Сципион. Социально-исторический роман. Том 1

1

Италийский берег становился все ниже и бледнее, сливаясь с грядой облаков вдалеке, а впереди блистало море. Его цвет — живописный шедевр, рожденный всеми цветами радуги, безраздельно владел обозримой поверхностью. Горячие солнечные лучи, изнемогая от своего жара, стремились сквозь необъятные пространства, чтобы достичь этой равнины. Пав в море, они с восторженным смехом рассыпались по бесчисленным волнам, сверкая блестками всех сокровищ, вспрыгивали на гребни и с тысячей брызг обрушивались вниз. Ослепительный красавец, гигант — море, нежась в сиянии солнца, взирал в небо, впитывая его голубую глубину, в могучем дыхании вздымалась бескрайняя, покатая грудь, счастливый воздух, ловя это дыхание, трепетал над волнами. На Земле нет ничего величавее и шире этого вместилища силы. Человек, общаясь с морем, становится столь же могучим, дух его достигает такой же свободы.

Публий впивал глазами сверкающий простор и чувствовал себя пленником, бежавшим от оков. Только что его душил сумрачный смрад темницы, и вот он на свободе, огромный мир пред ним!

Флот Сципиона двигался вдоль побережья. Плавание проходило успешно. Опасаться карфагенян в этих местах не приходилось, шторма — тоже, так как время года еще благоприятствовало морским путешествиям. Остались позади Этрурия, Лигурийское море, уплыли в туман альпийские вершины, самоуверенно подпирающие небеса. В дружественной Массилии войско высадилось для отдыха и пополнения запасов продовольствия. Сципион встретился с магистратами города и вместе с ними осмотрел местные достопримечательности, которые не успел разглядеть прежде, когда останавливался здесь с отцовскими легионами. Массилия была основана греками из небольшого города Фокеи в Малой Азии и уже давно превзошла в развитии метрополию. Публий с искренним интересом любовался архитектурой города и планировкой кварталов. Попутно он поразил своих спутников знанием греческих наук и искусств. Ему удалось пополнить свою библиотеку свитками Феофраста и Зенона, однако, переписанными весьма неквалифицированно. Одновременно он почерпнул любопытные сведения о путешествии Пифея. Правда, ныне даже сами массилийцы относились к своему знаменитому соотечественнику скептически, и теперь уже никто не мог толком рассказать о Британии и других северных землях, открытых им. Вечером отцы города устроили для гостей пир. Наряду с Публием от римлян в нем участвовали Гай Лелий, для которого Сципион добился звания легата в своем войске, и другой легат в пропреторском чине Марк Юний Силан. Сципион держал себя в обществе высокопоставленных массилийцев легко и изящно, словно всю жизнь представлял римскую державу в различных странах. Он очаровал не только греков, убедившихся, что не все римляне солдафоны, но и соотечественников, которые впервые увидели его в блеске светского общения. Сципион не чуждался развлечений, не отказывался от вина, азартных игр и театрализованных зрелищ.

Через несколько дней эскадра Сципиона последовала дальше мимо низких берегов Галлии. Из вежливости римлян сопровождали четыре массилийские триеры. В этих краях Публий еще никогда не бывал и с ненасытным любопытством всматривался в очертания чужой земли, над которой даже небо казалось иным. В эти дни он вдруг обнаружил в себе великие силы и любовь к жизни, как будто его дух только что вырвался из кувшина, подобно джину в восточной легенде. Восприятие мира во всех его проявлениях доставляло ему наслаждение, все вокруг воодушевляло, и все люди представлялись добрыми и честными.

После того, как суда обогнули Пиренейский мыс, Сципион велел убрать паруса и на веслах идти к берегу. Испанский берег, представший в виде волнистой полосы тумана, медленно терял свою обманчивую белесую прозрачность и окрашивался в буро-зеленые цвета. Публий глубоко вздохнул и с гордостью оглядел свой флот: море внушительно пестрело кораблями. С приближением к берегу он первым прыгнул в воду на мелководье и ступил на гальку там, где когда-то прошел его отец.

Сципион высадил утомленное морской качкой войско в другой колонии фокейцев, образованной на месте первоначальной торговой пристани, Эмпориях. Дальше он направился сушей, так как здесь горные гряды уже не преграждали путь. Флот двигался вдоль берега, согласуя скорость с переходами армии.

Несмотря на то, что римляне шли по территории союзников, Сципион проявлял осторожность, вел войско только теми дорогами, где побывали его разведчики, и каждую ночь заставлял солдат сооружать настоящий укрепленный лагерь.

Через несколько дней он достиг Тарракона, где и обосновался, сделав этот иберийский город своей базой. Туда к нему прибыли послы от местных племен. Не все из них в свете последних событий могли смотреть римлянам в глаза, но Сципион никого не стал наказывать или упрекать в неверности. Он простил варварам прошлые измены и со всеми был любезен, своим спокойным великодушием сильного как бы подчеркивая, что всякое непостоянство осталось позади, ибо его-то уж никто не посмеет предать. Испанцев охватил такой восторг, что им и впрямь показалось невозможным обманывать этого, представшего им столь благородным юношу. Публий объяснил иберам, что пришел в их страну как друг, поскольку его цель — помочь местным народам избавиться от ига пунийских поработителей. При этом он мечтает заслужить искреннюю дружбу испанцев и надеется когда-нибудь увидеть их у себя в Риме, чтобы отплатить им за нынешнее гостеприимство.

Приведя в порядок дела в Тарраконе, Сципион оставил в городе небольшой гарнизон, штат чиновников и отправился в зимний лагерь неподалеку, где стояло войско Клавдия Нерона.

С прибытием Сципиона Нерон сдал ему свои легионы и выразил желание вернуться в Италию. Он был обижен тем, что ему предпочли такого мальчишку, да еще получившего империй, не исполняя должности, чего прежде в государстве никогда не случалось. Публий вел себя с ним уважительно, но понимал, что сейчас им не стать друзьями, и потому при первой возможности выделил в его распоряжение квинкверему.

Сципион попросил Марция познакомить его с солдатами. Представленный всеобщим любимцем, Публий был встречен воинами благосклонно. Он расспрашивал солдат о службе в Испании, об отце и дяде, старался запомнить по именам наиболее проворных из них, которые проявляли себя неформальными лидерами в своем окружении. Марций рассказывал проконсулу о достоинствах передовых манипулов, рекомендовал того или иного центуриона, перечислял его подвиги.

Публий сразу высоко оценил достоинства Луция Марция и его авторитет в войске, потому с момента встречи держал его при себе.

Марций вначале настороженно отнесся к Публию, подозревая в нем избалованного сенаторского сынка и несколько завидуя его власти над войском, которое создал из кучек беглецов он, Марций. Сципион отлично понял настроение молодого человека и, держась с ним просто, как с равным, тем не менее, не торопил события и не навязывал ему дружбу. Постепенно Марций привык к Публию, проконсул завоевал его расположение многими своими качествами, особенно любовью к солдатам и заботой о них. Скоро сокрушительные поражения прошлого года стали казаться Луцию дурным сном, настолько Сципион сумел изгладить у окружающих воспоминания о позоре и утвердить уверенность в будущем. Причем Публий в такой степени походил на своего отца, что восполнил воинам утрату их любимого полководца, возродив в них былую любовь к Сципиону и как бы получив ее по наследству. Таким образом, Марций стал видеть в нем полноценного преемника погибшего военачальника. Заметив, что отношение к нему Луция Марция потеплело, Публий рассказал ему о тягостных годах, проведенных им в Риме в соискании магистратур, позволивших бы занять достойное место в войне с Карфагеном. В этом рассказе Луций узнал свои нынешние муки и вдохновился примером Сципиона, достигшего цели. Публий с допустимым для данного случая уровнем откровенности поведал товарищу о перипетиях политической борьбы в Риме, о необходимости действовать совместно с целым легионом сторонников, о своих друзьях: Марке Эмилии, Корнелии Цетеге, Эмилии Папе. В результате этой беседы Марций понял, что ему стоит рассчитывать на успех в Риме лишь в том случае, если его будет поддерживать мощная сенатская группировка, помощи которой он может достичь только благодаря Сципиону. С этого дня Марций проявлял к Публию больше внимания, чем тот к нему.

Познакомившись с войском и устроив солдат на зиму, Сципион с небольшим отрядом объехал посты римлян вдоль Ибера и на морском побережье, посетил некоторые местные города, а затем вернулся в Тарракон, где остановился до весны.

Газдрубал Барка зимовал возле Сагунта, остальные пунийские войска расположились на большом расстоянии от Ибера, разделявшего сферы влияния римлян и карфагенян.

Публий досадовал на ненастье, не позволяющее действовать прямо сейчас. Ему не терпелось скорее вступить в бой с врагом в новом качестве, однако он понимал, что зима для него очень кстати, поскольку предстояло немало дел и в Тарраконе. Он уверял римский народ в хорошем знании им Испании, но это, конечно, было не так, по письмам страну не изучишь. Потому сейчас Сципион много беседовал с местными жителями об их родине. Всю зиму он терпеливо собирал всевозможные сведения об Испании и испанцах.

Пока ему было не ясно, как вести себя весной, на что решиться в первую очередь. Но однажды, когда он мылся в бане, его вдруг осенила идея. К нему часто приходили интересные мысли под плеск воды. В первый момент ему хотелось выскочить на улицу и кричать на весь город, что он — победитель и в скором времени станет хозяином страны. Чтобы сдержать этот порыв, Публий опустился на теплый от воды камень и долго сидел, обхватив голову и мерно покачиваясь. Когда он через два часа, освеженный и умащенный, по римскому обычаю, оливковым маслом, вышел к своей свите, никто не мог прочесть на его лице ничего особенного.

С этого дня у Сципиона стал складываться план весенней кампании. Теперь он собирал информацию о местных условиях, своих врагах и возможных союзниках более целенаправленно. Еще несколько раз на него снисходили озарения, прояснявшие отдельные фрагменты картины будущих действий.

В марте Сципион отправился в зимний лагерь. Общая численность его войск составляла около тридцати тысяч. Это было немного, если учесть, что каждый из трех пунийских полководцев располагал не меньшей армией. Однако Публий решил пока не привлекать к войне испанцев, предпочитая большему количеству лучшее качество.

Внезапно снова пошли дожди, дороги раскисли, и поход был отложен. Но Сципион не позволил солдатам прозябать в бездействии, и целые дни римляне проводили в ученьях, совершая всевозможные маневры. Сципион говорил солдатам, что один месяц такого труда сберегает целый год жизни на войне.

Наконец настал день, который проконсул наметил для начала весеннего наступления. Он провел ауспиции и принес жертвы богам своего Отечества и Испании, дабы склонить последних на свою сторону. После этого Сципион велел играть сбор, и вскоре площадь перед преторием заполнилась солдатами. Публий вышел на трибунал и обратился к войску с напутствием.

«Воины, обычно полководцы заканчивают свою речь похвалою солдатам, я же должен начать выступление с похвалы, — заговорил он твердым, уверенным голосом. — Я благодарю вас за верную службу моим отцу и дяде как их родственник и хвалю вас как гражданин за то, что в трудный для государства период вы поддерживали его своими успехами. В то время, когда в Италии мы терпели одно поражение сокрушительнее другого, вы здесь, в Испании, во главе со Сципионами каждой победой затмевали предыдущую. Вы были примером для сограждан, они привыкли равняться на вас.

Теперь же в Италии все изменилось. Капую — единственный материальный памятник Ганнибаловых успехов — мы взяли обратно; подлой изменой враг овладел Тарентом, но перед его цитаделью, у стен которой потребовалось мужество, а не коварство, он был остановлен, крепость у нас, и, господствуя над городом, она является плацдармом для очищения Тарента от африканцев. Вернули мы себе и Сиракузы в Сицилии. Хищный Ганнибал обломал когти о наше упорство, он больше не побеждает, он иссяк.

Итак, теперь, когда италийские и сицилийские войска в делах сравнялись с вами, ваша очередь сделать следующий ход в войне. А чем мы можем удивить Италию, привыкшую к ежегодным успехам в Испании? Только — закончив здесь войну, только — изгнав пунийцев с этой земли. Поверьте, сейчас для такого деяния настало самое подходящее время. Раньше не представлялось возможным форсировать события, так как эта страна еще не была освоена римлянами, население с недоверием относилось к чужакам. Теперь местные народы узнали нас, и я всю зиму принимал от них посольства с изъявлениями дружеских чувств и непрестанно слышал просьбы избавить их от карфагенян. Стоит нам решительно захватить инициативу, и все испанцы будут мечтать сражаться в нашем войске. В то время, когда мы здесь на подъеме, боги поразили наших врагов проклятием раздоров. Пунийские вожди рассорились и забились в разные углы Испании, подальше друг от друга, будто специально для того, чтобы нам проще было разделаться с ними. Ведь вы помните, что единственная ошибка Сципионов за семь лет заключалась как раз в разъединении армии.

Ганнибал несколько лет назад упустил удобный случай, чтобы напасть на сам город Рим и тем закончить войну, и сейчас его звезда клонится к горизонту. Ныне все благоприятствует нам, и мы не повторим ошибку Пунийца и не упустим счастливый момент.

Вы много побеждали, так пора увенчать ваши успехи триумфом. А триумф нам назначит сенат только после полной победы в Испании, когда, закончив здесь все дела, мы вернемся в Италию. Однако Испания — это еще не Карфаген, и я надеюсь, что в Риме мы не задержимся, мы возвратимся на эту землю, чтобы отсюда переправиться в Африку. Да, в Африку, вы не ослышались, а я не оговорился.

Во время жестокой резни при Ауфиде, когда река едва не вышла из берегов, переполненная кровью, я, глядя на холмы трупов сограждан, кромсаемых ярыми ливийцами, поклялся устроить Ганнибалу «Канны» под стеною Карфагена. Боги услышали мою клятву, и потому они вывели меня живым и невредимым из той бойни, потому они вдохновили народ единогласно вручить мне империй в Испании, потому они привели меня сюда и дали мне вас, самых опытных и надежных солдат в государстве.

Может быть, сейчас еще и непривычно говорить об Африке. Но не кажется же вам излишней дерзостью сражаться в Испании, не представляется же пустой фантазией ставить целью окончательную победу в этой стране? А для чего она нужна, как не для победы во всей войне? А что такое победа в войне? Это не разгром Газдрубала, Магона или Ганнибала, это именно победа над государством Карфаген! А где сам Карфаген? В Африке. Значит, и полная победа, после которой враг уже не сможет подняться и прислать в Италию или Испанию новых Ганнибалов или Газдрубалов, может быть достигнута только в Африке.

Будьте уверены, через два-три года вы сами потребуете вести вас в ливийские равнины. Вы скоро войдете во вкус побед, и тогда уже никто не сможет вас задержать. Настанет день, когда скроется за горизонтом Карфаген и ваш взор устремится дальше. Мы всех заставим уважать себя!

Вам достаточно лишь в полной мере быть собою, и мир раскроется пред вами! А что значит быть собой? В чем состоит наша сила? В неукротимости духа и дисциплине. Пусть слово «дисциплина» не покажется вам слишком сухим, дисциплина в войске — то же, что культура в городе, это то, что отличает легионы граждан от варварской банды. Так будьте же достойны Рима! А я постараюсь стать достойным вас! Вы привыкли побеждать под началом Сципионов. Да, Сципионы погибли, но Сципион перед вами! Вы видите это! И скоро дела подтвердят то, что зрят сейчас глаза!»

Солдаты слушали своего полководца, затаив дыхание. Когда он замолчал, они подняли бурю шума. В этот момент они представлялись себе титанами, способными шагать через моря, и готовы были последовать куда угодно за своим вождем, который пробудил в них такое могущество духа.

Свою вторую речь Сципион не записывал и не смаковал. Он не стал ее оценивать по профессиональным канонам, для этого не было ни времени, ни желания, главное, что она произвела должное впечатление на солдат и при этом далась ему легче, чем первая.

После обращения полководца воины уже по-походному, стоя, позавтракали и через преторские ворота выступили из зимнего лагеря. Сципион повел войско к Иберу, где уже находился флот.

Достигнув границы своих владений, Публий наедине переговорил с командующим флотом Гаем Лелием, указав, куда и к какому сроку надлежит ему прибыть, далее выделил отряд в три с половиной тысячи солдат для охраны территории ближней Испании, поставил командовать над ним Марка Юния Силана, а с остальным войском переправился через Ибер. На пунийской земле Сципион изменил походный порядок: собрал обозы всех легионов вместе и поставил их в середину строя, впереди, как и прежде, шли легковооруженные и конница, а замыкали колонну новобранцы. Публий не позволял войску и шагу сделать по неизученной местности, армия двигалась только теми путями, которые предварительно с тщательностью обследовали многочисленные разведчики.

Сципион, хотя и не привлекал пока испанцев в свои ряды за редким исключением, тем не менее, использовал их помощь в снабжении войска. Он договорился со многими племенами о поставках продовольствия и фуража и назначил место и срок его доставки. За Ибером среди тех же самых народов, которые поддерживали римлян, немало было и сторонников пунийцев. Потому Газдрубал Барка скоро узнал о мерах Сципиона по снабжению армии и по расположению районов интенсивной заготовки продовольствия установил предполагаемый маршрут римлян.

Газдрубал с чувством превосходства над молодым соперником усмехнулся своей хитрости, позволившей ему разгадать намерения противника, и выступил к северу наперерез римлянам, чтобы выйти на более удобную для сражения позицию. Одновременно он послал гонцов к Магону и второму Газдрубалу с призывом двигаться к нему для соединения сил.

В штабе Сципиона все торопили полководца скорее сразиться с Газдрубалом, чтобы избежать столкновения с объединенным войском карфагенян. Однако Публий не обращал внимания на беспокойство своих легатов, у него был собственный план, он был уверен в целесообразности следования первоначальному замыслу и не опасался разногласий с окружением, особенно, после того как удалил из войска самого строптивого из офицеров Юния Силана, поручив ему Испанию по ближнюю сторону Ибера.

В один прекрасный апрельский день Сципион резко изменил маршрут и стремительно длинными переходами повел свои легионы на юг, пользуясь тем, что Газдрубал Барка покинул эти места. По всей Испании еще царило замешательство, вызванное неожиданными действиями юноши с Палатинского холма, а римляне уже достигли Нового Карфагена — столицы пунийцев в этой стране. Едва легионеры приблизились к высоченным стенам этой твердыни, как их глазам предстал флот Гая Лелия, подошедший сюда одновременно с ними и блокировавший город с моря. Тут только солдаты убедились в целенаправленности действий своего вождя, возгордились его смелым замыслом и отвлекающим маневром с заготовкой продовольствия, заставившим пунийцев уйти далеко от места событий, и поверили в успех.

Римляне разбили лагерь ввиду городских стен, и вечером Сципион коротко выступил на солдатской сходке. Он сказал:

«Солдаты, я держу свое слово. Я обещал вам круто изменить ход войны, и вот мы здесь. Вы долго побеждали, пора победить. Мне предлагали биться по отдельности с Газдрубалом, Магоном, еще одним Газдрубалом, а затем, может быть, еще и с каким-либо Ганноном. Мне советовали вашими руками истребить полтораста тысяч врагов. Но я решил по-иному. Я привел вас сюда, к столице пунийцев в Испании. Здесь бьется сердце карфагенской провинции, отсюда питательные соки текут в войска. Здесь сосредоточены средства войны: аппарат управления и деньги, оружие и продовольствие, за этими стенами пунийцы упрятали знатнейших людей страны, тут тысячи заложников сотен племен, отсюда тянутся нити, опутавшие коренные народы Испании пунийской сетью. Перед вами лучшая гавань на всем побережье от Гадеса до Тарракона, гавань, укрытая от любых ветров, кроме африканского. Во всякое время года этот город доступен караванам из Африки, через эту дверь Карфаген ввел войну на испанскую землю, отсюда Африка грозит всей Испании!

Завтра этот город станет нашим. Для этого достаточно каждому выполнить свой долг, причем дело солдат — сражаться, дело полководца — обдумать тактический план, а дело богов — ниспослать удачу достойному. Завтра мы выпустим на волю заложников, Испания получит свободу, и ее воины покинут карфагенских вождей, мы овладеем казной, и остальные наемники разбегутся по домам, мы отрежем Газдрубалов от Ливии, схватим пунийскую провинцию за горло, и она задохнется, после чего ее члены отомрут сами собою.

Пусть не страшит вас высота стен, мы уже выполнили больше половины всех трудов, оказавшись у вражеской столицы, одновременно оставив войска противника далеко позади. Ловким маневром мы обошли людей, теперь нам противостоят лишь камни.

Завтра мы будем ужинать вон на том холме, утопая в роскоши, и с этого момента уже Испания станет угрожать отсюда Африке!»

Солдаты с начала похода пребывали в состоянии эйфории. Они были уверены, что для них не существует преград. Никто не усомнился в успехе, обещанном полководцем. Если же кого-то на миг пугали черные башни, подпирающие звездный небосвод, он переводил взгляд на освещенного факелами Сципиона и забывал о вражеских укреплениях.

Сципион велел огородить лагерь валом со стороны материка, перед самим городом осадных построений не было.

Новый Карфаген был основан зятем Гамилькара Газдрубалом всего лишь за восемь лет до похода Ганнибала в Италию и сразу создавался как неприступная крепость. Он располагался на полуострове, вдающемся в глубокий залив. С двух сторон город омывало море, с третьей — лагуна, и только узкий перешеек шириною в двести пятьдесят шагов соединял его с сушей. Благодаря удобному местоположению на морских путях он быстро разрастался, но по-прежнему оставался в первую очередь военной базой.

Ночью в полной тишине Публий провел ауспиции и обряд переманивания богов Нового Карфагена на свою сторону. А утром Сципион выставил над своей палаткой сигнал к бою. Он подозвал к себе легата Марка Семпрония, объяснил ему задачу и во главе пятитысячного отряда послал его на город. Тут к проконсулу подошел Луций Марций и осторожно поинтересовался, почему не используются осадные сооружения и передвижные башни для прикрытия наступающих.

— Потому, — сказал Сципион, — что, если мы станем возводить валы и воздвигать десятиэтажные башни, нам придется сражаться не с осажденными, а уже с регулярными войсками. Дорого время, через десять дней сюда может подоспеть Газдрубал.

— Не знаю, что ты задумал, Корнелий, но войско сейчас не готово штурмовать такую твердыню, — выразил свои сомнения Марций.

— Зато я готов.

— В таком случае дай мне солдат, и я войду в город прежде Семпрония, — после некоторого замешательства сказал Марций.

— Ты непоследователен, Луций. То ты считаешь, что надо смирно сидеть, прячась от солнца в тени вражеских стен, то вдруг хочешь возглавить штурм.

— Я опасался за дело, когда его повел Семпроний Тудитан, — с хитрой усмешкой сказал Марций, — но если впереди войска буду идти я, а позади на возвышении полководца останешься ты, то никакие стены пунийцев не спасут.

— Да, Луций, так скоро и будет. Ты первый войдешь в город. А сейчас пока выбери триста принципов и двести триариев из второго легиона и отдыхай до полудня.

— Ну уж нет, бездельничать я теперь не могу. Смотри, Публий, африканцы открыли ворота и бросились навстречу Тудитану!

Никто из карфагенян не предполагал такой дерзости у противника, никто не думал, что в ближайшее время Новому Карфагену будут грозить римляне, потому гарнизон был невелик и едва превышал тысячу человек. Пунийский префект вооружил еще несколько тысяч горожан и с этими силами теперь совершил вылазку.

Римляне с воодушевлением встретили нападение осажденных, но Семпроний вдруг дал команду постепенно отступать к лагерю. Пунийцы увлеклись преследованием и оказались далеко за городскими стенами. Тогда римляне ввели в дело свежие силы и яростно ударили на врага. Карфагеняне были быстро сломлены и беспорядочно побежали к городу. Однако Семпроний со своими людьми уже захватил горловину перешейка. Тут только всем стало ясно, что традиционный передний вал лагеря отсутствовал не случайно, так как он сейчас затруднял бы римлянам маневр. Основной массе пунийцев все же удалось добраться до ворот, но вместе с собою они внесли в город панику. Многим казалось, что одновременно с защитниками ворвался и враг. Некоторые посты на стенах были брошены. Используя благоприятный момент, римляне, взяв длинные лестницы, пошли на штурм. Сципион в окружении ликторов и нескольких офицеров приблизился к самой стене и подбадривал солдат. Ликторы прикрывали его щитами от стрел, дротиков и камней, летящих с вражеских укреплений. На виду у полководца солдаты особенно стремились проявить себя и решительно карабкались по бесконечным лестницам. Однако наверху у многих кружилась голова, и они падали в ров, других сбивали баграми или стрелами. Видя, что стены в значительной степени сами себя защищают своей высотой, карфагеняне воспряли духом и уже согласованно отражали натиск.

Одновременно римляне атаковали и с моря. Флот с установленных на судах метательных машин обстреливал стены и башни, а под прикрытием шквала метательных снарядов высадился десант и пошел на приступ.

Через два часа штурм был отбит. Пунийцы торжествовали победу и не сомневались, что им удастся продержаться до прихода армии Газдрубала. Сципион отвел в лагерь пострадавшие войска и послал вместо них свежие манипулы. Бой возобновился. Настал полдень. Публий поднял Марция с его отрядом и сказал:

«Пришел решающий момент битвы. Вам предстоит совершить невозможное. Однако то, что непосильно людям, доступно богам. А боги с нами. Еще зимою бородатый Нептун указал мне путь в этот город, и только что он вновь предстал предо мною и велел следовать за ним. Нептун открыл нам дорогу к победе. Вон там лагуна, правее песчаной косы вы войдете в воду, и она расступится пред вами! Вперед, море в нашей власти, ибо нас ведет его владыка!»

Солдаты бросились в залив, и вода действительно стала стремительно отступать. Лагуна мелела на глазах, обнажились песчаные островки. Самые неудачливые солдаты промокли едва выше пояса. Воодушевленные таким чудом легионеры на едином дыхании форсировали залив и взлетели на стену, которая здесь была гораздо ниже, чем со стороны материка, и охранялась слабее в расчете на защиту морских вод, причем к тому времени и последние пунийцы оставили эти укрепления, отвлеченные боем в других районах. Римляне молниеносно ворвались в город и, сокрушая все на своем пути, пробивались к передним воротам. Увидев, что город захвачен с тыла, пунийцы пали духом и стали спасаться, кто куда сможет. Большинство их укрылось на вершинах двух городских холмов, на одном из которых находилась крепость. Римляне с двух сторон взломали ворота и овладели городом.

Сципион, глядя со склона Меркуриева холма, где был лагерь, на стены, по которым сновали его легионеры, украдкой вытер слезу. «Ну, Ганнибал, я сделал навстречу тебе первый шаг», — прошептал он. Еще зимою Публий продумал все тонкости этой операции, зимою оценил значение Нового Карфагена в испанской войне и преимущество внезапности, тогда же узнал от иберийских рыбаков об отливах в лагуне, происходящих в определенное время и вызываемых то ли береговыми ветрами, то ли иными причинами, тогда же знатоки сделали для него прогноз. Ко всему он подготовился и все знал заранее, но опасения не покидали его до последнего мгновения, слишком велик был риск, слишком отчаянной была операция, в которой малейшая осечка грозила катастрофой. Теперь же дело сделано. Публий почувствовал крайнюю усталость, у него болели руки, ноги и даже грудь, будто он сам бежал к стене, карабкался по лестнице ввысь, размахивал мечом и падал в ров.

Усилием воли Сципион стряхнул с себя расслабляющие эмоции, собрал подходящий отряд и вошел в город. Оценив ситуацию, он послал Луция Марция с тысячей солдат на второй холм, и скоро враг оттуда был выбит. После этого, поняв безвыходность своего положения, сдались и защитники крепости.

День еще не закончился, когда римляне стали полноправными хозяевами города. Неизрасходованный боевой пыл солдаты обратили на мирных жителей, грабили и убивали всех, попадающихся под руку. Публий понял, что роль полководца после сражения не менее важна, чем в ходе его, и решил вмешаться в представший ему хаос. С небольшой свитой он двинулся по улицам, призывая по именам встречающихся центурионов. Скоро он сколотил мощный отряд из дисциплинированной части войска и с его помощью еще до наступления темноты усмирил буйство солдат.

На ночь Сципион оставил город попечению Гая Лелия и его моряков, а также отправил туда квестора Гая Фламиния, чтобы тот с утра без промедления занялся учетом добычи, сам же вывел войско за пределы городской черты и расположился на ночлег в прежнем лагере.

Ночь оказалась беспокойной. Кто-то шумно делил вынесенную из города добычу, кто-то похвалялся своими подвигами, кто-то стонал от ран, а другой оплакивал погибшего друга. Возбуждение реяло над палатками и отгоняло сон прочь. При таком звуковом и эмоциональном оформлении ночи Публий спать не мог, впрочем, сейчас он не уснул бы и в тишине. Он весь обмяк после многих часов душевного напряжения и жаждал забыться, но память, не давая ему покоя, постоянно возвращала его к событиям штурма, в голове носились обрывки его команд и донесений офицеров, он все еще невольно силился отдать какой-то приказ, казалось, что нечто он еще не успел сделать. Потом его сковало сонное оцепенение, сквозь которое еще прорывались впечатления дня, принимавшие теперь фантастические образы битвы химер и прочих чудовищ.

Утром Публий поднялся с ложа с больной головою, но после первых движений, после взгляда на поверженный город и торжествующий лагерь, ночные видения вытряхнулись из мозга, и сознание приобрело ясность.

В присутствии войска Сципион принес благодарственные жертвы богам и воздал хвалу солдатам. Затем он наградил отличившихся, тех, кого отметил вчера сам, и тех, кого рекомендовали военные трибуны и легаты. На самый почетный трофей — «стенной» венок, присуждаемый тому, кто первым взошел на вражеские укрепления, претендовал центурион Квинт Требелий. Однако тут в лагерь прибыл Гай Лелий с двумя сотнями моряков, и те заявили, что первым поднялся на городскую стену матрос Секст Дигиций. Разгорелся спор. Солдаты и матросы от соревнования в похвалах самим себе перешли к взаимным оскорблениям. Уже назревала рукопашная схватка, когда вмешался Сципион. Он назначил троих легатов, чтобы расследовать деяния вчерашнего дня и принять решение о награждении. Однако эта комиссия не могла дать ответ, удовлетворяющий обе стороны, и страсти продолжали нарастать. Тогда снова взял слово Сципион и объявил, что он своими глазами видел подробности штурма, о которых идет спор, потому ему и без разбирательства все было ясно, но он проверил своих людей и с удовольствием отмечает, что воины столь же неуступчивы в распределении добытой славы, как и при ее завоевании, чем подтверждается истинность этой славы.

— Итак, обе стороны правы! — воскликнул Публий. — Ибо Секст Дигиций и Квинт Требелий взошли на стену одновременно, но с разных сторон! Они оба достойны венка! И каждый из них получит его!

Тут солдаты и матросы с ликованием бросились в объятия друг другу. Прежде чем двинуться в город за добычей, Сципион, опасаясь погромов, еще раз обратился к солдатской сходке. Он сказал:

— Воины, я говорил вам прежде и повторяю ныне, что мы пришли сюда не как захватчики в чужую страну. Мы не за тем сражаемся здесь, чтобы ограбить и уничтожить Испанию, ибо воюем не с Испанией, а с Карфагеном. Через два-три года мы станем хозяевами этой земли, все, чем она обладает, будет принадлежать нам. Так привыкайте уже сейчас смотреть на богатства Испании как на свою собственность, на дикие племена — как на союзников и соседей на многие века. Уже сейчас ведите себя здесь как рачительные хозяева, берегите достояние Испании, устанавливайте дружбу с жителями. Пунийцев мы сразим мечом и копьем, а иберийцев, местных галлов и финикийцев — любезностью, милосердием и культурой.

После такого напутствия римляне вошли в побежденный город и занялись сбором добычи, сохраняя спокойствие и достоинство. В Новом Карфагене было захвачено четыреста катапульт, семьдесят пять баллист, множество «скорпионов», мечей, дротиков, семьдесят четыре знамени, почти три сотни золотых чаш, еще больше серебряной посуды, более шести тонн серебра в слитках и монетах, три с половиной тысячи тонн пшеницы и немногим меньше ячменя, шестьдесят три грузовых судна и восемь военных, а также огромное количество железа, бронзы, холста и кожи. В плену оказались десять тысяч мужчин городского населения, не считая рабов. Тех из них, которые имели гражданство Нового Карфагена, Сципион оставил на свободе, остальных объявил рабами Рима и большинство из них отправил гребцами на свой флот, а две тысячи ремесленников заставил работать на нужды войны, пообещав в скором времени отпустить их на волю. Квестору пришлось работать не меньше, чем накануне Сципиону.

Проконсул решил выступить перед заложниками. В последнее время ему то и дело приходилось произносить речи, он уже стал привыкать к тому, что каждое его слово обращено к большой аудитории, а вся жизнь проходит на виду у людей. Такое положение не тяготило его, ибо как естественный человек, он был счастлив, тем, что всякое его деяние и любая мысль тут же находили отклик у сограждан, идеи не томили его безысходностью, а сразу же получали реализацию. Это напоминало механизм, в котором все разумно, ничто не пропадает даром, одно движение порождает другое, а все в целом служит высшей цели.

Фламиний, составлявший список заложников, сообщил проконсулу, что его подопечных столько, сколько не поместится ни в одном общественном здании этого города. Тогда Сципион велел выбрать из них только взрослых мужчин и привести к нему.

Обозрев собравшихся, которые в свою очередь оценивающе смотрели на своего нового властелина, Публий решил, что аудитория у него довольно солидная. Он поприветствовал присутствующих и, сразу придумав иное вступление, отличное от намеченного им час назад, заговорил:

«Недобрый замысел собрал вас вместе в этом городе, но сегодня он обернулся удачей, по крайней мере, для меня. Где еще я мог бы лицезреть блистательное созвездие лучших людей Испании? Мог ли другой случай предоставить мне возможность познакомиться и, надеюсь, подружиться с таким количеством родовой знати этой благодатной страны? Итак, я рад нашей встрече, вас же спрошу об отношении к ней в конце своей речи, когда вы узнаете, кто я и зачем сюда пожаловал.

Сразу скажу: я не пуниец, я римлянин. Настанет время, когда такой ответ будет считаться вами исчерпывающим, не требующим других слов, но теперь мы видимся впервые, и я постараюсь подробно объяснить, что имеется в виду под только что произнесенной краткой характеристикой.

Так вот, я римлянин, а не карфагенянин, освободитель, а не захватчик. Мы пришли в Испанию не из жажды новых территорий, нам просторно и в плодородной Италии, мы пришли сюда, потому что Ганнибал, попирая Испанию, силой, подкупом и захватом заложников сделал местное население врагом римского народа и теперь гонит его в Италию, заставляя истреблять друг друга два могущественных и прежде дружественно соседствовавших народа. Грабя Испанию, он направляет добытые средства на войну с Италией. Если бы в войске Ганнибала не было храбрых испанских когорт, если бы он не имел возможности покупать полчища ливийцев за испанское серебро, война давно была бы закончена. В Италии всегда хватит сил, чтобы справиться с одним Карфагеном.

Поступая таким образом, Ганнибал наносит одинаковый ущерб Испании и Италии и обращает его к своей выгоде, к пользе карфагенских богачей — рабовладельцев и торгашей.

Потому, вместо того чтобы избивать у себя на родине все новых и новых испанских солдат и в таком же количестве погибать самим, мы решили придти сюда и очистить саму Испанию от карфагенян. Освобождая мужественные испанские народы, мы одновременно освобождаем и самих себя, цели наши совпадают, ибо враг у нас один. Изгнав пунийцев из Испании, мы лишим их лучших солдат и серебра, которым они стремятся купить весь мир, тем самым, оставшись наедине с пунийцами, мы обеспечим себе победу.

Конечно, меры наши вынужденные, лучше бы и карфагенянам сидеть в Африке, и нам скромно трудиться на полях Лация, но, напомню, что не мы начали эту войну. Жадные пунийцы напали на наших союзников, позарившись на их мирно нажитое богатство. Этот союзник — испанский Сагунт, ради него мы вступили в войну. Да, тогда ввиду дальности разделяющего нас расстояния и продуманного коварства врага, дурачившего наши мирные посольства, мы не успели оказать помощь друзьям. Но мы пришли сейчас, позднее, чем нужно, но мы пришли, и теперь, можете не сомневаться, Испания станет свободной, и Рим никогда в будущем не допустит обиды Сагунту, как и всякому другому городу Испании со стороны любого захватчика.

На несколько часов я продлил вашу неволю, в которой многие годы вас содержали карфагеняне, но лишь за тем, чтобы сказать вам о наших целях и призвать вас к отпору поработителям. Теперь вы свободны! Возвращайтесь домой! Другой на моем месте задержал бы вас в своих интересах, велел бы вашим народам выставить вспомогательные войска, но я не Ганнибал, я Сципион, я не принуждаю к дружбе неволей, я не покупаю союзников. Тем и сильно наше войско, что в нем служат граждане, а не наемники, не за деньги, а по убежденью. Да, я хотел бы видеть в своей армии ваших храбрецов, но не наемников, не рабов, а свободных людей, людей в полном смысле этого слова, которые сами захотят придти ко мне.

Желающих я, конечно же, приму к себе. Иначе поступить невозможно, ибо мы ведем войну за свободу Испании, и ни я, ни кто-либо другой не вправе запретить вам сражаться за свою Родину, но приму только тех, кто ищет славы, но не выгоды. Однако я не осужу вас и в том случае, если вы займетесь мирным трудом. Справедливость требует лишь того, чтобы ваши воины покинули ряды захватчиков, дабы не ковать вам собственными руками себе цепей.

Итак, вы свободны. Кто рассчитывает на свои силы, может отправляться в путь на родину сейчас же, а те, чьи земли стонут под сапогом африканца и где дороги небезопасны, могут остаться при лагере, дорогу в отчие края вам проложат наши мечи.

Теперь вы знаете меня, и я познакомился с вами. Глядя на ваши открытые честные лица, я успел полюбить вас. Прощаясь с вами, я призываю вас: смело обращайтесь ко мне в дни радости и печали, обращайтесь в любое время дня и ночи. Помните, что Публий Корнелий Сципион всегда готов оказать вам помощь! Но я всего лишь один из римлян, не будет поблизости меня, приходите к любому из нас!»

Заложники толпою провожали Публия до самых ворот лагеря и без устали возносили ему похвалы и благодарность. Многие говорили, что он посланник небес, а кто-то даже воскликнул: «Если ты называешь себя простым римлянином, значит Рим — есть город богов!»

2

Устройство дел в Новом Карфагене потребовало присутствия Сципиона в течение еще нескольких дней. Однажды в один из немногих часов отдыха Публий в одиночку, не считая следующих поодаль ликторов, отправился за лагерный вал. Такие прогулки заменяли ему посещения храма. В уединении он стряхивал с себя пыль повседневной суеты и потаенными тропинками души возвращался к истокам самого себя, чтобы, опершись на первооснову духа, оценить свое положение в мире, откорректировать маршрут к цели и затем, вновь обретя себя, вернуться к людям, уже не боясь потеряться среди них.

Он с наслаждением смотрел на ярко-зеленую весеннюю долину, на которой вдалеке трудились фуражиры, и душа его расправлялась, принимала округлые контуры, отчего сглаживались ее крутые изломы, возникшие от столкновений с чужими душами.

Вдруг позади послышались шаги, и раздался возглас ликтора, предупреждающий о присутствии постороннего. Сципион с досадой поморщился. Обернувшись, он увидел Лелия. Лицо Публия сразу разгладилось приветливой улыбкой: к нему подходил тот человек, которого ему всегда приятно видеть. Лелий был несколько старше товарища, имел приятную наружность и даже внешне гармонировал со Сципионом.

Первые их фразы диктовались вежливостью и приличиями, затем Лелий сказал:

— Недавно, Публий, ты произнес две речи: перед солдатами и перед испанцами. Каждая из них в отдельности трогает душу, но вместе они являют собою нечто хуже кентавра.

— И тем, и другим было сказано то, что им надлежало услышать, то, что способствует всеобщему благу. Попробуй переставить эти речи местами, и войско взбунтуется, а испанцы пойдут на нас войною, всем будет хуже.

— А где же истина, Публий?

— О, истина глубока, а жизнь мелка и расплескана на широкой поверхности, она многообразна и всякий миг имеет новый лик, каждой своей гранью она ловит лишь блик истины, то, что видится правдой с одной точки, из соседней — уже ложь.

— Ты выражаешься замысловатее, чем греки. Но если принять твое представление, то как же быть, чем руководствоваться в жизни?

— Нужно однажды суметь заглянуть в глубину, определить для себя истину, а затем остается только внимательно следить за тем, как она претворяется в событиях каждого дня.

— Ну и в чем ты увидел свою глубинную истину?

— В том же, в чем и ты, иначе мы не были бы друзьями.

— Как я понимаю, главное для нас — жизнь, наше государство, — задумчиво произнес Лелий.

— Да, и война, в которой мы должны победить, впрочем, это уже следствие, эпизод на пути, заданном нам важнейшей целью.

— Ну а как же тогда Ганнибал? По отношению к Карфагену он прав, по отношению к нам нет, а по отношению к богам?

— Людские законы он нарушил, разорвав договор, это дает нам моральную силу в войне, а с точки зрения богов… Рим и Карфаген должны были столкнуться… Это два враждебных мира, которые не могут ужиться вместе, потому что один воздвиг свое могущество на человеческих пороках, а другой славен доблестью граждан. Боги заинтересованы в победе более достойного. Кстати сказать, Ганнибал не прав по отношению к своему народу, ибо ведет его к краху.

Лелий смотрел на свои башмаки и сосредоточенно молчал. Сципион двинулся вперед, приглашая за собою и собеседника, он не любил стоять на месте.

— Скажи лучше вот что, — снова заговорил Публий, — ты обратил внимание на некую деталь в моем обращении к испанцам?

— О, я заметил множество деталей.

— Я имею в виду идентификацию Рима с Италией. Везде вместо слова «Рим» я говорил «Италия». Ганнибалу удалось посеять раздор между италийцами, хотя и не в такой степени, как он задумывал, но для испанцев эти тонкости излишни. Пусть они знают, что Карфаген напал не на Рим, а — на народы Италии с целью их порабощения. Пусть они также имеют в виду, что за нами стоят десятки народов.

— Хитро!

— Что поделаешь? Наш враг коварен, чтобы одолеть его, мы должны стать хитрее. Думаю, ты согласен со мною. Я желаю, чтобы эта речь к испанцам стала нашей общей программой поведения по отношению к ним. Ты можешь с чистой совестью держать эту позицию, потому как я искренне надеюсь, что наша гегемония в Испании будет качественно отличаться от владычества пунийцев.

— Ты очень заботишься о влиянии на местное население и в то же время так быстро и легко отпустил всех заложников…

— С чего ты взял, что я их отпустил? Наоборот, я их сковал крепче прежнего. Я дал свободу телам, но пленил души.

После этого некоторое время друзья шли молча.

— Мы уже оказались далеко от лагеря, — спохватился Лелий, — не пора ли нам вернуться?

— Ты знаешь, я не люблю возвращаться, идти назад. Давай лучше обогнем тот холм и войдем в лагерь через боковые ворота.

Они зашагали уже более широко в выбранном направлении. С приближением к лагерю их разговор все заметнее склонялся к насущным делам сего дня.

3

На третий день после взятия Нового Карфагена Гай Лелий сразу после обеда отвел Сципиона подальше от стола, за которым возлежали наиболее близкие к полководцу офицеры, и сказал, что под влиянием одной из тем застольной беседы вспомнил произошедший накануне эпизод. В нескольких словах он передал суть этого случая.

После устройства дел с заложниками квестор Гай Фламиний, в чьем попечении они находились, похвалился Лелию, что среди испанских девиц нашел небывалой яркости красавицу. Не имея сил противостоять искушению, он решительно пошел в наступление и в течение часа, по его словам, сумел подвести осадные сооружения под самые стены ее невинности. Отвечая на последовавшее замечание Лелия о неприкосновенности заложников согласно распоряжению проконсула, квестор объяснил происшедшее как исключение, которое не испортит общую дружественную картину взаимоотношений с испанцами, тем более, при его намерении и дальше действовать добром, а не принуждением. Тогда Лелий пожелал увидеть очаровавшую римлянина туземку. Фламиний вначале заупрямился, но когда товарищ стал поддразнивать его, делая вид, будто сомневается в достоинствах девицы и всю ее кажущуюся прелесть выводит из примитивной похоти квестора, он, разогретый этими подзуживаниями и вином, все еще щедро возливавшимся по поводу победы, распорядился немедленно привести к ним прекрасную пленницу.

— Когда я ее увидел, — сказал Лелий, — то не столько понял, сколько почувствовал, что этого лакомства не достоин ни Фламиний, ни даже я. Она создана только для тебя, Публий. Взгляни на нее, и ты будешь потрясен. Для других она лишь несколько привлекательней прочих женщин, но на тебя, если я верно угадал твой вкус и нрав, ее красота произведет великое впечатление. Ручаюсь, это именно то, чего жаждет твое воображение. Ее следует назвать Сципионом среди женщин. Если бы она родилась в Риме, все первые мужи беспрекословно служили бы ей, она стала бы центром мировой политики и культуры. Кстати сказать, упомянутые осадные укрепления Фламиния были сожжены одним ее взглядом, презрительно брошенным в несчастного квестора.

Сципион усмехнулся, выслушав впечатлительного товарища, но согласился при случае взглянуть на это «чудо». Особого значения услышанному рассказу он не придал. Несмотря на юный возраст, Публий был уверен в превосходстве своего духа над телом и не сомневался в том, что необразованная дикарка прельстить его не в силах. Потому он, не делая исключения, велел, чтобы ее привели к нему вместе с соплеменниками согласно заведенному им графику бесед с заложниками.

После речи, произнесенной перед избранными представителями испанской знати, Сципион стал принимать отдельные группы заложников, чтобы лучше ознакомиться с ними и определить, чего можно ожидать от того или иного племени. К тому времени, когда подошла очередь делегации, включавшей девушку, о которой рассказывал Лелий, Публий уже забыл о ее существовании. Но едва она предстала перед ним, как он сразу все вспомнил.

Взглянув в стремительный узор изящных тонких линий ее лица, он едва не вскрикнул, ибо ощутил боль и только мгновением позже — удивление. Эта красота была счастливым рыданьем вдохновенной природы. Крик нестерпимо сильного впечатления, пронзивший его душу, навечно застрял в ней, как смазанный ядом наконечник стрелы.

В первый момент Публий никак не мог оторвать взор от ее лица, который словно прикипел к прекрасной картине. Вся римская дипломатия в миг очутилась на задворках его мысли. У него возникло чувство и даже почти уверенность, что он давно знает эти изощренные черты и душу, озаряющую их, мерцающую в глазах, что глубинами своего существа он столько лет, сколько себя помнит, стремился к этой красоте. Впервые Публий отнесся всерьез к легенде Платона об андрогинах, самодостаточных сверхсуществах, включавших в себя мужское и женское начала, ныне завистью богов разделенных на две части, запрятанные в разные оболочки и обреченные скитаться по миру в неутолимой жажде к единению. Он никак не мог избавиться от ощущения, что эта женщина не только хорошо ему известна, но и служит неким продолжением его духа. Несомненно, в каком-то более общем мире, коего видимая жизнь является лишь тенью, он представляет с нею единое целое.

Наконец Публий очнулся, вспомнил, кто он и зачем находится здесь. Гости тревожно наблюдали за ним, мужчины широкими плечами старались закрыть от него красавицу. Продли он еще нескромный взгляд, и возводимое им строение дружбы с местными народами рухнет, его речи, обращенные к ним, будут восприняты как лицемерие.

С деланным вниманием Сципион обвел взглядом остальных испанцев, и затем сказал, что внешность людей, выражения их лиц нередко говорят больше, чем язык, потому, знакомясь с гостями, он первостепенное значение уделяет их облику. Краткая пауза, открывшая их встречу, по его словам, не прошла для него даром: теперь он уже знает, что перед ним люди достойные.

Пока переводчик произносил эти слова на одном из языков Испании, Публий полностью пришел в себя. Дальше он повел разговор в том же духе, как и с остальными делегациями. Обращался он в первую очередь к старшим, расспрашивал, кто они, откуда, какова их земля, велика ли численность народа, есть ли у них города, чему они отдают предпочтение: скотоводству или земледелию, наконец, служат ли их воины у карфагенян, в каком количестве, и у которого из полководцев.

В ответ он услышал, что перед ним представители одного из самых воинственных кельтиберских племен из центральной Испании, их города невелики и в основном выполняют функции крепостей для защиты сельского населения из ближайшей округи во время вражеских нашествий, что их юноши являются украшением армии Газдрубала Барки и Магона, однако один отряд уже покинул Газдрубала и движется к Новому Карфагену, возглавляет его сын кельтиберского вождя, храбрый молодой человек Аллуций. Тут испанцы несколько замешкались, но вскоре самый пожилой из них указал на прекрасную девушку и сообщил, что она как раз является невестой Аллуция.

Публий вздрогнул, но мгновенно снова овладел собою и тут только позволил себе заметить красавицу. Он снисходительно выразил свое удивление ее прелестью и произнес несколько обтекаемых комплиментов не столько девушке, сколько всему народу, который рождает таких гармонично-прекрасных людей. При этом он будто нехотя направил на нее взгляд, прежде лишь украдкой скользивший по ее лицу. Она и не подумала потупиться и отвести взор голубоватых глаз, смотревших с первозданной откровенностью. Ее ясный и напряженный долгий взгляд, лучившийся из-под пушистых ресниц, с могуществом неукротимой женской силы властно проник в его недра и вынул оттуда душу. Тогда Публий обратил глаза к полу, впервые не выдержав чужой взор, и почувствовал, что потерял себя. Наполненье его души испарилось от жаркого дыханья страсти, и в образовавшуюся пустоту хлынул обжигающий поток новых чувств.

Судорожным усилием воли Публий поборол слабость и, тревожно прислушиваясь к бурлению своей внутренней энергии, попытался продолжить нейтральный разговор. Он пожелал, чтобы ему представили юношу, избранника этой восхитительной девушки, выразив мнение, что тот должен быть столь же прекрасен, но уже мужскою красотой. А напоследок он спросил, как ее зовут. Девушка мягким, но глубоким голосом произнесла свое имя, и этот звук породил многократное эхо в душе Публия. Он обернулся к переводчику, который объяснил, что ее зовут Фиалка.

— Ах, Виола! — воскликнул Сципион. — Да, таким цветком может гордиться вся природа. Так, значит, эта красавица — царица цветов!

Испанцам стали переводить эти слова, но девушка засияла еще до того, как услышала их на своем языке, поскольку женским инстинктом поняла их смысл, а точнее — чувства, овевающие их, по облику Сципиона. Публию показалось, что оживленная мимика ее лица тронула небесные струны и с высот зазвучала музыка. Ему нестерпимо захотелось схватить Виолу в объятия и унести в недоступные горные вершины. Но неотвязным проклятием над его духом реял образ Ганнибала, и существо Публия раскололось надвое. Часть, согбенная под игом долга, заставила его произнести:

— Ваш народ должен быть столь же счастлив, как будет счастлива эта пара, прекрасную половину которой я сейчас вижу. И я хочу заложить фундамент вашего счастья в той же степени, в какой буду способствовать счастью этой девушки и ее избранника, чей яркий образ я уже вижу в отражении ее глаз. Я желаю, чтобы свадьба прекрасной пары свершилась здесь же и в моем присутствии. Зовите родственников и друзей и все будьте счастливы под покровительством Сципиона. Я видел, как час назад вы старались укрыть от моих глаз вашу жемчужину, и напрасно: я не грабитель, я римлянин. Знайте, что у людей высокого духа чужое счастье не вызывает зависти, а порождает радость сопереживания. Чей дух объемлет мир, тот наслаждается всеми восторгами вселенной и страдает всеми ее горестями.

Публий грустно обратил прощальный взгляд на Виолу, которая неотрывно с искренним восхищением смотрела на него. Ей, видимо, очень нравился благородный привлекательный чужестранец, столь молодой и уже настолько могущественный.

На проконсула посыпались благодарности и изъявления вечной верности. При этом у Сципиона мелькнула мысль, что, может быть, представители именно этого племени в числе других бросили его дядю Гнея Корнелия на растерзание пунийцам. Но все же он подумал, что верность варваров возможна, только ее нельзя завоевать однажды и навсегда, за нее нужно заново бороться каждый день.

Он стал прощаться с испанцами, и когда они повернулись к двери, опустил голову и вперил взгляд в каменный пол, чтобы не видеть, как от него уходит ранившая его иберийка.

Лелию Публий рассказал историю с его испанкой довольно честно, но главное внимание сосредоточил на, так сказать, теоретическом аспекте обнаруженного явления внутреннего сродства душ, безошибочно мгновенно узнающих друг друга. В увлечении греческими науками Лелий мало уступал Сципиону, потому разговор у них получился весьма насыщенным. О личных же переживаниях Публий поведал одной фразой. Он сказал, что много лет мечтал стать полководцем, но при виде прекрасной варварки впервые пожелал из вождя превратиться в простого солдата, которому незазорно было бы на чужбине пуститься вдогонку за наслаждением.

Спустя несколько дней в Новый Карфаген прибыли родственники Виолы. Они принесли с собою много золота и серебра для выкупа девушки, а, получив ее бесплатно, подарили все богатства Сципиону. Он благосклонно принял дары и заявил, что найдет им достойное применение. Вскоре перед Публием предстал и жених. Он был мускулист и хорошо сложен, лицо его имело приятные, но слишком простые черты. Конечно, такому человеку не было дано заглядывать в глубины мироздания и искать истоки глобальной гармонии, стремящейся обуздать энергию страсти, застывший, материализовавшийся всплеск вечной борьбы между которыми являла собою красота его невесты. Но он любил свою нареченную без затей, простодушно, как любил мужчина привлекательную женщину и тысячи лет назад. Аллуций был примерно одних лет с Публием, но в беседе с ним выглядел, как наивный юнец против патриарха. Возможно, Сципион невольно стремился подавить счастливого соперника силой своей личности и образования, чтобы удовлетворить хотя бы тщеславие, если уж не довелось насытить страсть.

Публий вкратце пересказал ему то, что говорил другим испанцам о миссии римлян в Испании. Напоследок он в деликатной форме выразил восхищение его невестой, пожелал ему счастья и свободы, чтобы никогда в будущем ни его жена, ни дети не сделались бы чьими-нибудь заложниками, и в качестве условия, обеспечивающего это, указал на необходимость уметь различать друзей и врагов.

В целом оба молодых человека остались довольны друг другом. Сципион был уверен, что получил сильного союзника. В личном плане Аллуций полностью подтвердил то мнение, которое сложилось о нем у Публия до встречи. Ему было грустно, оттого что ярчайшее сокровище природы достанется столь обыкновенному мужчине, но в этом же он находил и некоторое утешение, так как понимал, что не Аллуций его соперник, а собственная честность, а точнее — верность цели, которой подчинены все мысли и чувства.

Испанец был в восторге от римлянина, охранителя его счастья. Впрочем, сейчас его так переполняла любовь, что она выплескивалась наружу, заполняла пространство и сияла ореолом надо всем окружающим, любой человек теперь казался ему прекрасным.

Публий приказал квестору выделить из захваченной добычи значительные средства для устройства свадьбы. Фламиний был несколько обижен на проконсула, так как тот, отобрав у него лакомство, даже не воспользовался им сам, а подарил дикарю. Но Сципион разъяснил, что, щадя честь варварки, они в итоге спасают от бесчестия своих женщин, сохраняют честь римлянок, и посоветовал ему утешиться в обществе любой пунийки или испанки не из числа заложников. Видимо, квестор с полной серьезностью отнесся к совету проконсула, потому что через день он снова стал весел и вполне добросовестно выполнял обязанности по устройству празднества.

Сципион поспособствовал тому, чтобы на торжества были приглашены посольства многих испанских племен. Он хотел превратить свадьбу в мероприятие, объединяющее лучших людей Испании с римлянами, скрепляющее их дружбу грандиозным застольем.

Публий провел ауспиции, и объявил, что боги благосклонно относятся к предстоящему действу.

После этого начался несколько необычный свадебный ритуал. Его своеобразие состояло в причудливом смешении иберийских, галльских и италийских обрядов. Вначале торжественная процессия родственников жениха и наиболее знатных гостей прибыла в дом, отведенный на эти дни невесте. После соблюдения множества положенных условностей, героиня дня сменила девичью тунику на женскую с пышным поясом и вышла к гостям. Далее увеличившийся за счет родных невесты караван отправился к жилищу жениха. Там Виола была вручена Аллуцию, и к их ногам возложили подарки. Когда подношения закончились, вперед выступили два ликтора проконсула и поставили рядом с ворохом безделушек и тканей сундук с золотом и серебром, которые незадолго перед тем в знак благодарности преподнесли Сципиону родственники Виолы. Публий объявил, что это его вклад в приданое для невесты. Тут он поймал восхитительно кокетливую улыбку Виолы, от которой не только тронулись губы, но в миг озарилось опьяняющим сияньем все ее лицо. С него фонтаном брызнули флюиды соблазна, и несчастный Публий почувствовал себя так, будто вкусил колдовского зелья. Он ощутил боль в груди, туман в голове и слабость во всем теле.

Из последних сил Сципион поздравил молодых и, сославшись на неотложные дела, позорно бежал с поля веселья и любви. Его функции распорядителя мужественно взял на себя Гай Лелий. У Публия ноги сделались ватными, и он никак не мог взобраться на коня. Ликторам пришлось подсадить его, как старика. Конь почувствовал желание хозяина и, рванувшись с места, во весь опор понес его в даль. Публий прискакал в лагерь, закрылся в своей палатке, велел никого к себе не пускать и упал ничком на ложе. Так, то, валяясь неподвижно, точно мертвый, то, корчась в мучительных судорогах и кусая подушку, словно раненый, он провел остаток дня и всю ночь.

Первый день свадьбы целиком был посвящен всевозможным обрядам. Вечером к праздничному шествию присоединилась огромная толпа простого народа. В таком сопровождении при свете тысячи факелов счастливая пара проследовала в самый богатый из частных домов города, принадлежавший ранее пунийскому наместнику. Во дворец проникли ближайшие родственники новобрачных, среди которых сумел затесаться только один римлянин — Гай Фламиний, снова воспылавший страстью к Виоле и потому не знающий преград. В сто первый раз пожелав молодым любви и счастья, гости отвели их в шикарную спальню и там, наконец, оставили одних.

Утром начался праздник для всего народа. Лелий организовал массовую лотерею, и плебс весело разыгрывал различные сувениры и угощенья. Позднее, когда перед толпою предстали воспрявшие от брачной ночи влюбленные, Фламиний пригласил всех в наскоро воздвигнутый амфитеатр, для которого использовали крутой склон у крепости, где установили деревянные скамьи. В этом наполовину природном сооружении вместилось почти все население города. Несколько часов на овальной арене, посыпанной песком, шли состязания колесниц, скачки всадников, а в завершение было разыграно сражение, представлявшее штурм Нового Карфагена. В нем участвовали три тысячи легионеров. Они были вооружены учебными мечами и копьями, и жертв, естественно, не было. Подобные мероприятия, только без пышности и театральности, Сципион часто проводил в ходе учений в зимнем лагере под Тарраконом. С добавлением к обычным тренировочным боям некоторых зрелищных эффектов представление получилось очень красочным и захватывающим, особенно для испанцев, которым подобные развлечения были непривычны. Сципиона на арене играл Луций Марций, а сам Публий, бледный и подавленный, неподвижно сидел в первом ряду амфитеатра. Однако, когда грандиозный спектакль завершился, толпа, половину которой составляли римские солдаты, стоя, шумно аплодировала и восхваляла полководца сразу и за недавнюю победу, и за зрелище. Публий вынужден был встать и, подняв руки, приветствовать долго не смолкающий народ. Всеобщий восторг в некоторой степени передался и Сципиону, он несколько повеселел.

Толпа все никак не унималась. Тогда Публий, посчитав, что он уже принял достаточную долю славы, решил поделиться ею с другими. Он вышел на арену и стал в круг легионеров, участвовавших в театральной битве, тем самым показывая, что своим успехом он обязан солдатам. Этот поступок вызвал новую волну восхищения на склонах амфитеатра.

Всеобщее воодушевление уравняло и римлян, и испанцев. Перед Сципионом предстал как бы единый народ, и Публий сказал себе, что достижение этого единства важнее всяких виол и аллуциев, слава выше любви. Однако такого мнения ему удалось держаться только до очередного взгляда на Нее. Стоило глазам снова обжечься о лик этой красоты, и слава меркла, разум терял опору в солнечной вышине и падал во мрак чувств.

По завершении зрелищ толпа покинула амфитеатр и обнаружила, что все площади города заставлены столами, украшенными многочисленными яствами. Пошел всенародный пир. Идея такого угощения принадлежала Лелию.

Хотя уже был апрель, римляне решили справить праздник Либералий, жениха и невесту обрядили Либером и Либерой, на головы им возложили венки из плюща, посадили их в нарядную колесницу и пустили по городу. «Богов плодородия» сопровождал длинный шлейф музыкантов и ряженых. Процессию завершал обоз с угощениями. Рядом с колесницей верхом на белых конях ехали Сципион и Фламиний, поодаль следовали два ликтора и три десятка всадников на случай возникновения беспорядков.

Разукрашенная колонна двигалась между рядами пирующих, народ, оборачиваясь к колеснице, возносил мольбы к «богам», а «Либер и Либера» тут же отвечали подношениями, направо и налево возливая вино и мед и раздаривая снедь из своего обоза.

Фламиний, завистливо глядя на прекрасную пару, с иронией, остававшейся последним утешением в его положении, сказал Публию:

— С Либером мы не ошиблись, особенно в том смысле, что возник он не без помощи Юпитера, — тут Фламиний многозначительно посмотрел на Сципиона, — но вот под маской Либеры, клянусь Геркулесом, скрывается сама Венера, и негоже ей в присутствии Марса заводить шашни с пьяницей и сладкоежкой Бахусом.

— Ты болен недугом весны, — нехотя произнес в ответ Публий, — теперь месяц Венеры и потому ее коварный лик мерещится тебе повсюду. Настанет май, мы все это забудем и займемся более достойными делами.

— А все же не одного меня терзает лукавая Венера, неспроста ты, обмолвившись, сказал «мы».

Сципион промолчал.

Пиршество по всему городу продолжалось и ночью при свете факелов. А знатные гости разбились на две группы. Одну из них составили преимущественно родственники и друзья молодоженов, здесь должен был руководить застольем Гай Лелий, во вторую вошли испанские князья других племен. Римляне присутствовали в обеих партиях. Сципион первоначально выбрал вторую группу, но в последний момент неожиданно для себя стал рядом с Виолой. Лелий мгновенно все понял и повел князей в дальний, голубой зал.

Сципион пригласил свою компанию в пурпурный зал, служивший прежде основным местом развлечений здешней карфагенской знати. Это было четырехугольное помещение с мозаичным полом и потолком, гладкими стенами, безвкусно разрисованными фресками с изображением застольных и любовных сцен, а также — к удивлению римлян — импровизаций на темы греческих мифов. Роль дальней от входа торцевой стены выполняла разукрашенная позолотой пурпурная портьера, перед нею пол был приподнят примерно на локоть, образуя своего рода сцену. Во всем убранстве преобладали красный и пурпурный цвета, оттеняемые золотой отделкой. Вдоль зала в два ряда стояли шесть небольших круглых столов, каждый из которых с трех сторон окружали ложа. Эти группы из трех лож вокруг стола, скомпонованные как в обычном римском триклинии, открытой стороной были обращены к центральному проходу, откуда к ним предоставлялся доступ прислуге. Всю эту незатейливой работы деревянную со скромными медными украшениями мебель наскоро изготовили римляне специально для нынешнего дня. Огромный длинный стол, богато отделанный порфировыми плитками и накладными узорами из слоновой кости, служивший для пиршеств пунийцам, был отодвинут к стене и в дальнейшем его использовали как промежуточное звено при раздаче блюд.

Сципион считал, что такое, чисто римское, расположение гостей наилучшим образом позволит сочетать доверительную беседу в узком кругу из шести-девяти человек с обращением, в отдельных случаях, ко всем присутствующим и в наибольшей мере будет способствовать сплочению приглашенных людей.

Римляне равномерно распределились по всем группам. Сам Публий занял место на центральном ложе за крайним столом у сцены, чтобы хорошо видеть большую часть гостей, справа от него разместился Фламиний, слева переводчик, а за спиной стал ликтор в полном вооружении, еще один ликтор занял пост у двери. Испанцы располагались по трое и даже по четверо на ложе, римляне, а их было не более десятка, устраивались более свободно.

Кельтиберы не привыкли пировать лежа, потому долго шумели, ворочались и переходили с места на место в поисках удобного положения.

Виола, смущенная всеобщим вниманием и окружающей обстановкой, представлявшейся ей роскошью, тихо присела на разноцветные подушки в том триклинии, что находился напротив Сципиона. Несмотря на хорошее освещение, исходящее от множества медных канделябров у стен и настольных светильников, Публий недостаточно ясно различал ее черты. На том расстоянии в двенадцать-пятнадцать шагов, которыми их разделяли два стола и коридор, линии ее лица виделись не столь четко, оставляя место для импровизаций, фантазия стремилась дорисовать их, каждый миг предлагая новый вариант узора, отчего ее лицо словно мерцало. Создавалось впечатление, что он уже расстался с нею и теперь видит ее не наяву, а в воображении.

Аллуций уверенно воссел рядом с молодой женой и обвел зал счастливым гордым взором. При этом глаза Сципиона и Фламиния замутились.

Отворилась одна из скрытых в стене дверей, и к столам потянулась вереница молодых рабынь в коротких белых туниках со всевозможными блюдами в руках. По ложам пронесся порыв шума, вызванный предвкушением пиршества. Испанцы уже успели порядком угоститься вином на городских площадях, потому теперь выражали свои чувства с особенной откровенностью. Когда столы заполнились яствами, кто-то из вождей встал и пышно поблагодарил устроителей праздника — римлян за то, что они «зажгли над Испанией зарево свободы», а также непосредственно за нынешние торжества. Все варвары дружно вскочили с мест и, простирая перед собою кубки, подняли восторженный галдеж, с восхищением глядя в благородное лицо молодого чужеземца. Сципион нехотя поднялся, мучительно улыбнулся и объявил о вечной дружбе между Римом и Испанией.

