комиссар полка, перетирая в пальцах клочок бумаги, предложил сместить комроты Середу с должности.

— Круто, товарищ Барабаш, — вступился за чужого ротного Гавриченко. — Первый бой у парня. Обломается, войны на его век еще хватит.

— Середа начал ее с трусости.

— Может, растерялся?

Это голос Кощеева. Николай, кутая горло шарфом, делал вид, что не замечает взглядов, обращенных к нему. Ждут его решения. Комиссар в одиночестве; чувствуя это, он морщит лоб, с трудом сдерживается, чтобы не поднять на него, командира, глаз. Конечно, берет он круто: Середа в самом деле растерялся. Вчера сам вывел из соснового бора топтавшуюся без дела роту. Можно бы его и оставить, удовлетворившись крепким разговором. Нет, падет авторитет Барабаша. Ротного подобрать легче, нежели комиссара полка. Есть подходящие из вернувшихся с двухнедельных курсов.

— Кого предлагаешь? — спросил он у Барабаша.

— Выдвинуть помкомроты Ковшера.

В полдень хоронили павших под Клинцами; среди них помощник командира третьей роты моряк Иванов, пулеметчик Исаенко Василий. Их немного, кого удалось вынести с поля боя, семеро. Провожал их в последний путь весь полк…

Болезнь не свалила Николая в постель. Пропарившись в хозяйской баньке, отошел за двое суток в тепле. Горло успокоил топленым молоком со смальцем. Камень с души сняли добрые вести. Таращанский полк, выполняя его предписание, из Стародуба выступил на Клинцы; заняв посад Елинку, распространяется в села Гулевка, Туросна и Смотрова Буда. Помощь кстати. Тут же приказал таращанской конной сотне захватить разъезд Святец — отрезать отступление немцам и гаймадакам на Новозыбково. Ответит той же самой ловушкой, какую они устроили ему.

Донесение подписал Боженко. Обида ворохнулась на Крапивянского. Назначен им командиром бригады. Кроме давнего приказа, никаких на то признаков. Практически, как был командиром Богунского, так и остается. Палец о палец не стукнул для другого полка — Таращанского. Не бывал в нем; ни сном ни духом не ведает, что там делается. Никакой связи меж полками, никакой подчиненности. По сути, нет бригады как таковой. Два самостоятельных, не связанных оперативно друг с другом полка. Чехарда и с командирами: Баляса сменил Барон, Барона — Боженко. За каких-нибудь два месяца. Начдив вершит сам, не соизволив даже ставить его, комбрига, в известность. На днях прорвалось, черканул: «Комбриг я или не комбриг?» Ответа от Крапивянского не получил…

События под Клинцами захватили Николая. Ночами, после сутолочного дня, его одолевали сомнения; где-то глубоко обвинял себя за то, что так получилось с немцами. Не хватило выдержки, поторопился, пошел на поводу у своего комсостава, бряцавшего оружием, поддался резкому голосу пребывавшего в полку в те дни начштаба дивизии Петренко. Немцев, Пильца и его окружение в полковом солдатском Совете, тоже надо понять. Не так уж велика и сила их в войсках, крепко сколоченных, стойких, бездумно подчиняющихся своим офицерам; революция, скинувшая кайзера Вильгельма с престола, не всколыхнула до самого дна всей гущи солдатской массы. Кадровики, в большинстве дети зажиточных бауэров, фермеров, не хватившие лиха в окопах Мазурских и Пинских болот, они по духу далеки от революционных веяний; не трогают их эти события не только на чужой земле, которую они топчут, но и у себя в фатерлянде. Рабочих от станков, заводского пролетариата, мобилизованных в годы войны, в частях доля малая, и не они составляют силу.

Все это узнали от Пильца. Из рабочих он, человек волевой, честный; за дни, проведенные вместе в Лыщичах, они подружились, поверили друг другу. За случившееся в Клинцах винить Пильца навряд ли стоит. После недолгого колебания Николай, посоветовавшись с Барабашом, отпустил пленного с запиской. Пильц ответил незамедлительно: полковой Совет готов встретиться, договориться о солидарности и совместных действиях. Посыльный — тот самый молодой немец — на словах передал, что делегацию возглавит Пильц; прибудут они в посад Ардон 7 декабря.

Завтра, значит. Допоздна обговаривали пункты, которые предъявят. Силились предугадать, что выставят немцы.

— Что бы ни выставили, — заявил категорично Константин Лугинец, — гнать их в три шеи из чужой хаты.

По недоброму взгляду семеновца Николай понял, что метит он в Барабаша. Как-то сразу не сложились у них доверительные отношения; Лугинец-младший болезненно воспринял назначение Барабаша — Унечский ревком утвердил того в должности политического комиссара полка. Михалдыка и то легче перенес свое смещение. Барабаш не лезет на рожон — выдает усмешка: что бы, мол, тут ни говорили, его слово, политкомиссара, последнее. Николай бессилен был что-либо поправить, изменить. На Константина Лугинца не цыкнешь, как на Зубова, — на десяток лет старше. Барабаш не дает повода для откровенного разговора; как-то попробовал — тот пожал плечами, сделав вид, что не понимает, о чем речь.

— Легко сказать — гнать, — покрутил тяжелой головой Михалдыка. — Всыпали они нам уже по первое число.

Заметив усмешку в глубоко посаженных глазах Барабаша и наперед зная, что она непременно объединит спорщиков, Лугинца с Михалдыкой, Николай поспешил вмешаться.

— Всыпали поделом. Будем учиться воевать. Речь о другом. Что предъявим? Главное, на мой взгляд, очистить Клинцы. Указать сроки.

— Сроки жесткие, — поддержал Барабаш.

Кивнул ему в знак согласия.

— О пленных наших… Отпустить. Раненые пленные тоже должны быть освобождены. Возвратить оружие.

— Мосты чтоб не взрывали, гады, — отозвался позади Квятек; адъютантская должность отучила его разговаривать — часами может обходиться без слов за командирской спиной.

— Да, мосты и порча путей. Не взрывать мостов, не портить телеграфов, телефонов и вообще всех средств передвижения и сообщения.

— Не вывозить средства производства, — добавил Барабаш. — Машины, станки.

В штабную комнату ввалился заиндевелый человек в полушубке, закутанный по самые глаза башлыком. Не раздеваясь, вынул из-за пазухи пакет. Вскрыл Квятек; протягивая командиру полка сложенный вчетверо листок, недовольно оглядывал вестника, свалившегося, по поговорке, как снег на голову.

— Вызывают в Стародуб, — объявил Николай. — Нас с комиссаром. Штаб дивизии туда перебрался.

Жаль, не встретятся с Пильцем. В штадив надо: что-то срочно, назавтра. А признаться, давно не терпелось самому побывать. Кроме Крапивянского и Петренко, никого из управления и в глаза не видал. Хотелось войти в контакт со снабженцами.

Предчувствуя важность встречи с немецкой делегацией, Николай подобрал заместителя — в годах, из сельских учителей, Брилов. Надеялся на уравновешенный нрав его, душевный такт. Обговорили все до мелочей; посоветовал подобрать людей степенных, чтобы не обострять дела.

Выехали с рассветом. Божора принарядил было в охрану отделение конников; Николай, отчитав его, сунул под сено свой неразлучный «льюис», велел Квятеку прихватить больше запасных лент.

В штабе дивизии, оказывается, кипели свои страсти. Все перевернуто вверх дном, похоже, после погрома. Крапивянский оставил все-таки пост; новый и начальник штаба, Фатеев, вместо Петренко. Он и распоряжается здесь, выполняя роль гостеприимного хозяина. С драгунской выправкой и усами, украшавшими смуглое, сухощекое лицо; его голос можно слышать из любого места в богатом купеческом доме, отведенном под штаб дивизии. Пожимая руку, пристально вглядывался в глаза.

— Товарищ Щорс? Иван Семенович ждет.

— А Иван Семенович — кто это? — спросил Николай.

— Локатош. Начдив.

Словоохотливый начштаба сообщил, что заседание закрытое, при узком круге приглашенных, с участием представителя Временного рабоче-крестьянского правительства Украины Аверина. Политкомиссаров он, Фатеев, собирает отдельно. Заседание уже идет.

Николай открыл указанную дверь. Круг, правда, узкий — все вместились за столом. Человек восемь. Ближе всех Петренко; моргает, приглашая рядом с собой на свободный стул. Оглядевшись, угадал еще одного — Боженко; пожалуй, он самый пожилой тут. В августе, в Юриновке, их представляли, как бы даже не Петренко. В те времена, не будучи еще таращанцем, Боженко ходил в нейтральной зоне при больших должностях — командую-щий всеми повстанческими отрядами на участке Унеча — Зерново. С тех пор он заметно помолодел; защитный френч с боевыми ремнями поубавил грузное тело, тугой высокий ворот скрыл рыхлый подбородок. Что-то его сейчас угнетало; сидел распаренный, неловкий, глаз не отрывал от рук, сложенных на коленях. Явно не новая должность смущала.

Освоившись, Николай понял, что говорит Локатош. Слова жесткие, как гвозди; Николаю казалось, что их вбивают ему в виски.

— …до сих пор дивизия, ее командный состав почти не считались с центральными органами власти. Этим главным образом объясняется безалаберщина и дезорганизация дивизии. Инциденты, инциденты! На каждом шагу инциденты. Командный состав не консультирует своих действий с органами революционной гражданской власти на местах. Во избежание печальных инцидентов прошлого я требую полного контакта с ревкомами, исполкомами. А что получается? Крапивянский объявляет мобилизацию за одни годы, Щорс — за другие, а командир какой-нибудь части — тоже по своему усмотрению. Необходимо уяснить себе, что повстанческая армия представляла и представляет орган Красной Армии.

В командном составе наблюдаются нелады, взаимное неподчинение. Они отражаются на массах, в конечном счете разлагают их. И это нужно в корне изжить. То, что совершилось в Стародубе, в дальнейшем иметь места не может. Повальный грабеж, мародерство, бандитизм! Других слов у меня нет. Как нет и оправдания такому явлению. В Красной Армии за подобные явления — расстрел на месте. Без суда и следствия. Я за такое наказание. И потребую от вас, командиров, исполнения его. Идет народная армия, идут освободители… С хлебом-солью встречает народ. А таращанцы?!

Невольно покосился на Боженко. По всему, разгон уже был. Локатош повторяет для него, опоздавшего. Слухи доходили и в Ар дон о погромах в Стародубе. Ломали, крушили, предавали огню все, что не могли увезти немцы. Почему Боженко не встанет и не объяснит? Честь всего полка… С трудом удерживал себя, чтобы не вступиться. По виду вину таращанец признает. Что-то было, чего он, комбриг, не знает. Наверно, из-за того полетел и Барон.

— Я призываю командный состав вверенной мне дивизии к сознательному отношению к революционным органам власти, — закончил успокоенным тоном Локатош.

О взаимоотношениях между командным составом и революционными органами власти записали в постановлении: «Разграничить сферу влияния, избегая всячески какого бы то ни было вмешательства во внутреннюю жизнь и распорядок ревкомов и т. п., подчинив всю работу фронта установлению самой теснейшей связи с тылом, зная, что победа будет обеспечена в том случае, если фронт и тыл будут представлять одно целое и если фронт, опираясь на тыл, будет черпать из него материальные, физические и духовные силы».

По второму вопросу тоже выступил Локатош. Он просто зачитал распоряжение Военного Совета армии о сворачивании их дивизии в бригаду. Не давая устояться гнетущему молчанию, слово взял Петренко.

— Не нахожу это нужным. Необходимо оставить остов существующих полков. Пополнение идет быстрым темпом. Полки растут. Возможно, что их придется развернуть в бригады.

— Центр совершенно не знает о количестве штыков, — хмурясь, сказал Локатош.

— Сведения я посылал. Что касается слияния артиллерии и кавалерии, то такое возможно.

— Кавалерию сведем. Это является первой необходимостью. — Гораздо выгоднее иметь крупное соединение кавалерии. На Дону возьмите! Я только что из Царицына. В 10-й армии кавдивизия уже действует. Думенко, слыхали?

— Из газет знаем, — кивнул Петренко.

Локатош предоставил слово соседу Николая, штатскому:

— Товарищ Аверин.

— Мое дело, сами понимаете… — заговорил тот, не вставая. — Убедить вас выполнить все-таки распоряжение Военного совета — свернуть дивизию в бригаду. Но вы вправе отстаивать свою точку зрения. Я доложу ее… Высказывайтесь, товарищи военные.

Николай, переняв на себе его взгляд, поднял руку, как школьник.

— Полагаю, свертывание дивизии технически невыполнимо, — сказал он. — Для этого нужно стянуть все части в Стародуб. А такое может повлечь за собой занятие противником уже нами занятых местностей.

Постановили: просить Аверина доложить Военному совету о технической и стратегической невозможности переименования дивизии в бригаду. Название изменили —

1-я Советская дивизия. Полки: 1-й советский Богунский;

2-й советский Таращанский; 3-й советский Новгород-Северский. По предложению начдива Нежинская рота вливается в Богунский полк.

Начальник штаба Фатеев подписал приказ по политотделу о назначении политического состава частей дивизии. Барабаш утверждался политическим комиссаром Богунского полка на основании полномочий Военного совета группы Курского направления.

Из Стародуба Николай выехал в ночь. Как идут переговоры с немцами? До чего дотолковались? Порадовался: свежая кровь запульсировала бурно. Резкие, жесткие слова, оценивающие их дела, как ни странно, не тяготили, не подействовали так, как на Боженко; напротив, вызвали в нем приток душевных сил, будто ощутил спиной стену, опору. Прошло чувство одиночества, неуверенности, какие прижились в нем издавна, с того часа, как ранней весной неподалеку, в Семеновке, выкликнули его имя. Видел только то, что было перед ним; врага знал в лицо, но ничего, кроме пустоты, не ощущал за спиной. Не на что было облокотиться, чтобы вздохнуть, глотнуть свежего воздуха. Совсем паршиво чувствовал себя в дни недавней заварухи в полку…

Кутаясь в тулуп, толкал в спину кучера: поднажми. «Что же там с немцами? — вновь возвращался мыслями в Ардон. — Что выдвигают? Как ведет себя Брилов?» Боженко получил недобрую весть. Вчера немцы разоружили на разъезде Святец два взвода его кавалеристов. А ведь по его распоряжению, комбрига, Боженко направил полк под Клинцы. Сообщая, старик не преминул подчеркнуть это. Нынче, определяя у карты боевые задачи, Локатош не отменил того распоряжения; приказал не топтаться у Клинцов, а добиваться главной цели — Чернигов — Киев.

— Наша дивизия входит в полосу Киевского направления. Таращанский и Богунский полки — ее острие, — сказал он на прощание.

Весть дрянная — разъезд Святец, но и она не могла омрачить настроения. Крови не пролилось. Признак добрый. Подошел бронепоезд, высадил до сотни солдат; забрав оружие у таращанских конников, немцы укатили.

