Сципион. Социально-исторический роман. Том 1

1

На следующий день после возвращения на родину люди Сципиона с раннего утра занялись перегрузкой поклажи со своих кораблей на речные транспортные суда для доставки их в Рим по Тибру. Одновременно производились ремонтные работы, чтобы подготовить флот в обратный путь.

Около полудня в Остию из Рима приехал Луций Сципион, торопившийся встретиться с братом. Он рассказал Публию столичные новости и этим несколько подготовил его к встрече с сенатом.

За последний год в Италии не произошло заметных событий. Ганнибал, потерявший с гибелью брата и его войска последние надежды на успех в италийской войне, все же упорно не желал уходить из этой страны и, обосновавшись в Бруттии, провел там все лето в вынужденном бездействии. Помощь из Африки к нему не поступала, так как карфагенские власти последние силы бросали на то, чтобы спасти для себя Испанию, дававшую им гораздо больше прибыли, чем Италия. Римляне, довольные таким положением, не стали беспокоить грозного даже сейчас Ганнибала, дабы не искушать судьбу, и занялись устройством своих дел по всей Италии. Кого-то они наказывали за измену в трудные времена, кого-то поощряли за верность. Большое внимание было уделено воспитанию галлов в долине Пада, которые в результате войны вышли из-под контроля и постоянными набегами на окрестные города привели в упадок всю эту плодородную область. Почти без борьбы удалось вернуть под власть Рима Луканию. Сенат предпринял меры к возрождению италийского хозяйства и призвал людей возвратиться к обработке земли. Единственное тревожное происшествие случилось в центре самого Рима в круглом храме Весты, где по нерадивости весталки потух священный огонь главного очага государства. Великий понтифик Публий Лициний Красс по мягкости нрава ограничился в отношении провинившейся только наказанием розгами, но еще долго, после того как жрица оправила мантию, приносились жертвы и служилось молебствие, чтобы умилостивить богов.

Любопытным для Сципиона был состав магистратов. Консулом от плебеев являлся Квинт Цецилий Метелл, коллега Публия по квестуре, который сначала интриговал против Сципиона, а потом сделался его союзником. Совершив во взаимодействии с Сципионом хороший политический старт, Цецилий Метелл приобрел заметный авторитет у граждан. Одним из преторов стал брат Квинта — Марк Цецилий, пытавшийся бежать из Италии после каннского поражения, но впоследствии сумевший ублажить плебс и добиться от него прощения за свой проступок благодаря рьяному исполнению должности народного трибуна. Под влиянием старшего брата, весьма расположенного к Сципиону и выдвинувшегося при поддержке партии Корнелиев-Эмилиев, Марк формально примирился с Публием, но в душе продолжал его ненавидеть и за то, что тот однажды слишком явно превзошел его в доблести, и вообще как существо иной природы. Другим консулом был давний друг Сципионов Луций Ветурий.

Но что особенно затронуло душу Публия и стало для него большой неожиданностью, так это известие о смерти Фабия Максима младшего. Услышав об этом, он погрузился в тяжелые воспоминания также и о других своих товарищах, ушедших из жизни. Пред его мысленным взором рядом с Квинтом Фабием предстал Аппий Клавдий. Потом он подумал об искалеченном Марке Эмилии. И, как всегда, жестокая память замкнула траурную цепь образами отца и Гнея Сципиона.

Отправив грузы и гражданских лиц в Рим по Тибру, Сципион распорядился как можно быстрее подготовить эскадру для нового плавания в Испанию, чтобы забрать очередную партию солдат, после чего сел на белого коня и во главе войска, облаченного в парадное обмундирование, двинулся к Риму.

Прибыв в окрестности столицы, Сципион выбрал для пущей внушительности возвышенное место и велел воинам разбить лагерь. Солдаты стали резво ковырять древнюю землю Лация, а Публий воодушевлял их, прохаживаясь по уже распланированным улицам будущего воинского городка, и время от времени с завистью поглядывал в сторону Рима. Он надеялся на триумф и потому пока не входил на священную территорию, ограниченную чертою померия, чтобы не слагать с себя империй.

Вскоре Публий заметил направляющуюся к лагерю толпу горожан. Тогда он поторопил солдат, возводящих насыпь трибунала, и, когда гости вошли в пределы владений Сципиона, он уже солидно восседал на возвышении у претория. Однако, дав возможность издали насладиться согражданам этим величавым зрелищем, западающим в души людей из народа, Публий, с приближением процессии, сбежал с насыпи и приветливо шагнул навстречу толпе. Возглавлял шествие Марк Эмилий Павел, с которым Сципион и обменялся рукопожатием в первую очередь. Затем его руку бесчисленное множество раз трясли люди различного облика и достоинства, причем многих из них Публий не смог узнать, а насчет некоторых даже готов был поручиться, что видит их впервые. Это несметное количество людей наперебой поздравляло его с успехами в Испании, восхваляло проявленные им таланты и прочило ему славу завершителя войны. При этом каждый стремился уверить его в своих симпатиях и вообще в наилучших чувствах по отношению к нему.

Публий невольно поразился множеству вдруг обнаружившихся у него друзей и клиентов. Те, кто прежде чинил ему козни, теперь, когда он возвратился в Рим в силе и почете, поспешили явиться к нему с приветствиями, опередив истинных друзей.

Сципиону ничего иного не оставалось, как раскланиваться в ответ, и он нехотя вступил в перестрелку любезностями, в ходе которой половину своих заслуг приписал моральной поддержке ныне присутствующих здесь сограждан. Потом он, по настоянию толпы, коротко перечислил одержанные победы и их результаты, а затем более подробно стал распространяться о своих планах, подчеркивая их благотворность для Республики и таким образом намекая на необходимость оказать ему поддержку на выборах.

Наконец народ, удовлетворенный тем, что удалось вблизи посмотреть на героя дня, согласился разойтись. Правда, некоторые, желающие получить от визита больше, а именно, обзавестись вполне осязаемыми связями с восходящей звездой политического небосвода, продолжали выжидательно толочься у трибунала. На них Публий не обратил внимания и, пригласив с собою только самых близких людей, поднялся с ними на возвышение и ввел их в шатер.

С Эмилием был очень серьезный юноша, а кроме них и Сципиона, в претории расположились Гай Лелий, Луций Сципион и Публий Сципион Назика. Хозяин палатки с искренним удовольствием разглядывал своих друзей. Эмилий внешне почти не изменился, старость еще держалась на почтительном расстоянии от него, однако подчеркнутая величавость манер сенатора и привычка чеканно произносить слова, вызывавшие прежде благоговение Публия, теперь казались несколько преувеличенными и оттого — наивными. Назика, сын погибшего в Испании Гнея Сципиона Кальва, пять лет назад был еще почти ребенком, сейчас же Публий увидел перед собою достойного молодого человека приятной наружности, несмотря на длинноватый нос, вежливого и умного собеседника. Спутником Эмилия, как выяснилось, был Луций Эмилий Павел, сын погибшего при Каннах консула и брат Эмилии. Публий с особым любопытством всматривался в его лицо, но не смог найти в нем чего-либо достойного восхищения. Его составляли хотя и не крупные, но грубоватые черты, которые при достаточной правильности форм все же производили впечатление мужиковатости и некоторой заторможенности. «М-да, — сказал про себя Публий, — если сестрица похожа на брата, то, пожалуй, я буду настолько великодушен, что уступлю ее Луцию». Правда, в результате беседы с гостями, в ходе которой Сципион старался быть одинаково внимательным ко всем и потому не раз обращался к Павлу, он составил более высокое мнение об этом немногословном юноше с глазами и рассудком взрослого человека, и наделенном, притом, разумной долей честолюбия.

Друзья первым делом сообщили Сципиону о здоровье близких и знакомых людей, затем рассказали о положении в Италии и в самом Риме, а потом перешли к обсуждению предстоящей политической борьбы за консульство на будущий год и, вообще, за доминирующее положение в сенате. При этом молодые высказывались категорично и прямо, а Марк Эмилий в большей степени подавал информацию для размышления и не углублялся в суждения и выводы, остерегаясь присутствия молодежи, из-за свойственной ей невоздержанности. Сципион, понимая тактику Эмилия, время от времени уводил разговор в сторону частных дел, тем самым гася неумеренный пыл юности других собеседников. Публий и действительно сейчас больше интересовался самочувствием своей матери и Марка Эмилия младшего или даже положением вдовы Аппия Клавдия, чем политической ситуацией, которую он в достаточной степени уловил с первых услышанных им слов, а для более серьезного ее изучения должен был сам увидеть сенат. Причем если здоровье Помпонии, по словам Луция, не вызывало тревоги, то порадоваться за Марка пока не представлялось возможным, хотя сенатор и утверждал, что его сын стал выздоравливать и даже повеселел, научившись, по совету Публия, заполнять вынужденный, тягостный прежде досуг науками.

Среди прочих тем разговор коснулся и Эмилии. Тут Сципион произнес ненавязчивый комплимент приемной дочери своего покровителя, сказав, что она уже в детские годы отличалась миловидностью, воображая же, в какой цветок распустился этот бутон теперь, он якобы с особым нетерпением и волнением ожидает встречи с нею. Обрадованный такой фразой Марк Эмилий, шутливо изобразив озабоченность, заметил, что красавицей-то она стала, да только очень строптива и согласна стать женою только первого человека в Республике, а потому до сих пор во всем Риме ей не нашлось достойного жениха. «Ну уж теперь-то я все же надеюсь выдать ее замуж», — хитро прищурившись, заметил Марк.

Несколько часов общались друзья, возлежа за обедом, начатым по такому случаю раньше обычного времени, и, когда Публий вышел за ворота лагеря, чтобы проводить гостей, у него на душе было так тепло, словно он уже побывал в самом Риме. Это навело его на мысль, что общество близких людей составляет немалую и, притом, важнейшую часть чувства родины.

Едва он освободился и, уединившись в палатке, принялся обдумывать завтрашнюю речь перед сенаторами, которые, как сообщил Эмилий, назначили ему встречу в храме Беллоны за пределами освященной городской территории, как ликтор доложил о прибытии еще одного посетителя. Публий решил отделаться от него извинениями и ссылками на занятость, но когда увидел печать на восковой дощечке, переданной гостем через ликтора, то мигом вскочил, несмотря на усталость, сбежал вниз, выхватил из носилок Марка Эмилия младшего и, как в давние времена, на руках принес его в свой шатер. Правда, с тех пор когда Сципион выносил раненого друга из гущи сражения, Марк заметно пополнел из-за пассивного образа жизни, но зато и Публий возмужал настолько, что вполне достойно справился с возросшей ношей. Эмилий мог ходить и сам, но сильно хромал на правую ногу и оттого конфузился еще больше, чем хромал. Кроме этого, у него плохо действовала правая рука.

Освободившись от объятий Сципиона, Марк смущенно пояснил, что собирался придти вместе с отцом, но не мог пешком передвигаться с нужной скоростью, а носилок постеснялся из-за присутствия толпы, теперь же он прибыл в закрытой лектике.

После первых эмоциональных, сбивчивых рассказов о проведенном врозь времени Публий принял строгий вид и начал экзаменовать друга на предмет усвоения им наук и искусств в соответствии с заданием, полученным в послании из Испании. Результат оказался неутешительным. Выяснилось, что Марк в большей степени предавался отчаянию или, в лучшем случае, бесплодным мечтам, чем занимался делом, так как не верил в возможность своего возрождения для достойной жизни.

Тогда Публий напомнил ему, как Аппий Клавдий Цек, много послужив Отечеству в свои лучшие годы и оставивший потомкам немало памятников многообразной деятельности, включая знаменитые дорогу и водопровод, состарившись, в один день сделал для государства больше, чем за всю предшествовавшую жизнь. Вдохновленный нравственным подвигом соотечественника Сципион красноречиво воссоздал ту сцену, когда дряхлый слепой старец в трудный для Родины период велел принести себя, немощного, в Курию и блистательной гневной речью убедил сенаторов отказаться от позорных уступок царю Пирру, чтобы вести борьбу до победы, и этим спас Республику.

Далее последовали другие примеры. До поздней ночи страстно ораторствовал Сципион, стремясь вдохнуть жизненный дух в больное тело друга. Он раскрывал перед ним великие просторы страны мысли, непочатые для столь молодого государства как Римская республика, и предлагал ему писать историю Отечества или хотя бы переводить греков, что тоже важно для воспитания молодежи, либо заняться философией или поэзией. «Ведь это символично! — восклицал он. — У тебя пострадала правая часть тела, но совершенно здорова левая, то есть та, где находится сердце. Так живи же сердцем!»

Однако довольно скоро Публий разобрался, что его друг не имеет склонности ни к поэзии, ни к науке, а значит, приемлемой для него может быть только карьера жреца. Тут Сципион с новым пылом стал расписывать Марку достоинства судьбы религиозного деятеля. Он разъяснял, что являясь, например, авгуром, тот, кроме почета, сопровождающего это звание, будет обладать правом отменять народные собрания и даже принятые решения, выносить постановления, повелевающие, скажем, консулу отречься от власти. Авгур располагает многими способами оказывать влияние на политическую жизнь, ибо законы Отечества требуют согласия и одобрения авгура по всем важным государственным делам.

Выслушав эти доводы, Марк вдруг выдвинул неожиданное возражение.

— Но, Публий, ведь обязанности жреца — осуществлять взаимосвязь между сообществом людей и сонмом богов, и в приведенных тобою случаях авгур должен действовать не произвольно, а в соответствии с волей богов, — сказал он, — ты же трактуешь их права как возможность сообразно своим желаниям вмешиваться в общественные дела.

— Ну что же, Марк, в изучении жреческого права ты все-таки достиг некоторых успехов, — задумчиво сказал Публий. — Однако между отрывистыми знаниями ты еще не навел мостов. Скажи, Марк, будучи государственным деятелем, как тебе виделось раньше, ты стремился бы направить свои усилия на достижение блага Республики?

— Да, конечно.

— И, наметив план действий, старался бы реализовать его, обходя препятствия и козни дурных людей?

— А как же иначе?

— При этом ты действовал бы в согласии с волей богов?

— Да, ведь если боги являются покровителями государства, то ясно, что они хотят ему добра, как и я.

— Правильно говоришь. Тогда ответь, если исходить из принципов и целей деятельности, то отличаются ли чем-нибудь возможности, предоставляемые должностью консула и авгура или понтифика?

— Выходит, нет.

— Так знай теперь, что и жрец наравне с магистратом может доблестно послужить Родине. Для этого требуется только внимательно прислушиваться к голосу богов и верно его понимать. И если ты — добрый человек и, следовательно, желаешь процветания своему Отечеству, то будь уверен: боги поддержат тебя, и при этом нет нужды сомневаться, что в полете птиц, когда ты по обряду расчертишь небо на квадраты, они знаменьем повторят тебе истину, внушенную ранее твоему разуменью. Повторяю, если ты не ищешь корысти и не хитришь пред небесами.

— Ну, Публий! — восхищенно воскликнул Марк. — Сколько бы у нас ни было понтификов, именно ты, разрешивший столь мучительный вопрос, и есть для меня настоящий Великий понтифик, и под твоим руководством я готов внимать голосу бессмертных и исполнять религиозные ритуалы в надежде послужить тебе на пользу!

— Ты хотел сказать, на пользу Республике?

— Это одно и то же!

— Надеюсь, что так. Твои последние слова, Марк, лучшая похвала для меня, хотя сегодня, за этот длинный день, я выслушал много славословий в свой адрес столь же пышных, как и пустых.

Ввиду позднего времени Эмилий остался ночевать в палатке Сципиона, а его рабов Публий поручил попечению Фауста, который днем ходил в город, но к этому часу уже вернулся.

Утром Публий проверил настроение товарища и убедился в благотворности своих вчерашних трудов; по крайней мере, ночь, столь губительная обычно для решений, принятых поздним вечером, не одолела идейные стены, воздвигнутые накануне для защиты души Марка. Сципион довел Эмилия до передних ворот, двигаясь при этом медленнее гостя, благодаря чему тот на какое-то время даже забыл о своем увечье, усадил его в лектику, но, прежде чем расстаться, взял с него обязательство безотлагательно приступить к изучению гражданского права и религиозных обычаев, а в первую очередь — научиться писать левой рукой, не прекращая, однако, разрабатывать больную.

Когда стража открыла ворота, чтобы выпустить лектику Эмилия, Сципион увидел перед лагерем толпу новых поклонников своей славы, покинувших среди ночи теплые ложа ради возможности одновременно с рассветом засвидетельствовать ему почтение. Публий поприветствовал сограждан и поспешил удалиться, но в последний момент его взгляд опытного оратора и полководца, натренированный разом охватывать всю толпу и улавливать малейшие изменения в ее настроении, заметил нездоровое любопытство, вызываемое носилками Марка. Он сообразил, что появление ранним утром в лагере лектики Эмилиев, бросает тень на репутацию Эмилии Павлы, на которой все сплетники города уже успели его поженить. Тогда он быстро вернулся, догнал носилки, широко распахнул штору и еще раз попрощался с Марком на виду у разочарованных зевак.

Днем Публий направился в храм Беллоны, где ему предстояло дать сенату отчет о своем проконсульстве.

На встречу со Сципионом прибыло большинство сенаторов. Правда, не явились такие заслуженные патриархи как Фабий Максим и Ливий Салинатор, но зато здесь были Тит Манлий Торкват и оба консула.

Публий подошел к Квинту Цецилию и поздравил его с тем, что, стартовав на государственном поприще вместе с ним, Публием, с одной магистратуры, он первым пришел к консульству. Цецилий усмехнулся, как при обычной шутке, но было видно, что похвала пришлась ему по душе. Сципион успел перемолвиться и с другими сенаторами, стараясь при этом держаться одинаково ровно и с друзьями, и с соперниками. Марк Эмилий коротко ободрил его, сказав, что обстановка складывается благоприятная и большинство присутствующих настроено благожелательно по отношению к нему.

Наконец все расселись по скамьям, и консул Цецилий открыл собрание. Первым выступил Сципион и рассказал о своих делах во вверенной ему провинции. На удивление самому себе Публий держался легко и свободно перед этим блистательным «собранием царей», как назвали сенат послы Пирра, прежняя робость бесследно растворилась в приобретенном опыте общения с людьми. Результаты осуществленной им кампании выглядели внушительно: его встретили в Испании три войска — двух Газдрубалов и Магона — к которым в скором времени добавилось четвертое, теперь же во всей этой обширной стране не осталось ни одного карфагенянина. Под стать делам была и речь молодого полководца, производившая сильное впечатление.

Друзья Сципиона с гордостью любовались своим товарищем, но внезапно их ошеломил нежданный зигзаг его выступления. Когда уже казалось, что Публий заканчивает речь, он вдруг заговорил о переходе Газдрубала в Италию. По рядам слушавших пробежал ропот недоумения и приглушенным эхом прошуршал под сводами храма, словно сама Беллона выразила удивление поступком своего героя. Но уже в следующий момент все стихли, напряженно слушая докладчика.

Сципион последовательно изложил произошедшие события, потом разобрал все другие возможные варианты развития ситуации и с безукоризненной убедительностью доказал, что выбранная им тактика была единственно верной, а при любом ином способе ведения войны, например, если бы он стал пассивно защищать проходы в Галлию, бросив провинцию, Газдрубал, в конце концов все равно оказался бы в Италии, но уже не как беглец с толпою новичков, а как покоритель Испании во главе победоносного войска.

Но даже после этого Марк Эмилий продолжал считать такую откровенность Сципиона лишь неуместным для политика душевным порывом, вызванным юношеской прямотой. Только позднее, когда Публий под одобрительные возгласы сенаторов закончил речь и началось ее обсуждение, Эмилий понял, что, подняв вопрос о походе Газдрубала и рассмотрев его в нужном ракурсе с исчерпывающей полнотою, он упредил своих недругов и выбил у них последнее оружие. Противники Сципиона выглядели растерянными и выступали неорганизованно. Практически ни одного упрека он не услышал, и его деятельность в провинции единодушно получила высокую опенку. Встал Тит Манлий и от имени сената выразил Публию благодарность за славное деяние во благо Родины. К этому высказыванию присоединили свои голоса и консулы. После них взял слово Марк Эмилий и заострил внимание сенаторов на вопросе о триумфе победоносному полководцу, о чем сам Сципион сказал вскользь, поскольку он не любил чего-либо просить. Тут-то, наконец, проснулась оппозиция и интенсивной деятельностью компенсировала упущенное.

Против присуждения триумфа выдвигались два возражения: во-первых, неполноценность юридического статуса полководца, так как он стал проконсулом, не будучи консулом, и во-вторых, опасение пошатнуть правовой устав государства выдвижением любимчиков, которым с юных лет строят карьеру в обход законов на исключениях из правил, чем создается прецедент, угрожающий будущему спокойствию Республики.

Обе эти мысли исходили от Валерия Флакка, лица своеобразного, имевшего большое влияние в сенате, причем не столько за счет непосредственного участия в делах, сколько благодаря закулисному воздействию на других сенаторов. По своему нраву это был неформальный лидер. В свойственной ему манере он действовал и сегодня. Публий, с самого начала заседания внимательно изучавший характеры и политические ориентации сенаторов, давно уже приметил этого человека с тонкими чертами красивого до приторности, будто нарисованного лица, который не выступал официально, но исподволь дирижировал всем сопротивлением Сципиону. Когда заговорили о триумфе, Валерий с утонченною, как и все в нем, улыбкой бросил реплику: «Эдилиций — триумфатор! Это любопытно!», после чего и возникли прения по поводу отсутствия законной основы для триумфа. А несколько позднее он же подкинул своим сторонникам идею об «опасном прецеденте», промолвив с тою же едкой улыбочкой: «Сначала — проконсульство без консулата, затем — триумф почти что частному лицу, потом, надо полагать, диктаторство по произволу, а уж там и до царства рукою подать…»

От таких колких фраз Сципион в равной мере проникся неприязнью и уважением к своему противнику. Пристально всматриваясь в него, он пришел к выводу, что перед ним человек не подлый, но слишком рьяно ненавидящий политических противников, бесспорно, умный и исполненный столь же утонченного коварства, как и его улыбка, только более искреннего. Но, отдавая должное Валерию, Публий ясно осознавал, чью песню он поет. Не вызывало сомнения то, что Флакк действует не самостоятельно, а следует программе, заданной Фабием Максимом, который при демонстративном пренебрежении к встрече с проконсулом Испании, тайно уделил ее подготовке немало внимания. Верный себе, знаменитейший Медлитель теперь пытался приостановить Сципиона. Его нрав Публий угадывал во многих поступках своей сегодняшней оппозиции. Так, например, вторая реплика Валерия лишь в части стиля принадлежала ему самому, тогда как автором мысли, конечно же, являлся Фабий.