Когда кубки опустели, и все сели, Фламиний сказал Публию:

— Насчет «зарева свободы» этого дикаря, наверное, проинформировал твой Лелий.

Публий не ответил. У него было впечатление, что это действо происходит где-то в подводном царстве: он все видит, но в неверном свете, контуры размыты; движется, но испытывает ощущение, будто плывет; слышит звуки, но не разбирает слов. Пространство его души, предназначенное для восприятия мира, целиком заполнил образ красоты, и все остальное представлялось лишь как тени на нем. Только что среди всеобщих славословий, обращенных к Сципиону, Виола наградила его еще одним лукавым взглядом, и оттого голова у него закружилась, он почувствовал себя опьяненным волшебством. Опасаясь грозной силы, поднимавшейся из глубин его существа, океанской волною вздымавшей грудь, он попробовал утопить ее в вине и стал пить его неразбавленным, как делали это кельтиберы. Квестор последовал его примеру.

— Как ты думаешь, — обратился к Публию Фламиний, — то, что мы пьянствуем в одной упряжке с варварами, это — почет для римлянина, ибо он, так сказать, объединяет собою мир, как ты утверждал, или все же позор, как если бы мы делили корыто со свиньями?

— Наши предки обедали за одним столом с рабами, и это не мешало славе их дел. К тому же, посмотрев напротив, легко убедиться, что боги рассыпают таланты не только среди римлян или греков. Но хватит об этом. Впредь помни, мы здесь не для удовольствия, а выполняем миссию своего народа, который ведет тяжелую войну. Всякий наш шаг должен быть направлен к победе. Потому не затевай подобные разговоры со мною, но старайся развлекать беседою варваров, то есть, я хотел сказать, наших новых друзей.

Фламиний напрягся и сочинил какую-то фразу к лохматому кельтиберу, сидящему на соседнем ложе. Сципион этого уже не слышал. Он снова погрузился в себя. Наконец два вида опьянения: от вина и любви — несколько уравнялись, и он уже не мог разобрать, от чего именно больше болит голова. Тогда он начал острить, то грубо и просто, приводя испанцев в восторг, то тонко и замысловато, повергая в замешательство переводчика. При этом Публий невольно старался говорить громко, чтобы его слышали за противоположным столом.

Вдруг он осекся на полуслове, ибо вспомнил свою роль, и усилием воли обуздал темперамент. Он решил придать разговору более общий характер и, приподнявшись на распрямленной руке, воскликнул:

— Кто мне назовет наиболее достойную тему для застолья?

Один из испанцев сказал, что вид зажаренного кабана должен возбудить воспоминания об охоте, и тогда лучшей приправой для мясного блюда станет острая история о травле дикого зверя. Гражданин Нового Карфагена Ардей, испанец по происхождению, но бывавший в Африке, который возлежал рядом с Фламинием, поведал о развлечениях пунийцев. Вначале те говорят о своей торговле, оспаривая друг у друга первенство в масштабах наживы, потом о пиратских историях, сопровождающих купеческие походы, затем о качествах вина за столом, дальше уже только о его количестве, а завершают беседу смакованием женских прелестей.

— Недурно! — восхитился Фламиний. — Только ведь они и прелести оценивают в денежном выражении!

— Ну а римляне, о чем они ведут разговоры за столом? — поинтересовался один из кельтиберских вождей.

— За столом римляне, как и везде, говорят о политике, — с грустной усмешкой ответил Сципион.

— Даже в присутствии женщин? — несколько насмешливо удивился со своего дальнего ложа Аллуций и нежно склонился к Виоле.

— Даже и сами женщины.

— Как, ваши женщины интересуются политикой? — донеслось от другого стола.

— И сами делают ее, как например, Ветурия и Волумния, остановившие нашествие вольсков, когда мужчины уже признали свое бессилие, ибо врага вел высший из римлян. Ну, впрочем, достаточно об этом. Мне больше по душе застольные беседы греков. Без упражнения ума в направлении познанья мира они и часу прожить не могут.

— Так за вином они философствуют? — спросил легат Корнелий Лентул Кавдин, полулежащий рядом с Аллуцием в неудобной позе, так как постоянно косился на прекрасную Виолу.

— Ну, не совсем. Правда, некоторые всерьез рассматривают вопрос о том, стоит ли вести мудреные беседы во время застолья, но большинство все же признает, что винные пары порождают шаткую философию. Потому основы вселенной в таких случаях эллины затрагивают редко и чаще темы находят вокруг себя, однако и при этом хитроумные виражи их мысли не уступают замысловатым петлям в походке пьяницы. Вот вам пример: вы видите передо мною три кубка, только что поданных специально по моему заказу, в них вино из одного и того же бочонка, но пусть отведает его Аллуций, и он, конечно же, обнаружит различие и определит, где лучшее.

По знаку Публия рабыня поднесла кубки юноше. Тот настороженно отпил из каждого и не очень уверенно выбрал один. Его подали Сципиону, и тот, посмотрев на приклеенную к серебру метку, сказал:

— Твой вкус и в этом верен, Аллуций. Опыт можно продолжить, и выяснится, что лучшее вино то, которое добыто из средней части бочки, а вот лучшее масло находится вверху, тогда как самый ароматный мед опускается на дно бочонка. Для практической жизни достаточно этого знания, обычному гурману более ничего не надо, но греки лакомятся мыслью, их мучает вопрос: «А почему?», — Публий обвел взглядом озадаченных, будто даже протрезвевших от удивления испанцев и сказал: — Впрочем, у нас сегодня слишком длинный и веселый день, чтобы задумываться над такими задачками. Я не требую от вас немедленного ответа в столь непривычном для вас упражнении и лишь приведу еще несколько подобных тем для развлеченья вам в часы досуга. Мы говорили о вине. Так вот, есть такое правило: пять кубков — да, три кубка — да, четыре — нет. Что это значит?

— Я знаю, почему — пять, — сказал Фламиний, придав себе самодовольный вид, — а вот насчет трех — в затруднении… по-моему, четыре все же лучше. Впрочем, три хороши тем, что остается еще два до пяти.

— А как ты поведешь себя, если я сообщу, что речь здесь идет о пропорциях смешения вина с водою?

— Фу, какая пошлость, император.

— Ладно, Гай, задам тебе вопрос по твоему профилю: почему женщины подвержены опьянению меньше, а старики больше?

— Ну, это совсем просто, — разочарованно сказал Фламиний, — старики пьянеют от женщин, потому как ничего другого им уже не остается, а женщинам пьянеть в присутствии стариков нет никакого резона.

— Я думаю, что с этой задачей ты справился, — похвалил его Сципион, — причем гораздо проще, чем многомудрые эллины. Пожалуй, ты заслужил и следующий вопрос: холоднее или горячее женская природа, чем мужская?

— Внешне мужчина холоден, — задумчиво сказал Фламиний, — наружность женщины горяча, как огонь, красота ее — факел, которым она зажигает мужчину, и тогда он пылает, как костер. Теперь уже он горячее, но языками пламени мужчина захватывает женщину и распаляет ее до белого накала страсти. И тут они должны быть равно горячи, потому как могут гореть лишь совместно. Если в нем есть холодок, он ответный истинно яркий огонь не зажжет, если в ней недостанет сил накалиться, то ее холод потушит страсть, они разойдутся… но в конце концов каждый найдет себе пару соответствующего жара чувств. Так что здесь все взаимосвязано, и в целом должно быть равенство.

Виоле очень понравился этот ответ. Когда переводчик закончил по-кельтиберски фразу Фламиния, она с щедростью богини одарила квестора такой же ослепительной улыбкой, какой совсем недавно осчастливила Сципиона.

Публий опять нахмурился. У него пропал вкус к подобной болтовне. Помолчав, он нехотя сказал:

— Вообще-то, это очень далеко от теории тепла и холода, но зато льстит дамам. Да, Гай, ты действительно мастер своего дела.

Наступило молчание. Тогда Ардей, видя на лице Публия недовольство, решил поддержать беседу и сказал:

— А как вы, римляне, относитесь к такому развлечению?..

Он что-то шепнул рабу и тот ввел в зал смятого временем старика в тряпье с лохматой бородой и длинным костылем.

— Ба! Никак киник? — воскликнул Сципион.

Слово «киник» варвары не поняли, но взорвались дружным хохотом.

— Это мудрец с Востока, гадатель, — пояснил Ардей.

— Ах, так это халдей, — уточнил Публий и по-гречески обратился к старику: — Ну-ка, подойди сюда, халдей… то есть, я хотел сказать, наимудрейший!

Гадатель подошел к их столу.

— Глядите-ка, откликается на «наимудрейшего»! Садись вон там, на левое ложе и раздели с нами стол, а для начала выпей.

— Я не пью вина, — сказал гадатель по-гречески довольно правильно. Голос его еще был в силе, лишь чуть таинственно хрипел.

Переживания последних дней оформились у Сципиона в ярковыраженное недовольство, которое теперь, вскипев от опьяненья, внезапно обратилось на старика. Не отдавая себе отчета, Публий все более раздражался против него.

— Пей, сейчас ты будешь предсказывать мою жизнь, а в трезвом состоянии это невозможно.

— Ты прав, — согласился гадатель и выпил половину кубка прозрачной желтой жидкости.

— Ах, подтвердил, остряк! У трезвого не хватит воображения, чтобы в мою судьбу заглянуть, вот что я имел в виду. Ну покажи свое искусство, халдей наимудрейший, но сначала вот на нем, — и он показал на Аллуция, — ведь ты, прекрасный юноша, желаешь знать, сколько счастья предстоит тебе в будущем?

Аллуций неуверенно кивнул головою. Предсказатель на мгновение вонзил в него когтистый взгляд так, что тот недобро вздрогнул. У халдея лоб покрылся потом, но вскоре он откинулся на ложе, глубоко вздохнул, стряхивая с себя напряжение, и, повернувшись к Публию, сказал:

— Там я уже все знаю, но некоторое время хочу помолчать, а над твоею жизнью завесу времени еще я не поднял. Для похищенья тайны времени тоже нужно время. Я выскажусь через час.

К раздражению Сципиона добавилось дурное предчувствие, в халдее он ощущал некую зловещую силу и уже жалел о затее с гаданием.

— Ну, если смерть скупая еще дает тебе время, уж я-то и подавно подожду, — скрывая досаду за грубоватой шутливостью, проговорил он.

— Не торопись, Публий, — вмешался Фламиний, — я его раскусил. Он хочет напиться за нашим столом, прежде чем мы его выгоним за, предвижу, гнусное гаданье!

— Мы уже столько внимания тебе, халдей, уделили, что даже мой квестор, заразившись от тебя, начал «предвидеть». Однако если ты не хочешь говорить о нас, то, может быть, расскажешь о себе, о своих странствиях? Ответь, бывал ли ты в Вавилоне.

— Ты говоришь о «Вратах Господних»? Да, я трижды посещал этот великий город, и каждый раз он заново удивлял меня, правда, теперь он стал значительно беднее.

— А что же в этом Вавилоне, «Вратах Господних», действительно сто ворот и все из меди, и все «Господни»? Правда ли, что вдоль стены в два ряда стоят башни и между ними еще достаточно места для колесницы с четверкой лошадей, как писал Геродот.

— Ворота в Вавилоне я не считал и на колесницах не ездил, а ходил всю жизнь пешком и не по стенам.

— Но, проходя в ворота, ты видел толщину стены? Если она действительно в пятьдесят локтей ширины, то я поверю в выпитые персами Ксеркса македонские и фессалийские реки и озера.

Старик задумчиво молчал. По его лицу проплывали тени воспоминаний о безводных степях, буйных садах и обильных базарах его родины.

— Раз ты не измерял стены и не считал ворота, — снова заговорил Сципион, — что же тебя там так удивляло? Может быть, ряды замужних женщин, сидящих на площади перед храмом Венеры, которые по обычаю приходят туда, чтобы раз в жизни обязательно отдаться за деньги первому встречному иностранцу.

— Как! — восхищенно воскликнул Фламиний. — В Персии есть такой чудесный обычай? Как жаль, что таковой отсутствует в Испании.

При последних словах он жадно посмотрел на Виолу.

— Ты имеешь в виду жриц храма Мелиты, а не женщин города? — очнувшись от воспоминаний, переспросил халдей. — Наша страна от вас слишком далека, потому и видится вам искаженной. Италией вы меряете Восток, своими городками — Вавилон.

— Так ты считаешь, что Рим — не достойная мера для любой иной страны? — При этих словах Сципион побледнел. — О наимудрейший, поднатужься и проживи еще десять лет: ты узнаешь больше, чем знал до сих пор, ты поймешь, что такое Рим.

Тут вмешался в разговор Ардей:

— Ладно, Рим. В Риме он не был. А вот Карфаген, неужели и он уступает Вавилону?

— По богатству, многолюдству и силе Карфагену сейчас нет равных. Но было время, когда Вавилон превосходил и нынешний Карфаген.

— Так он побывал и в Карфагене? — удивился Фламиний.

— Да, он был рабом в Тире, а потом его продали в Новый город, то есть в Карфаген. Там его таланты отметил Газдрубал и выкупил ему волю. Финикийцы, как и их соседи, любят всяких пророков и прорицателей. Газдрубал и привез его в Испанию, — рассказал историю халдея Ардей, избавив того от неприятных объяснений.

— Это какой же Газдрубал? — поинтересовался Сципион.

— Зять Гамилькара, который потом сменил своего великого предшественника во главе войска, тот самый Газдрубал, что основал этот город, Иберийский Карфаген, — сообщил Ардей.

— А, и тот самый Газдрубал, который приучил к разврату юного Ганнибала! — ухмыльнувшись, воскликнул Фламиний.

— Это тоже Геродот сказал? — гневно сверкнув глазами, спросил предсказатель.

Тут Сципион решил сменить тему разговора.

— Друзья, мы несправедливы к Геродоту, — возразил он, — у него преувеличение — не ложь, а всего лишь метод эмоционального усиления, это рог, умножающий звук, количеством он передает оттенки качества, при соответствующем подходе из его «Девяти муз» вполне можно узнать истину.

Между тем уже настало время второй стражи. Многие варвары потеряли способность говорить, но оттого продолжали еще больше пить и есть. Рабыни подхватывали опустошенную посуду и уносили прочь, а тем временем подавались новые блюда. Если столы полностью заполнялись объедками, рабы поднимали их и убирали, заменяя другими, с уже расставленными на них яствами. Некоторые сотрапезники пожелали сблизить свои ложа. Рабы принялись двигать мебель, отчего стройность убранства в зале нарушилась, но кружки беседующих сплотились. Теперь Виола с Аллуцием оказались гораздо ближе к Сципиону. Римляне сняли с плеч успевшие пропитаться потом накидки и завернулись в свежие. Публий, особенно заботившийся о чистоте, проделал это уже вторично.

Вдруг Фламиний встал с ложа, вынул из складок одежды яркое оранжевое покрывало и неровным шагом направился к ложу напротив. Он возложил покрывало на плечи Виоле и, воспользовавшись всеобщим замешательством, крепко поцеловал красавицу. Раб за его спиною держал два кубка. Гай взял их, один подал Виоле и внушительно показал, что с ним делать. Они дружно выпили вино, и Фламиний спокойно отправился на свое место.

Аллуций трясся от злобы, его рука невольно искала на поясе кинжал. Встрепенулись и остальные варвары. Но тут Сципион объявил, что Фламиний исполнил старинный римский свадебный обычай, и, повернувшись к квестору, демонстративно захлопал в ладоши. Испанцы, глядя в ясные глаза Сципиона, не посмели подумать дурного, суровость на их лицах растворилась, и они шумно поддержали его, восхваляя поступок Фламиния.

А Публий, сладко улыбаясь в лицо Фламинию, мягким голосом говорил по-латински:

— Ты, негодяй, едва не привел нас к войне. Тебе нужно задать сорок розог перед строем и отсечь дурную башку.

— Сдается мне, Публий, что ты понял меня, а потому простишь, — виновато отозвался Фламиний.

Конфликт был заглажен. Но Публий окончательно потерял душевное равновесие. Он больше не мог оторвать взор от прекрасной испанки, во внешности которой, впрочем, было больше от Галлии, чем от Испании, и не имел сил продолжать беседу на отвлеченные темы. Он уперся взглядом в ее голубоватые глаза, и в его груди зашевелился чудовищный дракон, грозящий разорвать оболочку тела. А она, как несколько дней назад, не потупила глаза, а напряженно смотрела прямо в него, будто затаясь в засаде и ожидая, когда неосторожный юноша угодит в западню ее чар. Сципион блаженно барахтался в волнах красоты, казалось, заполнивших все пространство, но при этом чувствовал некое удушье. Увы, Виола была уже не та, что вчера. Прошлая ночь в ней все преобразила. Ее прелесть стала яркой до бесстыдства, а главное, в ней появилось нечто чужое, привнесенное извне, она уже не была только собою. Тот разбавил ее…

Между тем дуэль взглядов продолжалась. Публий терял силы. Чтобы не сдаться, он заговорил, обращаясь прямо к ней:

— Виола, из тебя лучится счастье. Вчера ты сияла верой в наслаждение, сегодня же ты — само наслаждение. Так ты точно счастлива?

— О да, я счастлива! — весело воскликнула Виола, довольная, что ей столь явно уделяет внимание могущественный иноземный вождь, да еще притом видный мужчина. Она даже долее, чем следовало, задержала взор на его длинных волнистых волосах, являвших противоположность жесткой темной шевелюре Аллуция.

— А в чем же конкретно твое счастье? Почему, например, я не могу сказать о себе подобного, хотя мы сейчас находимся, казалось бы, в одинаковых условиях, вместе пируем, пьем одно вино, ведем общий разговор?

— Ты вспомни этот вопрос через несколько лет, во время своей свадьбы. Тогда сам себе и ответишь.

— Почему ты решила, что моя свадьба в будущем, а не в прошлом?

— Я это вижу. Женщина еще не оставила на тебе свой след.

— Гм, своеобразное у тебя зрение. Так обрати свой взор в саму себя и попробуй обнаружить, что именно приносит тебе счастье.

Виола добросовестно задумалась. Она почувствовала в намерениях Сципиона нечто большее, чем просто желание подарить ей несколько легких комплиментов, и внутренне перестроилась.

— Меня любит храбрый, сильный и добрый человек… Это главное, — после некоторой паузы сказала она, — потом… здесь собрались хорошие и веселые люди, которые стали нашими друзьями и украсили наш праздник, в эти дни я увидела много нового… Наконец я освободилась из плена ливийцев, встретилась после долгой разлуки с родными.

— Ну что же, всем ясно, в чем состоит счастье? — с этими словами Сципион обвел взором ближайшие ложа, публика на которых постепенно смолкла, привлеченная развернувшейся перед ними необычной беседой. — Мне пока не все понятно.

— Гай, — обратился он к Фламинию, — а ты в чем видишь счастье? Фламиний вожделенно посмотрел на Виолу, но пресеченный строгим взглядом Сципиона, отвел глаза в безопасную зону и сказал:

— Я тоже рад, когда меня любят, когда окружают друзья, но наибольший восторг — это разить врага…

— А для тебя, благородный победитель, — неожиданно захватила инициативу Виола и дерзко посмотрела на Публия, — для тебя, когда наступит время счастья?

— Для меня? — переспросил Сципион и, немного помолчав, сказал: — Вы называли многое, что доставляет радость, я же ничем не могу наслаждаться до тех пор, пока не достигну главной цели. Я буду счастлив в тот день, в который моя Родина победит Карфаген. Теперь, Виола, ты можешь, добавив к своему и наши высказывания, определить, в чем истоки счастья.

— В достижении цели, как ты уже выразился.

— О! Неужели это произнесла женщина? Может быть, кто-то скажет еще и о том, откуда происходят цели?

Все молчали, и Публию пришлось отвечать самому.

— Из наших способностей или потребностей. Тут надо сказать, что потребность — низшая ступень способности. А что такое способности? Это силы, порождаемые разницей между нашими возможностями и действительностью. Каждая наша способность к той или иной деятельности — это высота, на которую нас подняли боги над окружением, природой или людьми. Камень, обрушиваясь с вершины, сметает преграды на своем пути, ласковая, спокойная на равнине вода, попадая в горы, с неукротимой страстью пробивает себе русло в граните. Все в природе стремится реализовать свою энергию высоты. И, поверьте мне, река по-своему счастлива, устремляясь за сотни миль к морю, но это ее «счастье» воспринимается в совокупности всей природой, оно является истоком ее движущих сил. Неживая природа подчиняется законам счастья, но сама его не чувствует, счастье переживается богами, представляющими духи стихий. А живые существа, имеющие душу в самих себе, способны ощущать результаты своих действий и знают радость реализации сил. Значит, счастье — это субъективное переживание глобального природного закона — свободного истечения энергии. Я говорю о свободном истечении, ибо только гармоничная реализация сил, когда препятствия не превышают возможностей потока, соответствует духу природы. Поэтому человеческое счастье состоит в реализации наших способностей в жизни на пределе возможностей, ибо только натянутая струна верно звучит, но без превышенья их. Причем уровень этих способностей соответствует и уровню счастья. Чем с большей высоты низвергается горный поток, тем громче плеск, тем выше брызги. Кто-то счастлив, обманув соседа на один асс, другой — победив в единоборстве с вражеским копьеносцем, а третий живет судьбою народов. Богатые способности — предпосылка для великого счастья, но они же предрасполагают к трагедии, если могучие силы, не найдя должного исхода, изнутри давят на хрупкую человеческую оболочку.

— Впрочем, я вижу, что в рассуждениях ушел далеко в словесную чащу, и вы заскучали, — перебил он сам себя. — Возвращаюсь к нашему разговору. Виола, на первое место ты поставила любовь. Так, значит, главные женские силы находят себе примененье в любви?

На лице Виолы отразилось напряжение мысли. Это серьезное выражение, придавшее некоторую прозаическую суховатость чертам, являющим собою яркий праздник жизни и счастья, вызвало у Публия улыбку умиления. Приятно было видеть в столь восхитительном создании естественность, отсутствие жеманства и кокетства. Эта пауза длилась только миг, но такой миг по впечатленьям для Публия был равен месяцам. Вновь зазвучал ее голос, и Публий очнулся от блаженного созерцанья.

Она произнесла:

— Наверное, да.

— Ну а что они, эти силы, собою представляют? — обращаясь уже ко всем окружающим, сказал Сципион. — За что мужчины любят женщин?

Аллуций поглядел на жену и самодовольно сказал:

— За красоту.

— Пожалуй, верно, — согласился Публий, — внешняя красота проникает в душу мужчины, приводит ее в движенье и порождает чувство. Но тут выявляется любопытное противоречие. Чтобы оценить прекрасное, мужчина соответственно должен располагать внутренним величием, ибо нельзя низшим измерить высшее. Однако сам мужчина имеет довольно простоватую и грубую форму, значит, любить его можно только незамысловатой душой. Следовательно, женщина прекрасна внешне, но примитивна в душе, а мужчина, наоборот, примитивен внешне, но прекрасен духом. Получается, что в их отношениях не достижима гармония.

— Вы судите со своих позиций, а, может быть, мы понимаем красоту по-иному. — отозвалась Виола.

— Возможно, я односторонен, потому как не могу измыслить мужчину равной красоты тебе, чужеземка. Сильван, не переводи! — вдруг перебил сам себя Публий. — Говори дальнейшее. В поддержку твоих слов, Виола, вспомним греков. Они изваяли немало мраморных богов и героев, с любовью изображая рельефные мышцы, видимо, будучи вдохновлены мощным напором проступающей в них силы. Вероятно, красота мужской фигуры заключается в этой грозящей, настигающей силе, в то время как женская — в ускользающей утонченности. Но сказанное только подтверждает мои слова, ведь я не говорил об отсутствии какой-либо привлекательности мужской стати для женского взора, а утверждал лишь о несовместимости характеров возникающих чувств, следующей из внешних различий. Противоречие остается. Вечно обречен мужчина, устремляясь к женщине, искать соответствия ее внешней прелести в недрах духа и всякий раз вынужден отворачиваться разочарованным, ибо женщина вся собою лишь приманка, она — обман, в ней нет сути, чтобы впитать любовь.

Неотрывно, с наивным восхищением глядевший на Виолу Корнелий Лентул Кавдин заметил, как при последних словах «богиня» нахмурилась, и это заставило его вмешаться в разговор.

— Вы однобоко воспринимаете красоту, — заговорил он. — Ты, Публий, сам назвал обсуждаемый предмет внешней красотой, видимо, подразумевая наличие и красоты другого рода.

При неожиданной помощи, пришедшей с соседнего ложа, Виола не обратила взор на говорившего, как бывает в подобных случаях, а вдруг тайком поглядела на Сципиона, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание привлек Кавдин. Публий перехватил ее заинтересованный взгляд, и природные инстинкты наперекор сознанию возбудили его опасною надеждой. Мгновенно в нем забурлила кровь и почудилось, будто под кожей затрепетало пламя. Однако в следующий миг Виола уже внимательно слушала Корнелия Лентула, и Сципион спрашивал себя: не померещилась ли ему предыдущая сцена?

Тем временем Кавдин сотворил формулу:

— Красота в человеке — это все то, что порождает любовь.

— То есть, красота, выражаясь в терминах, применяемых нами ранее, есть способность к любви? — громко перебил его Публий, бессознательно стремясь вернуть столь быстро утраченное внимание красавицы, но она более к нему не обернулась.

— Да, — продолжал Кавдин, все сильнее вдохновляясь своей речью, — и потому она включает черты лица, линии тела, голос, мимику, грацию движений, изящество ума, прелести души и силу духа, другими словами, это совокупность граней всех человеческих свойств, ориентированных в направлении любви, это как бы взгляд на всего человека, но с одной стороны. А поскольку все люди различны, то и красив каждый человек по-своему. Выходит, красота бывает разных типов, и каждый род красоты вызывает свойственный именно ей вид любви. Потому встречается любовь веселая и легкая, как весенний ручеек, нежная и спокойная, как тихая заводь, раздольная, как широкая река, неистовая, клокочущая в теснинах ревности подобно горному потоку, и яростная, низвергающая, как водопад, в пучину страсти!

— Сколько же лет ты, Публий Лентул, теоретизировал на эти темы? — с ехидной усмешкой поинтересовался Фламиний.

— Да вот… только сейчас все это пришло на ум, — смущенно произнес Лентул и, украдкой взглянув на Виолу, со вздохом тихо добавил: — Какое-то озарение…

Физиономия Фламиния изобразила злорадное торжество, он вознамерился продолжить атаку на Кавдина, проявившего еще большую слабость к прекрасной чужестранке, чем он сам, но Сципион пришел на помощь раненому стрелою Купидона легату. Он сказал:

— Вот результат совместных размышлений в дружеской беседе, когда доводы одного будят мысли другого и совместными усилиями удается все глубже черпать из бездонного колодца истины.

— Да, этот достойный молодой человек с большими и грустными глазами правильно сказал, — заговорила Виола, и ее голос, достаточно глубокий, чтобы затронуть душу, и достаточно легкий и мелодичный, чтобы вызвать сияющую радость, проник в грудь Сципиона, ударил по сокровенным струнам его существа, и в нем запел волшебный хор.

— Он объяснил, что красота бывает не только внешняя, — продолжала она, не замечая сраженных сердец, падающих к ее ногам. — Это вас, мужчин привлекают губы, брови и бедра, а женщины любят в мужчинах сильный геройский характер и душу, которая, как вы «скромно» заметили, полна у вас сокровищами чувств. Теперь судите сами, чья любовь богаче: того, кто любит изгибы тела, или того, кого влекут тонкости души.

В губах Виолы спряталась улыбка, в глазах блестками рассыпался лукавый смех. Женщина торжествовала свою победу над этими образованными мужчинами и, глядя на нее, трудно было решить: верит ли она сама в свои слова или только дразнит окруживших ее вниманием мужчин.

«Как бы не так, о том ли ты думала, красотка, прошлой ночью», — пробурчал себе под нос Фламиний.

— Ну если вы любите красоту души, то, значит, любите самих себя, ведь мужская душа цветет только в период любви, то есть, когда отражает ваши собственные прелести, — с улыбкой сказал Публий.

— Конечно, они любят только себя! — воскликнул Фламиний. — Потому столько времени вертятся перед медью зеркал, возятся с румянами и благовониями.

— Но вот скажи, Виола, чем вызвал твою любовь Аллуций? Сам он уже поведал нам, что любит тебя за красоту, — снова стал приставать к красавице Публий.

— За его доброту и силу, — мягко сказала Виола и обернулась к Аллуцию, отчего встрепенулись, ожили, пошли волнами ее пышные волосы.

Жадно глядя на них, Публий на миг почти явственно ощутил, как они кудрявыми ручьями скользят по его руке, и даже содрогнулся, но, увы, его отделяло от этой женщины прежнее расстояние, и, более того, каждое мгновение отдаляло их друг от друга, предвещая расставанье навсегда.

— Причем я знаю, — продолжала Виола, — что он красив, силен и добр благодаря моей любви так же, как и я красива, пока он меня любит.

— В таком случае и другой под действием твоей любви мог бы столь же ярко раскрыть свои достоинства, — сказал Публий, и его голос дрогнул, он запнулся, но после паузы снова заговорил ровным приветливым тоном, — вот перед тобою мой квестор, Гай Фламиний, сын выдающегося человека и сам могучий воин, остроумный собеседник. Согласись, он не менее статен фигурой и красив лицом, чем любой из твоих соплеменников, так разве он не достоин любви?

— Вполне достоин, — подтвердила Виола, лукаво взглянув на широкое бородатое с правильными мужественными чертами лицо Фламиния.

— Теперь представь, что, прежде чем встретить своего жениха, ты познакомилась бы с Гаем. Он мог бы стать твоим возлюбленным, и как бы ты тогда восприняла Аллуция?

— Ты, благородный чужеземец, забыл о воле богов. Боги не наделили бы меня любовью к тому, кому я ими не предназначена.

Она глубоким взором посмотрела на Публия, и вновь он замер, пораженный. Почудилось ему, будто через эти глаза смотрит на него сама Вселенная: таинственно сверкает звездная ночь, чарующе струится лунный свет; возникло впечатленье, словно через них снисходит в мир небесный дух и вечность осуществляет связь времен, перешагивая земные пределы жизни и смерти.

— А верно ли ты, Виола, понимаешь знаки богов? Не приняла ли ты случайный небрежный жест Купидона за тот единственный символ, предназначенный тебе? Согласись, что ты среди женщин слишком яркое явление и должна быть предметом особых забот небожителей, потому тебе они не пошлют первого встречного, но, чтобы найти человека под стать твоим талантам, они перетрясут весь мир, затеют войну, обрушат землю, зажгут вулканы… и твоим долгом было ожидать явного указанья божественной воли, дождаться, когда Венера сама спустится на землю и, обняв тебя как свою любимейшую дочь, укажет тебе того, действительно единственного, кто достоин тебя. И если твоя любовь способна обычного мужчину сделать героем, то сколь благотворным стало бы твое влияние на человека самого по себе великого? Сколько славных дел мог бы совершить этот человек, опираясь на твою любовь, находя в ней награду, черпая в ней силу!

Виола во все глаза смотрела на покрасневшее в пылу вдохновения лицо Публия. Она ничего не поняла в замысловатом словоизвержении, обрушенном на ее дремлющий в первозданной дикости ум, да еще и сбивчиво переданном переводчиком Сильваном, но облик юноши раскрыл все тайны перед ее женской проницательностью. Она была несколько напугана силой бурлящей перед нею страсти, но все же, видя это ясное лицо, верила в честность римлянина и тем больше удивлялась воле его духа, держащего в оковах неистовую плоть. Она чувствовала, чего это стоит Сципиону, и в благодарности желала чем-либо порадовать его.

А Фламиний, склонившись к Публию, сказал ему на ухо:

— Бери ее, Корнелий, иначе всю жизнь будешь жалеть. Бери ее, она готова. Отвезешь эту красотку в Рим под видом своей рабыни, потом освоболишь, выдашь замуж за клиента и будешь держать в любовницах, пока ее прелести не потускнеют. Она сама будет тебе благодарна, если ты вырвешь ее из этих дебрей варварства. А родственников мы убьем, дворец сожжем и спишем жертвы на пожар. Все обойдется. А коли не так, то усмирим их возмущенье в битве. Дикарям всегда полезно пустить кровь.

— Если я это сделаю, то никогда не смогу уважать себя, — так же тихо ответил ему Сципион.

— Брось ты говорить такое, ведь мы же не в Риме. Здесь кругом варвары, ты захватил их город и по праву войны мог вообще всех сжечь или продать в рабство.

— Довольно об этом. Не за тем я прибыл в Испанию, не за тем взывал к иберам с громкими речами, чтобы воровать красоток.

— Я же за тебя беспокоюсь. Сам-то я утешусь в удовольствиях подобного рода с другими. В моих объятиях любая дурнушка засверкает ярче красавицы. А ты молод в этом деле, у тебя такая рана не скоро заживет.

Виола впервые за весь день потупилась, но не от смущения, а от досады, что привлекла к себе излишнее внимание могущественных людей, способных в миг сломать ее судьбу.

Она тихо сказала:

— Вы слишком преувеличиваете мои достоинства. Я обычная женщина, незнакомая с вашими науками, неискушенная в тонкостях светской беседы, и если бы вы увидели меня рядом со своими женами и сестрами, то сами поняли бы это. Потому я вполне довольна собственной судьбою. Мне достаточно любви одного из лучших и знатнейших наших юношей, уважения соплеменников и вашей дружбы, великие римляне. И если я вам кажусь нелишенной достоинств, то только потому, что я нахожусь в своей среде.

— Какая тонкость при такой простоте! — воскликнул Публий. — О если бы ты, Виола, увидела себя однажды моими глазами! Как много нового тебе открылось бы в мире, каким богатым стал бы с того момента твой взор!

Между тем ослепленный счастьем и характерным для недалеких людей самомненьем, Аллуций ничего не понял в развернувшейся перед ним драме, но, недовольный долгим отсутствием внимания к своей особе, решил сам напомнить о себе.

Он громко произнес:

— Вы тут заговорились и забыли о предсказателе. Пусть он мне погадает, как обещал.

Публий вздрогнул при этом голосе с отзвуками нетрезвости и вдруг почувствовал, что пласты его жизни сместились, время как бы скачком прыгнуло вперед, и недавние счастливые мгновения общения с Виолой, когда их души сблизились под напором чувств, теперь, как в пропасть, канули в прошлое. Психологическое напряжение вокруг спало, и ему даже послышался облегченный вздох Виолы.

Он молча обернулся к халдею, который неподвижно сидел на ложе, как на скамье. Несмотря на кажущуюся заторможенность, гадатель понял, чего от него хотят, еще до того, как переводчик произнес фразу Аллуция по-гречески. Оборотившись к Публию и не глядя на испанца, о котором он говорил, старик просто и буднично сказал:

— Он проживет недолгую, но счастливую жизнь в любви и ратной славе. Сципион поморщился. Когда Сильван, повернувшись к испанцам, раскрыл рот, Публий крикнул:

— «Недолгую» — не переводи!

Услышав предсказание, испанские князья бурно выразили свой восторг. Все кинулись поздравлять разрумянившегося Аллуция и пить за его здоровье. Виола гибко прильнула к его мускулистому телу и тихонько лизнула ему щеку.

Тут Фламиний, желая окончательно отвлечь Сципиона от грустных мыслей, предложил вызвать в зал танцовщиц из числа захваченных пунийских рабынь, профессией которых было услаждать карфагенских богачей. Публий в ответ равнодушно пожал плечами. Тогда квестор подозвал распорядителя пира, и вскоре перед ложами предстали затисканные смуглые красотки в скудных лоскутах прозрачной мелитской ткани, не столько скрывающих, сколько оттеняющих наготу.

Несколько дней назад Публия, возможно, и заинтересовало бы предложенное зрелище, но сейчас вид этих девиц вызвал у него лишь отвращение.

Во время танца испанцы, к удивлению римлян, также проявили полную холодность. Дождавшись паузы, они загалдели, горячо доказывая что-то друг другу, потом самые знатные подошли к Сципиону и, указывая на финикиянок, сказали ему, что движения этих рабынь лишены жизни, искусство убило в них чувство, потому римлянам лучше было бы насладиться танцем в исполнении испанских девушек. Публий нехотя принял благосклонный вид, и испанцы взялись готовиться к представлению.

К пунийскому оркестру, расположенному за ковровой стеной, присоединились местные музыканты со своими специфическими инструментами. Вслед за ними направились за ковер испанские женщины, среди которых были и дочери знатных князей.

Публий бессознательно сопровождал их взглядом. Ночь стала томить его, потому как более не предвещала ничего интересного. Ему страстно захотелось вновь наброситься с бесчисленными вопросами на Виолу, чтобы развернуть перед собою ее душу во всей красе, любоваться переливами оттенков эмоций, мерцающих в глазах согласно внутренним движениям мыслей и чувств, но возобновление такой беседы теперь преступило бы пределы приличий, да и публика, перегруженная пищей и вином, уже не в состоянии была бы ее выдержать.

Однако он живо встрепенулся, когда среди поднявшейся сутолоки встала и Виола, легким грациозным движением оправила тунику, и присоединилась к танцовщицам. Он никак не мог поверить в возможность продолжения созерцания этого чуда, тем более, в ином, особенно красноречивом виде самовыражения, ибо танец для женщины — то же, что для государственного мужа — речь перед народным собранием.

Наконец приготовления закончились. Спрятанные за портьерой флейтисты и кифаристы огласили зал грустным и загадочным звучаньем. Ковровая завеса приподнялась, и на сцену впорхнули десять девушек в коротких белых туниках, перехваченных выше талии широкими пурпурными поясами.

Публий лихорадочно перебирал взглядом их лица, но не находил того, чего искал.

Девицы нервно прохаживались по сцене, сосредоточенно опустив головы. Музыка стала громче и в некий миг разом овладела ими, будто наделив всех единой душой. Мягкие, волнующие звуки закружили танцовщиц и повлекли за собою. Тонкое плетенье ткани музыки предстало в пространстве изящным узором движений. Мелодия проникла в женские фигуры и рисовалась перед взором манящими изгибами их тел. С каждым мгновением ритм все глубже проникал в души танцовщиц, лица зажигались румянцем, движения становились более размашистым, туники согласованно взлетали в воздух, и тогда казалось, что на сцене распускаются роскошные цветы. Большая часть светильников у сцены была установлена в нижней части стен, потому волос и плеч танцующих едва касался слабый нежный свет и робко крался далее по их одеждам, а на пути его встречал самоуверенный собрат, который, атакуя соблазнительных танцовщиц снизу, смело хватал их за ноги и по ним стремился вверх, проникая под туники. А ноги, вдохновенно сочиняя замысловатые фигуры, азартно скакали, словно желая вырваться из пламенных объятий света, тогда как этим кокетливо себя все больше открывали. В музыке нарастало напряжение, послышалось ритмичное позвякивание каких-то костяшек, и вслед за тем угрожающе раздался сочный топот огромных барабанов.

Вдруг все в момент остановилось, зияющей тишиною оборвалась мелодия. Снова открыла пасть ковровая стена и впустила еще одну танцовщицу. Та прошла вперед и расположилась у самых лож. В зале послышались восторженные возгласы, испанцы стали поспешно пить вино, запасая его в чреве впрок, чтобы затем не отвлекаться.

Столь прекрасною Виолу Публий еще не видел. Может быть, избавившись от несвойственной ей роли собеседницы представителей иной, более изощренной культуры, она именно теперь обрела свои естественные краски, а возможно, что и Сципион смотрел на нее по-новому после паузы в их общении, в течение которой его предварительные впечатления оформились и сложились в единую яркую картину. В первый же миг, когда она, еще окутанная мраком, выступила из-за занавесей, он узнал ее прежде внутренним чувством, чем глазами, волны холода и жара, сменяя друг друга, пронеслись по его телу, кровь яростно застучала в голове, и только после голоса страсти заговорило зрение. Пока она проходила мимо застывших в ожидании подруг, он плохо различал ее лицо, но взамен его воспаленная душа получила новую пищу в созерцании походки. Ее движения были чисты, как голубое небо, их не замутняли вкрапления кокетства, колебания стана гармонично соразмерялись с длиною шага, это была грация самой природы, ее высшего проявления — законченной во всех деталях, гордой красоты, сознающей свое достоинство, свою власть над всем живым и потому не нуждающейся в мишуре искусственных манер. Белое одеяние, напоминающее греческий хитон, множеством складок струилось до пола, а при каждом шаге распахивалось справа, как пеплос. Любые, самые длинные и свободные одежды бессильны скрыть от мужского взора женские красоты, как и недостатки, тем более, в динамике походки. Глядя на эту фигуру, Публий мучительно искал малейшее несовершенство, будучи охвачен стремлением ослабить цепи любовного плена, но безуспешно. Он в бессилии откинулся на ложе. Возможно ли одолеть войско, в котором в своей роли одинаково сильны и конница, и легкая пехота, и тяжеловооруженная фаланга! Есть ли смысл штурмовать крепость, где все стены равно беспредельно высоки и им под стать могучие ворота!

Заняв облюбованное ею место в нескольких шагах от Публия, она обвела восхищенных зрителей лукавым взглядом и ослепительно всем улыбнулась. Ее фигура расправилась, будто налившись соками любви. Сейчас она предстала во всеоружии женской силы, глубинная суть ее явилась миру. Именно теперь она по-настоящему живет, свое предназначенье выполняет. Всем существом источая волшебство могучих чар, она прекрасна, как воин в сражении, стоящий на холме поверженных неприятельских тел, сладострастие струится вокруг, как жаркая кровь врагов по мускулистому торсу героя.

Музыканты заиграли еще громче, и эта музыка была уже иного рода. Здесь вожделение, изнывавшее прежде взаперти, вырвалось на волю и затопило зал своим удушливым и трепетным дыханьем.

Виола резко повернулась, сделав полный оборот, от чего густые волосы взлетели и ярким облаком окутали лицо, длинный хитон встал дыбом и обнажил для горящих взоров упругие бедра.

Она была ближе всех и красивее всех, потому об остальных танцовщицах присутствующие тут же забыли, и те, размеренно кружась, развлекали лишь самих себя. Едва она сделала первые движения, по линиям ее тела высшей музыкой заструилась сама красота, словно отделяющаяся от обворожительных женских форм и волнами нисходящая в зал, где, сливаясь со звуками оркестра, образовывала бурлящий океан эмоций, в котором тонул рассудок и торжествовала страсть. Любуясь ею, зрители не заметили, как угодили в вихрь, занесший их на небеса, или может быть, наоборот, подобно морской воронке, погрузивший в пучину. Как бы то ни было, они оказались в иной стране, в которой события развивались по законам волшебства. Здесь властвовали гармония и ритм, тут все плясало и размашисто качалось на волнах мелодии, взлетало вверх с брызгами импровизаций и обрушивалось в ущелье меж пенистых хребтов.

Следуя за танцем, весь мир выстроился в гармонические ряды и пустился в хоровод. В этот час самый черствый человек превратился в поэта, и озаренная музыкой красота порождала в его душе летящий высоко над пыльною землею стих.

С первого мгновения завладев вниманьем окружающих, Виола никого от себя уже не отпускала. Кружась между колонн, замысловато извиваясь, гибкими руками она чертила в воздухе магические знаки, как колдунья завораживая взоры, чтобы через них у жертв исторгнуть души и увлечь их за собой. Сладостной истоме этой власти никто противиться не мог, и зачарованные, ей все с восторгом подчинились.

То, что творила на сцене Виола, совсем не походило на танец других девиц. В сравнении с нею остальные безнадежно поблекли, они всего лишь рабски следовали внешним контурам мелодии, и только. Она же с музыкой играла, то, следуя за нею, то, ей противореча, будоражила ее глубинные структуры, внося разлад, и в дисгармонии гармонию высшего порядка находила. Она совершала виражи, опережая звуки, подчиняя их себе, прокладывая им путь, но вдруг коварно ускользала, пропуская их вперед, и, делая зигзаг, как бы сама новый ритм им задавала. Временами она легко и свободно порхала, как будто в облаках летала, и флейты, стеная и плача, взвивались за нею в небеса, но напрасно: она уже таинственною тенью кралась у земли, и здесь сочными тонами изловить ее пытались самые длинные струны финикийской арфы. В безнадежной погоне за красотою звуки то возгорались гневом и яростно метались, как пламя на ветру, то, смиряясь, нежно умоляли и ласковым морем перед нею сверкали. Тогда она, дразня, их подпускала ближе, но стоило мелодии овеять ее стан, как вновь Виола, стряхнув объятия, стремительным вихрем в заоблачные страны уносилась, и музыка бессильно карабкалась за нею.

В конце концов состязание двух стихий привлекло внимание жестокой и прекрасной богини — Страсти, которая не располагает храмом на семи холмах, но в недрах каждого живого существа имеет свой алтарь. Властная богиня преобразила лужайку счастливой любовной игры в поле яростного боя. Она собрала звуки воедино, вдохновила их посулами роскошной добычи и беспощадно бросила в атаку. Вперед пустилась легкая пехота кастаньет, следом двинулись легионы звенящих кифар, трели флейт, как турмы всадников, понеслись врассыпную, заполнив все этажи пространства. Казалось, сами стены пели, все предметы ожили и в воинственном экстазе ринулись в наступление под флагом всесильной Страсти. Такая мощь обрушилась на хрупкую фигурку в распахнутом хитоне! Устоит ли женщина против этого штурма?

Виола, приостановившись, сощурила глаза, оценивающе, будто полководец, поглядела на полчища врага и, отчаянно кружась, ринулась навстречу буре.

Она, как смерч, по сцене пронеслась и разметала гармоничные ряды вражьих построений. И вот вокруг разбросанные звуки стонут и вопят от боли, желания и страха. Виола торжествует, вперед победным маршем величаво выступает, словно в триумфальном шествии восходя на Капитолий. Поверженной Страсти угрожает наказанье, но она смиряет буйный нрав и, предательски ласкаясь, песнь покорности поет. Победительница великодушно проигравшую щадит, а та, меняя тактику, доверчивою женщиной коварно, исподволь овладевает. Смиренно шепчет восхваленья и в тот же миг колдовским дыханьем ей душу распаляет. Обманчиво нежные щупальца Страсти, будто в мольбе, скользят по ее стану, но, изощренные в любовном искусстве, за собою шлейф мурашек вожделенья оставляют. Интриги чувственной богини находят отклик в низменной природе тела, введенное в соблазн, оно хозяйке изменяет и рабски служит сладострастью, многоцветно изгибаясь, возносит гимн любви, каждой линией упругих мышц давая россыпи чудных голосов. Тут Страсть срывает лживую маску угодливости и открыто заявляет о своей победе. Железной хваткой на жертве смыкаются ее объятия. И бьется Виола в конвульсиях страсти, в условной форме являя возбужденным зрителям свои глубинные возможности в любви во всем разнообразии нюансов от возвышенной мечты до пьянящего бесстыдства. Она головокружительные позы принимает, одежда клочьями над ней летает, волосы, развеваясь, бурными волнами воздух бьют.

Вдруг в миг все изменилось. Виола снова обрела себя и тело подчинила воле. Теперь она холодна и беспристрастна, недоступна и горда, пред ней умиротворенные струятся мягкие звуки.

Однако Страсть не ведает покоя и при виде красоты беспощадным пламенем пылает, потому, как и прежде, с неумолимым упорством за нею охоту ведет. Опять могучая стихия грозовые тучи сгущает над нею. Та стремится ей противиться, но в который раз в самой себе врага находит. Все природные силы восстают против гнета рассудка и спешат навстречу Страсти. Виола видит разверзнутый провал, на дне которого бурлит поток животных удовольствий. У нее кружится голова, она качается у края, отчаянье и ужас выражают судорожные взмахи рук. Еще мгновенье — и ждет ее паденье… В теснинах пропасти по остриям камней ползают чудовища неукротимых чувств и клацают зубами, предвкушая жертву. Мрачной тучей на миг повисла в зале тишина, лишь угрюмо барабаны стучали…

Но гром не грянул. Виола вдруг засверкала озорной улыбкой, и растворились в радостном сиянии предвестники грозы. Красавица вновь лихо пляшет и, над Страстью насмехаясь, длинными ногами ловко паутину вожделения плетет, в которую давно запутала всех в зале.

Однако торжество ее недолго, ей опять погоня угрожает. Слишком велики ее таланты, она вызывающе прекрасна, не желают стихии отступиться от нее. Бесконечная борьба лишь сменяет свои лики, представая в новых образах и проявленьях, но не наступит мир, пока красота себя не исчерпает.

Временами Виола держит верх и ведет на поводу усмиренную богиню, но со следующим витком событий соперницы меняются ролями, торжествует Страсть и в жестоких объятиях женщину терзает.

Зачарованные зрители не имеют силы оторвать от сцены взгляд, ибо там реют их души, в любовной пляске упиваясь красотой. Борьба природы и искусства всех втянула в свой круговорот, каждый здесь — участник битвы и недоступную красавицу жаждет одолеть. А она, лукаво усмехаясь, манит их к себе, всем откровенно обещает наслажденье. Но лишь на мгновение блеснет надежда и исчезнет: Виола вновь недосягаема, как солнце. За ней никто не успевает, неудержимая фантазия делает непредсказуемым всякий шаг ее и жест. В любой момент она иная, текучая изменчивость, воплощая саму жизнь, не позволяет уснуть вниманию, будоражит воображенье, порождая в нем галлюцинации все новых чувств.

Она внезапно меняла темп и медленно плыла в океане звуков, и за внешней размеренностью танца темнела глубина эмоций, затем неистово взвивалась вся, движения опережали взгляд, она кидала вверх, рвала одежды, они ее томили, она стремилась освободить от них требующую признания красу, белые ноги, как молнии, глаза слепили, сверкая меж бурных туч хитона.

Это была оргия. Прежде никто из зрителей, ныне напряженно скорченных на ложах, не ведал подобного накала чувств, тысячи прожитых в удовольствиях ночей доставили им меньше наслаждения, чем последний час, ибо это была оргия духа, когда пыл тела питал жар души и в огне страсти из нее выгорало все ничтожное, весь хлам и оставалось только незыблемо-вечное — то, что не горит.

Но вот, с величавой грацией проделав полукруг, прекрасная испанка остановилась, своих поклонников обвела счастливым взором и замерла во властной позе. В почтении пред ней затихли звуки.

Всем было ясно: сегодня Виола — победитель, победитель над всеми: людьми и богами, мрачным Аидом и голубыми небесами. Впрочем, иначе и быть не могло, борьба — всего лишь лукавый обман, потому как уступать страсти и властвовать над ней — две грани единого женского счастья.

Испанцы вскочили с мест и с галльской дикостью выражали свой восторг. Многие римляне последовали их примеру и, забыв о собственной исключительности, в проявлении темперамента не уступали варварам. Но Сципион остался в прежней позе, как смертельно раненный воин, пригвожденный к земле вражеским копьем. Наконец, сделав заметное усилие, он тоже встал и неторопливо захлопал в ладоши. Ему показалось, что в этот момент Виола просияла особенно искренней радостью. Она некоторое время лучезарно улыбалась и приветливо махала ручкою всем бушующим в экзальтации мужчинам, потом, мягко и легко ступая, скрылась за ковром. Гул в зале не унимался. Аллуций с ребяческой откровенностью упивался своим счастьем, но на лице его бродил далеко не детский румянец. Вдруг он сорвался с места и побежал туда, куда удалились танцовщицы. За портьерой послышалась борьба, затем в зал вернулась Виола. Она еще не успела полностью переодеться, и ее соблазнительные формы едва прикрывались короткой и низко спадающей с правого плеча туникой. За нею, как привязанный, следовал Аллуций, по пути хватая ее за руки. Они возбужденно, хотя и вполголоса, переговаривались. Виола норовила ускользнуть от приставаний. Вдруг она метнула быстрый взгляд на Публия и в следующий миг царственным движением отстранила от себя жениха.

А Сципион, ужаленный ее коварными глазами, проклинал свое положение проконсула этой страны и мечтал быть простым центурионом, чтобы нести ответственность только за себя и, не будучи скованным высшею целью, иметь возможность ринуться в бой за личное счастье.

Влюбленные прилегли на обеденное ложе, но постоянно ворочались, не находя покоя. В этой возне туника Виолы скомкалась, оголив пылающее в любовном трепете тело до такой степени, что вид красавицы представлял жестокую опасность для сидящего напротив Сципиона. Наконец Аллуций победил, они поднялись, и он, торжествуя, увлек ее, теперь смиренную, из зала. Уходя, она на миг освободилась из объятий и, обернувшись, поглядела Публию в глаза. В ее последнем взоре он прочел призыв. Но что теперь возможно было сделать? Да и она, наверняка, сама себя в тот миг не понимала, этот взгляд был лишь мимолетным откликом на сокровенный внутренний голос. Ее сомнение проскользило тенью и растворилось в радости взаимных чувств, она снова с трогательной нежностью прильнула к массивному мужскому телу.

Вслед за ними удалились и некоторые другие парочки влюбленных, предварительно раскланявшись перед Сципионом.

Публий, кипя от злости к красавице и счастливцу-жениху, к самому себе и ко всему живому на земле, к тому, что подчиняется законам страсти, грубовато сказал, обращаясь к седовласым патриархам:

— И часто дочери ваших князей столь блистательно и откровенно пляшут?

Варвары восприняли фразу как комплимент и принялись напыщенно рассказывать, насколько почетно у них все, что способствует любви, и как популярны в их среде подобные развлечения, в ходе которых проводятся даже своего рода турниры по умению танцем разжечь желанья.

Однако Сципион их уже не слушал. Он не находил себе места. Ничто вокруг не могло удержать его внимание, а углубляться в себя было мучительно больно. Вдруг его отчаянно блуждающий по залу взгляд наткнулся на старика-гадателя. Публий и обозлился, и обрадовался тому, что нечто отвлекло его от любовных терзаний.

— О мудрейший халдей, ты созрел? — спросил он по-латински, а уж потом, спохватившись, по-гречески.

— Я готов, господин, — медленно, но уверенно ответил мудрец. Услышав слово «господин», Сципион раздраженно воскликнул:

— Ты не раб, а между свободными людьми такое обращение — позор, оно уместно разве только в дикой Азии! Впрочем, не буду более тебя перебивать, изрекай свои загадочные фразы.

Старец вперил в него ядовитые глаза, лицо и плечи его передернула нервная судорога.

Сципион неожиданно для себя несколько смутился и, чтобы вернуть внутреннее равновесие, сказал, нарушив обещание не мешать гадателю:

— Откуда у тебя, дитя Востока, такие светлые глаза? Не иначе как с богами много общаешься, подолгу на синее небо взираешь?

Халдей, сосредоточившись в созерцании, казалось, ничего не слышал и продолжал напряженно всматриваться в Публия. Постепенно его взгляд будто растворялся, уходил из глаз, которые вскоре стали совсем прозрачными, и сквозь их пустоту он теперь смотрел чем-то еще, каким-то неведомым чувством. Сципион ощущал этот новый взгляд, но не видел его в глазах старца. Все это создавало впечатление крадущейся во тьме неведомой опасности.

Неприятная пауза слишком затянулась и совсем не гармонировала с разгульным настроением опьяневшей публики. Сципион вознамерился обратить этот фарс в шутку, поднял руку, привлекая внимание окружающих, приоткрыл рот и… замер в этом положении, ибо заговорил сириец.

— Скажу тебе коротко, — замогильным голосом произнес он, — не перечисляя народы, которые ты покоришь, твоих побед и твоих несчастий, выражу лишь общий принцип, гимн твоей судьбы…

Снова настала тишина. Публий напрягся в ожидании, потом обмяк, снова разозлился и уже твердо решил изгнать прочь коварного халдея, когда услышал:

— Всегда побеждая, ты будешь побежден.

После этих слов старик тяжело выдохнул и поник головою, будто обессилев.

Сципион ощутил, что кровь его похолодела. Он ожидал всего, только не этого. Можно было предположить, что халдей станет ему льстить, либо просто загнет мудреную на вид, но бессмысленную фразу в стиле Дельфийского оракула. Где-то в глубинах своего существа Публий втайне надеялся, что боги, воспользуясь случаем, и в самом деле дадут ему как-то понять о его особом назначении. Однако услышанное его озадачило. Это было слишком страшно для правды и слишком жестоко для лжи.

Все еще пытаясь придать происшедшему эпизоду шутливый тон, он сказал:

— Предельно коротко, чтоб быть враньем. Ложь всегда многословнее правды. Я верю тебе, халдей, и, кажется… одна победа уже обернулась для меня пораженьем…

Тут Сципион с тоскою посмотрел на опустевшее ложе напротив себя, но через мгновение встряхнулся и воскликнул, обращаясь к своему старому рабу:

— Фауст, награди этого мудреца и проводи с почетом.

— А ты, халдей, больше не давай таких пророчеств великим людям, — предостерег он гадателя, — не то кто-нибудь из них окажется недостаточно велик и снесет с плеч твою излишне умную голову!

Фауст сделал знак предсказателю и повел его за собою. В наступившей паузе всем стало ясно, что программа празднества исчерпана. Застольный пыл остыл. Тогда из темноты недосягаемых для светильников углов на середину зала бесшумно шагнул Сон и овеял истомленных всевозможными излишествами гостей своим умиротворяющим дыханьем. Варвары стали зевать и потягиваться. Фламиний, пригревший на своей груди смазливую танцовщицу, отстранил ее и выразительно посмотрел на Сципиона. Тот сидел неподвижно, погрузившись в свои думы. Квестор понял его состояние и начал прощаться с испанцами.

Вяло возобновилась суета, но Публий, казалось, ничего вокруг не замечал. Тягостные мысли надвинулись на него со всех сторон. Двусмысленное, но, несомненно, мрачное пророчество постепенно уступило первенство более реальной и болезненной ране, нанесенной рукою Купидона, и, отодвинувшись на задний план, суровым, зловещим фоном легло на картину безысходной страсти. С ужасом заглядывая в свою больную душу, Сципион видел там разнузданную оргию черных красок.

Тем временем наиболее знатные гости столпились возле проконсула, желая в очередной раз засвидетельствовать ему свое почтение. Публию пришлось очнуться, он тяжело встал, изобразил вымученную улыбку, сам ощутил ее неестественность и попытался оправдать грустную мину на лице ссылкой на слишком крепкое испанское вино, якобы одолевшее римского воина. Он каждому пожал руку и затем медленно опустился на свое место. Соотечественники также подошли к нему. Фламиний сказал, что пора и им сменить обеденные ложа на спальные. Сципион едва заметно кивнул, и римляне удалились следом за испанцами.

Прошло еще некоторое время. Публий огляделся по сторонам и увидел, что возле него остались только ликторы и рабы. Он велел уйти и им.

Сципион остался один в обширном зале, очертания которого растворялись в темноте, так как к этому времени только центр слабо подсвечивался догорающими светильниками. Он сидел, не шевелясь, и смотрел перед собою на то место, где совсем недавно возлежала Виола. В его голове все еще звучала мелодия танца. Она была и прежняя и иная одновременно и представала как бы в замедленном времени, отчего принципиально менялся ее характер. Печальный мотив будто спиралью разворачивался в пространстве, с каждым витком обрастая хором новых звуков всех оттенков грусти, и удалялся от него, унося с собою образ Виолы, мерцающий в изгибах танца болезненно яркими красками, а с ними исчезала во мраке прошлого особая, так и не прожитая, но необычайно важная часть его жизни.

Сквозь узкие окна сверху крался в зал рассветный сумрак и, словно сочувствуя Публию, не смел приблизиться к ложам, а, робко трогая стены и потолок, лишь осторожно намекал, что прошедшая ночь безвозвратно канула в бездну небытия и с утренним светом следует обратиться лицом к грядущему дню.

Сципион все еще пребывал в неподвижности. Казалось, силы иссякли, но кружева мелодии вновь и вновь сочились из его души и уносились вдаль, вслед ускользающей улыбке красавицы Виолы, которую ему, по всей видимости, не суждено более увидеть. Как пуст и бледен наступающий день.

4

Публий грезил несколько часов, потом решительно встал и, пошатываясь, направился к выходу. При виде полуденного солнца и весенней зелени у него возникло впечатление, будто он вернулся из подземного царства Орка. Прежде чем двинуться дальше, ему некоторое время пришлось привыкать к яркому свету и свежему воздуху. Заново научившись дышать, он, наконец, смог подумать о делах предстоящего дня. Ночной ураган, пронесшийся в просторах его внутренней страны, разрушил строения творческих замыслов и высокой мечты, у него не осталось желаний, но, к счастью, не убавилось обязанностей. Это и заставило его возвратиться к жизни.

Первым делом он посетил баню, стремясь поскорее смыть с тела следы бурной ночи, чтобы затем было легче омыть и душу. Холодная вода действительно взбодрила его. На миг ему даже показалось, будто бы и Виола, и халдей всего лишь приснились ему. Но, увы, это счастливое мгновение быстро улетучилось. Душевная боль поведала вскоре, что ночные переживания были явью. Однако и взятие Нового Карфагена — тоже не сон. А чтобы столь блистательное предприятие не пропало даром, необходимо продолжать действовать так же стремительно. Сципион вернулся в свою палатку в лагере и послал ликтора за Гаем Лелием.

Лелий, всегда тщательно следивший за собою, уже удалил из своей внешности следы пиршества и предстал перед проконсулом, будучи, как всегда, бодрым, подтянутым и благоухающим восточными ароматами.

Сципион расспросил своего легата о том, как прошел вечер среди подопечных ему испанских вождей. После этого он коротко рассказал о своей группе, перечислил тех князей, которые произвели доброе впечатление и заслуживают доверия, и тех, на чью верность полагаться не стоит. Только напоследок он небрежно отметил, что слишком поддался чревоугодию и жажде и под действием вина едва не потерял контроль над собою, в результате чего чуть было не увлекся прекрасной иберийкой. При этих словах Лелий великодушно сдержал улыбку и выслушал его столь же «небрежно». А Публий после этого, сделанного мимоходом покаяния, снова вернулся к делам и велел Лелию отправиться в Рим с донесением сенату и народу об их победе. Тут же совместными усилиями они составили план речи, которая должна была стать отчетом о совершенных деяниях.

Покинув шатер полководца, Лелий без промедления принялся снаряжать квинкверему в дальнее плавание, а Сципион, оставшись один, некоторое время сидел в задумчивости, затем вышел на трибунал, призвал двух ликторов и пошел с ними осматривать лагерь. Войско являло собою удручающее зрелище. Пьяный разгул истрепал его, как жестокая битва. Публий вел себя очень спокойно, зорко все подмечал, но никому не делал замечаний. Иногда он подзывал центурионов и дружелюбно беседовал с ними. Те жаловались, что солдаты за три дня стали совсем неуправляемыми. Некоторые из центурионов предлагали для острастки вместо пшеницы выдать легионерам паек на ближайшие дни ячменем и заставить их обедать стоя. Однако Сципион заявил, что не намерен наказывать победоносное войско.

Возвратившись к себе, он взял свиток и полчаса работал над каким-то текстом, потом приказал вызвать к нему легата Лентула Кавдина. Лентула Публий встретил со своей обычной любезностью, традиционно поинтересовался здоровьем и настроением своего коллеги и только после этого объяснил ему задачу, а затем отдал папирус с подробной инструкцией необходимых действий.

Корнелий Кавдин добросовестно изучил инструкцию и сразу же приступил к ее исполнению. Он созвал военных трибунов и центурионов высших рангов на совет и объявил им, что в ближайшие дни должны пройти войсковые учения, после чего ознакомил их с программой маневров, составленной полководцем.

Сразу после совещания с легатом центурионы совершили обход своих подразделений и приказали солдатам к утру быть в полной готовности, отсутствующих велели срочно разыскать.

Ранним утром следующего дня легионы при полном вооружении выстроились перед валом. Кавдин произнес перед ними бодрящую речь, сказал, что пунийцы не дремлют, а потому и им, римлянам, следует постоянно поддерживать наивысшую боеготовность, дабы не повторилась катастрофа, недавно постигшая сразу два войска в этой стране. Затем под руководством офицеров, которые сами на равных делили труды с солдатами, легионеры в доспехах и с оружием бегом преодолели дистанцию в четыре мили по пересеченной местности. Такая нагрузка под утренним, но уже довольно знойным, испанским солнцем выпарила из них винные пары и дух развлечений. Возвратившись в лагерь, солдаты вползали в свои палатки и уже не помышляли о прогулках в город и визитах иберийских красоток. На целые сутки дисциплина была восстановлена.

На другой день воины тренировались во владении оружием. Они фехтовали деревянными мечами в парах и в схватках целыми манипулами, метали дротики на точность и дальность. Наиболее отличившиеся подразделения получили поощрения.

В последующем виды учебной деятельности чередовались. Паузы в маневрах заполнялись починкой обмундирования, чисткой оружия и медных элементов доспехов. О солдатах заботились столь тщательно, что у них не было возможности оставаться наедине со своими мыслями и желаниями. И через пять дней, когда Сципион устроил смотр войску, он уже не смог найти повода для недовольства.

Флот тоже не бездействовал: в прибрежной зоне разыгрывались морские сражения и устраивались соревнования между судами в скорости и маневренности.

Сципион же, поручив Кавдину занять солдат подобающей им деятельностью, снова разыскал Гая Лелия. Он желал посоветоваться с ним относительно принципов устройства управления в Новом Карфагене. Публий решил оставить в крепости небольшой гарнизон, но город объявить свободным и организовать в нем самоуправление. Он считал целесообразным поставить у власти способных людей, представляющих местную знать, но только из числа тех, которые были обойдены милостями при прежнем режиме и в силу этого теперь становились сторонниками римлян. Лелия озадачила такая политика. Ему казалось неразумным оставлять власть пунийцам. Однако Сципион убедил товарища в своей правоте, причем, доказывая преимущества собственного замысла другому, он еще более утвердился в его правильности сам. Публий сказал, что хорошо изучил взаимоотношения надменного и корыстного Карфагена со своими союзниками и знает, сколь рыхлым является их объединение, не в пример монолитному италийскому союзу. Он объяснил, что, поступая милостиво с местными пунийцами, они создают задел на будущее, формируют общественное мнение в среде не только испанских пунийцев, но и предстают в должном свете в глазах африканских соседей Карфагена, и это гораздо важнее для достижения перелома в войне. Лелий признался, что его взгляд не простирался до берегов Африки, и только поэтому он сразу не поддержал идею Сципиона.

Отпустив Лелия, Публий прилег на ложе, разместил перед собою несколько навощенных дощечек и стал царапать письма родным и друзьям. Этого занятия хватило надолго.

Так, в беспрестанной суете прошел день, с рассветом не предвещавший ничего доброго. К вечеру Сципион чувствовал крайнее изнеможение и головную боль, но и усталость также была благоприятна для него, поскольку заглушала остроту переживаний.