Предчувствие не обмануло. Достигнута обоюдоприемлемая договоренность с солдатским полковым Советом о солидарности и совместных действиях. Пильц приводил с собою трех делегатов; Брилов тоже выставил равное число. Протокол совместного заседания по всей форме, с подписями, печатями. Мы оставляем немцев в покое, даем им возможность уехать. Они, в свою очередь, обязуются завтра, И декабря, очистить Клинцы, обещают пробыть в Новозыбкове одну ночь, оставлять на пути отхода все мосты, телеграф и телефон в полной сохранности. Гарантируют нас от столкновения с гайдамаками. Вчера отпустили наших пленных, а сегодня привезли раненых.

— А что на разъезде Святец? — спросил, едва сдерживая ликование.

— Вернули немцы оружие, — ответил Брилов. — Квятек от вашего имени дал предписание эскадрону Таращанского полка отойти из Святеца, освободить целиком дорогу для эвакуации.

В его отсутствие в полку произошло событие; сыграл в нем не последнюю роль Яков Зубов. Как-то по-иному взглянул на него. В бывшей роте Квятека перепились бойцы. Вскрылось, угостил хозяин, у кого стояли на постое; в подвале, под зимней кухней, обнаружили целый перегонный завод — гибла чистейшая пшеница, какой не дашь цены. В сердцах Зубов размолотил прикладом гадюшник, а «заводчика» приказал вывести на огород и расстрелять. Сам Зубов умолчал — докладывал Петро Лугинец. По его, подобный способ ни больше ни меньше как самочинство. Судить и рядить — дело трибунала.

— Ты требуешь наказания Зубова?

— Да не, мера вообще-то правильная, — не выдержал Петро неморгающего взгляда командира. — Закон военного времени…

В полдень строем, с песнями Богунский полк вошел в Клинцы. Все население встречало на улицах с красными флагами. Делегация от рабочих преподнесла хлеб-соль. Заводы, фабрики, электрическая и телефонная станции работали.

Пока идет по писаному. На сутки немцы затянули. Ночью из Унечи пошла телеграмма в Москву, наркому по иностранным делам Г. В. Чичерину:

«10 декабря с. г. в с. Туросна Черниговской губ. немецкими солдатами обезоружены гайдамацкие отряды, заявив им: «Довольно маскироваться, бегите куда глаза глядят. Мы вас больше не защищаем, вас защищает Скоропадский».

Немецкие солдаты требуют переизбрания соглашательского Гомельского немецкого Совета. В с. Туросна наши повстанцы соединились с немецкими солдатами и довольствуются с одной кухни, поют интернациональный гимн.

Командир бригады Щорс.

Политический комиссар Барабаш».

Выполнялось немцами все, кроме сроков. Затягивали, урывали сутки, двое на каждом населенном пункте, на каждом полустанке, разъезде. Неотступно, шаг за шагом следовали за ними богунцы и таращанцы. У Локатоша лопалось терпение — даешь Чернигов! У Новозыбкова немцы нарушили еще один пункт — взорвали мост.

Николай стоически выдерживал натиск начдива и холодную рассудочность немецкого командования, он предпочитал молчаливое упорство. Даром время не терял — в освобожденных поселках устанавливал Советы, ревкомы, делился с ними последним.

От Новозыбкова пошло веселее. Заслонившись от гомельской группировки немцев небольшими силами, Богунский полк оторвался от железной дороги. Круто взял на юго-запад, напрямую — Городня. Путь пролегал по знакомым, хоженым местам, через Злынку на Спиридонову Буду. Левее, от посада Климово, устремился Таращанский полк. В Городне полки-побратимы должны встретиться. Таращанцы опередили. Получив сведения от разведчиков, Василий Боженко отправил конного в Семеновку, в штаб дивизии: «Доношу, что в городе Городня имеется до 2 тыс. человек гайдамаков и офицеров, а также и петлюровские отряды. С петлюровцами надеюсь поладить и переубедить их, заставив перейти на нашу сторону. Гайдамаков думаю там бить. Срочно и затребовал один батальон Богунского полка. Следовало бы сюда стянуть и Нежинскую роту — к сахарному заводу, в Корюковку. Предлагаю именно там отрезать гайдамацким бандам отступление. Стянуть сюда Нежинскую роту следовало бы сейчас же, ибо время не терпит».

Локатош сообщил, что Щорс занимает Спиридонову Буду и будет принимать в лет о но направлению Городни. Нежинский батальон овладел селами Холмы и Авдеевка. Посоветовал связаться с ними и узнать лучше о Городне. Если слабая оборона, то занять. Не представится возможным закрепиться до подхода богунцев. Если петлюровцы перейдут на нашу сторону, то командный состав арестовать, солдат обезоружить и отправить под конвоем в штаб.

Боженко, не ожидая соседей, кинул на рассвете эскадрон Баляса на Городню. Конники ворвались на железнодорожную станцию, захватили вокзал. До трех десятков петлюровцев дружно подняли руки. После недолгих переговоров пленные были освобождены под честное слово не сражаться с красными. Они заявили, что перейдут все на кашу сторону — 600 человек. В город выехала делегация с политкомиссаром полка Шафранским.

Богунский полк вступил в Городню 2 января. Рукой подать до Сновска. Не может Николай вырваться даже на час. Одолевали окрестные партизанские отряды; ничтожный процент вливался в полк, брал молодых, годных к службе, стариков отправлял восвояси. Попадались и свои, сновские; где-то возле Злынки нежданно-негаданно предстал перед глазами не кто иной, как Сашка Мороз. Год назад отказался с ними уходить на Семеновку; теперь принесла какая-то нужда. Из беглого разговора оказалось, что он ушел из дому от гайдамаков. Хотели расстрелять. За что, Сашка так и не ответил. От него вызнал и о Константине. Как предрекал, на то и вышло: не удержался брат долго на середине реки, приблизился к берегу — чужому. Мороз толком не мог объяснить; не гайдамаки взяли — какие-то «офицерья». Укатил с ними в Екатеринослав. На отца, на младших хотелось взглянуть…

Немало хлопот доставляли немцы. Из Бахмача все тянутся на Гомель. Нынче остановились два эшелона; командование заявило, что им необходимо занять станцию и линию железной дороги для урегулирования эвакуации остальных полков, следующих из Конотопа и Бахмача. Николай послал с ответом Константина Лугинца: они-де не уполномочены решать такие вопросы и воспрепятствуют силой оружия. После долгих пререканий немцы постановили увезти эшелоны в Гомель и оттуда ходатайствовать перед рабоче-крестьянским правительством в Курске о скорейшей эвакуации оставшихся германских войск.

Ближайший рубеж — губернский центр Чернигов. До полуночи просиживали с начальником штаба Дани-люком над картой. За малым побольше полсотни верст; на полпути — местечко Седнев. Каждое утро конные разведчики Горянкина доставляют сведения. Постепенно прояснилось. В Чернигове полторы тысячи войск: офицерский отряд — 300 человек; петлюровцев — 200; батальон Черноморской дивизии — 400 штыков; местной охраны — 250; немцев —100; остальные — сброд. В Седневе небольшой заслон петлюровцев и гайдамаков. Вызнали: офицерский отряд морально подавлен; половина из местной охраны не настроена воевать с большевиками.

Сила в Чернигове немалая, если учесть пушки и пулеметы. В городе колонна автомобилей, панцирный и броневой дивизион. Чувствовалось, при подходе к Киеву сопротивление врага растет.

Николай днями не покидал рот, батальонов, ночи проводил в штабе. С приходом Локатоша из тылов скудной струйкой потекли грузы — сапоги, шинели, белье. Всех не одеть, но на малые дыры — заплаты. На строжайшем учете каждая пара бязевого белья, простыня. Легче поделить боеприпасы между бойцами, хлеб, нежели обмундирование. Сапоги, шинель, комплект верхнего выдавались как высокая награда за боевой подвиг. И он, комполка, делил, распределял, награждал; тратил время на эту работу, приравнивая ее к оперативным делам. Стужа набирала силу, а нужда брала за горло.

Среди ночи в штабную ввалился Петро Лугинец. У порога тер нещадно рыжей собачьей шапкой уши; не кряхтел, как обычно, входя с мороза в тепло.

— На огонек, Петро Потапович? — встретил начальник штаба.

Трибуналец не отозвался. Николай, взглянув ему в лицо, насторожился: с чем занесло? Движимый непонятным желанием оттянуть, по всему, недоброе сообщение, сказал укоряюще:

— Спал бы уж давно.

— До сна тут…

Так и есть, стряслось. Чутье подсказало, что случившееся касается его лично. Подтвердил взгляд, брошенный Петром на Данилюка. Этого еще недоставало — старший адъютант помешал.

— Что у тебя? — строго свел брови.

— Не обрадую, Николай Александрович… Снабженец наш, Гольдштейн, не докладывал?

— Смотря о чем.

— Вот-вот, бестия, ужом улизнул. Другие нехай…

Даже Данилюк, с проволочными нервами человек, и тот не выдержал:

— Не тяни, Петро Потапович.

— Обчистили снабженца. Оберемок простыней! Один из помощников…

Обухом по голове. В глазах зарябило. Сашка Мороз! Искал ему применения, намеревался еще в строй; окрутил снабженец Гольдштейн, окурил сладким дымом: без Мороза-де снабжение полка совсем захиреет. На тебе! Коварнее преступления не придумаешь. У себя же, своего серошинельного…

Лугинец тем временем выкладывал подробности:

— Все из-под полы пустил. Даже нестираные, из лазарета. Простыни что-о… От седел у разведчиков подкрылки пообрезал! Эти — сапожникам городнянским. Кожаный костюм зато справил себе, тужурку, галифе. Зараз бражничает в Сновске, «комиссарит» в хроме…

— Через час… на стол приговор ревтрибунала.

— Да приговор что, вот он…

Не видел Николай слов, отбитых на машинке; подпись ставил внизу листа наугад. Не слыхал и собственного голоса:

— К утру доложишь исполнение.

Местечко Седнев лежало в низине; крайние хаты выходили на берег Снова. Родная река. Сердце замлело у Николая, когда поймал в бинокль заснеженную излучину, опушенную на том боку желтым камышком. Версты две до огородов.

Короток январский день. Уже вечереет, а ведь Городню оставили на рассвете. Малиновое солнце над зеленой щеткой сосняка. И вся картина выглядит такой мирной, безмятежно-покойной, что в Голову полезли мысли, далекие от действительности. Мальчишкой он бывал в этом местечке, летом, на телеге, с дедом Михайлой. Вспомнил и хату, у кого останавливались, поили коня, сами сидели за столом под камышовым навесом. Конопатая девчонка, без передних зубов, с красной тряпочкой в волосах, вела его огородом… Столб врытый, не то сухое дерево; наверху шапкой колесо, ворох хвороста — гнездо… Знает, вели его к аистятам. Не может вспомнить, видал ли их?..

За березняком — ружейная стрельба; прошил дважды короткими очередями пулемет. «Максим», — определил, сдерживая всполохнувшегося коня. Поступило донесение от головного разъезда: полчаса назад в Седнев по дороге из Чернигова вступил курень гайдамаков со станковыми пулеметами на санях, одним орудием и обозом. Орудие и обоз на площади; синежупанники кучно размещаются по хатам, часть пулеметов выдвинута на восточную окраину.

— Что за стрельба? — спросил Данилюк у разведчика.

— Пристрелка обнаковенная, оринтиры приглядывают…

Николай с адъютантами среди конников Божоры; опередил пехоту, тащившуюся следом на крестьянских обывательских подводах. Взяла тревога: пока подоспеют да развернутся для наступления, стемнеет, гайдамаки могут выскочить без потерь. Поделившись с начальником штаба, он послал распоряжение комбату Кощееву пересадить первую роту на сани с лучшими лошадьми и гнать что есть мочи.

— Мы атакуем с тыла. Зайдем этой балкой.

— Лошадью не пробьешься, — выразил сомнение Божора. — Снегу по брюхо.

— Спешимся.

Дали большой крюк по балке; вывела она их к южной окраине, к реке. Десятков до четырех спешенных конников. Подождав последних, негромко, осиливая одышку, Николай подал команду:

— В цепь…

Бежал, увязая в глубоком снегу, полы шинели путались в ногах. Огородами, садами достигли крайних дворов. Слышали, с правой руки разгорелась стрельба. Мешали плетни, клуни; проулки куда-то подевались. Не успели перекрыть главную улочку, уводившую на черниговский шлях. Гайдамаки густой вязкой массой уходили той же самой дорогой, какой недавно пришли; одуревшие от страха ездовые нахлестывали сытых коней. Пол-обоза с дымящимися кухнями осталось на площади; кинули впопыхах и пушку-трехдюймовку с упряжкой и зарядными ящиками.

Подбежал командир первой роты Процек; размахивая карабином, выдавил:

— Николай Александрович… Боялся опоздать… Гнал вовсю!

— Мы вот опоздали… Ушли ведь! Балка подвела…

— Не жалкуй… Все в Чернигове окажутся.

На ночь штаб расположился в школе. Не задерживали долго командиров; выдав приказы на завтра по овладению Черниговом, отправили спать. Укладывались уже и штабные. Квятек собирался тушить лампу. Вбежал в расхристанном полушубке Константин Лугинец. Лица на нем нет.

— Яков… Зубов! Застрелился…

Квятек пугнул матюком. Николай не сводил остановившегося взгляда с черного вестника…

Терял Николай близких и дальних; немало уже оставил после себя могил, братских и отдельных. Но эта утрата… Уму непостижима. Потрясла нелепостью. Дуло — в висок. Возмущение, гнев, дикая душевная боль, оторопь, жалость — все смешалось, спеклось в груди кровавым клубком.

Из Городни Зубов, напросившись, ездил в Семеновку, в штаб дивизии; заскакивал домой, дома узнал новость: невеста, ради которой ехал, вышла замуж. Вернувшись, с горя напился, куролесил на квартире. В политотделе всыпали ему все дружно. Вроде обошлось. А случилось дня через три… Как теперь выяснилось, у Зубова произошел еще разговор; кто-то из бойцов во всеуслышание ему ширнул в глаза: сам-де, мол, хлещешь, сходит с рук, а человека за самогонный аппарат на огород вывел…

В полдень 12 января Чернигов был взят. Операция повторилась седневская. Там участвовали конная разведка да одна рота, а здесь — весь полк. Первый батальон, на санях, с пулеметной командой и конниками, дав за ночь двадцативерстный кружный путь, на рассвете вышел й Десне и перекрыл шоссейную дорогу на Киев; второй батальон ворвался в город по гомельскому шоссе; третий наступал на восточную окраину. Полуокруженные петлюровцы на улицах не оказывали сопротивления. В помощь наступающим выступил подпольный ревком. Упорный бой завязался на Десне, за Киевский мост. Стемнело уже, когда Николай по льду повел батальоны в атаку…

Дорога на Киев открылась. Начдив Иван Локатош денно и нощно подгонял части, не давая отдыха. 10 января в поселке Семеновка издал приказ о формировании дивизии, тем самым узаконил ее существование. Отменил названия у полков — «Богунский», «Таращанский», «Новгород-Северский». Как было, образовал две бригады; в 1-ю вошли 1-й и 2-й полки под временным командованием Щорса. 2-ю бригаду составили 3-й и 4-й (из Нежинского батальона) полки под командованием Ковтуна. Приказ завершил грозными словами: «Вопреки точному приказу Революционного совета Украинской Советской Армии некоторые воинские части сохраняют свою старую организацию и старые названия. Категорически предписывается это своеволие прекратить. Все повстанческие отряды и так называемые полки и самостийные батальоны должны влиться в формируемые советские украинские пехотные и кавалерийские полки. Особые названия могут быть присвоены полкам лишь решением рабоче-крестьянского правительства Украины за особые боевые отличия.