Тем временем Марк Эмилий настойчиво и многословно требовал триумфа. Его поддерживали Корнелий Цетег и Квинт Цецилий.

Сципион пришел к выводу о равенстве противостоящих сил. При желании он, вероятно, мог бы добиться успеха, но ему не следовало выкладывать все козыри по этому, второстепенному для него поводу. Он знал, что триумф не уйдет от него, считал его непременным украшением своей жизни, а потому не был особенно привередлив в вопросе времени исполнения этого желания. Публий решил отступить сегодня, дабы сберечь собственное «войско» в целости и сохранности и успеть занять выгодную позицию для следующей, более важной политической битвы. В разгаре дебатов он попросил слова и сказал:

— Не для себя ныне желал я триумфа. Мне не нужны почести, в обоснованности которых кто-либо будет сомневаться. Я стремлюсь к такому триумфу, когда ни один человек во всем земном круге не сможет его оспорить. Мне лишь обидно за своих солдат. Они доверяли мне, не интересуясь, исполнял ли я ординарную магистратуру или нет, они карабкались на высочайшие стены испанского Карфагена, шли за мной в бесчисленных сражениях, не спрашивая о том, был ли я консулом или нет, и поверженных карфагенян не воскресила та мысль, что их победитель не исполнял официального консулата. Но, если среди вас, отцы-сенаторы, нашлись сомневающиеся, я отказываюсь от претензии на триумф. Однако основой для моего решения является не перевернутая и демонстративно выпяченная поверх сути буква закона, а тот факт, что в Италии все еще стоят полчища вражеских наемников, и Карфаген до сих пор гордится давними, порядком выцветшими победами Ганнибала, а не проклинает их. Для меня не может быть праздника, пока Отечество несвободно!

— Ай да, Корнелий, даже собственную неудачу он обратил себе на пользу и победил нас своим поражением! — воскликнул Валерий Флакк, и в его тонкой улыбке впервые проскользнуло что-то теплое и живое.

Но Валерия уже никто не слушал. Едва официальная часть собрания завершилась, Сципиона плотным кольцом обступили и друзья, и недруги, засыпая его поздравлениями и вопросами об испанской войне, иберийских народах, о путях их привлечения к культуре цивилизации, и о перспективах в борьбе с Ганнибалом.

Возвращаясь вечером в лагерь, Публий с удивлением обнаружил, что толпа его восхвалителей у ворот весьма поредела. «Ах, так это реакция на отказ мне в триумфе! — не совсем сразу догадался он. — Они в таком решении сената увидели признак опалы. Ну и быстро же у нас распространяется информация!» Однако оставшихся Сципион поприветствовал более сердечно, чем утром, понимая, что теперь перед ним в основном люди честные.

Прибыв на место, Публий собрал солдат и откровенно рассказал им о совещании в храме Беллоны. Но при этом он объяснил свой поступок с добровольным отказом от триумфа, когда мнения сенаторов разделились, в более доступной им форме, заявив по этому поводу, что лучше самому отречься от чего-либо, чем дожидаться, пока у тебя отнимут это силой.

«Однако я у вас в долгу, — сказал Сципион напоследок, — и я с лихвой верну этот долг, устроив грандиозный триумф и обеспечив всех вас земельными наделами в Италии после окончательной победы над Карфагеном, только следуйте за мною и дальше, сражайтесь и в Африке так же доблестно, как в Испании».

Распустив сходку, он уединился в своей палатке, стиснул руками гудевшую от усталости голову и задумался. У него было желание сейчас же, под покровом надвигающейся ночи незаметно придти в Рим, так как он стыдился, после такого шума вокруг его возвращения из Испании на виду у всех входить в город как частное лицо, но, поразмыслив, решил ни один свой общественный поступок не прятать от дневного света. С тем он и лег спать.

Утром Публий облачился в тогу и, призвав с собою Гая Лелия, направился к городским воротам. При этом за ними следовали только двое рабов: один нес пожитки Лелия, а другой, естественно, Фауст — походный мешок Сципиона. Публию в армейских условиях до сих пор имел право прислуживать только Фауст, но у того самого уже завелся штат помощников из пленных африканцев и испанцев, а Лелий вообще любил комфорт, потому его обычно сопровождали несколько слуг, но сейчас друзья подчеркнутой скудостью свиты хотели высветить перед взорами сограждан несправедливость принятого относительно них сенатского решения.

Едва они вошли в Рим, как по всему их пути стали выстраиваться толпы горожан, эмоционально выражавших свои чувства. Был тут и Марк Эмилий с семьей. Публий кивнул ему издали и в этот момент увидел Эмилию Павлу, стоявшую по левую руку сенатора и несколько выступившую вперед. С такого расстояния он не мог рассмотреть ее как следует, но заметил, что выглядит она довольно пригожей. Правда, это отметили только его глаза, а в душе ее облик не произвел ни малейшего волнения.

По мере приближения к дому Сципиона толпа встречающих становилась гуще.

— Пожалуй, это стихийная овация, — сказал Лелий.

— Только без флейтиста, — добавил Публий. — И такое проявленье искренних чувств я ценю выше десятка вымученных триумфов.

Оба они вошли в дом Сципионов, и уже оттуда через второй этаж по балкону Лелий проник к себе, будто с неба свалившись на своих домочадцев.

А Публий во все глаза смотрел на мать, встретившую его сразу у входа в атрий, словно стоявшую здесь на посту с самой ночи. Помпония заметно постарела, лицо ее очень сморщилось, в движениях появилась неуверенность и суетливость, но сына она встретила с прежней величавостью. Вслед за безмерной радостью, вспыхнувшей в ее глазах, через миг в них снова тускло засветилась тревога, и она тяжело, но гордо промолвила:

— Вижу, Публий, что ненадолго ты прибыл в Рим и вскоре уедешь еще дальше, чем прежде.

— Наоборот! — весело воскликнул Публий. — Ведь Африка ближе Испании.

— Африка гораздо дальше, потому что там наш злейший враг.

— Ну если и дальше, то лишь по пути к славе.

Тут, наконец, матрона улыбнулась. Как прежде ее радовало в сыне проявленье мужественности, так теперь, когда он стал взрослым, ей было приятно увидеть в нем проблески мальчишеского задора.

Но вдруг Публий стал серьезным и грустно-торжественным. Он вынул из складок одежды мешочек, который всю дорогу из Испании держал при себе, и, положив его в нишу ларария, сказал:

— Я не сумел найти тело отца, чтобы похоронить его по обычаю Корнелиева рода, мне пришлось сжечь останки всех, погибших вместе с ним, и, перемешав пепел, взять горсть, в которой содержится и его частица… Но и только, большая доля его осталась в Испании. Однако я выполнил свой сыновий долг: не сумев перенести могилу отца на родину, я расширил пределы самой Родины до его могилы, и сделал Испанию продолжением Италии. Лучшему мастеру я закажу бронзовую урну, и в ней мы отнесем этот пепел в наше захоронение у Аппиевой дороги.

— Такой же мешочек я привез и семье Гнея Корнелия, — добавил он после некоторой паузы. — Завтра я сам отнесу его Назике.

2

Со следующего дня Публий стал обходить знакомых, отдавая визиты вежливости. В ходе этой кампании разошлась значительная часть его личной доли испанской добычи. При этом люди, которых он уважал, получали от него дары, имеющие в большей степени художественную ценность, чем материальную, а те, о ком он был не столь высокого мнения, довольствовались золотом или серебром на вес.

Общаясь в гостях со многими людьми, Публий гораздо глубже вник в настроения нынешнего Рима и, кроме того, завел несколько новых важных знакомств. Так, в доме Публия Назики он встретил тестя своего двоюродного брата Лициния Красса — личность весьма колоритную и приятную в общении. Наряду с тем, что Лициний был Великим понтификом, он и благодаря собственным достоинствам имел обширные связи в среде нобилитета. Это был человек лет сорока, среднего роста, совсем не полный, хотя и именовался Крассом, но, пожалуй, склонный к полноте, подвижный, жизнерадостный и любознательный. Посетив семью погибшего под Каннами товарища, Сципион познакомился с очень шустрым юношей, приходившимся погибшему двоюродным братом и носившим фамилию Квинкций Фламинин. Этот молодой человек был чуть ли не помешан на греках, и благодаря ему Публий существенно обогатил свою библиотеку.

Естественно, одним из первых Сципион навестил Марка Эмилия. Там он, наконец-то, по-настоящему рассмотрел свою предполагаемую невесту.

Эмилия, несомненно, была красива. Черты ее лица плавно переходили одна в другую, будто изгибы чудной мелодии, образуя гармоничную, законченную картину. Весь ее облик был проникнут благородством, утонченностью и изяществом. Но это была красота совсем иного рода, чем та, что поразила Сципиона прежде. Если бы он не встретил Виолу, то, конечно же, был бы очарован прелестью Эмилии, и она показалась бы ему совершенством, но теперь, при виде безукоризненных черт, мягко изогнутых линий, он тосковал в этом царстве пропорции и симметрии по вдохновенной творческой незавершенности красоты Виолы, полной спрессованных противоречий. На лице Эмилии его взгляд тихо и мирно покоился в блаженстве созерцания, но, когда он смотрел на Виолу, у него возникало чувство, какое бывает, если со скалы взираешь в пропасть, дна которой едва достигает взгляд: захватывает дух от восхищения и страха, жаждешь ощутить стремительный восторг полета в бездну, но невольно отшатываешься от края и отводишь глаза.

Округленность и завершенность, символизирующие красоту Эмилии, доставляя эстетическое наслаждение, парадоксальным образом усыпляли фантазию и в конечном итоге тормозили жизнь. По лицу Виолы взгляд пробегал порывисто и жадно, оно было сравнимо с омутом, со дна которого глубинные течения уносят далеко в подводное царство, на нем словно бы начертаны магические знаки, разгадкою ведущие в новый необъятный мир; и, сделав круг, взор уже не возвращался к началу, увлеченный тайной, он не мог остановиться и заходил на следующий виток, большего размаха. Согласно с этим движеньем по спирали с угрожающей неотвратимостью росли и чувства, в мгновенья достигая взрыва страсти.

Эмилия казалась восхитительным изображением Венеры на превосходной картине великого мастера, но Виола была сама живая богиня любви. Создавалось впечатление, что Эмилия когда-то в прошлых своих воплощеньях, если следовать Пифагору, пылала жестокой страстью, но теперь в ней осталось лишь мягкое сиянье спокойного ровного счастья, как воспоминание об оргиях бурной любви. Ее можно было уподобить вулкану, уже извергшему огонь и лаву и ныне флегматично дымящему белой струйкой теплого пара, а Виола жила в первый раз и являла собою сгусток жизненных сил.

Впрочем, Публий в попытке объяснить представший ему феномен слишком удалился в потусторонние нюансы. Эмилия очень обиделась бы, узнав его мысли, поскольку сама отнюдь не считала себя «потухшим вулканом», ей представлялось, что она полна сил, движенья и любви.

Кстати, Эмилия очень удачно вступила в общую беседу и своими познаниями, свежестью мысли пробудила у Публия любопытство. Вообще-то, он больше разговаривал с ее братом Марком, радуясь его первым признакам пробуждения интереса к жизни. Однако скоро красноречие Марка и родного брата Эмилии Луция — другого участника компании — померкло перед легкой, полнокровной, искрящейся мягким юмором речью сестры, и она стала главной собеседницей Публия.

Еще в Испании, предвидя этот визит, Сципион тяготился им. Во-первых, ему было неприятно, что тут его будут оценивать по тем качествам, которым сам он не придавал значения, считая их второстепенными, а во-вторых, проведя всю молодость на войне, он не привык к церемониалу светских салонов в части развлечения дам. Но в действительности все оказалось проще и приятнее, чем ему думалось. Эмилия отличалась всесторонней образованностью, почти не уступая в этом Публию, и что особенно его поразило, она широко освоила греческую культуру, даже философию, и знала чуть ли не все, известное ему. Правда, ее познания отличались свойственным женскому уму формализмом, однако некоторые положения прозвучали в ее интерпретации любопытно. Но наряду с эрудированностью она обладала и более важным качеством. У нее было особое чувство общества, тонкий такт позволял ей улавливать малейшие нюансы в настроении собеседника, благодаря чему она умело помогала ему разворачивать свиток разговора, каждым своим вопросом, замечанием или легкой шуткой подстегивая его фантазию. Приятная манера общения удачно дополнялась достоинствами ее голоса, не очень глубокого и не слишком звонкого, но весьма живого и приятного. Это был голос не любовницы, а друга. Особенно мило она говорила по-гречески на аттическом диалекте.

Под влиянием этого легкого изящного общения Публий в полной мере ощутил аромат мирной жизни и на некоторое время даже забыл о карфагенянах и Ганнибале. Однако он спохватился, что засиделся в гостях свыше нормы, диктуемой приличиями, и стал прощаться. Расставаясь с Эмилиями, Сципион пригласил главу дома провести следующий день в термах, заметив при этом, что он надеется в скором времени потерять подобную приятную возможность ради большего счастья и наивысшей чести. Намек очень понравился Марку Эмилию, поскольку говорил о положительном решении мучившего их обоих вопроса, так как, по правилам римской стыдливости, вместе в бане не могли мыться тесть и зять, так же, как и отец с сыном.

Уже в темноте возвращаясь в Велабр, Публий ощущал не просто радость от общения со столь прелестным созданием как Эмилия, а даже некоторую эйфорию. Он что-то насвистывал, хотя обычно не любил производить лишний шум, и подмигивал звездам, которые сегодня казались совсем близкими, будто сошедшими ради него со сфер, определенных им Эвдоксом. Вдруг он резко остановился, так, что раб налетел на него с разгона, не получив, впрочем, возмездия за неловкость ввиду внезапной озадаченности хозяина, и сказал: «Понял». Постояв некоторое время, он пошел дальше, но уже сосредоточенный, задумчивый.

Придя домой, Публий уединился в спальне, где он работал чаще, чем в таблине, открытом шуму и посторонним взорам, взял свиток со своими юношескими стихами и на полях написал: «Красота Эмилии замкнута сама в себе и представляет законченное целое, а красота Виолы открыта навстречу мужчине, властно тянет к нему свои щупальца и требует завершения в любви». Он несколько раз перечитал эту фразу, веря и не веря в то, что нашел разгадку тайны. «Неужели так просто и буднично объясняется тот великий праздник жизни, который дает уже одно только созерцание Виолы!» — думал он. В конце концов Публий решил, что раскрыл лишь одну сторону притягательной силы прекрасной иберийки, но как бы то ни было, отныне он в значительной степени развенчал ее красоту так же, как прежде разоблачил ее душу. Казалось бы, теперь можно было окончательно забыть об этой варварской жемчужине, но, увы, его угнетала все та же безысходная тоска, и, с удовольствием вспоминая Эмилию, он одновременно испытывал нестерпимое желание бежать в Остию, пересечь море в направлении Испании, разыскать Виолу и стать дикарем, лишь бы иметь возможность видеть ее.

Утром вечернее прозрение показалось Сципиону вздором. «Чего только не измыслит человеческий ум, когда его хозяину худо!» — усмехнувшись, воскликнул он и, чтобы окончательно избавиться от последствий ночных терзаний, направился к Капитолию. Поднявшись на холм, Публий вошел в храм Юпитера, но предаться возвышенным мыслям в таинственном полумраке, пронизанном божественным духом, как в былые дни, ему не удалось. Он стал слишком заметной фигурой, и теперь повсюду его преследовало внимание сограждан. Так было и здесь; едва он переступил порог храма, как попал в окружение жрецов, атаковавших его всевозможными расспросами. Когда их любопытство в какой-то мере было удовлетворено, Публий вспомнил о собственных делах и стал договариваться со служителями храма об организации масштабных жертвоприношений, запланированных им еще до похода в Испанию.

В подобной суете Сципион провел почти половину дня, и, обнаружив, что солнце уже высоко и вот-вот зазвенит колокольчик, возвещающий об открытии терм, он поторопился к Марку Эмилию. Как бы невзначай у самого входа ему встретилась Эмилия, которая очаровательно зарумянилась, отвечая с затаенной улыбкой на его приветствие. Публий слышал от некоторых людей, что Эмилия слишком надменна, и ее миловидность страдает, когда красавица отвердевает в мрамор статуи, но он, естественно, ничего подобного не замечал, поскольку перед ним она всегда выглядела по-особому. Сегодня Павла показалась ему еще краше, чем накануне, и, желая подольше полюбоваться ею, он вознамерился продолжить вчерашний разговор, но первая его фраза еще не успела выйти на свободу, как Эмилия, скользнув перед ним подобно солнечному блику, исчезла на женской половине, а вместо нее в атрий вошли два Марка: отец и сын. Голова Публия уже затуманилась первыми признаками влюбленности, в результате чего политическое чутье изменило ему, и он не усмотрел в поведении Эмилии рассчитанного хода, а потому был раздосадован ее быстрым уходом и не очень весело встретил друзей.

После взаимных приветствий и традиционных вопросов о самочувствии старший Эмилий ушел в боковую комнату собираться для прогулки, а младший набросился на Публия с вопросами о новых источниках информации для своего просвещения.

Когда возвратился в атрий глава дома, облаченный в торжественное одеяние, словно собрался в Курию, и в сопровождении многочисленной свиты рабов, молодые люди уже увлеченно беседовали, забыв все огорчения. Однако, увидев сенатора, Публий сразу встал со скамьи, показав готовность следовать за ним. Молодой Марк, которого пригласили только ради приличия, отказался от посещения бани, сославшись на свое увечье, как, впрочем, и на уже упомянутый обычай. Сципион предложил отправиться в наиболее престижные и комфортные термы, расположенные в Каринах, где по традиции в основном собирались нобили. Эмилий одобрил его выбор, и они двинулись в путь. На улицах им приходилось часто останавливаться, отвечая на внимание сограждан. Эмилий находил в этом удовольствие, а Публия, отвыкшего от городской жизни, такие задержки несколько раздражали, о чем он, естественно, не подавал вида.

Наконец они добрались до обширного комплекса помещений терм и, бросив рабу у порога по мелкой медной монетке в уплату за вход, одинаково низкую во всех банях, прошли на небольшой дворик с прилегающим крохотным садиком, скрывающим в своей тени три уютные беседки, откуда свернули в аподитерий. Там они разделись, сложили одежду в глубокие ниши в стене и, оставив рабов для ее охраны, только вдвоем, без свиты, проследовали в фригидарий. В бассейне, имеющем несколько уровней глубины, барахтались и плавали человек десять посетителей. Большинство из них было знакомо Сципиону, лишь двое, судя по всему, принадлежали иному сословию и держались особняком, ощущая свою инородность в здешнем обществе.

Марк Эмилий грузно бухнулся в прохладную воду и издал далеко не сенаторские возгласы. Публий сдержал крик, а избыток бодрости, приливающей к телу от соприкосновения с водой, обратил в движение и трижды энергичными рывками пересек бассейн. Потом, уже спокойнее, он поплавал еще некоторое время, наслаждаясь освежающим действием ванны, но, увидев, что Эмилий утомился и, пыхтя и отдуваясь, уселся на самой мелководной ступеньке водоема, расположился рядом с ним.

Публий не заводил речь о делах, из приличия предоставив инициативу старшему товарищу, и терпеливо восхвалял погоду, которая в этот ясный осенний день была действительно прекрасна и легка даже для самых больных людей. Эмилий тоже проявлял кажущуюся беззаботность, но теперь, под журчанье струй фонтана и плеск барахтающихся перед ними тел, заговорил о более насущном, чем безоблачное небо. В первую очередь он принялся благодарить Сципиона за доброе влияние на сына. Но Публий не стал долго выслушивать похвалы в свой адрес и при первой возможности прервал их поток, сказав:

— Это всего лишь первый шаг. Никакое дружеское участие не сделает жизнь человека полноценной, если он не будет заниматься общественно-значимой деятельностью. Я вижу нашего Марка авгуром или понтификом.

— Да, я слышал о твоем желании устроить его жрецом, — задумчиво произнес Эмилий, — но мои возможности здесь ограничены, разве что ты возьмешь его в вашу коллегию салиев… Рассчитывать на большее проблематично. Я переговорил с соответствующими лицами и убедился, что надежды можно питать лишь на будущее. Ты ведь знаешь: жречество — профессия в большой степени потомственная…

— Коллегия салиев — это лишь формальный почет, но не настоящее дело, я, например, частенько вовсе забываю, что являюсь жрецом. Потому о подобном поприще не стоит и говорить. Ждать мы тоже не можем: времени у нас мало. Дух Марка надломлен несчастьями, и его волевых усилий надолго не хватит, если не будет ободряющих успехов. Необходимо действовать немедленно.

— Что же ты предлагаешь?

— Возвратившись в Рим, я с удовольствием увидел, сколь возмужал мой брат Публий, прозванный за свой нос Назикой. Очень толковый юноша.

— Премилый молодой человек, но разве он способен нам помочь в этом деле?

— Мир имеет четыре стороны света. Регул сразу высадился в пунийской области, пренебрегая иными направлениями, и проиграл, я же начал расшатывать Африку с Нумидии… Ко всякой проблеме нужно искать подход и с Востока, и с Запада, с Юга и Севера. Да, кстати, Назика — юнец, а уже женат!

— Весьма шустрый парень, — скороговоркой нетерпеливо проговорил Эмилий, с трудом скрывая любопытство под маской сенаторской невозмутимости.

— Правда, на плебейке…

— Да, я знаю, на Лицинии.

— На дочери Великого понтифика.

— Ах! Клянусь Геркулесом, здорово ты подвел! — воскликнул Эмилий. — И ты думаешь…

— Я видел его. Этот добряк не так прост, как кажется, но я найду к нему подход. Надо же дружить с родственниками.

Эмилий хотел разразиться новым потоком благодарных славословий, но Публий, заметив, что их беседа привлекла нездоровое внимание окружающих, сделал «каменное» лицо. Марк насторожился, посмотрел вокруг и понял, чем вызвано беспокойство его молодого друга. Тогда они, не сговариваясь, прыгнули в воду, впрочем, кто прыгнул, а кто и бултыхнулся, и, получив новый заряд бодрости, вернулись в гардеробную, надели нижние туники и вышли во двор. Там еще было тепло, хотя зимнее ненастье уже стояло на горизонте. Разместившись на угловой скамье, где их невозможно было подслушать, они продолжили разговор.

— Позволь теперь мне проявить заботу о тебе, как только что сделал это ты по отношению к моему сыну, — сказал Эмилий. — Потолкуем о твоих делах. Как ты сам-то их оцениваешь?

— Я понял, что консульство они мне сдали без боя. И это меня настораживает: они готовят удар на другом направлении.