Покончив на сегодня с делами, он вышел за пределы лагеря, чтобы отдохнуть наедине с природой. В это время быстро сгущались скоротечные южные сумерки. Воздух оживал после дневного зноя. Но едва Публий ощутил наслаждение освежающей прохлады и тишины, как услышал голос Фламиния. Квестор приближался к нему, спускаясь с пригорка, и на ходу приветствовал его. Однако вблизи обнаружилось, что Фламиний был не столь бодр и оптимистичен, каким хотел показаться. Сципион попытался скрыть досаду по поводу появления непрошеного собеседника, который нарушил его самоуглубленное состояние, а, кроме того, своим обликом напомнил мучительную прошлую ночь, и безобидно пошутил насчет помятой внешности Фламиния. Тот признался, что действительно проспал почти весь день, и только сейчас, к вечеру, стал приходить в себя, при этом он не без бахвальства намекнул на изнурительное общение с некой испанской принцессой сразу после пиршества, но вдруг перебил сам себя и, вглядываясь в лицо Сципиона, удивленно воскликнул:

— А ты, Публий, выхолен, как будто и не было у тебя бессонной ночи, да еще, как мне думалось, проведенной в несчастных любовных терзаниях: и волосы свежи, и маслом умащен, и выбрит чисто, и твердый взгляд! Я в растерянности… нет ли у тебя братца-близнеца, ты ли вчера жалобно вздыхал, томясь в рабстве у синих глазок и пушистых локонов?

— Да, это был я. Когда свободен я от войны и политики, то вспоминаю, что есть на земле еще и любовь.

— Гм, но вспомнил ты любовь, пожалуй, только до середины, да и то тебе я льщу… В этом пагубно проявились излишки воспитания. Ты, наверное, скоро всех нас сделаешь греками. Глядя на тебя, многие уже и бриться стали. Из-за твоих неуместных мудрствований мы, три славных богатыря, потерпели поражение от варваров: вместо того чтобы задать этой самоуверенной девчонке урок реальной любви, да такой, от которого она и думать забыла бы о своем дикаре, мы разливали пыл в бесполезных словесах в то время, когда испанец, хихикая над нами, потихоньку прижимал ее к себе.

— Мы пришли сюда воевать с пунийцами, а не побеждать испанских красоток, — сухо ответил Сципион, и тут вдруг сообразил, что присутствие Фламиния можно использовать для дела. Он поинтересовался у квестора положением в городе, тем, как продвигается восстановление поврежденных при штурме участков стен, насколько успешно идет изготовление местными ремесленниками оружия и прочего воинского оснащения. Фламиний, естественно, в дни празднества подобными вопросами себя не озадачивал. Однако его растерянность была недолгой.

— Я — натура цельная, полностью отдаюсь насущному делу, — с наигранной многозначительностью заявил он, — на пирах веселюсь от души, а в будни так же работаю.

— Ну что же, этот праздник завершился, а следующий предстоит нам заслужить, — ровным голосом сказал Публий и, немного помолчав, продолжил: — Чем насыщеннее будут наши будни, тем скорее наступит праздник. Помни, что в ближайшее время к нам повалят толпы варваров, и нужно быть готовыми их вооружить и, по возможности, обучить нашему строю.

Вновь оставшись один, не считая молчаливых ликторов, Публий в наступившей темноте продолжил прогулку. Но теперь он уже потерял контакт с таинственной мудростью природы, в которой часто черпал силы для жизни, и лишился способности ощущать что-либо, кроме усталости. Тело и ум отяжелели и сделались непослушными. Ничего иного не оставалось, как только вернуться в лагерь и расположиться на отдых.

Однако едва он доверился ложу в своем шатре и закрыл глаза, в голове поплыли видения, являющие собою причудливые импровизации на темы прошлой ночи.

Две страсти мучили его, и обе он считал позорными для себя: любовь и суеверие. Ему представлялось унизительным попадать в зависимость от женщины, быть рабом вожделения, но сознание утверждало одно, а чувства — другое. Страсть, захватив вершины души и укрепившись на них, гнала прочь легионы мысли. Удручало его и зловещее предсказание, засевшее в нем, как обломившийся наконечник ядовитой стрелы, и исподволь, предательски отравляющее дух. Публий вновь и вновь призывал на помощь ум, и тот напоминал ему, как сам он неоднократно обращался к суеверию людей, ставя свою волю выше их понимания богов. Так было прежде, а теперь его самого наказали, кто-то словно подшутил над ним. Скажи ему халдей что-либо иное: сколь угодно страшное или непомерно возвышенное, он просто посмеялся бы над этим, но тут удар был нанесен с рассчитанной жестокостью. Сципион всегда знал, что сумеет многого добиться, и судьба, как бы понимая невозможность ему противостоять, заранее объявляет о бессмысленности его побед и бесполезности жизни. Такая точность попадания в единственное уязвимое место исключает надежду на случайное совпадение и невольно заставляет думать о вмешательстве небесных сил.

Временами в течение этой длинной ночи он будто бы проваливался в невесомое состояние сна, но и тогда его мучили прежние кошмары, представлявшие ему будущее в фантастически уродливых образах. Перед рассветом он окончательно потерял надежду выспаться и хотел встать, чтобы заняться каким-либо делом, но не смог преодолеть усталость, которая за ночь лишь усугубилась, и остался бессильно лежать распростертым на ложе с открытыми глазами.

Дождавшись дня, он тяжело поднялся, отчаянно сжал больную голову обеими руками и мрачно усмехнулся, подумав, что, возможно, от подобного жеста и произошла фраза: «Взять себя в руки». По его приказу принесли воды, и он долго умывался, пытаясь взбодриться живительной влагой, вобравшей в себя прохладу ночи.

Только через час Публий в достаточной степени собрался с силами и вышел на площадку трибунала. Он сам отправился к Лелию и проводил его в гавань. Там Сципион передал товарищу письма, адресованные в Рим, и сказал то, что желал передать друзьям на словах. Напоследок он напомнил ему о своей просьбе позаботиться о брате Луции, которого Публий письмом приглашал в Испанию. После этого они распрощались, и Гай Лелий сел в лодку, доставившую его на корабль, уже полностью готовый к путешествию. На квинквереме, кроме части добычи, находились пленные карфагенские сенаторы, захваченные в Новом Карфагене.

Сципион долго смотрел с берега вслед рывками набиравшей скорость и уходящей в белесую даль квинквереме, сопровождаемой небольшим конвоем. Наконец он нехотя оторвал от морской равнины взор, простиравшийся, казалось, до самой Италии, и уныло обратился к Испании.

Сципион решил, раз уж он попал в город, лично ознакомиться с состоянием дел здесь, а уж потом возвратиться в лагерь. Он разыскал начальника гарнизона и в его сопровождении двинулся осматривать городское хозяйство. Вскоре они повстречали Гая Фламиния, который оказался верен своему слову и с утра приступил к выполнению возложенных на него обязанностей. Квестор некоторое время составлял им компанию, но потом их пути разошлись, Сципион не стал отвлекать его от дел. Публий еще некоторое время ходил по улицам, заглядывал в мастерские и лавки. Работы везде только начинались, и выводы делать было рано. Он подумал, что надо бы поговорить с людьми из местной знати, которым теперь он прочил власть, но почувствовал себя не способным в данный момент к дипломатии. Он решил вызвать их для беседы к себе в шатер в удобное время, а сейчас вернуться в лагерь.

По возвращении Сципион легко позавтракал кусочком сыра, финиками и белым первосортным хлебом, которым стремился обеспечить себя даже в походе, так как с детства питал к нему слабость, а напоследок глотнул разбавленного вина.

В это время в низине перед лагерем начались учебные бои легионеров. Публий взобрался на вал и некоторое время наблюдал за действиями солдат, бросавших друг в друга тупые дротики, потом вошел в азарт и вознамерился принять непосредственное участие в играх. Ему уже не раз удавалось своим воинским искусством утверждать авторитет среди простых легионеров. Однако, сделав несколько шагов по склону холма, он вспомнил, что сейчас не только душа плохо повинуется ему, но и тело, потому решил не рисковать репутацией и повернул обратно к своей палатке. Придя на место, он хотел восполнить недостаток ночного сна, но едва закрыл глаза, как голову наполнили прежние думы, изнуряющие его безысходным пессимизмом.

Между прочим, в городе он узнал, что Аллуций отправился в свое племя с целью навербовать отряд для римлян и увез с собою жену. При этом известии весна для Публия сразу обратилась в осень, а теперь, когда его не отвлекали дела, он совсем впал в отчаяние. Спасенье было только в деятельности. Сципион прекратил бесполезные попытки выспаться и вызвал к себе разведчиков. Те рассказали ему, что Газдрубал Барка, узнав о падении Нового Карфагена, выступил из своего лагеря, затем, однако, остановился и стал поджидать два других карфагенских войска. Выслушав донесение, Публий отпустил разведчиков с напутствием и в дальнейшем тщательно следить за противником, а сам, оставшись в одиночестве, взял лист папируса и принялся чертить схемы и вычислять расстояния. У него был подробно записан весенний маршрут пути из Тарракона и составлена карта, содержащая полученную от проводников информацию о местоположении городов, племен, гор и рек прилегающих местностей, напоминающая по форме карты греческих географов. Однако Дальнюю Испанию Публий представлял плохо, потому не мог точно определить время, когда пунийцы подойдут к Новому Карфагену со всеми своими силами, но сделал вывод, что пять-семь дней в его распоряжении еще есть.

Так, в текущих заботах своей должности проконсула Сципион провел остаток дня. Потом последовала еще одна тягостная ночь. За все время пребывания у стен побежденного города он так и не смог полностью одолеть душевную болезнь, однако каждый день проводил с большой физической и умственной нагрузкой. Он все же решился участвовать в солдатских упражнениях и, хотя не все у него получалось как прежде, упорно фехтовал и бегал наравне со всеми.

В течение нескольких дней оперативно управившись с основными делами в городе, римляне, оставив в Новом Карфагене небольшой гарнизон, выступили в поход в направлении к своей базе в Тарраконе, куда успешно и добрались, опередив три карфагенских войска, не сумевших ни воспрепятствовать им захватить столицу, ни помешать безнаказанно возвратиться в свою ставку.

5

Вскоре после отбытия Публия Корнелия Сципиона в Испанию, из Сицилии вернулся в Рим Клавдий Марцелл. Он выразил намерение добиваться триумфа за победу над Сиракузами, потому не вступил в город, дабы не лишиться империя, а встретился с сенаторами в храме Беллоны за чертою померия. Там Марцелл дал отчет о своих деяниях на Сицилии, итогом которых явилось практически полное завершение войны на острове. Однако представители сената посчитали триумф неуместным, поскольку еще не все пунийцы изгнаны с острова и там по-прежнему осталось римское войско во главе с преемником Марцелла претором Марком Корнелием. Тем не менее, учитывая значительность победы Клавдия, полководцу присудили овацию.

Марк Марцелл, обиженный этим решением, за собственный счет справил малый триумф на Альбанской горе, принес жертвы Латинскому Юпитеру, а на следующий день, украшенный миртовым венком, под музыку флейт с овацией вошел в город. Перед ним несли символическое изображение Сиракуз, везли захваченное оружие, включая некоторые хитроумные машины Архимеда, драгоценности, статуи, вели восемь слонов. Завершали шествие сопровождающие полководца сенаторы. Пройдя в почетной процессии под рукоплескания народа по центральным улицам города, Марцелл закончил торжество на Капитолии принесением в жертву овцы.

Пока Марцелл в Риме праздновал победу, в Сицилию прибыло подкрепление карфагенян численностью более десяти тысяч. Это отсрочило окончательную победу римлян еще на год. С усилением пунийцев на их сторону добровольно перешли несколько городов. Положение усугублялось мятежным духом римских солдат, недовольных продолжением их трудов даже после грандиозной победы над Сиракузами.

Собравшись с силами, вновь вознамерился проявить себя македонский царь Филипп. Однако Марк Валерий Левин, в чьем ведении несколько лет находился этот регион, активизировал Этолийский союз.

С наступлением летнего сезона этолийцы тотчас начали войну со сторонниками Македонии на суше, а римляне — флотом из двадцати пяти квинкверем — на море. Филипп, прежде чем выступить в поход против главных соперников, долгое время был вынужден усмирять соседние племена фракийцев, чтобы обезопасить государство от их посягательств на время его отсутствия.

Таким образом, у царя Македонии нашлись насущные домашние дела, заставившие его забыть о договоре с Ганнибалом и Италии.

Между тем подошло время выборов магистратов на следующий год. Голосовавшая первой центурия предложила в консулы Тита Манлия Торквата и Тита Отацилия. Но тут Тит Манлий Торкват, дважды исполнявший высшую магистратуру еще в довоенное время, отклоняя посыпавшиеся на него поздравления, попросил приостановить выборы и отказался от предлагаемой должности, сославшись на болезнь глаз и отсутствие у него опыта боевых действий против Ганнибала. Он особо подчеркнул то, что пока длится столь трудная война, следует доверять государственные посты только надежным людям, уже проявившим себя именно в этих условиях. После этого граждане, посовещавшись, избрали консулами Марка Клавдия Марцелла и Марка Валерия Левина, а Манлий Торкват вместо почета консульского звания снискал славу принципиального и великодушного гражданина. Отацилий вскоре умер, так и не став консулом, хотя дважды был близок к этому. Вместо Левина в Македонию был послан Публий Сульпиций, Валерию по жребию досталась война с Ганнибалом, а Марцеллу — его прежняя провинция Сицилия.

Консульство Клавдия Марцелла началось необычно. Ему пришлось оправдываться перед жителями Сиракуз, во множестве прибывшими в Рим, чтобы жаловаться на своего победителя. Сицилийцы, используя дружеские связи времен Гиерона со многими знатными римскими семьями, в траурном облачении обходили дома сенаторов. Стенания побежденных можно было услышать на форуме и в других кварталах города. Встрепенулись и прочие недруги Марцелла, порожденные завистью к его славе.

Сицилийцы добились своего и были приняты в сенате, где выступили с обвинениями против Клавдия. Марцелл для пущей объективности разбирательства дела поменялся консульским назначением с Марком Левином, благодаря чему сицилийцы могли высказываться откровенно, не страшась снова попасть под власть своего обидчика. Они долго и красочно говорили о верности Риму Гиерона, уверяли, что их преданность ничуть не убавилась со смертью славного царя, и лишь три человека в Сиракузах приняли сторону Карфагена: Гиероним и подосланные Ганнибалом Эпикид с Гиппократом. Эти три тирана, по их словам, и вынудили сотни тысяч граждан изменить своему давнему союзнику. Когда же Марцелл расположился с войском у города, все несчастные сиракузяне засыпали ночью и просыпались по утрам с единой мыслью: как бы открыть ворота римлянам. Но свирепый Марцелл отклонил все их предложения о помощи, дабы, силой ворвавшись в город, разрушить его.

Марцелл в ответ сказал, что не унизится до оправданий от наветов, однако произнесет несколько слов не для своей защиты, а ради установления справедливости. Затем он без затей, кратко пересказал ход событий под стенами Сиракуз, напомнил о своих мирных посольствах в город, о том, с каким трудом его посланцам удалось вернуться живыми после попытки исполнить эту миссию, и как, исчерпав мирные средства разрешения конфликта, он взял город с бою и по праву войны отдал его в добычу солдатам и римскому народу. «В своем же несчастье, — сказал Марцелл, — сицилийцам следует винить Ганнибала за то, что он не сумел их защитить, или себя за измену, а не сваливать собственные грехи на погибших соотечественников и тем более — не судить римлян».

После того, как обе стороны высказались, Марцелл и его противники покинули курию. Сенаторы стали обсуждать вопрос в их отсутствие. Трудно было отрицать, что Сиракузы пришлось завоевывать как враждебный город и, следовательно, на побежденных в этом случае распространялись все законы войны, но фактом являлось и то, что погиб славный город, в свое время оказавший немалую помощь Риму, который мог быть полезен и в дальнейшем. В результате длительных прений сенат вынес решение утвердить все меры, принятые Марцеллом в Сицилии, но с нынешнего времени вернуть Сиракузам дружбу и приложить усилия к их возрождению.

По примеру сицилийцев явились в сенат и кампанцы из Капуи. Всей Италии была известна глубина их вины перед Римом, потому они не посмели открыто обвинить в своих невзгодах Фульвия Флакка, но жалобно взывали к римлянам и богам, восклицая, что тяжесть возмездия превысила преступления, потому теперь они, в троекратном размере наказанные, якобы заслуживают помилования и возвращения им прав и имущества.

После речи кампанцев сенаторы расспросили о ходе действий под Капуей легатов Фульвия, так как сам он все еще находился в кампанских землях, и не нашли повода к проявленью снисхождения. Перед окончательным обсуждением дела отцы города посовещались с народом и, заручившись его поддержкой, наконец объявили постановление о кампанцах. Для каждой группы жителей Капуи и других провинившихся кампанских городов была определена своя мера наказания в зависимости от той роли, которую они играли в рассматриваемых событиях. Тех, кто сражался среди наемников Ганнибала, ожидало рабство, другим сохранялась свобода, но их имущество подлежало конфискации. Гражданам Капуи, оставшимся на свободе, за исключением ремесленников, велено было покинуть родину и расселиться в менее плодородных областях Италии.

С ропотом кампанские просители покидали Рим, и в скором времени их ненависть к победителям вырвалась наружу. Сначала кампанцы устроили поджег центральной части Рима, а несколько позднее пытались сжечь римский военный лагерь у Капуи. Второй заговор был вовремя раскрыт, и бедствие удалось предотвратить.

Разобравшись с жалобами, консулы объявили воинский набор. Для оснащения армии и флота не хватало и людей, и денег. В народе стало зреть недовольство. Длительная война вычерпала патриотический энтузиазм основной массы граждан, они забыли, что война ставит вопрос об их выживании и возжелали просто пожить. Возобновились слухи о заговоре знати, которая якобы намеренно затягивает боевые действия. Недовольство породило неповиновение. В лица магистратам простолюдины бросали упреки в своем разорении, уверяли, будто они уже все отдали государству и с них более нечего взять. В этом трудном положении консул Валерий Левин заявил сенаторам, что им самим следует подать добрый пример простому народу. По его предложению, нобили безвозмездно внесли в государственную казну почти все свое золото и серебро.

Когда общество способно ценить благие дела, слава дороже денег. Всех охватило благородное воодушевление, каждый старался сдать триумвирам, ведающим эрарием, свои богатства раньше других и отдать больше, чем сосед. За сенаторами последовали всадники, а затем, вдохновленные всеобщим порывом — и все остальные граждане. Таким образом удалось собрать средства на содержание войск.

Набрав пополнение, консулы впервые за все время войны освободили от службы ветеранов, честно исполнивших свой долг перед государством.

6

С падением Капуи положение Ганнибала ухудшилось. Союзники стали меньше доверять ему, а он не имел возможности удерживать их силой, так как численности карфагенских войск не хватало для создания гарнизонов во всех городах. Оказавшись в таких условиях, Ганнибал со своими наемниками жестоко разорил те города, которые не мог сохранить для себя, дабы они не достались и римлянам.

Консул Марцелл выступил навстречу африканцам и не побоялся вступить в бой с Ганнибалом, находясь в худшей позиции. Сражение длилось весь день, но против Марцелла не действовали обычные хитрости Пунийца, и с наступлением ночи войска разошлись по своим лагерям, так и не определив победителя. Утром консул вновь выстроил легионы к бою, однако карфагеняне остались за валом. Следующей ночью Ганнибал тайно оставил лагерь и устремился в Апулию. Марцелл сразу же выступил следом за врагом. Ганнибал более не затевал открытых битв с Марцеллом, он двигался по ночам и беспрестанно изощрялся в устройстве всевозможных ловушек и засад, но римляне преследовали его только днем и только по хорошо разведанным маршрутам.

В Таренте все оставалось по-прежнему: пунийцы владели городом, а римляне — крепостью. В этом году карфагенянам, действовавшим совместно с тарентинцами, удалось победить на море, а римлянам — взять реванш на суше. Трудности со снабжением примерно в одинаковой степени терпели обе стороны.

В Сицилии Марк Валерий Левин в первую очередь устроил дела в Сиракузах, а затем выступил в поход против Агригента, главного опорного пункта карфагенян. Все последние успехи пунийцев на острове связывались с именем Муттина, предводителя нумидийской конницы, а все неудачи — с именем карфагенского вождя Ганнона. Ганнон и его окружение ненавидели Муттина с силой, пропорциональной его славе, и презирали за полуливийское происхождение. Они долгое время безуспешно строили ему козни, и в конце концов Ганнон назначил на его место во главе нумидийцев собственного сына. Узнав об этом, африканцы, любившие своего начальника, взбунтовались и решили перейти на сторону римлян, к чему их склоняла и вся обстановка на острове. Муттин вступил в переговоры с консулом. По плану их совместных действий, нумидийцы впустили ночью римлян в Агригент, и город пал почти без сопротивления. Позднее за оказанную помощь Муттину было даровано римское гражданство. Ганнон с кучкой своих приспешников спасся бегством на маленьком суденышке. Это были последние пунийцы на Сицилии. После изгнания карфагенян некоторые местные города еще оказывали римлянам сопротивление, но к концу года провинция была полностью усмирена. Марк Валерий распустил по домам большую часть сицилийских воинов, велев им вернуться к той деятельности, в которой они превосходят других, и выращивать хлеб, чтобы сытно кормить себя и снабжать им Италию.

В конце лета Марк Валерий Мессала с флотом приблизился к Африке, высадил десант в окрестностях Утики и с богатой добычей возвратился в Сицилию. Карфагеняне ответили подобным набегом на Сардинию. Аналогичным образом и в целом война шла с переменным успехом. Еще несколько дней назад Рим был удручен поражением Гнея Фульвия, а сегодня радостно встречал посланника Сципиона из Испании — Гая Лелия. По случаю взятия Нового Карфагена сенат назначил день благодарственных молебствий богам.

Консулами на следующий год были избраны Квинт Фабий Максим старший и Квинт Фульвий Флакк — победитель капуанцев. Поскольку в заморских краях дела римлян обстояли благополучно, обоих консулов обязали вести войну в Италии.

Магистраты готовили войска к предстоящему сезону, но тут грянула новая беда. Двенадцать римских колоний в Италии из тридцати существующих возмутились против метрополии и отказались поставлять рекрутов и деньги. В первом порыве гнева консулы обвинили союзников в измене, пособничестве Ганнибалу. Когда это не помогло, римляне от обвинений и угроз перешли к убеждениям и уговорам. Они красочно риторствовали, уподобляя колонии детям, а Рим — доброму родителю, откуда выводили поведение союзников как неповиновение детей отеческой воле. Но пышные словеса утопли в апатии неблагодарной аудитории, тогда вопрос был вынесен на рассмотрение сената. Сенаторы же впали в панику. Не столько пугал отказ подчиниться этих двенадцати колоний, сколько — дурной пример, поданный для остальных соплеменников.

В курию с трепетом пригласили посольства других колоний. Те выразили полную поддержку Риму, считая войну с иноземным захватчиком общим и справедливым делом. Сенаторы, как могли, сами благодарили послов, а затем привели их в народное собрание и объяснили всем гражданам, что верность этих людей и тех, кого они представляют, спасла государство.

Об изменниках решено было нигде и никогда не упоминать, будто их для римлян более не существует. С посланцами отпавших колоний, которые все еще пребывали в Риме, никто не разговаривал, их не изгоняли, но и никуда не приглашали.

Уладив дела в Риме, консулы отправились к войскам. Причем накануне выступления из города Фабий Максим новыми цензорами, составлявшими список сената, был поставлен на первое место как самый авторитетный гражданин Отечества.

Фабий убедил коллегу, на которого имел большое влияние, что в настоящий момент главная задача — отбить у пунийцев Тарент. Именно эта цель и заставила его на склоне лет выставить свою кандидатуру в консулы. По его плану Фульвий и проконсул Марцелл должны были сковать действия Ганнибала на то время, пока им, Фабием, будет производиться осада греческого города.

Марцелл сейчас же настиг карфагенян под Канузием. Но Пуниец не принял бой. Местность вокруг была пустынная и ровная, то есть непригодная для засад, что не позволяло Ганнибалу блеснуть своими талантами. Это и вынудило его отступать перед римлянами. Марцелл яростно преследовал врага, бросал своих воинов в бесчисленные стычки с противником, мешал ему даже возводить лагерь и наконец добился своего. Карфагеняне вступили в сражение. Но упорная двухчасовая битва дала непредвиденный результат: воспользовавшись несогласованностью действий римских подразделений при совершении маневра, пунийцы обратили их в бегство. Марцелл гневно обругал в лагере своих солдат, а затем произнес столь яркую и вдохновенную речь, что войско загорелось неукротимой страстью вернуть свою славу, славу тех, перед кем пунийцы беспрестанно отступали на протяжении целого года. Воинам едва хватило терпения дождаться утра. Ганнибал же, обнаружив на следующий день готовность римлян к новой битве, посетовал на неугомонность своего соперника, которого с равной силой воспламеняют и победы, и неудачи, но принял вызов.

Долгое время сражение не обещало успеха ни одной из сторон. Карфагеняне, накануне сами себе напомнившие «Канны» и «Тразименское озеро», бились столь же ожесточенно, как и римляне. Стремясь переломить ход событий, Ганнибал выдвинул вперед слонов. Грозные животные смяли передовые ряды легионов, но в решающий момент один из военных трибунов, схватив знамя, увлек воинов за собою, римляне забросали слонов дротиками и обратили их вспять. После этого строй наемников дрогнул, а через некоторое время пунийцы, забыв о сопротивлении, откровенно бежали. Римская конница загнала карфагенян в лагерь, многих истребив по пути.

За два дня оба соперника понесли тяжелый урон. В результате Ганнибал снова стал отступать, на этот раз в направлении к Бруттию, то есть в ту область, где его более всего поддерживало население, но и войско Марцелла обессилело до такой степени, что не в состоянии было продолжать преследование.

Тем временем консул Фульвий, проходя по Лукании, вернул государству несколько незначительных городков, а Фабий Максим подступил к Таренту и с суши, и с моря.

Взять силой столь мощный город если и представлялось возможным, то лишь ценою огромных потерь. Потому Фабий решил искать более легкий путь к успеху. Он засылал к врагу своих людей под видом перебежчиков, чтобы изучить расстановку политических сил в городе, найти влиятельных граждан, недовольных карфагенским владычеством, и завязать с ними отношения, тщательно расспрашивал людей в своем войске, имевших знакомых или родственников среди осажденных, и проводил прочую подготовительную работу.

И вот наконец один италиец из союзнической когорты сообщил консулу любопытные сведения. Его сестра, жительница Тарента, завела себе любовника из бруттийцев, входящих в состав пунийского гарнизона, причем воспламенила его до такой степени, что тот, по ее словам, готов ради нее на все. Наряду с другими контактами с тарентинцами, Фабий решил не пренебрегать и таким. В результате именно эта, казалось бы, зыбкая тропинка привела римлян в город. С бруттийцем, который, как выяснилось, был предводителем большого отряда, вступили в переговоры, когда он был опьянен ароматом женских чар, и добились от него согласия впустить римлян на стену.

С наступлением ночи Фабий велел одновременно с суши, с моря и из крепости имитировать атаку на город, производя как можно больше шума. Когда же тарентинцы устремились на звуки боя, на участке стены, охраняемом бруттийцами, в полной тишине римляне проникли в город, открыли ворота и впустили легионы. В уличном бою греки не могли противостоять римлянам, потому солдаты Фабия быстро стали хозяевами положения и, пользуясь ночным мраком, бросились грабить и убивать все живое. Между прочим, во время этого беспорядочного избиения, римляне истребили и многих бруттийцев ввиду давней вражды к ним, видимо, считая при этом, что причина их помощи не заслуживает уважения.

Тарент был одним из крупнейших и роскошнейших городов Италии, теперь же воплощенные в искусство сокровища человеческих рук и ума в качестве добычи, бесформенной грудой наваленные на повозки, длинным караваном двигались в Рим.

Получив сообщение об осаде Тарента, Ганнибал ускоренным маршем направился на помощь своему союзнику, но, прежде чем увидел городские башни, узнал об участи города. «У римлян есть свой Ганнибаал! — воскликнул он, видимо, считая свое имя высшей степенью похвалы. — Как взяли мы Тарент хитростью, так же его и потеряли». В крайнем расстройстве Ганнибал отступил к другому греческому городу Метапонту.

Через некоторое время в Тарент к Фабию тайно явились послы от группы первых граждан Метапонта с предложением передать город римлянам. Фабий отправил делегацию обратно с положительным ответом, выражавшим его намерение прибыть с войском в назначенное место.

Однако Фабий никуда не прибыл. Недаром он много лет изучал характер своего врага: в предложении выдать пунийский гарнизон консул почувствовал тухловатый душок пунийской хитрости.

Вскоре от греков пришли новые посланцы. По распоряжению Фабия Максима, их схватили и пригрозили им пыткой. Тогда те сознались, что на пути в Метапонт сидит в засаде Ганнибал со всем своим войском.

7

Во второй половине года плебейские трибуны вновь разожгли страсти в народе заявлениями о «заговоре знати». Конкретно объектом их нападок стал Клавдий Марцелл. Повод к этому дало его поражение от Ганнибала, после которого он со своим войском подобно раненому зверю, забившемуся в логово, укрылся в Венузии и практически не участвовал в дальнейших событиях.

Прибыв для оправданий в Рим, Марцелл напомнил народу о своих делах и тем вернул себе его расположение, более того, был вновь избран консулом. Его враги в Риме снова просчитались.

Наибольшего успеха в уходящем году достиг Фабий Максим. Но при виде приветствующих его людей чувство радости в нем смешивалось с печалью. Он знал, что это его последнее консульство. Увы, тяжесть возраста, еще восемь-десять лет назад почти неощутимая, с каждым последующим годом едва ли не удваивалась. Впрочем, прежде его силы мобилизовывались опасностью, нависшей над Отечеством, ныне же угроза существенно ослабла, и Фабий считал, что Ганнибал, не будучи ни разу решительным образом побежден, все же окажется вынужденным очистить Италию от своих наемников, так что ему, Фабию, не потребуется преемник. Оценивая сейчас свою борьбу с врагом, он считал себя настоящим и единственным победителем Ганнибала, которому он не нанес поражения в открытом бою, но которого почти одолел в войне. Оставшуюся часть своей задачи он, как ему думалось, мог выполнить, не выходя из курии.

8

Вернувшись в Тарракон, Сципион решил дожидаться здесь весны. Он понимал, что еще не располагает достаточными силами для борьбы с тремя вражескими армиями, тогда как к следующему году ситуация обещала измениться в лучшую сторону. К нему продолжали прибывать испанские князья с изъявлениями дружеских чувств. Таким образом, его войско с каждым днем росло, а пунийское — убывало.

Сципион предпринимал военные действия только самого безобидного характера. Он посылал легатов с подразделениями численностью в несколько тысяч для патрулирования границ своих владений к северу от Ибера. При этом он преследовал двоякую цель: во-первых, охрану проходов в Галлию на случай, если карфагеняне решат исполнить свой давний замысел и послать подкрепление Ганнибалу, хотя теперь у них было достаточно забот и в Испании; а во-вторых, поддержание легионеров в должном физическом и моральном состоянии, недопущение праздности.

Тем временем пунийские вожди, объединив свои силы, подошли к высоким стенам Нового Карфагена, убедились, что изменой его не взять, осаждать — бесполезно, так как римляне были хозяевами морских путей, штурмовать — немыслимо без чудовищных потерь, и двинулись к Иберу. Какой-то период времени они маневрировали невдалеке от разделяющей их с римлянами реки, подавляя волнения испанских племен, затем опять рассорились и разошлись на зимовку по разным углам страны, будто желая быть подальше друг от друга.

Большую часть каждого дня Публий проводил в делах. Он принимал посольства, участвовал в упражнениях воинов, составлял карты местности, читал греческие книги, обучался языкам иберийских народов, а также немного ознакомился с финикийским и даже с нумидийским языками, чем особенно удивил товарищей. Однако он с усмешкой сказал им, что научиться беседовать с нумидийцами для него гораздо важнее, чем с карфагенянами. Но в свободное время ему приходилось столь же туго, как и в Новом Карфагене.

Оракул коварного халдея он большей частью сумел перебороть и растворить в себе, от него остался лишь осадок в душе, а вот рана, нанесенная красотою, язвила его непрестанной болью. Острота ее несколько уменьшилась, но зато отрава любви разлилась по всей его душе, пропитала самые отдаленные ее уголки и стала неотделимой от его существа. Публий часто грезил в полузабытьи, когда Виола являлась ему в заманчивых нарядах и растравляла страсть чарующим танцем. Особым светом лучились ее глаза, гордые сознанием своей власти. Он силился проникнуть глубже в этот взор, но неизменно терпел поражение, лицо красавицы будто испускало сияние и пряталось за дымкой ореола, ему не удавалось рассмотреть желанные черты. Это приводило его в отчаянье. Что за тайна набросила покровы на ее лицо? Он помнил каждую деталь этой красоты, но все вместе не мог отчетливо представить. Так было днем и ночью, когда пытался он уснуть, так было и во сне. В снах ему тоже не удавалось разглядеть Виолу, хотя она всегда была их главной героиней. Весь сон пронизывало предчувствие долгожданной встречи, где-то вдалеке призывно маячил ее образ, но тщетно было к ней стремиться, настичь ее не удавалось, красавица все время каким-то чудом ускользала: проникала сквозь стену, либо растворялась во мраке, в решающий момент оборачивалась птицей или уродливой старухой.

Кстати, Аллуций со своим отрядом уже находился в лагере Сципиона. Однако этот самодовольный дурень не догадался и двух слов сказать Публию о Виоле. И Сципион его возненавидел. Несмотря на преклонение испанца перед ним и безусловную верность, он отдалил юношу от себя и будто бы совсем перестал его замечать.

Каких только средств не испробовал Публий, чтобы излечиться от душевного недуга. Когда ночные терзания превышали возможности его воли, он зажигал светильник и возвышенную боль вкладывал в стихи, которые утром поспешно уничтожал, дабы не видеть свой позор, а днем изнурял себя физическими упражнениями. Но все это помогало слабо. Тогда он решил женский образ в своей душе одолеть посредством живых реальных женщин. Выбор у него был велик. Кроме пленных, всегда находящихся в полной власти победителя, и всевозможных любительниц приключений, многие знатные княжны и княгини заглядывались на молодого длиннокудрого чужеземца, посланного богами в Испанию, чтобы освободить эту землю от африканских захватчиков. Вожди могущественных народов старались сосватать ему своих дочек, вспоминая при этом, что Ганнибал женился именно в Испании. С другой стороны, и в нем самом неистово бурлила проснувшаяся плоть, и временами казалось, всех женщин этой страны недостанет ему для насыщенья. Он устраивал пиры до полуночи. Пред ним сладострастно плясали самые соблазнительные танцовщицы Испании, но их грация и темперамент лишь ужесточали тоску по прекрасной Виоле. А ведь среди них, по мнению многих и в том числе великого ценителя женских прелестей Фламиния, некоторые не уступали ей ни внешностью, ни вдохновением. В разгаре пьяного разгула ему приводили писаных красавиц, жаждавших его объятий, но едва он приближался к ним на расстоянье поцелуя, появлялась жестоким призраком Виола, прикасалась к своим соперницам волшебным жезлом и мигом обращала их в дурнушек. В поисках новых способов борьбы он задался целью «влюбиться издали» и с тех пор женщину обхаживал, к ней не прикасаясь, вел «умные» беседы, элегантно любовался станом, черными бровями, блеском глаз, узором губ или вдруг острил неудержимо, фривольными шутками доводил ее до исступленья и… бросал одну, чтобы не успеть разочароваться. Но при всем этом, оставшись с собой наедине, он видел только несравненную Виолу, властную царицу, не допускающую никого к своим владениям в его душе. Бывали случаи, когда женщина не столь уж яркой красоты неожиданно приковывала к себе его вниманье. Он трепетал от радости, ощущая стихийное сродство с этим милым существом, надеясь вырваться, наконец, из тягостного плена, где неподъемные цепи сделаны из тончайших переживаний души, но в наивысшем упоении увлеченьем вдруг мгновенно остывал, обнаруживая, что в облике обворожившей его женщины, маскируясь, пряталась какая-то черта, почти неуловимая деталь из внешности Виолы; иногда это была только походка, манера говорить или характерный жест. Тогда он гневно отвращал свой взор от жалкой подделки и возвращался из реального мира в страну своей фантазии к трону истинной богини.

К середине зимы Публий понял бесполезность такой борьбы. Созданный им образ Виолы — высшее произведение его духа, попытки затереть его наслоениями других чувств обречены на неудачу и лишь пачкают лучшее, что в нем есть. Поэтому он прекратил пирушки и последующие месяцы до весны жил отшельником.

9

Гай Лелий задерживался в Италии, так как не хотел рисковать, предпринимая морское путешествие в пору зимнего ненастья, тем более, что в Испании пока все было спокойно. Однако Сципион все же получал информацию из Рима.

В свое время он торжествовал по поводу взятия Капуи и считал постигшую ее население кару вполне заслуженной. Публий всегда недолюбливал этот город за противоестественную мягкотелость его жителей, слепо перенявших восточную роскошь. То, что, например, у греков было утонченной культурой, в Капуе обратилось в мишуру мелочных страстей и интересов. Так, привнесенные извне ценности и сами потускнели на чуждой почве, и затушевали истинную природу народа. Это искажение естественного, унаследованного от предков характера людей и привело к чудовищному предательству интересов Италии, унизительному пресмыкательству перед заморским завоевателем. Но не столь однозначным было его отношение к участи Сиракуз. Глубокое впечатление производила драма этого видного государства, чей народ за долгие десятилетия совершил много доброго, но, заразившись эпидемией политического безумия, занесенной Ганнибаловыми шпионами, разом зачеркнул свою славную историю.

При общей радости по поводу успехов уходящего года на мгновение у Публия мелькнула мысль о скором завершении войны, причем без его решающего влияния, но лишь на мгновение: всем своим существом он знал, что победный удар Ганнибалу будет нанесен именно им, Сципионом. Впрочем, в любом случае он не испытывал зависти ни к Марцеллу, ни к Фульвию, видя и в более отдаленном будущем немало простора для приложенья своих сил, а значит, и для славы.

В связи с упоминанием в италийских новостях Капуи Публий вспомнил погибшего там Аппия Клавдия. Ему все еще не верилось, что друга, с которым они прошли жесточайшее испытание, нет в живых. Казалось, будто собственная его жизнь распалась на несколько параллельных жизней, текущих одновременно, которые он поочередно посещает своим сознанием, подобно воину, бьющемуся сразу со многими противниками. В какой-то из этих жизней Аппия Клавдия действительно нет, но зато в другой — он может его повстречать в любой момент. Публий задумался об этом феномене и предположил, что благодаря человеческой памяти, объединяющей разновременные события, жизнь человека возвышается над примитивной линейностью, за счет чего становится возможным довольно реальное пребывание в прошлом и — путем направленной комбинации элементов накопленного знания — проникновение в будущее. Он решил на досуге разобраться в этом вопросе детальнее и написать соответствующее сочинение.

Коварная Капуя надломила жизнь еще одного друга Сципиона — Марка Эмилия младшего. В последнее время Марк в должности военного трибуна успешно сражался в составе легионов, осаждавших этот город. Он уже сделался заметной фигурой в войске, приобрел популярность в Риме и намеревался выставлять свою кандидатуру в эдилы. Но предательский удар из-за угла, нанесенный ему в уже покоренной Капуе каким-то лавочником, мстящим за утерянные горшки, перечеркнул эти планы. Эмилий писал Публию о том, что жизнь его после долгого лечения находится вне опасности, но он стал калекой. О военной и политической карьере теперь следовало забыть. Вначале письма Марк сухо излагал факты постигшего его несчастья, но все пространство между строк было заполнено жестоким отчаянием. В конце концов мрачное настроение Эмилия прорвалось и в словах. Послание заканчивалось признанием, что жизнь, потерявшая смысл, ему не нужна, и только желание дождаться окончания войны, увидеть, как будет повержен ненавистный захватчик, заставляет его терпеть мучительные тяготы неполноценного существования. Причем освобождение Отечества он связывал с именем Сципиона и, потеряв способность влиять на события лично, свои надежды и мечты перенес на друга. Когда же на родную землю придет мир, он намерен лишить себя ничтожной жизни.

Прочитав письмо, Публий был настолько потрясен, что внешне остался спокоен. Только посредственные скорби могут излиться в слезах и жестах, а сильные чувства в зависимости от характера людей либо вызывают молчаливую прострацию, либо заставляют немедленно действовать наперекор судьбе. Сципион сразу схватил стиль и стал писать ответ Эмилию.

В момент высшего накала духовного напряжения, порожденного отчаяньем за друга, Публий в своем воображении узрел образ нового Марка Эмилия, освященного жреческим саном. Именно в стремлении к жреческому званию виделся ему ныне жизненный путь товарища, на котором можно было найти уважение и почет. Многими историческими примерами он доказывал Марку важность религиозной стороны жизни общества, где открывается огромный простор для приложенья добрых сил на благо государства, более того, утверждал, что в некотором роде эта деятельность стоит выше труда полководца и политика в той же мере, как душа возвышается над телом. Далее, уже спокойнее, он писал о новых перспективах развития Отечества на путях культуры. И это обещало немало дополнительных возможностей проявить себя, например, в исторических сочинениях или поэзии, и тем еще раз заслужить признательность сограждан. А поскольку природа устроена так, что за счет сохранившегося стремится компенсировать недостающее, то и без того острый ум и впечатлительная душа Марка с необходимостью будут обогащены и отточены переживаниями телесных мук. «В мире ничто не пропадает, и боль физическая или нравственная в конце концов обращается в самоцветы духа», — так Сципион закончил это письмо.

Только послужив в меру своих сил другу, Публий позволил себе расслабиться, и на глазах его проступили слезы.

От матери он получил послание, полное достоинства и гордости за сына. Однако она сообщала, что рада его успеху, но не удивлена им, как все прочие, ибо давно знает истинную цену Публию, а потому воображение ее не поразит, если даже он затмит славу самого Камилла. Напоследок, несколько противореча духу предыдущих слов, она просила Публия все же остерегаться «коварной к их роду испанской земли» и всегда иметь в виду непостоянство варваров.

Брат Луций писал ему восторженно и сумбурно, восхищение делами Публия перемежалось фразами о мелочах собственного быта. Сципион усмехнулся, прочитав это послание. «Ничего, я сделаю из него настоящего мужчину», — мысленно произнес он.

Из всех его адресатов не прислал ответ только Квинт Фабий младший. Видимо, от своего окружения он все-таки заразился фамильной неприязнью Фабиев к представителю конкурирующего рода Корнелиев. Публия это огорчило, но он верил в силу своей личности и рассчитывал при непосредственной встрече с Квинтом вернуть его дружбу.

В самом начале весны в Тарракон прибыл Гай Лелий. Публий очень обрадовался ему и как человеку, и как вестнику с Родины. Согласно обещанию, он привез с собою Луция Сципиона. Лелию удалось добиться от сената звания легата для брата полководца, хотя это было и непросто, так как Луцию за два года службы военным трибуном так и не довелось побывать в настоящем деле и проявить себя в должной мере. Просьба Публия, переданная сенаторам через Гая Лелия, дала повод его недругам высказывать самые прозрачные подозрения насчет порядочности проконсула. Однако это была единственная просьба полководца, одержавшего блистательную победу, причем не требующая от государства никаких затрат, потому большинство склонилось на его сторону. В конце концов сенат решил, что если один из Сципионов в юном возрасте сумел достойно возглавить целую армию, то нет оснований полагать, будто другой, всего на год-два моложе, не сможет быть его помощником.

Луций очень возмужал со времени их последней встречи, и Публий, с удовольствием глядя на него, надеялся, что теперь обрел не только общество младшего брата, но и друга. Еще вчера он был совсем одинок в чужой стране, а сегодня рядом с ним оказались сразу два близких человека. Впервые за последние месяцы тоска по несостоявшейся любви отступила в его душе на второй план, и он вдохнул сырой мартовский воздух полной грудью, как не дышал и летом.

Публий распорядился приготовить к вечеру роскошный обед, а сейчас, не теряя времени, повел двух прибывших легатов по лагерю, показывая им и, в первую очередь, Луцию, в каком состоянии находятся легионы, попутно представляя солдатам брата как своего помощника, при этом он подробно рассказывал о своих планах на весеннюю кампанию.

Сципион всегда чувствовал потребность проверять свои идеи в беседе с надежным другом, чтобы и самому окончательно увериться в них, хотя часто вынужден был казаться скрытным, не имея рядом такого друга. В споре он расширял и углублял основополагающие доводы, которые, разросшись, как корни дерева, устойчивее удерживали ствол главной мысли.

Когда же Публий, утолив жажду общения, накопившуюся за длительное время, отпустил гостей отдохнуть после утомительного путешествия по бурному морю, Гай Лелий, несмотря на усталость, остался с ним и еще долго рассказывал об обстановке в Риме. В письмах, которые получал Сципион, приводились события и факты политической и военной жизни государства, теперь же в шатре полководца, наедине, Лелий раскрывал причины происходящего, указывал истоки тех или иных деяний.

Известие о взятии испанского Карфагена было принято в Городе, как и обычно в таких случаях: друзья обрадовались, враги обозлились, народ возликовал, но лишь на краткий миг, пока вниманием его не овладела другая весть. Однако этот успех обострил противостояние политических сил, в первую очередь, внутри аристократии, поскольку заставил всерьез взглянуть на Публия Сципиона и отныне считаться с ним. С этого момента к нему, как бы по наследству от погибших отца и дяди, перешла вражда могущественных недругов семьи Сципионов, увидевших в молодом человеке одного из будущих лидеров конкурирующей партии.

Друзья, забыв о времени, беседовали вплоть до обеденного часа. Они обсудили характеры и политическую ориентацию нескольких десятков наиболее видных сенаторов и выработали линию поведения по отношению к каждому из них.

10

Сципион уже давно предпринял все меры для подготовки к весеннему походу, и теперь, с возвращением Лелия, ничто более не задерживало его в Тарраконе. Дороги еще не пришли в норму после дождливой зимы, поля и луга были голы, но Публий торопился. Он желал вести войну на чужой территории, чтобы не подвергать лишениям принявшие его сторону народы, а также — не искушать их близостью противника, не подавать лишнего повода для измены. О снабжении армии на тот период, пока земля не породила новый урожай, он договорился с вождями дружественных племен. Загодя наметив свой маршрут, Публий позаботился о том, чтобы по пути следования не встретить ни одного врага. Всю зиму он щедро раздавал иберам подарки и обещания. Народы, не догадавшиеся прислать к нему мирные делегации, по его инициативе были склонены к этому их соседями. Так что в походе на юг он вправе был повсюду ожидать радушный прием.

Сципион рассчитывал расправиться с тремя пунийскими войсками поочередно, но, во избежание неприятностей при неожиданных отклонениях от намеченного плана кампании, решил максимально увеличить свою армию, для чего снял моряков с кораблей и пополнил ими пехоту. По трагическому опыту старших Сципионов он знал, что нельзя полагаться на испанцев, а потому имел в виду, что большая часть войска обязательно должна состоять из римских граждан.

Итак, римляне бодро выступили из лагеря и, не встречая препятствий, быстрыми переходами устремились в глубь Испании. Вначале войско двигалось прошлогодним маршрутом, но, пройдя чуть более половины пути до Нового Карфагена, свернуло к Кастулону, проследовало по плоскогорьям севернее этого города и вышло к реке Бетис.

Газдрубал Барка едва очнулся от зимней спячки и неуверенно продвигался навстречу римлянам. Варвары в его войске волновались, и почти каждый день какой-либо отряд покидал пунийцев и уходил к Сципиону. При таком положении дел Газдрубалу опасно было вступать в сражение, но и откладывать битву не представлялось возможным, так как силы пунийцев постоянно таяли.

Сципион по отцовским письмам и рассказам ветеранов в достаточной степени представлял способности соперника. Он мог судить о Газдрубале как о довольно квалифицированном полководце, но много уступающем старшему брату. Даже в коварстве, этой фамильной черте Баркидов, он был гораздо мельче, чем Ганнибал, который с устрашающим бездушием, надменно переступал через самые основополагающие, сформировавшиеся за тысячелетия совместной жизни людей нормы морали, и этим был непредсказуем и грозен для тех, кто не мог перешагнуть в себе человека. В схожей ситуации, когда каждый из них оказался запертым в ущелье: Ганнибал — Фабием, а Газдрубал — Клавдием Нероном, второй, затянув лживые переговоры, притворством, хитростью спасся от плена и даже не смел помышлять о большем, тогда как Ганнибал изощренной выдумкой, вызывающе смелой операцией попрал, казалось, волю самих богов, загнавших его в ловушку, перевернул события кверху дном и из неминуемого поражения добыл победу.

Проанализировав известные ему поступки Газдрубала, Сципион мысленно проник в его оболочку, как бы на какое-то время сам став Газдрубалом, и обшарил все закоулки его души. На миг ему показалось, что стоит перед ним Баркид совсем прозрачный. Однако Публий не переоценивал свои впечатления о пунийском вожде и предполагал тщательно корректировать сложившийся образ по ходу действий.

Вообще, мнения Сципиона о людях всегда были открытыми для углубленья, он не выносил окончательных приговоров. Но эти уточнения в основном шли именно в глубь, а не вширь, так как первым делом он стремился определить границы возможностей оппонента, которыми природа очертила его ум и сердце, а уж затем — изучать его детально в установленных пределах.

В последний момент оставили лагерь пунийцев и пришли во главе своих войск к римлянам два могущественнейших вождя Испании — Индибилис и Мандоний. Публий знал, что Индибилис принимал участие в последней битве его отца, и теперь, глядя в мужественное лицо этого рослого, сильного человека, испытывал и ненависть за причастность его к смерти отца, и гордость от того, что эта грубая сила сломлена им, Публием, и склонилась в покорности пред Римом. Но в конце концов оба чувства оттеснились на задний план расчетом. Варвар был нужен ему, впрочем, значение имела не столько его дружба, сколько — отсутствие вражды, а потому Сципион принял величавого князя достаточно любезно, ввиду необходимости простив ему прошлое так же, как он простил пока мятежные города Кастулон и Илитургис, предавшие старших Сципионов.

В своей речи Индибилис проявил ум и достоинство, равные мужественной красоте его облика. Он не похвалялся подобно другим варварам своим переходом на сторону римлян, так как справедливо полагал, что перебежчик в любом стане должен вызывать настороженную подозрительность, и просил не считать его человеком непостоянным, на которого нельзя положиться, ибо надменным и корыстолюбивым карфагенянам он служил не по доброй воле, там же, где его ждет уважение к себе лично и своему народу, он и проявит лучшие качества. Сципион одобрил его стремление к союзу, основанному на понятиях чести и достоинства, а не купленному за деньги, и сказал, что будет судить о нем не по прошлым делам, а по настоящим. На том они пока и разошлись.

Сципион тщательно следил за продвижением врага, и, когда противников разделял только двухдневный переход, он расположил солдат на отдых раньше обычного. К концу следующего дня, часа за два до наступления темноты, в полном соответствии с расчетом Публия, войска встретились недалеко от города Бекула. Пунийцы уже возводили лагерь, готовясь к ночлегу, но римляне прямо с марша атаковали их передовые посты. Воодушевление нападающих, ведомых молодым, уверенным в себе полководцем, было столь велико, что карфагеняне обратились в бегство и едва сдержали натиск римлян у ворот своего лагеря. Казалось, только позднее время заставило Сципиона отступиться от мысли с ходу уничтожить врага.

Публий провел эту атаку исключительно для достижения морального превосходства над противником, что имело особое значение в ситуации, когда половину войск с обеих сторон составляли испанцы. Прежде многие иберы, будучи расположены к союзу с римлянами обходительностью проконсула, сомневались в их силах, так как захват Нового Карфагена, несмотря на всю его эффектность, все же — не битва в чистом поле с регулярными пунийскими войсками. Теперь же эмоциональные варвары в обоих лагерях заразились продемонстрированным римлянами презрением к карфагенянам.

Вечернее время для этой операции Сципион избрал по двум причинам: во-первых, чтобы не завязывать настоящего сражения, которое ввиду отсутствия должной подготовки могло бы обернуться неудачей и было невыгодно ему даже в случае победы, потому как в данной обстановке у противника оставались бы пути для спасения бегством; а во-вторых, чтобы придать делу вид стихийной стычки и тем избежать традиционного религиозного ритуала, так как возможный неблагоприятный исход жертвоприношения нарушил бы его планы.

Итак, солдаты из авангарда Сципионова войска, досадуя на приближающуюся ночь, отнявшую, по их мнению, верную победу, нехотя вернулись к месту расположения остальных сил, где уже шли работы по устройству лагеря. Здесь все с нетерпением и надеждой ждали следующего дня.

Противоположное настроение было в другом стане. Африканцы, подавленные неудачей, с сумрачным видом бродили между палаток, опасаясь спать, и подозрительно косились на испанцев, а те собирались кучками и таинственно шептались о чем-то, украдкой поглядывая через вал.

Газдрубал долго размышлял над создавшимся положением и мимоходом посылал проклятия самоуверенному мальчишке-Сципиону, которому удивительно везло в его экстравагантных проделках. Наконец он решил, что полководческий талант не позволяет ему бездействовать, смиренно ожидая милости от судьбы. Он собрал офицеров и велел им без лишнего шума поднять воинов с целью покинуть лагерь.

Пользуясь темнотою, пунийцы отступили на крутой холм у самого Бетиса, где было проще обороняться и удобнее следить за ненадежными испанцами.

Отправляясь спать, Публий отрядил большое количество разведчиков для наблюдения за противником, но наказал им не беспокоить его, даже если карфагеняне попробуют бежать ночью, и в этом случае — лишь проследить за ними. Поэтому ему удалось хорошо выспаться, что для него всегда имело большое значение, и он встретил утро в прекрасном настроении. За завтраком ему доложили о маневре соперника. Выслушав сообщение, он удовлетворенно кивнул головою. Закончив скромную трапезу, Публий вышел на трибунал и насмешливо посмотрел на видневшийся невдалеке крутой холм с плоскою макушкой, темной от скучившихся там африканцев. Взяв три сотни всадников и столько же легковооруженных пехотинцев, он направился на рекогносцировку.

Ознакомившись с расположением противника ближе, Сципион несколько омрачился. Трудно было предвидеть, что природа на радость врагам создаст такую крепость. Позади горы протекала река, узкие проходы здесь надежно охранялись пунийцами, а с других сторон путь к вершине взвивался по крутому обрыву. Внимательно осмотрев холм, Публий еще час изучал округу.

Когда он вернулся в лагерь, лицо его не выражало ни заботы, ни радости, оно было непроницаемо сосредоточенным. Пройдясь несколько раз от одного края площадки трибунала до другого, он решительно остановился, подозвал горниста и велел ему играть сбор. Зазвучали трубы, и перед шатром проконсула стали выстраиваться легионы. Несколько дольше пришлось ожидать испанцев. Наконец все, за исключением часовых, были в сборе.

«Соратники! — воскликнул Сципион, с любовью глядя на легионеров. — И мои новые друзья, — произнес он по-иберийски, оборачиваясь к толпе испанцев в белых мантиях, — пунийцы, завидя нас, забрались аж под небеса. Видимо, не полагаясь более на себя и даже — на лагерный вал, они взывают с последней мольбою к богам, чтобы те укрыли их в своих заоблачных жилищах. Но, увы, небеса холодно молчат. Наверное, пунийские боги сами давно низринуты на землю, либо заняты вдыханьем ароматов жертвенных костров более щедрых, чем африканцы, италийских землепашцев. Боги отвернулись от тех, кто отрекся от самих себя, от тех, которые, будучи воинами, ищут спасения не в оружии, а в крутизне обрыва. Да, пунийцы безнадежно напуганы, если уповают на защиту местности. Однако любой из вас, кто в детстве карабкался по скалам или хотя бы по деревьям, знает, что, сколь трудным ни бывает восхожденье, спуск всегда сложнее. Они хорошо укрыты, пока мы внизу, но стоит нам подняться, и им придется ломать шеи и ноги, скатываясь по рытвинам склона.

При равенстве сил они мечтают отсидеться на вершине и дождаться прихода войск Магона и второго Газдрубала. Тогда, при тройном численном перевесе они в смелости, может быть, сравняются с нами и выползут из нор на поле боя. Будем ли мы ждать этого благодатного момента? Будем ли сидеть в бездействии у подножия пунийского стана в надежде, что когда-нибудь их да озарит искорка смелости? Я к вам обращаюсь, соратники!»

Солдаты издали воинственный клич и дружно застучали мечами по медным шишакам на щитах.

«Вы требуете боя?! — воскликнул Сципион. — Я одобряю вашу волю и заверяю вас, что если мои воины готовы идти на приступ горы, которая, как бы ни была крута, не сравнится со стенами Нового Карфагена, покоренного вами, то я, как ваш полководец, в свою очередь знаю, как и где ударить на пунийцев, чтобы достичь полного успеха, не просто победы, а разгрома врага. Готовьтесь к битве, молодцы, через час мы выступаем!»

Воодушевленные легионеры, весело перебрасываясь шутками, бросились к палаткам собирать свое снаряжение, а испанцы еще некоторое время стояли в строю, пока им переводили содержание речи проконсула.

Сципион распорядился подать ему в шатер второй завтрак на четырех человек и пригласил Гая Лелия, Луция Сципиона и Юния Силана. Он поделился с легатами своими планами, и вместе они уточнили некоторые детали предстоящего дела. Совещание оказалось кратким, и, подкрепившись, легаты отправились к вверенным им подразделениям. А Сципион в освященном месте произнес обращение к богам, принес им жертву и провел ауспиции. Все сошло гладко: боги одобряли замысел предводителя своего народа, и это придало солдатам еще более уверенности в победе.

Войска стали строиться за валом. Публий обошел ряды воинов и, отобрав несколько сотен латинов, дал им в начальники Марция и направил их туда, где расступался горный хребет, открывая дорогу Бетису. Затем он составил еще один подобный отряд, поставил во главе Лентула Кавдина и велел ему перекрыть дорогу на Бекулу. Основную часть войска Сципион разделил на четыре части. Один легион он поручил Гаю Лелию, другой — Силану, а два оставшиеся — вверил командованию брата Луция. Для себя он сформировал передовой отряд из принципов, собранных со всех легионов, и тысячи велитов. Италийцы были распределены пропорционально легионам. Испанцы остались в резерве.

Под звуки труб войско размеренным шагом двинулось вперед. Пройдя часть пути, Сципион остановил основную массу воинов в недосягаемой для метательных снарядов противника зоне, а сам, возглавив авангард, бегом бросился на штурм холма.

Примерно на середине горы находился широкий уступ, где укрепились передовые части соперника в составе ливийцев и нумидийцев. На эту площадку и направили римляне первый удар.

Чем круче становился подъем, тем каменистее была дорога. Кожаные подошвы скользили по жесткому склону и часто только с помощью выступающих из прорези сапог пальцев легионерам удавалось удерживаться на ногах. Сверху на них сыпались стрелы, дротики и камни. Римляне отвечали градом булыжников, хватая их из-под ног, так как ими в изобилии был усеян весь обрыв. Атакующим приходилось туго лишь до тех пор, пока наиболее решительные и удачливые не взобрались на площадку. Едва римляне завладели кусочком ровной местности, как, ударив плотным строем, они мигом оттеснили африканцев, которые успешно действовали в маневренном бою дротиками и луками и были беспомощны в тесной рукопашной схватке. В страхе перед короткими обоюдоострыми римскими мечами, сделанными по испанскому образцу, пунийцы бросились врассыпную. Немногим удалось вскарабкаться на скалу, большинство ринулось вниз по склону, где отступающих поджидали резервные легионы, другие полегли на самой площадке.

Овладев удобным для дальнейшего наступления плацдармом, Сципион спустился к войску, взял себе свежий легион у Луция и, используя захваченный выступ, двинулся влево в обход основных сил противника. Юний Силан своим легионом ударил на пунийцев по центру, а Гай Лелий напал с правого фланга. Луций Сципион с последним легионом по-прежнему оставался в резерве, в равной степени следя за битвой и своими испанскими союзниками.

Вначале карфагеняне, веря в неприступность своей позиции, стояли твердо и успешно отражали атаки Силана, но потом, обнаружив, что с одной стороны их обходят солдаты Лелия, а с другой — Сципиона, дрогнули, разомкнули строй, спеша успеть повсюду, и за это тут же были наказаны: римляне закрепились и в центре. Вскоре сражение превратилось в избиение пунийцев. Испанцы Газдрубалова войска о сопротивлении думали мало и при первой возможности бежали, оголяя пунийские ряды и этим усугубляя панику. Беглецов встречали оружием у подножия холма, тем же из них, которым удавалось пробиться сквозь эти заслоны, путь преграждали либо воины Марция, либо — Кавдина, закрывающие выходы из долины. В последний момент Публий ввел в дело своих испанцев. Тактической необходимости в этом не было, но он хотел скрепить их клятвы верности пунийской кровью.

В итоге, было истреблено восемь тысяч врагов, в основном — африканцев, так как Сципион велел щадить иберов. Еще двенадцать тысяч — тут преобладали уже испанцы — удалось захватить в плен.

Публий весь день находился в первых рядах сражающихся и не получил даже царапины, только ушиб ногу, споткнувшись о камень. Хотя он и бился с пунийцами подобно простому солдату, его восприятие боя в корне изменилось здесь, в Испании. Как и прежде, при Каннах и Требии, перед ним мелькали перекошенные ужасом, болью или гневом лица, звенели мечи, ударялись вокруг дротики, но все это он видел и слышал как бы мимоходом, в то время как взгляд его разом охватывал весь холм, долину перед ним, реку, свой лагерь и самые дальние посты; он взором полководца огибал гористый рельеф и словно вживую наблюдал, как восходят на скалы воины Лелия по другую сторону холма, как стягиваются подкрепления на нижнюю площадку, за яростным криком соседей его слух ловил шум битвы на отдаленном фланге, звуки сигнальных труб и голоса легатов. Полководец обязан уметь видеть и слышать многое из того, что недоступно органам чувств простого человека.

Римляне еще по инерции добивали врагов, а Сципион, придавший им эту инерцию, мог считать свою задачу выполненной. На протяжении двух дней ему удавалось строго выдерживать задуманный психологический тон происходящего, сознательно выбранный им для эмоционального освещения событий, подобно тому, как художник подбирает фоновую краску для картины. Все действие этого кровавого спектакля разворачивалось среди декораций, расписанных чудовищами страха, свирепо взирающими на пунийцев. Над сценой со стороны африканцев с самого начала реял безысходный пессимизм. И Сципион все свои маневры построил так, чтобы постоянно нагнетать этот дух обреченности.

На край площадки, где стоял Публий, вбежал Луций, которому напоследок тоже довелось вмешаться в битву. Братья крепко пожали друг другу руки, и Публий, показывая вниз, где во множестве рассыпались бегущие пунийцы, то там, то здесь нагоняемые римлянами, сказал:

— Неспроста Газдрубала зовут Баркой, отступает он действительно молниеносно.

Увидев по выражению глаз брата, что тот не понял шутку, он объяснил:

— «Барка» — по-пунийски означает: «Молния».

Тут Луций улыбнулся и с восхищением воскликнул:

— Все-то ты знаешь, Публий. Удивляюсь я тебе: находишься ты рядом, а как будто живешь совсем в другом мире.

Некоторое время они помолчали, осматривая долину, потом Луций с наслаждением вдохнул воздух победы и с чувством произнес:

— Жаль, что отец не может видеть нас сейчас.

— Я думаю, он нас видит, — задумчиво сказал Публий, — ведь тело его осталось здесь непогребенным, и безутешный дух, наверное, до сей поры витает над этой чуждою землей…

Тем временем солдаты перешли к сбору добычи. Сципион предоставил им возможность самостоятельно управиться с этим делом и стал спускаться вниз к своему лагерю. Вдруг взгляд его упал на какого-то испанца, с торжеством сжимавшего трофейный меч с позолоченной рукояткой, на острие которого болтался опять-таки обделанный золотыми накладками шлем. Сципион с неудовольствием узнал в молодом человеке Аллуция. Тот одолел пунийского офицера и теперь мог с гордостью смотреть в глаза полководцу. Он несказанно обрадовался встрече с проконсулом, но Публий, увидев его счастливый взор, тяжело отвернулся и прошел мимо. Раздосадованный случившимся, он уже было решил отправить этого молодца куда-нибудь за Ибер, с глаз долой, но в следующий момент подумал, что, пока Аллуций будет находиться при нем, красавица Виола должна с особым интересом следить за ходом войны и, значит, лишний раз ей придется вспомнить его, Публия, и восхититься одержанными им победами. Потому он решил оставить все, как есть, и, более того, даже облагодетельствовать молодого испанца, остановился на миг, намереваясь это сделать сейчас же, но, не совладав с собою, пошел прочь, отложив любезности до другого случая.

Вечером, допросив пленных, Сципион убедился, что в своих похвалах «молниеносному» Газдрубалу он все же недооценил его скоростные качества. Карфагенский вождь еще до начала боя, едва увидев, как римляне окружают холм, бросил войско и бежал с небольшой свитой, прихватив с собою, как и полагается пунийцу, сундучок с казною, на дне которого грудой серебра лежали новые полчища наемников. Может быть, он рассчитывал, что его воины продержатся на выгодной позиции несколько дней до подхода подкреплений, а возможно, наоборот, сразу понял обреченность войска и не пожелал украсить победу римлян своею смертью. Как бы там ни было, теперь Газдрубал собирал остатки своей армии, чтобы на равных, а не как беглец, присоединиться к двум другим карфагенским войскам.

Всю добычу, кроме пленных, Сципион отдал солдатам. Захваченных испанцев он с добрым напутствием отпустил домой, а африканцев продал в рабство и тем пополнил средства на продолжение войны. Иберийским князьям Публий преподнес подарки, приобретенные за счет средств, вырученных от продажи пленных. Особо он отличил Индибилиса: зная его слабость к лошадям, Публий позволил ему выбрать для себя триста лучших пунийских коней.

С этого дня легионеры стали величать Сципиона императором — наипочетнейшим титулом для полководца, а испанцы: и союзные, и побежденные — объявили его царем всей Испании и вконец замучили его изъявлениями необузданного восторга. Публий утомился объяснять им, что для римлянина нет хуже проклятья, чем слово «царь», так как, называя одного человека царем, одновременно всех других косвенно нарекают рабами.