Части, не подчиняющиеся этому приказу, будут считаться враждебными рабоче-крестьянскому делу, и с ними будет поступлено как с таковыми».

Богунцы опустили головы. Как понимать угрозу? Какими словами объяснить бойцам ликвидацию наименования? Николай, обескураженный еще и тем, что не знал, как воспринимать свое «временное» назначение на бригаду, постарался разрядить гнетущее состояние:

— Что ж, будем в боях заново добывать это имя.

Последнюю неделю января 1-я бригада не выходила из боев. Богунцы заняли Козелец; в тот же день таращанцы овладели Нежином. Петлюра уже не помышлял о сохранении Киева; терзала его одна мысль — подольше продержаться, чтобы вывезти из столицы не столько напуганную до смерти Директорию, как ценности, склады с оружием и продовольствием. Под пригородные села Семиполки, Дымерку, Богдановку и Пуховку бросал все новые и новые силы; у Броваров — пригородных позиций — готовился дать генеральное сражение. Лично руководил боем, призывал лечь до последнего солдата. Все не легли; сам «головной атаман» первым покинул «генеральное» сражение.

1 февраля в 2 часа дня бригада ворвалась в Бровары. Впервые так тесно, локоть к локтю, сошлись в бою полки-побратимы — Богунский и Таращанский.

До Киева рукой подать. С колокольни видать золотые купола.

— Ну, Мыкола, ось вин, наш древний Киев! — радостно тряс его Боженко. — Кидай клич — утром буду со своей таращой звонить во все колокола, встречать богунцив.

— Не торопись, батько. В Киев войдем со своей музыкой. В Чернигове богунцы трофеем обзавелись — духовым оркестром.

— Чув. Дують вже, разучують «Интернационал».

— Займись, Василий Назарович, строем. Приодень, подтяни бойцов. Гости до нас… Антонов-Овсеенко.

Комфронта нагрянул среди ночи. Николай, не искушенный в таких делах, был застигнут врасплох. Выручил вездесущий, пронырливый комендант штаба Гофман. Пока приезжие оттирали с холода уши, отводили душу табачком, он накрыл в соседней комнате стол. Получился ни поздний ужин, ни ранний завтрак.

Николая смутил внешний вид командующего фронтом. На военного он никак не похож, скорее на сельского учителя; длинные, по плечи, волосы, худое, в очках, лицо не вяжутся с защитным френчем, с огромными накладными карманами, модного покроя со времен Временного правительства. Притерпевшись возле него, послушав, ощутил обаяние, внутреннюю силу. Бубнов, помнит, производил такое впечатление. Куда подевались небрежные рыжие космы, сухожилая шея, длинные костлявые кисти рук. Говорил он не о Киеве поверженном, а о борьбе, которую они ведут, о тех сложностях во взаимоотношениях отдельных людей. В поведении некоторых советских руководящих учреждений по отношению к Украине, по его, сказываются еще до сих пор колебания; им, непосредственным работникам по восстановлению здесь Советской власти, приходится серьезно опасаться за будущее этой работы. Колебания те обусловлены тем преувеличенным значением, какое придают некоторые национально-сепаратистским тенденциям на Украине; он лично в ее рабочей среде тех тенденций не видит, в крестьянстве они в громадной степени изжиты за месяцы жестокой оккупации, когда «своя» национальная власть показала реакционное обличье.

— «Самостийность» и помещичья кабала, — продолжал он, протирая носовым платком очки, — для громадного большинства украинского народа стали синонимами.

Потому Советская Армия, помогающая сбросить начисто эту кабалу и, по существу, сознательно, ни в чем не посягающая на самобытность Украины, встречает радушный прием со стороны ее крестьянских масс.

Им, непосредственным работникам по восстановлению здесь Советской власти, нужно быть чуткими, лояльными. Петлюровская пропаганда во все колокола звонит о «самостийности», ратует за «самобытность Украины», тем самым вносит в мысли трудящихся вредные идеи, колебания.

Разговор перекинулся на политику Петлюры и Винниченко. Начдив Локатош выразил удивление по поводу того, как они умудряются находить еще поддержку в среде трудового народа.

— Какого народа! — предупредительно поднял палец его сосед, член Реввоенсовета фронта Щаденко.

Николай знал, Локатош и Щаденко оба «царичане», в конце ноября, не то в декабре они появились у них целой группой вместе с бывшим командующим 10-й армией Ворошиловым. Из их разговоров, Ворошилов отошел якобы от военных дел и сейчас в составе Временного украинского правительства.

После ужина вернулись в штабную комнату. Прикуривая от лампы, Щаденко обнаружил ленту. Николай готов был сгореть. Помнит, сам засунул ее в ящик стола. Пройдоха этот Гофман подсунул высокому начальству не без умысла.

— Владимир Александрович, читайте! — Щаденко выставил над головой широкую алую ленту с текстом, написанным белыми масляными буквами: «За храбрость товарищу Щорсу от товарищей красноармейцев 8-й роты 12 января 1919 г.». — Во! Бойцы награждают своих командиров… Знаете, знаменательно. У нас в Царицыне такое считалось высокой наградой. Иван Семенович, подтверди.

Локатош возился с портсигаром, не ответил. Антонов-Овсеенко, ощупывая тонкими длинными пальцами прохладный шелк, мягко усмехался:

— Да, награда. Двенадцатое. За Чернигов, выходит.

Не хотелось Николаю поднимать разговор, но вызвал Щаденко — поинтересовался жизнью бригады.

— Хвалиться нечем, товарищ член Реввоенсовета.

— Обмундирование?

— На то жаловаться не намерен. Утром сами посмотрите.

— А что? — повернул голову Антонов-Овсеенко.

— Неуютно чувствую себя в качестве командира бригады. Бригада на бумаге. Фактически два самостоятельных полка. Тут в Броварах нас свела боевая обстановка. Нет штаба бригады, нет политорганов.

— Думается, товарищ Щорс, — комфронта перевел взгляд на Локатоша, — это временное явление, период организационного роста. Так, Иван Семенович?

— Да, да, — закивал начдив.

Николай умолчал о своем «временном» назначении на бригаду и об изъятии наименований полков.

Днем в Бровары прибыла из Киева делегация от подпольного комитета. Петлюровские войска эвакуируются; опасаются, сечевики могут учинить погром. Комфронта дал свое согласие к выступлению. Утром 5 февраля богунцы и таращанцы начали входить в оставленный город. В тот же день командование Украинского фронта послало представление о награждении 1-го Украинского советского полка, на что был незамедлительно дан ответ:

«Постановлением Временного украинского правительства от 7 февраля Богунскому и Таращанскому полкам за геройски-доблестные действия против врагов рабочих и крестьян вручаются Почетные Красные знамена. Командирам названных полков тов. Щорсу и тов. Боженко за умелое руководство и поддержание революционной дисциплины во вверенных им частях вручается почетное золотое оружие. Богунскому и Таращанскому полкам сохраняется их наименование».

Локатош был назначен начальником гарнизона Киева, Щорс — комендантом.

Войска входили в Киев. Февральское солнце радовало, слепило; потеплевший ветер трепал флаги, далеко разносил звуки духового оркестра. Киевляне вышли на улицы. От Подола, пристанища бедноты, народ шел сплошной стеной. На Крещатике — Царской площади — состоялся митинг. С балкона думы, увитого кумачом, кромсал кулаком ростепельный воздух Андрей Бубнов. Прибыл в город он раньше войск, еще ночью, своими хожеными путями; тотчас вывел из подполья исполком Совета. Сиплый от волнения и важности момента голос его не доставал края площади, забитой до отказа. Разгоряченный, после речи обнимал тут же на балконе Боженко и Щорса.

Не имел еще пристанища, крыши над головой, а комендантские обязанности уже навалились на Николая. Обступили у здания думы какие-то гражданские и военные, тыча бумажки, на кои нужны немедленно печать и подпись коменданта города.

В этот же день горластые мальчишки размахивали на всех перекрестках свежей газетой «Киевский коммунист», изнудившейся в долгом подполье. На самом видном месте — приказы от имени Временного Советского правительства Украины.

Приказ № 1

Объявляется гражданам г. Киева, что вся власть в Киеве принадлежит исполнительному комитету Совета рабочих депутатов. Органы прежней власти упраздняются. Все приказы и постановления исполкома беспрекословно должны исполняться.

Виновные в неисполнении таковых подлежат суду военно-революционного трибунала.

Приказ № 2

Г. Киев объявляется на осадном положении. Хождение по городу разрешается до 7 час. вечера. Предлагаем гражданам сдать все имеющееся оружие, бинокли, военное снаряжение и т. п. коменданту города в 24 часа. Виновные в неисполнении данного распоряжения подлежат суду военно-революционного трибунала.

Приказ № 3

Приказываю всем солдатам и офицерам войск гетмана и Петлюры немедленно явиться для регистрации к коменданту.

За укрывательство такие виновные подлежат суду.

Приказ № 4

Обыски, выемки, реквизиции, аресты и т. п. будут производиться по ордерам чрезвычайной комиссии.

Лица, пытающиеся произвести обыски, реквизиции и т. п. без ордеров или по ордерам, выданным не чрезвычайной комиссией, должны быть задержаны и доставлены в чрезвычайную комиссию для привлечения к законной ответственности.

Приказ № 5

Приказываем караульным частям по охране революционного порядка г. Киева грабителей беспощадно расстреливать на месте преступления.

Приказ № 6

Продажа спиртных напитков безусловно воспрещается. Винные склады, магазины и распивочные должны быть закрыты. Граждан в нетрезвом виде арестовывать. Продающие спиртные напитки будут преданы военнореволюционному суду, а имущество конфисковано.

Начальник гарнизона г. Киева И. Локатош

Комендант г. Киева Н. Щорс.

Всеведущий комендант полка Гофман предложил разместиться штабу в бывшей резиденции Петлюры.

— Я все там осмотрел. Нас ждут.

Данилюк, переняв построжавший взгляд Щорса, поддержал хозяйственника.

— Николай Александрович, все одно дворец тот охранять нам. Ценности, хоть и царские…

— Бывшие, — обрадовался Гофман. — А теперь наши.

Николай молча потянул с вешалки шинель.

Мрачный на вид дворец занимал целый квартал в аристократической части города — Липках. Не один десяток лет он служил царствующей фамилии резиденцией в Киеве. Недолго довелось «царствовать» в нем Скоропадскому, а еще меньше — Симону Петлюре. Вошли в парадный подъезд. В большом зале, по-видимому приемной, уже выстроилась длинная шеренга людей, одетых в одинаковые темно-синего цвета фраки с блестящими пуговицами. От шеренги отделился осанистый седой человек.

— Я дворецкий, — с поклоном сказал он. — Являюсь старшим из прислуги. Всех нас сорок человек. Мы много лет обслуживаем дворец и его хозяев. Петлюровские молодцы хотели вывезти отсюда ценности, но мы их прятали и отстояли. Во дворце все цело и в порядке. Надеемся, что и вы останетесь нами довольны. Все ключи у меня. Какие будут от вас распоряжения?

Николай усмехнулся.

— То, что вы бережете дворец и его ценности, — правильно. Теперь этот дворец со всем, что в нем имеется, принадлежит трудовому народу. Нам же никакой прислуги не нужно, обслуживаем себя мы сами. Мы осмотрим дворец и займем три-четыре комнаты. Все остальные помещения заприте. За их целость вы отвечаете.

— А как же с нами? — оторопело спросил дворецкий. — Ведь мы все здесь живем.

— Ну и живите пока, как жили. Советская власть обеспечит вас жильем и работой.

День и ночь Николай пропадал в комендатуре. Редко появлялся в царских хоромах. Норовил к обеду. Штабисты собирались в дворцовой столовой — просторном зале, отделанном мореным дубом и цветным мрамором, с лепным потолком. Сидя небольшой кучкой за огромным столом — вместит до роты, — ели борщ и кашу из походной кухни комендантской команды полка. Со стен, казалось, с неудовольствием, как на дворовых людей, глядели на них из богатых рам все украинские гетманы, Портрет последнего — Скоропадского — у всех вызывал усмешку: к его губам какой-то шутник-богунец прилепил махорочный окурок.

Из комендантской чаши Николай хлебнул в первую же ночь. С темнотой в городе поднялась стрельба. Караульные сперва кидались на каждый выстрел. Кто стрелял? В кого? Больше стрельба бесцельная, бессмысленная; палят свои же, из озорства — сдернул винт с плеча, нажал пальцем, в темный свет как в копейку. Прихватили до десятка. Другие стреляют, мол, вот в ответ. Что велишь? Посадить на гауптвахту? Всех не пересажаешь. Гоняясь за любителями-стрелками, упускали матерых белогвардейцев-провокаторов, паливших в темных закоулках, а то и убийц, грабителей, охотников до чужих душ и кошельков. Оказалось, ночью перед вступлением советских войск в город бежало из Лукьяновской тюрьмы немало бандитов-рецидивистов. Утром вскрылась еще беда — массовые хищения дров, заготовленных для Киева. В Совете ухватились за голову: через неделю город нечем будет отапливать.

Следующая ночь не принесла облегчения. Начались повальные грабежи, убийства. Промышляли «лукьяновцы» и шайки, сбежавшиеся со всей голодной России в сытый край; под видом грабителей орудовали петлюровцы, офицеры без роду и племени. Поползли слухи один другого страшнее — о тучах китайцев-нехристей с кривыми ножами, состоявших на службе у евреев-коммунистов, в Одессе высаживаются какие-то черные из-за дальних морей-океанов, волосатые, зубов полон рот.

Случались ночи, когда Николай добавочно подымал в ружье ротами таращанцев и богунцев. Сам с вечера и до утра не покидал автомобиля, мыкаясь по черным тесным тупикам городских окраин. Газеты пестрели приказами: об ответственности за хищение дров, о сдаче оружия, о борьбе против антисемитизма, о привлечении к ответственности военнослужащих за бесцельную стрельбу, об учете отпуска горючих и смазочных материалов, о правилах проезда военнослужащих в трамваях, об ответственности за распространение провокационных слухов, об учете жилых домов, принадлежащих буржуазии, для переселения в них семей рабочих и т. д.