— Правильно мыслишь. За консульство с тобою бороться им не по силам, ведь ты вернулся в Рим победителем и народным кумиром, конечно, не без нашей помощи. Но консулат бывает разным. Оппозиция стремится ограничить твою деятельность в должности, и, в первую очередь, не допустить тебя в Африку. О твоем намерении переправиться на вражеский берег, хотя ты о нем официально не заявлял, знает даже последний нищий в Городе. Весь италийский воздух пронизан идеей эффектного завершения войны у стен Карфагена, и народ, тут-то ему зрение не изменяет, видит тебя и только тебя во главе ливийской экспедиции.

— А кого видит Фабий?

— После смерти сына ему некого тебе противопоставить, хотя, конечно, есть еще Валерий Левин, Клавдий Нерон, Ливий Салинатор, которых он, впрочем, тоже недолюбливает, но, по-моему, старик совсем помешался на своей осторожности и ждет, пока война в Италии угаснет сама собою.

— Этого не будет. Если мы станем бездействовать, Карфаген поднимет против нас Македонию, Азию и, может быть, даже Египет, не говоря уж о галлах, коих в мире существует бесчисленное множество.

— Да, конечно.

— Так, значит, Фабий не доверяет мне…

— Он слишком боится Ганнибала.

— Это потому, что он знаком с Пунийцем, но не знает Сципиона! Да, с кончиною Квинта Фабия младшего у меня потеряна последняя надежда перетянуть этот клан на свою сторону.

— Так вот, Публий, все твои соперники: и те, которые сомневаются в твоих силах, и другие, те, кто, наоборот, слишком верят в тебя — сходятся в одном желании: любыми мерами удержать тебя в Италии.

— Каковы конкретно их планы?

— Пока не знаю.

— Ну что же, мы поборемся. Народ за меня. Правда, прибегать к прямой помощи народа — это чересчур грубое средство…

— Да, плебс наш. Они надеялись, лишив тебя почестей триумфа, снизить твою популярность, но просчитались.

— И то верно, обидев нас, фабианцы еще сильнее приблизили к нам простой народ.

— А ты сам тяжело переживаешь эту неудачу с отказом в триумфе?

— Ничуть. Пусть у меня будет в жизни только один триумф, но над Ганнибалом, чем десять — над Газдрубалами. Вот перед солдатами действительно неудобно…

— Это лис, Валерий Флакк, все подстроил.

— Да, Фабий, несомненно, доволен своим учеником.

— Так ты догадался, что он действовал по заказу Максима?

— Он лишь изогнул дугой, нарумянил и подмаслил прямолинейные фразы старца. Да, вот что, Эмилий, проясни заодно мой взгляд на Манлия Торквата. По-моему, он был склонен поддержать нас.

— Он обязательно принял бы нашу сторону против Фабия, если бы не был безгранично предан третьей партии, а именно, своей собственной.

— А как он поведет себя в предстоящем деле?

— Что касается вопроса о триумфе, то тут согласие не требовало от него жертв, в чувстве же справедливости ему не откажешь. А вот по поводу похода в Африку он вряд ли выскажется положительно, ибо, как все старики, излишне боится риска.

— Значит, на него рассчитывать не стоит?

— Да, тут в лучшем случае нейтралитет.

— Нелегкая нам предстоит борьба.

— Да уж, есть над чем попотеть.

— Так идем, попотеем, — с этими словами Публий встал.

— Куда это?

— Как, куда? В тепидарий.

— Ах, ну конечно. Идем, попотеем.

Они возвратились в аподитерий, откуда прямо в туниках прошли в тепидарий, небольшое помещение с закрытыми матовыми стеклами окнами, подогреваемое четырьмя бронзовыми жаровнями. Расположившись на скамьях, друзья молча вкушали искусственный зной, сосредоточенно глядя на раскаленные угли в жаровнях, установленных в центре тепидария на прямоугольном возвышении. Однако окружающие, уже давно искоса посматривавшие на них, теперь сгрудились мощным клином и пошли в наступление.

Со всех сторон Публий услышал упреки своей замкнутости, лишающей сограждан возможности в более живописных, чем в отчете сенату, подробностях узнать о его испанских делах и порадоваться за успехи римского оружия. Ввиду безвыходности положения, Публий принял вызов и целый час с самым беззаботным видом рассказывал о наиболее забавных эпизодах испанской кампании. Особенно детально он поведал о своем визите в Африку, широко разнообразя изложение безобидными подтруниваниями над наивной впечатлительностью Сифакса и едкими остротами по адресу Газдрубала, который якобы так размечтался на пиру получить голову Сципиона, что объелся свининой, воображая, будто уже пожирает врага.

После этой эффектной истории кто-то воскликнул:

— Да, Корнелий, мы здорово здесь пропарились, причем не столько от тепла жаровен, сколько от смеха над твоими шутками! Не мешало бы теперь и ополоснуться.

Публий сразу встал, чтобы не упустить благоприятный момент прервать болтовню. Другие тоже зашевелились, медленно поднимаясь и нехотя расправляя разомлевшие суставы. Тут какой-то юноша с завистью в голосе сказал:

— Вовремя ты родился, Сципион. На твою долю выпали славные дела. А что останется нашему поколению?

— Как, что? — искренне удивился Публий. — Ты, как Александр, всех ревнуешь к славе, считая собственную персону более необъятной, чем вся ойкумена, но это не так, поскольку даже величайшие люди — всего только составная часть мира, и добрым делам всегда широк простор. При вас-то и начнется настоящая жизнь, достойная нашего Отечества.

Тут он всмотрелся в этого тщедушного молодого человека и узнал в нем эллинофила Тита Квинкция Фламинина. Не меняя интонации, он продолжил:

— Мы терпели неудачи, потому что при нас, нашими силами Республика росла, преодолевая переломный период отрочества, а вам предстоит воплотить свои таланты в жизнедеятельность взрослого государства.

— Ты, Публий, сравнил меня с Александром, и в самом деле моим любимым героем, — отозвался Фламинин, — правда, сравнил не в лучших его качествах, но, может быть, когда-нибудь ты удостоишь меня уподоблением ему и в достоинствах…

— Весьма охотно. Но будет еще лучше, если я сравню тебя не с Александром или Пирром, а — с Манием Курием или Клавдием Марцеллом.

Тем временем посетители тепидария в большинстве своем перешли в кальдарий, следующее банное помещение, предназначенное для принятия горячих ванн. Эмилий и Сципион сами, без помощи рабов, натерлись оливковым маслом и последовали за остальными в кальдарий. Там они встали в неглубокий круглый бассейн с мощным фонтаном посередине, в растекающихся теплых струях которого несколько человек смывали пот — плод усилий предшествующего часа. Друзья ополоснулись под этим душем и погрузились в горячую воду основного бассейна, причем Публий по обыкновению выбрал место поближе к входной трубе, из которой поступала свежая вода.

Глядя на младшего товарища, Эмилий никак не мог узнать в нем теперь бесшабашного остряка, совсем недавно развлекавшего целую толпу веселыми россказнями, он был сумрачен и сосредоточен. Два-три раза Публий ответил Марку невпопад, после чего тот перестал его тревожить. Так продолжалось долго. В залах терм уже зажгли многочисленные светильники, пришли новые посетители, прежние разошлись, а Сципион все так же монотонно плескался в мутных волнах.

Наконец он выбрался на каменный пол и сказал Эмилию:

— Я знаю. Идем.

Немного обсохнув в тепидарии, они вернулись в холодный бассейн, и Публий, сразу повеселев, с размаху бросился в его воды. Эмилий не рискнул после горячей ванны принимать холодную и, кутаясь в тунику, присел на бронзовую скамью. Публий, совершив несколько кругов вдоль берегов водоема, как гладиатор на арене перед боем, стал агитировать товарища отведать даров Нептуна или, точнее, кого-то из его легатов, отвечающего за пресные водоемы. Эмилий отнекивался. А Публий принялся красочно восхвалять орнаменты и картины на стенах. Он напыщенно восторгался уродливыми триремами, бороздящими блеклую синюю краску, дельфинами, прыгающими выше бортов, и забавными морскими конями неестественной величины, везущими в упряжке крылатых купидонов. Эмилий от неожиданности даже не сразу сообразил, что его друг просто-напросто пародирует поэтов. Между тем Публий подошел к Марку и, ткнув рукою в круглый живот одного из купидонов над его головой, сказал:

— Вот с этим типом я недавно познакомился, но об этом после.

— Да, сначала объясни, что ты узнал в кальдарии.

— Помнишь, я тебе говорил о сторонах света?

— Помню. Причем ты здорово допек меня такими умствованиями.

— Вкуси еще. Я сделал новое открытие: оказывается, можно с одного направления, скажем с Юга, разом атаковать и Азию, и Европу.

— А кто же Юг?

— Для ответа пройдем на север, в нашу беседку.

Они надели поверх туник плащи, так как вечером уже было прохладно, и вышли во дворик.

— Так вот, Эмилий, — заговорил Сципион, когда они сели на скамью, — разрешить мою задачу, так же, как и твою, нам поможет Лициний Красс. Насколько я понимаю нынешнюю обстановку, народ не доволен прошлогодним бездействием консулов и не допустит повторения такой ситуации, особенно теперь, ободренный успехом в Испании.

— Да, это так. Одно консульское назначение должно быть вне Италии.

— А где именно? По-моему, только в Африке. Или в Сицилии. Для Фабия здесь есть разница, а для меня Сицилия и Африка в данном случае почти одно и то же.

— Да, но консулов двое, и тебя попытаются оставить в Италии.

— Значит, второй консул также должен быть нашим человеком, готовым уступить мне дорогу.

— У меня есть достойные кандидатуры, но все они патриции, а ведь твой коллега должен быть плебеем. Попробовать молодого Семпрония? Впрочем, нет, он слишком зелен.

— Вот я и подумал о Лицинии.

— Да, пожалуй, человек уважаемый и нам подходит. Но удобно ли к одному лицу обращаться с двумя просьбами?

— А у нас не две просьбы, а всего лишь одна, и тут же вознаграждение за нее. Он сделает нашего Марка жрецом, а мы за это продвинем его в консулы. Мы на подъеме, и с нашей поддержкой он обязательно пройдет.

— Насколько ты вырос и возмужал как государственный человек, Публий, — заметил Эмилий. — Рядом с тобою даже я чувствую себя мальчишкой! Но все же нам придется просить Лициния уступить тебе ведение войны.

— Совсем нет.

— Почему?

— Разгадка все в том же выбранном мною имени. Ты забыл, что Красс — Великий понтифик, а потому ему всегда полагается быть в Италии, особенно в нынешних условиях, когда народ напуган многими несчастьями и придает особое значение чистоте и правильности священнодействий. Так что Красс обязательно останется в Италии, а, значит, я отправлюсь в Африку. В вопросе о столь великом деле, как завершение войны, я не удовольствовался бы простой договоренностью, блеск славы слишком соблазнителен и затмевает клятвы, но на Красса наложены более осязаемые узы, чем слова обещаний.

— Да, Публий! Я старался удержаться от особых похвал тебе из педагогических соображений, опасаясь, что ты по молодости излишне возгордишься, но сейчас не могу молчать. Ты не только умнее меня, но и гораздо старше, несмотря на малочисленность лет.

— У каждого свои достоинства и слабости, потому не стоит сравнивать людей за пределами отдельных качеств.

— Но у тебя-то недостатков нет! Ты во всем любого превосходишь!

— Ну да! Где уж мне. В своем-то возрасте я все еще не женат и, между прочим, рядом с твоею дочерью, выражаясь твоими словами, чувствую себя мальчишкой.

— Это ты-то?

— Я. И сегодня весь день провел балбесом, говоря с обладателем бесценного сокровища о пошлой политике. А ведь шел-то я сюда совсем с другою целью.

— С какою же?

— Теперь уж поздно отступать, сознаюсь: просить руки Эмилии Павлы.

— И просишь?

— Еще как! Сильнее Африки!

— Ну так бери ее хоть завтра, и руку, и все остальное, кроме души, которая уже давно лежит у тебя за пазухой.

— Завтра, пожалуй, не сумею, а вот в ближайшие ноны обязательно приду.

— Ну и отлично! Если только она раньше не скончается от любви к тебе. Вот видишь, я устраняю твой последний недостаток, и отныне, то есть с будущих нон, ты станешь совершенством.

— Но благодаря тебе и твоей племяннице. Так и всегда человек может достичь совершенства, только объединившись с другими.

3

Придя домой, Публий сразу же объявил о предстоящей свадьбе. При этом Помпония, сумевшая сдержать эмоции, когда провожала сына на войну, и тогда, когда встречала его с победой, впервые расплакалась на виду у всех. Луций, имевший собственные виды на Эмилию, несколько опечалился, но лишь на мгновенье, а потом воспрял духом и стал шумно поздравлять брата и расхваливать его невесту, словно свою собственную.

Ложась в эту ночь спать, Публий почувствовал давно забытую душевную легкость; гнет мучительных дум о прекрасной иберийке, тяготивший его последние годы, исчез, растворился, как это бывает иногда с тучей под действием солнечных лучей. Он посчитал, что с нынешнего дня женский вопрос окончательно решен для него, и все прежние переживания разом ушли из реальной жизни и как бы превратились во фрески на стенах памяти.

Утром Публий тщательно напомадился аравийскими благовониями, как последний Марк Цецилий, сам при этом посмеиваясь над собою, и отправился к Эмилиям. Там он сообщил Эмилии Павле о своем желании взять ее в жены и получил ее согласие. Был назначен день свадьбы на ближайшие ноны, и в обеих знатных семьях началась интенсивная подготовка к торжествам.

Но самому Публию предаваться предпраздничным настроениям было некогда, и, несмотря на излишнюю возбужденность, он сразу от Эмилиев пошел к Назике. Публий Назика при виде двоюродного брата, повел острым носом и, улыбаясь, нараспев сказал:

— Каким, однако, ты стал эстетом, преобразился в считанные дни мирной жизни.

— Что поделаешь, нет времени, приходится наверстывать упущенное, дабы за несколько дней прожить всю глупость молодости.

— Да-да, я слышал, что ты женишься. Поздравляю тебя: отличный выбор.

— Благодарю за поздравление, но должен заметить, прекрасный у тебя слух; ведь о своих намерениях относительно Эмилии я объявил только что и в нескольких кварталах отсюда.

— Наверное, ты все-таки обмолвился еще вчера, ибо, как говорят, Марк Эмилий уже сегодня утром плясал перед клиентами, словно не он, а они угощают его своими объедками.

— Но-но, ты моего будущего тестя не порочь, он не грек, чтобы плясать всенародно.

— Ну уточним: пела и танцевала его душа, а руки и ноги по-прежнему вели сенаторскую речь.

— Пожалуй, искупив вину перед моим Марком, ты, насмешник, тут же снова провинился. Потому тебе я отомщу и в свою очередь возьмусь за твоего собственного тестя.

— Возьмешься за моего толстячка?

— Именно. Правда, он совсем не толст, а чтобы в самом деле стать таковым, ему надобно дружить со мною.

— Теперь, я думаю, всем желательно дружить с тобою, император.

— Ну, ты-то пока не вправе меня так величать. Вот, когда станешь моим легатом, тогда — другое дело.

— Позволь полюбопытствовать, зачем тебе мой Красс?

— Ты знаешь сына Марка Эмилия?

— Тоже Марка?

— Да. Он получил увечье от проклятых пунийцев, и нужно помочь ему заново определиться в жизни. Я хочу сделать из него авгура.

— Печешься о будущих родственниках?

— Не совсем так, мы давно — друзья, сражались плечом к плечу еще в самнитских ущельях. Тебе пока трудно судить, что это значит.

— Но я уже познакомил тебя с Лицинием.

— Мне необходимо знать о нем все, что знаешь ты, и еще намного больше.

— Хорошо, я ценю любознательность, — съехидничал младший Публий и в течение часа терпеливо отвечал на вопросы дотошного брата.

Расставаясь, Сципион поблагодарил Назику за информацию и еще раз задумчиво повторил:

— Так, говоришь, увлекается правоведением…

Дома Публий побыстрее отделался от клиентов, принесших ему поздравления по поводу предстоящего торжества, и «заперся» с Платоном и Аристотелем, поскольку для обстоятельного разговора на юридические темы мало было знать законы Двенадцати таблиц и преторский эдикт. Два дня он усиленно «беседовал» с греками, «прохаживаясь» с ними по афинским аллеям. Его занятия чрезвычайно веселили брата Луция, который в насмешку говорил, будто Публий занялся штудированием права в преддверии свадьбы, боясь уступить власть в доме молодой жене. На что старший брат отвечал ему советом не зубоскалить по его адресу, а самому подыскать невесту.

На третий день он наконец-то вышел из дома, проведал Эмилию и направился к Назике, который, согласно уговору, должен был пригласить к этому часу Лициния Красса. Таким образом и произошла встреча трех Публиев.

Сначала они вели поверхностный разговор на те темы, которые в последние дни обсуждались почти в каждом римском доме, а именно, о предстоящих консульских выборах и свадьбе Сципиона. Когда речь зашла о женитьбе, Сципион полушутя сказал, будто его подвел к этому шагу добрый пример брата Назики: идиллия мирного счастья двух примерных супругов смягчила зачерствевшее сердце воина. Красс по достоинству оценил этот комплимент, направленный ему окольными путями, и в ответ принялся нахваливать Сципиона, утверждая, что он, как никто другой, подходит для консульства в нынешний трудный период жизни Республики.

— Да, я солдат, — сказал на это Сципион, — и пока идет война, я смею рассчитывать, что смогу принести пользу Отечеству. Успех моих воинов, естественно, при помощи всех граждан, сегодня почти обеспечил мне консульство. Однако жизнедеятельность государства весьма разнородна, я же всю жизнь только воюю и умею управлять армией, но не государством. Потому я с тревогой смотрю в будущее, и меня очень волнует кандидатура на второе консульское кресло. В последнее время ко мне за рекомендацией обращаются многие достойные люди, но я до сих пор не знаю, кого из них поддержать авторитетом своих друзей и испанских побед. Может быть, Марка Цецилия… — тут Сципион назвал еще несколько имен самых никудышных кандидатов и удовлетворенно подметил, как презрительно улыбнулся при этом Красс.

— Да, это все очень достойные люди, — морщась, подтвердил Лициний, — и выбрать из них одного действительно сложно.

— Я считаю, что наступил переломный момент в войне. Народ не может более мириться с присутствием на нашей земле Ганнибала. Ценою великих жертв мы остановили напор пунийцев, постепенно выровняли положение и начали теснить врага. А теперь настала пора перейти в наступление, и в этот решающий период государству необходимо мобилизовать все силы, у его рулевых весел должны встать лучшие люди, оптимальным образом дополняющие друг друга. Меня страшит предстоящая ответственность, но я думаю, что сейчас долг каждого человека, способного принести пользу Отечеству, рисковать, но идти на помощь Родине.

Заронив семя нужной мысли в сознание Красса, Сципион перевел беседу на иное направление и стал делиться своими планами ведения войны. Он рассказал, что давно готовит массированную атаку на карфагенян, для чего обзавелся союзниками даже в самой Африке, и далее развернуто обосновал необходимость переноса боевых действий именно на вражескую территорию. Он считал весьма полезным уже сейчас убедить Лициния в верности избранной им тактики.

Заметив, что брат в принципе уже изложил свою позицию, Назика помог ему перейти к новой теме. Он сказал:

— Ты, Публий, даже накануне свадьбы думаешь только о войне.

— Может ли быть иначе? — отозвался Сципион. — Вся моя сознательная жизнь прошла в битвах, но не длительностью подчинила себе мои помыслы война, а ранами, самые глубокие из которых — душевные. Когда я впервые увидел пунийцев, меня окружали могучие закаленные воины, а через два года из них почти никого не осталось в живых, и я, тогда девятнадцатилетний юноша, считался ветераном, потому что рядом со мною были почти дети, которых пришлось выставить против завоевателя Республике. Что может быть трогательнее их тщедушных фигурок, гремящих воинскими доспехами! Разве можно забыть их лица, глаза, наивно поблескивавшие из-под нахлобученных шлемов! Но я помню и другое. Передо мною и сейчас, как наяву, предстает то жуткое зрелище, когда свирепые Ганнибаловы наемники, пришедшие на эту землю, чтобы нажиться на нашей крови, превратили в груду растерзанного мяса десятки тысяч этих мальчиков. Картины того дня и сегодня заслоняют моим глазам прелести мирной жизни. Кроме того, война отняла у меня близких людей: родственников и друзей. В расцвете лет погибли Аппий Клавдий и Тит Квинкций. Мой сосед по палатке Марк Эмилий получил тяжелое увечье. Бесчисленное количество раз мы вместе мечтали о будущем. Он обладал множеством талантов и в военной, и в гражданской областях. Это чрезвычайно способный молодой человек. Природа создала Марка Эмилия на благо обществу и предназначила для великих дел. Каково же мне теперь видеть его угасание в муках безысходности! И причиной всему — война.

— А что, Публий, твой друг не пытался найти себе дело по силам? — спросил Назика.

— Я неоднократно старался вдохновить его на поэзию или труд историка либо, в крайнем случае, философа.

— Но это не столь уж почетно, — заметил Назика.

— И он говорит так же. Но главное не в этом; Марк не мыслит себя вне общины. Он пытался писать историю самнитских войн, но историк в основном работает для потомков, а Марк желает быть полезен Республике сейчас же, немедленно, как и все мы, тем более, что именно теперь государство, как никогда, нуждается в способных и честных людях. Пока я делаю попытки увлечь его изучением накопленных обществом запасов разума и духа. В настоящее время он увлекся правом, гражданскими и религиозными обычаями, жреческими обрядами и культами, но информация по многим вопросам малодоступна, так как находится у специальных коллегий. Чуть ли не каждый день я заново борюсь с его апатией, всеми силами стремлюсь поддержать его интерес к жизни, но без настоящего дела он вот-вот угаснет… Впрочем, мы слишком увлеклись своими вопросами и отклонились от темы беседы, потому Публию Лицинию, видимо, досадно нас слушать, поскольку он, наверное, даже не знаком с Марком Эмилием младшим.

— Нет-нет, мне нужно это знать, — заверил Красс, — ведь рассказанная тобою, Сципион, трагедия — характерная черта нашего времени, такие израненные судьбы — наша общая беда. И мы вместе должны искать способы, как помочь таким людям.

Итак, Сципион благополучно посеял в голове Красса вторую мысль, теперь следовало не мешать им обеим прорасти и переплестись в единый букет. Большая часть задачи была решена, оставалось только присыпать семена слоем доброй почвы, но в свете растревоженных воспоминаний, ему расхотелось продолжать разговор. Однако во имя той же памяти о погибших и о том же Эмилии, он должен был завершить свое дело.

Сципион грустно посмотрел на Лициния и стал расспрашивать его, где можно достать те или иные книги для Марка по перечисленной ранее тематике, и таким образом он постепенно втянул его в диалог по юридической части. Назика в это время куда-то отлучился.