При сортировке пленных квестор Гай Фламиний обратил внимание на юного нумидийца приятной наружности, который, сочетая в себе юношескую робость с надменностью, то боязливо озирался по сторонам, то высокомерно покрикивал на окружающих и требовал почтительного отношения к себе, заявляя о своей принадлежности к царскому роду. Допросив его, Фламиний узнал, что тот приходится племянником сыну царя Галы Масиниссе, возглавляющему нумидийцев здесь, в Испании. Квестор сообщил о знатном пленнике проконсулу, и тот велел прислать его в преторий.

Юный царский отпрыск был озадачен, увидев в проконсульском шатре вместо грозного свирепого властелина, каковыми изображали римских магистратов пунийцы, приятного молодого человека с благородной осанкой, одетого в гражданскую, аккуратно подпоясанную тунику без рукавов, украшенную лишь вертикальной пурпурной полосой. Он совсем смутился, когда римлянин, сам сделав шаг ему навстречу, мягким голосом, просто и естественно, да еще по-нумидийски сказал, что зовут его Публий, и поинтересовался именем своего гостя.

Подросток тихо шепнул одно слово: «Массива». Сципион удовлетворенно кивнул головою и пригласил гостя сесть на раскладной стул. Устроившись напротив, он пояснил, что еще недостаточно владеет языком славного африканского народа, потому далее они будут беседовать с помощью переводчика. По приказу проконсула в шатер вошел Сильван, знавший не менее десятка иберийских и галльских языков, а также — пунийский, нумидийский, египетский и, кроме того, разумеется, свободно говоривший по-гречески, причем на аттическом и ионийском диалектах. Публий завел речь об Африке, и мальчик под напором воспоминаний о родине так расчувствовался, что, наверное, расплакался бы, однако Сципион вовремя перевел беседу в иное русло. Он стал расспрашивать его о дяде Масиниссе. Юноша с восторгом принялся рассказывать о доблестях своего родственника. По его словам, Масинисса был необычайно храбр, умен, являлся самым ловким наездником из всех обитателей обширных нумидийских равнин и вообще превосходил других в любом деле, за которое брался.

Через некоторое время Массива уже всей душой проникся расположением к римлянину и, желая в свою очередь достойно выглядеть перед ним, стал оправдываться, вспоминая ситуацию, приведшую к его пленению. Он объяснил, что, хотя Масинисса строго-настрого запретил ему ввиду молодости вступать в бой, он не мог оставаться в стороне и, несомненно, прославился бы, но его конь споткнулся и сбросил всадника прямо в руки легионеров. Публий посочувствовал собеседнику и обнадежил его перспективами на будущее, в котором ему не раз еще доведется проявить себя с лучшей стороны. Затем Сципион накинул плащ и повел гостя по лагерю. Он показал ему образцы вооружения и прочего снаряжения легионеров, рассказал о структуре войска, римских традициях, поведал о некоторых славных эпизодах истории, по пути познакомил его с братом Луцием, несколько удивленным такой обходительностью с варваром, притом мальчишкой, и с Гаем Лелием, который был дружелюбнее, вполне поняв поведение полководца.

Массива пришел в восторг от созерцания зрелища, которое представлял собой огромный лагерь, и того, характерного для римлян порядка, в каком пребывала грозная сила, заключенная в нем. Но наибольшее впечатление произвело на него уважение, проявляемое легионерами по отношению к своему полководцу помимо безоговорочной воинской субординации, уважение равноправных граждан к наиболее талантливому согражданину, свободное от малейшей примеси подобострастия; поражало и искреннее восхищение им испанцев. Между прочим, нумидийцу бросилось в глаза, что иберы чувствуют себя здесь гораздо раскованнее, чем в карфагенском стане.

Напоследок Сципион подарил очарованному юноше золотое кольцо, тунику, такую же, в какой ходил сам, плащ с золотой застежкой, боевого коня и отпустил его к дяде, дав в сопровождение сотню всадников. При этом Публий не только не требовал выкупа, но и не выразил никаких просьб или пожеланий к Масиниссе.

11

В три дня управившись с делами, Сципион созвал легатов и просто друзей на совет по вопросу о дальнейших действиях. Легат пропреторского звания, официально второе лицо в провинции Марк Юний Силан высказал мнение, что следует продолжать войну здесь, в глубине страны, преследовать Газдрубала, пока он не собрался с силами, а затем сразиться с двумя оставшимися пунийскими войсками. Кто-то ему возразил, кто-то поддержал эту позицию, пошли споры. Публий молчал, внимая другим.

Когда советчики стали затихать, либо выговорившись, либо устав от прений, он вышел вперед и, неторопливо прохаживаясь по небольшому кругу свободного пространства, обрамленного сидящими офицерами, изложил свои взгляды на предмет обсуждения.

Согласно его плану, следовало возвращаться в Тарракон и провести остаток года на своей базе. Основанием для такого решения служили две причины. Во-первых, приостановление боевых действий сейчас, когда римляне — победители, сохранит благоприятную ситуацию в Испании, при которой их слава проникает все глубже внутрь страны и привлекает к ним новые народы, в результате чего силы пунийцев уменьшаются и без сражений, тогда как в открытой борьбе с двумя, а возможно, и тремя войсками карфагенян, они, по всей видимости, потеряют инициативу, будут вынуждены обороняться, а это не прибавит им авторитета в глазах иберов при удачном исходе и вовсе перевернет политическую обстановку в случае даже незначительного поражения. Гораздо разумнее, по его мнению, внезапно напасть на противника весною, вновь придумав для него какой-либо сюрприз, чем биться с ним теперь, когда он готов к этому и собрал воедино все силы, когда личная вражда вождей отступила на последний план перед общей опасностью. А во-вторых, риск утраты доминирующего положения в Испании грозит Италии, где римский народ ведет тяжелейшую войну с захватчиком, ибо исполнению давней мечты братьев Баркидов — привести испанские войска на помощь Ганнибалу — препятствуют только неудачи в Испании, заставляющие младших братьев больше заботиться о своих непосредственных делах и откладывать реализацию этого замысла. При существующих обстоятельствах пунийцы крепко увязли в Испании и не смеют помышлять о дальнем походе, что дает Риму, уже добившемуся перелома в войне с Ганнибалом, еще, как минимум, год времени на закрепление успеха.

Первый довод Сципиона высказывался ранее, о втором до сих пор не задумывались. Тем большее впечатление он произвел на окружающих. Все согласились с мнением Публия, и следующим утром армия выступила по направлению к Иберу. А через день к месту покинутого лагеря подошли с одной стороны войска Магона, с другой — Газдрубала, сына Гизгона, вскоре туда же подтянулись вновь собранные силы Газдрубала Барки.

Пунийские вожди были весьма раздосадованы тем, что противник успел ускользнуть от них. Упустив возможность окружить Сципиона, они могли теперь лишь строить планы на будущее. В обстановке секретности состоялось совещание трех полководцев, и после этого, опять разделившись, они двинулись в разные стороны, карая население за переход к римлянам и силой либо подкупом набирая новых рекрутов для пополнения своих войск.

Римляне без приключений вернулись в Тарракон. Настроение в легионах было хорошим, хотя многие считали, что в прошедшей кампании представлялась возможность добиться большего.

В зимнем лагере Сципион дал волю солдатам развлекаться, как им заблагорассудится, но с условием, чтобы во время проводящихся регулярно учений они демонстрировали все требуемые от них качества. Тех же, которые не справлялись с упражнениями, собирали в специальные подразделения и муштровали их, пока они не усваивали свои обязанности настолько, чтобы впредь в любой ситуации помнить, что они — воины Сципиона.

Второй год успешных действий укрепил авторитет Публия у местных народов. И в эту зиму, как и прежде, к нему нескончаемым потоком стекались посольства племен с изъявлениями дружелюбия. Однако многим иберам прискучило однообразие и, несмотря на строго соблюдаемую римлянами аккуратность в обращении с населением, присутствие чужестранцев на родной земле стало тяготить их. Испанцы быстро забыли, что римская гегемония сменила более суровую — карфагенскую и мечтали уже о полном освобождении от иноземцев. В первую очередь такие настроения вызревали в кругах местной знати, которая справедливо полагала, что с избавлением Испании и от римлян, и от пунийцев она останется единственной, а потому неограниченной владычицей своих народов и созданных ими богатств.

В любой политической пропаганде самое ходкое и прекрасное слово «свобода» и одновременно — самое бессмысленное, ибо в абсолютном значении, без оговорок, выражает пустоту, отсутствие связей, тогда как природа в принципе не допускает пустоты. Если же к вожделенному слову присовокупить все необходимые уточнения, этим будет напрочь уничтожен его первоначальный смысл, и в истинном виде лозунг о свободе будет означать лишь то, что взывающий к народу предлагает людям свергнуть господство его соперников, дабы поступить в рабство к нему самому. Поскольку же свобода для одних неизбежно оборачивается ущемлением ее для других, то стоило бы народу знать, что больше справедливости там, где соблюдение воли трудолюбивого большинства кладет предел неумеренным притязаниям алчного меньшинства, чем в обратной ситуации. Но так как почти всегда наиболее речистые принадлежат ко второй группе, то и плетутся испокон веков паутины словес с целью скрыть от миллионов глаз истину.

Таким же образом и иберийская родовая знать засевала почву массового сознания подобными лозунгами, чтобы вырастить сорняки недовольства и брожения, посеяв которые, в свою очередь можно будет получить колючий кустарник восстания и затем на обессиленном поле пожать урожай смиренного подчинения.

Сципион через свою агентуру старался заранее выявлять источники загрязнения общественного мнения и уничтожать их руками местных политических соперников либо компрометировать новоявленных лидеров перед народом и тем самым обезвреживать их, как бы давая людям противоядие к пропаганде. Публий стремился избегать использования легионеров против населения и в критических ситуациях шел на переговоры с вождями оппозиции, в которых соглашался на любые уступки в надежде выиграть время, чтобы потом найти благовидный способ расправиться с ними или подачками склонить на свою сторону. Иногда он даже выступал в народных собраниях племен, испытывая на варварах чары своего обаяния.

Сципион, будучи профессиональным политиком, как всякий римский аристократ, легко различал движущие силы частных и групповых интересов за явлениями политической жизни, ложь — за фейерверком патетических фраз, но сам был вынужден следовать тем же правилам игры. В свободные часы, беседуя наедине с Гаем Лелием, Публий жаловался на лживость, пронизывающую человеческие взаимоотношения и искажающую их. Они часто строили проекты создания наиболее справедливого государственного управления, но не могли придумать ничего более целесообразного, чем постоянно балансирующая на грани конфликта система взаимодополнения и взаимоограничения всех общественных сил, присущая их Родине. Познакомившись с неорганизованной, импульсивной политической активностью испанцев, они впервые отметили для себя пользу института народных трибунов, которые, невзирая на многочисленные искажения, все же с некоторым постоянством выражают интересы народа.

12

В целом зима прошла спокойно. Волнения местных племен — явление обычное, и пока они, хотя и приносили хлопоты, еще не представляли существенной угрозы римскому порядку. Дела в Испании складывались весьма благополучно, и сенат почти единогласно продлил полномочия Публия Сципиона и Юния Силана.

Публия порадовали вести о новых успехах в Италии, оказавшихся, правда, меньшими, чем он предполагал. Единственным существенным делом стало взятие Тарента — города, особо любимого Сципионом, зато это событие пошатнуло авторитет Пунийца в других греческих городах и практически ограничило зону его влияния одним Бруттием. Причем радость Публия ничуть не омрачалась тем фактом, что Тарентом овладел его недруг Фабий, поскольку в первую очередь это была победа римского народа. С Марцеллом, на его взгляд, произошло то, чего он давно опасался. Сципион высоко оценивал этого полководца и считал его способным противостоять Ганнибалу, но не превзойти его, потому всегда поеживался, видя, как настойчиво Марцелл ищет решающего боя. Узнав из писем, что Марцелл проиграл одно сражение Пунийцу, а на следующий день взял у него реванш, Публий не совсем поверил полученным сведениям и сделал вывод об общем поражении римлянина, так как этими битвами именно войско Марцелла оказалось выключенным из дальнейших действий.

В информации на мирные темы в посланиях друзей преобладали рассказы о том, сколь расцвела, превратившись в первую красавицу города, Эмилия — дочь погибшего под Каннами Луция Павла. Письма пестрели намеками на то, что одолеть эту «крепость красоты», неприступную для столичных повес, способен только тот, кто взошел на высочайшие стены испанского Карфагена. Марк Эмилий явно не упоминал свою воспитанницу, но писал, что Публия очень ждут в его доме, по нему там скучают. Сципиону такие намеки в свете нынешнего состояния его сердечных дел были неприятны, а в семье Эмилия он больше интересовался судьбою Марка. Понимая, что тот, ввиду тяжелого физического состояния, потерял веру и в свои духовные силы, надломлен и потому особенно нуждается в точке опоры во внешнем мире, он при любой возможности отправлял ему письма, желая своей дружбой создать эту опору его духу.

В плане личных переживаний, борьбы с собою, последний год оказался для Сципиона менее тягостным благодаря присутствию Гая Лелия. Да и сами любовные страсти обломали острые углы о его волю, и воспоминания о злосчастных торжествах под Новым Карфагеном теперь не столько разрывали душу, сколько томили особой возвышенной печалью, порождающей в воображении богатство эстетических образов.

Надежды Публия на более глубокое взаимопонимание с братом Луцием пока не оправдывались. Луций все еще не желал взрослеть и пребывал в состоянии бестолкового самодовольства юности. Столь велика была слава Публия, что отсветы ее падали на младшего брата. Тому везде были рады: мужчины искали его дружбы, а женщины — любви. Луций не щадил своих сил ни в пьянстве с первыми, ни в оргиях со вторыми. В результате проконсулу частенько сообщали о том, что какая-то разудалая иберийка похвалялась связью с самим Сципионом, не подозревая о присутствии в Испании двух Сципионов. Публий, всегда чрезвычайно щепетильный в отношении чистоты своего имени, очень досадовал, обнаруживая ползущие о нем сплетни, и нередко журил брата за неблаговидное поведение. Он объяснял ему, что, кроме самоощущения незапятнанной чести, позволяющего человеку высоко держать свою голову, их, Сципионов, призывает к порядку еще и политический расчет, так как они должны будут многие годы поддерживать могущество своего рода и стать центром передовой группировки римской аристократии. Луций полагал, что удаленность Испании от Рима позволяла ему не опасаться осуждения общественного мнения соотечественников. Но Публий втолковывал ему, что их политические соперники не брезгуют никакими средствами и не теряют даром времени. По его словам, в войске, а также среди купцов находится множество их соглядатаев, собирающих любые компрометирующие сведения о полководце и его окружении, которые при случае удалось бы использовать против них. Получив острастку, Луций обычно несколько дней держался прилично, но потом вновь оказывался в плену плотских страстей. Тогда Публий открыл свои опасения Лентулу Кавдину и поручил ему негласное наставничество над братом. Вскоре Лентул сделался другом младшего Сципиона и, разделяя с ним пирушки, удерживал его от попадания в щекотливые ситуации.

Говоря с братом о скрытой оппозиции в войске, Публий не стал называть имена, хотя сам давно знал, что возглавить его недругов и всех недовольных, по замыслу партии Фабиев, должен был Юний Силан. Но Сципион с самого начала всячески старался привлечь его на свою сторону. В целом это получалось, однако Силан все же испытывал некоторую зависть к славе проконсула, потому Публий сообщил ему, что весною намеревается разделить войска для расширения театра боевых действий и одну часть взять себе, а вторую вверить ему, Силану.

Таким образом, Сципиону пока удавалось справляться и с пунийцами, и с испанцами, и с недругами в собственном лагере.

13

Накануне весны Публию пришлось снова вернуть моряков на суда и, снарядив свой флот, отправить его, по требованию сената, в помощь пропретору Сардинии. В этом сенаторском указе Сципион мог бы увидеть опять-таки происки сторонников Фабия, но он не придал случившемуся особого значения, так как морским действиям в его ближайших планах не отводилось существенной роли и сухопутная армия достаточно окрепла, чтобы не нуждаться более в дополнительных матросских когортах.

Сципион предполагал двинуться к Бетису, как только позволит состояние дорог, но из-за болезни задержался в Тарраконе, в результате чего римлянам не удалось захватить стратегическую инициативу. Однако и пунийцы не воспользовались предоставленной им возможностью для активных действий. Три карфагенских войска вяло маневрировали в глубинных районах Испании, сближаясь и снова удаляясь друг от друга.

Болезнь, то затихая, то вспыхивая вновь, вынуждала Сципиона бездействовать два месяца. Временами ему казалось, что он уже в силах выдерживать тяготы похода и через несколько дней может выступить из лагеря, но скрытое недомогание исподволь сковывало его тело и отягчало мысль. В таком состоянии он не хотел затевать крупных дел и, поразмыслив, в очередной раз откладывал начало кампании, ибо одно дело — пассивно переносить трудности и совсем иное — быть центром, умом и душою войска, этого гигантского организма, состоящего из десятков тысяч живых существ. Наконец Сципион растратил терпение и, несмотря на все еще точивший его недуг, распорядился оставить зимний лагерь, при этом надеясь, что остатки болезни утонут в заботах.

Лишь в мае римляне перешли на правый берег Ибера и двумя потоками, одним из которых, составлявшим треть всего войска, командовал Марк Юний Силан, устремились к городу Кастулону, где располагались карфагеняне. Разделив армию, римляне сохранили единство действий, и обе колонны двигались согласованно, подстраховывая одна другую.

Обнаружив приближение противника, пунийские вожди неспешно повели свои войска в разные стороны. Сципион, посоветовавшись с Силаном, стал преследовать Газдрубала Барку, собравшего под свои знамена лучшие африканские подразделения. В ответ остальные пунийские армии тоже подтянулись к месту событий. Карфагеняне не вступали в решающее сражение и, кружась вокруг римлян, выискивали возможности для засады или иного случая застигнуть их врасплох, а пока крупного успеха не предвиделось, доставляли соперникам мелкие неприятности.

Сципион попал в положение Ганнибала, когда тот после блистательных побед у Тразименского озера и Требии длительный период бесславно метался по Италии, пытаясь избавиться от изнуряющей опеки Фабия. Публий сейчас чувствовал себя столь же беспомощным против Фабиевой тактики в исполнении пунийцев. Это крайне раздражало его. Он всегда ощущал в себе достаточно изобретательности, чтобы найти выход из любого положения, и вот теперь способности отказали ему, будто кто-то одурманил его ум. У него даже промелькнула мысль, что его опоили ядовитым зельем. В недобрый час закравшись к нему, эта коварная мысль отравила его дух, он стал подозрительным и даже завел себе раба-дегустатора. Впрочем, в середине года он отказался от услуг дегустатора и вообще выбросил из головы мысли о ядах или ударах в спину, посчитав, что в вопросе о своей жизни и смерти достойнее положиться на волю богов, чем унижать себя и окружающих недоверием, которое, начинаясь с малого, растет, как снежный ком в Альпах. Но это было позднее, а пока он с каждым днем делался все угрюмее и раздражительнее.

Наконец Публий заманил одно из карфагенских войск в ловушку. Силан ловко подставил свой отряд под удар Магону, и тот, соблазнившись выгодами положения, втянулся в битву. В этот момент из лесистого оврага вышли воины Сципиона и окружили пунийцев. Однако, узнав о случившемся, два Газдрубала, вместо того чтобы по первому побуждению идти на выручку к Магону, куда они явно не успевали, немедленно напали на лагерь Сципиона. Публий решил не рисковать и отвел свое войско назад, вызывая на бой теперь уже Газдрубалов, а те при виде римлян поспешно отступили. В итоге и эта затея ни к чему не привела. Но с тех пор пунийцы стали еще более робкими и опасались вступать даже в мелкие стычки.

Постепенно карфагеняне отходили к Лузитании, пытаясь заманить римлян в те районы, где население еще твердо стояло за африканцев. Вскоре войско Публия ощутило трудности со снабжением. Далее углубляться во враждебные земли было опасно. В поисках способа переломить ход войны Сципион стал засылать к пунийцам своих иберов для агитации. Испанские наемники, наблюдая, как карфагеняне при численном перевесе постоянно отступают перед Сципионом, проникались все большим презрением к ним. Правда, пунийцы — большие специалисты по части пропаганды, как и всякие корыстолюбцы, — утверждали, что их тактика объясняется стремлением избежать кровавого побоища, в котором с обеих сторон погибло бы множество самих испанцев. Все же проримская агитация постепенно одерживала верх. Но затея Сципиона была очень близка духу пунийцев, потому они вскоре раскрыли его замысел и ответили тем же, в свою очередь отправив провокаторов в лагерь римлян. В этой идеологической войне одни отряды варваров переходили от римлян к африканцам, другие спешили проследовать в обратном направлении. Поскольку все-таки слава Сципиона в настоящее время сверкала ярче, ее свет привлекал большее число иберов, и войска пунийцев постепенно таяли.

Чтобы уберечь от римского влияния оставшиеся испанские отряды, карфагеняне ускоренным маршем направились к Океану. Ввиду необеспеченности тыла, римляне не могли преследовать их далее. Тогда Сципион объединил обе части войска и стремительным переходом нагнал пунийцев. Прямо с марша он выстроил армию к бою. Однако африканцы отсиделись в лагере. Три дня римляне вызывали противника на бой, но те не смели даже выглядывать из-за частокола.

За неимением большего Сципиону пришлось удовольствоваться этой, психологической победой. Он развернул свои легионы и повел их в направлении на Кастулон. Было ясно, что предстоит длительная и скучная борьба за территорию. Ничего иного не оставалось, как постепенно, один за другим брать испанские города и покорять племена, пока граница римского влияния не достигнет последнего рубежа пунийских владений.

Однако время шло, а дела в такого рода войне продвигались даже медленнее, чем предполагал Публий, кроме того, ему не хотелось распылять войско на гарнизоны. Но за отсутствием других вариантов Сципион запасся терпением и по кирпичику стал возводить здание победы.

Избавившись от преследования, карфагенские полководцы перевели дух и опять повернули свои полчища в направлении центральной Испании, чтобы мелкими наскоками мешать Сципиону в реализации его плана.

Между тем Публий навел контакт с большинством иберийских князей в пунийском стане и достиг с ними договоренности о совместных действиях. При сближении войск на достаточное расстояние римляне должны были бы напасть на карфагенян, а испанцам в этом случае надлежало воспрепятствовать отступлению пунийцев и таким способом принудить их к решающему сражению.

Все складывалось обнадеживающе, и, двигаясь навстречу врагу, Сципион впервые за последние месяцы сбросил с себя хандру, опутывавшую его, как сеть ретиария. Воображение уже рисовало ему заманчивые картины победоносного возвращения в Италию и затем… новый и главный поход.

Неожиданно карфагеняне изменили маршрут круто к северу. Сципион очень обеспокоился этим, предполагая, что противник раскрыл заговор иберов. Однако, по сведениям лазутчиков из вражеского стана, никаких репрессий африканцы не проводили, но обстановка в войске была чрезвычайно нервозной, а вожди все ночи напролет тайно совещались, постоянно ссорясь при этом.

Публий почувствовал, что год кончится не столь спокойно, как начался, и, совершенно оставив осаду местных крепостей, собрал все свои силы воедино, готовый к преследованию карфагенян.

Вдруг пунийцы, до того двигавшиеся одной огромной армией, где легче было уследить за испанцами, разделились на две части, и Газдрубал Барка с лучшими ливийскими подразделениями и несметным количеством самых ненадежных испанцев спешным маршем стал уходить к Иберу, а Магон и второй Газдрубал с остатками ливийцев, нумидийцами, лузитанами, галлами и наиболее преданными иберами заняли горные проходы, чтобы задержать римлян.

Сципион подошел к вражеским заставам на перевалах и остановился в замешательстве. Перебежчики от Газдрубала Барки сообщали ему, что испанцев, охраняя, почти как пленных, силой уводят прочь из их родных земель, и как они ни возмущены этим, но с удалением от римлян, лишенные поддержки Сципиона, не смеют открыто восставать против карфагенян.

Публий пока не мог однозначно выявить замысел Газдрубала. Понятно было только одно: пунийцы стремились не допустить перехода своих иберийских наемников к римлянам. Как бы там ни было, Сципиону надлежало оставить малоэффективную войну в дальней Испании и преследовать Газдрубала. Быстро пробиться через заслоны Магона не представлялось реальным, потому Сципион, делая большой круг, двинулся обходным путем. Он надеялся наверстать упущенное время, когда Газдрубал столкнется с противодействием населения в римской части Испании.

Газдрубал без задержки форсировал Ибер, так как пограничные римские отряды не в состоянии были воспрепятствовать переправе столь огромного войска, и направился к Пиренеям. Однако, как он ни торопился, Сципион, который мог позволить себе поход через земли дружественных народов почти без обоза, неумолимо настигал его. Сражение у пиренейских перевалов казалось неизбежным. С приближением Сципиона Газдрубаловы испанцы стали толпами бежать к римлянам. Над пунийцами собиралась гроза. Но, достигнув гор, Публий с удивлением узнал, что Газдрубал уже переправил своих наемников через Пиренеи.

Сработало главное пунийское оружие — деньги. Газдрубал сумел подкупить кельтиберов, и те ночью потайными тропами провели в горы африканский отряд, который с тыла напал на римскую заставу. Имея надежных проводников, карфагеняне не стали дожидаться утра и преодолели природный барьер той же ночью.

Римлянам вступать в Галлию не следовало, потому что уже почти двести лет они враждовали с многочисленным и воинственным галльским народом. Начнись война с галлами, она по своим масштабам мало уступит той, которую Рим ведет с Карфагеном. Кроме того, проконсул не имел права покидать свою провинцию без позволения сената. Несмотря на бешенство, впервые столь яростно терзавшее Сципиона, он разбил лагерь у перевала и принялся терпеливо ждать дальнейшего развития событий. Он понимал, что стоит римлянам перейти Пиренеи, и галлы несметной толпою примкнут к Газдрубалу, но если римляне будут далеко, то пунийцы сами окажуться в роли врагов галлов, и никакая сладкоречивость карфагенского полководца не защитит его от ненависти варваров.

Но надежды Публия снова не оправдались. Газдрубал сумел отлично поладить с галлами. Он налево и направо щедро разбрасывал сокровища, годами добывавшиеся карфагенскими купцами в бесчисленных торговых авантюрах. Сказалась и добрая память о Ганнибале, который в свое время, проходя по этой стране, сумел внушить варварам мысль, что пунийцы воюют лишь с их заклятыми врагами — римлянами, а самих галлов любят более всего на свете и никогда не причинят им вреда. В итоге, Газдрубал легко достиг Альп и у их подножия расположился зимним лагерем.

Места для сомнений не осталось: Газдрубал в недосягаемом для римлян районе дождется лета и тогда вступит в долину Пада. Потеряв всякую надежду на благоприятный исход войны в Испании, карфагеняне все силы бросили в Италию, уповая на талант Ганнибала. Получилось, что Сципион сам своими победами и неотступным преследованием врагов, вынудил их угрожать непосредственно его Родине. Обескураживающий итог столь удачно складывавшейся деятельности. Да, ему поручили Испанию, и он в три года почти полностью овладел этой огромной, богатой ресурсами, имеющей важное стратегическое и экономическое значение страной. Но какова будет обстановка в Италии на следующий год?

Сципион оставил Пиренеи и направился в Тарракон. Многие поздравляли его, считая кампанию года успешной, несмотря на удавшееся бегство Газдрубала, так как оказалась покорена почти вся Испания, но Публий не слышал похвал, его мысли были далеко отсюда, душою и разумом он находился в Италии.

Очевидно, Газдрубал пополнит армию галлами, да и испанцы, очутившись вдали от своих жилищ, будут вынуждены думать о сражении, а не о бегстве. Тем не менее, Публий оценивал возможности пунийского войска на уровне обычной консульской армии, возглавляемой опытным полководцем, каковых немало в Риме. Главную опасность представляло объединение пунийских сил под командованием Ганнибала. Если таковое произойдет, тогда единственный путь к победе, по мнению Публия — избрать консулом его самого и поручить ему войну с Пунийцем. Сципион понимал, что такое возможно через год-два, когда он завершит войну в Испании и этой победой приобретет достаточный политический вес. Вопрос в том, сможет ли государство продержаться необходимое время против Ганнибала с удвоенным войском? Спокойно поразмыслив, Публий обнаружил в активе своего Отечества все потребные для этого ресурсы. Римские войска никогда не были слабее пунийских, за исключением тех случаев, когда противник располагал подавляющим перевесом в коннице, полководцы же, изучив манеру действий Ганнибала, теперь практически не уступали ему.

В результате мучительных раздумий Сципион пришел к выводу, что поход Газдрубала, несомненно, представляет опасность для Италии, но несравнимую с той, которую несло в себе нашествие Ганнибала, Римское государство ныне совсем не такое, каковым оно было десять лет назад, да и вражеское войско существенно слабее прежнего и по качеству воинов, и по способностям полководца.

Обо всем этом Сципион написал своим друзьям в Риме, а также тщательно перечислил слабые места Газдрубала и дал подробные рекомендации, как действовать против него. Основной совет Сципиона состоял в том, чтобы сразу же ранней весною сконцентрировать все силы на борьбе с Газдрубалом и уничтожить его войско, прежде чем пунийцы освоятся в новых условиях. Если же это не удастся, то взаимодействие двух вражеских армий, по его мнению, лишь затянет войну, но в конечном итоге не воспрепятствует окончательной победе Рима. Кроме того, Публий просил Марка Эмилия прозондировать в сенате вопрос о возможности наделения его, Сципиона, империем в предстоящей весенней кампании на основании факта его профессионального знакомства с новым врагом.

Стараясь использовать все имеющиеся в его распоряжении средства для оказания помощи Отечеству, Публий снарядил свои последние корабли и на них отправил в Италию две тысячи отборных легионеров и девять тысяч иберов, в том числе, тысячу всадников.

Делами провинции Сципион в эту зиму занимался мало, поручив их устройство легатам. Впрочем, и иберы присмирели, увидев, как проворно сами пунийцы разбегаются при появлении римлян. Обстановка в Испании была спокойной. Оставшиеся воинские подразделения карфагенян объединил Газдрубал, сын Гизгона, и увел их на зимовку в глубь Лузитании, а Магон с небольшой свитой и мешком денег переправился на Балеарские острова вербовать наемников из местных жителей, которые были особенно хороши как пращники.

Все время Сципион проводил в бездействии и с тоскою смотрел на море, ожидая вестей из Италии. Никогда прежде друзья не видели его столь пассивным, он ничего не писал, почти ни с кем не разговаривал и не участвовал в войсковых учениях. Окружающие не понимали его беспокойства, поскольку, по их мнению, он вполне добросовестно выполнил свой долг. Эмилий писал из Рима в том же духе. Он сообщал, что в столице все знают, как было дело с Газдрубалом, и потому никто не ставит ему в вину возникшую угрозу Италии, считая такой ход событий неизбежным, как при победе пунийцев в Испании, так и при неудаче. Если бы Сципион преградил карфагенянам путь в Италию и вынудил их вернуться в Африку, то они могли бы переправить освободившиеся войска в Италию прямо из Карфагена.

Однако у Публия были свои особые причины для опасений. Дело в том, что еще осенью на пути от Пиренеев к Тарракону во сне ему привиделся халдей. Тогда, у Нового Карфагена, старик сказал ему противоречивые слова о том, что будто бы его победы обернутся поражениями. Это представлялось абсурдом, но вот теперь в виде сарказма судьбы пророчество стало сбываться.

Прибыв в зимний лагерь, Публий сразу же отправил гонца в Новый Карфаген с заданием разыскать и доставить к нему в Тарракон пресловутого халдея, надеясь так или иначе выведать у него, кто и как внушил ему злополучное пророчество. Однако из Нового Карфагена пришла весть, что мудрец умер чуть ли не на следующий день после памятного пира. Боги оборвали последнюю нить, тянувшуюся от них к Сципиону. Естественно, это не добавило Публию оптимизма.

Он стал ощущать настоятельную потребность очутиться в храме Юпитера на Капитолии, дабы испросить помощь у своих родных богов. Мысленно он представлял себя на скамье у деревянной, обделанной терракотой колонны, в тишине внимающим высшему духу. Иногда ему удавалось сосредоточиться надлежащим образом и достичь субъективного эффекта присутствия в храме. Он напряженно слушал бога и не мог уловить какого-либо предостережения. Публий решил, что италийские боги к нему по-прежнему благожелательны, а вот испанских — он еще не сумел привлечь на свою сторону, хотя эвокация у Нового Карфагена дала положительный результат. Тогда он предпринял единственное деяние, которое было в его силах: принес несколько жертв хозяевам местных небес.

Приближалась весна, но Публий не торопился в поход. Он держал наготове вернувшиеся из Италии корабли, куда они отправили подкрепление, чтобы при первом сигнале из Рима, в случае неудачного исхода сражения с Газдрубалом, устремиться на помощь Отечеству. Сципион понимал, что, возвратившись без разрешения в Город, он не встретит сочувствия в сенате, но в критической ситуации готов был на коленях упрашивать народ о доверии. Он рассчитывал убедить сограждан поручить войну с Газдрубалом именно ему, так как он уже одержал над этим противником победу и, столкнувшись с ним вторично, так же изгонит его из Италии, как прежде — из Испании. А, заручившись поддержкой народа, можно было бы получить империй и помимо воли большинства сенаторов.

14

В прошедшем году, несмотря на отсутствие крупных битв, государство неожиданно постигло суровое несчастье: почти одновременно и бесславно погибли оба консула. Первым консулом был тогда избран Клавдий Марцелл сразу, после того как, будучи очернен народными трибунами из-за якобы намеренного затягивания войны, он прибыл в Рим и убедительно отвел возводимые на него обвинения. В сотоварищи ему народ определил столь же горячего человека Тита Квинкция Криспина.

В тот год консулы решили объединить свои усилия, чтобы окончательно разделаться с Ганнибалом. Оба они торопились отправиться к войскам, но особенно спешил Марцелл, разгоряченный прошлогодней неудачей и стремившийся поскорее на деле доказать народу неосновательность сомнений в его талантах. Однако религиозные мероприятия, призванные отвести гнев богов, явленный людям грозными знамениями, надолго задержали консулов в Городе. Оказавшись, наконец, во главе своих легионов, они стали яростно теснить Пунийца, который понимал, что против двух консульских войск в открытом бою ему не устоять, и потому отступал, всячески уклоняясь от столкновения с противником. В этой ситуации Ганнибал мог уповать только на удачную засаду или какую-либо иную хитрость. Вскоре он действительно сумел подстроить римлянам ловушку. Консулы, видя пассивность пунийцев, решили начать осаду Локр и выделили для этой цели часть тарентийского гарнизона. Агентура Ганнибала сообщила ему о плане противника, и на дороге из Тарента в Локры была устроена засада. Римляне не ожидали появления карфагенян на своем пути и, застигнутые врасплох, потеряли две тысячи человек убитыми и полторы — пленными. Эта неудача совсем взбесила Марцелла. Всю жизнь не знавший равных в поединках, он даже стал мечтать о личной встрече с Ганнибалом, что было немыслимо при чрезвычайной осторожности Пунийца. Так или иначе, но Марцелл не мог более терпеть перед собою врага, он рвался в бой.

Станы соперников разделял лесистый холм, очень удобный для устройства лагеря, но еще более выгодный для засады. Ганнибал не в силах был противостоять соблазну и в своей манере ночью начинил окрестный лес нумидийцами. Марцелл понимал, что с возвышающейся перед ним горы он сможет диктовать пунийцам свои условия игры, и переполненный, невзирая на преклонный возраст, жаждой деятельности, решил сам отправиться на рекогносцировку и тем подзадорить своих солдат. Криспин не захотел уступать коллеге в смелости и присоединился к нему. И вот оба консула, оставив позади четыре прекрасно оснащенных легиона, с двумя сотнями всадников ринулись в лесную чащу под нумидийские копья.

Схватка была короткой. Большинство консульского отряда составляли этруски, а в Этрурии с начала года бродили мятежные настроения, потому эта часть охраны, обнаружив опасность, не задумываясь, рассеялась по округе. Остальные сражались насмерть, но силы были неравные. И пал Марк Клавдий Марцелл, много лет стремившийся навстречу Ганнибалу, но так и не настигший его. Курьезная, бессмысленная смерть оборвала эту яркую, пестро раскрашенную всевозможными подвигами жизнь, лишив ее достойного увенчания, но, умирая, свою неутоленную ненависть к врагу Марцелл оставил в наследство Сципиону. Так один человек приходит в мир, чтобы придать завершение и смысл жизни другого, словно каждый из них является органом некоего существа более высокого порядка.

Среди сражавшихся находился военный трибун Клавдий Марцелл младший. Однако ему повезло меньше, чем Публию Сципиону, которому однажды удалось спасти раненого отца, юный Марцелл сам был пронзен дротиком и нуждался в помощи товарищей, поэтому он смог лишь взором проститься с умирающим отцом. Получил тяжелую рану и второй консул. Оставшиеся всадники подхватили Криспина и Марцелла-сына и отступили в лагерь.

Обнаружив среди трупов тело знаменитого вражеского военачальника, наемники сами затрепетали пред величием своей удачи. Они немедленно послали соответствующее донесение Ганнибалу. Карфагенянин отправился лично посмотреть на место событий. Он долго стоял, взирая на брошенный ему под ноги насмешливой судьбою труп самого неукротимого врага. Ганнибал, презиравший коллективный успех, всегда интересовался деятельностью личностей, теми или иными способами возвысившихся над другими людьми. Небывалых высот может достигнуть жизненная сила, но еще могущественнее смерть. Час назад в этом, распростертом перед ним теле кипел воинственный дух и угрожал ему, Ганнибалу, а теперь все это превратилось в пищу для ворон. Как не смолкнуть в почтении пред жестокой властью Смерти!

«Нет, этот герой не достанется крикливым птицам», — решил Ганнибал. Желая, чтобы чтили его собственную славу, он сам подавал пример другим, поступая благородно с поверженными врагами, заслужившими его уважение. Он распорядился достойно похоронить римлянина. Но, несмотря на величавую позу в этой трагической сцене, Пуниец не забыл главного: с руки Марцелла он снял перстень с печатью.

Карфагеняне сожгли тело консула и в серебряной урне отправили пепел сыну погибшего. Однако по пути на транспорт напали повстречавшиеся нумидийцы, которые позарились на серебро и отняли урну. При борьбе пепел рассыпался по земле. Ганнибал, узнав о случившемся, нумидийцев наказал, но к останкам Марцелла велел более не прикасаться, подумав, что тот лишен погребения волею богов.

Ганнибал перенес стан на холм, ставший поводом к схватке, с намерением развивать свой успех. Но Криспин, страдая от раны и сомневаясь в боевом духе солдат после всего случившегося, уклонился от активных действий и ночью, бросив лагерь, увел войско в безопасное место.

Римляне хорошо изучили повадки Ганнибала, потому едва Криспин пришел в себя после мучительного в его положении ночного марша, как первым делом разослал в ближайшие города сообщение о смерти Марцелла с предупреждением ни в коем случае не верить письмам, запечатанным его перстнем.

Предостережение оказалось своевременным, так как в Салапию уже прибыл Ганнибалов гонец с посланием, сочиненным от имени Марцелла, в котором содержалось сообщение о якобы приближающемся консульском войске и требование предоставить легионам необходимый отдых в городе. Жители Салапии сделали вид, что не заметили подвоха. На следующий день пунийцы подошли к городу. Впереди выстроились италийские наемники и перебежчики. Они громко разговаривали по-латински и вообще прикидывались, будто все еще являются италийцами. Им открыли ворота и впустили пять-шесть сотен врагов, после чего входная решетка опустилась, и Ганнибаловы солдаты оказались в ловушке, из которой не выбрался ни один. С башен по обеим сторонам ворот римляне ударили на пунийцев, находящихся вне стен, и благодаря внезапности произвели среди них большой переполох.

Здоровье Криспина ухудшалось. Он сообщил в Рим о своей болезни, не позволяющей ему прибыть в Город для проведения выборов, и назначил для этой цели диктатора — Тита Манлия Торквата. Вскоре Криспин умер.

Другой участник злополучной стычки, Марцелл младший, довольно быстро оправился от раны и даже некоторое время как легат возглавлял отцовское войско.

Ввиду отсутствия полководцев римляне отступили перед Ганнибалом, и тот сразу двинулся к Локрам, чтобы снять с этого города осаду. Римляне под Локрами, едва услышав о приближении Пунийца, побросали осадное снаряжение, погрузились на суда и спешно отплыли в Сицилию.

Сенат направил к обезглавленным войскам легатов, в числе которых наиболее заметной фигурой был Квинт Фабий младший, и те, избегая решительных действий, довели кампанию года до спокойного окончания.

Таким образом, за прошедший год в Италии ни одной из сторон не удалось совершить что-либо существенное, за исключением организованной пунийцами под Тарентом засады. Однако гибель обоих консулов нанесла моральный урон Риму и стала еще одним испытанием крепости духа римского народа.

В противоположность Италии и Испании в Греции военные действия оживились, но масштаб их, конечно, был совсем иной.

Филипп Македонский вступил с войском в эту страну, чтобы избавить своих союзников ахейцев от притеснений этолийцев. В Фессалии его встретила армия Этолийского союза, подкрепленная тысячей моряков, посланных Сульпицием, и вспомогательными отрядами пергамцев. В двух сражениях царь разбил своих соперников, нанеся им общий урон численностью в две тысячи, после чего этолийцы, отступив, укрылись за стенами ближайшего города и более не препятствовали Филиппу в реализации его замыслов.

Между тем в Грецию прибыли послы из Египта и государств бассейна Эгейского моря. Они организовали переговоры, желая примирить враждующие стороны, поскольку опасались, что война послужит поводом римлянам и царю Пергама Атталу для вмешательства в дела региона. Было заключено перемирие. Этолийцы затягивали обсуждение спорных вопросов, выигрывая время, а когда войско Аттала и римский флот подтянулись к месту событий, выдвинули заведомо неприемлемые для другой стороны требования и тем сорвали переговоры.

Возобновились военные действия. Однажды Филиппу удалось неожиданно напасть на римских моряков, грабивших побережье, и обратить их в бегство. Этому событию было придано значение большой победы над Римом, и царь с высоко поднятой головой отправился в Аргос для участия в традиционных Немейских играх.

Во время празднеств Филипп днем заигрывал с народом, снимая пред ним царское облачение и представая восхищенным взорам «обычным человеком», а по ночам, вдали от посторонних глаз, ударялся в разгул, не стесняясь при этом отбирать жен у своих друзей и союзников.

По окончании игр в честь Зевса Филипп снова обратился к делам войны. Однако римляне вовремя оказали помощь союзникам, и македоняне были разгромлены, причем сам царь лишился коня и был вынужден собственным мечом отстаивать свою жизнь.

Вскоре пришли вести из Македонии о набегах воинственных соседей на царские земли. Филиппу пришлось покинуть Грецию, чтобы навести порядок у себя дома. По пути он ограбил небольшой городок и тем восполнил ущерб, понесенный в последнем сражении. На том все пока в Элладе и закончилось. Ход войны здесь вполне устраивал римлян, которые с минимальными затратами поддерживали этот тлеющий костер распрей, не позволяющий Филиппу помышлять о вторжении в Италию.

Однако Греция жила не только войной, но и готовилась к проведению сто сорок третьей Олимпиады. Олимпийские игры всегда собирали множество людей со всего эллинского мира, и римляне решили воспользоваться этим, чтобы напомнить о себе. Сенат отправил в Олимпию делегацию с поручением пригласить на освобожденную Родину беженцев из Сицилии и Тарента, понимая, что это доброе сообщение привлечет внимание публики к войне римского народа с захватчиком и даст возможность представить события в должном свете, а одновременно ненавязчиво и корректно поведает об успехах римского оружия.

15

На выборах в Риме, проводимых диктатором Манлием Торкватом, консулами на следующий год избрали Гая Клавдия Нерона и Марка Ливия. Гай Клавдий, по мнению большинства, давно созрел для высшей магистратуры, потому его кандидатура не вызвала споров. А вот с Марком Ливием дело обстояло сложнее. Это был видный политический деятель. Он исполнял консульство еще за год до нашествия Ганнибала. Однако недруги, а следом и народ, обвинили его тогда в незаконном присвоении части добычи, собранной в иллирийском походе. Обида глубоко ранила Ливия, и он удалился в свое поместье, где безвыездно прожил восемь лет. И только в прошлом году консулы велели ему вернуться в Рим, поскольку нельзя было допускать, чтобы столь опытный человек проводил время в бездействии, когда государство находится в опасности. Но, возвратившись в Город, Ливий и обликом своим, и поведением выражал все ту же скорбь по поводу давних событий. Дабы придать ему нормальный вид, пришлось вмешаться цензорам, которые заставили его срезать длинную бороду, остричь волосы и снять рваное рубище. Будучи насильственно втянут в общественную жизнь, Ливий оставался пассивным и угрюмым. Когда же ему предложили консульство, он саркастически укорял народ в непоследовательности, ибо, однажды обвинив его в нечестности, те же люди снова прочат ему высшую должность. Однако в конце концов он склонился пред волею сограждан и не только принял консульство, но и для пользы дела помирился со своим личным врагом — Клавдием Нероном.

Такая обстановка сложилась в государстве к моменту вторжения Газдрубала. Перед лицом этой грозной опасности многие вспоминали, сколько бед принес на их землю Ганнибал, и страшились возвращения тех мрачных времен. Но тревоги было все же меньше, чем сосредоточенности. Люди понимали, что настал решающий период в противостоянии Рима и Карфагена, ибо враг не сумел выдержать тяжесть войны одновременно в Испании и Италии и, используя свой последний шанс, объединил обоих неудачников вместе с целью добиться перелома на главном фронте. Достаточно выстоять сейчас, и противник никогда не сможет реально угрожать существованию государства.

В этот раз консулы, как никогда, тщательно производили набор войск. Особенно усердствовал вечно всем недовольный Марк Ливий Ресурсы Республики оскудели, численность граждан уменьшилась почти в два раза по сравнению с довоенным периодом, и Ливий потребовал предоставить ему возможность привлекать к службе ветеранов и добровольцев. Сенат наделил консулов всеми правами, необходимыми для формирования легионов в нынешних условиях, а также особыми полномочиями при ведении боевых действий, состоящими в свободе перемещений за пределы предписанных районов и перегруппировки воинских подразделений.

Подготовка к походу была еще в полном разгаре, когда от претора в Галлии пришло известие о начавшемся переходе Газдрубала через Альпы, сообщалось также о волнениях лигурийцев, выказывающих намерение присоединиться к вражескому войску. Это заставило консулов поторопиться с завершением дел в Городе и с набранным пополнением раньше обычного отправиться к своим легионам. Ливию выпал жребий воевать с Газдрубалом, а Клавдию Нерону — с Ганнибалом.

Газдрубал гораздо быстрее и с меньшими потерями преодолел горы, чем его старший брат, поскольку учел предшествующий опыт, но не сумел извлечь выгоды из сложившегося положения. Он принялся осаждать римскую колонию Плаценцию и в бесплодных усилиях упустил время, тем самым позволив Марку Ливию привести свое войско в боевую готовность.

Ганнибал, разгоряченный новыми надеждами, рано покинул зимний лагерь. В спешке Пуниец проявил несвойственную ему беспечность и во время марша был атакован римлянами, возглавляемыми легатом, так как консул тогда еще находился в Городе. В результате столь внезапного нападения африканцы потеряли четыре тысячи человек. Это несколько охладило пыл Ганнибала, и он вернулся в Бруттий. Тем временем Клавдий Нерон прибыл к своему войску и повел его на юг. Ганнибал вызвал все гарнизоны из бруттийских городов и усилил ими свою армию, после чего посчитал себя способным сразиться с консульскими легионами. Встреча противников произошла в Лукании. Римляне затевали с пунийцами стычки, но в настоящую битву не вступали, так как в условиях кампании этого года при неудаче они теряли больше, чем могли приобрести в случае победы. Главный удар предполагалось нанести Газдрубалу, а в войне с Ганнибалом достаточно было помешать карфагенянину оказать помощь брату. Осторожность римлян напомнила африканцам прежние времена, и они значительно осмелели. В конце концов их дерзость возмутила темпераментного консула, и однажды на широком поле он решительно построил войско к бою.

В произошедшем сражении Клавдий Нерон более походил на Ганнибала, чем сам Пуниец, который в этот день сыграл роль Варрона или Семпрония. Карфагеняне, едва увидев стоящие в шахматном порядке манипулы римлян и получив разрешение своего полководца вступить в бой, беспорядочной толпою ринулись за лагерный вал, организовывая строй уже в непосредственной близости от врага. Клавдий без промедления пустил на них конницу и тем окончательно смешал ряды африканцев, на которых вскоре могучей лавиной обрушились подоспевшие легионы. Пунийцы оказались в жалком положении, но тут в дело вмешался Ганнибал и благодаря своему опыту и энергии восстановил некоторый порядок в войске. Однако в этот момент из-за лишенных растительности и потому не внушавших опасений холмов на краю равнины выскочил римский отряд, спрятанный там накануне ночью Нероном, и ударил во фланг противнику. Теперь уже никакими силами невозможно было удержать африканцев от бегства, как обычно, сопровождаемого избиением отступающих. Только близость лагеря спасла пунийское войско от разгрома, но и при этом карфагеняне все же понесли значительный урон.

На следующий день консульская армия вновь предложила противнику бой, но пунийцы остались в лагере. Тогда римляне беспрепятственно похоронили погибших сограждан и собрали добычу. Ночью Ганнибал тайно увел свое войско прочь.

Некоторое время римляне преследовали врага, неизменно одерживая верх в случайных схватках. Наконец Ганнибал, опасаясь попасть в «клещи» между двумя противниками, так как в окрестностях действовало еще войско римского пропретора, закрепился на удобной позиции и стал ждать сведений от брата, не искушая более судьбу бесполезными маневрами.

Консул разбил лагерь поблизости от неприятеля и тщательно следил за ним, готовый в любой момент предпринять контрмеры против его действий. Клавдий Нерон томился бездействием, душой он находился там, где решалась сейчас судьба войны. Нерон особенно жаждал сразиться с Газдрубалом еще и потому, что хорошо помнил, как тот лживыми переговорами провел его в Испании. Именно за эту свою оплошность, как ему казалось, он и был отозван из провинции и пережил немало насмешек.

Случай помог Клавдию активно вмешаться в ход событий. Римлянам удалось перехватить курьеров Газдрубала, которые несли Ганнибалу письмо с планом совместных действий. Газдрубал предлагал брату двигаться на север, чтобы в Умбрии объединить оба карфагенских войска. Теперь консул знал маршрут неприятеля.

Казалось, сами боги доставили Нерону эту информацию, поощряя его отважиться на нестандартный ход. Он решил любой ценой, а точнее, ценою риска, захватить стратегическую инициативу, и тут же, получив дозволение его внутреннего «цензора», мысль, давно работавшая в этом направлении, подсказала соответствующую идею. О задуманном предприятии консул оповестил сенат, направив в Рим свое послание вместе с Газдрубаловым письмом. Замысел Клавдия — с частью войска придти на помощь Ливию и, сложив усилия, одним ударом уничтожить врага — вызвал у старейшин Города немало опасений, поскольку план не уделял должного внимания Ганнибалу. Однако консул располагал полномочиями для подобного поступка и призвать его к ответу можно было только по истечении срока магистратуры.

Итак, Клавдий Нерон выбрал из своей армии шесть тысяч лучших солдат и, объявив, что желает овладеть небольшим близлежащим городком, выступил из лагеря. Выйдя из зоны досягаемости пунийских разведчиков, римский отряд повернул к Пицену. И только теперь консул сообщил солдатам об истинной цели похода и о значительности той роли, которую им предстоит сыграть в кампании этого года.

Основой для успеха задуманного маневра была внезапность, которая, достигалась быстротою действий. Поэтому воины шли днем и ночью, лишь на несколько часов в сутки позволяя себе отдых. Жители городов и селений, расположенных на пути консула, заранее оповещались о приближении отряда и толпами выходили навстречу, вынося продукты и вещи, которые могли бы потребоваться солдатам. Легионеры шагали вдоль пестрых людских рядов и на ходу брали из предложенного только самое необходимое, проявляя скромность, достойную великодушной щедрости населения. Со всех сторон они слышали добрые напутствия, к ним взывали как к защитникам Родины, с каковыми связаны надежды всей Италии. К Клавдию обращалось множество добровольцев, желающих вступить в его войско, он всех благодарил за верность Отечеству, но принимал к себе лишь некоторых, реально способных выдержать тяготы похода.

За шесть дней отряд пересек почти всю Италию и ночью тихо вошел в лагерь Ливия. Консулы решили разместить солдат Нерона в имеющихся палатках, не расширяя лагеря, чтобы скрыть от противника прибытие подкрепления. Той же ночью состоялся совет консулов и легатов. Многие считали целесообразным дать отдых истомленному переходом пополнению и за это время лучше изучить своего врага. Но Клавдий Нерон пылкой речью, перемежая доводы и просьбы, склонил собрание в пользу немедленных активных действий.

На следующее утро легионы выстроились на равнине. Карфагеняне также проявили готовность к бою. Но, знакомясь с расположением войск противника, Газдрубал заметил среди римлян людей, выделяющихся свежим загаром, и исхудавших, будто только что с похода, коней. Он заподозрил недоброе и отвел свою армию в лагерь. По его приказанию к римскому стану и в ближайшие окрестности отправились разведчики. Данные, полученные по их возвращении, были противоречивы: лагерь не увеличился, однако в среде италийцев наблюдается эмоциональный подъем и уверенность в скорой победе. Газдрубал сам приблизился к вражескому лагерю, и тут его поразило дублирование команд, подаваемых трубачами. Он давно имел дело с римлянами и знал, что такое повторение сигналов означает у них наличие двух полководцев и, соответственно, двух войск. Исследуя обстановку, Газдрубал все более склонялся к предположению о присутствии здесь, на границе Галлии и Умбрии, обоих консулов. Это открытие произвело на него угнетающее впечатление, так как он не мог представить, на сколь дерзкую авантюру решился Клавдий Нерон, и посчитал, что его брат потерпел сокрушительное поражение, не позволившее ему воспрепятствовать походу Клавдия. Удрученный тягостными мыслями и дурными предчувствиями Газдрубал с наступлением темноты поспешно бросил лагерь и стал уходить со всем войском вдоль реки Метавр к Апеннинам, намереваясь форсировать реку и идти на юг, чтобы оказать помощь Ганнибалу, по его мнению, попавшему в беду. Но во всеобщей неразберихе пунийцев покинули проводники, и войско заблудилось среди лощин и оврагов незнакомой страны. Тем не менее, Газдрубал не позволял сделать привал и торопил наемников продолжать путь. Все это стало походить на хаотическое бегство. Тут испанцы, составлявшие большую часть армии, вспомнили, как весь прошлый год они без отдыха отступали перед римлянами, но тогда они находились дома и потому спаслись, а здесь, на чужой земле, им грозила всеобщая гибель. Воля иберов была сломлена. Потеряли боеспособность и галльские наемники. Эти рослые, сильные и воинственные люди привыкли решать дело коротким яростным натиском, но оказались неспособными переносить длительные труды. Бессонная ночь лишила их пыла и сил, и многие из них разбрелись по округе, чтобы предаться сну на лоне природы, а остальные едва держались на ногах. Днем разведчики сообщили о приближении римлян, которые двигались по кратчайшему пути. Эта весть снова подстегнула карфагенян к продолжению марша, так и не позволив им восстановить силы. По мере их удаления от устья реки ее берега становились все круче, а воды — более бурными. Надежда найти брод таяла, а вдали уже показалось облако пыли, взметаемой сапогами легионеров. Пунийцы совсем сникли, дух обреченности реял над войском.

Когда Газдрубал, наконец, понял, что им не уйти от врага, он отдал приказ возводить вал. Но было уже поздно: Клавдий Нерон, следовавший с конницей в авангарде, напал на карфагенян и не позволил им серьезно заняться строительством укреплений, а вскоре подоспел Марк Ливий с легионами, на ходу перестроенными в боевой порядок. Пунийцам ничего иного не оставалось, как вступить в бой.

У римлян правым флангом командовал Клавдий, левым — Ливий. Газдрубал поставил против Нерона галлов, а сам с испанцами и африканцами принял на себя удар Ливия.

На участке Ливия с переменным успехом шла жестокая битва. Постепенно Газдрубал стянул туда из центра лигурийцев и слонов. Обе стороны несли большие потери. А на фланге Клавдия было затишье, поскольку противников разделял холм, огибать который и тем, и другим было опасно. Нерон не мог стерпеть, чтобы исход сражения определялся без его участия и, сдружившись за последнее время с риском, решил до конца выдержать принятую ранее роль отчаянного смельчака. Он развернул почти весь свой отряд и, оставив немногочисленное прикрытие, повел основные силы в обход левого фланга. Переход загорелой части римского войска был столь стремителен, что, прежде чем испанцы и лигурийцы поняли происходящее, они и с фланга, и с тыла были атакованы солдатами Клавдия. Уже пережившие пик напряжения своих сил в битве с легионами Ливия воины пунийского войска не могли выдержать новое сражение. Бежать было некуда, потому окруженные, сгрудившиеся в кучу наемники тысячами гибли на месте. Обезумевшие от боли ран и истошных воплей избиваемых людей слоны топтали свое же войско, и погонщики были вынуждены сами умерщвлять их ударом в голову. Галлы, размякшие от усталости и жары, сдавались в плен, почти не оказывая сопротивления. Газдрубал, сколько мог, и словом, и личным примером воодушевлял солдат. Но в такой безнадежной ситуации наемники забывают о деньгах и превращаются просто в людей, которые понимают всю бессмысленность смерти за тысячи миль от своей Родины. На них все меньше действовали увещевания Газдрубала, воспользовавшегося человеческой алчностью, чтобы ввергнуть их в пучину гибели. Видя бесполезность сопротивления, пунийский вождь, кроме того, под влиянием собственных неудач твердо уверовавший в поражение Ганнибала, совсем отчаялся, причем не только в собственной судьбе, но и в участи своего государства. Он разогнал коня и бросился в гущу римских рядов, найдя смерть, достойную воина, но не полководца.

Избиение продолжалось столь долго, что на следующий день у римлян не хватило сил для уничтожения беспомощной толпы уцелевших галлов и лигурийцев. А Марк Ливий, давая возможность беглецам спастись, сказал: «Пусть останется хоть кто-то, чтобы рассказать о нашей доблести и поражении врага». Пунийцы потеряли более пятидесяти тысяч солдат убитыми, их войско прекратило свое существование. С римской стороны погибло восемь тысяч воинов.

Клавдий Нерон, едва успев возликовать, вспомнил о своих брошенных на произвол судьбы легионах и в ближайшую ночь снарядил приведенный им отряд в обратный путь. В войске, которое он оставил рядом с Ганнибалом, находились опытные легаты, в том числе Квинт Фульвий, прославившийся взятием Капуи, но никакие слава и опыт не способны были заменить для римского солдата авторитета консульского звания, потому уверенность воинам могло придать только присутствие Клавдия.

Боги хранили римлян. Ганнибал проявил странную нерасторопность, и консул вернулся в апулийский лагерь, прежде чем там произошло что-либо существенное.

Клавдий Нерон сполна утолил свою ненависть к Газдрубалу, не только приведя его к поражению и гибели, но и надругавшись над мертвым телом. Он привез с собою голову карфагенского полководца и велел бросить ее перед вражеским валом. В отличие от Ганнибала, Нерон не питал особого почтения к тем немногим людям, которые попирают тысячи других. Для него Газдрубал не был великой личностью, а воспринимался им лишь как захватчик, стремившийся поработить его Родину, и, помимо того, он являлся чужеземцем, то есть почти нечеловеком. Многие соратники Нерона под влиянием широкомасштабных войн и греческого воспитания раздвинули границы своего мировоззрения за пределы померия и приобрели гордость несколько иного порядка. Потому они не могли одобрить последний поступок своего консула, но всеобщая радость была столь велика, что никто не захотел упрекать главного героя этого года.

Когда Ганнибалу принесли голову брата, он впился в нее взглядом и долго молчал. Овладев собою, он сказал: «Узнаю злой рок Карфагена». Вслед за тем к нему привели посланных Клавдием африканцев, которых тот взял в плен у Метавра. От них Ганнибал узнал все подробности о случившемся.

Через несколько дней пунийское войско оставило лагерь и поползло в Бруттий, чтобы забиться в самый дальний угол Италии. Туда же Пуниец согнал население греческих городов, державших его сторону, заставив их покинуть родные очаги.

Ганнибалу невозможно было не понять, что одолеть Рим не в его силах, но он упорно не желал покидать эту страну, в лютой, взращенной с детства злобе к италийскому городу стремясь даже наперекор судьбе вредить ненавистному врагу. Может быть, он рассчитывал на чудо, либо просто не мог поверить в то, что кто-то способен по-настоящему победить его.

В Риме, как только стало известно о предпринятом Клавдием Нероном форсировании событий, установился особый распорядок жизни. Сенат целыми днями заседал в курии, готовый при первой необходимости поддержать государство своим советом, народ толпился на форуме, а многие женщины проводили дневные часы в храмах, простирая мольбы к богам.

Сначала в Город просочились робкие слухи о победе, и люди, возбудившись до предела, все еще опасались радоваться. Потом пришло официальное сообщение о сражении от одного из легатов. Письмо прочли в сенате, а затем — с ростр. Народ восторжествовал, но все же ждал еще более авторитетного подтверждения сведений о великом успехе римского оружия от самих консулов. Наконец происшедшее стало известно во всех подробностях, и обстановка в Городе резко изменилась. Груз войны перестал давить на граждан, и они в полной мере вернулись к мирному труду. Деревенские жители начали возвращаться на свои участки и возрождать запущенное земледелие. Сенат назначил трехдневное молебствие в благодарность богам, даровавшим государству победу, а в скором времени, ввиду пассивности противника, отозвал обоих консулов в Рим.

Марк Ливий и Клавдий Нерон решили и дальше действовать столь же единодушно, как во время сражения. Они в один и тот же день прибыли к Городу и в храме Беллоны, за бороздою померия, встретились с сенаторами. После того как консулы представили отчет о военной кампании, они попросили разрешения вступить в Город с триумфом. Триумф был дарован полководцам без каких-либо возражений.

Итак, через двенадцать лет после вторжения Ганнибала в Италию состоялся первый настоящий триумф в этой войне. Марк Ливий ехал по центральным улицам города на колеснице, запряженной четверкой белых лошадей, как полноправный триумфатор, поскольку победа была одержана в его провинции и под его ауспициями. Клавдий, согласно букве закона, не мог претендовать на такую же честь и предстал перед народом верхом на коне, как при овации. Такое, второстепенное, положение Нерона во время торжеств лишь добавило к его славе героя еще и восхищение скромностью, так как все понимали, что его вклад в общую победу ничуть не уступает достижениям Марка Ливия. Даже солдаты Ливия уделяли Клавдию больше внимания, чем своему полководцу. Так, год этот, начавшись с великой тревоги, закончился великой радостью.

Тем же летом проконсул Марк Валерий Левин с флотом совершил набег на африканское побережье и благополучно вернулся обратно в Сицилию, по пути нанеся поражение еще и карфагенскому флоту.

В Греции по-прежнему шла вялая война с переменным успехом. Вначале этолийцы при поддержке войска Аттала и флота Сульпиция добились некоторых результатов в свою пользу. Затем Аттал был вынужден возвратиться в собственное царство, потому что против него начал враждебные действия царь Вифинии. После этого преимущество оказалось на стороне Филиппа Македонского. Однако и он не смог достичь чего-либо значительного.

16

На протяжении всей войны Карфаген уделял Испании больше внимания, чем Италии. Эта страна была давно освоена пунийцами и давала значительные прибыли. Многие видные старейшины африканской столицы питали свое богатство потоками серебра из испанского источника, другие наживались на работорговле иберами, а третьи возносились к вершинам пунийского счастья, перепродавая испанские товары на Восток, а азиатские — на Запад. Вот и теперь, когда Баркиды сосредоточили все силы в Италии, Африка прислала еще одного полководца в Испанию. Вначале весны воевать со Сципионом прибыл Ганнон с новым, однако, небольшим войском.

Пользуясь тем, что Сципион находился в Тарраконе в ожидании вестей с Родины, Ганнон и присоединившийся к нему со своими балеарцами Магон Барка набрали девять тысяч наемников в недрах дикой Кельтиберии. Публий не опасался пунийского войска, будучи уверен в своих силах, но считал недопустимым сам прецедент перехода населения на сторону карфагенян. Следовало в корне пресечь наметившуюся тенденцию к отпадению местных племен. Внимание Сципиона по-прежнему было приковано к Италии, потому он дал третью часть войска Юнию Силану и отправил его против Ганнона и Магона.

Силан с предельной скоростью устремился навстречу противнику. Изрезанный рельеф и густые леса Кельтиберии позволили ему незаметно подойти к самому лагерю испанцев, которые разбили собственный стан в нескольких милях от пунийцев. Беспечные, как всегда, кельтиберы обнаружили римлян, когда уже не представлялось возможным уклониться от сражения. К началу боя все же успел прибыть Магон и наскоро построить испанцев, чтобы отразить первый удар воинов Силана.

На неровной местности, покрытой кустарником, римлянам сложно было держать строй, но еще большие трудности ожидали здесь испанцев, поскольку такие условия лишали их подвижности. Очень скоро Магон понял, что кельтиберы обречены на разгром, и с небольшим отрядом бежал прочь. Через некоторое время к месту событий подоспел Ганнон с пунийцами. Но к этому моменту с испанцами было покончено, и победители всею массой напали на Ганнона. Запоздавшее подкрепление римляне разметали по округе, а полководца взяли в плен. Спасшиеся кельтиберы разбрелись по домам, а уцелевшие африканцы ушли за Бетис к Газдрубалу, сыну Гизгона. Блестяще выполнив задачу, Юний Силан вернулся к Сципиону.