Приемная комендатуры всегда битком. Толкались жалобщики, просители, частные и от всяческих обществ; нужда в крепкой комендантской руке ощущалась у вновь создаваемых советских учреждений. По-прежнему густо вились журналисты; сторожили они у дверей кабинета, на перекрестках, зная в глаза задрипанный, некогда черный комендантский автомобиль.

Нынче с утра Николай побывал в Казенной палате. Тревожные вести получил от комиссара по охране культурных учреждений и организаций Мазуренко. Какие-то элементы, по всему из «лукьяновцев», рвались ночью в архив; служащие, боясь открытых нападений, отказывались выходить на работу. Там же выдал главному архивариусу охранное свидетельство: «Архив бывшей Киевской Казенной палаты, который имеет историческую ценность, находится под нашей охраной. Служащие архива должны продолжать свою работу и охранять архив от порчи и уничтожения. Ни один документ не может быть выдан из архива без разрешения комиссара по охране культурных учреждений и организаций».

В приемной, проталкиваясь к своей двери, Николай споткнулся взглядом о знакомое лицо. Уже в кабинете, стаскивая шинель, вдруг ощутил горячий прилив к щекам. Никита Буряк! Соученик по фельдшерской школе.

Шел тот на год старше, но это не мешало им водить одну компанию. Из Чернигова Никита. Помнил, по окончании его направляли в военный госпиталь, за крепостной вал. Укорял сам себя: до сей поры не проскочил на Гору. Четыре года! Приказав помощнику выкликнуть того из приемной, с напряжением глядел на дверь.

Ввалилось человек пять. Ба! Еще один — Петруня Андрей. С этим и вовсе был близок. Сдерживаясь, чтобы не кинуться на шею, крепко жал однокашникам руки, выискивая взглядом в возмужалых лицах сохранившиеся мальчишеские приметы. Находил, восстанавливал в памяти. У Андрея шрамик над бровью давний; глубокая морщина, похоже как ножевой порез, разделила на равные доли выпуклый лоб. Не было ее…

— Бороду к усам выкохал, — оголял в улыбке обкуренные зубы Петруня. — И не угадать. А был чистеньким, румяным хлопчиком…

— Возмужал, — нашелся Никита Буряк.

Однокашники щадили. Выводя их из неловкого положения, Николай перевел разговор на давнее. Школа, как и госпиталь, существует, но едва тянет ноги. Тот же и начальник, генерал Калашников; постарел, правда, до ветхости. На месте многие воспитатели, врачи; перебрали всех по кличкам. Николай, не выбиваясь из веселой беседы, мельком окидывал бумагу, подсунутую Петруней. Нужда, нужда. Нет дров, нет госпитального белья, нет медикаментов, нет продовольствия… В палатах до сотни больных.

— Петлюровцы? — спросил он.

Напряженное молчание разрушил самый пожилой из просителей, с голым теменем, бритый кругом старикан, с густыми темными клочками бровей. Представили как врача. Не помнил его; ни в школе не видал, ни в госпитале на практических занятиях. Обдавая горячим дыханием стекла пенсне, шевеля бровями, напомнил с укором:

— Гражданин комендант, долг врача… выше всякой политики.

— Лаврентий Капитоныч! — ухватил его за рукав Петруня. Виновато моргая припухлыми веками, сглаживал: — Это всего — до сотни. С красными. А из тех., и двух десятков не оставалось. Кого надо, Петлюра эвакуировал.

— Напрасно встревожились, — успокоил Николай. — Долгу врача нас вместе обучали… Правда, не помню, чтобы долг отрывали от политики.

Получив охранное свидетельство, ходоки покинули кабинет.

Поздно вечером в комендатуру нагрянул с какими-то гражданскими Шафранский. Высокий, смуглолицый, с роскошной черной шевелюрой, он с первой встречи лег на душу Николаю. Еще в Стародубе того назначили политическим комиссаром в Таращанский полк. Видя, что у Барабаша не клеится, все чаще поглядывал на Шафранского, общительный, жизнерадостный, таким людям легче пробиваться к красноармейским сердцам. С Барабашом расстался без сожаления. Получив приказ о сведении таращанцев и богунцев в бригаду, настоял об утверждении военкомбригом его.

— Кого привел! — ослепляя с порога улыбкой, заговорил громко Шафранский. — Сотрудников Украинского телеграфного агентства. УТА называется. Не могут тебя прихватить. Все подступы на Крещатике перекрыли к комендатуре, «форд» твой ловят.

— По Крещатику пешком я хожу.

— Не хмурься, Николай Александрович, нужен им комбриг, не комендант. А признаться, и сам я рад глянуть, В штабе не появляешься. Засосало…

Выйдя из-за стола, хозяин усадил сотрудников УТА к кафельному камину, недавно прогоревшему.

— Товарищ Щорс, — с лету навалился рыжебородый толстяк в волчьей дохе, пристраивая на коленях пухлый, затасканный блокнот, — нарисуйте, пожалуйста, в общих чертах картину наступления советских войск на Украину вообще и на Киев в частности.

— Исчерпывающий ответ вам могут дать только в штабе фронта.

Шафранский, оглаживая ладонями теплый кафель, кивал: давай, мол, иначе от этого народа не отбояришься. Пришлось рисовать «общую картину». Еще с лета 18-го в районе Курска началось формирование группы войск Курского направления. А с ноября повелось наступление по всему Украинскому фронту.

— Из кого комплектуются советские войска? — спросила единственная среди журналистов женщина, молодая, с нервным худым лицом.

Николай понимал тайный смысл вопроса: одолевают черные слухи не только мещан.

— Преимущественно из селян. Рабочих мало. По пути наступления к регулярным частям присоединялись партизанские отряды, организованные подпольными ревкомами. Отряды эти сливались с армией.

— Как осуществлялось наступление? — рыжебородый в дохе будто сушняку подбросил в костерок.

— Наступление на Украину велось по двум направлениям: Киев и Харьков. На путях к Киеву мы не встречали особого упорного сопротивления. Более или менее крупные боевые столкновения происходили в Городне, Седневе, Чернигове, Бахмаче, Нежине, Краснове, Дымерке, Богдановне и Семиполках.

— В иных из этих мест бои были упорные и напряженные, — не утерпел Шафранский. — Бывало, немецкие гарнизоны помогали петлюровцам.

— И что в таких случаях?

— Немецкие части обезоруживались и отправлялись на родину. Петлюровцы целыми куренями переходили на нашу сторону. Не принимали их, так как бойцы относятся с презрением к перебежчикам. Распускали по домам.

— О боях за Киев несколько слов, — подали голос.

— Бои за Киев велись в районе Броваров. Сопротивление оказали сечевые стрельцы. Сечевики самые стойкие части в войсках Директории. От Броваров пути к Киеву были свободны. В феврале мы вступили в город.

Последние слова Николай говорил уже на ходу, направляясь в боковую дверь, откуда делал жесты дежурный телефонист.

Фронт звал.

Богунцы и таращанцы, отдохнувшие, добыв в последних боях — как награду — свои наименования, выступили в поход. Мало удавалось поспать самому комбригу. Комендантская жизнь оказалась колготной, сутолочной, ночью даже не распоряжался собой. Очутившись в своем штабном вагоне, за десять суток Николай впервые заснул как убитый.

Среди перегона в вагон влезли таращанцы. В салоне стало тесно. Один Боженко занял пол-лавки в своем романовском кожухе.

Докладывал Данилюк. Прикрепив в простенке карту, разрисованную цветными карандашами, он раскрывал общую стратегическую обстановку на Правобережной Украине, касаясь своей и чужой сторон. Сведения его самые свежие — вернулся из штаба дивизии. Николай, оторвавшись от дел фронта, теперь слышал многое впервые; события меняются каждый час как на фронте, так и в тылу. Вести добрые: петлюровские войска, не принимая боя, бегут на Фастов, Житомир, Винницу, Умань. Сколачиваются группировки противника в районе Житомир — Бердичев, где верховодит атаман Коновалец, тысяч за 10 сечевиков, под Уманью атаман Волошенко собрал 15 тысяч; на левом фланге, в районе Коростеня, сосредоточено 6 полков. Сам Петлюра с Директорией прижились в Виннице.

Данилюк, копаясь в бумагах, продолжал:

— Армия Петлюры в полном разложении. И, как видим, раздроблена на отдельные отряды. В лучшем состоянии у него два полка пехоты с сильной артиллерией, один полк конницы и четыре бронированных поезда в районе Житомир — Коростень. Перед нашей бригадой на Фастов — Каватин откатывается до 12 тысяч деморализованных синежупанников. Но угроза — вот.

Энергичным жестом он провел тупым концом карандаша по западной границе от Одессы до Сарн, Ровно.

По имеющимся сведениям, галицийское правительство Голубовского прекратило войну с поляками, начинает переброску освободившихся полков для поддержания Директории. Фактически Директория распалась, образовалась военная диктатура Петлюры с Грековым. В Галиции до 200 тысяч войск — «галицийская армия» так называемая. Хорошо вооружены и обучены. Неизвестно, сколько выставит Польша. Зато в Одессе, по последним данным, тысяч до 20 всяких там французов, англичан, итальянцев. Французские колониальные войска составляют сенегальцы. Из Константинополя прибыл на днях транспорт с греческими войсками. Численность не установлена.

— Чем располагаем на сегодня мы? — поставил вопрос Данилюк. — В киевскую группу входят, как известно, 1-я и 2-я украинские дивизии, Особая кавбригада Крючковского, четыре полка, Отдельная стрелковая бригада Маслова, три полка. Харьковскую группу составляют 26 отрядов Григорьева, два полка Махно и бригада Такенджанца. Есть, разумеется, и резервы у фронта, но о них на совещании велели помалкивать.

— Не густо, — вздохнул Боженко, выразив мнение всех присутствующих.

Николай говорил мало. Поставил ближайшую задачу полкам — овладеть Фастовом, крупным железнодорожным узлом; вся дивизия развивает в дальнейшем наступление на Казатин, Бердичев, Житомир, Винницу и Коростень.

— Фронт слишком широк, — он указал кивком на карту. — Используйте каждый час, пока противник бежит, не оказывает сопротивления. Гнать, гнать и гнать!

20 февраля бригада без боя вошла в Фастов. Петлюровцы уходили на Казатин; за ними неотступно следовали конники Баляса и Божоры, сопровождаемые бронепоездом. На другой день в Фастов нагрянуло начальство — начдив Локатош и военкомдив Панафидин. Пришлось на сутки задержать движение. Под смотр попали Богунский полк и батальон таращанцев. Богунцами Локатош остался доволен; батальон таращанцев нашел плохо одетым, без шинелей и сапог.

— Вид красноармейцев великолепный, настроение бодрое, строй и дисциплина вполне заслуживают звания регулярных частей, — заявил он. — За образцовый революционный вид частей, дисциплину, порядок и специальную подготовку командиру бригады выражаю особую коммунистическую признательность революционера.

Вид у самого Локатоша был неважный. Земля слухами полнится. Шепнул Петренко: вновь назначенный командующий Киевского направления Мацилецкий недоволен, мол, действиями Локатоша, дал ему разгон. Николай, смущенный доверительной беседой, попробовал отшутиться:

— Если обо мне, слухам не верю. Прошел слух, коня моего увели. А я езжу все на нем.

Петренко издавна формирует при дивизии кавалерийскую бригаду. Со своими помощниками он неотступно следует за наступающими войсками в надежде поживиться чем-нибудь из трофеев. Люди подбираются, а с лошадьми беда. Выпалив никчемную байку о своем коне, Николай понял, что поступил бестактно.

— Извини, Сергей Иванович. А Локатош в самом деле показался странным, подавленным.

Может быть, тот разговор и забылся бы. Именно Петренко напомнил его дней через пять-шесть. Части дивизии уже овладели железнодорожным узлом Казатин и городом Бердичевом; Богунский полк подступал к Житомиру. На станции Казатин в штабной вагон ввалился, как и тогда, в Фастове, Петренко, а с ним и давний друг — Коцар. Как ни был Николай утомлен — явился от богунцев, — с мальчишеской резвостью кинулся на Коцара. Тискали друг друга, ломали, толкая сбившихся вокруг штабистов. Возбуждение остудил Петренко; окидывая хитрым взглядом своего спутника, говорил:

— Вчера подписано постановление Реввоенсовета. Начдивом 1-й советской назначен товарищ Щорс, Исакович исполняет обязанности военкома дивизии. Подъедет он позже.

Вести не столько обрадовали Николая, сколько ошеломили.

— Назначен и новый начальник штаба. Кассэр, Сергей Васильевич. Из «бывших». Уже у Казатина со всем штабным хозяйством, — продолжая выкладывать новости, Петренко вдруг напомнил: — Так что, Николай Александрович, коня своего все-таки ты лишишься… Уведу. На машине начдиву положено. А за коня мотоциклет взамен.

— Подумаю. После распутицы. Просохнут дороги…

Ночью с бронелетучкой прибыли вагоны со штабом дивизии. К утру Николай сочинил свой первый приказ:

Войскам 1-й Советской Украинской дивизии

г. Казатин 11 марта 1919 г.

№ 64

Я с 8 марта вступил в командование 1-й Советской Украинской дивизией.

Основание: постановление Реввоенсовета группы войск Киевского направления от 5 сего марта за № 356.

Товарищи красные командиры и красноармейцы! Я обращаюсь к вам с товарищеским приветом и в то же время прошу твердо помнить, что вся наша общая работа в дивизии против врагов революции и народа тогда лишь будет продуктивна и крепка, когда будет основываться не только на взаимном доверии друг к другу, но и на активном участии всех товарищей красных командиров и красноармейцев. Каждый товарищ должен проникнуться той мыслью, что только при той сплоченной, тесной централизации и сознательной товарищеской дисциплине мы сильны и нам никакие силы неприятеля не страшны.

Товарищи красноармейцы, твердо помните, что в рядах революционных красных войск находятся лучшие сыны рабочих и крестьян, которые в борьбе за осуществление идей коммунизма отдают свою жизнь.

Товарищи красноармейцы, я более чем уверен, я убежден в том, что общими силами, участием всех сознательных товарищей мы создадим твердую, мощную, сознательную товарищескую дисциплину — мы дети семьи трудовой, «мы армии народной коммуны, мы желаем, мы можем, мы умеем и мы создадим».

Да здравствует власть Советов на Украине и во всем мире!

Да здравствует Красная Армия со своей мощной, сознательной товарищеской дисциплиной!

Начальник 1-й Советской Украинской дивизии Щорс.

Начальник штаба Кассэр.

Осматривал начдив полки на походе. Дивизия, выдвинувшись на линию Махновка — Зозулинцы, перешла в наступление на Винницу — ставку Петлюры. Войска тащились вдоль железнодорожной насыпи; за бронепоездом катили летучки с боепитанием и продовольствием. Грунтовые, лесные дороги с каждым часом дурнели, речушки, низкие места набухали от талой воды. Колеса вязли по ступицу. Выручал, как и всегда, конь.