Сципиона не особенно интересовали вопросы права, но сейчас, встретившись с умным и знающим собеседником, он в конце концов увлекся и благодаря искреннему вдохновению произвел должное впечатление на Красса.

Тем не менее, по некоторым положениям между ними разгорелся спор. Так, оба они различали высшую, истинную справедливость и людские, писаные законы, которые хороши или плохи в зависимости от нравов породившего их государства. Но Красс утверждал, что абсолютный закон — есть эталон, данный человечеству богами, а Сципион считал его выражением реальных связей, наложенных на людей их общественной природой. Понятия божественного промысла у Красса и природы у Сципиона в процессе их раскрытия неоднократно сближались, так как Сципион признавал, что боги присутствуют в людях и, в конечном счете, через них реализуют свою волю, позиции оппонентов разделяла призрачная грань, но, когда казалось, будто эта межевая полоса вот-вот растворится, она вдруг снова углублялась, превращаясь в непреодолимый ров разногласий.

Они так и расстались, лишь укрепившись каждый на своих собственных позициях, но при этом были весьма довольны друг другом и с нетерпением ожидали продолжения спора в будущем. Прощаясь, Красс выразительно сказал:

— Нет, Корнелий, ты не только солдат.

Когда Лициний ушел, Назика попросил Сципиона задержаться. Юноша принялся смаковать их общий успех в воздействии на своего тестя, но, видя, что брат выглядит слишком утомленным и не проявляет восторга, хотя и удовлетворен итогом встречи, он лишь попросил рекомендаций относительно дальнейшего поведения при общении с Крассом и отпустил его. Однако у порога Назика снова окликнул Сципиона и, подойдя поближе, тихонько сказал:

— Я знаю, что тебе сейчас не до меня, но все же ответь на мучительный для меня вопрос. Ты стремишься к высшей магистратуре, чтобы попасть в самое пекло войны, жаждешь встречи с Ганнибалом, этим чудовищем, плавающим по горло в крови наших соотечественников, которого никто из нас так толком и не победил в открытом бою. Нет ли в тебе страха, сомнений, каковые есть во мне? Почему ты столь уверен в своей победе?

— Я добьюсь успеха, потому что я обязан победить именно ввиду сказанного тобою, — устало, но твердо и даже с нехарактерной для него жесткостью произнес Сципион. — А уверенность в своем превосходстве у меня основывается на трех противопоставлениях: я — римлянин, а он — карфагенянин; я — Сципион, а он — Ганнибал; я знаю его насквозь, а он не имеет обо мне представления.

— К этому можно добавить и четвертое, правда, менее существенное, — после некоторой паузы, усмехнувшись, сказал Сципион, — я моложе; он уже исчерпал себя, он устарел.

4

Через день после беседы со Сципионом Красс уже сам искал встречи с ним и подговаривал зятя устроить ему такую аудиенцию. Сципион с готовностью откликнулся на призыв, но при следующем свидании не форсировал события и говорил на отвлеченные, в основном, теоретические темы, игнорируя всяческие попытки Лициния перевести речь на обсуждение нынешних политических событий. Правда, Красс не скучал и в этот раз, поскольку Сципион предложил его осмыслению весьма оригинальные идеи.

А еще через день подгоняемый приближением выборов Публий Лициний Красс, Великий понтифик, уже сам пришел к Сципиону, прихватив с собою для приличия Назику.

На этот раз Красс не стал прикрываться любознательностью, а прямо заговорил о деле. Он сказал, что очень кстати встретил Назику, якобы шедшего к Сципиону, и присоединился к нему, так как уже давно намеревался поделиться со своим новым другом некоторыми соображениями относительно младшего Эмилия.

— Меня очень тронул твой рассказ, Сципион, о судьбе этого молодого человека, — произнес он сразу после приветствия и общих вступительных слов. — Я еще тогда взглянул на войну по-иному, как бы с другой стороны, и решил впредь более серьезно заботиться о людях, пострадавших за Отечество, как твой товарищ.

— Будет замечательно, если ты, Лициний, возьмешь над ним шефство и привьешь ему вкус к тем областям человеческого знания, каковыми сам владеешь в совершенстве, — отозвался Сципион.

— Я сделаю больше. Я не только привлеку его интерес к искусству и таинствам подведомственных мне коллегий, но и возвращу этого человека государству. Я намерен сделать его жрецом.

— Превосходная мысль! — с нескрываемой радостью воскликнул Сципион. — Вот здорово, если бы Марк стал авгуром! Думаю, такая должность будет ему интересна и посильна. И ведь какой почет! Я сегодня же поговорю с ним.

— Да, Публий, подготовь его к такому шагу и поскорее познакомь нас. У меня неплохие отношения с Эмилиями, и я сам мог бы навестить Марка, но будет лучше, если я предстану перед ним как твой друг. Правда, роль авгура я пока не обещаю, ведь по обычаю от жрецов этой коллегии требуют не только нравственного, но и физического совершенства. Однако мы посмотрим, сколь серьезна хромота юноши и, надеюсь, уладим этот вопрос, в крайнем случае, предложим ему что-либо равноценное.

— Лициний, возвращая к реальной, активной жизни моего Марка, ты спасаешь и частичку моей души! Скажи, чем я могу отблагодарить тебя?

— Кто-то из наших мудрых предков изрек: «Наибольшая несправедливость — требовать платы за справедливость». Если добро делается в уплату за какую-либо услугу, то это уже не добро, потому я хочу, чтобы наши отношения строились на иной основе и были свободны от пут посторонних интересов. Пусть мы будем чувствовать долг только перед Отечеством.

— Прекрасно, Лициний! Если бы я был красноречив, то выразил бы свое мнение по данному вопросу точно такими же словами.

— Очень хорошо, Публий Корнелий, что у нас такое отличное взаимопонимание. Это особенно ценно в свете некоторых моих ближайших планов.

— Я заинтригован, Лициний. После проявленного тобою великодушия, я уже готов ожидать от тебя самых возвышенных и благотворных идей.

— Поговорив с друзьями, я удостоверился в справедливости своих первоначальных мнений относительно предполагаемых магистратов наступающего года, а именно — могу прямо сказать, Публий — навязываемые тебе в коллеги люди — полнейшие ничтожества, своего рода — теренции варроны. Недобрые люди, завистники готовят их в консулы и преторы, чтобы вредить тебе. И это тогда, когда Ганнибал все еще находится в Италии. Я мирный человек по своему характеру, но при встрече с подлостью любой честный гражданин кипит воинственностью. Я, Публий, намерен выставить свою кандидатуру в консулы, естественно, если ты одобришь мое решение, ведь мы должны действовать согласованно.

— Да, Публий Красс, едва ты сейчас заговорил, я сразу догадался, какую мысль вдохнули в тебя боги. Будешь ли ты после этого утверждать, что не Юпитер привел тебя ко мне? Для меня бесконечно дорог мой несчастный друг, но Родина вообще бесценна, потому как она включает в себя не только всех окружающих нас людей, но также предков и потомков. Отдельный человек нам друг, пока он жив, но в понятии Отечества живут и все умершие друзья. И вот ты, вначале явившись, чтобы спасти моего Марка, теперь идешь на помощь Родине. Вдвоем с тобою нам под силу великие дела. Ступай белить тогу, Красс.

5

С момента возвращения в Италию события в жизни Сципиона следовали одно за другим непрерывной чередой. Теперь подошло время его свадьбы. В этот день Публий был, как никогда, подтянут, выхолен и холоден.

Накануне, отправляясь на ночной покой, он пребывал в отличном расположении духа, но в третью стражу внезапно проснулся, потревоженный мимолетным неясным сновидением или, даже скорее, предчувствием. После этого ему долго не удавалось вернуться в царство Гипноса, а когда он в результате длительной осады все же проник в крепость бога сна, его там встретили неласково, и до самого утра Морфей терзал незваного гостя зловещими снами. В эти мучительные часы воображению Публия представал укутанный в длинные одеяния призрак, который манил за собою и, то призывая, то ускользая, водил его лунной ночью по каким-то захолустным городским кварталам и запущенному саду. Чувствуя обман, он все же не мог противиться чарам этой легкой фигурки, как бы летящей впереди на крыльях развевающейся мантии, и следовал за нею, временами почтительно и робко, временами яростно и зло, жаждая во что бы то ни стало догнать ее, сорвать с лица материю и своими глазами увидеть то, о чем ему уже давно сказали чувства. Но призрак чутко реагировал на все его движенья и легко ускорялся, казалось, не меняя шага, всякий раз, когда Публий предпринимал рывок. В конце концов этот таинственный сгусток света и тени или, может быть, оживший лунный блик завел его на пустырь среди сумрачных развалин и там растворился.

Публий проснулся в бешенстве. Даже во сне он не смог овладеть Виолой. Спустя несколько мгновений гнев сменился задумчивостью. Публий пытался угадать смысл сновидения, выявить, возможно, вложенное в него предостережение, но не сумел этого сделать.

«Наверное, я видел предсмертные судороги моей любви, — с недоброй усмешкой сказал Сципион самому себе, — так что сегодня для меня не столько праздник свадьбы, сколько — траур погребенья лучших чувств. А похоронный обряд должен быть в высшей степени пышным и торжественным. По такому поводу не мешает вспомнить, как это и полагается, предков, ведь нынешний шаг я предпринимаю во их имя, я выполняю долг главы рода».

Публий посетил свои домашние термы, состоящие из двух комнат, и против обыкновения дольше плескался в теплой ванне, чем в холодной.

Потом он принялся тщательно умащать свое тело и лицо всевозможными маслами и благовониями, для чего пригласил в помощь обученных этой процедуре рабов соседа Лелия. Как никогда долго он сегодня расправлял, а где-то, наоборот, собирал складки на тоге и даже — на нижней тунике. Много внимания было уделено им внешнему виду в стремлении наружным лоском прикрыть душевный мрак. Публий весьма преуспел в этом деле, неожиданно открыв в себе таланты щеголя. Причем он с удивлением заметил, что таковые способности по сути своей не являются недостатками и в умеренных количествах составляют элемент культуры, вызывающий расположение и симпатию к человеку, как это было с ним прежде, и становятся уродством только тогда, когда их гипертрофируют и выдвигают на первый план, например, так, как сделал он сегодня. «Вот уж поистине верно, что недостатки есть продолжение достоинств, это подтверждается даже в мелочах!» — мысленно воскликнул Публий.

Итак, он предстал толпе гостей свадебного праздника и просто любопытных в сиянии холодной аристократической красоты, вызывающей восторг, смешанный с настороженностью. Впрочем, его репутация усиливала в людях первое и затушевывала второе, мало кто заметил натянутость и неестественность в поведении и облике Сципиона, а те, которые обратили на это внимание, приписали его излишнюю напряженность тревогам войны и предстоящей политической борьбы. Сам же Публий видел этот день, один из последних погожих дней уходящей осени, в тумане наслоений прошлых переживаний. Однако он добросовестно исполнял весь ритуал, говорил нужные слова, улыбался, был галантен с Эмилией, хотя черты ее лица расплывались в его глазах, трансформируясь в другие, оставившие некогда в душе глубокий оттиск. Но все это Публий проделывал автоматически, не задумываясь, так иногда он отдавал распоряжения по устройству лагеря, одновременно размышляя о тактике завтрашнего сражения. Словно продолжением кошмарного ночного сна воспринимались Публием многолюдное шествие к Эмилиям, официальное предложение, сделанное им Эмилии Павле, выслушанное ею со смущением и радостью, шутливая перебранка родственников, после которой девушка исчезла в глубине внутренних покоев, а через некоторое время предстала восхищенным взорам в облачении невесты, навсегда расставшись с девичьем платьем. Глядя на свадебный узел ее пояса, оранжевое покрывало, Публий вспоминал другую женщину в подобном одеянии, являвшую собою полную противоположность Эмилии. Однако при всей несхожести в миг апогея женской судьбы их роднило сияние в глазах, лучезарное выражение лиц, светящихся стыдливостью и счастьем. Видя сегодня в невесте Эмилии отблеск невесты Виолы пятилетней давности, он готов был одновременно и обоготворить Павлу, и убить ее за радость и муку воскрешенных картин грандиозной свадьбы в Новом Карфагене. Когда же «посланница Юноны», взывая к богам, соединила правые руки молодых, Публий едва не вскрикнул. Правда, в этом эмоциональном взрыве он выплеснул излишек нездоровой нервной энергии и в дальнейшем уже лучше владел собою, отдавая дань памяти лишь тихой грустью.

Во время жертвоприношения Публий почему-то был уверен, что боги не примут его свадебной жертвы, и был удивлен и даже несколько обижен, когда гаруспик сообщил о благоприятном исходе таинства, сулящем молодым долгую жизнь в согласии и счастьи.

Традиционные обряды протекали удручающе медленно. Родственники и друзья выступали с бесконечными напутствиями и пожеланиями. Публий был окружен истинной радостью и вопреки мрачному состоянию духа все же восхитился солидарностью сограждан. Его товарищи сегодня ликовали так, будто сами они женятся, и это придавало ему силу, чтобы преодолеть тоску.

Глядя на свою невесту, он всячески пытался убедить себя в том, что на его долю выпало необычайное счастье, внушал себе, что Эмилия — самая красивая женщина на земле, по крайней мере, теперь, когда душа Виолы увяла от грубого дыханья варваров, и факел одухотворенности погас над ее красотой, погрузив ее в сумрак невежества. Он мысленно делал комплименты образованности и уму Эмилии. Сознание при этом послушно восхищалось, а чувства спали, как и прежде, и видели чудесный сон сказочной жизни, озаренной прекрасной Виолой.

Наконец-то день начал блекнуть. Сципион с удовлетворением отметил сгущение небесных цветов в проеме атрия, сейчас он с содроганием подумал о длинных июньских днях, в которые римляне обычно справляли свадьбы, и возблагодарил богов за то, что они сократили ему муки укороченными часами осенней поры. Зато тут же его уколола мысль о предстоящей длинной ночи, и он уже засомневался, действительно ли удобнее жениться на подступах к зиме или все же лучше — летом.

С наступлением вечера праздник переместился на улицы города. Свадебная процессия, многократно увеличенная толпою простого народа, торжествующего по поводу знаменательного события в жизни своего любимца, в порхающем свете сотен факелов, под звуки флейт с игривыми песенками двинулась вокруг Палатина к дому Сципиона. Эмилии жили на том же склоне холма перед Бычьим рынком, что и Корнелии, прямой путь был очень короток, потому для шествия был избран кружный маршрут.

У входа в свой дом, пышно разукрашенного гирляндами цветов, Публий легко подхватил невесту на руки, хотя она была не такой уж худенькой, и перенес ее через порог, чтобы не потревожить домашних ларов. Впрочем, возможно, лары здесь были непричем, а этот обычай сложился после древней всеримской свадьбы, когда мужи только что возникшего города похитили сабинянок и силой принесли их в свои жилища. Правда, с тех пор многие ритуалы приобрели новые окраски, и теперь уже невесты сами просились на руки мужчин.

Для избранных гостей было устроено пиршество, а остальным, тем, кто не поместился в триклинии, включая и простых людей, раздали корзинки с пищей и вином, какими обычно поощряют клиентов, дабы те могли восславить молодых у себя дома. Во время трапезы Публий отсутствующим взором смотрел перед собою и «видел» Виолу. Она то наивно возлежала рядом с Аллуцием, на образ которого память услужливо набросила густое покрывало, то вдохновенно танцевала, когда в музыке, сопровождавшей свадебные гимны, прорывались чувственные тона. Публий силился отделаться от этих видений и насмехался над собою, уподобляя свои переживания состоянию влюбчивой девицы, которую отец выдает замуж за почтенного толстого нобиля, заставляя ее таким образом распроститься с мечтою о статном учителе или популярном актере. Однако эта борьба приносила лишь временные успехи. Он еще и еще раз пытался влюбиться в Эмилию, созерцая ее изысканные гармоничные черты, но после таких попыток отводил глаза, боясь возненавидеть свою невесту.

Время ползло столь медленно, что Публий вообще забыл о нем и перестал чего-либо ждать. Он смирился с этой нравственной пыткой и стал считать ее чем-то неизменным и вечным. Ему казалось, будто боги вырвали его из земной жизни и бросили во тьму Тартара. Все чувства словно атрофировались, голова мутилась, хотя он и не пил вина.

Но вот настал миг, когда гости начали поднимать свои отяжелевшие телеса с обеденных лож и прощаться. Публий смотрел на них с удивлением: он не верил в возможность избавления. Лишь после того как приглашенные покинули дом, а невесту служительница Юноны отвела принимать ритуальную ванну, и триклиний опустел, Публий смутно осознал происходящее. Но едва он успел порадоваться своему освобождению, как мысль о предстоящей ночи, в продолжение которой он обязан играть активную роль и изображать пыл влюбленного, повергла его в отчаянье. Впервые он впал в безволие, впервые не верил в свои возможности и в победу над силами судьбы, пославшей ему столь коварное испытание.

Кто-то заглянул в триклиний и сообщил Публию, что невеста ждет его в спальном покое. Он сделал шаг, другой и остановился; так тяжело, наверное, передвигаются рабы в колодках. Но то — рабы, а он ведь свободный здоровый мужчина, и вдруг добровольно поступил в рабство к иберийке с проникновенными глазами! Испания снова показалась ему совсем близкой. Он возмутился в очередной раз и опять безуспешно. Тем не менее, Публий кое-как дотащился до своей спальни, где провел множество ночей в мечтах и размышлении. Если бы сейчас он был один! Конечно, ему как главе рода необходимо обзавестись семьей, и лучше Эмилии для него жены не может быть. Он готов на ней жениться, но только не теперь. Необходимо отсрочить их близость на два-три дня, и потом он выполнит свой долг. Публий стал всерьез подумывать о том, чтобы откровенно объясниться с Эмилией и попросить у нее отсрочки, но скоро отклонил эту мысль, поняв, как оскорбительно будет такое поведение по отношению к женщине.

Он отдернул занавес и вошел в комнату, освещенную интимными тонами благодаря расчетливо расположенным светильникам. Посередине у ложа стояла Эмилия. Ее длинные тонкие одеяния изящными складками струились до пола, волосы были распущены и пышными рыжеватыми волнами ниспадали по плечам. В искусственном сиянии светильников она казалась сказочным фонтаном, созданным, чтобы утолить жажду и украсить жизнь мужчины. Увидев Публия, Эмилия несколько подалась вперед, в глазах ее блеснули восхищение, мечта и страх. Но уже в следующий миг победу одержало смущение, и она потупила взор. Как прекрасна была сейчас эта девушка в волнении противоречивых чувств!

Но Публий не замечал ее красоты. Он с досадой и почти с отчаянием думал о том, что ему предстоит говорить слова несуществующей любви и притворными ласками бороться со стыдливостью этой девицы. Он тоже опустил голову и смотрел в мозаику пола, поспешно уложенную специально к свадьбе.

Однако пауза затягивалась. Публий представил себя со стороны и устыдился. «Верно, Ганнибал не терялся бы в присутствии красивой женщины», — подумал он со злобой на себя, на Ганнибала и на весь свет. Сжав зубы, Публий медленно поднял взор, вперил его в лицо Эмилии и оторопел. Перед ним было совсем другое существо. Девушка вдруг преобразилась в женщину. Эмилия смотрела на него пристально и властно.

Взгляд ее являл зажигательную смесь аристократической надменности, желания и бесстыдства. Тысяча тайников, составляющих образ красоты, приоткрылась, выпустив невидимые иглы, язвящие мужскую душу. Женщина будто ощетинилась, как еж, приготовившись к борьбе за любовь и наслажденье. Все ее лицо лучилось пряным сладострастием. Она с вызывающей откровенностью положила тонкую руку на пышный узел пояса и распустила его единым порывистым, но грациозным движением, немного повела плечами, и платье рухнуло на пол. На ней не осталось ничего, кроме браслетов и колец. С ее лица брызнула вожделенная улыбка. Глубоким выразительным голосом с некоторым оттенком высокомерия Эмилия сказала: «Красивая у тебя жена, Публий, не правда ли?» Она величаво повернулась в четверть оборота в одну и другую сторону, предлагая безукоризненную чистоту форм своего тела в качестве доказательства к словам, и, усмехнувшись, произнесла: «В этот момент твоим глазам завидуют все настоящие мужи Рима».

Публий вдруг почувствовал себя легко и свободно, плечи его расправились, фигура приняла привычную патрицианскую осанку, и он почти весело, почти искренне воскликнул: «Почему же только глазам! Они завидуют мне. Мои глаза, пальцы и прочее — лишь инструменты, которыми я впиваю блаженство твоей красоты, а истинно насладиться тобою может только моя душа, где суммируются токи всех ощущений!» Он уверенно сделал шаг вперед, и она роскошно упала на ложе. Сейчас Публий почти любил ее в благодарность за то, что она избавила его от тяжкого в нынешнем положении ритуала и сама решительно перешагнула через преграду, отделяющую невесту от жены.

Через несколько мгновений он уже забылся в объятиях природной страсти и в безудержном порыве изливал накопленный потенциал неразделенных чувств, выражая языком любви все муки, претерпленные им из-за Виолы. Он уже не сознавал, кто перед ним, а помнил лишь, что это — женщина, и, яростно терзая Эмилию, мстил в ее лице всему женскому роду за обиду непонятой любви.

Эта ночь казалась ему продолжением кошмарных снов, преследовавших его во время болезни в Испании. Но когда он выплеснул в неистовстве страстей излишек недобрых сил, то сквозь мглу изнеможения увидел в душе зарницу долгожданного рассвета, пришедшего к нему одновременно с приближеньем дня, только что тронувшего небеса восходящими издалека лучами, и ощутил внутреннее очищение. Испанские чары наконец-то рассеялись. Однако едва он издал вздох облегчения, как вдруг вспомнил о существовании свидетеля сцен его своеобразных ночных откровений и впервые за многие часы подумал об Эмилии. Представив, что она должна была перенести, разделив с ним хаос его сумбурных чувств вместо нежных ласк, достойных первой брачной ночи, он содрогнулся.

Готовясь к утру, небо медленно смывало с себя черноту, узкое окно в стене у потолка светлело, но в комнате еще было темно. Эмилия дышала размеренно и ровно, тем не менее, Публий знал, что она не спит. Он мучительно раздумывал, как с ней объясниться, но, не найдя слов, мягко привлек ее к себе и чистым светлым поцелуем, совсем не похожим на предыдущие, попросил у нее прощения. При этом он даже во мраке почувствовал ее улыбку. Затем они согласованно притворились спящими и встретили день в мирных объятиях.