Публий почти одновременно получил сообщения о двух победах. Причем успех в борьбе с Газдрубалом был на столько же дороже ему, чем удача в собственной провинции, на сколько Италия находилась сейчас от него дальше Кельтиберии. Узнав о том, что угроза Отечеству ликвидирована, Сципион будто родился заново и впервые за последние месяцы заметил синее небо Испании, очень похожее на италийское, разве только более сухое по субъективному впечатлению, вызванному, может быть, особо контрастными красками окружающего рельефа. Казалось бы, известие о благополучном исходе боевых действий на Родине должно было успокоить Сципиона, помочь ему обрести внутреннее равновесие и вернуть его мысли к собственным делам, однако вышло наоборот. Италия и теперь не отпускала его душу, воображение неотступно рисовало родные пейзажи. Он жил в мире грез, временами настолько забывая реальность, что считал, будто достаточно выглянуть из палатки, чтобы увидеть Бычий рынок и Большой цирк, пройти несколько сотен шагов, чтобы очутиться на форуме. Когда он слышал голос ликтора за порогом шатра, ему думалось, будто пришли пригласить его в Курию. Даже дикая предальпийская Галлия, где разворачивались главные события последнего года, представлялась теперь бесконечно дорогой. Он умилялся воспоминаниям о высоких мрачноватых лесах испещренной речушками долины Пада, где десять лет назад довелось ему пережить страшные дни первых поражений этой войны и где пришлось проститься с отцом, как потом выяснилось, навсегда. Память рисовала ему отца во главе конницы у Тицина и потом — раненого, удрученного переживаниями за Отечество. Теперь те места, казавшиеся тогда столь зловещими, были так же близки его сердцу, как сам Рим. А тот факт, что там же нашел гибель враг, делал равнину за Апеннинами еще более привлекательной и желанной. Между прочим, Публий подумал о том, что когда он отправится в Африку, то и Испания будет представляться ему родной стороной. Однако, возможно, так и случится потом, но сейчас эта страна казалась ему однообразной и скучной, как бы лишенной души, все здесь было не таким, как дома. Он пресытился чужбиной, устал от нее, ему хотелось вдыхать пряные запахи перенаселенных кварталов Рима, слышать гул толпы на форуме, где по-латински говорят не только солдаты, как здесь, в Иберии, но также женщины и дети. Глядя на море, Публий готов был броситься в воду, чтобы вплавь достичь берегов Италии наперекор государственным и природным законам. Но дело было не только в тоске по родине. Отечество покидают либо из любопытства, либо во имя великих дел. Первое у Сципиона всегда являлось лишь сопутствующим фактором, а что касается его задачи в Испании, то она в принципе была решена, и оставалась только черновая работа, какую мог бы выполнить и кто-нибудь другой. А Публий не любил тратить свои силы в том деле, с которым способен был справиться кто-то, помимо него. Ему стало тесно в этой стране, его замыслы простирались дальше. Их реализация требовала иных масштабов, и Сципион почувствовал почти физическую потребность как можно быстрее закончить местную войну и сбросить с себя ставшее непомерно узким облачение проконсула Испании.

Поэтому, когда прибыл с победой Юний Силан, и у Публия появилась надежда в этом же году завершить разгром карфагенян, поскольку у них оставалось только одно войско, он быстро снарядил свои легионы и выступил к Бетису.

С приближением римлян, Газдрубал стал отступать к Гадесу — древней финикийской колонии, ставшей столицей карфагенян в Иберии после потери ими Нового Карфагена. Сципион переправился через Бетис и, преследуя противника, устремился к Океану. Теперь он был достаточно силен, чтобы чувствовать себя хозяином в любой части Испании и не обращать внимания на настроение окружающих племен. Если бы потребовалось, Публий тут же, с ходу, готов был штурмовать Гадес и уже начал собирать информацию об этом городе. Сципион еще раньше знал о том, что гадетанцы, несмотря на общность происхождения с карфагенянами — и те, и другие были потомками переселенцев из Тира — страдали от гнета пунийцев больше, чем их соплеменники в Новом Карфагене — от власти римлян, потому в критической ситуации он мог надеяться на их поддержку. Газдрубал почувствовал решимость Сципиона покончить с ним одним ударом и понял, что, как бы он ни ускользал от врага, римляне рано или поздно добьются своего и навяжут ему генеральное сражение. Для кого-то создавшееся положение, может быть, и показалось бы безвыходным, но не для истинного пунийца. Газдрубал, сын Гизгона, слишком долго мечтал о роли верховного полководца в Испании, и теперь, достигнув, наконец, первенства после гибели одного Баркида и поражения второго, он не мог позволить противнику так, запросто, разделаться с ним. Вместо того чтобы соревноваться со Сципионом в тактических хитростях, рискуя всем войском, он совершил нестандартный ход и, разделив армию на десятки частей, рассредоточил ее во всех сколько-нибудь значительных городах союзной ему части страны.

Таким образом, пунийцы без борьбы отдали инициативу соперникам, но затянули войну, так как римлянам даже при самом близком содружестве с Фортуной не удалось бы до зимы овладеть всеми городами. А к следующей весне Газдрубал надеялся навербовать новых наемников, что будет сделать тем проще, чем больше времени римляне проведут в этих краях, поскольку, ведя осаду крепостей, они неизбежно должны подвергать разорению окрестные земли и тем самым возбуждать к себе ненависть местного населения.

Сципион, узнав о маневре врага, в досаде помянул Газдрубала недобрым словом и повернул свое войско в обратный путь. Приближалась осень, и затевать осаду городов не имело смысла, так как при непостоянстве иберов все новые приобретения за зиму будут потеряны. Лишь к Оронгию, самому крупному из ближайших городов, он послал своего брата с десятитысячным отрядом, чтобы, разорив один город, задать острастку остальным. Сам же Публий с основными силами двинулся в далекий путь к зимним квартирам. При этом вслух, перед солдатами, он насмехался над трусостью Газдрубала, но в душе отдавал ему должное.

Времени до зимы оставалось еще много и торопиться было некуда. Сципион решил дать исход давно мучившей его мысли. Достигнув района Илитургиса и Кастулона, этого главного дорожного узла Испании, за который велась основная борьба все годы войны, он отклонился от традиционного маршрута, чтобы найти место, ставшее могилой старших Сципионов, и увидеть, наконец, его своими глазами.

Сделать это оказалось не так просто, как представлялось. В армии еще оставались ветераны, сражавшиеся под командованием Корнелиев пять лет назад, и последний лагерь Публия Сципиона был обнаружен довольно быстро. Однако ночной переход навстречу иберам осуществлялся тогда в столь тревожной обстановке, а спасшихся с самого поля боя было так мало, что теперь, ввиду запутанности и противоречивости сведений, римлянам несколько дней пришлось безрезультатно петлять меж однообразных пологих холмов.

Заканчивался еще один день. Публий ехал на коне в передовой группе всадников. За время блуждания по этим зловещим местам солдаты присмирели, стали задумчивы даже первые весельчаки. Балагуры, которых, казалось, могла успокоить только собственная смерть, смолкли здесь пред памятью о смерти соотечественников.

Действия, не приносящие успеха, особенно утомляют, и люди уже помышляли об отдыхе. Но Сципион в нетерпении намечал еще одну возвышенность невдалеке, которую хотелось обследовать, прежде чем заняться устройством лагеря, однако за этим холмом следовал другой, кому-то он казался подозрительно знакомым, и вереница войска тянулась дальше.

Багровое солнце, разрезанное пополам тонкою полосой полурастворившихся облаков, угасая с каждым мгновением, устало клонилось к горизонту, туда, где был Океан, и вслед за ним весь окружающий пейзаж от низин до гор и небес лихорадочно менял окраску, на пути от дневного света к ночной тьме принимая невообразимое сочетание поочередно переходящих друг в друга цветов.

Публий, зачарованный агонией умирающего дня, забыл о реальности происходящего. Офицеры не раз вопросительно поглядывали на него, но он ехал все дальше. На фоне зрелища заката перед его мысленным взором проплывали картины детства. И в центре самых дорогих воспоминаний был отец. Этот образ пронизывал все его мироощущение, множеством элементов он проник в сознание, характер, привычки, жесты. Так отец запечатлел себя не только в его облике, но и в душе. Как можно считать его погибшим, пока жив он, Публий Корнелий Сципион, который даже имя носит то же самое!

Чья-то лошадь споткнулась, тревожно заржала, и тотчас раздался испуганный возглас всадника. К нему подъехали другие и тут же отпрянули назад. Публий поторопился к месту происшествия и увидел в густой, хотя и пожелтевшей траве белый, как мел, череп, бесстрастно взирающий на него сквозь призрачную грань между жизнью и смертью дырами пустых глазниц. Сципион спрыгнул с коня и склонился над жутким подобием головы, всматриваясь в череп и мучительно пытаясь представить черты бывшего человека. Потом он раздвинул траву рядом, но скелета не было, вокруг беспорядочно валялись отдельные, наиболее крупные кости, полуутопшие в грунте.

Публий тяжело распрямился и мутным взором обвел длинную и узкую, зажатую справа и слева холмами долину, плавно спускающуюся к оврагу, крутым изломом красневшему вдалеке. Вдоль ее рассекал ручей, заметный по извилистой ленте кустарника и еще свежей зелени. Сципиону показалось, что он уже видел это место… может быть, они проходили тут раньше… При взгляде издали здесь нельзя было заметить чего-нибудь особенного. Пологий склон, заросший высокой травой, представлялся мирным благодатным пастбищем.

Всадники последовали примеру командира и, спешившись, стали рыскать в траве, вскоре им в помощь подоспела пехота. То там, то здесь раздавались возбужденные выкрики, отмечавшие очередную находку.

Настала ночь, и римляне наскоро и в беспорядке поставили палатки, впервые за четыре года проконсульства Сципиона не разбив правильного укрепленного лагеря.

В эту ночь, несмотря на усталость, солдаты спали плохо. Некоторых терзали воспоминания, других будоражило воображение, растревоженное рассказами очевидцев здешних событий. Уснувшие ворочались и бормотали что-то во сне. Им чудилось, будто над полем витают маны погибших и взывают к ним, требуя отмщения, и жалобно молят о покое, который не наступит, пока останки людей будут подвержены действию стихий.

Публий всю первую стражу боролся с бессонницей, сознавая необходимость выспаться перед беспокойным днем. Устав от этой борьбы больше, чем от дневного бодрствования, он поднялся, вышел из палатки и некоторое время стоял в задумчивости. Потом без помощи раба надел кожаный с медными накладками панцирь, взял дротик, не в качестве оружия, а как шанцевый инструмент, объяснил ликтору, где его найти в случае тревоги, и один отправился за пределы лагеря.

Яркая луна струила на долину холодный мертвящий свет. Может быть, именно так освещается мрачное царство Орка. Публий понял, в чем колдовская сила этого места: распростертая пред ним долина заключала в себе противоречие и была оборотнем. Несколько часов назад она являла очарованье красок и ласку мягкого тепла, предательски скрывая смерть на дне под саваном травы, взращенной на крови, теперь она бледна, как кости, устлавшие ее, и завораживает особой, циничной красотой. Она объята духом холода и вечного покоя и беспристрастным лунным светом порицает суетность жизненных стремлений. В ней мудрость недвижности и созерцанья…

Нога Публия подвернулась на неровности, дротиком он разгреб растительность и обнаружил почти целиком сохранившийся скелет. Череп сразу засиял и будто ожил под луною, чем выявил глубинное сродство между ночью и смертью. Здесь поистине храм Смерти, и ночь сейчас вербует для него жрецов… Сципиону показалось, что он сам уже давно мертвец и много лет скитается по стране вечной ночи и ворошит собственные кости. Напряжением воли он стряхнул с себя наваждение и с преувеличенным усердием стал ковыряться в траве. На этом участке, видимо, шла упорная схватка, останки смешались в беспорядочную груду. Публий вдруг решил, что именно здесь пал его отец. Но тщательные поиски не дали никакого результата: ныне тут все были равны, и полководец, и солдат. Однако за этим занятием он обрел некоторое душевное равновесие, настолько спокойнее оказалось иметь дело с реальными мертвецами, чем с призраками. Поодаль он нашел еще одну кучу костей, в другом месте — третью. По этим зловещим знакам можно было прочесть всю битву, определить, где шел ожесточенный бой, где — беспорядочное бегство. Различия в званиях стерлись смертью, но герой, погибший в строю, и сейчас отличался от труса, сраженного в спину копьем нумидийца. Взору Сципиона явственно предстала картина боя. Привидения, наполнявшие здешний воздух, материализовались из лунного света и вновь разыграли пред ним жуткий спектакль пятилетней давности. Сюда явились Злоба, Коварство, и Жестокость, виденные им у Требии, Тицина и при Каннах. Вся мерзость двенадцати военных лет стеклась к истерзанному полю на шабаш.

Сципион вдруг осознал проклятье этой долины. Она заражена человеческой ненавистью. Преступления людские загрязняют природу и порождают в ней притоны темных сил. Публий поклялся очистить заколдованное место и на будущее примирить его с синим небом и солнечным теплом. Как по волшебству, при этом померкло лунное сиянье, и восток, там, где была родная Италия, окрасился в розовые тона.

Раз нарушив предписанный порядок в случае с устройством лагеря, войско, будто сбившись с пути и потеряв ориентиры устава, все дальше увязало в хаосе. Солдаты завтракали неорганизованно, кому как вздумается, многие — сидя, некоторые — даже лежа, а кто-то еще продолжал спать: мрачное место и тягостные воспоминания, казалось, оправдывали все.

Невзирая на то, что мысли Публия были далеки от мелочной повседневности, его профессиональный взгляд сразу обнаружил падение дисциплины в лагере. Однако он промолчал. Сципион не любил окрики и предпочитал исподволь подводить людей к пониманию необходимости следовать его решениям.

Когда войско окончательно проснулось, когда «Долина Костей» снова приняла обманчиво приветливый облик, Публий созвал воинов перед трибуналом, который был насыпан уже сейчас, утром, и в нескольких словах объяснил стоящую перед ними задачу: они должны, наконец, исполнить свой долг перед погибшими, для чего следовало собрать и похоронить останки соотечественников, дабы не терзали их больше хищные звери, ветры и дожди, и души несчастных смогли бы отныне обрести покой.

К предстоящему делу Сципион подошел с истинно римской добросовестностью. Все поле до оврага и холмов было поделено на участки, каждый из которых закреплялся за одним из подразделений, на триариев возлагалась обязанность контроля. Солдаты заняли сразу всю долину и принялись за работу. Все кости сносили в середину и складывали в одну груду. Отличить среди павших своих от врагов не представлялось никакой возможности, поэтому, а также, учитывая то, что пунийцы, по всей видимости, позаботились о трупах соратников, подбирали все подряд. Сципион направился туда, где, по уверениям ветеранов, сражался его отец, хотя он и сам угадал место, в котором должен находится во время боя полководец, и обыскал его еще ночью. Сведения очевидцев были приблизительными, а никаких предметов одежды или вооружения, позволивших бы опознать мертвецов, не было, поскольку победители старательно обобрали трупы, потому и дневные поиски следов старшего Корнелия оказались напрасными. Публий еще раз посмотрел на этот участок кладбища и дал команду соответствующим центуриям приступить к сбору костей также и на нем. Он вдруг забеспокоился, не постигла ли отца участь Луция Постумия, захваченного галлами племени бойев в пойме Пада, чьи останки варвары подвергли надругательству. Однако, расспросив немногих испанцев, находившихся при нем, тогда как большинство их он заранее отправил за Ибер, и перебежчиков-нумидийцев об их обычаях в обращении с прахом поверженных врагов, он несколько успокоился, поскольку здешние варвары в большинстве случаев довольствовались вещами и не трогали тел.

Солдаты, с утра повеселевшие при виде солнечных лучей, рассеявших мрак тревожной ночи, работали дружно. Коллективные действия всегда создают впечатление их законности и целесообразности. То, что одному человеку показалось бы чудовищным, в толпе воспринимается как должное и почти обыденное. Беря пример друг с друга, люди преодолели природную брезгливость к объедкам смерти и носили человеческие кости запросто, как хворост для лагерного вала. Однако, чем выше поднимался грязно-белый холм, тем глубже падал дух солдат. С каждым разом, подходя к куче костей, они становились все мрачнее. Вначале ветераны рассказывали юнцам о ходе того боя, вспоминали, кто где был убит, кто отличился, но к полудню, когда войско, закончив дело, собралось у холма, ставшего продуктом их труда, кругом царило гнетущее молчание, и взоры потупились в землю.

Был сложен гигантский костер, и в нем сожгли все то, что осталось от погибших людей. Публий подошел к серебристо-серой куче, взял горсть пепла и высыпал в мешочек, чтобы отвезти этот прах к пенатам. Многие, потерявшие, как и он, в том сражении родственников, поступили так же. Затем оставшийся пепел зарыли в землю и над этой братской могилой воздвигли курган.

Наступал вечер, но никто не хотел оставаться здесь на ночь, и войско в полном молчании, лишь бряцая оружием, двинулось прочь. Стихли даже животные, почуяв настроение людей.

Публий оглянулся, чтобы в последний раз увидеть эту долину и курган. И снова ему почудилось, будто он бывал тут прежде и часть самого его погибла здесь пять лет назад. Прежде чем навсегда уйти, он задержался еще на несколько мгновений и, воззвав к богам, дал обет почтить память павших по этрусскому обычаю боем гладиаторов, своего рода человеческими жертвоприношениями.

Через несколько дней римляне повторили захоронение на месте гибели легионов Гнея Корнелия. Публий опять взял горсть праха, чтобы передать его двоюродному брату Сципиону Назике.

После этих процедур войско пало духом и в нем невозможно было узнать победоносную армию последних лет. Легаты стали упрекать в этом проконсула. Однако Сципион произнес перед воинами речь, в которой подчеркнул святость выполненного долга, а самое главное, трансформировал накопившуюся в его подопечных отрицательную энергию в ненависть к врагу, и в первую очередь — к иберам, своим тогдашним предательством обрекшим римлян на поражение. Под влиянием слов полководца солдаты потребовали немедленно вести их на штурм испанских городов Илитургиса и Кастулона, чья вина в давних событиях не подлежала сомнению. Причем особым преступлением запятнали себя жители Илитургиса, добавившие к измене еще и избиение укрывшихся у них после поражения римлян. Сципион поклялся, что виновные понесут наказание, но лишь после окончательной победы в этой стране над главным соперником — пунийцами.

Солдаты вернулись в Тарракон, горя неутоленной жаждой великих дел, и с нетерпением, как и их полководец, ожидали будущего года.

Пока Публий занимался захоронением давно погибших, Луций Сципион успел овладеть Оронгием. Ему пришлось вести штурм города по всем правилам военного искусства, так как население отказалось добровольно принять сторону римлян. Вначале город был обведен глубоким рвом, чтобы затруднить защищающимся возможность препятствовать дальнейшим осадным работам, затем — насыпан двойной вал, с которого во время атаки предполагалось обстреливать стены, сооружены подвижные галереи для таранов, многоэтажные башни на колесах. При этом иберы с удивлением взирали на копошившихся вдали от стен римлян и насмехались над ними, вопрошая: не думают ли те укреплять их город? Но находившиеся среди них африканцы из пунийского гарнизона, поняли серьезность положения и сосредоточенно строили всевозможные метательные машины, приспособления с зацепами и прочее оборонительное снаряжение. В некоторых наиболее ответственных местах горожане по их приказу нарастили стену вровень с римским валом.

Когда же воины Сципиона закончили работы и грандиозные сооружения зажали со всех сторон город, когда множество катапульт и баллист обрушили на осажденных поток огромных камней и стрел чудовищной пробивной силы, а пращники и лучники, засевшие на валу, своими снарядами совсем согнали защитников со стен, когда двинулись вперед штурмовые башни, влекомые сотнями мулов, и рядом с ними поползли к воротам «черепахи», испанцы, наконец-то, оценили по достоинству труд римлян и прониклись таким глубоким впечатлением от происходящего, что едва сумели отразить первый натиск. Луций повел на штурм третью часть своего отряда, дав остальным отдых. Изнурив врага этой атакой, он отвел назад передовой эшелон и двинул на приступ основные силы. Повторного напора горожане не выдержали и, оставив оборонительные посты, бросились спасаться. Многие, желая предотвратить гибельный для города и мирных жителей уличный бой, открыли ворота и беспорядочной толпою высыпали перед стеной, жестами изъявляя намерение сдаться. Но римляне, опасаясь какой-либо хитрости, набросились на них и всех истребили. Насытив этим жажду крови, неизбежно возникающую в трудах и лишениях осады, они в самом городе вели себя уже спокойнее и уничтожали только оказывавших сопротивление. Пунийский гарнизон был слишком слаб, чтобы своими силами, после бегства иберов, удержаться против римлян, и тоже вынужден был капитулировать. Всех карфагенян и несколько сотен жителей, поддерживавших пунийцев, римляне под стражей увели с собою, а город в соответствии с политикой проконсула оставили испанцам, передав управление наиболее благонадежным из них.

Еще в центральной части страны Луций со своим отрядом и пленными догнал основное войско, следовавшее к Иберу. Публий Сципион высоко оценил достижение брата и даже поставил его успех в один ряд с собственной победой над Новым Карфагеном. При этом Публию особенно приятно было увидеть, что, искренне радуясь удаче, Луций ничуть не возгордился ею и оставался веселым, открытым и общительным, как и прежде. Значит, потенциал его был выше одержанной победы, поскольку зазнайство, наоборот, находит себе место там, где успех превышает масштаб личности. Публия в свете недавних переживаний смутило лишь избиение иберов, пытавшихся сдаться. В память о «Долине Костей» он решил сделать брату внушение, чтобы тот внимательнее разбирался в ситуации и не допускал лишних жертв даже среди врагов, и уже вызвал его к себе в палатку, но в последний момент под влиянием той же памяти смолчал об этом и заговорил о другом.

Вернувшись в Тарракон, Сципион разместил легионы по зимним лагерям. Как и в другие годы, легаты не позволяли воинам прозябать в бездействии и все погожие дни использовали для проведения самых разнообразных учений. Сам проконсул неоднократно объезжал расположения войск и возбуждал усердие солдат обещаниями близкого окончания испанской войны и возвращения на родину, причем связывал это с уровнем их подготовленности. Приближающийся год, по его словам, должен был стать особенно насыщенным событиями.

С отчетом перед сенатом Публий послал в Рим Луция Сципиона и для убедительности отправил с ним пленных, включая Ганнона, а также наиболее ценную часть добычи. В официальном письме он сообщал о ходе кампании и выражал надежду на скорое ее завершение, однако при этом подробно распространялся об особенностях Испании, многочисленности иберийских племен, находящихся на различных стадиях развития и, следовательно, требующих соответствующего обращения с каждым, их воинственности и непостоянстве, вносящих нестабильность в ситуацию в стране, способную вызвать непредсказуемое развитие событий. Все эти оговорки Сципион сделал для того, чтобы показать специфичность местных условий и создать у сенаторов мнение, что в Испании может успешно действовать только человек, хорошо изучивший эту страну. Он опасался, как бы враждебные силы в столице не прислали ему преемника, дабы пожать плоды его успехов. Не потеря славы как таковой страшила его, а лишение возможности, опираясь на нее, добиваться права возглавить войну непосредственно с самим Карфагеном. В том же духе предполагалось и выступление в сенате Луция. В его словах должны были прозвучать твердая уверенность в победе и одновременно убежденность в неизбежном затягивании войны при каком-либо новом командовании. Однако все это следовало представить аккуратно и ненавязчиво, о чем с Луцием был проведен подробный инструктаж. На основе сказанных вскользь намеков уже сами сенаторы из числа Сципионовых друзей, которым он написал о своих целях более откровенно, должны были «сделать вывод» о необходимости продления проконсульских полномочий Публия. В крайнем случае Луцию предписывалось искать справедливости в народном собрании. Именно потому Публий и послал в Италию брата, а не другого легата, чтобы при необходимости тот мог предстать перед народом не только как доверенное лицо Сципиона, но и непосредственно как один из Сципионов, и тем произвести особое впечатление на простых людей. Впрочем, Публий считал, что основная политическая борьба развернется позднее, а сейчас дело еще не дойдет до прямой конфронтации. Отправляя Луция в Рим, он в первую очередь преследовал более мирные цели, а именно: желал приобщить брата к государственным делам и заодно приучить сенаторов видеть в младшем Сципионе фигуру, с которой в скором будущем придется считаться.

17

Зима в Испании не принесла каких-либо событий. Во многих общинах, однако, подспудно зрело недовольство чужеземцами, каковые все более откровенно заявляли о себе как о хозяевах этой страны. Но на открытое выступление против них испанцы не решались, потому что слишком прочным казалось положение римлян и слишком высок был авторитет Сципиона, да и сама по себе новая власть представлялась меньшим злом, чем господство алчных карфагенян. В Италии также не произошло чего-либо непредвиденного. Удачи в Испании радовали и народ, и сенат, поэтому недруги Сципиона вынуждены были затаить свою злобу. Публию и Силану безоговорочно продлили полномочия.

Луций Сципион вскоре возвратился в Тарракон и привез Публию множество хвалебных писем от друзей и благоприятных отзывов о его деятельности от нейтральных сенаторов. Было ясно, что если он вернется в Рим с полной победой над Испанией, то его шансы на консульство будут весьма высоки.

Между прочим Луций поведал брату о том, как прекрасная Эмилия преследовала его в Риме своим вниманием, которое, правда, мало льстило его самолюбию, поскольку весь ее интерес был направлен на Публия. По словам Луция, в Риме все ждали свадьбы представителей двух могущественных и дружественных родов. Из писем друзей Публий узнал также о притязаниях на родство с ним Валериев, имевших на выданье дочь Марка Левина. Такая излишняя честь грозила немалыми осложнениями, поскольку при безусловном сотрудничестве с Эмилиям Сципион рассчитывал упрочить отношения и с Валериями, а потому затевать соперничество между этими фамилиями не входило в его планы. Но самым неприятным для него было то, что ему не нужна ни Эмилия, ни Валерия. Душа его по-прежнему томилась по Виоле. Теперь, когда война в Испании близилась к завершению и предстояло возвращение на родину, его с новой силой стали терзать воспоминания о ее дикой, необузданной красоте. Более трех лет Публий не имел о ней сведений и мучительно гадал, какова она сейчас, изменилась ли внешне, по духу, стала ли матерью. Впрочем, по настроению Аллуция, который каждое лето присоединялся к войску со своим конным отрядом, он мог судить о ее благополучии. Как организатору свадьбы Сципиону незазорно было бы поинтересоваться у Аллуция состоянием жены, но гордость не позволяла ему сделать это, хотя он нередко проявлял внимание к семейной жизни других испанских вождей. Публий жадно присматривался к счастливому кельтиберу, прислушивался к его разговорам с окружающими в надежде получить косвенную информацию о Виоле, но все было тщетно. Причем сам же он воспринимал эту неизвестность как меньшее из зол, поскольку сознание подсказывало ему, что яркий цветок, некогда поразивший его воображение, ныне превратился в пресный плод. Но все же он не мог противостоять повелительной силе и в каждую новую встречу с Аллуцием снова страдал, терзаемый противоречиями.

Газдрубала, сына Гизгона, не томил любовный недуг, и он еще с осени отправился в путешествие по самым дальним и труднодоступным районам Иберии и Лузитании для вербовки наемников, видя в этом деле последнее средство к спасению своей карьеры. Он без устали знакомил диких горцев с последними достижениями пунийского красноречия, приглашая их спуститься на равнину и собраться у его гостеприимного костра и вечно тугого денежного мешка. Успех Газдрубала превысил самые радужные надежды. Наверное, если бы даже сам мешок с серебром вдруг ожил и лично посетил местные племена, при каждом шевелении призывно позвякивая монетами, он вряд ли добился бы большего.

Итак, ранней весною Газдрубал, сын Гизгона, и Магон Барка вывели из Гадеса большое войско численностью свыше пятидесяти пяти тысяч. Римляне были озадачены внезапным возрождением пунийской мощи, но Сципион всех успокоил, заявив, что благодаря усилению карфагеняне, по всей видимости, рискнут вступить в открытое сражение и тем самым предоставят римлянам возможность разом закончить войну, избегнув необходимости гоняться за противником по всей стране, как бывало в прежние годы.

Однако регулярное войско Сципиона количественно в два раза уступало вражеской армии, поэтому проконсул серьезнее обычного отнесся к подкреплениям от испанских союзников. Но при этом он выбирал из иберов только самых надежных, кроме того, тщательно соблюдал пропорцию между силами испанцев и италийцев, которая позволила бы римлянам в любой ситуации иметь преимущество над союзниками, развращенными деньгами пунийцев за долгие годы африканского господства. В конце концов, к Бетису Сципион привел сорок пять тысяч воинов.

Встреча противников, как и в прежние времена, произошла в долине Бетиса на его правом берегу. Карфагеняне заранее заняли выгодную позицию на возвышенном месте и, укрепившись там, в полной готовности ожидали врага. От разведки Сципион знал о дислокации пунийцев и предвидел немалые трудности при подходе к их стану. Поэтому с приближением к противнику он замедлил марш, чтобы не утомлять солдат, в авангарде поставил легкую пехоту с конницей и перестроил их в боевой порядок, а вперед выслал отряд всадников с Кавдином Лентулом во главе устроить засаду за холмом, напротив того места, которое он облюбовал для лагеря.

Когда римляне стали насыпать вал, на них напала ливийско-нумидийская конница под командованием Магона и Масиниссы. Газдрубал рассчитывал помешать римлянам укрепиться и подготовиться к битве, с тем чтобы прямо с похода втянуть их в бой, измотать конницей и после этого окончательно раздавить тяжелой пехотой. Но италийские всадники во всеоружии встретили врага. Однако с самого начала войны африканцы имели значительное преимущество в качестве и количестве своей конницы, что проявилось и сейчас. В завязавшейся схватке римские турмы, несмотря на поддержку легковооруженных, скоро стали уступать противнику. Видя это, Сципион снял легионную пехоту с лагерных работ и бросил ее на поддержку конницы. Сражение выровнялось, но тут из-за холма выскочили всадники Кавдина и стремительно ударили во вражеский тыл. Пунийцы привыкли сами устраивать засады, но переполошились, попав в чужую западню. Очень быстро их отступление превратилось в бегство, и от избиения они спаслись только благодаря близости собственного лагеря. Потери с обеих сторон оказались невелики, но это сражение вновь напомнило воспрявшим под впечатлением своей многочисленности пунийцам о том, что перед ними Сципион, который на протяжении пяти лет в любых ситуациях неизменно одерживал над ними верх. Карфагеняне и особенно испанцы в их лагере приуныли, а римляне беспрепятственно укрепились на холме, создав не менее надежный плацдарм, чем их противники.

Только неутомимый Газдрубал, один из всего пунийского войска, не терял бодрости и оптимизма. В последующие дни он умело воодушевлял солдат и закалял их дух в частых схватках с римскими фуражирами и разведчиками. Поскольку эти стычки проходили с переменным успехом, африканцы снова заразились воинственным пылом и поверили в собственные силы. Вскоре Газдрубал рискнул вывести все свое войско за лагерный вал и построить в боевом порядке.

Сципион не торопился с ответными действиями и пока лишь наблюдал за маневрами карфагенян. Из ворот вражеского стана выползали все новые толпы войск и занимали пологий склон. Во всю ширину холма расцветал гигантский живой узор. Перемещение отрядов, расположение подразделений, сочетание тяжелой и легкой пехоты, ливийцев, испанцев и нумидийцев пока невнятно обозначали контуры замыслов полководца. Постепенно картина прояснялась и в тот момент, когда пунийцы остановились, изготовившись к сражению, и обратили грозные взоры на римский лагерь, приняла окончательные четкие очертания. Теперь Сципион увидел, чего можно ждать от соперника и на что тот не способен. У Публия даже возникло впечатление, будто он давно лично знаком с Газдрубалом.

Поняв, что активная часть программы на сегодня исчерпана и противник более ничего интересного ему не покажет, Публий обернулся к ликторам и велел передать войску приказ строиться рядом со своими укреплениями, а сам вернулся в свою палатку. Зазвучали трубы, ликторы понесли легатам навощенные таблички с подробными указаниями проконсула, лагерь мгновенно наполнился движением.

Центр карфагенского построения составляла отборная африканская пехота, а на флангах белели густые ряды иберов, которым для усиления или, скорее, для уверенности придали слонов. Сципион в середине поставил свои лучшие силы — легионы граждан и латинские когорты, а крылья его армии, как и у противника, состояли из испанских отрядов.

Публий потерял интерес к дальнейшим событиям, поскольку был уверен, что Газдрубал не отважится пересечь низину и атаковать римлян на возвышенности. Сам он тоже не желал идти вперед и вступать в бой на невыгодной позиции, тем более, что даже в случае успеха врагу нетрудно будет укрыться за валом и тем самым избегнуть разгрома. Он построил свое войско только для того, чтобы не дать повода пунийцам заподозрить римлян в трусости и за счет этого укрепиться духом.

Свою оценку ситуации Публий поведал несколько удивленному его пассивностью Лелию. На вопрос товарища о путях к победе Сципион ответил, что пока он еще не знает, как победить, но уже знает, что победит, и в ближайшие дни, а может быть, и часы, изобретет эффективный способ разделаться с врагом. Главным, по его мнению, было не спугнуть противника каким-либо неосторожным ходом, дабы не затянуть кампанию, и нанести только один, но сокрушительный удар. В свою очередь Публий поинтересовался мнением Лелия о Газдрубале. Гай еще не постиг сущность пунийского вождя и стал длинно говорить об отдельных чертах его тактики. По частям все его замечания были верны, но единого целого при этом не вырисовывалось. Когда Лелий смолк, поняв, что говорит не по существу, Сципион задумчиво сказал: «Достаточно узнать одного пунийца, и познаешь их всех… Эти Газдрубалы и Магоны — лишь восковые маски Ганнибала… то же коварство, стремленье заманить в ловушку, ударить в спину, обмануть обещаниями. Ганнибал — есть сгусток пунийских качеств, я хорошо изучили его, а значит, никакие Газдрубалы уже нам не соперники». После некоторой паузы он добавил: «Да, я обязательно что-нибудь придумаю. Слишком часто я видел выжженные и разграбленные италийские земли, это подхлестнет мою смекалку».

Весь день две армии простояли одна против другой, разделенные широкой низиной. Вечером пунийцы вернулись в свои палатки. После них отправились на покой и римляне. Назавтра все повторилось. Несколько дней по утрам Газдрубал выводил карфагенское войско перед лагерем, демонстрируя противнику свою мощь, и аналогично поступали римляне. Но никто не сделал лишнего шага от собственных укреплений, никто не бросил дротика и не пустил стрелу. Каждое утро солдаты предвкушали битву и всякий вечер, разочарованные и измученные ожиданием, возвращались обратно. Построение с обеих сторон не менялось: римляне и пунийцы стояли друг против друга, и им не терпелось вступить в схватку, чтобы свести давние счеты, пыл испанцев был слабее, но и они негодовали на соотечественников из противоположного стана, считая их изменниками. В душах людей копилась энергия ненависти, зрела гроза, и предшествующие ей, как и всякой грозе, неподвижность и тягостный внутренний зной постепенно размягчили волю солдат, притупили их бдительность.

В этот момент Сципион и решил дать бой. С вечера он оповестил офицеров и центурионов о своих планах, и те еще до рассвета подняли воинов и повели подготовку к сражению. Римляне плотно позавтракали и накормили лошадей. Затем, пока легионы строились в боевой порядок, италийская конница пересекла лощину и напала на вражеский лагерь. Привычный распорядок оказался нарушенным, пунийцы растерялись и в суматохе были вынуждены одновременно отбивать натиск вражеских всадников и организовывать строй. Вскоре на поддержку конницы подоспели велиты, и следом за ними густым строем выступили вперед легионы. Ценою больших потерь Газдрубалу, наконец, удалось несколько оттеснить нападавших и вывести войско за ворота. Пока перед лагерем с переменным успехом шел конный бой, пунийская пехота на узком участке кое-как восстановила привычное построение и двинулась навстречу врагу. Между тем Газдрубал, прежде занятый подготовкой к сражению и борьбою с паникой, впервые внимательно посмотрел на приближающиеся ряды противника и обнаружил, что центр у римлян, против всякого ожидания, занимают испанцы, а легионы и италийцы, угрожающе растягивая фланги, наступают по краям.

Левым крылом римлян командовали Юний Силан и Луций Марций. Сципион находился справа. Он ощущал воодушевление и, объезжая свой фланг, без устали подбадривал солдат. Мерно ступающие легионеры при каждом шаге слышали его уверенный голос и знали, что их кормчий крепко держит рулевое весло, оттого головы солдат были высоко подняты, а взоры решительно устремлялись вперед. Пока все шло согласно плану Сципиона: пунийцы не смогли отреагировать на перегруппировку римского войска, кроме того, их армия, скованная конной схваткой, не сумела развернуться во всю ширь, и ее флангам грозило окружение удлиненной более обычного линией италийцев. Когда тяжелая римская пехота приблизилась настолько, чтобы стала невозможной любая перестройка карфагенских сил, Сципион отозвал свою конницу и легковооруженных, которые легко отошли назад сквозь промежутки между манипулами. Их сейчас же разделили на два отряда и направили на фланги.

Испанцы, находящиеся в середине Сципионова войска, намеренно замедлили шаг, и италийцы по краям заметно вырвались вперед, плавно изогнув линию фронта. Легионы заняли промежуточное положение между испанскими и италийскими союзниками. Образовался прогиб. Когда латинские когорты выпустили дротики и, перейдя на бег, врезались в ряды пунийских иберов, центр римлян остановился вне досягаемости метательных снарядов противника, а легионеры, развернувшись косым строем, перекрыли стыки между серединой и флангами и пока тоже не проявляли особой активности.

Бой шел только на флангах, где италийцы теснили иберийских новобранцев. Тем временем всадники и велиты справа и слева обошли сражающихся и ударили в торцы пунийской фаланги, тогда как пунийская конница, приведенная в расстройство утренней схваткой, до сих не могла предстать организованной силой.

Все преимущества были на стороне римлян, но Сципион сознательно затягивал развитие событий и всячески сдерживал рвение своих солдат, призывая их беречь силы для решающего натиска. К полудню всем стала понятна причина медлительности римского полководца: пунийцы, ввиду утреннего переполоха оставшиеся голодными, утомились от длительного пребывания в строю и страдали от жажды, усугубляемой нестерпимой духотой. Они едва держались на ногах и опирались на копья или щиты. Римляне гораздо легче переносили тяготы знойного дня, поскольку успели заранее подготовиться к битве и, кроме того, им добавляла сил вера в близость победы.

Во второй половине дня тяжелая легионная пехота мощной лавиной обрушилась на тех же испанских наемников. Фланги пунийцев подались назад. Главная сила карфагенян — африканская пехота, занимающая центр, и до сих пор ведшая борьбу только с солнцем и голодом — теперь качнулась в стороны, чтобы помочь своим иберам, но при этом угрожающе двинулись вперед Сципионовы испанцы, намереваясь смять вражескую середину, если ее покинут лучшие воины. Африканцам пришлось остаться на месте. Заметив это, снова замедлили шаг римские союзники. Газдрубал хотел было разрушить бесполезный строй и двинуть ливийцев навстречу противнику, чтобы не простаивали напрасно передовые части его войска, но вовремя заметил, что на этот случай Сципион держит на флангах в резерве соединения, составленные на основе второго эшелона легионной пехоты. Стоит только карфагенянам сделать две-три сотни шагов вперед, и они незамедлительно будут окружены принципами. Пунийскому вождю не оставалось ничего иного, как пассивно досматривать до конца грандиозный спектакль, поставленный в его честь Сципионом.

С каждым мгновением бой на флангах становился все жарче. Испанцы держались, напрягая последние силы, их спасала только поддержка нумидийской конницы, наконец-то нашедшей себе применение. А тем временем матерые африканцы, закаленные во многих битвах, изнывали от бездействия и отчаяния. Они все еще раздумывали, каким бы образом им встрять в сражение, но тут шум битвы, огненные стрелы и дротики римлян выгнали из боя слонов, которые прикрывали испанцев, и огромные животные бросились в самое спокойное на всей равнине место, то есть в центр, и в своей неукротимости смешали ряды ливийцев.

Только теперь Сципион ввел в дело все свои силы, и вражеское сопротивление было сломлено. Римляне смяли иберов и, уверенно взбираясь на принадлежавший противнику холм, стали окружать африканцев. Отступление превратилось в бегство.

Пунийскую армию, казалось, ожидало полное истребление. Римляне уже были у самого лагеря карфагенян, но тут небеса вдруг разрешились от бремени знойного дня беспросветным ливнем. Победители вынуждены были с тою же торопливостью, с которою бежали от них пунийцы, устремиться к своим палаткам, спасаясь от стихии.

Римлян очень напугала разбушевавшаяся природа. Они восприняли внезапную грозу как гнев богов. Радость успеха в схватке с земным врагом померкла пред неизвестностью того, что сулят им небеса. Сципион был в гневе на бессмертных, озорною шуткой разрушивших его план. Однако он взял себя в руки и, поразмыслив, успокоился. Наутро Публий усилием воли предстал перед солдатами бодрым и веселым, хотя и не спал всю ночь, раздумывая и тревожно прислушиваясь к зловещему ропоту дождя. Он поздравил воинов с победой и выразил удовлетворение по поводу вчерашнего вмешательства богов, избавивших их от лишних трудов и остановивших битву в тот самый момент, когда было сделано ровно столько, сколько требовалось для полной победы. «С Газдрубалом нам сражаться более не придется, теперь остается только добить его», — сказал он в заключение и добавил, что будущее видится ему столь же светлым, как ясен наступающий день.

Пунийцы провели ночь в еще большем беспокойстве. Им постоянно грезилось, будто, скрываясь под завесой дождя, к их лагерю подступают враги. Они в темноте ползали по мокрому склону и собирали камни и хворост, дабы как можно выше нарастить защитный вал.

На следующий день карфагеняне затаились за своими укреплениями и не показывались римлянам. Публий вывел солдат на поле боя, и они беспрепятственно собрали тела павших соотечественников и похоронили их.

К полудню слова проконсула о полной победе неожиданно для многих получили материальное воплощение. Испанские наемники одного из наиболее могучих племен всем составом во главе с вождем покинули Газдрубала и перешли к римлянам. Через некоторое время следом прибыли отряды других племен. Кроме того, сдались Сципиону многие близлежащие города. Таким образом, иберы в очередной раз разочаровались в карфагенянах и уверились в превосходстве римлян.

Следующей ночью Газдрубал, желая сохранить за собою еще не успевших убежать испанцев, тихо оставил лагерь и устремился к Бетису, чтобы, форсировав его, прямой дорогой идти в Гадес.

Разведка в тот же час доложила Сципиону об отступлении противника. Но проконсул не спешил с преследованием и дал своим воинам возможность выспаться и позавтракать. Только днем он отослал в погоню за пунийцами конницу и легкую пехоту, а сам с основным войском и обозом направился в другую сторону. Сципиону не составило труда догадаться, куда торопится Газдрубал, потому он кратчайшим путем двинулся к переправе через Бетис по маршруту, который был разведан им заранее в первый же свободный день после сражения.

Карфагеняне напрягали все силы и шли днем и ночью, понимая, что лишь на левом берегу Бетиса они смогут почувствовать себя в некоторой безопасности. Вскоре их догнали всадники и велиты римлян. Поход превратился в непрерывное сражение, не разгоравшееся во всю мощь, но как бы постоянно тлеющее, в результате чего за Газдрубаловым войском тянулась непрерывная вереница трупов. Достигнув, наконец-то, переправы, пунийцы в ужасе увидели перед собою сверкающие начищенными доспехами, свежие и бодрые легионы Сципиона. Казалось, сами боги перенесли сюда римлян небесной дорогой. Карфагеняне ринулись обратно.

До Гадеса можно было добраться и другим путем: пройдя правым берегом реки до Океана, а далее — морем, непосредственно до самого города, расположенного на прибрежных островах. Однако при этом пришлось бы сделать большую петлю в соответствии с излучиной русла Бетиса и еще обогнуть непроходимые болота в нижнем течении реки. На таком длинном пути спастись от погони уже не представлялось реальным. Но пунийцы все шли и шли, расплачиваясь кровью за каждую милю. Казалось, их вел уже не разум, а животный инстинкт, они все вместе напоминали раненого затравленного зверя и со слепой звериной яростью боролись за жизнь. Колонна их распалась на отдельные толпы, стремящиеся обогнать друг друга в беспорядочном бегстве.

Управлению такое войско не поддавалось, и, когда римляне нагнали врага, сражения не вышло, получилась бойня. Карфагеняне погибали с оружием в руках, получив удар в грудь, как подобает воинам; погибали, как трусы, бросившие мечи и копья и сраженные в спину; погибали кучками и по одиночке; погибали непокорные, со словами ненависти к врагу на устах, и униженные, молящие о пощаде и проклинающие Ганнибала, развязавшего войну.

За счет опыта и вулканической энергии Газдрубал сумел сплотить ядро своего войска и пробиться с ним сквозь кольцо окружения. Только шесть тысяч пунийцев вырвалось на свободу и укрылось на крутой горе, остальные либо были истреблены, либо сдались в плен. Римляне попытались с ходу овладеть последним плацдармом карфагенян, но крутизна склонов холма и отчаянье безысходности помогли африканцам отбить первый натиск.

Сципион решил не подвергать своих солдат опасности без особой нужды и отказался от мысли штурмовать вражеский лагерь. Было ясно, что на этой одинокой возвышенности без помощи извне долго прожить невозможно и через несколько дней осажденные сдадутся.

В ближайшую ночь Газдрубал с кучкой приближенных обманул и свои, и вражеские сторожевые посты, что было несложно при его пунийской изворотливости, и потайными тропами бежал к Океану, откуда вскоре сумел переправиться в Гадес. Однако гадетанцы не пожелали ввязываться в бесполезную борьбу и принимать на себя удар победителей, защищая Газдрубала и Магона. В городе начались волнения, и Газдрубал был вынужден покинуть страну и вернуться в Африку. Отныне вся Испания принадлежала Риму.

Сципион тем временем занимался наведением порядка в только что завоеванных землях и подавлял последние очаги пунийского сопротивления, разделываясь с остатками вражеского войска, рыскавшими по округе наподобие разбойничьих шаек.

Однажды к нему привели пленного нумидийского офицера, который не захотел объясняться с квестором и настоял на встрече с проконсулом. Однако Публий ничего толкового от него не услышал. Африканец бахвалился своей удалью и объяснял пленение только невезением. От самовосхвалений он перешел к восторгам по поводу могущества и богатства его Родины, долго расписывал, как плодородны земли Нумидии, сколь многолюдны те края и насколько воинственен народ. Наконец он добрался до Масиниссы и пропел торжественный гимн талантам и доблести царевича. По его мнению, такой человек, приняв от отца царство, со временем объединит под своей властью всю Нумидию и сделает ее великой державой.

Наивное и темпераментное варварское красноречие, впрочем, не лишенное естественной выразительности и простодушных красот, извергалось из уст африканца бурным многословным потоком. Скоро римляне утомились его слушать, и Луций хотел остановить это словоизвержение, но Публий жестом предостерег его от вмешательства.

Когда нумидиец замолк, выговорившись или просто переводя дух, Сципион возразил ему относительно Масиниссы:

— Ты считаешь своего вождя великим человеком, а вот я ничего истинно великого пока в нем не увидел, — Публий сделал паузу, выжидательно взглянув на африканца, но тот не выказывал намерения спорить и слушал римлянина, раскрыв рот. Тогда Сципион продолжил:

— Главная мудрость государственного мужа — верно выбрать себе друзей, исходя не только из обстановки сегодняшнего дня, нынешней расстановки сил, но и, предвидя будущее. А чтобы в настоящем прочесть грядущее, надо вовремя уловить направление развития ситуации и, двигаясь мыслью по этому направлению, представить будущее. Твой вождь уже много лет ведет войну с Римом, рассчитывая на карфагенян, а ведь еще два-три года назад, поразмыслив, нетрудно было сделать вывод, который заставил бы призадуматься, прежде чем безропотно внимать приказаниям пунийцев. Еще недавно, окинув мир статичным взором, можно было увидеть, что Ганнибал находится в Италии, и римляне уже много лет не в силах изгнать его со своей земли, а Испания разделена между соперниками почти пополам. Но стоило обратить внимание на движение судеб войны, и стало бы ясно, что Ганнибал в Италии окончательно выдохся и реально как бы находится в осаде у римлян, он заперт в Бруттии и не покидает Италию только из-за недостатка сил, не позволяющего пробиться на свободу. Впрочем, возможно, он еще и боится суда над собою карфагенского сената, ведь Ганнон тринадцать лет назад в письмах предостерегал его от посягательства на Италию, предсказывая плачевный итог любой войны против Рима. Что касается Испании, то, несмотря на кажущееся тогда равновесие сил, столь же легко можно было бы предугадать тот ход событий, которому мы теперь являемся свидетелями. Масинисса не сумел всего этого увидеть и понять. Так в чем же его величие?

Варвар промычал нечто невразумительное, потом, собравшись с духом, заявил, что Масинисса знал все, о чем теперь говорил Сципион, но наперекор судьбе сохранял верность своему союзнику, дабы не покидать его в беде. Затем он упрекнул Сципиона в необъективности, ссылаясь на его неприязнь к нумидийцам, которая якобы осталась после поражения его отца, когда немалую роль сыграла маневренность и агрессивность нумидийской конницы. При этих словах варвар отчаянно гримасничал; видно было, что он волнуется.

Публий сдержанно отнесся к бесцеремонному напоминанию о его душевной ране и с внешним спокойствием сказал:

— Римляне умеют ценить доблесть не только в друзьях, но и в противниках, даже если те участвовали в битвах, унесших дорогих нам людей. Может быть, ты слышал, сколь прославлен нами царь Пирр — злейший враг Италии? Мы отдаем должное и верности. На того, кто, не задумываясь, перебежал к тебе, когда ты — победитель, нельзя положиться в трудный час. И наоборот, проявлявший постоянство по отношению к союзнику до тех пор, пока это было возможно, — последние слова Сципион подчеркнул интонацией, — вызывает доверие и в новых условиях, у другого союзника. Понятие «верность» прекрасно, когда оно имеет реальное наполнение, но если оно вырождается в пустую форму, за которой ничего нет по существу, то это уже фанатизм, может быть, и похвальный для частного лица, но недопустимый для политика, отвечающего за судьбы тысяч сограждан. Если твой Масинисса — действительно мудрый вождь, он найдет выход из нынешнего трудного положения, в противном же случае, окончательно погубит собственное государство. А теперь ступай, возвращайся в Африку или к Масиниссе. Я знаю, что ты доблестный воин, я вообще всегда высоко ценил и буду ценить нумидийцев, а сейчас на практике тебе показываю, сколь достойно римляне поступают с достойными людьми.

Нумидийца проводили до безопасной зоны и, дав ему коня, отпустили на волю. Луций Сципион, как только увели прочь пленного, выразил удивление таким старательным красноречием брата по столь ничтожному поводу.

— Неужели ты до такой степени высоко ставишь этого варвара, чтобы так долго и мудрено агитировать его? — спросил он. Затем, пожав плечами, добавил: — В таком случае проще было его купить.

— Я высоко ставлю Нумидию, — ответил Публий.

Лелий улыбнулся и со скрытым чувством превосходства перед младшим товарищем пояснил Луцию:

— Этот нумидиец вернется к царскому сыну и расскажет ему о том, какие мы хорошие, и о том, что мы готовы взять их в союзники.

— Но, Публий, — обратился Лелий уже к старшему брату, — неужели ты считаешь его способным повлиять на Масиниссу, на которого не произвела должного впечатления даже твоя милость по отношению к знатному Массиве?

— Ты видел, какие у него быстрые и хитрые глазки? — в свою очередь спросил Публий. Не дожидаясь ответа, он продолжил: — Таких вертлявых любят варварские царьки. Это был приближенный Масиниссы, больше того, его посол. Так что случай с Массивой не забыт. Да, этот будущий царь хитер и, опасаясь нашей мести за его длительную войну против нас, решил исподволь выведать, что мы о нем думаем. Ты вспомни, как неуклюже этот варвар влепил фразу о той злосчастной битве, ведь он в упор спрашивал: ненавижу ли я их вождя за причастность к тогдашнему поражению. И я ответил правду: недопустимо кого-либо наказывать за доблесть, как бы ни тягостно было иной раз проявить терпение… А как этот африканец расхваливал свою страну! Словно продавал ее! Так что Масинисса сегодня тайком предлагал нам свои услуги. Я давно ждал этого. Тем не менее, не будем торопить события.

18

Узнав о бегстве Газдрубала из Испании, Сципион не стал более терять время и, оставив Силана с третью войска для разбирательства с последними пунийскими отрядами, с остальными силами двинулся в Тарракон. Путь его оказался долгим, поскольку он посетил вождей почти всех могущественных народов Испании, дабы воздать им должное за их участие в ныне законченной войне. Некоторых он поощрял, награждал, других слегка журил, третьих мирил с соседями, улаживал их ссоры, от четвертых выслушивал жалобы на своих легатов и в возникавших конфликтах старался, по возможности, поступать справедливо. Все эти дела заняли более двух месяцев.

Почти одновременно со Сципионом в Тарракон прибыл Юний Силан, закончивший дела в дальней Испании. Остатки пунийского войска частью сдались пропретору, частью рассеялись по округе; вражеская армия прекратила свое существование. Но в вопросе о карфагенянах в Испании все давно уже было ясно, и в докладе Силана Публия больше заинтересовало сообщение о переговорах с Масиниссой. Масинисса тайно встретился с легатом и, дружелюбно им принятый, поклялся стать верным союзником Рима. Заключенный ими договор было решено держать в секрете до высадки римлян в Африке, так как в противном случае карфагеняне могли уничтожить его государство, пока оно не готово к войне. После свидания с пропретором Масинисса отправился на родину якобы для вербовки новых наемников в пунийское войско, а на самом деле, чтобы заложить основы для переориентации своего будущего царства.

После того, как Силан принес весть о ликвидации последних пунийских отрядов, Публий снарядил в Италию Луция Сципиона с сообщением об окончательной победе над врагом и о завершении войны во вверенной ему провинции. Из наиболее знатных пленных Луцию был сформирован внушительный эскорт, призванный визуально подтвердить то, что произнесут его уста.

К сенату у Сципиона в этот раз была только одна просьба: поскорее прислать преемника. Он желал успеть в Рим к моменту проведения выборов, чтобы, получив магистратуру, уже в следующем году приступить к выполнению своей главной задачи. Завоевав Испанию, Публий лишил Карфаген мощной базы, поставлявшей ему средства для войны. Он, как Геркулес в поединке с Антеем, оторвал титана от питавшей его земли и теперь оставалось только задушить обессиленного врага. Война в Испании уже представлялась далеким прошлым, его душа неудержимо стремилась к новым берегам. Он с ужасом думал о проведенных здесь пяти годах — огромном времени, в течение которого ему почти не удалось приблизиться к цели. Как мала и ничтожна казалась сейчас эта гигантская покоренная им страна! Сколь тесна она была для воплощенья его замыслов! Вся предыдущая деятельность имела для него значение лишь постольку, поскольку приближала его к этому дню. До сих пор он лишь корчевал пни и расчищал поле, и только теперь настало время приступать к пахоте и посеву. Как долог еще путь к победе над могучим соперником Рима, и как нестерпимо пребывать в бездействии!

Впрочем, у Сципиона еще оставалось одно небольшое дело в Испании. Намереваясь воевать в Африке, Публий уже сейчас готовил себе плацдарм на этой чуждой и зловещей для италийцев земле. Он заручился поддержкой Масиниссы и недавно послал Гая Лелия в Сигу — столицу другого нумидийского царства, к Сифаксу. С этим царем были заочные контакты у его отца, но с гибелью старшего Корнелия Сифакс вновь вернулся под власть Карфагена. Необходимо было дождаться возвращения Лелия, и в случае отказа царя от союза предпринять какие-либо иные меры. Желал он также закрепить и отношения с Масиниссой, встретившись с ним лично.

Лелия не пришлось ждать долго. Он знал, сколь не терпится Сципиону покончить с делами в провинции, и торопился, как мог. В целом ответ Сифакса был положительным, ибо отзвуки громких побед римлян последних лет достигли и ливийских берегов. Царь с удовольствием принял от Лелия подарки и заявил, что рад дружбе с римлянами, но, видя перед собою то центуриона, то легата и ни разу не встретившись с лицом, облеченным государственной властью, он не может судить, сколь серьезно относится к нему Рим, а потому желает, чтобы в Сигу прибыл сам Сципион. В ответ Лелий стал говорить о множестве забот у проконсула, намекая на целесообразность визита самого Сифакса в Испанию, но царь был слишком горд, чтобы согласиться на такую поездку, кроме всего прочего, весьма красноречивую для карфагенян, но и достаточно умен, чтобы не разгневаться за подобное предложение; он сделал вид, будто не заметил намека, и еще раз заверил Лелия в готовности принять у себя Сципиона, обеспечив ему полную безопасность, и непосредственно с ним заключить союзный договор.

Выслушав эту информацию, Публий выпятил нижнюю губу и задумался. Он позволял себе неэстетичную мимику только в одиночестве или наедине с Лелием, в присутствии же других людей тщательно следил за своими манерами и жестами, как оратор на рострах. Помолчав некоторое время, Сципион принялся расспрашивать Лелия о личности нумидийского царя. Поскольку характер наблюдательности Гая соответствовал интересам Публия, он смог получить ответы на большинство своих вопросов. Несколько успокоившись после этого, Сципион повел разговор о нумидийцах вообще, их нравах, темпераменте, ценностных приоритетах: тяготении к славе или богатству. Попутно он выведывал у Лелия о настроениях населения в Сиге по отношению к римлянам, пунийцам, соседним государствам и наконец к собственному царю. Публий не обошел вниманием даже географических и топографических особенностей столицы Сифакса. Лелий стилем нарисовал на земле план города, указал гавань, дворец и попытался припомнить расположение комнат в нем. Дальше разговор пошел об этикете и обычаях при дворе царя и о многих других подробностях, замеченных Лелием во время его визита в Нумидию.

На следующий день Сципион стал готовиться к путешествию. Когда Публий получил назначение в Испанию, подразумевалось, что он не будет покидать свою провинцию, впрочем, это больше относилось к войскам, однако прямо никакие запреты на передвижения проконсула сенат не накладывал. Публий оставил ближнюю часть провинции, в районе Ибера, попечению Луция Марция, а в Новый Карфаген отправил Юния Силана с двумя легионами. Сам он, взяв с собою Гая Лелия и Корнелия Кавдина, дошел с Силаном до Нового Карфагена и оттуда на двух квинкверемах с сотней легионеров отплыл к ливийским берегам.

Царство Сифакса располагалось напротив Нового Карфагена, со стороны Океана оно граничило с Мавританией, а с другой — с государством Галы. Земли его были весьма плодородны и густо заселены. Как ввиду удобств местоположения, так и из-за своих ресурсов эта страна была необходима Сципиону в качестве союзника. Поэтому риск имел оправдание. Да и вообще Публий не мог проводить целые месяцы в бездействии, почивая на лаврах в ожидании вестей из Италии, в то время, когда родную землю попирает Ганнибал.

Погода благоприятствовала путешествию. Спокойное море радовало душу необъятным простором и блеском гладких волн. Тишина нарушалась только мерным плеском весел. Публию казалось, что суда движутся слишком медленно, он взывал к богам с мольбою ускорить плаванье и те, будто слыша его, подгоняли корабли попутным ветерком. У него были причины торопиться. Не подлежало сомнению желание пунийцев, потерявших Испанию, возможно прочнее укрепиться в Африке. Следовало опередить их в вербовке союзников.

К концу второго дня плавания римляне приблизились к берегу Африки. Сципион жадно всматривался в лежащую перед ним землю, к которой столь часто устремлялась его мысль. Открывающийся взору пейзаж почти не отличался от вида италийского или испанского побережий: та же благоухающая растительностью равнина у моря и бледная полоса невысоких гор вдали, только солнце казалось здесь более желтым. Однако нечто неуловимое сознанием подсказывало, что это чужой край. Лица римлян посуровели. Они находились у самого логова врага. В памяти всплыла трагедия Атилия Регула, вспомнилось вообще все зло, обрушившееся на Италию из этой страны.

Публий почувствовал необходимость взбодрить своих людей и громко воскликнул: «Светом и солнцем встречает нас Африка! Тут, наверное, никогда не бывает туч!» Нехитрые слова проконсула отвлекли солдат от мрачных воспоминаний и обратили их внимание к созерцанию красот природы.

Но, хотя небеса и были безоблачны, грозовая туча поджидала римлян у входа в гавань. На квинкверемах уже намеревались убрать паруса, чтобы облегчить управление судами вблизи берега, как вдруг кто-то заметил подозрительное темное пятно перед белевшим на пологом склоне городом. Через некоторое время, когда расстояние сократилось, пятно разделилось на отдельные силуэты, и стало ясно, что на рейде стоят несколько кораблей, причем, несомненно, боевых. Нумидийцы не располагали военным флотом; египтян, греков или азиатов сюда не допустили бы карфагеняне, следовательно, эти суда могли принадлежать только пунийцам.

На мгновение Публий растерялся. Отступление не соответствовало его характеру. Каково-то будет впечатление от его первого визита в Африку, если он, едва завидев берег, пустится в бегство! Да и вряд ли удастся теперь уйти от преследования, поскольку гребцы были утомлены, так как, не предполагая длительного пути, из них уже успели выжать все силы. Он посмотрел на Лелия. Тот закусил губу.

— Что может здесь делать их флот? — спросил Лелий в ответ на вопросительный взгляд Сципиона.

— Правильно! — воскликнул Публий. — Это не флот, это посольство. Если мы успеем высадиться на берег, наши шансы будут равны, и все решит Сифакс. Верим Сифаксу?

— Ничего другого не остается, — пожав плечами, сказал Лелий и почему-то улыбнулся.

— Итак, верим богам, себе и Сифаксу! — задорно крикнул Сципион и дал команду оставить раскрытыми паруса и налечь на весла.

Скоро на палубах стоящих на рейде кораблей стали различаться фигуры людей, которые столпились у бортов, чтобы рассмотреть прибывающих незнакомцев. Снаряжение судов не оставляло уже никаких сомнений в их принадлежности карфагенянам. Пунийцы тоже разобрались в том, кого они видят, и поспешно дали залп из метательных машин. Расстояние, разделявшее противников, было достаточно велико, и снаряды бессильно упали в воду, не причинив римлянам вреда, лишь только выказав ненависть к ним неприятеля. Публий приказал не отвечать на выстрелы. Между тем на вражеских триремах возникла суета: матросы поднимали якоря, гребцы занимали свои места, воины готовили оружие. Но усилия пунийцев оказались напрасными. Резко усилился ветер, и римские квинкверемы словно на крыльях влетели в гавань. Карфагеняне не успели атаковать их в открытом море, но могли еще попытаться нанести им некоторый урон сейчас, когда суда сблизились, поскольку имели численное превосходство, располагая семью кораблями против двух римских. Однако они не рискнули затевать сражение в гавани чужого города, рассчитывая, может быть, что враг и без того теперь в их власти.

Причалив к пирсу, римляне поспешно убрали снасти, втянули и сложили внутри весла. Сципион оставил на квинкверемах всех моряков и в сопровождении ста прибывших с ним легионеров, Лелия, Кавдина и своего универсального переводчика направился в город.

Тем временем карфагеняне, воспользовавшись знанием местности, продвинулись на кораблях в глубь гавани и, высадившись на берег позднее, все же обогнали римлян на пути к царскому дворцу, поскольку тем пришлось сделать большой крюк, огибая залив. Пунийцы остановились и хмуро ожидали приближения римлян. К этому моменту в порту собралась толпа африканцев, с любопытством глазевших на чужеземцев.

Публий строго наказал своим солдатам не вступать в схватку, ни в коем случае не поддаваться на провокации и целиком положиться на него: он знает, что делает, потому все будет хорошо.

Римляне почти поравнялись с пунийским, гораздо более многочисленным десантом. При этом карфагенские корабли все еще продолжали причаливать к пирсам по всей гавани и высаживать новые кучки солдат и прочего люда. По свите, окружающей пунийского предводителя, Сципион понял, что перед ним сам Газдрубал с остатками своего войска, бежавший из Испании.

Приготовившиеся к схватке карфагеняне с удивлением обнаружили, что римляне приближаются с мечами в ножнах, бесполезно болтающимися на правом боку, со щитами, висящими за спиною в специальных чехлах. Пунийцев сбило с толку такое, с виду миролюбивое поведение Сципионовых солдат, и, упустив первый момент, позднее они уже не отважились напасть на римлян, чувствующих себя как бы в полной безопасности среди все более сгущающихся толп нумидийцев.

Вперед из рядов карфагенян вышел Газдрубал, Сципион узнал его по фигуре и одеянию, знакомым ему со времени их противоборства в последнюю испанскую кампанию, и по величавой осанке, выдающей человека, главенствующего над окружением. Однако столь близко, а между ними было шагов двадцать, он видел его впервые. Публий с невинным и как бы даже приветливым любопытством посмотрел на своего врага и продолжал спокойно идти своей дорогой. Едва он оставил позади Газдрубала, как лицо его, утратив выражение беззаботной легкости, отразило мучительное напряжение. Но такое состояние длилось только несколько мгновений; миновав один вражеский редут, он уже раздумывал, как штурмовать следующий.

«Ничего особенного, я так и предполагал, — тихо пробормотал Публий, обращаясь к самому себе, — весьма неправильные черты, впрочем, не без некоторой приятности, волевого, но не выражающего глубины лица. Я одолел его в Испании, справлюсь с ним и здесь».

Газдрубал понимал, что, превосходя силами римлян, он все же существенно уступает нумидийцам, и если те в схватке примут сторону римлян, то ему несдобровать. А по уверенности, с которой ступал по этой земле Сципион, можно было полагать, что прибыл он сюда по приглашению Сифакса. Боясь самоуправством в чужом городе оскорбить нумидийцев, Газдрубал решил отказаться от применения оружия и погубить Сципиона иным путем. Он отобрал себе две сотни сопровождающих и последовал за римлянами.

Обе процессии двигались в глубь города и, стараясь шествовать чинно, с достоинством, тем не менее, постоянно суетились, торопясь обогнать друг друга. Нумидийцы — проводники и тех, и других — обменялись несколькими словами, и Сципион узнал, что Газдрубал так же, как и он, направляется в гости к Сифаксу. Публий был раздосадован, поскольку не успел опередить Газдрубала хотя бы на сутки, но в то же время мог и порадоваться, что не опоздал, иначе все могло бы закончиться еще в гавани, где пунийцы на его счастье излишне задержались в ожидании торжественной встречи со стороны хозяев. Он уже убедился в непостоянстве варваров и не очень рассчитывал на уверения в дружбе и гарантии безопасности, данные Сифаксом. Было ясно, что сейчас предстоит схватка сразу и за приобретение союзника, и за жизнь.