— Нет, не дождаться Петренко от меня коня, — обернувшись в седле, говорил Николай Никите. — Пропаду без него. А мотоциклетов своих ворох, в Каватине захватили.

У богунцев не задерживался. Назначил Квятека в Богунский полк; в помощники ему оставил Данилюка — уступил настырному. Недолго побыл и у Боженко: комсостав таращанцев помнил в лицо вплоть до отделенных. Мало чего мог сказать о 3-м и 4-м полках. Памятуя о своих переживаниях, про себя называл их по старинке — новгородсеверцы и нежинцы. Добьется восстановления и им наименования: представит после первых же удачных боев ходатайство Реввоенсовету фронта. Поближе узнал обоих комполков — Тимофея Черняка, новгородсеверца, и Гергуля, нежинца. Впечатление от смотра удручающее: бойцы разуты, раздеты, плохо вооружены. Приток пополнения радовал. В Богунском полку 2400 штыков; в Таращанском — 3100; у новгородсеверцев — 1986; у нежинцев — 1721. Есть пятый пехотный полк — 22-й: 1100 штыков. В глаза даже не видал. Стоит он где-то в Бруславе, доформировывается. У Петренко один полк уже в седле — около 900 сабель. Петлюровцы, отступая, много чего оставляют после себя — лошадей, седла. К маю комбриг надеется полностью укомплектовать бригаду. Около 600 бойцов в батареях.

Внушительное хозяйство. Людей надо не только вести в бой, их надо кормить, одевать…

Винница неожиданно обрела стратегическое значение. Помимо того, что там нашла приют Директория, основав политический центр Волыни, Подолии, город держал в руках узел железных дорог, уводивших на юг, в Одессу, и на запад, в Галицию. Петлюра, заламывая пальцы, считал часы, когда потекут по тем дорогам эшелоны с войсками. Галиция начала помалу отзываться; Одесса помалкивает. Ни куют, ни мелют новые союзники; грузы поступают, а вместо солдат пока обещания. А держаться все труднее и труднее.

В военном отношении особое значение Винница приобретает в штабах как на той, так и на этой стороне. Едва представившись, начальник штаба дивизии Кассэр налег локтями на карту. Винница, Винница! Николай, не перебивая, следил за вялыми движениями белых припухлых кистей рук. Их дивизия, Особая кавалерийская и Отдельная стрелковая бригады не разбили бердичевско-житомирскую группу атамана Коновальца, а отодвинули. Тем самым выдался правый фланг фронта далеко вперед. А в Виннице сосредоточилась южная группа петлюровцев под общим руководством атамана Волошенко. Она и преградила дорогу от Умани на запад 2-й советской дивизии.

— Пока Запорожский корпус у атамана Волошенко существует, Винница будет нам, правому крылу, угрожать. Сохраняется угроза и Киеву. Захват Винницы разорвет Петлюре связи с союзниками на юге и с Галицией. Мало того, устранит опасность захода нам в тыл, во фланг. Уяснили задачу, товарищ начдив?

Есть же вот такие люди, оторванные от всего на свете, живут только тем, что лежит у них под руками. Кассэр — тот человек; кроме карт и директив, ничего не знает. А может, первое впечатление обманчиво? Навряд ли он хотел его обидеть вопросом своим. Что ж, не будет с ним резок.

— Вполне, товарищ начальник штаба дивизии. Эту задачу Богунский и Таращанский полки уже выполняют. Сегодня утром они были в двадцати верстах от Винницы. Задержал взорванный железнодорожный мост через Южный Буг. Я срочно отправляюсь туда.

Видал, как руки закостенелого штабиста застывали у швов солдатских шаровар. Кстати, и рубаха на нем простая; белый подворотничок, подшитый безукоризненно, только и освежает. «Надо бы одеть поприличнее, — подумал он. — Генштабист ведь…»

— Сергей Васильевич, займитесь тылами. Черт ногу сломает… Ей-богу. Отзовусь из Винницы.

Винница была взята 18 марта. Стиснутые богунцами и таращанцами со всех сторон, не ожидавшие в такую распутицу наступления, петлюровцы не успели эвакуировать город. Комполка Квятек с конниками Божоры первый влетел на вокзал. Синежупанники, набитые в теплушки, так и остались на путях; успел укатить на соседнюю станцию, в Жмеринку, только штабной состав.

Петлюра, потеряв вторую свою столицу, оказался в тяжелом положении. Войска его были разрублены, будто шашкой, на две неравные доли. Успевшая отойти винницкая группа под командой атамана Волошенко попала под удар 2-й Украинской советской дивизии в районе Вапнярки. Таращанский полк, не останавливаясь в Виннице, захватил Жмеринку.

Всю Подолию охватили крестьянские восстания. Убежавшая в Проскуров Директория вынуждена была срочно перебраться в Каменец-Подольский; там тоже она не нашла покоя — восстали мобилизованные Петлюрой крестьяне. В городах и селах восставшие устанавливали Советскую власть. Революционные выступления проникли и в Бессарабию — против румынских бояр.

Поздно вечером в Винницу прикатил штабной поезд. Со штабом прибыл и Исакович. Навалившиеся приказы, тревожные телеграфные разговоры не давали выкроить у ночи и полчаса — посидеть мирной компанией, как это случалось в Унече. Своя победа здесь, под Винницей, вызвавшая радостное чувство, глушилась бедой со стороны — неладно под Коростенем. Срочно требуют помощи, войск. Исакович, явившись из Киева, знал больше, нежели то доносили бумажные ленты.

— Киев в опасности, — объявил он, едва успев поздороваться. — Выручай, Николай Александрович. Сечевики Коновальца жмут на Бородянку. Полета верст от Киева. Резервов у Мацилецкого нет.

— Ты раздевайся, на ногах, гляжу, не стоишь. — Николай принял его шинель, повесил на крюк. — Богунцы грузятся в вагоны. В двадцать три ноль-ноль отправляется первый эшелон. Завтра погрузку начнут нежинцы. Порожняка не хватает. Проходи к столу, отогреем тебя…

Ужин собрали тут же у Кассэра, в оперативном салоне. Николай сразу заметил обнову на начальнике штаба: суконная офицерская гимнастерка, совершенно новая, темно-синие галифе с хромовыми леями. Отбывая тогда из Казатина, шепнул своим снабженцам, чтобы позаботились о начштадиве. Определенно и в лице его что-то изменилось — ожило, стало сосредоточенно-энергичным. Слушая военкома, тот делал пометки в блокнот; косился на карту, сдвинутую на край стола.

Оказывается, покуда они тут разделывались с самим «головным атаманом», сечевики Коновальца делали то же самое над ними под Коростенем. Петлюра все-таки дождался помощи. Боярская Румыния развернула по Днестру две дивизии; панская Польша, обеспокоенная победой большевиков, двинула свои войска на Ковель, Пинск и Сарны, навстречу отступающим сечевикам. Подняв голову, Петлюра вздумал взять реванш; для контрудара он выбрал удачный район — Коростень. Железнодорожный узел, откуда идут ветки на Киев, Москву, Одессу, в Галицию. Место самое уязвимое — стык фронтов, Западного и Украинского. Захват Коростеня выводит его войска прямо на Киев, а это значит — нам в тыл. К тому же у нас нет там сил. Два полка 17-й дивизии, соседей, Западного фронта, да два нашего, Украинского, — 11-й и 20-й пограничные 3-й пограндивизии.

— Как это нет сил! — возмутился Николай. — Куда смотрит штаб Мацилецкого? Кто этот Дубовый, начальник штаба у него?

— Симпатичный парень, — сказал Исакович, желая не вносить смуту. — Великан с бородой. Загляденье. Тоже «царичанин».

— Без сомнения, просчет штаба армии налицо, — поддержал начдива Кассэр, подтягивая ближе карту. — Ему-то виднее всех должно быть… Вот она, дыра, в самом стыке фронтов. Шагай по коростеньской ветке, как по плацу. Тем более выступления Польши ждали с часу на час.

Теперь уже Николай свернул этот разговор, ни к чему, кроме заглазной ругани, не приведший бы.

— Давайте-ка к своим делам непосредственным поближе. Пока время терпит. Боюсь, к утру сам Антонов не то еще потребует от нас при такой обстановке…

Самое уязвимое место в дивизии — снабжение. Великие муки Николай испытывал и раньше, но тогда был полк, нынче — четыре. Кавалерию Петренко и 22-й полк не брал. Болтались они где-то в тылах, на самообслуживании. Руки до них не доходили. Понимал трудности, нехватку, в то же время видел нерадивость людей, поставленных при этом деле, халатность, бездушие. Наследие Локатош оставил несладкое. Не винил его — не сидел сложа руки. Помнит, как тот выбивал где-то в верхах деньги, обмундирование; рассылал тотчас полкам. Уже через неделю, докопавшись до корня зла, сам он навалился на снабженцев. Кое-кого пришлось сместить, иного встряхнуть за ворот. Забрал у богунцев Гольдштейна — этот уж исполнительный.

— Ворох бумаг! Вот… жалоб… — Николай хмуро поглядывал на молчавших военкома и начштаба. — Одолевают ходоки. Красноармейцы и командиры. С декабря жалованья не получают! Владимир Николаевич, помогай. Завалят нас с начальником штаба жалобами, оперативными делами некогда будет заниматься. Изгонять халатность из снабженцев всеми силами, вплоть до трибунала.

— Я поддерживаю, — согласился Исакович.

В приказ войскам дивизии о делах оперативных включили обширный пункт по хозяйственной части об упорядочении снабжения военнослужащих всеми видами довольствия.

Судьба Киева висела на волоске. Из Коростеня атаман Коновалец все силы бросил вдоль железной дороги. За бронепоездами двигались эшелоны сечевиков. Богунцы успели добраться до станции Бородянка — пятьдесят верст от Киева; под обстрелом петлюровских бронепоездов выскакивали из вагонов, ротами вступали в бой. Совместно с наспех сколоченной дружиной железнодорожников, поддерживаемые огнем бронепоездов, штыками опрокинули передовые курени петлюровской армии. Наутро подкатили из Винницы нежинцы, из Киева отряды рабочих. Отступая, сечевики пытались взорвать железнодорожный мост через реку Тетерев. Смельчаки богунцы из третьего батальона Гавриченко, перебежав мост, оборвали уже шипящие бикфордовы шнуры и разбросали пироксилиновые шашки.

У моста, срезанный в ногу из пулемета, упал Квятек. Залитого кровью, вытащила его из огня Соня Алтухова, сестра милосердия. В командование полком вступил Данилюк.

Бои под Коростенем затянулись. Весенняя ростепель, невылазная грязь, прочно укрепленные позиции и два бронепоезда, раскатывающие по пяти выходящим веткам, затрудняли наступление. Зато к Киеву поставлен прочный заслон.

В последние дни марта петлюровцы повели наступление из Житомира на Бердичев. Бельмом в глазу торчал у Петлюры Бердичев. 2-я Украинская советская дивизия, заняв у Проскурова городки Литин и Летичев, северо-западнее Винницы, совместно с войсками бердичевского боевого участка выходила на тылы куреней атамана Коновальца. Это и толкало Петлюру к захвату города. Как и Коростень, Бердичев имел стратегическое значение на подступах к Киеву.

Не меньше значил город и для советского командования. Узел дорог и опорный пункт прикрывали фланг и тыл дивизии Щорса; лишись его, враг рассекает фронт — 2-я дивизия в районе Вапнярки оказалась бы в окружении. Поэтому сюда спешно стянули полки кавбригады Крючковского и пехоту Маслова. Сил тех явно не хватало.

Николай, получив приказание возглавить боевой участок, срочно прибыл с одним батальоном таращанцев в Бердичев. Его глазам предстала страшная картина. Гнутая линия обороны проходит сразу за городом. Полки самовольно оставляют позиции и атакуют свои теплушки. Распаренный, шинель по пояс в грязи, с наганом в руке, он метался как одержимый, силой загоняя в окопы разнузданную пехоту. Поработали тут крепко петлюровские лазутчики, нагнали страху, нагородили обещаний. Под местечком Райки в штыки встретил с таращанцами передовой курень из корпуса атамана Оскилко. Подымал бойцов из окопов, подбадривая, призывал за собой в атаку. Город переходил из рук в руки. Отдавали и тут же брали обратно. За белый день не успевал расходиться над головой едучий черный дым, пушечная пальба рвала ушные перепонки…

Киев обил все провода, требуя переброски из Винницы остальных полков, Таращанского и новгородсеверцев. Терпел покуда можно. Сперва запросил Боженко; за ним вслед прибыл и 3-й полк Тимофея Черняка.

Напор сечевиков на Бердичев не ослабевал. Петлюра бросал свежие пополнения, прибывающие из Галиции. Кроме оружия, он действовал и словом — в воззвании, обращенном к советским войскам, лживо писал, что Киев окружен, борьба напрасна, и советовал разойтись по домам. Ему-де «не хочется убивать своих людей».

Укладываясь спать, Николай вдруг вспомнил:

— Василий Назарович, а что писали запорожские казаки султану?

— То ж турку. И матюком можно було тогда пугнуть… Ты первый зараз на дыбы встанешь.

— Без матюков. Слог верный взять.

В исподнем кинулись к столу. Вспоминая врезавшиеся в память места, нахохотались до слез. К ним прибились разбуженные в соседнем купе комиссары — Исакович и Коцар. Утром машинистка размножила под копирку письмо — ответ таращанцев и богунцев пану гетману Петлюре.

«Мы, таращанцы, богунцы и другие украинцы, казаки, красноармейцы, получили твое похабное воззвание.

Как встарь запорожцы турецкому султану, так и мы тебе отвечаем.

Был у нас гетман Скоропадский, сидел на немецких штыках, згинул, проклятый.

Новый пан гетман объявился — Петлюра. Продал галицийских бедных селян польским панам, заключил с панами-помещиками мир. Продал Украину французским, греческим, румынским щукам, пошел с ними против нас — трудовых бедняков Украины.

Продал мать-родину, продал бедный народ. Скажи, Иуда, за сколько грошей продал ты Украину?

Сколько платишь своим наймитам за то, чтоб песьим языком мутили селянство, подымали его против власти трудовой бедноты?

Скажи, предатель!! Только знай: не пановать панам больше на Украине!

Мы, сыны ее, бедные труженики, голову сложим, а ее защитим, чтобы расцвела на ее вольной земле рожь, на свободе сжата была вольным крестьянством на свою пользу, а не жадным грабителям, кровососам, кулакам, помещикам.

Да, мы братья русским рабочим и крестьянству, как и братья всем, кто борется за освобождение трудящихся.

Твои же братья — польские шляхтичи, украинские живоглоты — кулаки, царские генералы, французские буржуи.

И сам ты брехлив и блудлив, как польские шляхтичи, — мол, всех перебьет.

Не говори гоп, пока не перескочишь! Лужа для тебя готова, новый пан гетман буржуйской, французской да польской милостью.