Раб аккуратно стукнул в дверь и, когда Публий отозвался, сообщил, что в атрии уже стали собираться гости, а у вестибюля толпятся клиенты. Эмилия помогла мужу завернуться в тогу, любовно уложила несколько десятков искусных складок, пульсирующих и переливающихся одна в другую при каждом движении, словно струи сложного фонтана, после чего Публий вышел к гостям, а в спальню вбежали две рабыни и занялись туалетом молодой матроны.

Некоторое время Публий отвечал на веселые шутки гостей по поводу его нового положения, сегодня уже почти не тяготясь многочисленным обществом. Потом в атрий вошла Эмилия, свежая и румяная, будто после здорового полноценного сна, и молодых, поздравив еще раз, начали осыпать подарками. Видя, как беззаботно улыбается его жена, с какой изящной непосредственностью она радуется незатейливым дарам, Публий и себя почувствовал счастливым. Когда родственники и друзья собрались в полном составе, хозяин дома пригласил их в триклиний на утреннюю трапезу. Сам же он, пока гости располагались на ложах, вышел за порог и, сколько мог, уделил внимание простому люду.

На пиру Сципион предстал перед публикой в привычном для нее свете и очаровал всех остроумием и весельем. Эмилия очень умело подхватила его тон и солировала в беседе попеременно с мужем. Увлекшись импровизированным спектаклем этого дуэта, гости восхищенно переводили взгляды с Эмилии на Публия и наоборот, теряясь в догадках, кто из них настоящий Сципион.

Однако к полудню бессонная ночь дала о себе знать, молодые утомились, и пирующие оставили их в желанном одиночестве. Но они не смогли уснуть: возбуждение превосходило усталость. Сидя на ложе, Эмилия лениво перебирала подарки и из-за опущенных ресниц поглядывала на мужа. Публий полулежал рядом и откровенно любовался Эмилией, чертам которой полумрак спальни придавал дух женской тайны, каковой не было в действительности. Временами ему даже казалось, что какая-то линия в облике его жены напоминала Виолу, и он вздрагивал. Эти женщины выражали противоположные типы красоты, но обе они в своем роде являлись совершенством, и в том было их сходство, их роднило сознание собственных достоинств, придающее осанке и движеньям особую стать. В эти мгновения Публий чувствовал душевную боль, но уже не такую острую, как накануне, теперь раны его затянулись, и воспоминания о прекрасной иберийке ударялись в его сердце глухо, словно копье через панцирь.

— Сегодня ты, похоже, обрел себя, мой милый Публий, — произнесла Эмилия, деля интонации между томностью и лукавством.

— Да, моя дорогая, ты сумела отвлечь меня от забот. Вчера же я больше думал о войне, чем о любви, — отозвался Публий, несколько озабоченный такой темой.

— Я видела это и очень терзалась за тебя. Но сегодня я спокойна… Если ты будешь сражаться с Ганнибалом так же яростно, как с женщинами, то он в ближайшее время прославится своими поражениями громче, чем в прошлом — победами.

— Весьма остроумно. Но почему же ты говоришь: «с женщинами», когда я всю жизнь верен тебе?

— Любопытный парадокс: вчера мне показалось, что ты со мною изменяешь мне же.

— Что за фантазии! — неуверенно воскликнул Публий и спрятал лицо в тень.

— Тебя не удивило, что я вела себя не совсем как девственница?

— Ты была обворожительна.

— Когда ты вошел ко мне, я поняла, что ты не видишь меня, и решила стать для тебя в эту ночь не невестой Эмилией, а просто женщиной. Наше дело — быть такими, какими нас желают мужчины.

— По-моему, наоборот, ты решила меня преобразить в того, кого хотела иметь перед собою, и с блеском этого достигла. Накануне мне действительно было не по себе. После «Канн» я дал слово не жениться до тех пор, пока не расправлюсь с захватчиком. Это было единственное обещание, которое я нарушил, однако меня оправдывает твое очарование… Мне было тягостно от мысли, что в то время, когда пунийский сапог давит италийскую землю, я предаюсь забавам…

— Да, Публий, я понимаю тебя и разделяю твои чувства. Теперь же все позади и забудем об этом. Иди ко мне.

Публий приподнялся, но следующие слова Эмилии заставили его замереть в неловкой позе.

— Многие заботы, мой дорогой, томили тебя, а вдобавок еще и воспоминания о прелестных испанках… — промолвила она или задумчиво, или выжидательно.

— О чем ты? Я же сказал, что был верен тебе с момента первой нашей встречи.

— В мире все взаимосвязано, и часто один человек передает привет через другого…

— По-моему, ты переувлеклась Пифагором.

— А ты… впрочем, я сказала, что все это осталось в прошлом. Ведь так?

— Надеюсь, твои сомнения бесследно растворились. Думаю, теперь уж все прекрасно. По крайней мере, у меня настроение самое безоблачное, как небо в Испании.

— Опять Испания!

— Каково! Ну и гордость! Не имея повода при такой красоте ревновать к женщинам, ты увидела соперницу в целой стране.

— Огромная провинция была в твоем распоряжении, и все девушки в ней, конечно, тоже… какая-нибудь могла приглянуться особо…

— Я римлянин, и дикарке не по силам очаровать меня. Все мои увлечения остались на уровне фантазии.

— И то немало. Смогу ли я проникнуть в твое воображение или останусь лишь в сознании… Однако достаточно об этом.

Наступила пауза. Публий с удивлением рассматривал свою жену. Желая разрядить сгустившуюся эмоциональную атмосферу, он сказал:

— Кстати, о Пифагоре, ты так поразила меня познанием наук, что я с нетерпением жду, когда твоя библиотека воссоединится с моей.

— Это ни к чему, милый Публий, — промолвила она с грустной усмешкой, — моя библиотека не предоставит тебе ничего нового.

— Почему же?

— Она включает только те свитки, какие уже есть у тебя, разве что оправлены они чуть изящнее, согласно женскому нраву.

— Как это?

— Ответь: если перед тобою стоит вражеское войско, ты ведь не ждешь, пока оно само начнет отступать, а смелой атакой вынуждаешь его к этому?

— Когда как.

— Но бездействовать нельзя перед лицом соперника?

— Безусловно.

— Так вот, и я не могла спокойно возлежать на покрывалах и ждать, пока ко мне сама собой придет твоя любовь.

— Но ведь я не враг и не соперник.

— Когда речь идет о любви, союзников надежных нет, враждебно все вокруг. Для женщины любовь — война, походка — поступь легионов, взгляд — стрела, таран — улыбка, засада — тонкое лукавство. Я не буду продолжать, тут можно долго говорить.

— Ну какова! Возвращаясь из провинции, не думал я, что главная война ждет меня в палатах собственного дома.

— Не так, мой милый, я сражалась за нас обоих. Моя победа — общая для нас.

— Вот так стратег! А что же, библиотека — твой сенат?

— С детства мечтая о твоей любви, я жадно впивала каждое слово о тебе. И потому уже давно неплохо представляла характер твоих интересов и увлечений. Зная, чего ты достиг в познаниях греческих искусств, я решила изучить все то же, что и ты. Через своего слугу я пыталась договориться с твоими рабами, но, увы, у Сципионов даже слуги неподкупны. Тогда мне пришлось действовать иначе. Я приобрела красивую гречанку из Кротона, сведущую в науках на уровне гетеры и весьма удалую в любовном искусстве. Она сумела понравиться твоему рабу, позволь мне не называть имени, и выманить у него секрет. Правда, он и тогда не согласился передать мне на требуемое время твои книги, но его подружка, утомив любовными ласками верного стража таблина, проникала в библиотеку и выписывала названия книг. Таким образом я постепенно повторила у себя твое собрание людской премудрости. Должна признаться, мне на ум не приходило изучить нечто сверх заданной программы, хотя это было бы полезно для тех же самых целей. Науки сами по себе меня ничуть не занимали. В подобных делах женщина, если она истинная женщина, может достичь успеха только тогда, когда они способствуют любви.

— Однако в этом ты преуспела… как и прошлой ночью…

Они помолчали. Сципион тяжело переваривал услышанное, но наконец решил, что именно в подобном духе и должна была действовать настоящая римлянка. Затем он сказал:

— Но теперь, когда цель достигнута, тебе, наверное, скучно говорить о греках?

— Ничуть. Во-первых, такая цель, как моя, всегда сияет впереди, ее невозможно поймать и запереть в сундук, а во-вторых, когда я говорю с тобою, мой ум становится продолжением твоего, и наши интересы сплетаются.

— Ну и ну. Я думал, что в твоем лице нашел сокровище, а оказалось — приобрел вторую жизнь.

Они посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.

— Покажи мне твою шпионку-гетеру, — сказал он.

— Увы, ее уж нет здесь. Служанка, знающая такие секреты о своей госпоже, опасна — ведь в мои планы не входила нынешняя откровенность — потому я отправила ее в Пергам.

— Вот это политик! Тебе не тесно в женском теле? А то я предложил бы тебе разделить со мною консульство вместо Красса.

— Я буду делить с тобою все, мой милый.

6

Приближался день выборов. Сципион был уверен в успехе. Провести целый год в бездействии представлялось ему невозможным, потому он не допускал даже мысли о неудаче. Тем не менее, Публий еще и еще раз оценивал расстановку политических сил и просчитывал различные варианты развития событий накануне решающего дня. Кандидатура Лициния при поддержке лагеря Корнелиев-Эмилиев также приобрела популярность в подавляющей массе народа и среди большинства сенаторов. Репутация Красса была столь чиста, что и наиболее ярым сторонникам Фабия приходилось отзываться о Великом понтифике с почтением, даже острословие Валерия Флакка оказалось бессильным против имени Красса. Сципион и его друзья позаботились также о подборе претендентов из числа своих людей на должности преторов и эдилов. Организация самих выборов тоже не вызывала опасений, так как оба консула являлись сторонниками Сципиона. Однако Публий все же больше полагался на испытанную верность Ветуриев, чем на вновь приобретенную дружбу с Цецилиями. Потому все было устроено так, чтобы выборы проводил Луций Ветурий. Стараясь при этом не потерять расположения Квинта Цецилия, Сципион сказал ему наедине, будто рассчитывает на него в более значительных делах, чем наблюдение за подсчетом голосов.

Многие выдающиеся люди внесли свои имена в историю этой грандиозной войны. Причем Фабий Максим показал Риму, что осторожностью можно избежать разгрома от пунийцев, Клавдий Марцелл — что иногда удается и потеснить врага, Марк Ливий и Клавдий Нерон блистательной битвой у Метавра заявили о возможности решительного успеха в одном сражении, но пока только Сципион смог выиграть войну в целой провинции. Поэтому слава его в народе, в отличие от сената, раздираемого противоречиями ввиду соперничества и зависти, была огромна. Во многом этому способствовали рассказы ветеранов, сражавшихся под началом Сципиона в Испании. Из самых дальних земель шли люди в столицу, чтобы отдать свой политический капитал — свои голоса — молодому полководцу. За несколько дней перед выборами население города возросло как никогда за все годы войны. Толпы людей и днем, и ночью стояли у лестницы на Палатин возле дома Сципионов, жаждя увидеть своего героя, с чьим именем связывалась надежда на окончание войны.

За день до центуриатных комиций партия Фабия отозвала своих кандидатов в консулы, поняв бесперспективность борьбы на этом участке фронта. В соперниках Сципиону и Крассу остались люди второстепенные, правда, не столько ничтожные сами по себе, сколько слабые в политическом отношении, потому как за ними не стояли могучие кланы знатных родов. Все это сняло последние осложнения, и выборы явили собою своеобразный гражданский триумф Сципиона. Публий Корнелий Сципион был избран консулом всеми центуриями при всеобщем ликовании. Публий Лициний Красс стал вторым консулом, значительно опередив в количестве полученных голосов других претендентов. В преторы также прошли двое представителей Сципионовой коалиции: молодой Гней Сервилий и сын видного сенатора, в прошлом консула и цензора Луций Эмилий Пап, который доводился родственником Марку Эмилию.

При определении провинций новым магистратам, действующие консулы приложили все силы к тому, чтобы наряду с Италией была назначена Африка, но большинство, составляющее нейтральное ядро сената, не отважилось на столь кардинальное решение, правда, не поддержало и Фабия, призывавшего обоих консулов отправить в Бруттий. В результате пылких дискуссий победил компромисс: вновь избранным консулам предложили для жеребьевки Бруттий и Сицилию. Такой вариант заранее рассматривался Сципионом как наиболее реальный, потому он не отчаивался. Сохранили надежды и те, кто стремился не допустить Сципиона до больших дел, но их вскоре постигло разочарование. Красс отказался от жеребьевки и добровольно остался в Италии, веско сославшись на необходимость надзора за священнодействиями. Тут только фабианцы в полной мере оценили ход Сципиона с избранием в сотоварищи Лициния Красса, но было поздно: их соперник почти достиг своей цели, получив Сицилию, откуда полководцы не раз переправлялись в Африку.

Вдобавок к этому, и жеребьевка преторских назначений оказалась благоприятной для группировки Эмилиев-Корнелиев. Оба ключевых в настоящий момент поста заняли их люди. Луций Эмилий получил Сицилию; это означало, что Фабию не удалось в лице претора составить оппозицию Сципиону. Городским претором стал Сервилий, а двое других получили второстепенные назначения: один отправился в Аримин для борьбы с галлами, второй — в Сардинию.

После выборов и распределения провинций Сципион на Капитолии в присутствии великого множества граждан, еще не успевших разойтись после комиций по селам и городам, принес в жертву своему любимому богу Юпитеру сто быков в честь испанской победы. Это грозное и яркое действо было использовано сторонниками Сципиона для пропагандистских целей. Тысячи клиентов Эмилиев, Сципионов, Корнелиев Цетегов, Ветуриев, Цецилиев, Сервилиев, Ливиев и Папириев вместе с испанскими ветеранами рассказывали окружающим о подвигах Сципиона, граничащих с чудесами, вновь и вновь намекали на его «духовное общение с богами» и призывали оказать ему помощь в реализации его планов по достижению решительного перелома в войне, ведущего к окончательной победе. Под впечатлением всего увиденного и услышанного народная масса зажглась воодушевлением и на все голоса заверяла Сципиона, что по первому зову придет поддержать его в столь благородных начинаниях.

В конце концов этот религиозный акт превратился в народный праздник. Весь день и всю ночь дымились внутренности жертвенных животных, услащая ароматами небожителей, а вечером из мяса жертв, по согласованию с жрецами, с которыми у Публия сложились отличные отношения, было приготовлено угощение для плебса, и простой люд пировал «вместе» с богами.

7

Настроение у Сципиона в этот период было самое безоблачное. Дела складывались благоприятно. Семейная жизнь также устраивалась к лучшему. Возвращаясь в Рим месяц назад, он под влиянием испанских переживаний с неприязнью думал о свадьбе, но оказалось, что в лице Эмилии ему удалось приобрести не только жену, но и друга, так сказать, второго Лелия. Однако времени до вступления в должность оставалось мало, и предаваться тихим радостям жизни было некогда.

Между прочим, Публий решил женить и своего брата, дабы разогнать его грусть по Эмилии, тем более, что тому предстояла длительная разлука с Римом, поскольку будущий консул намеревался взять Луция легатом в Сицилию.

С тех пор, как Публий в славе вернулся из Испании, и до самого дня его свадьбы почтенные отцы потенциальных невест поглядывали на него с особой выразительностью. Весьма настойчиво, например, поговаривали в высших кругах знати о том, что известный сенатор Марк Валерий Левин намеревался выставить кандидатуру своей дочери в соперницы Эмилии. Такая партия была очень желательна Сципиону с политической точки зрения, но, конечно же, родство с Эмилиями значило еще больше, и он тогда сделал вид, будто не понял маневров Валерия. А теперь уже сам Сципион через друзей стал «обхаживать» Левина, дабы он уступил дочь Луцию. Но Валерий, в свое время оскорбившийся пренебрежением Публия, еще сильнее возмутился теперь, когда ему предложили в зятья младшего члена семьи, имеющего ограниченные экономические права. После этого Публий обратил взор в стан своих приверженцев, и в доме брата консула Ветурия обнаружил пухленькую смешливую и пригожую девицу шестнадцати лет, весьма, на его взгляд, подходящую по характеру Луцию. Переговоры были короткими и в высшей степени успешными. Затем главы семей предоставили возможность молодежи лучше узнать друг друга, так как все были заинтересованы, чтобы узы вновь образованной семьи были украшены любовью. Этот эксперимент также имел успех: Луций и Ветурия прониклись взаимной симпатией и вместе резвились, как дети. Безотлагательно была сыграна свадьба.

Таким образом, чопорный и грустный со дня получения вести о гибели в Испании старшего Корнелия дом Сципионов преобразился в течение одного-двух месяцев и наполнился разноликой красотой и весельем. Последний выбор, сделанный Публием, оказался весьма удачным с точки зрения обеспечения счастья брата, но глава фамилии не учел возможных осложнений во взаимоотношениях Ветурии с его женой. Он думал, что Эмилия, как более взрослая и мудрая женщина, станет покровительствовать юной Ветурии, которая складом характера обещала и в зрелом возрасте оставаться, по сути, ребенком, и даже будет испытывать к ней своего рода материнское чувство, но этого не произошло. Хуже того, надменная, аристократичная до кончиков холеных ногтей Эмилия прониклась презрением к жене Луция, своими манерами более напоминавшей шуструю, разудалую плебейку, чем патрицианскую матрону, а за поверхностный шумный темперамент и вовсе возненавидела ее. Впрочем, все это по-настоящему проявилось гораздо позднее. Сейчас же Публий беззаботно смеялся, глядя на хмельного от счастья Луция.

В ходе подготовки к весенней кампании Сципион тщательно изучал обстановку в государстве и в первую очередь — в войсках. Он выяснял, какова укомплектованность легионов, расположенных в той или иной местности, сколь силен боевой дух солдат, как организовано снабжение, кто занимает офицерские должности. С целью выявления возможностей по набору и оснащению армии Публий рассылал своих людей в колонии, муниципии и к союзникам, где они вели предварительные переговоры.

Фабианцы на некоторое время затихли. До Сципиона не доходила информация об их планах, о том, какие сюрпризы готовят ему соперники, и вообще не известно было, готовят ли они что-либо, потому он стал забывать об оппозиции в Риме и свои помыслы целиком устремил на борьбу с Карфагеном.

8

И вот наступил новый административный год. Корнелий Сципион и Лициний Красс в сопровождении ликторов взошли на Капитолий и в храме Юпитера принесли присягу и произвели жертвоприношения. После этого они отправились на морское побережье в древний город Лавиний для совершения обряда почитания предков. Такое действо Сципион уже выполнял однажды, но тогда он не был полноценным магистратом, ныне же все встало на свои места, и в ходе торжественного ритуала Публий еще более поверил в себя, словно напитался духом прародителей Отечества.

Вскоре было назначено первое при новых должностных лицах заседание сената. Сципион готовился в этот день пойти в политическое наступление и добиться расширения своих полномочий как наместника Сицилии, присовокупив к ним право похода в Африку. За предшествующий период многое было сделано для того, чтобы такое постановление сената стало возможным, и потому сегодня он мог рассчитывать на успех. С утра у Сципиона установилось хорошее настроение, а тот факт, что заседание совета старейшин было назначено в храме Юпитера на Капитолии — в священном для Сципиона месте, где божественный дух не раз озарял его вдохновением и высокими помыслами — придавало ему особый оптимизм. Отношение Публия к богам и предзнаменованиям было двойственным. С одной стороны, он с прохладцей и некоторым формализмом относился к традиционным религиозным актам, а с другой — верил в божественное одухотворение, нисходящее с небес к избранным людям, и соответственно — в знамения, ниспосланные богами, чтобы указать правильный путь своим героям.

Сознание законной власти над согражданами наполняло Публия гордостью, а добрые предчувствия — надеждами, когда он в окружении ликторов и свиты друзей и клиентов подходил к Капитолию. Вдоль всего маршрута следования консула стояли толпы плебса, приветствующие его восторженными возгласами. Но вдруг какая-то кучка людей в серых туниках, завидев процессию, принялась скандировать похабные стишки, порочащие Сципиона. Несколько обладателей чистых тог, стоявших поодаль, при этом многозначительно заулыбались, а основная масса народа, возмутившись вначале, через несколько мгновений приумолкла, со злорадным любопытством прислушиваясь к наветам на знатного человека.

Публий не сразу поверил собственным ушам, столь неожиданными, грубыми и беспочвенными были бросаемые ему многоэтажным громоздким стихотворным размером обвинения.

— Что это! — воскликнул он, оборачиваясь к Лелию. — Они кричат о моей якобы разгульной молодости! Упрекать меня в разврате и пьянстве — все равно, что заявить, будто я плохой полководец! Какая чушь! Это, выходит, в воинских лагерях я предавался веселью? Услаждал «порочный зов тела» под декабрьским снегом у Требии и в залитых кровью песках Апулии?

— Успокойся, Публий, не поворачивай головы. Это, верно, проделки Фабиевых клиентов, — тревожно отозвался Лелий.

— Нет, Гай, не так все просто. Видишь вон ту кучку хихикающих сенаторских сынков? Да и стишки, хотя и примитивны, но не совсем дилетантские по форме, нечто подобное я слышал на плебейских комедиях… За всем этим стоит матерый враг.

Тут Сципион скомандовал ликторам изменить путь, и те с розгами наперевес шагнули в сторону крикунов. Все выглядело так, словно консул свернул к храму Весты, дабы еще раз воздать почести богине очага, озаряющего целое государство, но любителям поэзии пришлось поспешно рассеяться, а ухмыляющимся патрициям — выстроиться в ряд, чтобы дать проход шествию.

Этот эпизод ожесточил Сципиона, и когда он вошел в храм, где уже разместилась большая часть сената, и сел в курульное кресло, подбородок его нервно дрожал. В случившемся с очевидностью усматривался злой умысел политических противников, и к этому можно было бы относиться, как к провокационной брани вражеских солдат у вала твоего лагеря, но проявленная тут нечистоплотность до крайности оскорбила Публия. «Лучше бы они вонзили мне нож в спину! Это было бы честнее!» — мысленно восклицал он, еще и еще раз вспоминая пережитую сцену.

Однако настала пора действовать, соблюдая при этом ту самую уравновешенность, которой так стремились лишить его недруги. Сципион усилием воли подавил эмоции, сосредоточился и приступил к своим обязанностям. Он встал, открыл заседание согласно заведенному ритуалу и обратился к сенаторам с небольшой речью.

Вначале Публий все же говорил неровно, путались мысли и сбивалось дыханье. Он даже подумывал о том, чтобы передать право первого слова Лицинию Крассу. Но постепенно самообладание вернулось к нему, и он сумел донести до сенаторов суть своих замыслов.