Делегации, одновременно подойдя к громоздкому зданию царского дворца, сообщили слугам о своих намерениях. Рабы доложили о них Сифаксу. Вскоре любезные придворные появились у ворот и, извинившись перед Сципионом, пригласили Газдрубала.

Публий кусал губы, но успокаивал сопровождающих, говоря, что им предстоит всего лишь очередная схватка с Газдрубалом, которого они уже не раз били, и призывал их следовать за своим императором столь же уверенно, как и в других сражениях.

Сципиону, проконсулу Римской республики, победителю Испании, пришлось долго стоять на пороге дворца африканского царька под жестоким, хотя и вечерним солнцем. Однако он подавил гнев и вновь надел маску приветливости, как бы не усматривая в происходящем оскорбления себе.

Наконец придворные вышли к Сципиону и хмуро велели ему идти за ними. Публию дозволили взять с собою трех человек. Он сделал знак следовать с ним Лелию, Кавдину и переводчику Сильвану, а оставшихся легионеров вверил попечению центуриона, приказав ему ничего не предпринимать самостоятельно, какими бы слухами ни пытались смутить его спокойствие. Они вчетвером сдали мечи нумидийцам и пошли по высоким коридорам, отличающим местную архитектуру от римской и греческой.

Войдя в тронный зал, Сципион увидел в центре пестрой, как африканские птицы, свиты красивого статного человека лет тридцати семи с яркими, выразительными чертами лица. Здесь же находился Газдрубал со своим окружением, также весьма многоцветным, поскольку карфагеняне, являясь народом путешественников, привыкшим к многообразию мира, были менее консервативны в одежде, чем римляне. Под сводом сумрачного помпезного зала царил тревожный дух недоброжелательства.

Газдрубал первым нарушил молчание и сказал:

— Вот, о могущественный царь, тот, кто уничтожил твоих солдат в Иберии и лишил нас с тобою этой богатейшей и обширнейшей земли.

Сципион любезно кивнул царю и даже Газдрубалу и приятно произнес:

— Вот, о могущественный друг, перед тобою Сципион, проконсул Римской республики, освободитель Испании, тот, кто позволил твоим солдатам избежать гибели в иберийских ущельях за чуждые им интересы и вернуться на родину.

Сифакс, пораженный молодостью, благородной внешностью и уверенностью Сципиона, несколько смутился и решил не торопиться с принятием крутых мер.

— Почему ты так смело назвал меня другом? — спросил он, не столько в ожидании непосредственного ответа, сколько для того, чтобы отдалить момент принятия решения об участи своих гостей и заодно прощупать ум римлянина.

— Ты объявил себя таковым моему посланцу и взамен получил уверенья в нашей дружбе, — спокойно, с достоинством сказал Сципион, — мы же, однажды кого-то назвав другом, не изменяем своему выбору. Увидев тебя, я понял, что таковы и твои принципы, ибо в человеке столь возвышенного облика не может таиться коварный дух.

Последней фразой Публий не только польстил чувствительному самолюбию варвара, но, в первую очередь, намеренно привлек его внимание к роли внешности человека в определении черт характера, этим словно бы призывая Сифакса в ответ довериться обаянию самого Сципиона. Удивление нумидийца росло с каждым мгновением. Он произнес нечто несущественное только для того, чтобы побыстрее передать слово римлянину, и весь превратился в зрение и слух, изучая своего оппонента. Публий же, наоборот, старался не молчать и использовал всякую паузу для воздействия на африканца. Как полководец, застигнутый с войском на невыгодной позиции, он мог искать победы только в активных действиях. Сципион аккуратно напомнил царю о его приглашении посетить Сигу, о даваемых гарантиях безопасности и о славе нумидийского гостеприимства. Сифакс ощутил потребность не опускаться ниже образа, созданного под его именем чужеземцем. Он смягчил тон и, пытаясь загладить суровость приема, извинился перед римлянином за то, что заставил его слишком долго стоять перед воротами дворца, оправдываясь при этом невозможностью беседовать сразу с двумя прославленными людьми, представителями величайших народов мира, пребывающих, однако, не в лучших взаимоотношениях.

— Кто-то должен был ждать, — не очень ловко, но с самодовольной улыбкой закончил свою речь Сифакс и, вдруг вспомнив требование этикета, представил Публию Газдрубала. Весь разговор, начатый пунийцем на своем родном языке, так и продолжался по-финикийски при посредстве переводчиков.

Сципион, поприветствовав карфагенянина, ответил Сифаксу, что не видит ничего недостойного в его поведении, и, мгновение спустя, добавил:

— Все верно, Газдрубал должен был войти первым: дело Карфагена всегда начинать, а дело Рима — заканчивать.

— Как это? — снова удивился царь, только что считавший, будто сумел овладеть ситуацией.

— Ну, например, карфагеняне развязали войну против Италии, мы же ее закончим.

Сифакс очень внимательно посмотрел на Сципиона. Он не сразу нашел возражение на такое неожиданное заявление и заговорил о том, что его более всего волновало.

— Но Газдрубал рассказывал мне, как ты с особым остервенением убивал нумидийцев, истреблял даже пленных, считая нас дикарями, народом низшей категории…

— Что еще он мог сказать, желая уничтожить меня твоими руками, после того как не сумел это сделать в честном бою?

— Что мог сказать? — вдруг распалившись, почти крикнул царь. — А то, что Рим ведет захватническую войну. Захватил Сицилию и Испанию, издавна принадлежавшие Карфагену, а теперь рвется проглотить и Африку! Ты ввел меня в заблуждение, римлянин, своим посольством, дарами и сладкими обещаниями! Но, хвала богам, Газдрубал прибыл вовремя и сегодня раскрыл мне глаза!

Сципион понял, что варвар настроен решительно, Газдрубал постарался на славу, и теперь рациональными доводами преодолеть его предубежденье будет сложно. Однако Публий уже выиграл время, враг не смог уничтожить его с первого наскока, и сейчас, выпустив резерв из засады, он оттеснит его ряды. Под воздействием некоего загадочного импульса Сципион внезапно отважился на эффектный, но очень рискованный шаг.

— Я вижу, что ты, царь, привык во всем верить карфагенянам, но чего ты достиг, следуя за ними? — спокойно заговорил Сципион. — Ко мне же ты относишься враждебно. Потому, если я стану уверять тебя в чистоте своих замыслов и чувств по отношению к тебе и твоему народу, в честности деяний римлян, в справедливом ведении нами войны, ты по методу Улисса залепишь уши воском, чтобы не услышать меня, воском недоверия. А не желаешь ли ты, царь, в таком случае послушать богов? Давай-ка, узнаем их волю. Быть может, им удастся убедить тебя?

— О чем ты говоришь, римлянин?

— Мы никогда не затеваем важного дела, не испросив мнения богов, и вступаем в войну или в сраженье только тогда, когда боги заявят нам о своем согласии. Уже одно это доказывает, что все наши действия угодны небу, а значит, справедливы. Но я не буду сейчас говорить об ауспициях или гадании по внутренностям животных, со мною нет авгуров и гаруспиков, да и ты можешь сказать, что не понимаешь ответа богов, предъявленного в наших обрядах. А потому я предлагаю просто бросить жребий, это легкий и всем доступный способ для выяснения воли богов.

— Ну что же… Вот у меня в соседней комнате на столе кости… — неуверенно произнес озадаченный Сифакс.

— Я согласен. Газдрубал, трижды метнем кости, и трижды победа будет за мною, — с улыбкой бодро сказал Публий.

Пуниец нерешительно приблизился к Сципиону. Царь, несколько поколебавшись, со свитой направился в другое помещение. Туда же последовали и соперники. Оказавшись в просторном зале с длинным столом посередине и ложами вокруг, видимо, предназначенном для пиршеств, они подошли к небольшому столику, сделанному из единого куска экзотического африканского дерева и покрытому цветной мозаикой, который был расположен почти в самом углу. Рабы подали кости. Сципион взял их, как бы взвесил на руке и передал Газдрубалу, сказав с иронией:

— Карфагеняне всегда начинают…

Газдрубал нервно встряхнул золотой стаканчик и метнул фишки. Его бросок был весьма посредственным. Рабы снова упаковали стаканчик и подали его Публию. Сципион быстро, не задумываясь, бросил кости и получил «Венеру». Все присутствующие вздрогнули. Лбы у Лентула и Лелия покрылись потом. Публий остался невозмутим, будто ничего иного от судьбы не ждал. Это произвело на окружающих большее впечатление, чем сам бросок. Вторая попытка дала очень хороший результат Газдрубалу, но и у Сципиона кости легли должным образом. Сифакс, захваченный процедурой, поскольку, как всякий варвар, быстро поддавался суевериям и смене настроений под влиянием мелочей, сам склонился над столом и, сбиваясь, несколько раз пересчитал очки. Оказалось, что у Сципиона на одно очко больше. Все тяжело выдохнули. Во время третьего броска разволновавшийся Газдрубал задел локтем угол стола и уронил две фишки на пол, поэтому Публию не составило труда одержать верх и на этот раз.

Сифакс был восхищен. Сципион проявлял прежнее спокойствие. А Газдрубал нервно воскликнул:

— Давай еще!

Сципион даже не обернулся на его слова, понятные и без перевода. Царь внушительно напомнил пунийцу об условиях договора.

— Кидаем еще трижды, и во всех трех случаях я побеждаю! — в отчаянии взмолился Газдрубал, но его никто не слушал.

— Какого рода чуда я был свидетелем? — обратился Сифакс к Сципиону. — Происшедшее можно было бы объяснить простым везением, вполне доступным для смертных, если бы не твоя уверенность в успехе, молодой человек. Как ты решился на такое испытанье?

Публий, усмехнувшись, ответил:

— Я уже говорил вам, что мы ничего не предпринимаем, не сверившись предварительно с волей богов. Отправляясь к тебе, царь, по твоему приглашению, я, как у нас заведено, принес жертвы богам, и гаруспик сообщил мне, каковым образом они восприняты в небесной синеве. Гаруспик дал добрый ответ, и согласно велению неба, я двинулся сюда. Узнав один раз мненье богов относительно этого мероприятия, я не сомневался, что они и повторно подтвердят свою волю, ведь небесные владыки не меняют однажды принятых решений, как, я думаю, и властители земли…

— Да-а-а, у меня сегодня очень интересные гости, — заметил Сифакс, — и скажу, что пока я, как хозяин, вас не достоин, но постараюсь исправиться и оказать вам соответствующий прием. Приглашаю вас принять участие в пире! И прошу тебя, Газдрубал, ты больше не мути тут воду, под своим кровом гостей в обиду я не дам.

— Так, скорее из-под крова! — буркнул Газдрубал и нехотя двинулся вслед за царем и Сципионом.

Они вновь прошли под арками высоких проходов и стали подниматься по широким ступеням из знаменитого желтого нумидийского мрамора. Процессия растянулась и, воспользовавшись тем, что царь оказался впереди гостей, Корнелий Кавдин, все еще бледный от пережитого волнения, тихонько спросил Публия, почему он столь уверенно вступил в безумную авантюру с игрою в кости.

— Ведь «жребий — сын случая», как сказал Еврипид, — сослался он на авторитет.

— Я верил в свою судьбу, — коротко ответил Сципион.

— А если бы она тебя подвела?

— Если судьба может оказаться мне неверной, то не испытай я ее в этот раз, она изменила бы мне в следующий. Велика ли разница: на несколько дней раньше или позже.

Публий говорил равнодушным и даже будничным тоном, и Кавдин не мог понять, шутит проконсул или нет.

— Ну а если серьезно? — с прежней тревогой в голосе спросил он.

— Если серьезно, то надо думать о том, что будет дальше.

Публий велел товарищу прекратить шептаться, чтобы не нарушать приличия перед хозяином. Желая рассеять возможные подозрения Сифакса относительно своих переговоров с Кавдином, он сообщил ему о восторге своих товарищей великолепием царского дворца, создав у того мнение, будто об этих камнях да рюшечках и велась беседа с легатом.

Тем временем они преодолели длинную лестницу и оказались в зале, похожем на тот, где произошла предыдущая сцена, но более роскошном и просторном, высокий штучный свод которого подпирали четыре ряда дорийских колонн. Царь подвел гостей к столу, обставленному каменными ложами, застланными мягкими покрывалами, и предложил им располагаться. Сципиона и Газдрубала он упросил занять места рядом, а сам возлег напротив, чтобы было удобнее за ними наблюдать. Он не мог скрыть гордости от того, что принимает выдающихся представителей великих народов, которые с риском для жизни ищут его дружбы. Несомненно, сегодняшний день — самый славный в его жизни.

Ухоженные, опрятно одетые в нечто полугреческое рабы быстро заполнили все помещение и, как муравьи, засновали вокруг стола, на котором очень скоро выстроились правильными рядами легионы роскошных яств, готовых сразиться с аппетитом гостей.

Как подобает хозяину, Сифакс первым поднял кубок, первым его осушил столь лихим, несмотря на величавую грацию, движением, что Публий определил в нем чувственную натуру, жадную до наслаждений, и первым же начал беседу. Разговор по-прежнему шел на пунийском языке, хорошо знакомом как Сифаксу, так и Сильвану.

— Публий Корнелий, ты поведал нам о любопытных обычаях твоего народа, который я слишком мало знаю. Продолжи рассказ. Как ты говорил, вы не принимаете ни одного важного решения, не узнав волю богов, и все делаете с их согласия. Но почему же тогда и у вас случаются поражения? Или Ганнибал не давал вам времени для жертвоприношений?

— Ты почти угадал, благородный царь. В Риме правит сенат, но лишь выражая волю народа. Последнее слово всегда за собранием всех граждан. При решающих достоинствах в таком управлении есть и недостатки. Народ многолик, и встречаются люди, которые возбуждают нелучшую часть толпы, играют на слабостях плебса ложью и лестью и тем самым создают себе политический вес, положенье, добиваются власти. Особенно это явление распространилось с той поры, когда к высшим магистратурам получили доступ плебеи. Такие люди, став консулами и преторами, воспринимают власть как способ добиться преимуществ лично для себя, а не как возможность мудрым правленьем принести пользу Отечеству, в отличие от тех, кто рожден для магистратур. Потому они легко попирают законы и обычаи предков.

— Ты прав, царь, — еще раз подтвердил Публий, — и вот тебе пример: Фламиний, чрезмерно торопившийся к славе, пренебрег обязательными жертвоприношениями перед выступлением в поход, не внял предостережениям богов, явленным ему в грозных знамениях, за что был наказан позором и смертью у Тразименского озера и гибелью войска покарал народ за неразумный выбор. Таков же, только еще более ничтожный как личность, был Теренций. А бывает и так, что человек, долгое время исполнявший высшие должности, привыкает к власти, для него все становится обыденным и как бы личным, он забывает свою ответственность за весь народ. Подобное случилось с Аппием Клавдием, сыном знаменитого Клавдия Цека. Перед морским сражением в прошлую войну с Карфагеном он велел выкинуть в море священных кур, которые, отказавшись брать корм, дали знать о неблагоприятном моменте для начала битвы, и при этом цинично заявил: «Пусть пьют, если не хотят есть». Плачевным результатом неуместной, богохульной шутки стала гибель почти всего флота.

Тут в разговор вмешался Газдрубал, к этому времени несколько пришедший в себя после ошеломляющей первоначальной атаки Сципиона.

— А может быть, есть собственные боги у каждого народа, и, заручившись поддержкой своих богов, вы, скажем, начиная войну, выражаете интересы только одной группы бессмертных, а не всего неба, так же, как на земле — интересы кучки своих сенаторов, а не всех жителей ойкумены. Тогда понятны и ваши поражения, они означают, что римские боги, сражаясь с другими, одновременно с вами бывают побиты.

— Но гораздо чаще мы побеждаем, значит, наши боги могущественнее всех чужих, что почти равносильно тому, как если бы они были единственными, — сказал Публий, улыбнувшись, — впрочем, это, конечно, шутка.

— Нет, думаю, в мире все устроено не так, как ты говоришь, Газдрубал, — легко принялся он опровергать распространенные повсюду, в том числе и в самой Италии, взгляды. — Как вы знаете, у нас в Италии много греческих городов. Познакомившись с их пантеоном, мы пришли к выводу, что для всякой стихии боги едины, только каждый народ дает им имена на своем языке. Судите сами: У эллинов есть верховный бог, громовержец Зевс, у нас те же функции управления делами небес и земли выполняет Юпитер. Отец Зевса — Крон, а по нашему мнению — Сатурн. Судьбы же их схожи, только если греки в прямом смысле воспринимают фразу: «Крон — пожиратель собственных детей», то мы понимаем соответствующую сторону деятельности Сатурна как течение времени, неумолимо уничтожающего все то, что им же и вызвано на свет. Продолжаю далее: войною ведают Арес и Марс, торговлей — Гермес и Меркурий. Параллели с учетом некоторых особенностей в нюансах толкования можно провести и между именами других богов. Например: Юнона — Гера, Минерва — Афина, Вулкан — Гефест, Венера — Афродита, Нептун — Посейдон, Диана — Артемида, Либер — Дионис, наконец, Купидон и Амур. Если же я сейчас для каких-то имен и не могу провести сопоставление, то объясняется это лишь несовершенством нашего знания. Между прочим, сами эллины уподобляют своих богов египетским. Если верить грекам, то Осирис есть не кто иной, как наш Либер, а Цереру древний народ называет Исидой. Достаточно мне описать вам деяния каждого из перечисленных мною богов, и вы поймете, что и у вас те же самые боги, только зовете вы их иначе. Если я не ошибаюсь, то и карфагенский Баал сродни Юпитеру, а Мелькарт — Геркулесу. Да и небо одно. Как может быть оно поделено на страны, являясь будто бы отражением земли!

— Убедительно! — воскликнул Сифакс.

— Не совсем, — возразил Газдрубал, — я не согласен с тем, что единство неба исключает возможность заселения его разноплеменными богами. Ведь и земля одна, а живут на ней люди разных народов, обычаев и даже цветов. Кстати сказать, у римлян, как я слышал, существует обряд переманивания на свою сторону богов противника.

Сципион усмехнулся, тонко изобразив чувство превосходства, и сказал:

— Нам очень лестно, что столь славный иноземец пытался вникнуть в наши обычаи. Но, увы, для постороннего такая задача таит в себе немало скрытых трудностей, подобно тому, как отмели и подводные камни прибрежной полосы представляют особенную опасность именно для чужестранцев, незнакомых с местными условиями. Жизнь государств не стоит на месте, как и все в природе. Двигаясь по пути цивилизации, человечество тянет за собою из тьмы веков обряды и суеверия, порожденные невежеством древности, которые живут дольше соответствующих понятий и представлений, уже исчерпавших себя к этому времени. Да, конечно, и мы когда-то были замкнуты в собственной общине и все окружающее воспринимали как мрак, наполненный враждебными силами, и пытались в меру своих возможностей раздвинуть его. Но с движением вперед все более выявляется единообразие мира, как его божественной сути, так и человечества, о чем я скажу несколько позднее. Даже если пока не рассматривать последнее, с определенностью можно заявить, что небо не равно земле. Здесь страны разделяются морями и реками, с одного берега часто бывает не виден другой. На небесах же границ нет, и оно охватывается взором все целиком, тем более, божественным оком. Да и как может быть, что Юпитер, бросая молнию и изливая влагу на поля Италии, дойдя до пределов владений Карфагена, вдруг завернул бы тучи обратно, а там, словно на коне, разъезжал бы на собственной туче уже другой бог? А чей бог управляет торговлей, ведь она взаимна? И если предположить, что у каждого народа своя богиня любви, то, выходит, нумидиец не может полюбить римлянку?

— Я полностью согласен с очаровательным Корнелием, — сказал Сифакс, особенно довольный примером с римлянкой, — да и ты, Газдрубал, наверное, не сможешь более возразить.

— Да, конечно, как при Бетисе, — со вздохом и скрытой иронией или досадой промолвил Газдрубал.

— Так, а теперь, Корнелий, растолкуй нам, что это значит: карфагеняне начинают, а римляне заканчивают, — азартно обратился к Публию все более увлекающийся беседой Сифакс.

— Первый договор между нашим государством и Карфагеном был заключен более трехсот лет назад, — неспешно начал повествование Публий, — за ним последовали другие. Эти договоры формально определяли сотрудничество, регламентировали торговые отношения, но по сути являлись кабальными. Пользуясь превосходством на море, Карфаген навязал нам выгодные ему условия, дабы поддерживать свою монополию на торговлю во всех землях, омываемых западной половиной Внутреннего моря, а также и за Геркулесовыми столбами. Мы терпели это, ибо не искали легкой наживы за счет торгашеских спекуляций в заморских странах, а добывали себе пропитанье трудом земледельцев. Однако поощренный нашими уступками торговый владыка мира возжелал большего, и едва Италия ослабла в результате войны с Пирром, как пунийский флот проник уже к Таренту, хотя договор запрещал карфагенянам показываться у наших берегов. Правда, греки поддержали нас и не впустили чужеземцев.

— Позволь, — возмущенно перебил его Газдрубал, — мы отправили флот в помощь тарентинцам, стонавшим под напором вашего нашествия!

— Не надо восклицаний, Газдрубал, — спокойно, с улыбкой сказал Публий, — я знаю, что любой карфагенянин может до бесконечности спорить по всякому поводу, этому вас научила профессия купца. Но нейтральному человеку, судящему о нас со стороны, каковым является наш гостеприимный хозяин, не следует бродить в дебрях слов, чтобы установить истину, а достаточно лишь обратить внимание на факты. Скажи, Газдрубал, где Тарент? Молчишь? Тарент в Италии. По-моему, этим все сказано. Если бы, например, я в мирное время высадился в Африке и стал штурмовать Утику, поверил бы мне кто-либо, когда я стал бы разводить словеса о чистоте своих помыслов относительно Карфагена и утверждал бы, будто покинул свою страну, пересек море и принес войну в чужие края только лишь с целью защитить финикийцев одного города от финикийцев города соседнего? Продолжаю. Не столь уступчивы, как мы, оказались эллины, другой народ путешественников. Их возмущало посягательство пунийцев на владения Нептуна. Люди издавна спорили за земли, но присвоить себе владения богов до карфагенян не смел никто. Объявив себя хозяевами одной божественной стихии, они могли бы с таким же успехом покуситься на небеса и запретить всем нам поднимать взоры к богам.

Услышав такое, Газдрубал лишь развел руки. У Публия при этом жесте блеснул в глазах озорной огонек, и едва только Сильван, проникшийся вдохновением Сципиона и соответствующим образом блиставший риторическими красотами даже на варварском языке, закончил перевод последней фразы, как он продолжил:

— Эллины издавна обосновались в Сицилии, земле, между прочим, являющейся прямым продолжением Италии. Они не отказались от своего человеческого права пользоваться водою так же, как и воздухом, несмотря на запреты Карфагена, и продолжали крутыми носами своих судов бороздить морские волны во всех направлениях. Это привело к длительной войне, продолжавшейся, временами затухая и вспыхивая вновь, не одно столетие. Наконец могущественный Карфаген потеснил греков и завладел частью благодатного острова.

— Постой, Корнелий, — снова вмешался Газдрубал, — теперь ты мне ответь на вопрос в твоем же духе: каково расстояние от Сицилии до Греции и сколько миль от этой земли до Карфагена? Тогда и выяснится, кто завоеватель!

— Газдрубал, ты усвоил географию, но, разместив события в пространстве, забыл расположить их во времени, — не выказывая досады, с прежней уверенной улыбкой продолжал беседу Сципион, — эллины поселились в Сицилии почти в те же годы, когда был основан Карфаген. Едва ли твой город в первый день своего существования имел право помышлять о заморских территориях. Так что, именно Карфаген посягнул на владения греков, а не наоборот. Мы и здесь молчали. Но вот в Сицилии поселились мамертинцы, то есть наши кампанские союзники, привлеченные туда тираном Сиракуз. Во время ссоры между прежними друзьями — греками и мамертинцами — последние обратились за помощью к нам, вспомнив о близости в прямом и переносном смысле их родины Кампании и Рима. Когда же мы прибыли в Мессану, город уже был захвачен карфагенянами, всегда спешащими воспользоваться чьими-либо трудностями. Мы не могли отступиться от попавшего в беду союзника, но Карфаген не внял законам международного права и вступил в войну с нами. Двадцать четыре года длилась эта война, и закончили ее мы, вернув пунийцев туда, откуда они пришли.

— И вы, явившись на помощь одному городу, захватили всю Сицилию! — усмехнувшись, съязвил Газдрубал.

— Война разрослась помимо нашей воли. Когда население сицилийских городов увидело, что мы освободили от вас Мессану, оно в свою очередь обратилось к нам за поддержкой.

— Они не просили вас о помощи, а просто перешли на вашу сторону, потому что тогда вы побеждали! — гневно крикнул карфагенянин.

— А может быть, наоборот, мы побеждали благодаря сочувствию местных народов? — несколько повысив тон, воскликнул Сципион и тут же снова более спокойным голосом продолжил рассуждение. — Могло ли быть, чтобы наше молодое государство, впервые отправив своих граждан за пределы Италии, на едином дыхании смело сопротивление столь могущественных и более опытных, чем мы в то время, военных держав? Конечно, нет. Только за счет того, что вся Сицилия поднялась на борьбу с Карфагеном, мы и смогли победить! И в освобожденных городах, не имевших собственных войск, мы, естественно, обязаны были оставить гарнизоны для их защиты. Ведь грош — цена такой свободе, которая не способна устоять против захватчика. Бессильная свобода быстро становится своим антиподом.

— Послушать тебя, Сципион, так можно поразиться, как только нас, таких злодеев, земля держит, — внезапно остыв, грустно молвил Газдрубал.

— Так она уже и не держит, — заметил Публий, — она уходит из-под ваших ног, ушли Сицилия, Испания… Но обратимся мыслью к нынешней войне. Вновь начало ей положили карфагеняне. Хотя стоит вспомнить, что мы строго соблюдали все договоры, и, кстати сказать, благодаря нашему содействию Гамилькару удалось подавить восстание коренных африканских народов. Если бы мы жаждали завоеваний, то еще тогда могли бы укрепиться в Африке, но мы отвергли как саму такую идею, идущую вразрез с заключенным соглашением, так и просьбу о союзе граждан Утики, всего лишь потому, что этот город изменил Карфагену. Где угодно можно искать благодарности, но только не у пунийцев. И тот же Гамилькар взял со своего сына, тогда еще ребенка, клятву в вечной ненависти к Риму!

— Не может быть! — воскликнул потрясенный Сифакс.

Царю трудно было разобраться в событиях, о которых шел разговор, но, глядя в открытое, доброжелательное лицо Сципиона, наблюдая, как уверенно и достойно он ведет беседу и насколько в противоположность ему раздражен и раздосадован Газдрубал, Сифакс, помимо воли, склонялся на сторону римлянина. При такой эмоциональной посылке, доводы Публия с каждым мгновением казались ему все более убедительными.

— Да, — между тем начал развернутый ответ царю Сципион, — карфагенский вождь в благодарность за то, что его выпустили живым из блокады в Сицилии, за поддержку в Африканской войне, за безвозмездный возврат пленных воспитал старшего сына — Ганнибала в лютой злобе к нам! При этом младшие сыновья ненавидели нас меньше лишь в меру своей ничтожности, ровно на столько, на сколько уступали Ганнибалу во всех других качествах.

— Не хотелось тебя перебивать, Корнелий, ты говорил почти стихами, — устало вымолвил Газдрубал, — но, истины ради, я вставлю два слова прозой. Ты очень распалился по поводу вашего нейтралитета в Африканской войне, а, между прочим, в это время вы отняли у нас Сардинию.

— Что слышу я! Сардиния — карфагенская земля? О, смолкни, Газдрубал! Не то ты скажешь, что вам принадлежат Помптинские болота или даже — Яникул!

— Газдрубал, в самом деле, не совестно тебе спорить? — вмешался Сифакс, с укоризной посмотрев на пунийца. — Уж тут-то определенно ясно, кто прав.

И царь вновь повернулся к Сципиону, жаждая услышать продолжение рассказа. Тем временем Лелий слегка подтолкнул Публия локтем, призывая его не слишком увлекаться, но тот сделал ему знак, что он полностью контролирует ситуацию. А Газдрубал пожимал плечами, не понимая причины восклицаний Сципиона, поскольку не видел оснований приравнивать Сардинию окрестностям Рима. Однако он собрался с духом и предпринял контратаку.

— Но позволь, Корнелий, ты сказал, будто мы начали нынешнюю войну. А ведь именно Рим расторг с нами мир, для чего прислал к нам в Карт-Хадашт своих первых людей: Фабия, Ливия и Павла.

— Да, это так, — с лета подхватив фразу оппонента, откликнулся Сципион, — мы объявили войну, потому что в отличие от вас не ведем необъявленных войн. Это Ганнибал, пользуясь попустительством своего государства, мог затеять боевые действия, скрывая их смысл. Но мы все делаем честно и, прежде чем наказать вероломного пунийца, запросили по этому вопросу свой народ, фециал бросил копье у колонны на Марсовом поле, оповестив о нашем решении богов, и затем напрямую сообщили о нем вам, после чего только и начали подготовку к войне. Стоит ли тебе, Газдрубал, еще спорить, если иметь в виду, что к моменту возвращения нашего посольства, Ганнибал уже расправился с союзным нам Сагунтом и держал путь к Альпам?

Дальше со стороны обоих соперников последовали стремительные реплики подобно обмену быстрыми выпадами фехтовальщиков, только звук речей при этом был слаще, чем звон мечей. Сифакс едва успевал переводить взгляд с одного оппонента на другого.

— Кстати о Сагунте, — сказал Газдрубал, — почему, Корнелий, вы ссылаетесь на него, как на повод к войне, ведь этот город находился в нашей части Испании?

— Договор с Газдрубалом, зятем Гамилькара, не только фиксировал границу между зонами нашего с вами влияния по Иберу, но и гарантировал неприкосновенность союзников друг друга. Там говорилось и конкретно о Сагунте.

— Но с Газдрубаалом у вас был не договор, а договоренность. Он по нашему обычаю просто дал клятву лично соблюдать предложенные вами условия. Его обещание не распространялось на последователей и ни к чему не обязывало Ганнибала.

— Прекрасное, надежное для союзников государство, в котором магистрат одни свои действия может трактовать как исходящие от всей общины, а другие — как личные! После такого заявления следовало бы прекратить любые споры с вами с целью установления истины, ибо там, где царит произвол, нет места справедливости. Но и при такой беспринципности с вашей стороны я все же уличу вас во лжи. Если вы не считаете договор Газдрубала государственным, почему тогда признаете часть его, касающуюся границы по Иберу?

— А… а мы воспринимаем эту реку лишь как естественный предел наших владений, за который нам нет надобности переходить, и только.

Тут Публий посчитал, что пора вернуть себе инициативу и пространной речью вынудил карфагенянина молчать.

— Газдрубал, я сочувствую тебе как человеку, поскольку, будучи патриотом, ты вынужден защищать безнадежную позицию. Но при всей симпатии к тебе должен заметить, что в этом случае даже твоя изворотливость не способна придать видимость справедливости поступкам твоих сограждан. Может быть, благодаря проявленным тобою талантам, ты сумел бы уговорить женщин, но убедить мужчин без реальных доводов невозможно. Опять-таки обращу внимание на то, что, если бы Ганнибал не воспринимал Сагунт как союзника Рима, он не искал бы столь мучительно повод разрушить его, а сделал бы это открыто. Однако же Ганнибал понимал, на что он идет, и для обоснования своих действий перед собственным же сенатом ему пришлось прибегнуть к таким ухищрениям, о которых и говорить-то неудобно.

Сципион сделал паузу и выжидательно поглядел на Сифакса.

— Продолжай, Корнелий! — нетерпеливо воскликнул нумидиец. — Ничего не скрывай, я хочу знать всю правду.

— Изволь, царь, я скажу тебе все, ибо лучше учиться на чужих ошибках, чем на собственных. Подчинив окрестные народы и подобравшись к Сагунту, Ганнибал попытался поднять восстание в самом городе, завербовав себе сторонников среди его населения точно так же, как он набирает наемников в свое войско. Однако сагунтийцы предпочли свободу посеребренному карфагенской монетой рабству. Мятеж не удался. Но Ганнибал не унывал и в другом месте применил пунийские деньги с большей пользой. И вот в один прекрасный, а может быть, самый черный день Карфагена к Ганнибалу прибыли послы небольшого народа турдулов с жалобой на… сагунтийцев. Оказалось, жители самого богатого города Испании возжелали имущества беднейшего племени и заразились стремленьем, бросив свои роскошные жилища, погреться у варварских костров. Стоит ли упоминать, что послание необразованных аборигенов было составлено весьма грамотно? И, более того, по всем правилам пунийского красноречия. Говорят, будто Ганнибал и не взглянул на письмо. Это и понятно: текст его был известен ему раньше, чем самим турдулам. Едва увидев послов, он объявил конфликт слишком серьезным и отправил испанцев в Карфаген. Опережая их, в Африку понеслись тайные инструкции Ганнибала к своим сторонникам в сенате. Политическое сражение Ганнибал провел с таким же блеском и расчетливостью, как впоследствии «Канны». «Бурю возмущения» вызвали в исподволь подготовленном им Карфагене «происки коварных сагунтийцев», угрожающих не только турдулам, но и «всей Испании». Сенат дал Ганнибалу полномочия действовать по отношению к Сагунту по своему усмотрению, чего он и добивался. Половина дела была выполнена, конфликт развязан, оставалось втянуть в него римлян. Пуниец тут же подступил к городу, жители которого, не имея представления о том, какие они нехорошие, возмутились и направили к нам просьбу о помощи. Следует отметить, что Ганнибал с присущим ему коварством выбрал для нападения на нашего союзника тот момент, когда у нас шла война с галлами и иллирийцами. Мы же, привыкшие действовать по закону, послали в Испанию делегацию, дабы решить спор мирным путем, наивно полагая, что суть ссоры в местных разногласиях, а не в намерении Ганнибала вторгнуться в Италию. Однако Пуниец не принял наших послов, прибавив к нарушению договора еще и оскорбление. Теперь римляне вынуждены были обратиться непосредственно в Карфаген и требовать суровых мер против Ганнибала. Тем временем тот, кто «заварил эту кашу», прилагал все усилия, чтобы успеть взять Сагунт пока идут переговоры. При этом он, кстати сказать, проявил полную неспособность штурмовать хорошо укрепленные города, что подтвердилось позднее в Италии. В дальнейшем под напором гигантских пунийских полчищ Сагунт все же пал, и всякие дипломатические мероприятия потеряли смысл. Тогда-то мы и отправили посольство с Фабием и Эмилием во главе, о котором упоминал ты, Газдрубал. Представ перед карфагенским советом и еще раз безуспешно воззвав к справедливости, представители народа римского объявили войну, которую Ганнибал исподтишка начал еще год назад.

— Конечно, Корнелий, ты говоришь убедительно, — со вздохом промолвил Газдрубал, — Ганнибаал первым сделал шаг к войне, но лишь для того, чтобы отвратить угрозу. Если бы он вас не опередил, вы вступили бы в Африку.

— Еще раз повторяю, что при желании мы могли бы это сделать во время вашей войны с ливийцами. И, вообще, Газдрубал, подумай, чего могут стоить твои «если», когда существуют факты.

— Но ведь вы направили войска не только в Испанию, но и в Сицилию, где не было Ганнибала, но откуда можно было бы переправиться в Африку!

— Перед угрозой войны мы поставили легионы у границ своих владений. Что может быть естественней!

Между тем Сифакс, давно определивший свою позицию по предмету спора, утомился от обилия информации и заскучал. Увидев это, Публий сказал:

— Газдрубал, по-моему, мы с тобою излишне увлеклись деталями наших взаимоотношений, представляющими интерес только для нас. Поэтому попытаемся теперь взглянуть на проблему с иной стороны. Ответь мне, Газдрубал, кто опаснее для мирных народов: полчища наемников или гражданское ополчение? Кто более склонен к захвату чужого: толпа варваров, промышляющих разбоем, или городское население, отрываемое войною от своих семей? От кого ждать справедливости: от тех, кто всю жизнь провел в лагерях, чья профессия — война, или от крестьян, занятых обработкой земли и берущихся за оружие лишь в крайней необходимости? Так вот, доказательством законности, праведности ведомых нами войн, помимо прочего, служит тот факт, что мы не держим наемников, по самой своей природе заинтересованных в грабеже. Римский солдат — ремесленник или крестьянин, наши воины — это люди, которые заняты мирным трудом, и уж если они покидают свои дома, то только для защиты Отечества. Они — граждане, их невозможно сделать слепым орудием воли полководца! И наоборот, почти вся армия карфагенян — наемники, которые просто физически не могут существовать без войны. Мир для них значит голодную смерть или — разорение для их хозяев.

— Однако и с наемниками можно совершать добрые дела, — собравшись с мыслями, сказал Газдрубал. — Ты, Корнелий, недавно говорил, будто римляне пришли в Сицилию, чтобы оказать помощь местным городам. Но то же самое я могу утверждать и относительно Ганнибала: он освобождал италийские народы, которые вы обратили в рабство под титулом союзников.

— Мы никого не принуждали к союзу с нами, — возразил Сципион, пожав плечами, — кого же, любопытно узнать, он освободил?

— Первыми — галлов.

— Но галлы не были нашими союзниками. Они всегда выступали для нас как противники. Ганнибал просто использовал наших врагов в своих целях. Да и те, познав вкус пунийской дружбы, неоднократно пытались его убить.

— Ну а капуанцы?

— Капую продала Карфагену кучка богачей. Все богачи надменно попирают тех, кто беднее их, но безропотно склоняются пред богатством, превосходящим их собственное. Так и капуанцы пали ниц перед самым первым в мире богачом — Карфагеном. Капуя всегда была соперницей Рима и, предполагая после «Канн» наш закат, надеялась с помощью Карфагена занять место Рима в Италии.

Газдрубал хотел возразить, но Сифакс его перебил:

— Вы снова отвлеклись, друзья мои, занялись частностями, и пропорционально этому ваши доводы начали мельчать. Лучше скажи, Корнелий, как же вы закончите эту войну, ведь Ганнибал все еще в Италии, и Рим трепещет?

— Обрати внимание, царь, на то, как развивается война, в каком направлении движутся события, — снова заговорил Сципион. — Вначале громкие победы Ганнибала, успехи пунийцев в Испании и даже в Сицилии. Затем Ганнибал перестал побеждать, война как бы шла вхолостую, а теперь он все чаще терпит пораженья, ибо как еще можно назвать возвращение к нам Капуи и Тарента, уничтожение Газдрубала Барки с огромным войском, которому Ганнибал не сумел помочь? Сейчас Ганнибал лишь ищет благовидный повод, чтобы унести заблудшие ноги из Италии. Испания же и Сицилия полностью освобождены и с восторгом принимают римлян. Осмыслив историю событий, нетрудно угадать дальнейшее. Карфаген показал, что он не может жить в мирном соседстве с другими государствами, пока он столь могуч. Сила Карфагена — его же собственный враг, она не дает ему покоя, заставляет его угнетать окрестные народы и стремиться за моря. Он стал стихийным бедствием, проклятьем ойкумены. Болезнь запущена, приступы ее неоднократны, потому и лечение сурово. Мы должны закончить войну в Карфагене и заключить мир на условиях, ограничивающих пунийское могущество до уровня, обеспечивающего безопасность не только Италии и Испании, но и ближайших африканских стран. При этом, несомненно, следует отстранить от власти воинственную партию, тех торговых магнатов, которые во всю силу своих капиталов ненавидят мир и Рим. Срок войне остался: два-три года.

— Ну нет! — выкрикнул вконец выведенный из равновесия Газдрубал. — Война закончится не так! До сих пор мы распылялись, воевали по всему свету: в Италии, Иберии, Сицилии, Сардинии, даже в Грецию флот посылали — и римляне своими несметными толпами подавляли наши силы, действующие порознь. Но теперь мы сосредоточимся на Италии. А в открытом бою, как показали «Канны», против Ганнибаала никаким числом не устоишь. Тогда, повергнув Рим, заставив его платить нам дань, поставив там гарнизон, чтобы никогда не возродилось это чудовище, мы овладеем всей Италией, а затем, поочередно, Испанией и Сицилией, а уж после этого нам откроется и весь Восток! Мы затмим Македонию! Неспроста Ганнибал еще в двадцать лет заявил, что превзойдет Александра!

— Ну и каков же будет этот мир под властью Карфагена? — со снисходительной улыбкой спросил Сципион, очень довольный, что ему удалось «раскрыть» карфагенянина и показать его Сифаксу во всей неприглядности пунийского политического идеала. — Все страны будут платить вам налоги — так, Газдрубал? Поставлять вам войска, кормить ваших чиновников, содержать гарнизоны? В таком положении пребывала Испания, пока я не освободил ее, таково же положение и в Нумидии? — вопросил Сципион, поглядев на Сифакса.

Царь пожал плечами и неуверенно сказал:

— Пожалуй.

— Мы будем властителями всего круга земель! — продолжал грозно ораторствовать Газдрубал, вознаграждая себя за унылое отступление перед Сципионом в продолжении нескольких часов. — И тогда уже никто не посмеет говорить о нас так, как ты, Корнелий!

Сципион долгим напряженным взглядом посмотрел на Газдрубала.

У карфагенянина, по-видимому, болели глаза, они были красноваты и часто мигали. Заметив это, Публий временами впивался пристальным взором в лицо пунийца. Тот начинал волноваться и моргал еще чаще, теряя солидность. Выходило довольно забавное зрелище. Следя за направлением взгляда Сципиона, и Сифакс невольно смотрел на Газдрубала, наблюдая его в смешном положении.

Так вышло и в этот раз, Газдрубал сильно заморгал, потом не выдержал и потер глаза рукою. Он смутился, стал суетиться, и его недавний пафос теперь, по контрасту, вызвал у всех насмешливые улыбки.

Между тем пир перевалил экватор вослед за ночью, и все гости, как и хозяева, были пьяны. Особенно это касалось двух римлян и пяти пунийцев, которые почти не участвовали в разговоре, боясь повредить своим предводителям в их словесном поединке, и шептались между собою. От нечего делать они свои силы направляли на борьбу с содержимым стола. Сам Газдрубал тоже частенько прикладывался к кубку, запивая досаду, но все еще был трезв от злости на свои неудачи. Публий уделял мало внимания вину, стараясь держать голову ясной. Он вообще не любил состояние хмеля. Наилучшего веселья Сципион достигал в играх ума при интересной компании, вино же отягощало душу и сковывало мысль, чем лишало его возможности наслаждаться тончайшими оттенками беседы. А тут вопрос стоял еще о жизни и смерти, причем не только тех, кто здесь присутствовал, но, возможно, и всего государства.

Сейчас Сципион обязан был сохранить в наилучшем виде все свои качества и следить не только за ходом событий, но и замечать все, что происходит вокруг. Он внимательно прислушивался к разговору нумидийцев и ко всем присматривался. Когда Публий стал настраиваться на контакты с африканцами, он начал изучать нумидийский язык и теперь, хотя сам еще почти не мог говорить по-нумидийски, многое понимал из услышанного. Пребывая в постоянном напряжении, Сципион все время был готов уловить момент, когда Сифакс, мягко ему улыбаясь, небрежно шепнет рабу приказ приготовить яд, и обдумывал возможные контрмеры на этот случай. Он не знал, в каком положении находятся его солдаты, но полагал, что теперь они пьяные лежат вповалку в каком-либо зале, который легко можно превратить в тюрьму, так как еще в начале пиршества Сифакс велел угостить всех солдат. Публий не смог найти повод отклонить это предложение, не выказав недоверия к хозяину, и вынужден был, изобразив восторг, поддержать царскую затею. Однако, даже если бы солдаты и были у него под рукой, все равно рассчитывать следовало только на себя, поскольку при любом инциденте в этом, в недавнем прошлом еще вражеском городе, откуда уходили толпы наемников бить римлян, где права хозяев с нумидийцами разделяли и карфагеняне, сотня легионеров ничего не решала.

До сих пор Сципион ничего подозрительного в поведении нумидийцев не заметил и теперь посчитал момент подходящим, чтобы раскрыться.

Поразив всех, он сказал какой-то незамысловатый комплимент царскому угощению на варварском языке. При этом Газдрубал поморщился, еще не осознавая вполне, но, уже чувствуя, что и здесь в чем-то существенном римлянин обошел его. Сам он, много лет имея в подчинении нумидийцев, так и не научился их языку, потому как ему и в голову не пришло поставить перед собою такую задачу. А Сципион в эти мгновения пристально смотрел на Сифакса. Если тот что-либо злоумышлял против римлян, то сейчас он должен был содрогнуться, поняв, что, проговорившись, мог быть разоблачен.

Однако царь, став более простодушным от вина, как истинный варвар пришел в восторг от проявленного уважения к его языку, а следовательно, и к народу. Кроме тщеславия, его реакция ничего не выражала.

— Так ты, хитрец, знаешь наш язык! — воскликнул довольный Сифакс.

— В чем же моя хитрость? — снова по-латински невинно изумился Публий.

— В том, что таился…

— Было что таить — мое чудовищное произношение, — сказал Сципион и после взрыва хохота со стороны африканцев продолжил: — Вашим языком еще я не владею, и вижу в этом для себя упрек: следует уметь объясняться с друзьями на их языке. Так вот, говорить по-нумидийски пока я не могу, но слышу уже хорошо.

И после этих двусмысленных слов Сифакс не вздрогнул. Тогда Публий окончательно уверился, что все идет нормально, и, возвращаясь к беседе, сказал:

— Я вижу, царя не особенно порадовала картина безраздельного владычества Карфагена, нарисованная тобою, Газдрубал. Похоже, что для всех, кроме вас, такой мир не очень-то радостен. Я уж не говорю о смехотворности твоего тезиса, будто Испания и Сицилия, добавь еще — Африка, мешали вам овладеть Италией. Не забывай, что освобожденные от вашего ига народы не пожелают вернуться к вам под ярмо, и в затеянной на указанный тобою манер войне будут врагами карфагенян. При твоем способе действий вам предстоит бороться не порознь с Италией, Испанией, Африкой, — Сципион намеренно упоминал здесь Африку, дабы исподволь приучать Сифакса противопоставлять себя Карфагену, — вам придется выдерживать натиск всего света, разом поднявшегося в борьбе за свободу против вас. Но это слишком очевидно, чтобы задерживать тут наше внимание. Лучше позвольте мне в свою очередь изобразить тот облик, который примет ойкумена, как говорят греки, после нашей победы. Мир огромен и многолик. Его разнообразие, будучи великой ценностью, способностью к взаимообогащению народов за счет заимствования культур, в настоящее время, наоборот, приводит к столкновениям, которые влекут за собою гибель или подавление части государств, уничтожают богатства их своеобразия и тем обедняют человечество в целом. Тут терпят урон и победители. Однажды наш сенатор Менений Агриппа сравнил государство с человеческим организмом, в каковом различные органы, выполняя каждый свою функцию, слагают согласованное целое — человека. Могу сказать, что этот пример можно привести и для интерпретации других явлений подлунного мира. Боги избрали подобное единство целого и частей как универсальный принцип и заложили его в основу построения вселенной. Обществу следует внимать природе, учась у нее мудрости богов. Все народы в итоге прогресса должны составить единый организм. А для этого кто-то обязан взять на себя труд объединения. В целостном мире каждый народ должен делать то, что он умеет лучше других. Ведь не стоит заставлять печень дышать, а желудок — выделять желчь или мыслить. Кочевникам надлежит растить скот, а сицилийцам — пшеницу. Эллины должны заниматься искусствами, сочинять стихи, элегии и трагедии, создавать скульптурные обличия богов и возводить дворцы. Бесполезными науками и философией пусть тешат ум тоже греки, заодно развлекая ими и всех остальных, карфагеняне пусть будут мореходами и заведуют торговлей, распростирая ее за Геркулесовы столбы, сирийцы пускай радуют женщин драгоценными украшениями, а тирийцы — прозрачной тканью и пурпуром, Ливия пусть поставляет диких зверей для цирков и удивительные плоды — для пиршеств.

— Ну а что же будет делать Рим? — перебил Газдрубал.

— Рим будет судьею.

— Как, вы присваиваете себе целиком монополию на справедливость, полностью отказывая в ней другим?

— В любом государстве выбирают конкретных арбитров, которые одни и вправе вершить суд, при этом не лишая чувства справедливости остальных людей. Рим должен связать воедино все общество нитями праведных договоров и законов и блюсти их выполнение, в случае любых нарушений умея защитить законность. Вот к чему мы стремимся, вот ради чего мы проливаем кровь своих лучших граждан, ведь, как я уже сказал, кто-то обязан приложить усилия к тому, чтобы вырвать человечество из хаоса взаимоистребления и объединить его в гармоничное целое. Так же, как греки считают себя непревзойденными в искусствах и науках, так и мы, римляне, чувствуем свое призвание к политическому воздействию на мир, внесению в него организующих начал и законности. Ибо никто не сможет оспорить тот тезис, что наше государственное устройство — самое сбалансированное и разумное из всех имеющихся.

— Это твое положение не столь очевидно, — сказал, поведя головой, Газдрубал, — оно требует, чтобы ты, Сципион, и его слегка тронул своим красноречием.

— Не буду утомлять вас, друзья, дабы повторно не получить насмешку по поводу моего «красноречия»… — начал изящно лавировать Публий, но опьяневший Газдрубал снова прервал его.

— Ну что ты, я вполне искренне…

Язык карфагенянина заплетался. Он, видимо, смирился с поражением, успокоился, обмяк и, сдавшись сопернику, заодно отдался и хмелю.

— Так вот, скажу кратко, — не смущаясь остановкой, продолжал Сципион, — во многих государствах существует царская власть, — услышав это, Сифакс насторожился, — она хороша, когда царь умен и склонен к добру, — Публий выразительно посмотрел на Сифакса, и тот, выдохнув, распрямился, — однако, если у власти человек мелочный и злобный, не счесть несчастий для людей. Рискованно вверять судьбу всего народа одному человеку. Но даже будь хорош правитель, он невольно закрывает доступ к управленью остальным людям; они уж словно и не граждане в своем Отечестве, в результате их способности, таланты пропадают даром. А это непозволительное расточительство. Кроме того, царская власть вызывает зависть, порождает в людях склонность к переворотам, поскольку представляется не слишком сложным делом свергнуть одного человека. Подобные настроения придворных вынуждают и доброго властителя порою проявлять жестокость.

— А вот в Афинах, наоборот, власть некогда целиком принадлежала народу, — говорил Сципион, словно выступая с пространной речью на форуме, — и это сгубило афинян в конце концов. Человеческая масса, когда в ней нет руководящего звена, подобна водной глади, послушной всем ветрам. Например, в больших скоплениях людей случается явление стихийного распространенья мнений, нечто вроде духовных эпидемий. Так овцы сбиваются в кучи при виде волков, ибо оставшихся в одиночестве неизбежно задерут. Но в человеческом обществе такое «заражение», когда какая-то идея торжествует, утверждаясь не умом, а стадным чувством, опасно при решении государственных задач. И, как я уже говорил, этими особенностями народного собрания злоупотребляют люди эгоистичные, которые по странной иронии природы всегда особенно активны, наверное, чтобы поддерживать бдительность народа. Вот и получается, что власть у всех, а правят худшие.

— В Карфагене, как я знаю, а я изучал пунийскую политическую систему на досуге еще в Италии, властью полностью располагает сенат, — пошел он на новый виток своеобразной лекции. — Народное собрание сохранилось лишь как напоминание о прошлом и подобно дырявому плащу, который уже не защищает от непогоды, прикрывает видимостью республиканского правления аристократическое государство. Даже суффеты, утверждаемые народом, практически не имеют силы, они — всего только судьи частных дел. Результатом отсутствия отчета перед гражданами является самоуправство знати, государство ею поставлено на службу своим корыстным интересам. Партия богачей-торговцев делит общественное достояние с группировкой крупных землевладельцев. Вследствие их соперничества народ слепо идет на войну убивать неповинных пред ним людей. Поскольку я говорю о Карфагене, то должен уточнить, что в этом Городе истинная родовая знать все более вытесняется богачами. Богатство же безлико, оно может быть присвоено и негодяем, придав при этом ему силу, что решающим образом отличает его от потомственного аристократа, который вместе с рожденьем принимает на себя почет и тяжесть славы предков и во имя длинной цепи поколений обязан не уронить ее. Так что в Карфагене господство, по сути, принадлежит не самым знатным, а самым богатым. Там же, где у власти богачи, истинный правитель — деньги. Потому-то у пунийцев коррупция достигла такого размаха, что там уже открыто продают магистратуры, а это равносильно торговле государством.

Сделав небольшую паузу, Сципион продолжил, изменившимся тоном давая понять, что он перешел к главной, обощающей части речи:

— Вообще, нетрудно понять, что все слои граждан обязательно должны принимать деятельное участие в управлении, ибо в противном случае интересы отстраненной от власти части общества неизбежно будут преданы забвенью, и такое государство, следовательно, не будет справедливым, особенно, если не у дел останется основная людская масса — плебс. Римляне же, в чем их характерная черта, умеют не только создавать, но и верно оценивать, а затем и воплощать у себя все лучшее, что существует в мире. Наша политическая организация объединила все системы и из каждой извлекла пользу. Важнейшие решения и законы у нас принимает народ. Но, чтобы не прошло необдуманное предложение, его предварительно обсуждает сенат и выносит на всеобщее собрание, одновременно показывая все минусы и плюсы, а уж взвешивать «за» и «против» предоставляется комициям. Народ же избирает и полномочных, с реальной властью магистратов, посредством своего выбора воздействуя на работу сената. Более того, в интересах плебса сенат контролируется еще и народными трибунами, способными «наложить вето» на любое решение консула, претора или какого-либо другого должностного лица. Кроме указанной функции противостояния знати, народные трибуны, кстати сказать, избираемые плебейским собранием, представляют как бы народную партию, действующую у всех на виду, которая в концентрированном виде выражает волю плебса и придает некоторую стабильность политическим взглядам массы. Таким образом достигается баланс власти, где интересы всех групп общества, переплетенные в тугой узел, уравновешивают друг друга и где каждый гражданин в меру своих способностей участвует в управлении.

— Изумительно! Хотя и непонятно мне, царю необразованного народа! — воскликнул Сифакс, вновь увлеченный рассказом своего гостя.

— Но и это еще не все, — пытаясь скрыть улыбку, продолжал Сципион, — когда Отечество попадает в критическое положение и необходимо быстрое и однозначное принятие решений, объединение всех сил общества с приложением их в одном направлении, высшие магистраты по решению сената назначают диктатора — должностное лицо с неограниченными полномочиями, с правами жизни и смерти над любым членом общины — и он заботится о том, чтобы государство не понесло ущерба. Как видите, здесь нашли применение достоинства и царской власти. Но дабы достоинства не переросли в пороки, дабы диктатор не обратился в царя, он обязан сложить с себя полномочия сразу же после восстановления порядка и спокойствия.

— Ай да Корнелий, — сказал Газдрубал, — и меня ты сагитировал. И мне захотелось взглянуть на ваш, римский, мир. Да только мне это, хе-хе, не удастся, уж меня-то вы прихлопнете одним из первых… Ты же, любезный друг, Сципион, и привяжешь меня к своей триумфальной колеснице…

— Ну, Газдрубал, — прервал его лениво струящийся пессимизм царь, — ты на рассвете уезжаешь?

— Да, Сифакс, многие дела ждут меня в Карт-Хадаште. Надо войско собирать. Понял я, что пора нам забыть об Испании, да и про Италию, пожалуй, тоже, сохранить бы Африку. Неспроста ведь наш юный друг удостоил нас визита и расточал нам перлы своего обаяния и ума… Вижу, что, коли доведется ему вторично попасть сюда, он будет действовать в Африке куда решительнее, чем Ганнибал — в Италии… У тебя, царь, было очень интересно. Теперь меня просто распирает от гордости, что я был разбит таким блистательным во всех отношениях человеком… Но мы еще встретимся, не так ли, Корнелий Сципион?

— Обращайся проще, Газдрубал, для тебя я просто Публий. Конечно же, мы свидимся, и я рад, что наша встреча доставит тебе удовольствие, поскольку, как ты только что сказал, тебе приятны и победы, и пораженья от хорошего человека.

Газдрубал не смог вынести насмешку столь же невозмутимо, как мгновением назад Сципион, и побагровел.

— Друзья мои, не надо снова ссориться, — поспешил разрядить грозоопасную ситуацию Сифакс, — и вообще, у меня к вам просьба. Благодаря вам я теперь преисполнен добрых чувств и желал бы, насколько то в моих силах, оказаться в свою очередь полезным для вас. Пусть моя дружба объединит ваши души и помыслы, как сблизил ныне мой кров ваши тела. Обидно осознавать, что два величайших народа ведут между собою жестокую войну, от которой горит и сотрясается вся земля. Вот и сейчас ты, Газдрубал, заговорил о войске. Мир велик, в нем хватит простора для славы на всех. Так помиритесь же здесь, у меня во дворце, и это мне, да и всем остальным принесет гораздо больше радости и почета, чем если я, вооружившись, пойду с одним из вас против другого!

— У меня нет ни малейшей личной вражды к Газдрубалу, ибо противостояли мы друг другу в Испании не из неприязни, а выполняя долг перед Отечеством, дела которого определяются своими законами и не всегда зависят от воли людей, — сказал Сципион, повернувшись вполоборота к карфагенянину. — Сегодняшний вечер доставил мне удовольствие от беседы с вами обоими, и отныне как Сципион, я товарищ Газдрубалу, но как проконсул римского государства, я не могу вести какие-либо переговоры с карфагенским полководцем. Возможно, по окончании войны нам и удастся сотрудничать.

— Я также рад нашей встрече, — грустно промолвил Газдрубал, — честно должен заметить, что сегодня Сципион был даже еще более интересен, чем в сражении, хотя и там он не давал возможности скучать сопернику. Только уж слишком губительны его таланты для моего государства и всякий раз наносят ему тяжкий урон. Боюсь, что этот день не исключение.

— Друзья, вы растрогали меня чрезмерными похвалами, которые вызваны незнанием нашего народа. Поверьте, я — обычный римлянин, таких множество у нас. Если бы вы ближе познакомились, например, с моими товарищами Гаем Лелием и Корнелием Кавдином, их общество доставило бы вам не меньшее удовольствие. Просто сегодня в силу своего положения я один выступал за всех, но мои мысли и чувства представляли тысячи людей нашего Города, включая и предков, которые воспитали мой дух, потому, с вашего позволения, все услышанное мною, я адресую своему народу.

Эти слова Публий произнес стоя. Следом за ним встали и остальные.

— Ну, дорогие гости, — сказал Сифакс, — еще раз благодарю вас. Сегодня, несомненно, самый яркий день в моей жизни. Каждый миг общенья с вами имеет ценность для меня, но вы, конечно же, устали. Долг хозяина, противореча моему желанью видеть вас, повелевает мне предложить вам другие ложа: рассвет стоит за дверью…

Сципион забеспокоился, что после сна у варвара может измениться настроение или пунийцы воспользуются остатком ночи и придумают какую-нибудь хитрость. Он считал необходимым постоянно держать царя под своим влиянием. Поэтому Публий пышной фразой присоединился к высказанной Сифаксом оценке их встречи. Затем он заявил, что впервые в жизни находится в обществе столь знатных иноземцев и ему жаль отдавать сну драгоценное время своего визита, часы которого хотелось бы использовать как можно полнее.

Сифакс весь просиял искренней радостью и велел подать новые кушанья, а также вызвать танцовщиц.

Африканки не заинтересовали Публия и лишь всколыхнули тяжелые воспоминания. Потому он снова обратился к беседе и начал расспрашивать царя о его делах и о Нумидии вообще. Сифакс в ответ хвалился своей мудростью, умеренностью, потом стал жаловаться на соседних нумидийцев, притеснения карфагенян. Затем, устав и окончательно опьянев, он посоветовал всем присутствующим заняться любовными играми, для чего подозвал танцовщиц и предложил их гостям, а себе повелел привести пару-тройку наложниц. При этом он воскликнул:

— Друзья, вы сражались на поле брани, соперничали за столом, посоревнуйтесь же теперь на ложах, застланных пышными покрывалами! А я стану вам судьей. Однако предупреждаю, оценка будет производиться не только по численным показателям, но и по яркости чувств, стремитесь к изощренности, изяществу и помните, что высшее достижение мужчин на этом поприще — восторг подруг!

Газдрубал, несмотря на обширную лысину вполголовы, еще вполне верил в себя и выразил готовность к состязанью. Но Публий погрустнел, вспомнив о Виоле, которая, выстрелив в него из-под пушистых ресниц прекрасными глазами, обломила в его сердце язвящий наконечник любовной стрелы, и отказался от предложенного развлечения. Он объяснил это тем, что помолвлен в Риме с дочерью погибшего сенатора Эмилия Павла, и римские нравы, а более всего — любовь, не позволяют ему прикасаться к другим женщинам.

Газдрубалу этот ход Сципиона показался хитростью, и он скривил неэстетичную гримасу. А Сифакс сначала пришел в замешательство, нахмурился, потом вдруг просиял и начал восторгаться добродетельностью молодого человека, умеющего подчинять воле природные потребности.

С двумя девицами, которым дозволялись только самые невинные ласки, дабы не унижать величие царя, Сифакс расположился напротив Сципиона и продолжил с ним разговор, почти не отвлекаясь при этом на наложниц, лишь руки его, когда он слушал гостя, медленно, будто задумчиво, скользили по юным телам, обследуя их рельеф и проверяя упругость. Газдрубал несколько раз безуспешно пытался встрять в эту беседу, но, видя, что царь совсем забыл о нем, поглощенный обществом римлянина, отошел поодаль и с тоски отдался самой длинной и томной танцовщице. Римляне хотели отказаться от «постельной борьбы» вслед за своим предводителем, но Публий приказал им сражаться. Он не желал, чтобы это мероприятие, столь успешно убивающее время и силы окружающих, было сорвано. Лелий и Кавдин подчинились и без воодушевления, смущаясь присутствующей аудиторией, проследовали навстречу туземкам, как сделали это ранее царские придворные и свита Газдрубала. Так пирующие дожидались появления Гелиоса. Поскольку вожди личным примером не вдохновили подданных, схватка проходила вяло, поле боя не оглашалось шумом битвы, и казалось, будто полумрак зала затушевал не только облик участников последнего действия пира, но и растворил их звуки.

Скоро на помощь страждущим пришел утренний свет. Газдрубал стал собираться в дорогу. Рабы разбудили и привели его солдат. Вышли на площадь перед дворцом и римские легионеры. Карфагенянин сделал необходимые распоряжения и стал прощаться с нумидийцами. Потом он подошел к Сципиону и негромко сказал:

— Я действительно восхищаюсь тобой, Корнелий, Ты победил меня и победил по праву. Может быть, твой успех объясняется тем, что на борьбу ты шел сознательно, заранее готовясь к ней, и застал меня врасплох. Но как бы то ни было, мне сегодня нечего делать в этом городе, и я ухожу. Но скажи, Сципион, сам ты веришь в то, что говорил?

— Я не стал бы утверждать того, в чем сомневаюсь, — ответил Публий и, улыбнувшись, добавил, — но я говорю всегда меньше, чем знаю.

Газдрубал некоторое время молча сверлил римлянина взором, досадуя, что снова не смог добраться до глубин существа своего соперника, хотел сказать нечто острое, но ничего не придумал, попрощался и сделал несколько шагов вниз по ступенькам крыльца, затем приостановился и, обернувшись, произнес:

— Но все же, Корнелий, если бы в Испании, у самого пролива не стояли твои легионы, никакое красноречие тебя бы не спасло.

— За полководцем всегда должны стоять войска, — ответил Сципион и уже вдогонку удаляющемуся Газдрубалу крикнул:

— До скорого свидания!

Когда пунийцы скрылись из виду за поворотом улицы, Публий спустился к солдатам, поинтересовался тем, как они провели ночь, ободрил их и сказал, чтобы привыкали к Африке. Затем он отправился в покои дворца, где ему указали ложе. Теперь можно было и отдыхать.

Оказавшись в мягкой постели, Публий уткнулся в подушки и долго сотрясался от нервной дрожи. Сейчас, когда он остался наедине с собою и снял доспехи воли, то почувствовал себя совсем больным от перенапряженья ночи. Он не находил сил даже для того, чтобы заснуть, и жестоко мял прозрачные покрывала. Наконец сон неспешной поступью сошел к нему и два часа держал его в своих благодатных объятиях. Далее спать просто не было возможности из-за духоты. Публий умылся и, несмотря на краткость отдыха, почувствовал себя полным сил. От ночных событий у него осталось возбужденье битвы и упоение победой, в момент излечившие его от всех потрясений. Он вышел на воздух, который оказался столь горяч, что с непривычки им можно было задохнуться. Пришлось возвратиться в отведенные ему покои.

Царь, как ему сообщили, еще изволил почивать. Лелий и Кавдин, ввиду отсутствия царского достоинства, не могли почивать, а потому просто спали. Публий вынужден был грустить в бездействии.

Во второй половине дня, когда зной несколько ослаб, Сифакс, по-прежнему расположенный к Сципиону, возил гостя в колеснице, показывая ему город, и рассказывал о своей стране.

Проезжая по «слепым» улицам без окон, веранд и антресолей, Публий с любопытством смотрел вокруг, изучая особенности местной архитектуры и нравы населения. После экскурсии по городу они посетили живописные окрестности и познакомились с сельским бытом. В пригородной зоне африканцы в основном занимались земледелием и на плодородных равнинах получали два урожая в год, однако в удалении от столицы нумидийцы, по словам Сифакса, в силу давней традиции вели кочевой образ жизни, за что и получили свое наименование. Как о достопримечательностях страны гостю поведали о светящихся камнях, асфальтовом источнике и медовом лотосе, используемом для приготовления вина. Затем Сифакс похвастался перед римлянами коллекцией лошадей, продемонстрировав несколько сотен скакунов, собранных со всего света, а вечером устроил для гостей нечто вроде циркового представления с состязанием всадников и колесниц. При этом лихие нумидийцы не только соревновались в скорости, но и показывали множество всяких конных трюков с применением оружия.

Следующий день был посвящен делам. Сципион вместе со своими легатами встретился с царем и его министрами с целью разработки положений договора, определяющего союз между Римом и Нумидией. При этом было уделено внимание стратегии совместных действий в Африке в последний период войны, когда Сципион, уже как консул, прибудет сюда с войском. Закончив переговоры, Публий, опасаясь непостоянства варваров, внезапно для царя объявил, что тотчас, несмотря на непогоду и надвигающуюся ночь, отправится в Испанию. Просьба Сифакса погостить еще несколько дней была вежливо, но твердо отклонена.