Не доносить тебе штанов до этого лета. Мы тебе хорошо бока намяли под Коростенем, Бердичевом и Проскуровом. Уже союзники твои оставили Одессу…

Освобожденная Венгрия протягивает к нам братские руки, и руки ограбленных панами крестьян Польши, Галиции тянутся к горлу твоему, Иуда!

Прочь от нас, проклятый, подавись, собака!

Именем крестьян, казаков Украины командиры

Щорс, Боженко, Квятек и др.».

Выдохлись, как видно, петлюровцы. В канун пасхи, 5 апреля, атаман Оскилко начал отчаянные попытки прорваться к окруженцам в Коростене. На рассвете под колокольный звон сечевики бросились в атаку у села Могильно. Богунцы встретили их свинцом и штыками. Поубавив спеси, сами перешли в наступление. Вместе с нежинцами 10 апреля ворвались в Коростень.

Затухали атаки и под Бердичевом. Нажимал, до десяти раз на дню наваливался. Нынче таращанцы и новгородсеверцы оставили у города окопы и двинулись за отступающим противником. Николай, грязный, утомленный до крайности, но с облегченным чувством, вернулся в штаб. И тут ждали добрые вести: взяты Одесса, Проскуров, Староконстантинов. Подписав распоряжение войскам дивизии и подчиненным полкам Особой и Отдельной бригад о движении на Житомир, Новгород-Волынский и Шепетовку, прошел в санитарный вагон, к Квятеку.

— Вспомнил вот, — сказал, будто оправдываясь, — отправляют тебя в Киев… Выздоравливай да вертайся.

По вспыхнувшему лицу Сони и взгляду самого раненого понял, что разлучать этих двух людей нежелательно. Первые же слова, произнесенные сестрой милосердия, подтвердили догадку.

— Николай Александрович, рана заживает… Врач не видит уже нужды в эвакуации.

— Коль врач, я бессилен перед медициной.

Ночь Николай провел дурно. И напарился в бане, и в чистой постели. Рад за Квятека. Рад и за Соню. Мыслями сам был в Унече, Новозыбкове. Мало выпадало времени вспоминать о Фруме, а еще меньше — писать. Утром, сев за бумагу, почувствовал, что вместо тех слов, не сказанных еще меж ними, получается донесение по начальству с налетом яканья. Переписывать некогда — начштаба уже стоит за спиной, — да и марать строчки неудобно…

Войска шли на запад. Подступавшее лето брало свое. Давно улеглись речки в берега, запылились проселки, лиственные деревья зашелестели новыми нарядами. В полдень лес манил с раскаленного шляха в духовитую прохладу. Но нет опаснее места среди бела дня, чем лес. Петлюровцы, отступая, откалывались от куреней, сбивались ватагами в лесных чащобах, глухомани. Ночами выходили на большие дороги, заглядывали в села.

К середине мая 1-я Украинская советская армия встала на рубеже Радовель, Городницы, Плужное, Лановцы, Волочиск и далее по реке Збруч через Гусятин, Жванец; потом по Днестру — Старая Ушица, Могилев-Подольский. Войска сосредоточивались на боевых участках: Коростеньском, Корецком, Шепетовско-Ровненском, Гусятин-Волочиском и Бессарабском. На начдива Щорса возлагалось руководство центральными участками — Корецким и Шепетовско-Ровненским.

Используя короткую майскую передышку, Николай занялся переформированием. Согласно приказу командарма создал три трехполковые бригады — 1-я Богунская, 2-я Таращанская и 3-я Новгород-Северская. Возглавили бригады повоевавшие уже командиры — Константинов, Боженко, Шкуть. В эти дни он осуществил давнюю свою мечту — открыл школу краскомов. Нехватка командиров давала о себе знать. Росло число полков, батальонов, рот, команд; бои особенно уносят взводных и отделенных.

Автомобиль ходко шел по проселку, оставляя за собой хвост желтой пыли. Николай из седла пересел в машину. Только это заставило его оглядеться и удивиться: распутица позади, в силу входило лето. С исчезновением весенней слякоти ослабли нудное противное покашливание, ночные потения. Днями пекло плечи и голову; не искал тени, не прятался под краппами. Радовало солнце, бездонная свежая синь, по-летнему белые легкие облака. Понимал: истинная радость в другом. Благополучно складываются обстоятельства на фронте. Таращанцы и новгородсеверцы опрокинули петлюровцев в реку Горынь; бегут сечевики на Ровно и Дубно. Считанные версты остались, когда войска дойдут до старой русско-австрийской границы.

С облегченным чувством возвратился Николай в Житомир — в штаб дивизии. Конец похода. Ткнут бойцы штык в землю, вытрут рукавом пот… Сам, не теряя времени, этой же осенью сядет на студенческую скамью. В штабе ждали невеселые вести. За спиной у Петлюры — прочная стена. Антанта! На Дону, у Ростова, захлебнулось наступление Красной Армии; подымает голову генерал Деникин… Да, рано штык в землю. Неуемный нрав, скрытая страсть его уже искали в себе физические силы, чтобы как можно энергичнее и полнее использовать ожидаемую передышку. А будет ли она? Польский корпус генерала Галлера стоит наготове за Стырью…

Видел, войска устали, идут на последнем дыхании. Сохранить наступательный порыв во что бы то ни стало. Тылы, тылы… Резервы. Петлюровцы сдаются в плен. Густо пылят по проселочным дорогам. Целыми куренями, с оружием, обозами. Принимает. Формирует маршевые батальоны. Разбавляет ими свои старые полки, только что развернутые в бригады. Обует, оденет, накормит… А как распознать волосатую душу селянина, вчерашнего врага? Петлюровская пропаганда ржавчиной покрыла все его нутро. Приказом не пробьешься. Слово нужно, сердечное, теплое, к каждому в отдельности. А где те, кто мог бы донести это слово?

Никита Коцар с Исаковичем недавно вернулись из Киева, где проходил I съезд политработников Украины. Забыв об усталости, Николай напряженно слушал, стараясь вникнуть в смысл тех новшеств, какие предлагает съезд в повседневной работе среди красноармейцев. Строительство Красной Армии может проходить нормально тогда, когда внутри самой армии будут созданы крепкие, жизненные комячейки. Только они могут спаять красноармейские ряды. Комячейки, по существу, — боевые органы партии, активные органы Советской власти. Повседневная работа их сводится к повышению среди красноармейцев понимания необходимости дисциплины и порядка, необходимости поднятия авторитета командного состава.

— Как это все мыслится? — спросил Николай, поправляя фитиль в лампе.

— Поднимать культурный уровень красноармейцев, — ответил Никита. — Создавать школы грамотности, кружки, клубы, читалки, библиотеки.

Поворошив свои записки, добавил Исакович:

— Культурно-просветительная работа в армии должна проходить под руководством единого органа…

— Имеется в виду политотдел дивизии?

— Да.

— Директивы это? Рекомендации?

— Покуда выступление Подвойского.

Разговор для Николая тотчас обрел практическое значение. Со дня существования 1-й Украинской дивизии в ней не было центрального политоргана, который руководил бы всей политической и просветительной работой в частях. Велась политработа в полках, батальонах, главным образом агитационного характера; в каждой роте самостоятельно проводились «душеспасительные» беседы, без общей системы, без надлежащего руководства. Знает по Богунскому полку: говорунов с лихвой, и каждый дудит в свою дуду, кто во что горазд.

Понимал, недостаток политработников не позволит организовать скоро центральный политический орган в дивизии. Но малый аппарат ведь можно. По глазам видит, такие же мысли обуревают и политкомиссаров. Даст высказаться, не будет опережать. Кто первый из них? По всему, меж собой они уже обговаривали, наверняка есть и предложения. Ждал от Исаковича — начал Коцар.

— Николай Александрович, мы тут в общем-то обмолвились… Пока суд да дело, придет приказ, подошлют штаты…

Привык к смущающемуся взгляду Никиты. Нет, так и разбирает уколоть усмешкой Одолев соблазн, Николай обращается к Исаковичу:

— Есть и виды какие, Владимир Николаевич?

— Двух могу назвать смело. Редактора дивизионки, Залевского. И вот Коцара.

На другой день политотдел дивизии был создан. Заведующим подива назначен Залевский, отозванный из дивизионной газеты «Красная правда»; Коцар возглавил пока единственный отдел информации. Работа закипела. Учитывались находившиеся в частях политработники, распределялись прибывающие; прежде чем отправить в часть, новичков инструктировали, давали советы и указания. Приходилось первое время действовать самостоятельно — никаких инструкций из политуправления фронта и армии не поступало.

Вскоре в подиве появился третий сотрудник. Допоздна Николай задержался в штабе. Весть сообщил начподив Залевский.

— Николай Александрович, у вас гости…

По тому, как тот недоговаривает, догадался. Не проявили любопытства и штабные, обсевшие просторный круглый стол, заваленный картами. Сделали вид, что это их не касается. Шел через двор, поправляя под ремнем гимнастерку. Знал: где-то в дороге, и все же…

— Вот приехала… — Фрума встретила в горенке.

— И хорошо сделала. Навряд ли выполнил бы я обещание…

— Я поняла это из письма.

За ужином Николай хвалился делами на фронте, сетовал на нехватку командного и политического состава; с увлечением, как мальчишка, говорил о своем сокровенном: открывает школу краскомов. Приготовлено помещение — бывшее епархиальное училище, — подобраны работники, лекторы, строевые командиры.

— Думаю, через неделю приступим к занятиям. Курсанты не собрались. Лучших хлопцев забрали из батальонов. Богунцы выделили до сотни. Столько ждем и таращанцев. Чую, батька Боженко носом крутит, придерживает геройских парней, не хочет расставаться. Не верит, что возвратятся они к нему.

Утром, когда Николай собирался в штаб, Фрума спросила:

— В качестве кого мне представляться?

— Как кого… Жены. Этого мало?

— Нет, не мало…

Во взгляде ее было такое, от чего он оставил дверную ручку.

— Конечно, сидеть без дела, чувствовать себя чужой среди моего окружения… Подив задыхается без людей. Залевский да Коцар. Пойдешь секретарем к ним. Издадим приказ. Поговорю с Исаковичем.

Он привлек ее за хрупкие плечи.

Завертели Николая тыловые будни. Подив один забирал уйму времени. На третий день своего существования провели съезд политкомов. Собрали всех, кого достали коннонарочные и телеграфные провода; кое-кто явился даже из наступающих частей, с Горыни. Спешно создавались комячейки в полках. Удачнее сложилось в Богунской бригаде, стоявшей резервом в окрестностях Житомира. Торжественно открыли клуб в одном из красивых зданий на городской площади. Клуб предназначался в первую очередь для курсантов; политотдельцы тотчас взялись за устройство библиотеки, читальни. Все свободные помещения приспосабливали под культурно-просветительные кружки. Встал вопрос об учителях. Дошло дело до приказа войскам об укомплектовании школ грамотности в частях дивизии преподавательским составом. Учителя должны набираться из среды красноармейцев. Добровольцы. В случае невозможности брать профессионалов через местные биржи труда. Установили и жалованье, временно, впредь до получения ставок из центра.

Там, где стояли войска, инструкторы-политотдельцы укрепляли Советскую власть — создавали комячейки; местным коммунистам помогали при сельисполкомах открывать народные дома, избы-читальни, делились литературой. Инструкторов, обосновавшихся в селах, начали называть крестработниками. Победное шествие дивизии каждый день прибавляло забот; крестработники пробирались в самые глухие и отдаленные села и посады, куда никогда не проникал светлый лучик. Не только читать — газет селяне не видят.

Начподив, измотавшийся, приставал с ножом к горлу. Газет! Газет! Брошюр! Новых революционных пьес, песен. Исакович с усмешкой разводил руками:

— Сам газетчик, знаешь возможности типографии…

— Ничего я не знаю! — кипятился Залевский, ища взглядом поддержки у начдива. — Сколько освобождаем сел!.. Невежество, темнота. Хоть бы дивизионку нашу! Люди печатного слова не видали сроду.

— А бумага?

— Вагон-типографию оставил нам Симон Петлюра, — пояснил Николай. — Сегодня-завтра подгонят. Разжились и бумагой. Тысяч до тридцати увеличим тираж газеты. Выход ежедневный. Рассчитывай и на брошюры, воззвания, листовки. Пьес не обещаю.

— Писать их еще надо, революционные, — поддержал Исакович.

Школе краскомов Николай отдавал всего себя. Не поскупился на лучших людей в дивизии. Взоры всех остановились на Фатееве, бывшем начштадиве, а ныне помогающем Кассэру. Толковый начальник. Видный, бравый, подтянутый; старогвардейская гусарская выправка будет образцом для курсантов. В помощники ему выделили Кирпаноса, молодого, боевого командира. Ломали голову над комиссаром. Свободных политкомов нет. Обещает все политуправление армии. Исакович, обив телеграфные аппараты и телефоны, связывающие с Бердичевом (штабом армии), махнул с досадой рукой.

Николай склонен был ослабить на время политотдел — перекинуть Коцара или Залевского, — не поворачивался язык. Политком сам пришел к такому выводу:

— Кроме некого, Залевского или Никиту…

Выбор пал на Залевского; Коцар возглавит подив.

— Чур, Николай Александрович, — не скрывая огорчения на бритом худом лице, попросил Исакович. — Не подгоняй. Откроем школу и без комиссара. Народу там достаточно. Срамота: Коцар один останется в подиве… Смотаюсь в Бердичев, выколочу хоть парочку подходящих людей.

Подолгу засиживались над составлением учебных программ, боевой и политической. К этому делу привлекались как штабисты, так и политкомы. Предметы ни у кого не вызывали возражений. Николай, помня программу ускоренного курса Виленского военного училища, предложил четыре предмета: стрельба, фортификация, топография, тактика.

— Конечно, и политзанятия, — глянул он предупредительно на Исаковича, сделавшего было свой излюбленный жест — сжал кулак. — Политическим занятиям и культпросвету отводим все вечера.

— Коль собираемся выпускать взводных и ротных командиров, я полагаю, курс обучения рассчитывать четырехмесячный? — уточнил начальник штаба Кассэр.

— Дай-то бог, Сергей Васильевич, — Николай поправил повлажневшие от духоты волосы. — Планируйте. В сентябре где-то сделаем первый выпуск.

Подобрали преподавателей. Усадив в легковой автомобиль, Николай возил их за город — наметили подходящие полигоны для стрельбы, строевой и тактической подготовки. Хлопот доставили и снабженцы. Гонял по каждой малости — мыло, полотенца, простыни, матрацы, белье. Со всех богатых домов свезли кровати, столы, тумбочки, зеркала, даже фикусы и герани в кадках. Перешивали новехонькое обмундирование, подгоняя на курсантах. Сам прикидывал Николай на бумаге выкройки «разговоров», петлиц и нарукавных нашивок; Фрума вечерами активно помогала ему: никак швея. Гордостью его было новшество — пилотки. Сбитые к правому уху, они лихо сидели на ребячьих подстриженных головах.