Сципион предлагал собранию обсудить три вопроса: о состоянии государства; ходе подготовки к новому этапу войны и, в связи с этим, об уточнении своих консульских полномочий в Сицилии; о положении испанских союзников и о проведении игр для народа в честь победы в Испании. Рассказав о первых шагах по проведению воинского набора, он привел свои выкладки по необходимым мерам и требуемым расходам, а потом сообщил сенату собственные планы. Публий говорил о том, что война с Карфагеном вступила в заключительную фазу. На начальной стадии Республика боролась за выживание, потом долгое время — за инициативу, теперь же, по его словам, настал подходящий момент, чтобы перейти в наступление с целью достижения полной, окончательной победы. Самым успешным итогом в любом сражении считается захват вражеского лагеря, подобным образом и войну в целом у пунийцев можно выиграть только под стенами Карфагена. Сципион заявил, что свое назначение в Сицилию он понимает именно как намерение государства перенести боевые действия на территорию противника, ибо в ином случае не было никакого смысла посылать консула в замиренную провинцию, откуда еще славный Марцелл изгнал последнего африканца. На основании этого он попросил официально расширить его полномочия, дав ему право переправиться в Африку, а также предоставить два легиона вдобавок к сицилийским и флот. Согласно его подсчетам расходы на организацию похода против Карфагена Республике сейчас вполне по силам.

Потом Публий вывел перед сенаторами привезенные им из Испании делегации иберийских народов, дабы они высказались перед отцами Города и дополнили картину испанских событий, нарисованную им, Сципионом, ранее в докладе в храме Беллоны.

Первыми выступали послы Сагунта. Их старейшина напомнил о горестной судьбе своего Отечества и поведал о той помощи, которую оказали его согражданам римские наместники Испании, сначала старшие Сципионы, а потом и младший, как они разыскивали в освобожденных ими городах проданных туда в рабство сагунтийцев, выкупали их и возвращали на родину. Особенно красноречив был посланец союзников, рассказывая о благодеяниях нынешнего консула. Он утверждал, что Публий Сципион возродил их город из руин, городу вернул жителей, рассеянных пунийцами по всей стране, а жителям — их имущество. При этом Сципион, как дальновидный политик, проявил заботу не только о настоящем моменте в жизни Сагунта, но и о его дальнейшей судьбе, устроив должным образом взаимоотношения сагунтийцев с соседними народами, подкрепив дружественные им и нейтрализовав враждебные. В заключение посол высказал благодарность Сципиону и всему римскому народу за все то, о чем он только что столь пышно рассказывал.

Следом за сагунтийцами в подобном же духе произнесли речи представители других делегаций. Все они на разные голоса восхваляли Сципиона и государство, посылающее к союзникам таких выдающихся людей. Возблагодарив таким образом римлян, посланцы заявили о своем желании принести дары их верховному богу — Юпитеру Капитолийскому.

Сенаторы слушали пришельцев с удовольствием. Даже откровенные противники Сципиона, отдавая себе отчет в том, насколько эти речи выгодны их сопернику, все же испытывали гордость за своего гражданина, снискавшего такую любовь и уважение у чужеземцев. Сенат одобрил и утвердил все меры, предпринятые Сципионом в отношении союзников, и разрешил посланцам возложить дары в этом самом храме, где проходило заседание.

Публий, видя, сколько благожелательности к нему вплеснули в Курию испанцы, забыл о недавнем досадном эпизоде и наслаждался своим успехом, предвкушая победу на главном участке битвы, которая должна была открыть ему путь в Африку. Введенные им в бой резервы в лице союзников явно расстроили ряды фабианцев. Он собрался использовать подходящий момент и пойти в решительное наступление, но, едва только послы покинули зал, на скамьях началось подозрительное шевеление. Сенаторы склонялись друг к другу, перешептывались и передавали какие-то таблички. Некоторые, взглянув на воск, покрывающий дощечки, кривились и презрительно отворачивались, иные брезгливо усмехались, а третьи, кто помоложе, хихикали, хитро поглядывая на Сципиона. Публий смутился. Он сразу вспомнил об услышанных на форуме похабных стишках и подумал, что здесь тоже распространяется подобная порочащая его имя чушь. Возникло замешательство. Сципион теперь уже опасался выставлять на обсуждение главный для него вопрос и вознамерился предварительно прощупать настроение собравшихся. Он заговорил о проведении игр, обещанных им народу по возвращении из провинции. Начавшиеся прения по этому второстепенному пункту программы заседания походили на разведку боем. Разгорелась дискуссия. Выступающие уподобились греческому рабу Эзопу, и все их фразы имели двойное дно, тая в себе скрытый смысл. Сципион еще раз убедился в могуществе и подготовленности своих врагов и никак не мог поверить, что столько ума, хитрости и сил они тратят лишь с целью помешать ему добыть Отечеству победу.

Внезапно все стихли, словно испугавшись, что выдали себя излишним пылом. Возразить Сципиону по поводу игр было практически нечего. Он внес в эрарий несравненно больше средств, чем кто-либо из присутствующих, и ограничивать его в тратах, тем более, направленных в угоду плебсу, не представлялось возможным. Но все же противники консула ввели в формулировку сенатского постановления корректировку, лишенную смысла по существу, но придающую ему новую эмоциональную окраску. Было подчеркнуто, что для организации игр Сципион должен воспользоваться только теми деньгами, которые он сам принес в казну. Такая поправка создавала впечатление, будто сенат уступил консулу в каком-то чуть ли не частном деле, но при этом ограничил его своею властью во благо государства.

Такая мелочная страсть противоречить ему вызвала у Публия и смех, и слезы. Однако вскоре все его переживания оформились в единое чувство; встречая сопротивление по всякому поводу, он ожесточился и уже без оглядки ринулся в бой.

— Я вижу, отцы-сенаторы, что вы во всеоружии и с весьма бодрым расположением духа встречаете новый год, — заговорил он. — Потому оставим позади вопросы о союзниках, пирах и играх и обсудим насущные проблемы. Давайте решим: переходим мы в наступление против карфагенян или и дальше будем сидеть у своих стен, защищаясь только от имени Ганнибала, ибо ничего, кроме имени, у него уже не осталось, хотим ли мы закончить войну, хотим ли победить! Если — да, то развяжите консулам руки, дабы они могли наконец-то вынуть, меч из ножен!

Такой, довольно резкий призыв не понравился сенаторам старших рангов, а дружно поднявшийся ропот сторонников Фабия усугубил общее дурное отношение к поведению консула.

— Этот юноша, может быть, и опасен для карфагенян, — послышался из зала голос Валерия Флакка, — но для Рима он, бесспорно, опасен.

— Ему надо было родиться в эпоху царей! — раздалось восклицание с дальней скамьи. — То-то он развернулся бы!

— Это был бы достойный соперник Тарквинию! — отозвались с другого места.

— Отцы-сенаторы, — воззвал в отчаянии Сципион, — сегодня отравлен сам воздух собрания, но я верю, что есть здесь крепкие люди, у которых не кружится голова от зловония и сохраняется ясность ума. Давайте же говорить о деле!

Поднялся Квинт Фабий Максим Веррукоз Кунктатор, как принцепс сената, он должен был высказываться первым. Зал сразу стих, что лишний раз показало, кто является режиссером этого спектакля.

Фабий говорил долго, веско, хотя и простым языком, сохраняя при этом гордую осанку, уравновешенность и спокойствие, дабы на фоне этих, истинно сенаторских манер резче оттенить импульсивные порывы Сципиона. Максим начал с того, что как честный человек, превыше всего любящий Отечество, он не может поддержать мероприятие, сулящее один шанс на успех, против десяти, грозящих не просто неудачей, а, вероятно, полным крахом.

— Теперь, когда пожар войны затухает сам собою за недостатком пищи ему, — говорил он, — не стоит разводить новые костры. Карфагенское государство, как и наше собственное, устало от борьбы за дальние страны, но заставьте карфагенян биться за право на существование, поставьте под сомненье саму их жизнь, и вы увидите, как раскроются необозримые резервы могучего врага, и война вспыхнет с новой силой. Однако не скрою, предложение этого молодого человека весьма заманчиво. Вот только куда оно нас заманит? Сколько подобных обещаний одним махом закончить войну мы слышали прежде! Не менее красноречиво, чем теперь, нам предрекали полный и быстрый успех Гай Фламиний, Марк Минуций и Гай Теренций. Мы им поверили и в результате получили «Тразименское озеро» и «Канны», катастрофу же от затеи Минуция, как вы знаете, удалось предотвратить благодаря тому, что нашлись люди, решившиеся противостоять его неразумию. Во всех перечисленных случаях я выступал против таких, основанных на эмоциях, а не на трезвом расчете, намерений. Такова уж моя судьба, что советы других всегда выглядели привлекательнее, но мои оказывались полезнее. Другие срывали восторги толпы, а мне платила признательностью сама Родина. Вот и сейчас наш молодой, но необычайно мужественный и смелый консул, прославившийся среди варваров победами на краю земли, едва вернувшись в Италию, поучает нас, как вести войну с самым могущественным нашим врагом.

Далее Фабий будто невзначай произнес еще несколько уничижительных насмешек над Сципионом и затем обратил взор на самого себя. Он выразил предположение, что в связи с его возражениями ему, как обычно, поставят в вину медлительность и осторожность, а еще, как он уже слышал, его упрекают в зависти к представителю нового поколения. Отводя от себя первую часть обвинения, Максим ненавязчиво поведал о своих делах, оказавшихся столь благотворными для Республики, а вторая часть дала ему повод перечислить впечатляющий набор своих ординарных и экстраординарных должностей и титулов, а заодно — еще раз принизить Публия, продемонстрировав, как велика дистанция между юношей и великим патриархом, увенчанным славой пяти консульств, диктатурой и званием в народе спасителя Отечества.

Показав Курии, кто есть он, Фабий, и кто — его оппонент, и создав таким образом нужный ему эмоциональный климат, Максим перешел непосредственно к рассмотрению Сципионовой затеи. Первым делом он выразил удивление, почему консул стремится в Африку, тогда как сильнейшее войско пунийцев и их лучший полководец находятся в Италии. Некоторое время он превозносил доблести Ганнибала и подчеркивал, что если Сципион добьется победы здесь, в Италии, то заслужит наивысшую славу. При этом он словно бы забыл, что Италия уже вверена Крассу. «Так зачем же стремиться в Ливию, если настоящая слава ждет полководца в Италии!» — выразительно вопрошал Фабий. И тут же, отвечая самому себе, он ловко намекал, что смелость Сципиона походит больше на трусость, когда тот всеми мерами старается оказаться подальше от Ганнибала.

Потом оратор расписал ужасы, ожидающие Рим с уходом одного войска в Африку в случае, если Ганнибал нанесет поражение оставшимся легионам. Он воскресил в воображении слушателей события шестилетней давности, когда Пуниец подступил к самым воротам Города. «Но тогда консул был рядом, и мы срочно вызвали его из-под Капуи, — говорил Фабий, — а когда-то сможет вернуться по нашему зову Корнелий из Ливии?» Для пущего страха он привел несколько исторических примеров, когда государство, отправив лучшие силы покорять дальние земли, терпело поражение у себя дома.

Рассмотрев возможное развитие событий в Италии, Фабий устремил мысленный взор в Африку. Он провел сравнение Ливии с Испанией и показал, что в покоренной Сципионом стране были подготовлены все условия для ведения войны: и база для войск, и союзники, и опыт предшественников — но в Африке ничего подобного нет. Африка, по его словам, сугубо чужая и враждебная страна, а тамошние народы спорят меж собою лишь в отсутствие внешнего противника и с вторжением римлян все сплотятся для отпора иноземцам. «Смотри, Публий Корнелий, как бы тебе, когда ты с открытого моря увидишь Африку, твоя испанская кампания не показалась детскою забавой!» — мрачно предостерег Фабий, перепугав притихших сенаторов. Еще некоторое время Максим стращал Сципиона трудностями войны у стен Карфагена в условиях, когда пунийских воинов в бой будут провожать жены и дети, когда Ганнибал, если, как обещает Сципион, он вернется в Африку, окажется в два раза сильнее, чем в Италии, а римское войско — в два раза слабее, ибо не будет рядом ни второго консула, ни претора. На фоне этих ужасов Фабий изобразил испанские дела Сципиона как легкую прогулку, где ему во всем сопутствовала Фортуна, помогшая овладеть Новым Карфагеном, когда три вражеских войска прозябали в глубине страны, а затем позволившая ему разбить противников поодиночке. Между прочим, приписывая успехи Сципиона промыслу богов, все неудачи он, наоборот, считал исключительно «заслугами» самого полководца. Говоря о погрешностях кампании, Фабий припомнил Сципиону и переход в Италию Газдрубала, и солдатский мятеж, и визит к Сифаксу за пределы провинции без разрешения сената. Сполна высказавшись против Сципиона, он предпринял попытку очиститься от подозрений в предвзятости и заявил, по сути противореча предыдущим словам:

— Впрочем, отцы-сенаторы, я по складу характера предпочитаю выделять в человеческих поступках лучшее и только по крайней необходимости заостряю внимание на недостатках. Так и здесь, я склонен успехи приписать доблести нашего юноши, а неудачи — случаю. Но заметьте, если даже в такой кампании, как испанская, в события несколько раз вторгался случай, обращая победы в поражения, то какова опасность превратностей судьбы в серьезной войне, ведущейся в самом логове врага!

Сципион, слушавший Фабия с досадой и презрением, вздрогнул, когда тот произнес те же слова, которые однажды уже сказал ему зловещий гадатель, и впервые смутился по-настоящему, угадывая в этом напоминании о победах, оборачивающихся поражениями, предостережение богов.

Тем временем Фабий продолжал нагнетать страсти. Он поносил Сципиона на все лады, однако проделывал это так ловко, что у сенаторов складывалось впечатление, будто он, Фабий Максим, не только излишне мягко осуждает его, но один из всех еще и защищает этого самоуверенного юнца. Под конец Фабий, словно поняв, что недопустимо либеральничает по отношения к человеку, стремящемуся столкнуть государство в бездну, натужно, как бы борясь с собственной добротой, воскликнул:

— Нет, уважаемые сенаторы, Публий Корнелий выбран в консулы ради Отечества и всех нас, а не ради его самого, не ради его честолюбия! И войска, набранные из граждан, предназначены для защиты Республики, Италии, а не для того, чтобы гибнуть в дальних странах по произволу царски высокомерного консула!

От последних оскорблений Публий взорвался. Он своею консульской властью прервал очередность выступления сенаторов и заговорил сам. На этот раз трясся не только его подбородок, но и руки, дергалось лицо. Речь была столь же отрывистой и жалкой по форме, сколько убогой по содержанию.

«Вы слышали, отцы-сенаторы, что говорил Фабий? Он не сказал ничего, кроме упреков и оскорблений мне! Меня изобразил юнцом, испанскую войну — детскою игрой, и только Ганнибал есть его истинный герой, за чью славу он боится не меньше, чем за свою собственную. Вполне естественно, что, отваживаясь на эдакую речь, Фабий знал: не избежать ему изобличенья в зависти, потому и попытался в меру своих сил заранее отвести такие подозрения, да только безуспешно, так как каждая его фраза подтверждала высказанное им обвинение самому себе. О чем бы он ни заговорил, сквозь любую тему прорывалось желание принизить мои успехи, качества и даже — возраст. Но, посягая на меня, как на одного из граждан, выдвинувшихся в войне непосредственно после него, ненавидя мою славу: и настоящую, и будущую — Фабий тем самым выступает против самого факта существования людей, способных сравниться с ним. При этом себя он, видимо, считает негласным царем Рима, если чье-либо желание достичь подобного положения называет «царственным высокомерием». Но, великий Веррукоз, запрещая молодым людям стремиться к славе, ты останавливаешь развитие государства, пытаешься затормозить саму жизнь!

Наш максимальный Фабий старательно приложил свое красноречие, следует уточнить, превратив его при этом в дурноречие, истратил немало слов, утопив их в грязи поношений, чтобы принизить мои испанские заслуги. Достойная принцепса сената цель! Но шесть лет назад, когда в Испании стояли три вражеских войска, а четвертое готовилось присоединиться к ним, когда обе наши армии потерпели сокрушительные поражения, когда никто из вас не рискнул отправиться в эту, представлявшуюся заколдованной и зловещей провинцию, война в Испании никому не казалась столь ничтожной. Попробовал бы тогда Квинт Фабий выступить с нынешнею речью! Теперь же Испания — забава, а Африка — царство Орка! Но вот увидите, отцы-сенаторы, что, когда я вернусь из Африки победителем, тот же Фабий назовет игрой и Ливийскую войну. Так какова же цена его словам?

Но, впрочем, я отклонился от дела. Фабий столкнул меня с верного пути и заставил ввязаться в позорную склоку. Но я не Фабий, а Сципион, и, как ни боится этого мой оппонент, я все же превзойду его, для начала хотя бы в скромности, и не стану слово за словом опровергать Фабиеву речь, преуменьшать его заслуги и превозносить свои. Я предпочитаю совершать такие поступки, которые говорили бы сами за себя и не нуждались бы в искусственной раскраске.

Так вот, Фабий, как ни «осторожен» он — выразимся его собственным словом, дабы не говорить резко — а все же обмолвился, что Ганнибала-то пора побеждать. И он, вроде бы, даже позволяет это сделать мне, только здесь, в Италии, чтобы победа моя не была слишком громкой и не затмила его собственные успехи. Но если и люди, не особенно дружественно настроенные по отношению ко мне, все же полагают, что я должен вступить в борьбу с Пунийцем, то по сути наши желания совпадают. Разногласия касаются лишь форм действия. Но тут уж мне решать, как исполнить наказ государства. Чего, в конце концов, вам надо от меня? Соблюдения скромности или победы? Весь народ римский ждет от меня больших дел, все помыслы устремлены в Африку. И я не буду ради того только, чтобы ублажить чью-то «осторожность», осаждать Ганнибала в его лагере и гоняться за ним по разграбленной и выжженной Италии, а заставлю его подчиниться моему плану ведения войны, заставлю его отступить в Африку, принести разруху на свою землю! Я загоню войну обратно туда, откуда она к нам пришла, и там уничтожу ее, наградой же мне будет не пепелище бруттийского лагеря, а богатейший город мира Карфаген! Я добьюсь своего во что бы то ни стало! Фабий — это еще не все государство, а народ со мною!»

Во всей этой сумбурной речи, больше подходящей для Форума, чем для Курии, сенаторы, подготовленные умелым, рассчитанным и взвешенным выступлением Фабия Максима, обратили внимание лишь на возбуждение Сципиона, его выкрики, в которых то и дело резко звучало «я» и «мне», да на непочтительное отношение к принцепсу, проявившееся даже в обращении консула к патриарху.

Публий и сам чувствовал, что такая горячность вредит делу, но оскорбление горело в мозгу ярким пятном, ослепляя взор и будоража гнев, который нес его мысль в карьер, как взбесившийся конь. Остановившись, он уже не помнил, о чем говорил, махнул рукой и предложил высказываться остальным сенаторам.

Вторым по старшинству считался Квинт Фульвий Флакк, четырежды консул, победитель Капуи. Фульвии по отношению к Фабиям занимали то же место, что Эмилии по отношению к Корнелиям. Выступление Фульвия не предвещало ничего хорошего Сципиону. Однако действительность оказалась хуже всяких предположений. Фульвий Флакк вообще не стал произносить речь. Он заявил, что консул, опрашивая сенаторов, издевается над отцами Города, так как их решению подчиняться не намерен.

— Так или нет? — грозно вопросил Публия гигант Фульвий, обратив к нему суровое бородатое лицо.

Публий растерялся, застигнутый врасплох. Фульвий же, не давая ему опомниться, прогремел воинственным голосом:

— Ответь без уверток, Корнелий, если сенат запретит тебе поход в Африку, ты подчинишься его постановлению?

Сципион, выдерживая дуэль взглядов, сказал:

— Я поступлю так, как потребуют интересы Отечества!

— Я знал, отцы-сенаторы, что консул ответит подобным образом! Все можно было прочесть заранее на его самодовольном лице. Он вознамерился разыграть с нами комедию, сделать из сенаторов актеров!

Гул возмущения вторил этим словам.

— Но я не комедиант, — продолжал Фульвий, — и потому отказываюсь высказывать свое мнение на потеху этому юнцу.

После такого заявления он неожиданным образом обратился к народным трибунам и попросил у них поддержки сенату, ибо, как он сказал, кто идет против высшего государственного совета, тот в конечном итоге выступает и против народа.

Тут Публий прозрел. Он понял, где готовили ему главный удар недруги, но, увы, было уже поздно. Итак, группировка Фабия, учитывая сильную позицию Сципиона на выборах, уступила ему и его сторонникам консульство и претуру, но протолкнула своих людей в плебейские трибуны. Фабианцы талантливо разыграли свою партию. Народ издавна симпатизировал Публию и служил его главной опорой, противник учел это и вбил клин между консулом и плебсом, завладев официальными вожаками народа.

Публий, не питая особых надежд, вступил в спор, утверждая, что плебейские трибуны не имеют права вмешиваться во внутренние дела сената. Но народные защитники хорошо знали свои нынешние обязанности, если и не перед народом, то перед отдельными сенаторами, и выдвинули следующую формулу: «Если консул позволит сенату принять решение о провинциях, то мы желаем, чтобы он этому решению подчинился, и не допустим, чтобы он обратился к народу, а если не дозволит, то мы придем на помощь сенату, который откажется высказать свое мнение о рассматриваемом вопросе».

— Тогда я спрошу у народа, — отреагировал возмущенный Сципион, — могут ли быть народными трибунами люди, запрещающие консулу обратиться к народу по вопросу первостепенной важности для всего государства!

Однако после этой фразы Публий осекся. Действовать только что упомянутым образом, значило идти на окончательный разрыв с сенатом и расколоть плебс на две части, одна из которых будет поддерживать его, а другая — трибунов. Такой крупномасштабной конфронтации Сципион, как государственный человек, допустить не мог. Теперь, когда фабианцы через трибунов завладели возможностью влиять на народ, стало крайне необходимым добиться победы здесь, в сенате.

— Отцы-сенаторы, — заговорил Публий спокойным уважительным тоном, — мои недруги всячески искажают смысл моих слов и поступков, но вас ведь, в отличие от неразумной толпы, не проведешь. Когда на вопрос о том, подчинюсь ли я воле сената, я ответил, что поступлю так, как требует благо государства, то Фульвий почему-то — почему, не знаю и не смею высказывать предположения, порочащие моих соперников, — истолковал эти слова как намерение воспротивиться вашему решению, будто бы сенат может принять постановление, противоречащее интересам Отечества. Я же так не думаю. Я считаю, что, сколь ни горячи были бы споры, у сената всегда хватит мудрости найти такой выход из положения, который, несомненно, принесет благо Отчизне. Я сенатор и, естественно, поступлю согласно решению сената, но моя задача как магистрата приложить все силы к тому, чтобы наше постановление было как можно полезнее для государства. Это и только это означает мой ответ. Сейчас день уже клонится к закату, я же еще не успел ни выслушать вас, ни высказаться сам. Потому, отцы-сенаторы, прошу вас перенести заседание на завтра, а остаток нынешнего дня предоставить мне для переговоров с коллегой, Публием Лицинием.