Прощаясь, царь сказал, что Сципион вдохновенным рассказом о своей Родине зажег в нем мечту собственными глазами увидеть Рим. В ответ Публий пообещал ему устроить визит в Италию и отблагодарить за гостеприимство.

Сифакс проявил такую привязанность к римлянину, что, распростившись во дворце, все же последовал за ним в гавань. Окруженный пестрой свитой, он гарцевал на великолепном коне. Публий и его друзья при этом также ехали верхом на отличных африканских скакунах, подаренных им Сифаксом. На пирсе сцена расставания вышла еще более трогательной. Эмоциональный царь едва не прослезился от переполнявших его добрых чувств.

Когда квинкверемы вышли из гавани, обогнули выдающийся в море мыс и стали удаляться от африканского берега, Публий почувствовал усталость, которая теперь разом навалилась на него всей тяжестью, мстя за чрезмерное напряжение последних дней. Он словно во сне видел бледнеющую с каждым часом ленту земли, и расслабленное воображение, извлекая из памяти обрывки образов и эмоций, рисовало ему фантастические видения, наполненные зубастыми, змеехвостыми химерами, минотаврами, циклопами и другими чудовищами, беснующимися вокруг него в кошмарном хороводе. «Так вот как сочиняются мифы», — с иронией сам себе сказал Сципион, надеясь взбодриться шуткой. Однако, при всей утомленности, его состояние не нуждалось в искусственной стимуляции, поскольку содержало в себе удовлетворенность, являющуюся основой для возвышения духа. Им много растрачено, но получено гораздо больше. Он выполнил свою задачу, добыл Риму сильного союзника, причем у самого логова врага, он победил. Но не только в успехе причина нынешнего чувства спокойного ровного счастья. Победа — необходимое, но не единственное его условие. Важно было то, что эти дни он жил полной жизнью на пределе своих сил, и теперь, когда минуло напряженье, душа тихо ликовала, подобно тому, как сладко ноют мышцы после здорового физического труда.

Несмотря на усталость, уснуть в эту ночь Публию не довелось, как, впрочем, и его спутникам. Свежий с вечера ветер не утих с наступленьем темноты, как в хорошую погоду, а, наоборот, разбушевался до уровня шторма. Суда кидало с одной волны на другую и захлестывало водой. Солдаты посменно вычерпывали воду из трюма и латали щели, возникающие от ударов волн и перекосов корпуса. Незанятые работой пытались устроиться на отдых, но их переворачивало и катало по палубе, обдавая брызгами, так что уснуть не было никакой возможности. Вскоре положение усугубилось морской болезнью. Поддался ей и Сципион. Однако, преодолевая дурноту, он напрягал мысль, пытаясь найти решение, ведущее к спасению. Но, увы, побеждая людей, Публий все же был бессилен против богов. Правда, ему удалось приметить то положение корпуса корабля, которое ослабляет натиск стихии, и он указывал морякам, каким образом подстраиваться под ритм волн, дабы не противоречить Нептуну. Впрочем, кормчий и сам знал, к чему следует стремиться, но, ввиду хаотической атаки разорванного строя водяных холмов, придерживаться избранной тактики почти не удавалось, и после нескольких мгновений удачного лавирования какая-нибудь волна, словно подкравшись из засады, жестоко ударяла судно, исторгая скрип из дерева и возгласы страха — из людей. Единственное, чем мог в этих условиях помочь делу Сципион, это будоражить своих подопечных, не оставляя им времени предаваться отчаянию. И он выкрикивал множество приказов, изобретая различные мероприятия, бесполезные сами по себе, но отвлекавшие людей от мыслей о своем бедственном положении. С приходом серого рассвета, пасмурного, будто запачканного сумрачными тучами, ветром и морской пеной, Публий через сигнальщиков стал передавать эти распоряжения и на вторую квинкверему Лелию.

Наступивший день не ослабил бурю и не принес облегчения, но суда были построены добросовестно и пока без особых повреждений выдерживали напор стихии. Сципион, цепляясь за снасти, неуклюжими рывками беспрестанно сновал по скачущей, как взбесившийся конь, палубе и метал вокруг остроты, изо всех сил стараясь заставить своих спутников улыбаться. Увидев более бледного, чем утренний свет, Кавдина, он крикнул ему, покрывая грохот волн: «Похоже, африканские боги не простили мне, что я отказал им в самостоятельности! Ну да ничего, скоро мы будем во владениях Бессмертных Испании!» Солдат он веселил рассказами о «происках Газдрубала», который якобы подстроил этот шторм, подкупив сатрапов Нептуна, и призывал одолеть коварных пунийцев в этом последнем сражении, а сам обещал помощь морского бога, который, по его словам, вот-вот пробудится от сна и наведет порядок в своем царстве.

Наконец во второй половине дня ветер заметно ослаб, но волнение продолжалось. Кое-как удалось наладить ход квинкверем по заданному курсу, и они, хотя и медленно, но все же стали продвигаться к испанскому берегу. За весь путь так и не представилась возможность поставить мачту и воспользоваться парусом, суда шли на веслах.

Лишь на четвертый день Сципиону и его спутникам удалось добраться до Нового Карфагена и укрыться от шторма в его тихой бухте, столь спокойной и гладкой, что можно было подумать, будто эта гавань принадлежит совсем другому морю. Путешествие обошлось без жертв, но все были измучены бессонницей и морской болезнью. Растянувшись по пирсу, процессия Сципиона являла жалкий вид. По твердой земле люди шли рывками, шатались и спотыкались, судорожно взмахивая руками.

На набережной прибывших встречали Марк Силан и вся местная знать. Публию пришлось снова собраться с духом и принять достойную проконсула осанку. Наибольших усилий требовало сопротивление все той же морской качке. Чуждый ритм за трое суток, казалось, насквозь пронизал его тело, дезорганизуя все движения.

Пунийская аристократия и испанские князья пригласили Сципиона на праздничный обед, и он, желая показать варварам, что волю римлянина не способна расшатать какая-либо буря, принял приглашение и сквозь дурноту и головокружение до самого вечера развлекал пеструю компанию рассказами о визите в Африку. Такое «пиршество» в его состоянии было более мучительным, чем борьба с рассвирепевшими волнами, но, по уверению Силана — а сам он потом ничего не мог вспомнить из сцен этого обеда — он выдержал испытание.

Первую половину следующего дня Публию увидеть не удалось. Он спал крепко и долго, как обычно спят люди с чистой совестью, и поднялся с ложа после полудня. Временами его еще немного покачивало, но в целом он чувствовал себя здоровым.

Умывшись, Публий вышел в город, беззаботно прогулялся по улицам в сопровождении минимальной свиты и поднялся на башню, чтобы обозреть окрестности. После возвращения из Африки Испания показалась ему вдвое краше, чем прежде. Сознание исполненного долга позволяло ему смотреть вокруг ясным и гордым взором, не смущаясь пред оком богов, и видеть творения природы во всей их первозданной прелести, что недоступно человеку, отягченному дурными деяниями и суетными заботами, от которого природа отворачивает свой лик и прячет душу, являя ему лишь пустые формы.

Вернувшись во дворец, он проведал Лелия и Кавдина. Корнелий еще несколько хандрил, а в Лелии Сципион увидел отображение собственного настроения. Между их душами в большинстве случаев было удивительное соответствие, наводящее на мысль, что, будучи разъединенными отдельными телами на земле, где-то в ином мире они составляют единое целое. Побеседовав с другом, Публий окончательно пришел в себя и приступил к делам. Он расспросил Силана об обстановке в провинции и принял решение, пользуясь относительным спокойствием иберов, покарать города, предавшие его отца и Гнея Сципиона Кальва.

В этот же день в Тарракон к Луцию Марцию был отправлен гонец с приказанием ему со своею частью войска идти на Кастулон. Сам Публий также стал собираться в поход и, снарядив расквартированный в Новом Карфагене легион, в ближайшее время выступил к Илитургису.

Переход по хорошо изученной местности занял пять дней. Когда римляне приблизились к городу, жители, не ожидая ничего хорошего от этого визита, поспешно заперли ворота и приготовились к бою. Войско Сципиона расположилось лагерем на одном из ближайших холмов, и проконсул отправил к городским стенам разведчиков. Остальные воины устроились на отдых. Никаких мер по блокаде города Публий предпринимать не стал. Он не терпел скуку осадных работ и достаточно верил в свои силы, чтобы рассчитывать на быстрый успех при штурме. Кроме того, через несколько месяцев он должен быть в Италии, и потому ему непозволительно было засиживаться у иберийских городков.

Сделав необходимые распоряжения, Сципион с тремя сотнями всадников объехал вокруг вражеских укреплений, оценивая их качества. Выслушав после этого возвратившихся разведчиков, он составил себе уже довольно ясное представление об оборонительных возможностях противника. Стены фронтальной части города надежно охраняли население от наскоков соседних иберийских племен, но при штурме, организованном по всем правилам военного искусства, мало чем могли помочь горожанам. Тревогу у Публия вызывала только цитадель Илитургиса, стоящая на возвышенности и хорошо укрепленная со стороны города, а с тыла защищенная неприступными скалами. Конечно, если овладеть городом, то и крепость недолго будет сопротивляться. Однако такое положение грозило потерей нескольких дней. Сципион не привык делить победу на части и задумался в поисках возможности захватить весь город единым ударом. Тут он вспомнил, как однажды нумидийцы, перешедшие на сторону римлян и служившие в его войске, карабкались по отвесному утесу, собирая улиток, которых они считали деликатесом. При этом африканцы проявляли не только чудеса присущей им ловкости, но и весьма разработанную технику скалолазания. Публий немедленно призвал к себе вождя нумидийского отряда и велел ему в сопровождении разведчиков обследовать расположение цитадели и сообщить, какие условия необходимы его подопечным, чтобы взойти на стену крепости, и сколько это займет времени.

На следующий день Публий собрал на трибунале солдат и с возвышения претория обратился к ним с речью. Он говорил о вероломстве илитургийцев, напомнил зловещую «Долину Костей», где пали соотечественники, оказавшиеся в безнадежном положении именно в результате измены испанцев, дал словесную картину подлого избиения солдат, которые укрылись в Илитургисе, доверившись его званию союзника римского народа. Затем он обратил внимание воинов на тот факт, что сами варвары, даже будучи далекими от цивилизации и знания законов нравственности, запершись в своих укреплениях, тем самым сознались в совершенном злодеянии, поскольку предательство, в понимании всех народов, и самых передовых, и наиболее темных, является гнуснейшим преступлением, ибо это преступление против глубинных основ человеческих взаимоотношений.

«Сегодня мы должны показать варварам, — говорил Сципион, — что никому недопустимо глумиться над римским гражданином, сколь бы в какой-то момент он ни был унижен судьбою. Наш долг — наказать преступников, но в первую очередь мы призваны покарать само Преступление! Мы обязаны поступить с Илитургисом, как с зараженным органом, лишь ампутировав который, можно излечить все тело, весь организм, всю Испанию! Я объявляю этот презренный город, где сосредоточилась гниль самых низких человеческих помыслов, вашей добычей! Государству нет дела до имущества предателей, все, что вы найдете за этими стенами — ваше, если только вы не брезгливы!»

Закончив говорить, Сципион еще некоторое время стоял перед затихшими солдатами, обводя их лица тяжелым, грозным взглядом, будто продолжая речь глазами, выражающими то, что бессильны передать слова. Потом он вошел в свой шатер и через мгновение показался обратно, неся в поднятой руке распростертый на жезле пурпурный плащ, являющийся сигналом к бою.

Быстро были произведены приготовления к битве, и римляне пошли на город одновременно с двух сторон. Половиной войска командовал Лелий, другою — сам Сципион. Особых штурмовых приспособлений ввиду недостатка времени заготовлено не было, а потому тактика оказалась простейшей: следовало растянуть оборону противника широким фронтом, по лестницам взобраться на стену и сбросить с нее защитников. Соотношение сил, с учетом превосходства квалификации римских солдат над воинскими качествами испанцев, вполне оправдывало такой замысел. Однако первый приступ был отбит. Сципион и Лелий, перегруппировав подразделения, послали вперед свежие манипулы. Но и повторная атака провалилась. Волна легионеров снова откатилась назад, оставляя по пути беспомощных раненых и тела погибших.

Римляне не учли той особой, отчаянной воинственности иберов, которую придавало им сознание обреченности. Понимая, что пощады им быть не может и что только борьба дает какой-то шанс выжить или хотя бы умереть достойно, илитургийцы всем населением вышли на стены и дрались с остервенением, подобным яростной агонии дикого зверя. Старики, дети и женщины подтаскивали воинам камни, подавали стрелы и дротики, топили смолу и восстанавливали поврежденные участки укреплений. А те, кто был способен владеть оружием, перед уходом в иной мир стремились запечатлеть себя в глазах жен и детей настоящими мужами и за счет бесстрашия и концентрации воли возвысились даже над римлянами.

Когда и третья попытка прорваться в город не удалась, Сципион, бывший с самого утра мрачным под стать совершающемуся деянию, преисполнился гнева и крикнул, что его победоносное войско подменили, и сегодня он видит облаченными в римские доспехи сыновей рабов, а потому он сам, оставшись здесь единственным римлянином, в одиночку взойдет на стену. Тотчас по требованию полководца перед ним понесли лестницу, и он бросился на вражеский бастион. Его серебряные панцирь и шлем блистали на солнце, указывая всем варварам, кто их обладатель. Испанцы пришли в дикий восторг, мечтая отомстить римлянам за свою предстоящую смерть убийством прославленного полководца, и, забыв про остальных римлян, всю стрельбу сосредоточили на одной, но зато самой яркой цели. Трое человек, несшие лестницу, мгновенно оказались приколоты стрелами к земле, но Сципион, физические силы которого утроились за счет душевных, схватил упавшую лестницу и потащил ее дальше. Несколько стрел застряли в его панцире и запутались в плаще, но он все же приставил лестницу к стене и ступил на первую перекладину. Тут его подхватили догнавшие солдаты и укрыли щитами. В едином порыве пунцовые от стыда и ненависти к врагу, опозорившему их перед императором, римляне ворвались на стену и опрокинули неприятеля. Не желая отставать, солдаты Лелия на своем участке также пошли на решительный штурм и достигли успеха. Лавина легионеров хлынула по улицам, сметая все живое на своем пути.

Пользуясь замешательством испанцев, нумидийцы, прильнув телами к скале и распластавшись по отвесной стене, как распятые, совершали восхождение на тыловую часть цитадели. Малейшая выемка или расщелина в камне служила им ступенькой, там же, где отсутствовали даже таковые, они вбивали в утес железные костыли и поднимались, цепляясь за них и подтягивая друг друга. Горожане были поглощены видимой бедой, потому пропустили новую. Африканцы беспрепятственно пробрались в крепость и открыли ворота римлянам. Прежде чем иберы сообразили, что пора использовать последний оплот в борьбе — цитадель, их акрополь уже пал.

Победители бушевали в поверженном городе подобно слепому урагану, сокрушающему подряд все вокруг. Никто не интересовался добычей, все жаждали только разрушения. Людей убивали, не различая воинов и мирных жителей, мужчин и женщин, все материальное громили, дома поджигали.

Сципион стоял на башне и отсутствующим взором скользил по распростертым внизу городским кварталам, на глазах превращающимся в руины. Левой рукой он механически выдергивал стрелы из своего панциря. К нему пробрался, спотыкаясь о трупы, Гай Лелий.

Лелий по природе был человеком мягким, но в то же время расчетливым, причем разум господствовал над чувствами. Эмоции могли проявляться только в отсутствии ограничений, налагаемых рассудком. В данной ситуации в нем происходила борьба противоречивых стихий.

Публий угадал состояние друга и, желая помочь ему одолеть сомнения, в ответ на его невысказанный вопрос сказал:

— Да, Лелий, сейчас происходит то, чему надлежало свершиться. Уничтожив здесь несколько тысяч испанцев, мы сотни тысяч их удержим от измены и тем самым сохраним сотни тысяч людских жизней. Да, Гай, мы гуманны, насколько только может быть гуманна война и политика… А теперь уйдем отсюда и вернемся в лагерь, мы достаточно вытерпели сегодня.

Они спустились по каменной лестнице в пределы города и потом вышли из него через ворота.

После недолгого молчания Лелий спросил:

— Что это были за стрелы? Ты не ранен?

— Нет. Я ощущаю только жжение, но не боль, значит, есть царапины, а не раны. Вот так, воевал, воевал, а дома гражданам и шрам настоящий показать не смогу, — грустно пошутил Публий. — Кстати, ты-то сам здоров?

— Все нормально, только в голове несколько мутится от этих зрелищ и женских криков.

На следующий день римляне покинули дымящиеся и стонущие голосами раненых развалины Илитургиса и двинулись на Кастулон. Войско имело угрюмый вид. Поверженный противник не принадлежал к числу тех, победа над которыми приносит воинам славу и удовлетворение, тем более, победа такого рода, какая была одержана накануне. Впрочем, солдаты не чувствовали раскаяния в происшедшем, они верили в законность своих действий, но, излив в приступе злобы внутреннюю энергию, теперь ощущали душевную усталость и опустошенность.

Сципион ехал верхом на походном коне сразу вслед за авангардом. Вид его соответствовал настроению войска, сейчас он не считал необходимым скрывать свою суровость и искусственно поднимать дух солдат. Лелий лавировал вокруг проконсула, выразительно поглядывал на него и горячил коня, чтобы обратить на себя внимание. Но Сципион, казалось, не замечал ничего вокруг. Наконец Лелий решился заговорить и высказал какое-то замечание по поводу испанского климата. Не отвечая на его фразу, Публий произнес:

— Не хитри, Гай, мы ведь давно знаем друг друга, говори прямо, что тебя волнует. Хотя я и сам знаю… Ты, как я вижу, еще не отошел от вчерашнего.

— А разве ты, Публий, успел успокоиться?

— Я видел «Канны», я слышал ночные вопли того апулийского поля, прокрадываясь вдоль Ауфида… После этого ничто меня уже не тронет.

— Ну ладно, — поразмыслив некоторое время, сказал Лелий, — я намеревался спросить несколько иное: ответь мне, неужели и Кастулон ждет та же судьба?

— Вздохни полной грудью, Лелий, у нас есть повод помиловать этот город. Счастье кастулонцев, что к ним не занесло наших беглецов, которых наверняка там постигла бы такая же участь, как и в Илитургисе. Но этого не случилось, они изменили как бы вхолостую и, если не провинятся вновь, мы поступим с ними милостиво. Более того, мы даже обязаны проявить миролюбие, дабы показать испанцам, что римляне не жестоки, а только справедливы. И пусть увидят все: прощаем мы с большим удовольствием, чем наказываем.

Легион Сципиона опередил войско Марция и первым подступил к Кастулону. Через несколько дней подошли и воины Марция. Расположившись лагерем под стенами города, римляне и здесь не проявили активности в осадных работах, однако не начинали и штурма. Некоторое время Публий провел в ожидании, когда молва об уничтожении Илитургиса придет в Кастулон и поразит его население эпидемией страха. После того как это произошло, он через своих испанцев занес в город слухи, что римляне не собираются жестоко карать кастулонцев, о чем свидетельствует и их пассивность, если только те сами своим упорством не вынудят их к этому. Произведя такого рода посев в умах испанцев, проконсул послал в город тайную делегацию, дабы собрать урожай. С одной стороны, переговоры осложнялись присутствием пунийцев, собравшихся в Кастулоне после разгрома Газдрубала, но, с другой стороны, в этом случае проще было указать явного врага и, взвалив на него всю вину за раздоры между иберами и римлянами, противопоставить карфагенскому гарнизону испанцев, так сказать, доброй воли, патриотов. Прирожденным дипломатам-римлянам не составило труда использовать все преимущества сложившейся ситуации и нейтрализовать скрытые в ней опасности. С группой иберийской знати был заключен союз, и совместными усилиями обе стороны выработали детали предстоящей операции по освобождению города от пунийцев и поддерживающей их группировки.

Захват Кастулона произошел в полном соответствии с намеченным планом, и римляне без потерь овладели городом. Карфагенский гарнизон угодил в заготовленную ловушку и почти в полном составе оказался в плену. В этот раз Сципион не позволил никаких бесчинств в обращении с побежденными и лишь выдал пунийцев и их сторонников на суд самих испанцев, которые, желая выслужиться перед римлянами, расправились с ними весьма жестоко.

Утвердив у власти своих сторонников, Сципион отправил Луция Марция с третью войска водворять порядок в других иберийских городках бывшей пунийской территории. При этом он дал ему еще и дополнительное задание — укрепить и расширить образованное ранней весной на месте одного из воинских лагерей в нижнем течении Бетиса поселение, названное Италикой, так как его основу составляли ветераны, уставшие от войны и успевшие обзавестись на чужбине семьей. Эта колония римлян и других италийцев должна была служить опорой государства в пока еще чужеродной области дальней Испании. Сам Сципион вернулся в Новый Карфаген.

Возвращая нравственный долг погибшим соотечественникам и в том числе своим родным, Сципион приступил к последнему, третьему действу посмертных почестей. До этого было совершено захоронение останков павших и вслед за тем — наказаны их обидчики, теперь же предстояло исполнить обет об организации погребальных игр, данный Публием у братской могилы. В Новом Карфагене Сципион сразу начал подготовку к мрачным торжествам. Он решил прибегнуть к самому суровому для таких случаев ритуалу, пришедшему в Рим из Этрурии, и провести гладиаторские бои, призванные как бы оживить прошлое и повторить в миниатюре трагедию битвы, дабы кровь поминаемых почтить свежей кровью. Для этого проконсул разослал к испанским князьям курьеров с сообщением о предстоящих состязаниях, приглашая их самих как гостей, а их подданных, кто пожелает, как участников.

И вот в назначенный день в Новый Карфаген прибыли толпы испанцев. Весь цвет страны расположился на трибунах возведенного специально для этого случая цирка, а все раздоры сконцентрировались внизу на посыпанной песком овальной арене. Сюда собралось множество варваров, жаждущих сразиться, чтобы разрешить давние споры, отомстить за обиды, либо просто посоревноваться и доказать свое превосходство.

Проконсулу и его легатам была отведена центральная богато украшенная ложа, в убранстве которой признаки торжества сочетались с элементами траура. Когда многотысячная толпа заполнила гигантскую котловину цирка, на трибуны вошел Сципион, облаченный в строгую тогу, и, поднявшись к своему месту, расположенному на виду у всех, обратился к зрителям с короткой речью.

Он поздравил испанцев с окончанием войны, изгнавшей с их земли поработителей-пунийцев и обеспечившей им свободу на все последующие века, пока стоит Рим, который, по его словам, однажды восстановив где-нибудь справедливость, уже никогда в будущем не допустит ее попрания. В награду за освобождение он просил у испанцев только одной благодарности: навсегда усвоить, кто их друг, а кто — враг. Затем Публий напомнил о трагедии, разыгравшейся в этой стране шесть лет назад, когда погибли два войска и два полководца — Сципиона, и подчеркнул, что это была общая беда, поскольку она надолго отсрочила освобождение Испании. Нынешнее празднество он объявил посвященным манам этих жертв пунийского коварства, призванное одновременно воздать почести всем погибшим за время войны: и римлянам, и иберам.

«Сегодня мы отмечаем день памяти о страшных и горестных событиях, под стать им и суровый ритуал, который предстоит вам увидеть. Однако пусть он вас не смущает, ибо, что может быть прекраснее, чем готовность людей даже ценою собственной жизни воскресить в наших душах образы мертвых, которые прежде погибли ради живых!» — так Сципион закончил вступительное обращение, открывающее игры.

Его возвышенно-печальные без всякой натянутости тон и облик окрашивали слова особенно выразительными цветами, и многоликая толпа притихла, проникшись впечатлениями от сказанного и растревоженными воспоминаниями о своих близких, потерянных в этой войне. Некоторые иберийские патриархи, глядя на Публия, прослезились, завидуя его отцу, который, несмотря на преждевременную и жуткую смерть, казался им счастливейшим человеком, потому что он воспитал сына столь почтительного к отцовской памяти.

Когда глашатаи донесли перевод последней фразы проконсула до самых дальних рядов, Сципион сел на предназначенное для него место, а на арену под звуки труб вышли непосредственные участники предстоящего действия. Парадным маршем они проследовали вдоль трибун, приветствуя зрителей, и возвратились в отведенные им для отдыха комнаты, а на песчаном поле боя осталась первая пара соперников. Ее составляли рослый косматый галл из числа переселенцев с севера и сын испанского вождя того самого племени, которое было потеснено нашествием галлов. По знаку, данному квестором, являющимся распорядителем игр, противники сделали несколько шагов навстречу друг другу и метнули копья. Снаряд испанца, подломившись, застрял в щите галла, и тому пришлось отбросить ставший неудобным в использовании щит и далее применять для защиты, как и для нападения, только меч. Второе копье пролетело мимо цели. Соперники выхватили мечи и схлестнулись в рукопашной схватке. Огромной физической силой и взрывным темпераментом галл компенсировал отсутствие щита и, яростно размахивая длинным тяжелым мечом, теснил иберийца. Однако тот ловко отражал все удары, используя удобство своего легкого оружия. Поединок стал затягиваться. Зрители, вначале с опаской смотревшие на серо-желтый овал, вскоре воспламенились зрелищем со всей наивной страстностью варваров и азартно поддерживали сражающихся. На трибунах бесспорным победителем был испанец, так как их заполняли в основном его соотечественники, но на арене он беспрестанно отступал. Тем не менее, бурный натиск галла не доставил ему существенного преимущества и, растратив впустую свой пыл, он мгновенно охладел к бою и заметно сник. Воспользовавшись переменой настроения противника, испанец в быстром выпаде задел острием своего короткого меча широкую грудь галла, который, ощутив выступившую кровь, вдруг совсем пал духом. В повторной атаке испанец нанес ему уже действительно серьезную рану, и галл грузно повалился в песок.

Сципион поспешно встал и, энергичным жестом добившись внимания зрителей, попросил их подарить жизнь побежденному, обосновывая это тем, что галл якобы бился, как настоящий воин, и проиграл только вследствие выдающихся способностей его соперника. Испанцы, прельстившись косвенным комплиментом своему земляку в порыве благодушия отпустили галла с тем, что он уже получил. Пока уносили раненого, тут же награждали победителя, которому преподнесли венок и несколько серебряных безделушек.

В следующей схватке участвовали четверо иберов, представлявших два соседних племени, тоже что-то не поделивших между собой, причем, по договоренности, после боя предмет спора должен был перейти во владение к сородичам победителей.

Публий отметил про себя, что все жаждущие сразиться друг с другом являются соседями. Впрочем, подумалось это ему мимоходом, он ничуть не интересовался зрелищем и, глядя для приличия на арену, видел не гладиаторов, а находящееся по другую сторону взгляда, то есть то, что было в собственной душе. Он вспоминал отца, ночное поле, устланное человеческими костями, белеющими в лунном сиянии сквозь сухую траву, вновь и вновь ему виделись «Канны». Мрачные воспоминания наплывали одно за другим, сливались и перемешивались в причудливые образы.

Тем временем бой четверки завершился. Двое оказались тяжело ранеными, третий торжествующе потрясал окровавленным копьем, а четвертый в мучениях доживал свои последние мгновения.

Сципион поморщился от увиденного и снова удалился в свои мысли, словно в широкое море — из тесной гавани.

На арену с воинственными возгласами вышли следующие соперники. Страсти как на арене, так и на трибунах, стали нарастать. Многие из зрителей тоже захотели сразиться, чтобы показать себя во всем блеске перед столь обширной аудиторией. Среди них были и римские легионеры. Снова пришлось вмешаться Сципиону. Он категорически запретил согражданам биться с испанцами, дабы не сеять раздор, и собрал всех римлян, желающих продемонстрировать воинское мастерство, в одну партию, дал им наставления и вывел на междоусобный бой. Италийцы провели нечто вроде показательного урока, как на учениях, только с боевым оружием. Дело ограничилось несколькими незначительными ранениями, но зрители при этом ничуть не были разочарованы, столь высокое искусство и организованность показали солдаты Сципиона. Потом, когда уже началась подготовка к следующему виду игр, вниз сбежали двое знатных испанцев из одного племени и, более того, приходящиеся друг другу двоюродными братьями. Один из них был зрелого возраста, второй — совсем юн, у него уже закончилось формирование тела, но едва появились первые ростки ума. Это были соперники в борьбе за власть, оба громко превозносили собственную доблесть и право стать вождем всей общины. Вслед за ними выбежали многочисленные родственники и уговаривали спорящих примириться. Сделал попытку уладить конфликт и Сципион, но братья заявили ему, что хотя и чтят его как первого из людей, но рассудить их способен только бог войны. Тогда Публий посчитал этих варваров вполне достойными предстоящей участи и разрешил им сразиться.

Слишком долгими были приготовления и брань, но слишком короткой оказалась схватка. Старший ибериец мгновенно пронзил мечом неопытного юнца, и тот одновременно расстался с желаньем царствовать и с жизнью.

Чтобы сгладить неприятное впечатление от этого происшествия, Сципион вывел из него нравоучение о пагубности слепой жажды власти и тем успокоил толпу.

Во второй половине дня в цирке проходили бега с участием сначала всадников, а затем колесниц. В заключение продемонстрировали свое мастерство наездников нумидийцы.

Праздник получился на столько блестящим, на сколько этого возможно было добиться в провинции. Сципион, ранее восхитивший испанцев стремительным ведением войны, снова поразил их воображение, но теперь уже организацией развлечений.

Прежде чем распрощаться с гостями, для наиболее видных из них Публий устроил пиршество. Проводив потом чрезвычайно довольных испанцев, он мог, наконец, позволить себе отдых.

Дела в Испании были закончены, и пока не пришел вызов из Рима, Сципион мог наслаждаться вполне заслуженным досугом. Но покой не радовал Публия. Еще с тех пор когда он выступил в поход на Илитургис, его дух угнетала угрюмая апатия, постепенно переросшая в депрессию, которая, сковав душу, следом объяла и тело. Он стал испытывать недомогание, из груди, казалось, сочился жар, растекающийся под кожей удушливой волной, силы будто утекали в космос, и всякий день к вечеру он бывал в состоянии изнеможения, свойственном старости. Ему сделались понятны жалобы пожилых людей, у него самого теперь вызывала страх необходимость совершить несколько лишних шагов, и он все больше лежал. Но тут его поразила новая беда — бессонница. Ему почти не удавалось уснуть, а если он и забывался на час-два, то скорее не спал, а грезил. На смену тяжким мыслям во время бодрствования приходили причудливо-уродливые видения.

Неоднократно в таких случаях его воспаленному воображению представали развалины какого-то гигантского города. Бескрайняя, удручающе плоская равнина безмолвно кричала руинами некогда огромных зданий о неведомой трагедии, постигшей эту страну, покрытая пылью земля без признаков растительности, казалось, умерла вместе с городом. Вдалеке недвижно реял над безжизненным пейзажем одинокий скалистый холм, будто могильный курган над этим кладбищем камней. В однажды раз и навсегда остановившемся, словно окаменевшем воздухе растворилось зловоние. В полнейшем беззвучии необъяснимым чутьем угадывалось воронье карканье. Растерянная душа, оказавшись в этом роковом месте, робко кралась вперед к мрачному утесу, туда, где на вершине виднелись развалины дворца. Несчастную душу охватывал страх: как бы, оступившись, не произвести шороха, от которого, казалось, все неминуемо придет в движение и в круговороте катаклизма провалится в разверзшийся Тартар. Но такие опасенья были напрасны: эти камни, с шумом падая когда-то, в единый миг все застыли на лету и теперь любую, едва цепляющуюся за обломок стены глыбу, никакими силами невозможно было сдвинуть с места. По мере приближения к холму картина не менялась, лишь зловонье нарастало. Изнывая от брезгливости и ужаса, душа, как зачарованная, тенью карабкалась по растрескавшейся полуобвалившейся скале к останкам серого замка, проступавшим зловещими контурами зубцов и башен на фоне грязного неба. Но, поднявшись на вершину, она видела, что никакого дворца там нет и не было; изувеченные стены огораживают изрытый ямами пустырь, а у ворот зияет обделанный мрамором провал. Душу безудержно влечет в эту черноту. Внутри подвала бледно сияет голубоватый свет и выявляет взору рукотворные своды, обработанный резцом гранит. С каждым шагом вниз зовуще открываются глазам все новые залы и не сразу заметно, что они соседствуют с грязными каморками. Здесь — тюрьма и дворец одновременно. Душа вдруг смутно вспоминает эти камни, угадывает дальнейшее расположение палат и как бы знает, куда следует идти. Забыв о страхе, она заинтересованно что-то ищет. Чудится, будто цель близка, откуда-то доносятся голоса, но речь их непонятна. Однако вскоре выясняется бесполезность любых попыток искать источник звука: зарождаясь в тупиках, он исходит прямо от камней, словно здесь много лет мечется эхо тех людей, которые давно истлели. Но душу не покидает оптимизм, и, задыхаясь чумным смрадом, она упрямо движется по лабиринту, однако в какой-то миг, волнующий предвестием проникновенья в тайну, она внезапно оказывается снова среди обгорелых развалин мертвого города и с тоскою смотрит издалека на черный холм.

Тут Публий приходил в себя и, глядя в ночь, мучился разгадкой сна. В нем страшно все, но особенно пугает ощущение реальности. Оказываясь посреди руин, он узнает этот город, с которым будто был когда-то тесно связан. Причем в нем нет никакого сходства с Римом, и прошедшие века не порождали такого монстра. Уж не будущее ли цивилизации предстает его взору в эти болезненные ночи? Страдая от бессонницы, он все же страшился спать, поскольку это видение неоднократно повторялось и всякий раз заставляло его душу, стартуя с одного и того же места, скитаться по зараженным смертью развалинам в поисках разгадки страшной тайны.

Видел Публий и другие сны, уступающие этому только меньшей масштабностью панорамы, но столь же удручающие дух. Состояние его быстро ухудшалось, стали одолевать пронзительные головные боли. Однажды он сказал Лелию: «Меня опоили каким-то зельем или околдовали, я умираю». И тут ему впервые довелось увидеть своего друга в гневе. «Да, я вижу, что на тебя и впрямь напустили чары и замутили твою память! — закричал Лелий. — Ты забыл, кто ты есть, забыл свое имя, забыл себя! А чего стоит тело без духа и воли Сципиона! Пусть умирает, его не жалко! То-то порадуется Ганнибал, когда узнает, что единственный полководец, который его превосходит, скончался от суеверий или от опьяненья соком какой-то старушечьей травки!»

19

Тем временем Луций Марций победоносно шествовал по Южной Испании, едва успевая принимать капитуляцию от бывших пунийских союзников. Только один городок неожиданно оказал яростное сопротивление. Однако похвальный патриотизм его жителей растворился втуне: слишком мал и слабосилен был этот город, а потому никто не стал разбираться в чувствах его жителей, никого не интересовал их героизм. Римляне пошли на приступ и быстро преуспели.

Вскоре во всей провинции наступил мир, лишь в Гадесе на острове вновь засел Магон, и коренные жители города никак не могли от него избавиться. Но одно событие, казалось бы, далекое от вопросов войны и мира, неожиданно всколыхнуло всю Испанию, побудив иберов к восстанию. Многие испанские вожди, которые недавно восхваляли Сципиона, возлежа на пиршественных ложах и вкушая от его гостеприимства, теперь возликовали, услышав о его тяжелой болезни. Столь высок был авторитет Сципиона, что варварам казалось, будто все могущество римлян в Испании зиждется только на его талантах. Первыми подняли мятеж Индибилис и Мандоний, которые однажды уже винились перед Сципионом в измене и клялись ему в верности на будущее. Когда до них дошли слухи, как всегда преувеличенные, о тяжелом состоянии проконсула, они возомнили себя царями Испании. Долгий гнет пунийцев, наконец, рухнул, а новые завоеватели еще не успели укорениться в этой стране, потому наступивший момент, особенно с учетом предполагаемой смерти Сципиона, представлялся им наиболее благоприятным для великих дерзаний. Эти могущественные вожди были уверены, что с избавлением от чужеземцев никто в Испании не сможет им противостоять. Играя на естественном свободолюбии своих соотечественников, они взбунтовали несколько племен и, вторгшись в земли римских союзников, прошли по ним «огнем и мечом».

Однако то, что испанцы воспользовались затруднением римлян и подняли восстание, несмотря на неблаговидность попрания клятвы, все же находило оправдание. Гораздо более неожиданным и гнусным представлялся другой мятеж.

На побережье, примерно посередине между устьем Ибера и Новым Карфагеном, у незначительного городка Сукрон располагался римский лагерь, в котором находилось восемь тысяч солдат, в чью задачу входил контроль за большой густо населенной территорией. Окрестные племена давно уже вели себя тихо и не доставляли хлопот римлянам.

Войско служит для ведения войны, если же таковая отсутствует, то его разрушительная энергия настойчиво ищет себе исхода в иной сфере и чаще всего обращается против офицеров, полководцев, в конечном же счете — против законов, и находит выражение в мятежах. Так было и в этот раз. Вначале солдаты, за долгие годы привыкшие жить войной, сетовали на отсутствие каких-либо боевых операций, которые могли бы принести им доход, завидовали легионам, охраняющим менее спокойные районы провинции, где имелась возможность поживиться, ветераны заочно обвиняли Сципиона в том, что он отстранил их от дел, считая как бы чужаками, а в походы с собою берет подразделения, привезенные из Италии им самим. Потом они возмутились задержкой в выплате жалованья и поставили в вину проконсулу трату денег на организацию игр и развлечений в то время, когда воины лишены необходимого. Позже их стала угнетать дисциплина, представлявшаяся в данных условиях бессмысленной, и они ворчали на трибунов, оспаривали приказания, хотя и выполняли их. Следующим шагом было тайное, а потом и явное неповиновение офицерам: сначала солдаты повадились совершать ночные набеги на ближайшие поселения, а затем отважились уходить из лагеря днем. Когда же они узнали о болезни полководца, который, по слухам, уже был при смерти, их наглость уничтожила остатки порядка. Они полагали, что со смертью Сципиона по всей провинции вспыхнет новая война, и тогда откроются широкие возможности для грабежа, а любые преступления останутся безнаказанными. Лидеры толпы открыто потребовали у трибунов поддержки своих замыслов, а, услышав отказ, выгнали их из лагеря. Избавившись от законной власти, солдаты избрали в качестве вождей двоих италиков — зачинщиков мятежа и стали оказывать им консульские почести. Видимо, их вдохновил пример Луция Марция, выдвинутого в легаты самими воинами, но они забыли, что тот выбор был сделан в других условиях и для иных целей. Таким образом, толпа сохранила видимость войска и приготовилась выступить в поход, ожидая, как сигнала для этого, смерти Сципиона.

20

В окружении проконсула царила печаль. Здоровье Сципиона долгое время не улучшалось, и он казался обреченным. Друзья тяжело переносили его болезнь. Необычно при этом вел себя Лелий. Когда Публий метался в жару, либо бредил в полусне, Лелий ухаживал за ним заботливо, как мать, но стоило больному придти в сознание, Гай начинал браниться подобно торговцу с Бычьего рынка. Каждый раз Сципион пытался отмахнуться от сыпавшихся на него поношений и не слушать их, но Лелий до хрипоты изощрялся во всяческих насмешках и, в конце концов, доводил Публия до бешенства.

«Ах, посмотрите, его отравили! Наверное, опоили любовным зельем! Может быть, ты умираешь потому, что некая смазливая иберийка не приехала на твои празднества в Новый Карфаген? — выкрикивал Гай, придавая своему благородному лицу зверский вид. — Ну ладно, умирай быстрее, а я пойду в наемники к Ганнибалу!» И он начинал без устали восхвалять Пунийца, возвеличивать Карфаген и позорить Рим, который, по его словам, производил на свет недоносков, предпочитающих умирать в постели, а не на поле боя. От подобных речей Сципион воспрял бы даже из могилы. Незаслуженные обиды, наносимые ему другом, производили в нем столько желчи, что она могла затопить любую болезнь. Однажды во время такого выступления Лелия, Публий, час назад еще неспособный приподнять руку, вскочил с опостылевшего ложа и взашей вытолкал друга прочь. С этого дня, как по волшебству, он стал быстро выздоравливать.

Потом он просил у друга извинения за столь энергичные действия и в оправдание говорил: «Я знал, что ты меня просто дразнишь в лечебных целях, но от твоих поношений, клянусь Юпитером, взбесилась бы сама богиня терпения».

Едва для Публия сделались посильными короткие прогулки на вольной природе за городским валом, куда его доставляли в крытых носилках, как ему пришлось расстаться со своим главным лекарем и завершать разгром болезни самостоятельно. Дело в том, что из Гадеса, последнего прибежища карфагенян, прибыли послы, предлагавшие совместными усилиями избавиться от Магона. Они обещали открыть римлянам доступ в город и нейтрализовать сопротивление карфагенского гарнизона. Ввиду особенностей местоположения Гадеса, овладеть им можно было только одновременными действиями сухопутного войска и флота. Поэтому на юг Испании двинулись когорты Луция Марция и эскадра Гая Лелия — лучшего флотоводца из окружения Сципиона.

Экспедиция не имела существенного успеха, так как Магону, благодаря четко функционирующей в городе шпионской сети, в организации которой пунийцы большие искусники, удалось раскрыть заговор и схватить зачинщиков. Римлянам пришлось довольствоваться только небольшой победой в морской стычке, когда им удалось потопить две карфагенские триремы. Узнав, что в городе сторонники римлян потерпели поражение, Лелий не стал вести малоперспективную осаду Гадеса и направился обратно в Новый Карфаген, твердо рассчитывая на восстание гадетанцев в скором будущем.

Оставшись без общества друга, Сципион недолго скучал. В Новый Карфаген явились трибуны, изгнанные мятежным войском, и озадачили Публия дурною вестью. Вначале, узнав о случившемся, он разгневался, обвинил офицеров в неумении обращаться с солдатами и даже отказался их выслушать. Несколько часов эмоции торжествовали победу. Он еще не совсем выздоровел и, как все больные, пребывал во власти капризов. Постепенно гнев его смешался с обидой, образовав в душе какую-то вязкую черную массу. Он всего мог ожидать от пунийцев, не особенно удивлялся неблагодарности испанцев, но не думал, не гадал, что его собственные солдаты будут желать ему смерти. «Да если бы я знал об этом раньше, то никакой отраве или болезни не удалось бы свалить меня с ног! — восклицал он, нервно шагая по комнате. — Или… может быть, наоборот, сам перерезал бы себе горло, когда бы мне сказали, что даже солдатам я не мил…»

Однако к ночи Публий опомнился и овладел собою. Происшедшие события разом расширили его представления о людях, и он понял, что случившиеся неприятности ничтожны по сравнению с теми бедами, которые угрожали бы провинции, продлись его болезнь дольше. Сейчас же ситуация в целом еще поддавалась контролю. Он мысленно поблагодарил богов — своих покровителей — за то, что они вовремя подняли его с ложа. Более медлить было нельзя, назрела необходимость предпринимать срочные и решительные меры. Но пока у него не было ни малейшего представления о надлежащем образе действий. За годы войны Публий повидал катастрофические поражения и яркие победы, штурмы неприступных стен и паническое бегство, дважды был ранен, спасался чудом сам и спасал других, участвовал в труднейших переходах, видел разногласия полководцев, вдохновлял солдат на битвы, убеждал их щадить побежденных и, наоборот, давать волю своей ненависти, но еще ни разу не доводилось ему сталкиваться с бунтом в собственном лагере. Он видел ликование солдат, их замешательство, даже страх, но впервые обнаружил подлость.

Задумавшись над этой трудной и новой для него задачей, Публий забыл и о болезни, и о ночи. Крайняя необходимость порождала в нем силы. По-прежнему расхаживая, но уже более спокойным шагом, по своей резиденции — помещению, подобному атрию с большим окном в потолке, прорубленным в пунийском доме по его приказу, — он подверг анализу имеющуюся информацию и затем велел привести к нему изгнанных трибунов. Тщательно расспросив их обо всех стадиях развития восстания, он, оставшись снова в одиночестве, стал увязывать новые сведения с теми, которые осмыслил ранее. С каждым часом картина событий в его воображении расширялась, контуры фигур на ней становились четче, а краски — ярче. Ему удалось припомнить личности зачинщиков, и это помогло составить мнение о причинах происшествия и о возможном характере дальнейшего поведения мятежников. Охватив мыслью и усвоив все, относящееся к делу, Сципион, не пытаясь с ходу, наугад придумать план действий, стал вырабатывать основные принципы, задающие направление поиска решения. Самое главное заключалось в том, чтобы уловить ту грань между суровостью и снисхождением, перешагнуть которую было бы жестокостью, а остановиться на дальних подступах — халатностью, чреватой еще большими бедами. Выявив таким образом несколько опорных положений, Публий постарался ни о чем более не думать и как бы забыл о стоящей перед ним задаче. Он предался покою, как земледелец в ожидании жатвы, и, медленно прогуливаясь вдоль стен комнаты, рассматривал фрески, обследовал весьма непритязательные пунийские статуэтки, глядел в проем на кусочек звездного неба. Но при этом ничего вокруг он не воспринимал. Такое поведение было лишь ухищрением, чтобы, заняв глаза, уши и другие инструменты чувств чем-то несущественным, избавить разум, уже снабженный всем необходимым, от лишних впечатлений и позволить ему целиком сосредоточиться на своем деле. За внешним спокойствием и беззаботностью его поведения скрывалось внутреннее напряжение.

В мире мысли не существует времени. Публий не мог бы сказать, когда в сознании начали появляться первые ростки догадок и идей, восходящие из неведомых глубин духа. Он вернулся к окружающей действительности только, после того как во всех деталях уяснил себе, каким образом надлежит направить ход предстоящих событий, и, оглядевшись, обнаружил, что уже наступил день.

Публий освежился в бассейне, легко позавтракал смоченным в вине хлебом и финиками, надел поверх туники тогу, переобулся и, вызвав ликторов, послал их с поручением в расположение легионов, а сам прошел в небольшое соседнее помещение, служащее ему таблином. По его приказу ликторы привели десятерых военных трибунов. Сципион поочередно побеседовал с каждым и отобрал из них семерых, так как двоих посчитал недостаточно уравновешенными для выполнения деликатной миссии, которую намеревался им доверить, а один оказался болен. Оставшимся он тщательно объяснил задачу, и они в тот же день отправились в лагерь мятежников. Затем Публий встретился с квестором и велел ему срочно собрать дань с провинившихся чем-либо городов и племен, проявляя при этом изобретательность, но не силу.

Между тем в лагере восставших нарастала озабоченность. Известие о смерти Сципиона, на которой основывались все планы мятежников, не приходило. А вскоре с определенностью выяснилось, что проконсул жив и, судя по слухам, даже здоров. Солдаты почувствовали себя обманутыми и стали доискиваться, кто ложными сведениями о предсмертном состоянии полководца спровоцировал их на бунт. Вожаки, со страхом глядя на разгневанную толпу, еще совсем недавно под громогласные восторги избравшую их чуть ли не в консулы, заявили, что не они учинили эту заваруху, поскольку во всем подчинялись мнению большинства, и по настоянию общего собрания они возглавили войско, но не мятеж. В конце концов им удалось отвратить от себя обвинения и направить стихийное недовольство на других, однако с этого момента они отказались от внешних атрибутов своей власти и отменили ритуал чинопочитания. Всеобщее возмущение росло не по дням, а по часам, но виновных не было. Оказалось, что все в глубине души хранили верность государству и Сципиону и даже сожалели о болезни любимого военачальника, но из солидарности присоединились к большинству. Каждый отнекивался от слов, посеявших смуту, если же кого-то уличали в произнесении мятежных речей, то он утверждал, что всего лишь повторял чужое, исходящее от окружающих. Запертое, безысходное недовольство бурлило и пенилось, как пучина между Сциллой и Харибдой, и угрожало всему живому, имеющему несчастье обратить на себя внимание. Обстановка в лагере накалилась и, когда прибыли военные трибуны, посланные Сципионом, их встретили едва ли не с обнаженными мечами. Однако те не выразили ни страха, ни негодования и спокойно пошли вдоль палаток, любезно заговаривая со знакомыми солдатами. Толпа, стоящая густой массой, жаждала крови и готова была растерзать пришельцев, но, когда обращались к каждому ее члену по отдельности, таковой, глядя на конкретного человека, не сотворившего ему зла, и слыша добрые слова, терял в себе опору для ненависти и грубовато, но беззлобно, бурчал в ответ нечто невразумительное. Толпа стала распадаться на отдельные группы. Стараясь воспользоваться этим и не дать возможности бунтовщикам снова консолидироваться, трибуны мягко коснулись причин возмущения. Когда им стали выкрикивать о задержке жалованья, об отсутствии наград за долгую службу, послы абстрактно высказались о справедливости требований воинов, ловко обходя при этом вопрос о виновниках такого положения, как бы негласно возлагая ответственность за все на хаос войны. Таким образом они отвели солдатский гнев от конкретных лиц и, присоединившись к хору массы, помогли излить недовольство в пустоту, на ветер. Постепенно шквал шума стал выдыхаться, и тогда трибуны заговорили о возможности удовлетворения пожеланий воинов и выразили убеждение в том, что проконсулу не составит труда собрать средства не только для жалованья, но и для всевозможных поощрений, тем более, теперь, в условиях наступившего мира. Попутно они аккуратно вставили в речь несколько хвалебных слов Сципиону, и солдаты, вспомнив, какой у них милосердный и справедливый полководец, прониклись надеждой на мирный исход конфликта. Они стали уверять самих себя в ничтожности своего проступка, не принесшего жертв, и в результате самооправданий вознадеялись на безнаказанность. Трибуны провели в лагере несколько дней, без устали беседуя с солдатами, добыв же все необходимые сведения, они простились с войском, назначив солдатам свидание в Новом Карфагене для выплаты долгов государства, и возвратились к Сципиону. К этому времени притихли и восставшие испанцы, их тоже усмирила весть о выздоровлении проконсула. Так что бунтовщикам теперь негде было искать поддержки, и тем скорее они решились идти с повинной к Сципиону, уповая на его добрый нрав.

Публий тщательно расспросил вернувшихся от мятежников военных трибунов, а затем объявил по лагерю о подготовке к походу против Индибилиса и Мандония. По этому поводу он созвал легатов и офицеров на совет. Но когда закрылись двери за последним из прибывших участников совещания и все выходы были блокированы охраной, Сципион обратился к собравшимся с речью.

«Прежде чем выступить против врага, надлежит навести порядок в собственном лагере. И хотя я объявил, будто мы здесь будем обсуждать вопросы войны с илергетами Индибилиса и их союзниками, но в действительности займемся более насущными задачами. Вы знаете о мятеже восьми тысяч воинов в лагере под Сукроном. Это почти треть наших сил. Так что вопрос о подавлении бунта имеет первейшее значение и в политическом, и в военном, и в моральном отношении. У мятежников, по моим данным, есть осведомители в Новом Карфагене, потому я предпринял меры конспирации с организацией нашей встречи и от вас также требую соблюдения секретности. Моим посланцам удалось несколько притушить пожар в Сукроне, но угли заговора раскалены докрасна и тлеют под пеплом обещаний, от любого ветерка они готовы снова вспыхнуть. Вы представляете, что такое восемь тысяч римских солдат? С чуть большими силами Марцелл остановил под Нолой Ганнибала. Когда такая мощь выходит из повиновения, она представляет угрозу не только для всей провинции, но и для государства в целом. Вспомните войну карфагенян со своими наемниками! А ведь наши солдаты, будучи надолго оторваны от родины, одичали здесь и тоже уподобились пунийскому сброду. Во все века очаг восстания привлекал к себе тысячи всяческих проходимцев, преступников и беглых рабов. Мятеж подобен заразной болезни. А в чужой стране он вдвойне опасен. Первейшая задача военачальников — блюсти порядок в войске. Дисциплина в армии подобна гигиене. Но, уж если допущена оплошность, и войско покрылось гнойниками, от него разит смрадом своеволия, нам приходится приступать к самой мрачной и неблагодарной части наших профессиональных обязанностей. Судьбу полководца не всегда украшают триумфы и победные венки, ее язвят и раны поражений, но самое печальное в том, что всякому военачальнику рано или поздно доводится столкнуться с бунтом в собственном стане и увидеть врагов в тех людях, которым он привык более всего доверять. Когда выпадает такое испытанье, борьбу с этим злом следует вести тщательно и разумно, как и кампанию против внешнего противника, и нередко столь же кровавую. Такова наша доля: где прошел полководец, там посеяна смерть. Но помните, что смерть мы насаждаем ради жизни! Так вот, если не удалось предохранить всех своих солдат от разложенья, необходимо скорейшее и решительное вмешательство, чтобы успеть спасти как можно большее количество людей, для чего надо безжалостно и дочиста вырвать корни бунта.

Я вызвал сукронских мятежников в Новый Карфаген и при этом предусмотрел кое-какие меры безопасности. Сейчас же вам предстоит решить в принципе, как поступить с ними. Добавлю, что имена основных заговорщиков, а их тридцать пять, сегодня мне стали известны».

В результате последовавшего затем обсуждения, выявились две точки зрения: одни предлагали произвести децимацию, другие — казнить только зачинщиков. Сципион, молчавший, пока высказывались остальные, в конце концов поддержал более мягкое предложение. Было решено схватить и наказать только главарей восстания. Напоследок проконсул вручил офицерам навощенные дощечки с приказаниями, сложенные исписанной стороной внутрь и скрепленные печатью. Вскрыть печати предписывалось по специальному распоряжению в соответствующий день.

Когда участники совещания разошлись, Лелий, недавно вернувшийся из-под Гадеса, оставшись наедине с Публием, поинтересовался, каким образом он мог составить приказы до принятия решения на собрании легатов. На это Сципион сказал: «Напрасно ты пытаешься уличить меня, Гай. Мне теперь и без твоих каверз тяжко. Но я потешу твое любопытство: во-первых, нетрудно было предугадать ход совещания, а во-вторых, в пакетах содержатся распоряжения, касающиеся только мер нейтрализации заговорщиков, но не их казни. Заодно отвечу и на твой следующий вопрос, который висит у тебя на языке: по существу дела я мог не собирать сегодня свое окружение, но сделал это, чтобы ты, Гай, а тем более, наши недруги в Риме в будущем меньше задавали вопросов мне лично».

«Да, тяжелым выдался наш последний год в Испании», — примеряюще подытожил Лелий.

21

Узнав, что взбунтовавшиеся легионы по дороге в Новый Карфаген уже преодолели большую часть пути, Сципион послал им навстречу тех самых семерых трибунов, которые посещали их у Сукрона. Прибыв в расположение войска, офицеры сделали вид, будто о мятеже все забыли, и объявили солдатам, что в городе их очень ждут, так как находящиеся там легионы в ближайшее время под командованием Юния Силана отправятся в поход против испанцев, а они займут место ушедших и поступят в непосредственное распоряжение проконсула. Под впечатлением от этой вести внешне смиренная масса войска всколыхнулась от потоков подводного теченья неукрощенного мятежного духа, и всеобщее настроение сразу изменилось. Солдаты возомнили, что не они окажутся во власти Сципиона, а, наоборот, им представится возможность, угрожая ему, диктовать свои условия. В войске воцарились веселье и разгул. Трибуны не пытались одергивать смутьянов, а, потакая им во всем, старались укрепиться в их доверии.

Когда шумная толпа, мало напоминающая подразделение римской армии, ввалилась в городские ворота, ее и в самом деле встретили весьма радушно. Горожане, италийские купцы и расквартированные здесь воины радостно приветствовали пришедших и наперебой приглашали их к себе погостить. Семеро Сципионовых трибунов развели зачинщиков мятежа на ночлег к надежным людям, которые заранее получили необходимые инструкции.

На рассвете следующего дня Юний Силан, как и было объявлено, поднял снаряженные в поход легионы и повел их к выходу из города. Но у ворот колонну задержали и велели ждать дополнительных распоряжений. Несколько позднее сигналами труб стали сзывать к трибуналу мятежников. Те собирались лениво и угрожающе роптали, ободренные уходом из города основных сил проконсула. Увидев Сципиона, они приняли самоуверенный, даже наглый вид и грозно придвинулись со всех сторон к возвышению трибунала. Однако среди них не оказалось лидеров, способных организовать распыленное по тысячам голов недовольство в единую силу. Сципион ни словом, ни знаком не поприветствовал солдат, лишь обвел полинявшую от беспорядков толпу угрюмым долгим взглядом и сел на поданное ему ликтором кресло. Смутьянов несколько озадачил облик полководца. Они предполагали встретить изможденного болезнью, надломленного человека, которого легко запугать и склонить к любым уступкам, но вдруг увидели перед собою своего императора во всей мощи духовных и физических сил, таким, каким он был, когда водил их на карфагенян в самые славные дни этой войны. Только лицо его теперь выражало большую суровость, чем перед теми битвами, и солдаты невольно поежились, задумавшись над тем, кому сегодня адресован его гнев.

Бунтовщики оказались в замешательстве. Прежде чем они смогли бы прийти в себя, произошли новые события, усугубившие их тревогу. Легионы Силана вернулись от городских ворот и, прибыв на площадь, где собрались мятежники, с оружием наготове окружили толпу смутьянов. Те сразу сникли, в их взорах, обращенных к Сципиону, недавняя злоба и вызывающая наглость сменились смирением и заискивающей мольбою. Провинившийся пес не мог бы смотреть на хозяина выразительнее.

Сципион не повел и бровью в те драматичные мгновения, когда столь резко изменилась расстановка сил, в свою очередь, вызвавшая крутые изломы в настроениях тысяч людей. Тревожное напряжение в толпе нарастало, но зловещая тишина продолжалась. Наконец к Сципиону подошел ликтор и сообщил, что тридцать пять зачинщиков восстания, которых ночью напоили допьяна, теперь связаны и доставлены в общественное здание невдалеке. Тогда Сципион тяжело встал, прошелся несколько раз по трибуналу и, как бы нехотя повернувшись к солдатам, глуховатым голосом произнес: «Почти всю жизнь я провел в солдатских лагерях, на равных делил с воинами опасности, труды и хлеб. Я познал дух войска, и сам себя давно привык считать солдатом. И вот теперь произошли столь невероятные, непостижимые для римского гражданина события, что я не только не в силах найти слова, какими можно было бы охарактеризовать это чудовищное злодеяние, но даже не знаю, как к вам обратиться. Как назвать вас? Воины? Но вы попрали присягу, отвергли власть полководца. Граждане? Но вы изменили Отечеству. Враги? Но я вижу на вас римское снаряжение и по всему облику вашему узнаю сограждан…»

Сципион замолк, и гнетущая пауза тяжелым грузом придавила солдат. Он сделал несколько шагов по трибуналу, остановился и вперил взгляд в лица стоящих в первом ряду, отчего те несколько подались назад, хотя отступать было некуда, так как вокруг толпы плотным кольцом сомкнулись мечи и копья. Сципион снова вернулся на середину возвышения и, глядя поверх поникших голов, продолжил речь.

«Так как же обратиться к вам? Кто вы ныне? Кем вы стали? Испанцы взбунтовались против Рима, воспользовавшись моей болезнью. Но на то они и испанцы, чтобы сражаться за Испанию. Они нарушили договоры, попрали узы гостеприимства, связывавшие их со мною, но на то они и варвары. А кто же вы, если примкнули к ним? Иберы, по крайней мере, не преступали законов своих общин, не предавали сограждан, не свергали власть вождей. С точки зрения покоренных племен, их действия обоснованны и оправданны. А каковы ваши цели? Подчинить соотечественников варварам? Или, может быть, вы хотели безвозмездно помочь пунийцам, которым даже их собственные войска служат за деньги? Где та мораль, каковая способна оправдать вас? Где доводы, коими вы руководствовались?

Для бесчинств повод вам дала моя болезнь. Узнав о недомогании вашего императора, вы словно перестали быть римскими гражданами, будто вместе со мною могло умереть и государство. Да, людские оболочки тленны, но Отечество бессмертно! Тысячи выдающихся мужей создавали нашу Республику, доблесть каждого кирпичиком вошла в ее фасад. Родина — это не столько стены городов и земли, но в первую очередь — это дела ее граждан, их слава. Так что, даже умирая, достойный человек продолжает жить, пока здравствует Отчизна, и действовать не менее реально, чем ранее. Меня, например, и доныне в бой водит Марк Фурий Камилл в одном ряду с моими Сципионами. Но если государство даже своих граждан делает бессмертными, то возможно ли усомниться в его собственной незыблемости и могуществе, тем более, что в него вкладывают труды и познания не только люди, но и боги? Так чем же смутила вас моя болезнь? Пусть, общаясь с варварами, вы одичали до такой степени, что Италия стала казаться вам слишком далекой, но ведь здесь же, в Новом Карфагене, присутствует Марк Юний Силан, вместе со мною получивший власть над провинцией от римского народа, а, кроме него, есть еще и легаты: Гай Лелий, Луций Сципион, Корнелий Кавдин. Нет, моя болезнь не способна поколебать могущество Рима.

Так, может быть, вы просто возненавидели меня и своим неповиновеньем желали причинить зло мне лично? Наверное, я слишком досаждал вам ратным трудом, маневрами и тренировками? Но упражнения развивают в людях лучшие качества и гасят пороки. А в армии поддержание надлежащей готовности имеет особое значение, потому как в частной жизни люди ищут удачи, а на войне вопрос стоит о жизни и смерти. Не приходилось ли вам задумываться, что именно благодаря этим ученьям вы не только одержали верх над врагом, но и отстояли собственные жизни? Пусть будет так, вы тяготились мною, хотя я, кажется, не давал повода для этого, ибо, многого требуя от вас, я многое и позволял, и даже у чужеземцев заслужил больше благодарности, чем неприязни, ведь и теперь против нас восстала лишь незначительная часть местных народов, другие же верны. Но если вы возымели претензии лично ко мне, то почему изменили Отечеству? Вы изгнали военных трибунов, которых дало вам государство, насмеялись над законами, снабдив ликторскими фасцами — атрибутами высшей власти над римским народом — ничтожных италиков, наделили их правом ауспиций, кощунствуя над нашими богами!

Вы восклицаете, будто творили все это только потому, что по болезни полководца на несколько дней вам задержали выплату жалованья! И такая причина видится вам достаточной для измены Отечеству? Какое впечатление производит на вас подобное оправдание теперь, когда вы слышите его со стороны? Нет, ваше поведение невозможно объяснить не только какими-либо добрыми побуждениями, но даже и злобными помыслами, в нем нет ничего осмысленного, ничего логичного. От ваших дел сквозит безумием!

Итак, ввиду избытка сил и свободы, с целью побесчинствовать и пограбить мирных жителей вы надругались над порядками и законами нашего государства!

По обычаю предков, те манипулы или когорты, которые на поле боя бежали от врага, подвергались децимации. Каждый десятый позором и смертью искупал трусость всех. А как же следует поступить с теми, кто не краткими мгновениями страха запятнал славу римского оружия, а намеренно, со злым умыслом оскорбил Родину предательством?

Во времена войны с Пирром наш легион был отправлен в Регий защищать от противника его стены и жителей, но нарушил приказ, и сам повел себя там как захватчик, из воинского подразделения превратившись в банду разбойников. За это самоуправство, неподчинение приказам консулов весь легион, всем наличным составом, был казнен. Так как же следует поступить государству с теми, кто не просто отказался повиноваться его магистратам, а в сговоре с врагами Отечества обратил оружие Республики против нее самой?

Вы молчите, вы потупили взоры, значит, осознали цену своим прегрешениям? Да, действительно, пред вашим преступленьем смолкает человеческий голос, ибо в латинской речи даже нет слов для обозначенья подобной гнусности. Тут в силах высказаться только визгливые розги и безмолвно-красноречивые секиры.

Найдется ли среди вас кто-либо настолько бесчестный, чтобы искать оправданья? Вы были очень шумны, нападая всей толпою на нескольких трибунов, так способен ли кто-нибудь из вас бросить упрек Родине теперь, когда она вооружена, и справедливость охраняют копья? Изобретательна человеческая природа, изворотлив ум перед угрозой наказанья, и, может быть, идя на казнь, вы до последнего мгновенья будете преуменьшать свою вину, ворча себе под нос, что ваш бессмысленный мятеж не повлек за собою жертв и преступление большей частью как бы осталось в проекте. Но ваша ли в том заслуга? Разве вы добровольно сложили оружие и сдались властям? Нет, вы даже здесь, на этой площади намеревались угрожать мне. Мои офицеры, семеро военных трибунов, рискуя жизнью, взялись укротить ваш разнузданный нрав и удержать вас от кровавых дел. А мы, кому государство вверило легионы и провинцию, посовещавшись, прониклись жалостью… не к вам, конечно, вы ее недостойны, а к вашим семьям, о которых вы забыли, и вместо того чтобы привести настоящие войска и уничтожить ваш лагерь под Сукроном вместе с вами, как подлый Илитургис, решили нейтрализовать ваше безумие, дабы спасти вас вопреки вашим же помыслам. При этом мы подвергали опасности всю провинцию, мы как бы ступали по лезвию меча, ибо, стоило нам в чем-то просчитаться, ошибиться в каких-то мелочах, и зараза мятежа, вырвавшись из вашего притона, разлилась бы по всей Испании. Ведь, что иное могло бы сильнее вдохновить иберов на борьбу, как не междоусобица в наших рядах? Действия легатов и трибунов были подобны поведению самоотверженного лекаря, который, увидев чумного больного, мечущегося в беспамятстве бреда, вместо того чтобы разложить очищающий костер, принялся лечить его, дни и ночи напролет дыша смрадом чумных испарений. Как бы выглядело утверждение этого больного после выздоровления, что он будто бы и вовсе не болел? Так что не стоит похваляться несовершенными злодеяниями, если вас силой удержали от них, в данном случае — силой ума и отваги.