Просматривая списки, присланные из полков, Николай наткнулся на знакомую фамилию: Воробьев, Сергей Максимович. Вызвал в штаб. Да, сновский; дворы их напротив. Этот младший. Дружил-то сам с Никитой, одним из средних братьев. Как и все Воробьи, Сергей рыжий крепыш с насупленным взглядом. Чаи распивать недосуг; пожелав успехов в учебе, отпустил засмущавшегося парня.

Передышка оборвалась. 1-я Украинская дивизия, обновленная, увеличенная вполовину, в начале июня встала по старой русско-австрийской границе.

Весенними боями была освобождена от петлюровцев почти вся Правобережная Украина. Оставался крошечный клочок в районе города Каменец-Подольского, где нашла приют в вагонах Директория. В народе ходила злая насмешка: «В вагоне Директория, а под вагоном территория».

Не такими мирными, как виделись издали, оказались синие гребни Карпат.

Выступил польский корпус генерала Галлера. Формировался он во Франции, со времен мировой войны, из пленных поляков; в нем до 50 тысяч штыков. Солдаты хорошо обучены, одеты, обуты.

Поднял голову и Петлюра…

Штабной вестовой застал в губкоме. Член Волынского губернского комитета партии, Николай, помимо военных и политических, разрешал вороха вопросов хозяйственных. В разгаре весна; с окончанием сева навалились заботы иные. Отнимали много времени комиссии по наделу земли; приходилось выезжать и в села, помогать местным властям налаживать новую жизнь.

Записка от Кассэра. Всего десяток слов. У Николая они вызвали больше недоумение, нежели тревогу. На рассвете петлюровцы прорвали фронт у Проскурова. Почему у Проскурова? Откуда у «головного атамана» свежие войска? Не удивил бы прорыв на реке Стыри. Генерал Галлер готов к активным действиям. Есть чем ему ударить. Но Петлюра… Разбитый, выброшенный за Збруч вместе со своей Директорией. Послал записку председателю губкома; переняв его взгляд, покинул зал заседаний.

В штабе многолюдно. Кассэр успел собрать уже комсостав Богунской бригады; по его мнению, формированию ее пришел конец. Перебирая телеграфную ленту, Николай еще не был настроен выводить из резерва все три полка богунцев. 1-й — ладно, но два других еще слабые. У сел Ямполь, Лановцы петлюровцы теснят Нежинский полк; отступает из-под Кременца Особая кавбригада.

— Дыру ту можно заткнуть и одним полком, Сергей Васильевич, — тыча в карту карандашом, Николай мучительно морщит лоб. — Пока не вижу причин срывать всю бригаду. Другое меня мучает… Что случилось? Почему отступают нежинцы? Как они отступают?!

— Николай Александрович, мы не знаем, что делается на Стыри… Молчит Боженко, молчит Черняк…

Стучать долго не пришлось. Одно тревожнее другого пробивались в Житомир сообщения. Причин для тревог оказалось более чем достаточно. Северо-западнее Проскурова, в районе Шумск — Ямполь — Теофиполь, крупные силы Петлюры взломали фронт. Сечевики и запорожцы, соединяясь с кулацкими бандами в горыньских лесах, продвигаются на Изяслав, Шепетовку, Староконстантинов. Неожиданный удар не только создал серьезную угрозу Проскурову — петлюровцы вышли в тыл Таращанской и Новгород-Северской бригадам, находившимся у Дубно и Ровно.

К вечеру через штаб армии стало известно о наступлении легионов генерала Галлера. В первый же день пали Сарны и Давид-Городок. Продвигаясь по железной дороге, легионеры угрожают станции Житковичи — важному узлу, связывающему войска Западного фронта с Гомелем, Киевом и Москвой. Командующий 1-й Украинской армией отдал приказ начальнику 3-й пограничной дивизии приостановить белополяков на правом берегу реки Стыри, помочь отступающим частям соседнего фронта. Еще сложнее задачу поставил Дубовый дивизии Щорса: ликвидировать прорыв петлюровцев. Для этой цели он распорядился передвинуть в эшелонах 1-й Богунский полк через Бердичев в Шепетовку. Находящийся в Житомире бронепоезд «Богунец» должен следовать совместно с полком.

Всю ночь колдовали с начальником штаба у карты. С каждым часом прояснялся план Петлюры. Главный удар наносит на Проскуров; в случае успеха захватывает железнодорожные магистрали в глубь Украины. Тем самым он получает возможность перебрасывать свои тылы — галицийские части.

— Чуешь, Сергей Васильевич, куда клонит Петлюра? — энергичным жестом Николай наносит на карте жирную стрелку синим карандашом. — Проскуров! Ворота на Украину. Ближайшая дорога к Киеву. Вот для чего стоят те две дивизии галичан за Збручем. Генерал Галлер, захватив Львов и поживившись за счет галицийской армии, на том, кажется, успокоился. Понятно, откуда у Симона Петлюры прыть…

Вошел Исакович. Политком провожал эшелоны с богунцами на Шепетовку; задержался у пушкарей в бронепоезде. Обговаривали с начдивом утром вместе двинуть автомобилем вслед за полком. Зашел узнать, нет ли изменений. Николай, устало щурясь, взглядом подтвердил: «Утром отбываем».

Кассэр недоверчиво взглянул поверх очков.

— Риск, Николай Александрович…

— Риск. Тоже используем внезапность. И тоже ударим в тыл. Таращанцы совместно с 5-м кавполком наваливаются на тылы прорвавшихся сечевиков. Богунцы встретят их на реке Случи. Зажмем в тиски.

— Да… Но оголять участок Боженко… Чревато. Весьма чревато.

— Выбирать нам изо всех зол наименьшее, Сергей Васильевич, — сказал Исакович, поняв замысел начдива. — Лучше отступить на Стыри, чем оставить Проскуров. По-моему, самого Боженко и сделать исполнителем этой операции.

— Готовь, Сергей Васильевич, приказ. Утром я отбываю в войска.

Николай, поднявшись, с хрустом распрямил плечи.

Завязались бои на реке Случи. Петлюра, усилив запорожцев галицийскими частями, 6 июня овладел Проскуровом. Богунская и Таращанская бригады встали заслоном, напрягая силы, чтобы не допустить углубления противника в свой тыл. Все попытки петлюровцев утопить богунцев в Случи были тщетны.

В разгар боев на участок 1-й Украинской армии прибыл наркомвоен Украины Подвойский. В сопровождении Дубового и Щорса он объехал весь фронт. О главном, что привело его сюда, кроме официального инспектирования, нарком делиться не торопился. Высказался по возвращении в штаб армии, в Бердичев. Перед этим отправил докладную записку предсовнаркома РСФСР, в Реввоенсовет республики и Советскому правительству Украины. Ободренное вниманием высокого начальства армейское командование навалилось было с просьбами, приукрашивая на все лады свою нужду, нехватки. Нужны свежие части! Обмундирование! Командный и политический состав!

— Все вижу, товарищи… Беды ваши все записал. Помогать будем. По мере возможности, конечно. Но сейчас я приехал к вам… — Подвойский внимательно вглядывался в лица командиров, — …за помощью. Да, да, не ослышались. Петлюра, галичане и даже легионеры генерала Галлера все вместе не стоят одного Деникина. Полная катастрофа в Донбассе. Донская и Кавказская армии белых подошли к Царицыну на Волге. Сию минуту части Добровольческой армии рвутся в Таврию и Крым. Под угрозой Правобережье Украины. Словом, Южный фронт задыхается. Ждет помощи от нас.

Переждав нудное молчание, наркомвоен продолжал уже другим тоном:

— Я объехал фронт вашей армии. Всесторонне оценил положение, изучил действующие части. С заместителем командарма Дубовым и начдивом Щорсом проанализировали тактическое и стратегическое положение. Я решительно предлагаю теперь же снять на этом фронте дивизию Щорса и передать ее на Южфронт. Это единственно боевая дивизия. В нее входят лучшие в боевом отношении и наиболее слаженные полки.

На вскинутую руку начальника штаба армии Купрея-нова он поспешил отозваться:

— Понимаю, дивизия втянута в бои. Богунцы взяли обратно Староконстантинов. Не сомневаюсь, завтра-послезавтра они восстановят положение Проскуров — Волочиск. И сразу же дивизия может начать переброску.

Штабист все же подал голос:

— По крайней мере, еще два условия необходимы… Сократить участок фронта армии. Раз. И нужна замена. Какие-то части.

— Много не обещаю. Нами сформированы два интернациональных полка, особого назначения и караульный. Еще дивизион легкой артиллерии. Взвод тяжелой. Что касается участка, район Сарн постараемся передать Западной армии.

Деталями по переброске Подвойский делился после совещания. Сидели в тесной беседке, в вишневом саду за обеденным столом. Оглядывал исподволь кряжистое небольшое тело начдива; кивал подбадривающе, встречаясь с его усталым взглядом.

— В Киеве получите командсостав и красноармейцев из двух бригад 4-й дивизии. Бойцы в бане помоются, получат обмундирование, — сулил он. — Станет дивизия на Южфронт спаянной и технически снаряженной, мощной, с полным комплектом штыков, увеличенным комплектом пулеметов, артиллерии, подрывными саперными батальонами, авиагруппами…

— Николай Ильич, вы будто молодую сватаете, — посмеялся Дубовый, могучий, бородатый здоровяк. — Жених у нас не из строптивых. Половину из обещанного дадите в приданое, и то ладно.

— Зачем половину… Укомплектуем полностью. Я уж в Кремль доложил.

Разговор коснулся политработы. Наркомвоен поделился своими наблюдениями, вынесенными из поездки по фронту, из встреч с населением, пленными. Петлюровцы, против прошлого, изменили свое отношение к селянам. Не грабят, не убивают. За все конфискованное платят сполна. Не случайно.

— И для нас в том таится немалая опасность, — предупредил Подвойский. — Ветер-то дует с той стороны… Антанта знает, чем взять. Петлюровские проповедники развивают бурную антисоветскую агитацию, агитируют против коммун, чрезвычайных комиссий, в защиту церкви от комиссаров, ведут пропаганду против русских. Красноармейцам они внушают, что кровь льют напрасно — враг-то у них общий… И кажется, агитация та имеет успех, вызывает нездоровые настроения в наших войсках. Нужны контрмеры. Засыпать окопы врага листовками, вскрыть его подлинное лицо, хитрые, лживые намерения.

К середине лета закончилась реорганизация военных сил Украины. РВС республики расформировал Украинский фронт. 1-я и 3-я Украинские армии были слиты в 12-ю армию; 2-я переформирована в 14-ю и передана в распоряжение Южного фронта. Командующим 12-й армией назначен Семенов, бывший генерал царской армии, добровольно перешедший на службу в Красную Армию. В 12-ю вошла и 1-я Украинская советская дивизия.

Дивизия Щорса так и не была переброшена на Южный фронт. Борьба за Проскуров затянулась. Вывести части из боев было трудно; к тому же не хотелось расставаться с ней и командованию.

Положение с каждым днем становилось все более угрожающим. С фронта — Галлер, за спиной — Петлюра. Полками, даже батальонами приходилось рвать дивизию. От Дубно до Винницы богунцы и таращанцы составляли самую ударную силу. Разбросанность на лесной неудобной местности, без средств связи требовала от Николая огромного напряжения. Мотался из края в край, не зная ни сна, ни отдыха; из седла вскакивал на бронепоезд или в машину; сломя голову мчался на мотоциклете. Поднимая боевой дух, вел бойцов в штыковую.

Рядом истекала кровью 44-я стрелковая дивизия, малочисленная, слабая в боевом отношении, сведенная из остатков 1-й Украинской армии; в командование ею вступил последний командарм, Иван Дубовый…

На рассвете растолкал Гонцеровский, адъютант. Весть мгновенно отогнала остатки сна. Нежинцы открыли фронт, приближаются в эшелоне к Житомиру. Николай лихорадочно обдумывал предстоящие свои действия. Остановить! Выявить зачинщиков. Расстрелять тут же, на глазах у разложившегося полка… Знал: устали Нежинцы, ропщут. Устали и таращанцы, богунцы, все; всем нужен отдых. Но такого… бросить самовольно окопы, захватить силой состав… Не ожидал: нож в спину. Попустили командиры. По их недогляду свили гнездо в полку бандиты, анархисты; не исключено, работа петлюровских лазутчиков.

Мятежный эшелон вышел с последнего разъезда. Не успел. Хотел именно там встретить, не на виду у горожан. Фатеев поднял в ружье своих курсантов; одна рота погрузилась уже в теплушки.

— Остановить на стрелке, за семафором, — бросил он растерявшемуся дежурному по вокзалу. Взглянув на Фатеева, тихо сказал: — Оставайся с курсантами тут. На крайний случай…

Коцар, поняв смысл слов начдива, решительно подступил.

— Куда-а-а?! До двух десятков одних пулеметов! Изрешетят…

— Этого и я не хочу, Никита… Встретим штыком — быть большой крови.

Паровоз устало отдувался у семафора. Николай, зажав в кулаке на груди ремешок полевой сумки, неторопливо шел вдоль вагонов по насыпи. Пожалуй, это единственный жест, который выдавал его внутреннее состояние. Ощущал лопатками прилипшую гимнастерку, выгоревшую добела. Глядел безучастливо, равнодушно; не видел ничего перед собой в двух шагах, зато ловил уголком глаза за лесочком золотые купола церкви, сиявшие на утреннем солнце. За спиной набрякала тишина.

— Выходи! Построи-иться!

В висках настойчиво билась кровь. Какие-то секунды боролся с желанием крикнуть громче. Сыпанули из ближних теплушек; взбивая песок, повалили с тесной насыпи. Ломаный, расхлябанный строй.

— Оружие на землю!

Бесшумно ложились на чахлый полынок винтовки, наганы, гранаты, шашки…

В августе над Киевом сгустились тучи. Украинские войска вели борьбу одновременно на двух фронтах: на западе — против генерала Галлера и петлюровцев, на востоке — против деникинцев. Противник, имея перевес в силах и вооружении, развивал наступление на Винницу, Киев, Житомир, Николаев и Одессу. Деникинские войска стремились отрезать основные силы 12-й армии в южной части Правобережья.

1-я и 44-я дивизии отходили, оставляя шаг за шагом землю, недавно отнятую, политую уже своей кровью. Отступление крушило дух войск, разлагало их; утомленные донельзя, голодные, оборванные, самые стойкие продолжали отбиваться из последних сил. 31 июля Николай Щорс докладывал в РВС армии: «У меня на фронте дела скверны. Части окончательно деморализованы и не могут выдержать натиска противника, я вынужден отхо дить, взрывая по дороге все мосты и уничтожая дороги и забирая по пути все мужское население от 18 до 46-летнего возраста. Если я сейчас не отдам такого приказания, то завтра части будут продолжать бежать таким же порядком, и тогда уже никто и ничто их не остановит. Полки крайне устали».