Фабий хотел опротестовать и эту просьбу Сципиона, но у него не хватило физических сил для нового выступления; сказывался возраст, и длинная речь утомила его. За него попытался возражать Фульвий, но сенат, примирившийся с Сципионом благодаря его последнему уравновешенному и благопристойному высказыванию, отклонил требование Фульвия закончить заседание сегодня же и удовлетворил пожелание консула.

9

Возвращаясь с Капитолия к себе домой в Велабр, Публий проходил сквозь расступившуюся толпу, заполняющую форум. Ряды его недоброжелателей к вечеру сгустились, и поносные стишки теперь звучали громче. Некоторые, прячась за спинами товарищей, отваживались выкрикивать оскорбления и прозой, то там, то здесь раздавались возгласы: «Тиран!», «Душитель Республики!», «Царь римский!» С другой стороны, наоборот, доносились ободрения и восхваления консулу. Его призывали наперекор трусливому сенату вести наступательную войну, дабы принудить Карфаген к покорности.

Сципион старался не слушать эти крики, но все же шум проникал в его сознание и рушил мысли, не позволяя сосредоточиться на обдумывании предстоящих дел. Это вызывало раздражение. Он нервно обернулся, словно в поисках тихого места, и увидел рядом с собою Гая Лелия. К нему сразу вернулась уверенность, дух обрел опору в лице друга.

— А-а, ты здесь, Гай, — сказал Публий, — твоя отличительная черта в том, что ты всегда оказываешься рядом и помогаешь, даже если молчишь… Откуда взялись эти стишки, Гай?

— Я, Публий, сегодня уже задавал такой вопрос, — деловито отозвался Лелий. — Квинт Цецилий уверен, что это проделки Гнея Невия.

В памяти Публия всплыло крупное плебейское лицо с презрительным или, точнее, саркастическим выражением.

— Ах этот, — промолвил он задумчиво, — вспоминаю. Он еще написал «Песнь о Пунической войне».

— Да, точно, и кое-что о Марцелле и галлах.

— Но более всего ему удавались пьески для плебса.

— Стих его действительно примитивен и сух, единственное достоинство — что латинский.

— А чем же я его обидел, ведь я почти не общался с ним?

— Видишь ли, Публий, этим летом, как мне рассказали, Невий ловко изобразил в какой-то комедии великосветский образ жизни Цецилиев. Народ узнал под вымышленными именами истинных героев и, окружив дом Цецилиев, осыпал это почтенное семейство насмешками. Ну, тогда Квинт Цецилий припомнил этому стихотворцу его кампанское прошлое и обвинил его в бесчинствах, устроенных капуанцами в Риме после падения их города. Я не знаю подробностей следствия и суда, но как бы то ни было, Метелл, пользуясь консульской властью, засадил его в темницу, где он пребывает до сих пор. Можно полагать, что своим поэтическим вдохновением Невий пытался купить освобождение, видимо, обещанное ему друзьями Фабия.

— Аристократы не станут пачкаться такими делишками. Да и декламаторы уж больно задрипанные, непохожие на клиентов приличных домов… Пожалуй, это затея плебейских трибунов, а знать лишь соизволила им подхихикивать.

— Скорее всего, так и есть. Уровень мероприятия соответствует характеру Децимов и Сервиев.

— Ну что же, этот старик крупно ошибся, ввязавшись в политику. Пусть и дальше сидит в подземелье, пока не поумнеет. Или лучше отправить его куда-нибудь в Кирену. Впрочем, хватит о нем. Больше волнует другое. Меня обидел Фабий. Я всегда ценил этого человека, несмотря на постоянное проявление его неприязни ко мне… Сегодня он мастерски разделался со мною. Однако он потому одолел меня, что я видел врага в Ганнибале и сражался с ним, хотя пока и заочно, а Фабий усматривал противника, в первую очередь, во мне и вел битву именно со мною. Завтра же я переключу внимание на него и добьюсь своего. Я обязан это сделать. Но не о том речь. Меня обижает другое. Скажи, Лелий, неужели он, в самом деле, не верит в меня? Или он просто помешался на страхе перед Пунийцем? А может быть, разгадка в том, что он запомнил ситуацию многолетней давности, когда расклад сил в войне был в пользу карфагенянина, а теперь его мысль убита старостью и не способна объять новую обстановку? Все же, несмотря ни на что, я хочу, чтобы Фабий Максим понял меня и оценил по достоинству, а не грызся со мною только из-за моего имени.

— Вряд ли твои надежды, Публий, осуществятся. Фабий действительно стал стар, и ум его законсервировался. Кроме того, мне думается, он испытывает особую неприязнь, глядя на тебя теперь, когда не стало его сына, с которым ты дружил вопреки его запрету. Он мечтал видеть на твоем нынешнем месте своего Квинта, а смотрит на тебя, облеченного властью и ореолом надежд всего народа… Хотя он и держался на похоронах сына с непреклонным мужеством, все же эта смерть надломила его.

— Я тоже мечтал увидеть на месте Фабия своего отца, а вижу его, этого Веррукоза. Мы в равном положении, но я же не ставлю ему в упрек его славу и смерть отца.

У дверей дома Сципион распростился с Лелием, сказав, что ему нужно остаться одному, сосредоточиться и собрать воедино рассыпанные поражением легионы мыслей. Вопреки обычаю Публий пообедал наспех и столь же легко, как и позавтракал, потом принял ванну и, накинув поверх домашней туники плащ, вышел в перистиль, хотя в марте по вечерам там еще было прохладно. Он расположился у нимфея и под журчанье текущей по ступенькам воды предался успокоительному созерцанию фонтана. Попытки осмыслить прошедший день и выработать стратегию на завтра ни к чему не приводили. В голову то и дело врывались воспоминания о пережитых на Капитолии оскорблениях, и сознание судорожно выбрасывало ответные фразы обидчикам, которые, несмотря на свою остроту, были явно непригодны для словесных баталий предстоящего дня.

Вошел раб и доложил о прибытии ликтора Лициния Красса. По знаку Публия посланца второго консула ввели в перистиль, и тот сообщил, что Красс ожидает Сципиона у себя дома для проведения совещания, но, если Сципион пожелает, он готов сам прибыть к нему. Публий поморщился, помолчал, потом взял письменные дощечки и нацарапал свои извинения коллеге. В этом письме он объяснял, что из-за усталости не способен не только породить мысль, достойную слуха товарища, но даже не в состоянии оценить дружеский совет, а потому переговоры в данной ситуации считает нецелесообразными. Далее он просил дать ему возможность продолжить начатое дело, а в случае его окончательного поражения предоставлял Крассу право действовать по своему усмотрению. Он сложил дощечки исписанной стороной внутрь, запечатал восковой печатью с оттиском своего перстня и, по-прежнему не произнося ни слова, протянул их ликтору.

Через некоторое время Публия снова побеспокоили. Пришел Марк Эмилий. Выгонять тестя было неудобно, и Сципион принял его у очага в атрии. Эмилий много и горячо говорил о Фабии, Фульвии, Крассе и Ганнибале. Публий слушал слова, но не слышал фраз. Он ничего не воспринимал и лишь безучастно ожидал, когда его оставят в покое. Наконец Эмилий понял психическое состояние Сципиона и ушел, крайне озабоченный судьбою их общего дела.

На улице Эмилия Павла встретил Лелий. Они посовещались вполголоса и отправились к Лицинию.

Публий же нехотя встал и посмотрел в сторону неуютного, холодного перистиля, но тут из спальни выглянула жена в обворожительном ночном одеянии и позвала его спать. Он подошел к ней, погладил ее по плечу и начал путано объяснять, почему сегодня он должен остаться один. Она смотрела на него особой, как бы многогранной улыбкой, выражающей сразу несколько различных и даже противоречивых чувств. Когда он замолк, Эмилия просто и откровенно заявила, что никак не может обойтись без него. Проклиная супружеский долг, Публий пошел за женою в глубь комнаты, с отвращением глядя, как она виляет бедрами при ходьбе. Однако через несколько мгновений, когда они оказались у ложа, линии тех самых бедер и складки туники из тонкой полупрозрачной мелитской ткани, мерцающие при движениях игрою светотени, уже представлялись ему весьма заманчивыми и волнующими; женственность мягко выпустила свои кошачьи коготки и бесшумно вонзила их в его сердце. Через час он забыл о Фабиях и Ганнибалах; счастливый смех Эмилии делал его могучим и непобедимым.

Утром Публий почувствовал себя бодрым и готовым к великим свершениям. Он хорошо выспался, что всегда имело для него большое значение, и потому теперь вполне мог положиться на свои физические силы, как воин — на хорошо отточенный меч. Вчерашняя неудача отошла в прошлое и казалась далекой.

Эмилия сама снаряжала мужа на битву. Она тщательно оборачивала тогу вокруг его свежеомытого тела и продуманным расположением складок придавала одеянию особый шик. Публий терпеливо выносил эту процедуру, представлявшуюся ему сегодня исполненной значения, что говорило о пробуждении его вкуса к жизни.

На улице, кроме официальной свиты, консула поджидала огромная толпа его почитателей. Народ встретил Сципиона бурными восторгами и настойчиво скандировал воинственные призывы в подтверждение правильности избранного им плана боевых действий на этот год. На форуме людей было еще больше, чем накануне, казалось, будто весь Рим собрался, чтобы поддержать Сципиона. На всем пути следования процессии плебс взывал к консулу с требованиями держаться намеченного политического курса и не уступать трусливой и завистливой знати. Его недоброжелателей толпа оттеснила к полуразрушенным давним стихийным бедствием торговым лавкам, и когда те, преодолевая смущение, пытались вспомнить вчерашние стишки Гнея Невия, народ заглушал их громогласным ревом во славу Сципиона.

Все это было приятно. И хотя Публий угадывал истоки явленного сегодня единодушия плебса и мысленно благодарил своих друзей за проделанную ночью работу по консолидации его сторонников, такое шумное масштабное представление радовало консула. Важное значение имело то, что все сенаторы, проходя к Капитолию, должны будут проследовать через форум, превращенный умелой рукой в гигантскую театральную сцену, и напитаться его духом. Кроме того, и сам народ, вторя зачинщикам, постепенно проникался верой в исторгаемые лозунги.

Публий предстал перед сенатом изысканно учтивым и доброжелательным человеком, очаровав своими манерами большинство сенаторов и вызвав неприязнь лишь у некоторых патриархов, воспитанных в духе суровой, безыскусной старины. Открыв заседание, Сципион сказал, что до вчерашнего дня предполагал полное единогласие в вопросе выбора стратегии войны на настоящем этапе и считал себя только выразителем общих чаяний. Однако, услышав в первый день работы сената интенсивные возражения, показавшиеся ему не столько убедительными по своему содержанию, сколько весомыми авторитетом человека, их высказавшего, он решил сегодня из уважения к Фабию Максиму как можно подробнее изложить собственные взгляды, касающиеся военной кампании этого года, дабы все ясно представляли, о чем идет речь, и в принятии решения руководствовались не эмоциями, а только разумом. Получив поддержку, хотя и редкими, но одобрительными возгласами, Публий взял слово и начал речь.

«Итак, отцы-сенаторы, давайте разберемся, что лучше: пойти в наступление на врага, для чего перебросить передовое войско в Африку, или же продолжать терзать войною родную Италию, осаждая Бруттий, превращенный Ганнибалом в военный лагерь. Любому полководцу известно, что, обороняясь, можно, самое большее, не проиграть сражение, но победа всегда достается только атакующему. Да что там полководец! Разве легионер в поединке с противником старается лишь отбиться от его наседаний или ранить неприятеля в руку либо, скажем, в ногу? Нет, настоящий воин стремится поразить соперника в сердце! Так почему же наше государство столь оробело, что воюет хуже своих солдат и не может отважиться на смертельный удар врагу? Почему мы бьемся лишь с одною рукою противника, а Ганнибал — это только выставленный вперед, поднесенный к нашему лицу кулак Карфагена, и не смеем прицелиться в его сердце, тем более, что столица карфагенской державы — ее самое уязвимое место?

Может быть, не все представляют себе слабости пунийского союза? Еще полгода назад я находился в южной Испании, народы которой долгое время пребывали под карфагенским владычеством. Там я на собственном опыте убедился, как призрачны узы, соединяющие их с пунийцами, и, наоборот, сколь велика между ними сила отталкивания. Иного и невозможно было ожидать. Карфагеняне целиком подавляют инициативу зависимых городов, племен и царств. Они запрещают им торговать с дальними странами иначе, как через свое посредничество, и наводняют их рынки собственными низкосортными изделиями, тогда как сами пользуются в основном греческим и египетским импортом. Они взимают чудовищные подати, для чего подвластные территории заполонили их чиновники, которые, грабя народы в пользу столицы, еще более ревностно преследуют сугубо личные интересы и таким образом обворовывают провинции дважды. Они принуждают молодежь зависимых стран служить в их войсках. Вся эта гигантская машина насилия зиждется на страхе перед наемниками, над которыми в свою очередь господствуют деньги. Едва покачнулась военная, а следом и финансовая мощь пунийцев в Испании, как не только иберийцы, но и местные финикийцы ринулись в мой лагерь, прося защиты от надменных корыстных хозяев. Даже Гадес, основанный, как и Карфаген, тирийцами и формально имеющий наряду с Утикой равные права со столицей, всячески стремился избавиться от Магона и не раз присылал к нам делегации с предложением передать город Риму. Их можно понять, если вспомнить, что еще триста лет назад пунийцы, прибыв в Гадес под предлогом оказания помощи против иберов, штурмом овладели родственным городом и подчинили его своей воле. Многие из вас, конечно же, слышали о тех событиях, тем более, что именно тогда, как говорят, был впервые применен таран современной конструкции. А уж коли мы вспомнили и об Утике, то обратим внимание на поведение этого древнего африканского города по отношению к Карфагену. Здесь присутствует немало людей, которые своими глазами видели послов из Утики, предлагавших союз против Карфагена во время Ливийской войны. Исчерпывающий факт. Когда мы, враги карфагенян, считали бесчестным пользоваться их внутренними трудностями в своих целях, их союзники предлагали нам свалить пошатнувшегося титана. Кроме того, мне довелось непосредственно общаться с нумидийскими царями, и я устал слушать их мольбы, обращенные к богам и людям, способным направить оружие против Карфагена.

Памятуя обо всем этом, Ганнибал и принес войну в Италию, во-первых, чтобы увести ее подальше от пределов своей рыхлой державы, а во-вторых, рассчитывая, что у нас с италийцами примерно такие же отношения скрытой ненависти. Потому-то Пуниец и теперь сидит здесь, хотя тут у него потеряны все шансы на успех, что знает, стоит только ему возвратиться в Африку, как сразу же, кроме римлян, он получит новых врагов в лице ливийских народов. Не пунийские женщины будут провожать Ганнибаловых воинов в битву у стен Карфагена, а ливийские и нумидийские, и воспоминания об их объятиях будут призывать солдат к своим очагам, а не воодушевлять их на битву за жестокий город-поработитель. Неспроста ведь Газдрубал Барка поспешил увести испанских наемников в Галлию, а потом и в Италию. У себя дома иберы помышляли только о бегстве из армии, тогда как на чужбине поневоле приняли подобие войска.

Так на чем же основаны возражения против наступательной войны? Довод только один: Ганнибал все еще в Италии. Ганнибал! Это имя окружено ореолом ужаса давних поражений. Да, Ганнибал пришел на нашу землю как новатор в области военной тактики. Мне довелось наблюдать переправу его полчищ через Родан на пути в Италию. Передо мною предстала гигантская панорама, как бы отражающая половину мира, подвластную Карфагену. Великая держава собрала воедино пунийцев, ливийцев, иберов, нумидийцев, мавританцев, галлов, балеарцев и даже греков, сделав их родиной войско из-за удаленности от отеческих земель. Каждое из перечисленных наименований можно разложить на множество других, обозначающих отдельные племена и народы. Любое из подразделений было загадкой для наших полководцев. А Ганнибал в длительных завоевательных войнах в Испании сумел сплотить все эти разнородные массы в единую гигантскую и могучую армию, способную до бесконечности разнообразить тактику, варьируя действиями различных видов войск. К передовому военному опыту Средиземноморья Пуниец добавил свое изощренное коварство, заставшее врасплох римскую честность. И над этой армадой возвышались горы пунийского золота и серебра, главенствующие надо всем и всеми.

При столкновении с этой силой мы не могли устоять. Видя успехи иноземного завоевателя, встрепенулись наши италийские недруги и толпою ринулись в войско Пунийца. Над Отечеством нависла страшная угроза. И тут государство выдвинуло из своих рядов выдающегося мужа, по промыслу богов, уже с рождения пророчески именовавшегося Великим, Квинта Фабия Максима. Увы, у Фабия Максима не было объективной возможности одолеть Ганнибала, но он сумел научить сограждан избегать поражений. Кто в тех условиях смог бы добиться лучшего результата! Уступая Пунийцу инициативу, он выигрывал большее — время, столь необходимое Родине, чтобы собраться с силами. Потом Клавдий Марцелл сделал следующий шаг к окончательной победе. Он решительно повел против карфагенян атакующие действия и преуспел. Его удачи не перечеркивали достижений Фабия Максима, но стали их продолжением. Правда, и теперь Ганнибал не был сломлен, но он потерял возможность задавать тон в войне. Далее ему успешно противостояли Квинт Фульвий, Аппий Клавдий и Клавдий Нерон. На протяжении последних двенадцати лет Пуниец одерживал верх только над второстепенными войсками, в столкновениях с консульскими армиями он не добивался побед. Ганнибал практически проиграл войну, он оказался хорошим тактиком, но никудышным стратегом. К сегодняшнему дню Ганнибал уже показал все, на что был способен, он исчерпал себя. Мы же, наоборот, выросли. Наши полководцы восприняли опыт Пунийца и развили его, объединив с достижениями отечественной военной науки. Мы накопили гигантский потенциал в борьбе против него. С трудом и потерями, но с неотступным упорством мы продвигались к победе. Все уже было в этой войне, за исключением одного, за исключением сокрушительного поражения Ганнибала. Настал черед этого последнего действа драмы!

«Ну так что же? Иди и воюй с Пунийцем в Бруттии. Зачем направлять завершающий удар в Африку?» — говорит мне Максим. Отвечаю: именно за тем, чтобы удар стал завершающим, а поражение Ганнибала — сокрушительным! Почему не воевать в Бруттии? Во-первых, потому что Пуниец не отважится здесь на решающее сражение и маневрами в стиле Фабия будет до бесконечности затягивать войну, а во-вторых, чего мы достигнем, даже победив его здесь? Ну изрубим мы италиков, составляющих половину его войска, ну убежит Ганнибал в Карфаген… А дальше что? Затишье на несколько лет, пока Карфаген не награбит новые богатства, а когда награбит, купит новые войска, после чего начнет новую войну. Кто сможет сказать, на чьей стороне будет перевес через десять, двадцать лет? Очевидно, что причина противостояния Рима и Карфагена заключается не в воле или коварстве Ганнибала, а в закономерном столкновении двух противоположных мировых сил. При своем агрессивном характере Карфаген не позволит нормально развиваться ни нам, ни нашим союзникам. Значит, борьба будет вестись до тех пор, пока кто-то из двух великанов или погибнет, или подчинится другому. Так разве не ясно, что столь радикальной победы Рим может достичь только в Африке?

Фабий, то есть я хотел сказать, Квинт Фабий Максим выражает сомнение в верности нам нумидийцев. Но, так или иначе, нам необходимо найти союзника в Африке, который в будущем потребуется даже больше, чем теперь, в этой войне. Карфаген — великий город, и как великий город, а не как могучее государство, он должен быть сохранен для мира. Но нам необходимо кого-то противопоставить ему. Не будем уподобляться пунийцам и владычествовать за счет насилия. Их пример слишком наглядно показывает пагубность такого рода мирового господства. Во взаимоотношениях народов должна быть гармония, то есть соразмеренность и уравновешенность всех сил. Так и Карфаген следует поставить на то место, которое мы ему отведем, и удерживать его там естественными связями с соседями. Есть ли Ганнибал, нет ли его, нам в любом случае пора выходить на арену африканской истории. Если мы желаем всегда спокойно чувствовать себя в Италии, то обязаны контролировать события в Африке, а также в Испании, Галлии, Греции, Азии и Египте. Итак, наша судьба, судьба Рима как великого государства объективно влечет нас в Ливию.

Но самые осторожные люди могут задаться вопросом: а не стоит ли повременить с этим мероприятием? В свою очередь спрошу: для чего? Уже и самый мудрый и осторожный из нас сказал, что Карфаген истомлен войною. Этот изнеженный город привык жить за счет других. Несмотря на поразительное плодородие своих окрестностей и богатство недр, он ввозит хлеб из Сардинии и Сицилии, вино и керамику — из Греции, серебро и медь — из Испании. Теперь мы лишили его заморских владений, и пунийцам осталось разве что утешаться греческим вином. Основа карфагенского могущества — деньги. Их он извлекал в основном из двух источников: из испанских недр и посреднической торговли. Испания ныне принадлежит нам, торговля пунийцам затруднена нашим превосходством на море, а прежние ресурсы казны истощились. Война тяжелым гнетом придавила карфагенских союзников, и их отношения со столицей обострились, как никогда. Пунийцы пытались найти поддержку у Македонии и Египта, присматриваются к Антиоху. Но пока все напрасно. Суммируя сказанное, следует сделать вывод о глубоком кризисе карфагенского государства.

Мы же, наоборот, на подъеме. Радуясь нашим победам, мы едва успеваем переводить мысленный взор из Италии в Сицилию, из Сицилии — в Сардинию, оттуда — в Македонию, потом — в Испанию и наконец снова в Италию. Римляне переполнены праведным гневом к захватчикам и победоносно шествуют по миру, очищая его от пунийцев. Остановить этот наступательный шквал наших легионов равносильно команде к отступлению у распахнутых ворот вражеского лагеря, переполненного побросавшими оружие беглецами. Слишком много благоприятных обстоятельств сложилось ныне воедино. История не сможет повторить столь выгодную для нас ситуацию. Преступным малодушием будет упустить такой дар судьбы! Боги могут избрать вместо нас, римлян, более расторопных героев!

Итак, наступление на Африку необходимо, более того, неизбежно, и предпринять его следует именно теперь! Но, может быть, такое дело целесообразно передать другому полководцу? Возможно, я не подхожу для такой роли?