Итак, вопрос, казалось бы, ясен, степень ваших преступлений известна, она диктует и меру наказанья. И вам следовало бы восславить Республику, хотя вы и надругались над нею, за то, что в нашем государстве не применяются к гражданам более жестокие орудия казни, чем розги и секиры, и потому вам не грозят азиатские пытки. Но, к счастью, это не последнее мое слово, обращенное к вам. Возрадуйтесь же еще раз, что носите имя римлян, благодаря чему имеете сограждан, которые не ищут легких путей к выходу из положения, когда речь идет о соотечественниках. Недаром я привел в пример лекаря и больного. Собравшись на совет, мы принялись искать возможность излечить вас от безумия и здравыми вернуть Отчизне, вашим родителям, женам и детям, вашим пенатам и манам. Мы стали рассуждать. Любое преступление подло, но мы постарались ввести градацию и разделить подлость злобного нрава и подлость по недомыслию. Первая, как закваска, малым количеством сеет брожение в большой массе. Дурные люди всегда стремятся жить за счет других, потому-то они и дурные. Ясно, что если они заявят о своих намерениях открыто, то честные люди поступят с ними так, как те заслуживают, потому главное их оружие — ложь. Ею они и пробивают себе путь в жизни. Всякий век и каждая страна, увы, становятся свидетелями одной и той же трагедии, когда многие тысячи людей, внимая кучке подлецов, губят самих себя. Природа порождает авантюристов различного масштаба. Некоторые, из породы Александров и Ганнибалов, полмира готовы погубить в войне, чтобы подмять под себя остальную часть человечества и тем насытить похоть своего тщеславия. Иные вносят смуту в пределах государства. Ложью, а именно двумя ее разновидностями: лестью перед плебсом и клеветою на лучших людей — они вводят народ в заблуждение, втираются к нему в доверие и далее раздувают в людях все самое низкое и мелочное, что есть в человеческой природе, а потом уж властвуют взахлеб, паразитируя на этих, взращенных ими пороках толпы. У других же душонки настолько ничтожны, что в них просто не помещается потребное для подобных дел количество подлости, такие, за неспособностью большего, губят отдельных людей.

Приняв в соображение все это, мы поняли, что и в вашей среде произошло нечто аналогичное, и вас сгноили эти черви. Не все вы носите в себе источник зла, не собственную гнусность изрыгали ваши неразумные глотки, когда вы грозили Республике. В любом сообществе подлых людей всегда меньшинство; паразитов должно быть меньше, чем тех, кого они объедают, ведь в противном случае им не прокормиться. Мы присмотрелись к вам внимательнее и в самом деле выявили ваших вожаков, этих лидеров растления.

Они не ставили перед собою грандиозных задач, им достаточно было торжества над вами хотя бы на несколько дней. Воспользовавшись ослаблением надзора законных военачальников, эти люди распространили среди вас отраву недовольства и возбудили бунт, чтобы, возвысившись над вами, дать, пусть и ненадолго, волю своим дурным наклонностям. Их нисколько не заботило то, что таким поведением они толкают вас на преступленье и ввергают в пучину бед. Более того, сами они рассчитывали, когда наступит день расплаты, затеряться среди вас, отсидеться за вашими спинами и таким образом уйти от ответственности.

Вот кто — истинные виновники всего происшедшего. Причем каждый из них столько же раз совершил измену Родине, сколько человек подбил к мятежу. Они преступники пред государством, нами, легатами и офицерами, солдатами, жизням которых грозил бунт, но более всего они виноваты перед вами. Никакой враг не мог бы причинить вам столько зла, сколько сделали они. Галлы и пунийцы покушаются лишь на ваши жизни, эти же выскочки ради мелочно-корыстных целей пытались не просто отнять у каждого из вас жизнь, но и обратить ее против вас же самих и вам, и близким вашим на позор! Подумайте, к чему они вас призывали. Что было бы, если б мы не пришли к вам вовремя на помощь, если бы мятеж удался! Вы безвозвратно лишились бы Отечества и, как бездомные псы, метались бы по холмам этой, чужой вам страны в поисках пропитанья, со всех сторон навлекая на свои головы проклятья и презренье, вы навсегда расстались бы с понятиями чести, славы, гордости, забыли бы любовь родных, то есть лишились бы всего человеческого и уподобились диким зверям, сохранив людское обличье лишь как напоминанье о своем падении, как вечный упрек самим себе! Вот куда вас вели громкоголосые смутьяны, вот кому вы доверились, в ком увидели своих лидеров, кому вручили фасцы!

Ага, вы озираетесь, ищете в толпе этих негодяев, чтобы скорее расправиться с ними. Успокойтесь, меры давно уже приняты, их изъяли из вашей среды! В том ваше счастье, в том ваше спасенье! Итак, оставайтесь жить на благо Родине, будьте ей полезны, будьте ей верны, в этом залог и вашего благополучия. Но, дабы окончательно протрезветь от хмельных чар мятежного разгула, чтобы излечиться от подобного недуга на всю оставшуюся жизнь, примите напоследок самое горькое и крепкое лекарство. Здесь, в этот час, на ваших глазах произойдет казнь тридцати пяти заговорщиков. И пусть в муках, физических — на трибунале и душевных — на площади, в толпе, родится справедливость!»

Сципион умолк и, отойдя несколько назад, как бы в глубь сцены, сел на свое кресло, всем обликом выражая суровую беспристрастность. В этот же момент войско, оцеплявшее сходку, опустило копья. Провинившиеся солдаты, наконец-то решились перевести дух, но не успели этого сделать: легионеры Сципиона ударили мечами в щиты, и жестокий рокот прокатился над толпою, пронизывая людей от ушей до пят. Снова и снова мечи плашмя опускались на обшитое кожей дерево, и под этот своеобразный барабанный бой на трибунал стали выносить столбы, оковы, розги, секиры и прочие орудия казни. Иногда чей-либо меч попадал по медной обшивке щита, и тогда сквозь тупой грохот прорывался звенящий лязг, словно предвещавший вопли жертв.

Когда столбы были врыты в землю и возле них на видных местах равномерно разложили принадлежности предстоящего ритуала, гром щитов резко оборвался, столь же внезапно, как и начался, и образовавшаяся пустота тишины показалась не менее угрюмой и угрожающей. Вперед вышел глашатай и стал выкрикивать имена осужденных на смерть. Одновременно на возвышение втаскивали нагих преступников, показывали их толпе и затем поворачивали лицом к месту казни. Назвав все тридцать пять имен, глашатай объявил приговор, который тут же, незамедлительно, стал приводиться в исполнение. Осужденных партиями по несколько человек привязывали к столбам, секли розгами до полусмерти и затем обезглавливали топорами. Покончив с одними, подводили к тем же столбам следующих, поседевших и чуть ли не ослепших от зрелища.

Ликторы проявляли сноровку и работали быстро, но для присутствующих время будто остановилось, и потом никто из них не мог сказать: была ли эта процедура слишком долгой или, наоборот, короткой. Однако всему приходит конец, настал и такой момент, когда запас осужденных иссяк. Казнь завершилась. Исполнители с холодной деловитостью очистили трибунал от растерзанных тел, словно от мусора, унесли столбы, собрали уцелевшие розги в пучки, воткнули в них окровавленные секиры и с этими устрашающими знаками власти в руках стали по краям площадки.

Сципион, сохранявший все это время облик монумента, теперь поднялся с кресла и сказал солдатам, что, как им и было объявлено, их пригласили в Новый Карфаген для получения жалованья, которое, как он особо подчеркнул, полагается только воинам, то есть тем, кто дал присягу верности магистрату Республики. На возвышение взошли военные трибуны, некогда изгнанные мятежниками из Сукрона. Они поименно вызывали солдат, те на одеревеневших либо, наоборот, ватных ногах поднимались на трибунал, побелевшими губами произносили слова присяги, составленной проконсулом, трясущимися руками брали причитающееся серебро и, искоса поглядывая на кровавые фасцы, торопливо возвращались вниз на площадь, веря и не веря в то, что остались живы. Причем, спустившись с трибунала, они попадали уже не в толпу, а в разбитый по манипулам и центуриям строй.

22

Солдатский мятеж эхом волнений прокатился по всей Испании и даже у пунийцев возбудил надежды на возобновление войны. Магон отправил в Карфаген переполненное оптимизмом послание, в меру своего красноречия преувеличив постигшую римлян беду. В ответ Африка в свойственной ей манере прислала подкрепление, запечатанное в сундуках. На полученные деньги легаты Магона навербовали четыре тысячи иберов, но дальнейшее вложение капитала в живой товар было приостановлено Луцием Марцием, который со своим отрядом разгромил наемников-новобранцев и заставил пунийских предпринимателей снова укрыться в Гадесе.

Вожди илергетов — братья Индибилис и Мандоний, притихшие, после того как узнали, что Сципион жив, здоров и контролирует ситуацию, теперь, услышав о расправе над главарями взбунтовавшихся легионеров, усмотрели в этом угрозу себе, потому стали усиливать свои войска. Руководство римлян, продемонстрировав непреклонность по отношению к мятежникам, охладило пыл большинства иберийских общин, но тем, кто уже был замешан в заговорах и восстаниях, дало понять о неотвратимости грядущего наказания. У Индибилиса и Мандония оснований для опасений было тем больше, что однажды они уже клялись Сципиону в вечной верности и тем добились прощения за свою долгую службу карфагенянам. Им удалось сформировать армию численностью свыше двадцати тысяч, с которой они вновь вторглись в земли римских союзников.

Сципион начал собираться в поход против илергетов. Кампанию он намеревался провести быстро, потому взял с собою небольшое, но боеспособное войско, снаряженное налегке, почти без обоза. Процедура подавления бунта соотечественников, несмотря на то, что представлялась ему неизбежной и оправданной, произвела тяжелое впечатление. Тем охотнее он взялся за дела предстоящей войны с иберами, надеясь подавить неприятный осадок в собственной душе и поднять настроение солдат. На следующий же день после казни он уже по-дружески разговаривал с прощенными воинами из сукронского лагеря, показывая этим, что сам лично не таит к ним зла, полностью, раз и навсегда исчерпав конфликт официальным порицанием от имени государства. Многих из них он взял с собою в поход.

Перед тем, как двинуться в путь, Публий произнес перед солдатами речь, в которой прозвучали две темы: обоснование законности и целесообразности наказания варваров, вероломно разорвавших узы дружбы, отплативших изменой за избавление их от пунийского гнета, и внушение презрения к врагу, какового ни коим образом не стоило равнять с карфагенянами. Но основной целью выступления было восстановление солидарности полководца и войска, утверждение общности их интересов и целей. Сципион желал, чтобы более свежие впечатления от новой речи оттеснили прежние, тягостные, как бы на дно сознания, куда мысль обращается лишь при необходимости и в сходной ситуации, и воины опять стали бы воспринимать его как человека, шагающего с ними в одном направлении, императора, ведущего их к совместным победам, а не как судью, противостоящего им.

В несколько дней ускоренного марша римляне настигли илергетов. В небольших стычках солдаты Сципиона захватили у врага много скота, которому Публий назначил более славное применение, чем употребление в пищу. Он выбрал длинную, но узкую лощину, со всех сторон ограниченную холмами различной крутизны и высоты, и выпустил туда все стадо. При этом среди погонщиков были равномерно распределены легионеры. Иберы, увидев рогатое ополчение, штурмующее выцветшую на солнце траву, возгорелись желанием вернуть себе утраченное, полагая это тем более справедливым, что римляне предпочитают мясу хлеб, и в беспорядке хлынули на равнину. Внезапная контратака легионеров нанесла им значительный урон, но за счет многочисленности испанцы сдержали натиск и выровняли ход схватки. Однако к этому времени Лелий, загодя засевший с отрядом конницы за холмами, покинул свое убежище, и ударом с фланга его всадники окончательно смяли толпу варваров, лишь немногим из которых удалось спастись.

В испанцах первая неудача только сильнее распалила гнев. Вожаки внушали остальным, что римляне в своей беспощадной мстительности пришли сюда не столько за победой, сколько — за их жизнями. Подобным нагнетанием страха, подслащенного призывами к борьбе за свободу, они настроили войско на решительное сражение. И утром следующего дня, после битвы за коров, испанцы вышли на бой за свободу.

Сципион с готовностью принял вызов, ведь он сам заранее облюбовал место для этой встречи. И безобидная на вид лощина в течение дня постепенно раскрывала свой, угаданный римлянином жестокий характер. Испанцы не смогли разместить на узком участке все войско и в сражении принимали участие только две трети их сил. Таким образом, за счет выбора местности римляне лишили противника численного превосходства. Здесь не было возможности развернуться и коннице. Испанские всадники вынужденно столпились в тылу пехотного строя. Римляне не могли позволить себе подобной роскоши, и Лелий, как и накануне, попытался горами провести свою конницу в обход вражеского построения, но иберы, учтя вчерашний опыт, внимательно следили за окрестными тропами. Тем не менее, Публий дал сигнал к бою, и долина, проведшая в безмолвии тысячелетия, загремела, завопила и застонала хаосом звуков. Варвары, у которых темперамент властвовал над разумом, в пылу сечи забыли о холмах, и все их сторожевые отряды ринулись в лощину. Тогда-то Лелий беспрепятственно проник в тыл неприятеля и обрушился на иберийскую конницу. В тесноте схватки римляне, привыкшие в бою, как и во всех других делах, действовать сообща, плотным строем, имели значительное превосходство над противником. Испанцы очень скоро убедились в тщетности усилий своих рук и в иных условиях давно вверили бы собственную участь ногам, но здесь бегству препятствовал характер рельефа.

Сципион понимал, что стоит ему вступить в настоящее, правильное сражение с иберами, как те побегут и, спасшись таким манером, в дальнейшем будут уклоняться от генерального сражения, затягивая войну до бесконечности, как некогда делал это Газдрубал. Публий мог одержать десяток побед, но не приблизиться к завершению кампании. Такая тактика в стиле Ганнибала, наполненная грохотом литавр холостой славы, не устраивала Публия. Он стремился не побеждать, а победить, и сразу в одной битве вместе с трупами врагов похоронить и войну. Потому, подготавливая столкновение с иберами, Сципион предусмотрел все меры к тому, чтобы не просто одержать верх, а сокрушить противника.

И вот теперь, когда под натиском римлян испанцы перестали думать о борьбе за свободу и занялись поиском путей непосредственно к самой свободе, Сципионова долина, как раз и проявила свирепый нрав, крепко держа свои жертвы и отпуская побежденных только в царство Плутона. Лишь царькам и их свите удалось бежать к стоявшей в резерве трети войска, да и то благодаря тому, что они приступили к этому мероприятию заблаговременно. Рядовые воины погибли. Правда, и римляне потеряли в этой сече более тысячи человек.

После столь жестокого поражения союзники илергетов отвернулись от них, и с кучкой запуганных соплеменников Индибилис и Мандоний возвратились на родину. Сципион направился в их земли, но испанцы, предупредив его намерения, выслали навстречу посольство.

Возглавлял делегацию младший из царствующих братьев Мандоний. Увидев Публия, он бросился к его ногам и обнял колени. Сципион, не поднимая его, отошел в сторону, сел на скамью и предложил гостям сделать так же. Далее Мандоний произнес витиеватую речь, в которой он то мысленно падал ниц перед римлянином, как только что совершил это физически, и обвинял себя, то упрекал свой народ, судьбу, а себя уже восхвалял, то снова униженно пресмыкался и прославлял Сципиона. Он говорил, будто не они, вожди, затеяли этот бунт, а стихийно поднялся весь народ, почувствовавший вкус к свободе после изгнания пунийцев, который и принудил их начать войну. Однако, по его словам, они с братом, хорошо помня оказанное им Сципионом благодеяние, сопротивлялись мятежному духу, как могли, но лишь его именем сдерживали напор неразумной толпы, и только когда разнеслась молва о болезни и даже будто бы смерти проконсула, им, царям, якобы пришлось уступить народу. Вести же о выздоровлении Сципиона оказалось достаточно, чтобы убедить солдат возвратиться в свои селения. А возобновилась война, как он утверждал, лишь после того как народ проникся ужасом грядущего возмездия, напуганный слухами о казни римских бунтовщиков. Изложив все это, испанец стал бить себя в грудь и восклицать, что себе с братом пощады не ждет и сам себя презирает за измену, хотя и вынужденную, но просит Сципиона, взывая к его испытанному великодушию, помиловать их многострадальный народ, уже наказанный жестоким поражением. Он заклинал римлянина проявить добрую волю, обещая ему за это благодарность всей Испании, которая сейчас напряженно наблюдает за развитием событий. Потом он еще раз эмоционально потребовал для себя самой суровой кары и тут же намекнул, что без него и его брата привести иберов к повиновению будет непросто. Далее полутонами была изображена картина ликования испанцев в случае проявления проконсулом высочайшего благородства — одарения пощадой двух очень видных, но несчастных людей, загнанных в тупик коварной судьбою. По мере того, как оратор распалялся, намеки усугублялись. Он стал «беспокоиться» за репутацию Сципиона, утверждая, будто в народе ходят слухи, что прежде римлянин сохранил жизнь вождям илергетов, следуя расчету, и лишь теперь, когда могущественные племена побеждены и соображения выгоды исчезли, выявится истинный нрав полководца. Взвалив на голову Сципиона множество подобных косвенных доводов в пользу их помилования, Мандоний, опасаясь, что еще не убедил проконсула, снова начал повторять их в иной интерпретации. Такие импровизации на весьма злободневную для оратора тему могли продолжаться долго, потому Публий, улучив паузу, когда испанец переводил дух, сделал вид, будто воспринял эту передышку как окончание речи, и жестом выразил намерение отвечать. Мандонию пришлось остановиться.

Тон Сципиона был заметно недовольным. Он сказал илергетам, что при первой их встрече они вели себя честнее, теперь же хитрят и изворачиваются, словно перед ними не мужчина, а наивный ребенок или женщина.

— Не надо меня просвещать в том, как вызревают бунты, — укорял он Мандония, — я прекрасно понимаю, кому выгодны волнения и, следовательно, кто их затевает. Не стоит также утверждать, что сразу за намерением растоптать мою могилу, последовало почтительное преклонение предо мною живым. Не убеждайте меня, будто казни за предательство испугалось простонародье, в таких случаях наказывают главарей, а не всю массу, что мы и продемонстрировали. Излишне устраивать экзамены моей честности, великодушию, у меня достаточно средств, чтобы кого угодно убедить и в том, и в другом. Для меня весьма прозрачна вся ваша игра. Увы, не с тем, с чем следовало, явились вы ко мне, не изворотливость вызывает сочувствие, не ложью надлежит добиваться доверия.

Мандоний потупился, потом встрепенулся, велел удалиться своим спутникам и, глядя в глаза Сципиону, сказал:

— Корнелий, я устроил этот словесный маскарад лишь для них, в присутствии соплеменников я не мог говорить открыто. А то, что ты выше нашей хитрости, мне давно известно.

— Ты снова врешь! Мандоний опять опустил взор.

— Что же мне остается делать! — воскликнул он в отчаянии. — Посуди, Корнелий, зазорно ли было нам, воспользовавшись случаем, сбросить иго? Перед тобой мы виноваты, но перед богами и своим народом правы!

— Во-первых, наше верховенство — не иго, надеюсь, вам удастся в этом удостовериться, — спокойно сказал Публий, — а во-вторых, признайся, ведь вы больше думали о расширении собственной власти, чем о благе народа?

Испанец развел руки.

— Ты читаешь в наших душах лучше нас самих… Так загляни в меня поглубже, и ты увидишь, что с нынешнего дня нет в Испании преданнее тебе человека!

— Вот это, пожалуй, прозвучало естественно. Но все же позволь мне день-другой подумать.

— Корнелий, мы привели с собою заложников. Среди них наши жены и дети.

— Похвально, вот довод, который в нынешней ситуации убедительнее всех, перечисленных тобою ранее. Но ты ведь знаешь, что я предпочитаю истинную, добровольную дружбу.

Говоря это, Сципион направился к выходу и сделал знак ликторам следовать за ним. Переступив порог, он вдруг замер, как пораженный нежданной стрелою, пущенной из-за угла. Перед ним была толпа испанцев.

— Кто это? — глухо вымолвил он.

Вопрос был излишен, но ему требовалось время, чтобы прийти в себя от внезапного шока, причина которого еще скрывалась от его разума и мутила душу откуда-то из глубины.

— Заложники, — ответил Мандоний, довольный произведенным впечатлением, отнесенным им на счет внушительности делегации.

Сознание Публия еще плелось в хвосте эмоций, и, когда уже все его существо знало, в чем дело, оно, наконец, произвело на свет одно слово: «Виола». Взгляд Сципиона столкнулся с пристальным взором красавицы, и ему почудилось, будто в разделявшем их пространстве сверкнули искры. Ее глаза лучились каким-то холодным лунным светом, и весь облик казался пронизанным неким привнесенным, чуждым духом. Она очень изменилась. Красота ее расцвела пуще прежнего, но приобрела пряный аромат и стала яркой до бесстыдства. Черты лица слишком резко подчеркивались всевозможными косметическими средствами, завезенными сюда финикийцами с Востока, в фигуре с вызывающей четкостью обрисовались характерные особенности женского тела, отчего линии утратили трогательную девическую нежность; резкость, законченность форм подавила мягкую утонченность. Из богини вдохновения она сделалась жрицей страсти, душа растворилась в плоти.

— Это жена Индибилиса, — сказал Мандоний, заметив, куда смотрит римлянин.

Публию показалось, что какая-то сила приподняла его и подвесила в воздухе в наклонном положении. Он силился развернуться обратно, опершись на землю, принять нормальное состояние, но не мог. Рука автоматически ухватилась за косяк двери, однако он тут же ее отдернул в гневе на свою слабость.

«Так вот в чем дело, — подумал Сципион, — этот волшебный музыкальный инструмент перенастроен другим хозяином, все струны перетянуты на новый лад, потому и звучанье столь фальшиво…»

— Позволь, я ведь помню его жену, — сказал он уже вслух, — именно я вернул ему ее после освобождения Нового Карфагена. Та, вроде бы, была постарше…

— А, так она, понимаешь, Корнелий, заболела, превратилась в калеку, потому и лишилась прав на мужа, — с подозрительным подобострастием поспешно разъяснил испанец.

От Виолы не укрылось сногсшибательное, чуть ли не в прямом смысле, действие ее чар на чужеземца, и она коварно улыбнулась, продолжая все так же дырявить душу Публия пронизывающим взором голубоватых глаз. Сципион тоже, не отрываясь, смотрел на нее, хотя несколько предыдущих мгновений ничего не видел. Теперь же взгляд его снова прояснился, особенно в свете полученных разъяснений. Он понял эту напыщенную величавость красавицы, которая, выйдя замуж за одного из могущественнейших царьков своего края, возомнила, будто сделала выдающуюся женскую карьеру, и перенесла гордость с личных достоинств на титул царицы, подобно тому, как некоторые мужчины теряют себя, сливаясь в своих помыслах с денежным мешком.

Сотни раз Публий представлял себе их встречу. Она рисовалась ему в причудливых неожиданных вариациях, способных удивить даже саму Фортуну, но всякий раз неизменно несла в себе радость. И вот как это произошло в действительности… Сципион почувствовал обиду за низведение до плоскости земли, опошление дорогого ему образа Виолы, его божества, которому он приносил в жертву страдания души и муки тела. Однако к разочарованию дьявольским манером примешивалось вожделение, образуя кипучий едкий раствор. Ее красота била через край, преодолевая расстояния и преграды, и, как спрут, опутывала чарами все, что в мире есть мужского. Столь беспощадная женская властность граничила с жадностью, ненасытно требующей от мужчины полного подчинения, не оставляющей ему даже ничтожной лазейки для посторонней мысли или иного, не связанного с любовью желания. Другая женщина никогда никакими ухищрениями кокетства, никакой степенью наготы не добилась бы такой остроты воздействия, как это порождение Венеры, предстающее взору в невинной позе и скромном одеянии.

Публию почудилось, будто он уподобился вулкану, переполненному огнем и разрушительной мощью. Глядя ей в глаза, он нестерпимо четко видел и все остальное. Сквозь складки грубой иберийской ткани упруго проступали сладострастные формы, являя такие достоинства, которые требовали более осязаемого признания, чем вздохи, мольбы и стихи. Ранее ему представлялось кощунственным думать о ней лишь как о женщине, сейчас же, наоборот, невозможной казалась всякая иная мысль.

Сципион понимал, что в нынешних условиях он — полновластный господин всей Испании, и сама эта женщина, и муж ее безраздельно принадлежат ему. Пожелай он теперь взять себе в любовницы Виолу, никто не в силах будет возразить. Мимоходом ему подумалось даже, что варвары сами хотят откупиться от него такою ценой. Публий окинул беглым взором всю толпу: народ понимающе молчал, наблюдая затянувшуюся сверх всяких приличий борьбу взглядов красавицы и победителя-чужеземца, лишь некоторые женщины завистливо роптали. Виола стояла в переднем ряду в свободной позе, с достоинством неся на себе варварское, хотя и царское, одеяние и груз бесчисленных серебряных украшений. На римлянина она смотрела с гордостью царицы и женским лукавством, но без откровенного вызова и кокетства. Она ничем не выказывала своего знакомства с Публием, и только по скрываемой досаде можно было догадаться о том, что память ей не изменила. Считая себя достигшей вершины доступной ей жизни, она все же неловко чувствовала себя перед Сципионом, смутно ощущая двусмысленность такого положения, когда, с одной стороны, она владеет его душою, а с другой, находится у него в плену. Смущало Виолу и нечто иное при виде человека, устраивавшего ее первую свадьбу.

Поразмыслив, Публий решил, что красавица не исключает такого развития событий, какого требует его плоть, и не боится этого, будучи слишком горда, чтобы унижаться до страха перед мужчиной, который томится во власти ее чар, но, как легко было заметить, подобная перспектива ей не льстит. Он с болью и сожалением наблюдал эту женщину. Увы, она не может вырваться душою за пределы своего мирка, в то время как красота ее сметает все границы, и даже не желает ничего нового, поскольку не представляет необъятности жизненных просторов, открытых человечеством. У нее нет и тени мысли, что он, Сципион — представитель грандиозной цивилизации, несравнимой с ее дикой Испанией, и несет в себе духовные богатства великих народов. Она не видит разницы между его любовью и инстинктом варвара. Публий отчетливо осознал, что никогда не будет оценен этой женщиной, даже если проживет с нею десятки лет, она не поймет его ни в порыве вдохновения, ни на форуме, ни в триумфе, ни в постели.

Сципион задумчиво опустил голову, потом распрямился и наконец-то преодолел порог в прямом и переносном смысле, сделав последний шаг, чтобы выйти из дворца. Он приблизился к нестройному ряду заложников, прошелся перед ними вперед и назад, с вымученным любопытством присматриваясь ко всем, без разбора, лицам, и, находясь в непосредственной близости от Виолы, лишь скользнул по ней беспристрастным взглядом. Затем, обернувшись к Мандонию, он с наигранной молодцеватостью воскликнул:

— Так, ну жену братца ты поставил на самое видное место, словно продавая ее мне, а где же твоя собственная красавица? Ах, да, — неуклюже спохватился он, — вижу сам, вот она, — и невозмутимо глядя на разряженную сухопарую дылду с хищным, как у грифа, лицом, стоящую прямо перед ним, причмокнув, сказал:

— Хороша!

Потом, будто бы удовлетворившись результатами осмотра и составив представление о заложниках, Сципион вышел к середине строя, чуть-чуть, незаметно для самого себя, сместившись поближе к Виоле, и громко заговорил, обращаясь к толпе, естественно, через переводчика Сильвана:

— Увы, не для любезностей встретились мы с вами. Отцы и мужья ваши, преступив закон, поправ узы дружбы, затеяли войну с нами, освободителями Испании, но теперь они совершили еще большую гнусность, приведя вас сюда, чтобы за счет женщин и детей искупить собственную вину. Так всегда бывает: один проступок неизбежно влечет за собою другой, и, случись подобное, до бесконечности потянется цепь несчастий. Но мы, римляне, однажды защитив Испанию от карфагенян, не покинем вас и в этот раз. Я разорву цепи ваших бед, которыми вы сами себя сковали. У диких варваров, незнакомых с законами международного права, в обычае удерживать друг друга страхом за жизнь беззащитных близких. Мы же в межгосударственных делах предпочитаем разум и добрую волю. Вы мне нужны как друзья или, в противном случае, не нужны вообще. Я протянул вам руку, свободную от оружия, вы в свой рукав тайком засунули кинжал, но, выбив его на землю, я не отнимаю руки. Хотите дружбу великого народа — располагайте ею к собственному благу; нет — у меня всегда хватит сил покарать изменников. Для этого мне не требуются заложники, не в моих правилах избивать слабых, наказывать жен за мужей, детей — за отцов, если меня к тому вынудят, я буду творить суд над истинными виновниками! Отправляйтесь домой, живите мирно, а свое сегодняшнее униженье излейте стыдом на головы тех, кто послал вас сюда, кто спрятался за вашими хрупкими спинами!

Глядя в пространство поверх толпы, Публий неизменно видел Виолу. Услышав его голос, она сразу же не до конца утраченной прирожденной чуткостью души по тону и облику его уловила смысл слов еще до того, как взялся за дело Сильван. В глазах ее блеснули радость и восхищение, а выражение лица смягчилось добротою. В эти мгновения Публий узнал в ней свою возлюбленную Виолу и едва не застонал от томленья безысходной страстью. Сдерживаясь из последних сил, он выслушал от испанцев ответные изъявления благодарности и поспешно скрылся в своем дворце. Там он прошел в банное помещение и жадно бросился в бассейн, стремясь охладить хотя бы тело, если уж нет средств унять внутренний огонь.

Примерно через час Сципион снова призвал Мандония, повторил ему разрешение вместе с заложниками отправиться на родину, а в качестве расплаты за проступок велел только компенсировать издержки кампании по усмирению восстания. Для сбора дани он отправил вместе с иберами военного трибуна Марка Сергия и десяток солдат. Офицер, кроме основного, явного задания, получил и другое, тайное. Проконсул объяснил Сергию, что Индибилис и Мандоний давно имеют намерение превратить всю Испанию в собственное царство. Готовясь к реализации этого замысла, они строят козни друзьям римлян, поскольку разжечь бунт в нынешних условиях возможно только на антиримской пропаганде.

— До сих пор все это было известно лишь в общих чертах, — сказал Публий, — но теперь, пообщавшись с илергетами, я обнаружил кое-какие следы этих заговоров против наших сторонников. Заметил ли ты, Марк, среди заложников… — на мгновение он запнулся. — Смазливую девицу в серебряных побрякушках?

— Слащавая такая? — уточнил Сергий. Публий поморщился и промычал:

— М-м-м… будем считать, так.

После паузы он уже спокойнее продолжил:

— Пять лет назад я сам в Новом Карфагене устроил свадьбу одного из наиболее пылких наших сторонников из кельтиберской знати с этой женщиной. Испанец регулярно каждый год весною приводил ко мне значительный конный отряд, а в последнее время вдруг бесследно исчез. Сегодня же выяснилось, что его жена досталась илергету Индибилису. Очевидно, дело здесь нечисто. Затем Публий назвал Сергию еще несколько испанских имен и попросил расследовать ситуацию.

23

Еще до сражения с илергетами Сципион получил сведения от Луция Марция, находящегося в долине Бетиса, о том, что нумидийский царевич Масинисса готов заключить союз с римлянами, но только при личном свидании с проконсулом. Масинисса в настоящее время пребывал в Гадесе вместе с пунийцами и ускользнуть из-под надзора недоверчивого Магона ему было сложно, потому для встречи с ним Публию следовало самому идти на юг. Сципион придавал особое значение контактам с нумидийцами, которые до сих пор составляли наиболее действенную часть конницы карфагенян, и не считал зазорным потерять десять-двадцать дней ради переговоров, тем более, что в Масиниссе он угадывал немалые таланты и наряду с Сифаксом отводил ему существенную роль в своих планах на будущее. Поэтому, едва были улажены дела с иберами, Публий взял с собою легкую пехоту с конницей и выступил к Гадесу. Марк Силан повел остальные силы в Тарракон. Между Масиниссой и Марцием через фуражиров осуществлялась довольно регулярная связь. Африканец своевременно узнал о приближении Сципиона и стал нудно жаловаться Магону на трудные условия содержания конницы в городе, да еще расположенном на островах. Всадники, по его словам, погрязли в разъедающих воинский дух городских увеселениях, а лошади отощали от голода и выживут, только если обратятся в рыб и станут есть водоросли. Потеряв терпение, Магон отправил Масиниссу и его отряд на материк, чтобы, разграбив ближайшие испанские племена, всадники вернули себе квалификацию, а лошади — упитанность.

Едва Сципион поставил общий с Марцием лагерь, как к нему прибыли трое нумидийских офицеров с папирусным свитком. В письме Масинисса указывал место и порядок переговоров, а также предлагал римлянам двоих из присланных нумидийцев оставить у себя в качестве заложников. В своем ответе Публий внес некоторые коррективы в условия организации встречи, впрочем, не столько по необходимости, сколько с целью уже сейчас, загодя, приучать африканца к повиновению. При этом он хотел отослать заложников обратно, но, поразмыслив, решил не баловать нумидийца излишним великодушием, к каковому варвары не приучены и не всегда способны его верно понять. Из троих гонцов Публий выбрал одного, узнав в нем того самого всадника, который однажды под видом пленного уже побывал у него с завуалированной миссией от Масиниссы, и, вручив ему пакет, отправил к царевичу, а двоих удержал у себя под невинным предлогом, ничем не выдав нумидийского вождя, давшего относительно них столь коварное предложение.

Масинисса принял все поправки Сципиона, и вскоре произошла долгожданная встреча. Переговоры проходили в обстановке секретности, потому обе делегации были малочисленны.

Нумидиец при виде Публия, мимикой и жестами изобразил благорасположение, граничащее с восторгом. Однако это не польстило римлянину, ему еще предстояло выяснить, сколько в поведении варвара искренности, а какую часть составляет демонстрация, так как не вызывало сомнения, что, общаясь много лет с пунийцами, он в совершенстве овладел мастерством политического лицедейства и в прямом, и в переносном смысле. Сципион же, напротив, держался с естественностью и простотой, свойственными прирожденному величию, и этим несколько смутил африканца, ибо тот почувствовал, что с самого начала взял неверный тон.

После общепринятых приветствий первым по праву инициатора переговоров стал излагать свою позицию Масинисса. Он заговорил о властности, несправедливости и корыстолюбии карфагенян, которые этими пороками отвращают от себя союзников, не желающих рабской участи. Присмотревшись же к римлянам, он, Масинисса, понял, насколько выше народ, для которого доблесть дороже денег, и в дружбе с римлянами увидел необходимое условие для освобождения своего Отечества. Многие причины, — уверял он, — заставляют его до сих пор сохранять видимость верности пунийцам, но когда римляне придут в Африку и встанут между Нумидией и Карфагеном, а он в свою очередь займет к тому времени отцовский трон, то его страна обязательно поднимется на борьбу с пунийцами. Тут Масинисса принялся горячо убеждать Сципиона поскорее переправиться на африканский берег и непосредственно угрожать Карфагену. При этом, по его мнению, вся пунийская федерация неизбежно развалится, поскольку карфагенян ненавидят даже их соплеменники из других финикийских колоний.

Слушая, Публий внимательно изучал подвижное лицо нумидийца, по которому мысли и чувства то проносились безудержным потоком, то скрытно бурлили подводными течениями, оно в миг озарялось вдохновением, и вдруг так же мгновенно потухало, при этом, как омут, тая за мутною поверхностью коварную пучину. Масинисса был примерно одних лет с Публием, но облик имел далеко не столь располагающий. Не походил он и на Сифакса. Небольшие узкие глаза подсвечивались блеском смекалки и были довольно живыми, но лицо портили большой нос и толстые губы.

Заметив, что нумидиец слишком удалился от сути дела, Сципион мягко приостановил его и, выразив согласие с высказанными доводами по поводу рыхлости карфагенского союза, попутно приведя в подтверждение примеры из недавней ливийской войны, призвал его проследовать в своей речи дальше.

Масинисса понял, что собеседник осведомлен об обстановке в Африке не хуже его самого, и вернулся к объяснению собственной позиции. Еще некоторое время он настойчиво обосновывал целесообразность своего перехода на сторону римлян, словно убеждая в этом Публия, а в заключение выразил особую радость по поводу того, что судьба свела его именно со Сципионом, в котором, по его мнению, достойно восхищения все от благородной внешности и манеры вести беседу до воинских талантов и великодушия. Коснувшись великодушия, Масинисса сообщил, что отлично помнит, как римлянин поступил с его племянником Массивой, и с тех самых пор не оставляет мысли достойно отблагодарить благодетеля. Закончил же речь нумидиец еще одним фейерверком восхвалений Сципиону, но пока Публий слушал перевод, Масинисса после некоторой заминки неуверенно сделал жест, означающий его намерение кое-что добавить. Проведя еще несколько мгновений в сомнениях, он, наконец, решился и вкрадчивым тоном поведал о незатейливом плане избавления Гадеса от карфагенян, в соответствии с которым первым делом надлежало заколоть Магона.

Сципион улыбнулся и сказал, что может поздравить нумидийцев не только с физическим освобождением от гнета испорченного народа, но и с духовным очищением, поскольку с того дня, как Масинисса станет иметь дело с римлянами, ему уже не придется выдвигать такие идеи, каковым краской стыда противится его честная натура. Относительно же предложения умертвить Магона он упомянул римскую гордость, не позволяющую воровать победы, и для убедительности пересказал два случая из истории своего государства. Первый эпизод времен осады вольсского города Фидены повествовал о том, как фиденский учитель, желая угодить римлянам, обманом завлек к ним в лагерь детей знатных горожан, чтобы передать их в заложники. В ответ же Фурий Камилл приказал раздеть этого учителя и связать ему руки, а учеников вооружил розгами и велел им гнать предателя в город на позор всему населению. В другой раз, в ходе тяжелейшей войны с царем Пирром, царский лекарь проник к римлянам и пообещал отравить своего господина; он также получил вполне достойное вознаграждение за измену: консул, отправил его в оковах к Пирру с письменным объяснением задуманного им злодеяния. «Воспользуйся мы услугами предателей, успех, конечно, пришел бы к нам быстрее, но зато теперь мы уже не были бы римлянами, — подытоживая, сказал Сципион, — поступив же так, как нам велела совесть, мы все равно победили и при этом остались самими собой. Благодаря этому сейчас, разговаривая с тобою, я могу смело глядеть тебе в глаза; принимая от тебя заверения в дружбе, я в свою очередь имею возможность поручиться не только за себя, но и за своих преемников, ибо все мы — римляне».

Заметив, как раздосадован Масинисса, попавший впросак с неприглядным предложением, Публий, сменив тон, пояснил, что все сказанное им просто пришлось к слову. На самом же деле он не принял всерьез обещанную ему помощь, угадывая в этом предложении всего лишь шутку или эксперимент своего собеседника. Окончание фразы снова озадачило только было приободрившегося нумидийца. А Публий несколько насмешливо продолжал: «Наверное, мой новый друг еще раз желал проверить, так сказать, на деле, сколь существенно мы отличаемся нравом от пунийцев?.. Я ведь уже имел возможность удостовериться в хитроумии моего африканского Одиссея. Кто другой сумел бы так тонко замыслить посольство, явив его в образе пленного, дабы невзначай, тихонько прощупать того, с кем вознамерился иметь дело?» Тут нумидиец смутился пуще прежнего, однако он понял, что этими словами хотел сказать ему Сципион: с ним следует строить отношения только на доверии, при полной открытости. Между тем Публий, произнеся еще несколько хвалебных фраз хитрости Масиниссы, вдруг неожиданно сказал, снова приняв серьезный вид: «Хитрость — низшая ступень ума. Изворотливость присуща рабам, разум — свободным людям». Дальше он рассказал, как лгал ему недавно Мандоний, и на его примере пояснил, каким образом из талантливых людей властители типа карфагенян воспитывают себе подданных с рабской психологией.

«Я бы не завел этот скользкий разговор с кем-либо другим, — сказал Сципион, — но ты не Мандоний, и боги определили тебе судьбу совсем иного масштаба. В мире грядут большие перемены. В частности — в Африке, где Карфаген вынужден будет распрощаться с доминирующим положением, ибо сам беспредельной ненавистью к нам своих Ганнибалов, преступающей все допустимые в борьбе за первенство между государствами границы, навлек на себя великие несчастья. На благодатных ливийских равнинах должен взрасти новый хозяин, достойный наступающих времен, который не подавлением соседних народов будет осуществлять функцию руководства обширной страной, а поддержанием в ней справедливости, координацией жизнедеятельности всех племен. Естественно, мы хотим, чтобы лидер африканской политики был нашим другом. Мы — не пунийцы, если бы мы всего только сменили их гнет над ливийскими народами своим собственным, грош — цена была бы нашим победам». Далее Сципион высказал несколько положений мыслимой им модели будущего устройства мира, повторив в общих чертах сказанное прежде Сифаксу, и закончил эту тему следующими словами: «Ты, Масинисса, конечно, понял, что, говоря о роли лидера в Африке, я прочу ее тебе, или, может быть, сферы влияния будут поделены между тобою и Сифаксом, это покажет будущее. Так вот, я хочу, чтобы ты, если желаешь стать таким политиком, о котором я рассказывал, уже сейчас готовился к этому и напрочь забыл свое пунийское прошлое с его коварством и мелочной, торгашеской хитростью. Нам не нужны рабы, их мы в достаточном количестве добудем в сражениях, нам необходимы друзья, потому ценим мы в людях не изворотливость, а ум и, следовательно, честность. Нам требуются единомышленники, поскольку, как ты и сам легко уразумеешь, преобразовать этот неустроенный мир под силу лишь тем, кто действует совместно с лучшими людьми».

Множество догадок о личности Сципиона строил накануне встречи Масинисса, но реальность сокрушила границы его предположений. Ища разгадку характера римлянина, он шарил по земле вокруг себя, а Сципион вдруг вознес его на небеса и оттуда показал весь мир, раздвинув географические и временные горизонты. Нумидиец намеревался говорить о сиюминутных делах, а вместо этого ему размашистыми мазками начертали всю его жизнь, указав будущее, о котором он сам, несмотря на безудержное тщеславие, не смел, да и не способен был мечтать. Масинисса словно онемел и во все глаза смотрел на Сципиона.

Видя, что главная цель достигнута, Публий перевел разговор на текущие дела Масиниссы, в которых ему далеко не все было ясно. Но еще долгое время он не мог расшевелить африканца, до такой степени тот погряз в мечтах, представляя себя, с одной стороны — властелином Африки, а с другой — почти что римлянином. Лишь постепенно, мало-помалу, нумидиец очнулся от созерцания прекрасной картины своего будущего и возвратился мыслью к действительности, попутно осознав, сколь много надлежит ему совершить, чтобы достичь раскрывшейся его взору перспективы. Он, наконец-то, стал отвечать на вопросы Сципиона, и, как выяснилось при этом, шансы его на царство в своем государстве в последнее время заметно уменьшились, так как Гала умер, и, пользуясь отсутствием царевича, со ссылкой на некий древний обычай трон захватил дядя Масиниссы Эзалк. Новый царь имел возраст весьма почтительный, а здоровье — слабое, но эти, с точки зрения преемника, достоинства омрачались тем обстоятельством, что у него был взрослый сын, в любой момент готовый принять страну в качестве наследства. В результате смены власти многие видные люди лишились привилегированного положения при дворе, поскольку другой царь имел и других друзей, которым он и предоставил выгодные посты в государстве. Это привело к возникновению оппозиции и нарастанию мятежных настроений, которыми и следовало воспользоваться Масиниссе.

Такая запутанная ситуация в восточной Нумидии вызвала у Публия озабоченность, тем более, что с новым царским домом уже успели породниться карфагеняне, выдавшие замуж за старика Эзалка племянницу Ганнибала. Сципион пытался помочь Масиниссе советом, но быстро исчерпал свои возможности на этом поприще, потому как действовать в столь нестабильной обстановке следовало в зависимости от обстоятельств и заранее составить определенный план было делом нереальным. Тогда Сципион подступил к проблеме с другой стороны, и, не будучи в состоянии дать своему предполагаемому соратнику рецепт, годный для всех случаев, решил вооружить его политическим мировоззрением, дабы тот самостоятельно мог противостоять любым трудностям. Для начала Публий, видя, как приуныл Масинисса, попробовал взбодрить его и полушутя провозгласил, что боги намеренно поставили молодого царевича в сложные условия, дабы, ориентируя его на высшую цель, устроить ему одновременно и проверку, и тренировку, пройдя через которые, он будет достоин настоящей карьеры. Потом Сципион начал рассказывать о судьбах великих людей прошлых веков, вспоминая при этом не столько своих соотечественников, сколько — вождей и царей, порожденных более древними цивилизациями, в первую очередь — Элладой и Персией. В ходе этого повествования о полных драматизма временах, Публий поразил Масиниссу новой волною откровенности, и тот слушал его, как зачарованный. Перед ним разверзлась гигантская панорама беспрестанной борьбы, чудовищных преступлений, низости, коварства и одновременно — возвышенного благородства и ума. Беря сюжеты у греческих историков, Сципион не просто пересказывал их, довольствуясь приведенными там театральными эффектами вместо объяснения причин войн и других общественных потрясений, вызванных будто бы изменой жен, священной местью, неосторожным словом или торжественной клятвой, данной кем-то в детстве, а с проницательностью государственного мужа вскрывал суть передаваемых событий, обнажал движущие силы общественных процессов. В его изложении жизнь государств предстала клубком противоречий, в котором замысловато переплелись личные интересы и стремления конкретных людей, больших и маленьких, честных и подлых, благородных и корыстных, жаждущих славы для себя и своих народов и рвущихся к власти по трупам поверженных конкурентов только ради возможности повелевать. Здесь этот человеческий муравейник, суммирующий бесчисленное количество, казалось бы, хаотических движений, был явлен мысленному взору в величии своего разноголосого единства.

Однако в этом сумбуре внимательный взор различал колеи магистральных направлений, задаваемых извечной диалектикой индивидуального и общественного, в которой реализуется человек. И на исторических примерах Публий учил нумидийца видеть картину политической жизни как всю в целом, так и в разноликой мозаике фрагментов, угадывать оттенки, выявлять отдельные мазки. Он показывал, каким образом за одинокой фигурой того или иного политического лидера найти группировку людей, представляющих собою как бы тело, каковому этот лидер служит головой или лицом, а чаще всего — маской, как за тем или другим лозунгом, либо законопроектом узреть опять-таки категорию граждан, выгоде которых он призван послужить.

«Увы, мир еще далек от совершенства, — сказал Сципион, подводя итог, — потому люди пребывают в рабстве примитивных алчных интересов. Оковы корысти не пускают людей на простор разумной жизни. Общество, лишь по мере осознания того, что высшая польза в доблести, приближается к истинно человеческому устройству. Ныне же тот, кто ощущает в себе добрые силы, кто способен послужить на благо Родине, должен учитывать существующие реальности. В своей деятельности такому человеку бессмысленно взывать просто к доблести или справедливости, ибо это — всего лишь абстракции; поднимаясь по шаткой лестнице магистратур к вершинам государства, следует искать материальную опору и обращаться не к понятиям, выражающим идеал, а к конкретным группам людей, являющимся носителями общественных сил. При этом, поддерживая одних, неизбежно придется противодействовать другим. Угодить всем, к сожалению, невозможно, ибо понятие «весь народ» — тоже абстракция, нет просто людей, а есть конкретные люди и сообщества людей. В таком положении задача политика — способствовать возвышению и процветанию категорий граждан, по своей социальной природе более склонных к доблести и подавлять, раз уж иначе не бывает, людей подлых».

Прощаясь с Масиниссой, Публий по глазам нумидийца видел, что усилия его не пропали даром, и семена высказанных мыслей угодили на благодатную почву. Он весьма рассчитывал на верность Масиниссы как вследствие сильного характера, угадывавшегося в этом варваре, так и потому, что никто не способен был предложить тому больше, чем сделал это он, Сципион.

24

По дороге в свой зимний лагерь Сципион завернул в область илергетов, где его ожидал Марк Сергий, сидящий на куче серебра, собранного с провинившихся варваров. Когда римляне приняли от испанцев очередные заверения в вечной дружбе, погрузили добычу на подводы и продолжили свой путь, Сергий подошел к Публию, шагавшему пешком в колонне наравне с солдатами, что случалось с ним не редко, но и не часто, и поведал ему результаты проведенного им тайного расследования.

Два-три года назад илергеты, силой и хитростью вербуя себе союзников, добрались до кельтиберов. Последние вначале стали собирать войско для отпора, по потом их вожди, подкупленные Индибилисом и Мандонием, убедили народ в том, что величайшее счастье для него — подчиниться могущественным илергетам. Гегемония Индибилиса и Мандония зиждилась на антиримском движении. Многие кельтиберы, лично расположенные к Сципиону, организовали сопротивление этим течениям. Среди лидеров проримской партии был и Аллуций. Дело дошло до войны, но тут Индибилис увидел жену Аллуция, которая сразу же покорила его немолодое, испытанное в любовных битвах сердце. Тогда он решил действовать по-иному. Вожди илергетов, с одной стороны, стали интенсивно ратовать за мир между испанскими народами, дабы не тратить силы в междоусобицах, а с другой — смягчили антиримскую пропаганду, в качестве же мобилизующего фактора вновь провозгласили ненависть к карфагенянам. Пунийцы к тому времени практически уже исчезли из панорамы испанских событий, но для политического лозунга их имя, благодаря традициям, еще вполне годилось. В результате такого сближения позиций противоборствующих сторон, а также, ввиду того что илергеты на словах соглашались поделиться властью с представителями другой партии, произошло примирение. Индибилис и Мандоний устроили по этому поводу пир, на котором Индибилис посадил рядом с собою Аллуция и всячески с ним заигрывал, одновременно заинтересованно поглядывая на его жену, блаженствующую от проявления высокого внимания. Празднества «всеиспанской солидарности» продолжались несколько дней, каковые могущественный царь проводил в обществе Аллуция, и столь же энергично обласкивал его, осыпая разнообразными почестями, сколько по ночам — его жену, о чем быстро узнали все, кроме мужа. Однако, чем более могущественный не только своими воинами, но и мышцами царь вкушал прелести иберийки, тем неукротимее становилась его страсть, властно требующая наслаждения еще и при дневном свете. Многие полагают, что тут сказались и дипломатические способности красотки, возжелавшей ложе любовницы сменить на трон царицы. Индибилис — человек решительный, вокруг него всегда кипит деятельность, и одно событие с молниеносной быстротой чередуется с другим. Во время заключительных торжеств, когда царь, по обыкновению, стоял рядом с Аллуцием (дело было днем) и принимал восторги толпы, с крыши соседнего здания почти одновременно вылетели четыре стрелы, две из которых пронзили грудь Аллуция, а остальные, будто бы предназначавшиеся Индибилису, по счастливой случайности пролетели мимо и ударились в деревянный помост. Отряд царских телохранителей схватил стрелявших, и их тут же под одобрительный рев толпы быстренько казнили, хотя те и вопили, что с ними поступают нечестно, ибо им якобы была обещана не только жизнь, но и награда. Этот инцидент илергеты объявили заговором проримской группировки, будто бы подло покусившейся на лидеров примирения, и использовали его в качестве повода для расправы со своими конкурентами, с каковыми только что вместе пировали. Между тем Аллуция похоронили с великими почестями, сам Индибилис возглавлял траурную процессию и по пути ронял слезинки. Но, надо думать, ему все же удалось скоро утешиться, так как с этого дня Виола оказалась свободна. Правда, оставалось еще одно препятствие на пути к счастью в лице немолодой, но самоуверенной и очень гордой царской жены, не желавшей уступать свое место юной сопернице. Однако судьба вновь помогла влюбленным, и царица, всегда отличавшаяся железным здоровьем, внезапно тяжело заболела. Ее скрутил некий загадочный недуг, в течение месяца превративший крепкую женщину в дряхлую, полуслепую, полуглухую и полупомешанную с гноящимися глазами и губами старуху, после чего она уже ни на что не могла претендовать. В это же время кто-то зарезал кухарку Индибилиса, много болтавшую о якобы ожидавшем ее богатстве. Таким образом, благодаря неимоверным усилиям Фортуны, путь влюбленных друг к другу был расчищен в кратчайший срок, и они объединились в законном браке.

Публий ожидал услышать подобную историю, но все же такой рассказ его возмутил. Он намекнул Сергию, что в его изложении этих событий слишком много яда. Поразмыслив, Сергий признал справедливость замечания и сообщил, что варвары, у которых он добывал информацию, как илергеты, так и кельтиберы, не упускали возможности позлословить на этот счет; одни из неприязни к новой царице, поскольку она не принадлежала их племени, а другие — осуждая измену мужу и соотечественнику. Но при этом он подтвердил верность в принципе переданных им событий. Затем Сергий рассказал еще несколько захватывающих дух историй о том, как илергеты расправлялись с остальными друзьями Сципиона, но Публий, пребывая в глубокой задумчивости, слушал его уже менее внимательно.

25

Масинисса со своими всадниками не торопился возвращаться в Гадес. Он добросовестно занялся выполнением задачи, взятой им на себя перед Магоном, и по согласованию с римлянами разорил селения иберийских племен, долее других сохранявших преданность пунийцам, возбудив таким манером их ненависть к карфагенянам.

По мере воцарения в Испании спокойствия и мира, Магон все более терял надежду на продолжение борьбы с римлянами в этой стране и все сильнее ощущал недовольство жителей Гадеса своим пребыванием в их городе. Понимая бесперспективность собственного положения, он покинул Гадес, но предварительно выкачал из него все богатства, обобрав при этом не только городскую казну и частных лиц, но даже храмы, включая знаменитый на весь финикийский мир храм Мелькарта. С небольшим флотом, бывшим в его распоряжении, и кучкой оставшихся наемников он двинулся вдоль испанских берегов. Недалеко от Нового Карфагена пунийцы совершили вылазку и разорили окрестные поля, затем они подкрались к самому городу и ночью решились на приступ в той части укреплений, где пять лет назад проникли солдаты Сципиона, рассчитывая при этом не столько на свои силы, сколько — на поддержку местного населения, большей частью родственного им по происхождению. Но их надежды не оправдались, горожане загодя подняли шум, и отряд римского гарнизона стремительной атакой из ворот мгновенно опрокинул врага. Такой ход событий вызвал переполох на судах, и там стали рубить якорные канаты и сбрасывать лестницы, чтобы быстрее отчалить от злополучного берега. В суматохе, усугубляемой ночною темнотою, погибло около тысячи карфагенян. Выйдя в море, гонимый отовсюду Магон вынужден был снова возвратиться в Гадес. Однако там карфагенян не приняли, от них заперлись, как от врагов. Магону оставалось только посетовать на свою горькую долю и удалиться восвояси, так как он не располагал силами для осады города. Но не таков был Магон, чтобы, будучи побежденным, уйти, не наследив характерной стопою Баркида. Он прикинулся наивно-удивленным и послал отцам города кроткое письмо, в коем, среди бесчисленных словоизлияний о наилучших чувствах к гадетанцам — своим верным союзникам, вопрошал: почему перед ним, другом и защитником Гадеса, заперли ворота? Смущенные таким тоном карфагенянина городские магистраты ответили, что будто бы сами они ничего не имеют против Магона, а враждебных по отношению к нему действий потребовал от них возмущенный поборами народ. Магон продолжил переписку и в новом послании выразил непонимание недовольства горожан сбором налогов, как им был назван грабеж, поскольку он предназначал добытые средства на организацию обороны их города от римских захватчиков. Далее карфагенянин письменно заявлял, что если гадетанцы, устав от тягот войны, решили прекратить борьбу, то он сложит с себя тяжкую обязанность по охране Гадеса и вернет гражданам их золото и серебро, которые в таком случае станут для него бесполезными, после чего сам отправится домой, в Африку. Для переговоров о возвращении денег, а также и просто из желания проститься по-хорошему с теми, с кем вместе пережито немало лишений, он пригласил на свое судно высших магистратов города. Для придания пущей убедительности обещанию покинуть Испанию, Магон попросил у гадетанцев письмо к высшему карфагенскому совету, в котором те объяснили бы суть дела и подтвердили бы, что решение прекратить войну принято ими добровольно, а следовательно, они не имеют претензий к нему, Магону. Обрадованные обещаниями карфагенянина вожди города в порыве благодарности прибыли на флагманский корабль и предстали перед Магоном. Достойный брат Ганнибала выслушал послов, с надменным злорадством глядя на их счастливые лица, а затем велел их жестоко бичевать и в завершение, по обычаю карфагенян, распять на крестах, как беглых рабов. Облегчив душу таким образом, Магон снова отправился в море. Постранствовав по безмолвной синеве, он приблизился к большему из Балеарских островов, намереваясь перезимовать в этом своем традиционном пристанище. Но, завидев издалека хорошо знакомую им личность, балеарцы закидали пунийцев камнями из пращей. Распять всех пращников было делом весьма хлопотливым, потому Магон, видимо, отложив это мероприятие до лучших времен, причалил к меньшему из островов, население которого было не столь многочисленным и воинственным, а следовательно, более покорным. Там пунийцы и вытащили свои корабли на берег до будущей весны.

26

Тем временем из Гадеса в Тарракон к проконсулу явилась делегация для переговоров о сдаче города римлянам. Принятие капитуляции от Гадеса, служившего пунийцам последним оплотом, стало заключительным делом Сципиона в Испании. Вскоре после этого из Италии прибыли его преемники: Луций Корнелий Лентул и Луций Манлий Ацидин, принадлежащие к дружественным Сципиону фамилиям. Публий передал им управление провинцией и начал собираться на родину. Рассказывая о положении в Испании новым проконсулам, которые еще, однако, не были консулами, Сципион откровенно поделился с ними своими знаниями о местных условиях, без сожаления раскрывая добытую им в трудах информацию. Как человек, обладающий истинными достоинствами, он не боялся, что кто-то затмит его славу, опираясь на его же собственные достижения.

Ввиду завершения войны в Испании здешний воинский контингент подлежал сокращению. Пользуясь этим, Сципион, наряду с ветеранами, заслужившими отдых, отобрал для возвращения в Италию несколько тысяч лучших солдат, на которых рассчитывал в будущем. Кораблей в его распоряжении было мало, потому пришлось составить график посменной доставки воинов. Сам Публий, предвидя немало дел в Риме, решил отправляться немедленно. С собою он взял легатов, наиболее отличившихся солдат на случай триумфа, часть добычи и делегации испанских народов из числа наиболее преданных Сципиону.

Проанализировав результаты своей деятельности в Испании, Сципион пришел к выводу о вполне достойном итоге проведенной кампании. Вместе со своими легатами он одолел четырех карфагенских полководцев, выиграл множество сражений, не потерпел ни одного поражения, покорил, а большей частью привлек на свою сторону иберийские племена. Короче говоря, он отбил Испанию у врага и вручил ее своему государству. Есть в его активе и другие удачи, пока имеющие будто бы субъективное значение, но которые в конечном счете тоже должны послужить на благо Отечеству, а именно: он воспитал сильное, преданное себе войско и навел контакты с африканскими народами, причем с теми из них, кто прежде составлял основную силу пунийцев. Наконец, сам он возмужал здесь как полководец и научился особой дипломатии по отношению к варварским народам. Некоторую досаду вызывал только факт прохода полчищ Газдрубала Барки через Испанию и Галлию и вторжение их в Италию. Но если бы римляне избрали пассивный вариант войны и всем войском стерегли Пиренейские перевалы, то карфагенянам за счет численного превосходства не составило бы труда растянуть оборону римлян и пробиться в Галлию силой, тем более, что в таком случае они навербовали бы наемников не только в южной, но и в центральной Испании. При этом неизбежно была бы проиграна и вся испанская кампания.

Кроме того, пожелай карфагеняне любой ценой перебросить испанские войска в Италию, они могли бы осуществить это через Африку, используя флот, ибо, как показала практика взаимных набегов римлян и пунийцев на берега друг друга, уследить за эскадрой в ходе двух-трехдневного плавания невозможно. Однако при таком маршруте подкрепления сразу попали бы к Ганнибалу, расположившемуся на юге Италии, а уж он-то сумел бы распорядиться ими гораздо лучше брата.

Обдумав еще раз сложившуюся тогда ситуацию, Публий решил, что он вел войну верно. Конечно, если бы удалось чуть раньше разгадать намерения Газдрубала, он мог бы догнать противника и уничтожить его еще у Ибера. Но и при осуществившемся варианте событий ему все же удалось значительно ослабить опасность для Италии. Благодаря его действиям поход Газдрубала оказался спонтанным, неподготовленным, основное пунийское войско было разгромлено, и карфагенянину пришлось вести в Италию зеленых новобранцев, запуганных непрестанными поражениями в Испании, что и проявилось у Метавра, особенно — в предшествующих сражению маневрах. Но, при всем том, не стоило сомневаться в проворстве политических соперников в столице, которые не замедлят использовать этот эпизод, за неимением других, в борьбе против него.

От такой мысли у Публия забурлила кровь. В своем воображении он увидел себя в Курии, и ему страстно захотелось новых битв как политических, так и военных. Он тут же призвал ликторов и через них передал распоряжение войску грузиться на корабли. Сципион будто разом переступил порог времени, и Испания оказалась позади, сгинула в прошлом. Более ему нет здесь дела, эта страна на данной стадии исчерпала себя. Как бы там ни было, а война в Испании имеет все же второстепенное значение, и пока он, Публий, гонялся по этим холмам за ординарными пунийскими полководцами, Ганнибал вкушал дары его Родины, и до сих пор Пуниец, поди, и не знает, кто такой Сципион.

Итак, Публий вырос из испанских доспехов, они теснили его душу, которая рвалась в Италию. Сейчас Отечество представлялось ему столь желанным, что даже Эмилия казалась милее Виолы. А такое сравнение было для него сейчас весьма насущным, потому как его нынешняя роль одного из лидеров государства требовала солидности и, следовательно, упрочения семейного положения. «Если она не скучнее Луны, то женюсь, чтобы на выборах меня не изображали мальчишкой», — решил Публий.

Когда все было подготовлено к отплытию, день уже клонился к закату, но Сципиона это не смутило, он взошел на флагманскую квинкверему и дал команду отчаливать. Суда вереницей двинулись к северу, и по левому борту за ними следом, словно провожая их, потянулись испанские берега. Навигационный сезон уже заканчивался, но море было спокойным и голубым, как летом. Давний друг Публия Нептун, с которым он «сотрудничал» еще во время штурма Нового Карфагена, будто устелил водную зыбь мягкими восточными коврами, и плавание проходило успешно. К исходу следующего дня эскадра прошла Пиренеи. Это был предел Испании, далее расстилались галльские равнины. Взглядом Сципион послал последний привет земле, гостеприимно приютившей его на пять лет и взрастившей его доблести.

В Массилии экспедиция сделала остановку для пополнения продовольственных запасов. Горожане приняли римлян радушно и поздравили их с успешным завершением испанской кампании. Сципион выступил перед местным сенатом. Он коротко рассказал о боевых действиях, проведенных под его руководством, и об их итогах, подчеркнув при этом справедливый со стороны римлян характер этой войны, как и в целом всей борьбы с пунийцами. Далее Публий возвестил, что в противостоянии Рима и Карфагена настал перелом, приблизивший долгожданный мир, и в связи с этим в общих чертах обрисовал картину будущего гармоничного устройства ойкумены. Возвратившись потом к теме Испании, он еще раз назвал ее свободной страной, избавленной от пунийского диктата, и призвал массилийцев расширить торговые отношения с городами этой богатой земли.

Обрадованные, что им снова в полном масштабе открыт доступ в Испанию, жители Массилии, в основе своей купеческого города, в порыве благодарности устроили в честь гостей празднества, из-за которых Сципион задержался здесь долее, чем планировал.

Посетив в свободные часы окрестности, Публий живо вспомнил те далекие грозные, но по-своему счастливые, как теперь казалось, времена, когда он семнадцатилетним юношей прибыл сюда вместе с войском, возглавляемым его отцом — консулом того года. Тогда они, узнав на пути в Испанию о походе Ганнибала, попытались перехватить пунийскую армию у Родана, но опоздали… В этих местах Публий впервые лицом к лицу встретился с врагом, а именно, с нумидийцами, вожди которых теперь обещают ему дружбу и сотрудничество. Итак, ныне он, совершив круг, возвратился сюда, придя с противоположной стороны, как бы поменявшись направлением движения с Ганнибалом. Это представилось ему своеобразным символом, означающим крутой поворот в судьбе войны.

Нептун не оставил Сципиона и во второй части плавания, он «вежливо проводил» его до самой Остии. При встрече с Италией Публий по сотне неосознанных ощущений узнал родину, хотя перед ним был, в общем-то, рядовой средиземноморский пейзаж. Душа его, прежде будто перевернутая с ног на голову, сразу приняла истинное положение, отчего бесследно исчезло трудноуловимое ощущение дискомфорта, исподволь томившее его на чужбине.

Еще издали заметив корабли, жители Остии уже каким-то чудом угадали в них эскадру Сципиона и шумной гурьбою ринулись в гавань встречать героев. Их восторг словно ветер пронесся над синей равниной и радостным дыханием овеял путешественников. По закону человеческого притяжения толпа на пирсах вызвала людской прилив на соответствующих бортах судов. Квинкверемы чуть ли не на полном ходу вошли в гавань и резко затормозили у причалов, когда гребцы заработали веслами в обратном направлении.

Сходя по трапу на италийский берег, Публий наслаждался звуками латинской речи и обликом людей в тогах, пусть и не сенаторских, не белых, и весьма замусоленных, но зато настоящих, римских. Тут же Сципиона встретил местный магистрат, которому Публий объяснил, что останется здесь на два дня для устройства дел, и сообщил число своих спутников, нуждающихся в пище и ночлеге. Магистрат дал распоряжения своей свите и предложил Сципиону следовать за ним. Процессия медленно двинулась по запруженным людьми улицам. Публий жадно смотрел по сторонам, впивая контуры и суету италийского города. Даже неэстетичные запахи, производимые жизнедеятельностью скученного люда, были ему приятны, поскольку являлись с детства знакомым фоном городского быта. С приближением колонны расположенные на ее пути таверны и торговые лавки мгновенно пустели: люди бросали свои дела и присоединялись к толпе.

Тем неприятнее поразил Публия один эпизод, когда человек весьма непримечательной внешности, бросив в сторону торжественного шествия недовольный взгляд, продолжал спорить по поводу какой-то покупки и даже придержал рукою своего оппонента, метнувшегося было навстречу празднику. Сципион попросил расступиться толпу и подошел к этому человеку.

— Откуда ты прибыл к нам, чужеземец? — с грозно подчеркнутой вежливостью спросил Публий, будто не замечая тоги на том, к кому он обратился.

— Я не чужеземец, я гражданин, — надменно ответил тот.

— Нет, ты не Римом вскормлен, признайся!

— Вообще-то, я родом из Александрии, — смущенный уверенной проницательностью Сципиона, пробормотал страстный покупатель вещей, — но недавно я получил гражданство… А как ты узнал?

— Ты не римлянин. У римлян не может быть частных дел, когда с войны возвращается их полководец, для римлян нет ничего значимей и прекрасней, чем вместе с Родиной вкусить восторг победы.

Сципион презрительно отвернулся и зашагал своей дорогой, а разоблаченного чужака народ забросал насмешками.