Таяли полки. Путь отступления отмечался свеженасыпанными могилами. Убывали из строя и соратники, с кем Николай начинал, к кому успел привязаться. Одна за другой пришли тяжелые вести: в Ровно предательски убит комбриг Тимофей Черняк. Не успел прийти в себя — еще хлестче — Боженко. Комбрига внезапно свернула болезнь. Отравление… Лежал в Житомире, четверо суток боролся его крепкий организм — рвался все к своей «тараще». Скончался. Похоронили на городском кладбище с воинскими почестями. Наутро оставили город…

Незадолго до сдачи Житомира и Бердичева опять состоялся у Щорса разговор с командармом Семеновым.

Щорс: У аппарата начдив 1-й, начдив 44-й и военком 44-й. Создавшееся положение на фронте обеих дивизий не дает возможности исполнить ваш последний оперативный приказ. Части окончательно измотаны, босые и голые, до настоящего времени не снабжены, продолжают отходить. Связь с Шепетовкой отсутствует, судьба ее неизвестна. Только свежие части могут спасти положение. Просим указать стратегический отход обеих дивизий…

Командарм: Какие резервы имеются в 1-й Украинской дивизии?

Щорс: Кроме разоруженного Нежинского полка, который сейчас не боеспособен, я ничего не имею.

Командарм: Во имя революции надо просить бригаду задержать противника от быстрого продвижения вперед в тот самый момент, когда все войска республики начинают наступление на важнейшем фронте. Судьба сражения генерального решается не здесь. Надо собрать невероятное усилие и задержать врага. Какие силы наступают против 2-й и 3-й бригад?

Щорс: Поляки наступают исключительно конницей. Стоящие у них на высоте галлеровские войска, располагаются, начиная от Сарн и кончая Дубно. А с Дубно и правее к Збаражу — польско-галицийские.

Командарм: Местность, на которой вы действуете, самая неудобная для конницы… Повторяю, каждый день, выигранный нами, для нас дорог…

Щорс: Все меры приняты, но надежды очень мало, почти нет. Просим указать линию стратегического отхода обеих дивизий, ибо здесь сейчас скопление хозяйственных частей полков и бригад дивизий…

Командарм: Все лишние тяжести направлять на Мозырь — Гомель — Брянск, не забивая Киевского узла. В этом же направлении прикрывать железную дорогу должны части, действующие теперь в Сарнах. Остальные же части должны иметь направление на Киев. Иметь в виду, что Коростень имеет громадное значение для разгрузки Киева, а потому необходимы сверхчеловеческие силы, чтобы не дать этот узел противнику…

Щорс: Товарищ Семенов, дабы поднять боеспособность и уничтожить деморализацию, страх в частях, необходимо соединить обе дивизии в одну, из которых выйдет мощная крупная боевая единица. Дивизия четырехбригадного состава, при наличии двух полков кавалерии. Имея в виду наличие тех реальных работников, как политических, так и технических, мы с полной уверенностью можем сказать, что дело облегчится и мы сумеем ценою нечеловеческих сил создать сильную, мощную боевую единицу, с одним мощным штабом и одним мощным снабжением. При наличии свежих сил в виде пополнения с уверенностью скажу, что я, Щорс, выведу весь тот сумбур, который получился. Мы пришли к такому заключению и уверены, что иного исхода быть не может, и вы с этим согласитесь.

Командарм: Сообщите намеченных начальников и какие части сводятся в бригады.

Щорс: Сегодня к 12 часам, если вы дадите согласие, проект будет вам представлен. Как вы, в принципе согласны с этим?

Командарм: Я вполне согласен.

В тот же день 19 августа 1919-го войскам 12-й армии был объявлен приказ о слиянии 44-й стрелковой и 1-й Украинской дивизий. Начальником вновь сведенной — 44-й дивизии назначен Щорс, его помощником — Дубовый, военкомом — Бужко-Жук, комбригом-1 — Волков, комбригом-2 — Васич, комбригом-3 — Антонюк, комбригом-4 — Божков. Своим приказом начштадивом Николай утвердил Кассэра; в школе краскомов оставил Фатеева. Школе и дивизионной военгазете местом расположения наметил Клинцы.

Истомленные боями, обескровленные, войска 44-й дивизии встали под Коростенем, преградив дорогу на Киев обезумевшему от крови и успехов врагу…

День 30 августа выдался солнечный, ясный. Незадолго упали обильные дожди, прибив знойную дорожную пыль, освежив сосновые перелески.

В полдень Николай выехал на позицию. На заднее сиденье автомобиля с ним сели помощник Дубовый и инспектор поарма Танхил-Танхилевич; рядом с шофером умостился хозяин машины — комбриг кавалерийской Петренко.

Коростень — крупный железнодорожный узел, стягивающий всю Украину. На десятиверстке пестрые ветки напоминают растопыренные пальцы. Глянув на планшет, лежавший на коленях, Николай об этом и подумал. Карта свежая, необтрепанная; исчеркал ее ночью чернильным карандашом. Три пальца уже отрублены: Сарны, Новоград-Волынск и Житомир. Подступили петлюровские курени стеной. За спиной две ветки — на Киев и Мозырь. Единственная ниточка, связывающая с Советской Россией. Ради той ниточки тысячи бойцов вкопались по пояс в жесткую, иссушенную за лето землю.

Сутки, час выстоять — великое дело!

Бесперебойно, денно и нощно из Киева идут составы на Мозырь. Теплушки набиты ранеными, военным и городским имуществом. Успеть бы эвакуировать. Знал: Киев защищать нечем. Жидкая цепочка правого фланга 60-й дивизии Крапивянского да сбитые на скорую руку части пехоты, конницы и моряков под Фастовом. Выдвинуться он не может: у самого более полутыщи верст участок! На четыре-то бригады, измотанных, обескровленных. Добро, обул людей; в окопах уже бойцы получали 637 1НКН. Помогать будет тут, под Коростенем.

Стратегическое положение Коростеньского узла с каждым часом обретает значение. Последний клочок Советской Украины, единственный плацдарм Красной Армии. Деникинцы прут на Чернигов; не нынче-завтра они войдут в Киев. Рвутся в столицу со стороны Белой Церкви и петлюровцы. Эти могут оказаться там и сегодня. Через день-два жди, скопом навалятся на Коростень. Вот едет, оглядит на месте укрепления. Верст с десяток всего от станции. Опаснейший участок. Нарочно поставил богунцев. А в резерве пусто, все, что имел, уложил в окопы. Держит роту курсантов на последний час. Поведет сам…

Позавчера обрадовал разговор со штабом армии. Южной группе 12-й армии — три дивизии, 45-я, 47-я и 58-я, — оказавшейся отрезанной где-то в районе Умани, командарм Семенов по радио шифром отдал приказ пробиваться на север, к ним. Соединиться бы. Пол-армии! Из-за одного этого стоит держать Коростень. Но радость одолевают сомнения. Получен ли окруженцами тот приказ? Связи со штабом Якира совсем нет. Что, как не знают? Будут ломить левее, восточнее Киева. Тревогой своей не делился даже с Дубовым. По лицу замечает: гложет и его. Хмуро уставился в сцепленные руки, не принимает участия и в беззаботном разговоре гостя, политотдельца, с Петренко.

На околице села Могильное встретил Квятек с комиссаром Довгалевским. После поправки он вернулся в свой полк; угодил в самое горячее, когда оставляли Житомир. Данилюка пришлось передвигать на 2-й Богунский полк.

— Принимай пополнение, Казимир Францевич. Обмундированы, с оружием.

Здоровался Николай с шутливой веселостью, а взглядом тревожным выспрашивал давнего побратима: «Как тут? Терпят богунцы?» Квятек кивал: «Можется». Довгалевский, худой, с диковатыми глазами студент, принял шутку начдива за чистую монету.

— Не откажемся от пополнения. Да такого! Перед каждым пеньком готовы шапку ломать, лишь бы умел стрелять.

Хохотнул в ответ один политотделец, разглаживая голубые, помятые в дороге бриджи.

Зашли в крайний двор. В саманной хате под соломенной нахохленной крышей обдало приятной прохладой. У стола хлопотала Соня Алтухова. Она уже не скрывала своего положения хозяйки. И опять, как некогда в вагоне, Николай ощутил что-то похожее на зависть. Не разлучаются. Все время вместе. Тотчас оказался мыслями в Новозыбкове… Отправил Фруме разрешение на въезд в расположение дивизии. Томительно ожидание. Через сутки-двое прибудет…

— За борщ спасибо. Недавно от стола. — Желая смягчить упавшее настроение хозяйки, он сжалился: — Испить бы… Не откажемся.

Осушив вспотевшую крынку холодного молока, Петренко укатил в село Ушомир — в кавбригаду. Договорились, оттуда подгонит автомобиль за ними. Квятек раскинул было на столе карту.

— Погоди, — Николай, подымаясь с табуретки, надел фуражку. — В окопы. По дороге введешь в обстановку.

Богунская бригада перекрыла житомирскую ветку. Батальоны первого полка окопались сразу за огородами села Могильное. Южнее укрепились другие два полка богунцев; окопы их, переваливая железнодорожную насыпь, уходили к селу Белошицы. Именно этот участок вызывает у Николая тревогу. Бросил сюда все, вплоть до комендантских и хозяйственных команд. Конницу Петренко сосредоточил в селе Ушомир, в глубине обороны дивизии, на случай кинуть в подмогу таращанцам и новгородсеверцам, заседлавшим железные дороги на Новоград-Волынский и Сарны.

— Мирно, слышу, живете тут с петлюровцами, — сказал Танхил-Танхилевич, полдня нудившийся возле малоразговорчивого начдива.

— Со вчерашнего что-то утихли. — Квятек виновато покосился на щеголевато одетого политотдельца. — Постреливают… Я приказал не отвечать, не тратить даром патроны.

Николай, переняв взгляд командира полка, одобрительно кивнул; не убавляя шага, обращался к нему:

— Завтра тут будет жарко. Задача твоя… не только выстоять. Измотать здесь и отбросить. Якиру пробиваться на Житомир… Ударим навстречу.

Позиция первого батальона выгодная; на возвышении, скрытые подходы — селянские садики и огороды. Бойцы ловко приспособили для сообщения канавы и загаты. Николай, всматриваясь, вспомнил:

— Окопы-то наши. В апреле стояли…

— Они самые, — подтвердил комбат Кощеев. — И дальше до самых Белошиц угодили… Роты едва не каждая вселились в свои.

В тихом предвечернем небе послышался треск. Аэроплан. Тянет со стороны Киева. Темнел стрекозой.

— Командарм Семенов, — сказал политотделец, защищаясь от солнца.

Резкий звук мотора и пулеметная очередь заставили опять вскинуть бинокли — хорош командарм! Аэроплан, упав едва не до земли, поливал свинцом железнодорожный разъезд — виднелись невдалеке тополя и водокачка. На требовательный взгляд начдива Квятек упавшим голосом произнес:

— Тылы наши… Боепитание. Подорвет, гад…

Снизу поднялась ружейная пальба. Аэроплан, взмыв, отогнул к селу; переваливаясь с крыла на крыло, уходил вдоль житомирской ветки.

— К Петлюре подался, Деника… На вареники.

Слова Лихуты, командира 2-го батальона, встретившего начальство у прудка, внесли оживление. Танхил-Танхилевич нисколько не смутился своей промашки; ведая больше окопных, он посомневался:

— У Деникина с Петлюрой разные идеологии. У каждого своя, так сказать, чашка и ложка.

— В таком деле… разбить нас… Не побрезгуют они и из одной чашки.

Окопы второго батальона извивались по гребню вымоины, заросшей терновником и буркунами. Подходы тоже скрытые. Не везде вымоина — сворачивает куда-то вбок. Шестая рота на голом месте как на ладони. Насквозь просматривается.

— Углубить ходы сообщения.

— Товарищ начдив, кремень земля-то. Лопата не лезет…

Николай взглядом оборвал словоохотливого комбата.

— Врываться, как смеркнет. Завтра уже не будет времени…

Сделав знак Квятеку подойти, тихо спросил:

— Вижу нежинцев… Как они?

— Бойцы чего?.. Перемешались с богунцами, не различить. Дурь в наших головах, командирских… — Не выдержал усмешку Щорса: — Правильно ты поступил… Расформировал нежинцев, раскидал по бригадам.

На стыке второго и третьего батальонов ждал их комбат Ковбаса с ротными. Доклад его оборвала пулеметная очередь. Пришлось лечь. Николай, устраиваясь локтями на сурчине, прислонил к глазам бинокль. Петлюровский пулеметчик у железнодорожной будки, на каком-то сарае. Метко кладет очереди. Не оборачиваясь, приказал кинуть пару снарядов. Видал, второй взрыв в щепы разнес сарай. Ожила винтовочная перестрелка. Вдруг бинокль выпал из рук, голова поникла…

— Щорса-а убило-о! — раздался истошный голос из ближнего окопа.

44-я дивизия выстояла под Коростенем. Гибель начдива вызвала у бойцов ненависть, прибавила сил и упорства. Наутро, едва взошло солнце, после жестокой артподготовки богунцы с остервенением ворвались со штыками наперевес во вражеские окопы. В плен почти не брали, мстя за смерть своего командира. В бурьянах, в вытоптанных несжатых хлебах, на склонах балок густо виднелись убитые. Вместе с галицийскими стрельцами, сечевиками валялись и в простой селянской одежде, с торбами за плечами…

В этот тяжкий час Красная Армия, обливаясь кровью, отступала по всему Южному фронту. За лето войска Деникина, поддерживаемые Антантой, захватили весь юг, от предгорий Кавказа до Бессарабии. Пали Царицын, Харьков, Николаев, Одесса. Добровольческая армия, подпираемая с флангов киевской группой войск генерала Драгомирова, Донской и Кавказской армиями, тараном устремилась из Донбасса на Москву.

30 августа пал Киев. Захватили петлюровцы. На другой день в город вступили деникинцы. После недолгих переговоров Симон Петлюра вынужден был уступить «свою» столицу генералу Драгомирову.

Бои под Коростенем ожесточились. Именно сюда пробивались из окружения 45-я, 47-я и 58-я дивизии под общим командованием молодого начдива Ионы Якира. Жара, пылища, безводье. Преследуемые деникинской конницей, бронепоездами и аэропланами, они только 18 сентября вышли к Житомиру, соединившись с частями 44-й…

Желая облегчить положение под Черниговом, вновь назначенный командующий 12-й армией Меженинов нанес удар на Киев. Дивизия Федько, форсировав реку Ирпень, ворвалась в Фастов; с утра 14 октября Богунская бригада завязала бои за Святошино. Пехоте помогала Днепровская флотилия. Деникинцы были выбиты из Киева. Генерал Драгомиров срочно снял войска с черниговского участка. Трое суток дрались богунцы; перед превосходящими силами они были вынуждены оставить Киев. Но враг под Черниговом был остановлен.

Красная Армия по всему фронту перешла в наступление…