В целях всестороннего охвата рассматриваемой темы, я должен высказаться и в этой части. Но вы понимаете, отцы-сенаторы, сколь трудно мне говорить по такому вопросу. Однако дело важнее скромности, а правда выше щепетильности. Буду краток и обращусь к фактам. Пусть они характеризуют меня, а не я сам.

Полководец, отправляющийся в Африку, не может быть новичком. Я три года сражался с пунийцами как военный трибун и пять лет — как полководец.

Полководец, отправляющийся в Африку, должен иметь опыт ведения войны в далекой стране без расчета на помощь других войск и военачальников. Я воевал в Испании против превосходящих сил противника и выиграл эту кампанию, не потерпев ни одного поражения.

Полководец, отправляющийся в Африку, должен быть готов к любым неожиданностям. Я за время испанского похода, по признанию самого Фабия Максима, познал, кроме всего прочего, и измену союзников, и даже бунт собственных солдат, но сумел преодолеть эти трудности.

Полководец, отправляющийся в Африку, должен иметь авторитет у солдат. Меня воины после первого же сражения провозгласили императором и пришли за мною в Италию в надежде на триумф.

Наконец, такой полководец должен суметь завязать отношения с варварами и склонить их на свою сторону. Мне удалось сделать союзниками народа римского всех испанцев, включая и местных финикийцев, а также — царей обеих нумидийских стран.

Конечно, неплохо, если бы при всем том я одновременно был бы еще и Фабием Максимом, и Клавдием Марцеллом, располагал бы и их опытом, их талантами, но, увы, природа никогда не дает всего одному человеку и тем самым обязывает его жить в тесном сообществе с другими людьми.

Добавлю еще, что, поскольку достойный муж Публий Лициний Красс как Великий понтифик не может покинуть пределы Италии, то в ожидании нового кандидата на роль вождя африканской кампании придется потерять год. А время дорого, в подтверждение достаточно вспомнить, как Ганнибал, упустив несколько месяцев после «Канн», проиграл и всю войну.

Все говорит, отцы-сенаторы, что именно мне и именно теперь надлежит взять на себя ответственность за судьбу государства. Так распорядился и народ, избрав меня консулом на этот решающий год. Сознавая важность и сложность предстоящего дела, я, готовившийся к нему всю сознательную жизнь, возьмусь за него с надеждой на богов и верой в силу Отечества, если и вы, отцы-сенаторы, посчитаете меня достойным такой чести и такого труда».

Сципион достиг своей цели. Речь явно увлекла сенаторов, преодолев их изначальное предубеждение. Его слушали внимательно. Сейчас же, когда зал бурлил, переваривая его слова, он пристально всматривался в лицо Фабия. Весь облик старика выражал непреклонность, глаза сверкали злобой. Радость Публия померкла, но его подбородок дрогнул и упрямо выдался вперед. «Ну, Фабий, восставая против меня и теперь, ты восстаешь против Рима, ты становишься оборотнем. И все же я заставлю тебя радоваться моим победам!» — мысленно воскликнул Сципион.

По обсуждаемому вопросу все было ясно, и никто больше не решился высказываться вразрез Сципиону. Лишь по настоянию неукротимого Фабия один из его приспешников внес поправку в формулировку постановления, по существу ничего не меняющую для Сципиона. Она гласила, что консул, назначенный в Сицилию, может переправиться с войском в Африку, если того, по его мнению, потребуют интересы государства. Таким образом, эта корректировка усугубляла ответственность Сципиона и частично освобождала от нее сенат, но Публий и не помышлял о том, чтобы укрываться за именем сената или народа; при любом исходе дела он готов был держать ответ за результаты африканской кампании лично, потому и не стал возражать против такой добавки к формуле сенатского решения. Началось голосование. Большинство сенаторов приняло сторону Сципиона, возле Фабия, который, конечно же, был против Сципионова предложения, несмотря на все внесенные в него поправки, собралась примерно четвертая часть сената.

Публий добился своего и тут вдруг ему стало страшно. Впервые его испугали опасности предстоящего похода, сулящего Риму грандиозную победу в случае успеха и великие несчастья при неудаче. Но перед мысленным взором предстали картины каннского побоища и «Долины Костей», и страх растворился в ослепляющем сиянии гнева.

Заседание подходило к завершению. Сципион представил на утверждение сенату перечень мер по организации предстоящей кампании с указанием требуемых затрат, предварительно согласованных с квесторами. Он просил от государства не больше, чем любой другой консул для самой обычной войны. Особую статью составляли только расходы на флот, который, по его словам, и без того необходимо усилить, чтобы после войны стать великой средиземноморской державой. Такие выражения, как «после войны», шокировали сенаторов. Никто из них пока еще не смел заглядывать в будущее за столь высокий барьер, каким казался Карфаген, потому одних эта масштабность взглядов молодого консула восхищала, а других — возмущала. Но умеренность запросов консула на всех произвела благоприятное впечатление. Однако тут попросил слова Фабий Максим и решительно поднялся с места. По его облику Публий понял, что старик не сложил оружия и приготовил ему новый сюрприз. Сципион посмотрел на патриарха с восхищением.

Фабий говорил, как всегда обстоятельно и убедительно. Он снова на разные лады изображал, сколь пагубны для государства люди, подобные Сципиону, но делал это так искусно, что сенаторы, которым порядком прискучила любимая тема старика, все же в который раз поддались чарам его речи, залюбовались им, заслушались прекрасным патриархальным языком. Тем не менее, все это походило на риторическое упражнение, пока Фабий не объявил о припасенной им сенсации, о каковой он якобы узнал лишь накануне. По заявлению Фабия, его собственные разведчики выяснили, что Магон Барка, навербовав новое войско, оставил Балеарские острова и направился в Лигурийский залив. На основании столь тревожных вестей Максим потребовал лишить Сципиона средств на африканский поход и права проводить набор воинов, дабы снарядить войско против Магона. «Коли уж консул не желает защищать Отечество и бежит от войны невесть куда, будем обороняться сами», — подвел итог своей речи Максим.

— Отцы-сенаторы! — вскричал Сципион. — Вы знаете, кто есть Магон? Вы имели дело со вторым братом Ганнибала и убедились, что Газдрубал не идет ни в какое сравнение с Ганнибалом. Магон же уступает Газдрубалу, как тот — Ганнибалу! Само имя предостерегает его от завоеваний, ибо, насколько я знаю, в переводе с пунийского языка означает «щит». Его намерение воевать в Италии, если таковое действительно с отчаянья пришло ему на ум, нельзя воспринимать серьезно!

Однако воззвание Сципиона уже не могло погасить эпидемию страха, поразившую сенаторов. С трудом он добился их внимания и разъяснил, что большую часть года будет находиться в Сицилии, готовя дальний поход, и в случае надобности незамедлительно выступит против Магона, как когда-то Семпроний — против Ганнибала. В Африку же он переправится, лишь после того как с Магоном будет покончено. Кого-то такие доводы успокоили, но общее волнение не утихало. Фабианцы воспряли духом и нагнетали страхи. По залу ходили мнения, что надо отложить вопрос относительно Африки, пока не определится судьба войска Магона. Подобное решение было пагубным для Сципиона, оно означало для него тихое, но жестокое поражение. Тогда Публий поспешно согласился со всеми требованиями Фабия: отказался от набора нового войска и казенных денег, оставив за собою только сицилийский контингент и право вербовать добровольцев и снаряжать их за счет частных средств. После этого Сципион закрыл заседание, считая себя все же победителем. Триумфатором выглядел и Фабий, он полагал, что воздвиг перед Сципионом непреодолимые препятствия.

Публий подошел к Максиму и, пронизывая его экспрессивным взором, сказал:

— Фабий Максим, не думал я, что мои гонцы менее расторопны, чем твои. Но я не имею данных о передвижениях Магона. По моим сведениям, он все еще сидит на острове. Представляется мне также, что знай ты наверняка о его походе в Италию, заявил бы об этом гораздо раньше, дабы еще сильнее мне повредить. Уж не фантазируешь ли ты, Фабий?

— Гонец с Балеар добирается в Рим несколько дней, за это время информация устаревает, — спокойно, но со скрытой насмешкой, заговорил в ответ Фабий. — Я знал о приготовлениях Магона и уверен, что именно в эти дни он отплыл к лигурийским берегам. Мой опыт является порукой истинности сделанного заявления. Как раз так я и сообщил об этом сенату.

— Ах, ты уверен? Так я и думал. Твою энергию и хитрость, Фабий, да обратить бы на благо Родине! Ты добился того, что война с Карфагеном стала чуть ли не личным моим делом. Но меня это не остановит. Ты лишил меня в столь важном предприятии поддержки государства, тем лучше: никто, кроме моих друзей и моих солдат, не посмеет притязать на славу. Одно меня мучает, Фабий, страшусь я за тебя: как-то ты посмеешь взглянуть мне в глаза, когда, добыв Отечеству великую победу, я вернусь в Рим! Ужасно, Фабий, проклясть себя на склоне жизни!

— Не знаю, юноша, — произнес Максим уничтожающе вежливым тоном, — удастся ли мне еще раз взглянуть тебе в глаза, не знаю, вернешься ли ты в Рим, потому не могу сказать, каким взглядом я удостоил бы тебя, но что меня поистине удивляет, так это то, как ты сейчас смеешь смотреть мне в глаза, юноша.

— Что же, Квинт… Фабий Максим, я оставлю последнее слово за тобою как за старцем, но за мною останется последнее дело. И прошу тебя, Фабий, найди в себе мужество дожить до моей победы!

У порога храма Сципион попал в объятия брата Луция и Гая Лелия. Они еще не имели права присутствовать на заседаниях сената и ожидали на улице.

— Мы уже все знаем! — воскликнули они в один голос.

Через несколько мгновений их окружили вышедшие из курии Марк Эмилий Павел, Корнелий Цетег, Квинт Цецилий Метелл, Эмилий Пап и другие соратники Сципиона. На лицах сенаторов лишь временами неуверенно просвечивалась надежда сквозь сумрак озабоченности.

— Формально мы добились своего, но по сути… Боюсь, что из-за ограничений Фабия мы ничего не сможем сделать и только скомпрометируем нашу идею и самих себя, — сказал Ветурий.

— Нет, друзья! — окидывая всех светлым взором, произнес Сципион. — Мы победили! Правда, нам предстоит несколько изменить тактику. Лишившись поддержки государства, мы одновременно избавились и от зависимости, обрели свободу от всех этих фабиев и фульвиев, которые в противном случае строили бы нам козни на протяжении всей африканской операции. Теперь же нам будет потруднее вначале, зато станет легче потом. Смотрите в будущее с оптимизмом, благо, нам есть куда обратить взор. Назавтра я всех вас, друзья, приглашаю на обед, там и поговорим о дальнейших действиях. Сегодня же мы потрудились достаточно и заслужили отдых.

Сципион подошел к ступеням, ведущим вниз к форуму. При его появлении над волнующейся на площади толпой взвился смерч ликования. Ощутив хмельной дух славы, Публий поднял руку, приветствуя народ, и начал медленно, величаво сходить с Капитолия. На последних ступеньках он задержался и, используя их как трибуну, обратился к народу с короткой речью.

— Квириты! Поход в Ливию состоится и подведет итог этой затянувшейся войне! — провозгласил Сципион. — Сенат отказал нам в помощи по организации этой кампании, но не в силах был запретить патриотам стремиться к победе! Люди, вознесшие свои корыстные страстишки над интересами Отечества, открыто самоустранились из этого грандиозного предприятия нашего государства. Тем лучше! Борьба с Карфагеном становится истинно народным делом, нашим делом, и мы докажем, что не нобили выигрывают войны, а рядовые граждане, народ!

Консул шагнул вниз, толпа покорно расступилась перед ним. Тут по людскому морю пробежала рябь. К Сципиону пробивался какой-то отряд, сплотившийся наподобие «черепахи». В центре этой группировки Публий увидел Эмилию Павлу. Поверх ее торжественной столы была накинута пурпурная палла, что вызвало нездоровое возбуждение у стоящих на склоне Капитолия сенаторов враждебной Сципиону партии. Когда Эмилия в борьбе прорвалась к Публию, ее разгоряченное лицо пылало румянцем, глаза сверкали торжеством, а яркое покрывало спало с головы на плечи, обнажив сверхмодную прическу.

— Ты отлично руководила боевыми действиями своей свиты и по праву облачилась в одеяние триумфатора, — сказал с улыбкой Сципион, несколько ошеломленный поведением жены.

— К тебе, мой консул, невозможно подступиться. Мне пришлось оставить лектику у торговых рядов и вступить врукопашную, — промолвила она лукаво, — а если бы моя палла была обычного цвета, ты бы меня даже и не заметил среди великого множества твоих почитателей.

— Да, триумфальный плащ как раз тебе под стать. И если лицо твое не красно, как у Юпитера, то уж, без сомнения, прекрасно, как у Юноны! Торжествуй с полным правом, Эмилия Павла, мы с тобою победили.

Своим самообладанием Публий сумел внушить плебсу мнение, будто поступок его жены в высшей степени похвален и не содержит в себе ничего предосудительного, нескромного, и народ умилялся, видя Сципиона одновременно в двух лицах: сразу и в мужской, и в женской ипостаси.

Дальнейший путь домой не принес происшествий. В атрии сыновей встречала Помпония. Взглянув на вошедшего Публия, она опустила голову, но через миг, гордо выпрямилась и посмотрела в глаза старшего Сципиона.

— Все хорошо, мой Публий, ты отправляешься в Африку? — почти без вопросительной интонации твердо произнесла она.

— Да, но еще не скоро. У нас много дел в Италии и Сицилии, — стараясь говорить будничным тоном, ответил Публий.

— Да помогут тебе Юпитер и Марс!

— И Венера также, — усмехнувшись, добавил Публий и улыбнулся Эмилии.

— Луций поедет с тобою?

— Да, конечно, ведь он тоже Сципион, — сказал Публий и вытолкнул стоявшего за его плечом брата на передний план.

Ветурия при этом восхищенно взвизгнула, зарделась румянцем, но в следующие мгновение расплакалась.

Обед прошел в домашнем кругу, чинно и холодно. Мысли и мужчин, и женщин были устремлены в будущее, которое грозно нависло над настоящим и выпило из него жизненные соки, отчего эти часы сделались призрачными.

Вечером Эмилия властно повлекла за собою Публия и потребовала, чтобы сегодня он наконец-то принадлежал ей целиком, не только телом, но и душою.

10

На следующий день Сципион пришел на Марсово поле и некоторое время усиленно занимался военными упражнениями, восхитив присутствовавших там новобранцев. Попутно ему удалось завербовать кое-кого из зрителей добровольцами в свое войско. Несколько позже пришел на плац и Красс. У храма Беллоны он занимался формированием пополнения в бруттийские легионы, доставшиеся ему в наследство от Ветурия.

— Вот срываю злобу к Фабию на этих деревянных манекенах, — сказал ему Публий, — ну и исполосовал же я их!

— Лучше пойди в рощу и найди трухлявый пень, а эти бревна оставь для моих солдат, — в тон ему ответил Красс.

Возвратившись домой, Публий долго полоскался в своих термах, где ему хорошо думалось, а потом расположился в таблине и несколько часов писал послания к различным городам и коллегиям граждан.

Часа за три до наступления сумерек стали собираться приглашенные гости. Сципион устроил им роскошную трапезу. За обедом он острил без удержу, говорил стихами, импровизировал на различные темы, то есть предстал настоящим Сципионом, таким, каким он был мил сердцам друзей. Вначале гости чувствовали себя скованно, будучи удрученными трудностями, возникшими в их деле по вине политических противников, но благодаря бодрящему жизнелюбию хозяина постепенно повеселели, стали смелее высказываться, и некоторые из них произвели на свет неплохие идеи. Выслушав друзей, Публий столь же легким, изящным слогом, каким произносил экспромты и тосты, начал говорить о своих планах. Разбуженные застольным весельем умы всех присутствующих живо анализировали каждый пункт предлагаемой консулом программы, и тут же велось их смелое обсуждение. Совещание затянулось до полуночи, но никто не замечал времени, поддавшись воодушевлению творчества.

В последующие дни друзья Сципиона стали собирать своих друзей и пропагандировать среди них политику консулов, давать указания клиентам. Вскоре забурлил весь Рим, а следом — и Италия. Многочисленные гонцы заполонили дороги, неся послания общинам союзных городов и просто влиятельным людям. Отправились в различные регионы страны и многие сенаторы, дабы личным влиянием способствовать успеху.

Посланцы консулов обращались к италикам и гражданам с воззванием поддержать передовых людей Отечества на переломном этапе истории. Африканская кампания Сципиона провозглашалась началом новой эпохи, его идеи о гармоничном устройстве мира подавались как доктрина качественно нового бытия Италии, возвышения ее до роли всемирного сената со всеми вытекающими из этого последствиями. Каждому италийскому народу, всякому городу были подчеркнуты конкретные выгоды такого положения. Портовым городам обещали с подавлением Карфагена обеспечить свободу торговли сначала в западном, а потом и в восточном Средиземноморье, другим сулили богатства Персии и Индии, третьим — африканских рабов, четвертым предрекали возможность наслаждаться миром, не опасаясь воинственных соседей, и всем вместе — положение первых граждан новой цивилизации. «Чем больше государство, тем более велик человек, ибо горизонты его жизни расширяются от границ городской черты в перспективе — до крайних пределов мира, и в жизнедеятельности каждой общины отражаются культуры тысяч далеких народов», — писал Сципион в своих обращениях.

Параллельно с картинами процветания Италии изображались альтернативные события, которые могут ожидать страну, если, послушавшись Фабия, упустить благоприятный момент для победного завершения войны. Промедление неизбежно будет использовано Карфагеном для восстановления сил и организации последующего наступления. «Цель любого поединка одна: ты должен поразить соперника, в противном же случае он поразит тебя», — говорили на италийских форумах люди Сципиона. Ясно, что при изменении ситуации в противостоянии двух великих государств в пользу Карфагена уже пунийцы станут формировать структуру послевоенного мира, а их господство, основанное на подавлении подвластных народов, станет катастрофой для всего человечества. Отсюда опять-таки выводилась особая роль Рима в мировых событиях, который, борясь за собственную свободу, одновременно отстаивает всю цивилизацию.

Было и другое направление в этой политической кампании. Наряду с разъяснением народным массам идеологии Сципионовой партии, в более узкие круги италийской знати аккуратно внедрялась мысль, что Сципион олицетворяет собою восходящие силы Рима. Фабий стар, Фульвий тоже немолод. В таких условиях будущее государства виделось за Сципионом и его окружением. Основываясь на этих соображениях, уже сами италийские политики делали вывод о целесообразности оказания помощи Сципиону, пока он в ней нуждается, дабы, заручившись его благосклонностью, в будущем получать от всемогущего Рима проценты со своего благодеяния.

Таким образом, с целью всестороннего воздействия на разноликие народы Италии Сципион связал в единый узел идеологию, политику и частный интерес. В каждой категории граждан Сципион затрагивал самые сильные стороны их натуры; обращаясь к людям высокой души, он взывал к лучшему, что в них есть, обращаясь к корыстным, — приводил в движение их низменные страсти.

Усилия Сципиона и его сторонников дали хотя и не стопроцентный, но все же значительный результат. Наибольший отклик воззвание получило в Этрурии и Сабинской области, особенно среди городов, которым Сципион оказал услуги в бытность свою квестором и эдилом. При этом среди этрусков сыграл немалую роль возрожденный к случаю миф о происхождении рода Помпониев из их области, что позволило им видеть в Сципионе соплеменника. Выразили готовность поддержать экспедицию и многие общины Умбрии, а также другие италийские народы. В самом Риме были собраны немалые средства за счет частных пожертвований и займов под будущую африканскую добычу. Состоялось совещание по координации совместных действий, где представители городов рассказали о возможностях своих сограждан в оснащении армии и флота, на основании чего был выработан план, определяющий поставки материалов и снаряжения, а также — контингенты добровольцев. В соответствии с выработанной стратегией подготовительной кампании самые авторитетные производственные коллегии получили подряды на работы.

Повсюду забурлила деятельность. Половину Италии захватил водоворот этих событий, раскрученный Сципионом. В Остии была организована верфь, где строился флот, неподалеку соорудили лагерь, в котором собирали добровольцев и готовили из них воинов. Из разных краев Италии тянулись в Лаций обозы. Из Этрурии по Кассиевой дороге доставляли хлеб и другое продовольствие, железо, холст на паруса, корабельный лес, оружие, шанцевый инструмент и прочее походное снаряжение. Со стороны Умбрии по Фламиниевой дороге и по Валериевой — из Сабинской области шагали отряды новобранцев. Некоторые самнитские племена прислали добровольцев во флот.

Столь масштабная вовлеченность в предприятие Сципиона множества людей дала, кроме основного, еще и второй положительный результат: «Эффект Эвмена» — как назвал его в шутку Публий — состоящий в том, что дельцы, общины и города, вложившие свои средства в организацию похода, уже не только душой, но и нитями материальных интересов оказались связанными с делом Сципиона, а потому стали горячими приверженцами консула, сложившись в союзную ему политическую силу.

Наряду с подготовкой африканского похода Сципион занимался и прочими делами государства. Много усилий потребовало устройство игр для народа в честь успешного завершения испанской войны. Как известно, на это мероприятие сенат выделил средства из государственной казны. Некоторые друзья советовали Публию вложить их в финансирование военной кампании. Однако он, поразмыслив, удержался от соблазна и использовал казенные деньги исключительно в соответствии с буквой закона, чем крайне разочаровал Фабиевых шпионов, пристально следящих за его деятельностью в поисках повода для того, чтобы по истечении срока консульских полномочий Сципиона привлечь его к суду и тем самым оборвать политическую карьеру лидера враждебной партии.

Правда, и в этом случае не обошлось без неприятностей. Когда Сципион пришел в эрарий получить деньги и предъявил квесторам сенатское постановление, те под всяческими предлогами стали препятствовать исполнению его требования. Вначале они сказали, что в связи с поздним часом казнохранилище уже заперто и делами они будут заниматься только завтра, потом невнятно заговорили о намеченном на следующий день религиозном ритуале и прочих заботах, которые никак не позволят им заняться чем-либо иным. Выслушав эти нелепые отговорки, Сципион, едва сдерживая гнев, заявил: «Если вы не в состоянии открыть эрарий, я сделаю это сам. Ведь, не наполни я его испанской добычей, нечего было бы и запирать».

Он приказал ликторам взломать дверь, но тут квесторы вдруг заметили, что солнце еще довольно высоко, и пообещали успеть обслужить консула сегодня же.

Этот эпизод получил широкую известность. Многие одобряли поведение консула, иные осуждали. Каждая из сторон трактовала возникший конфликт в свою пользу и пыталась опорочить соперников, и те, и другие делали это убедительно.

Как и всякое действо, затеянное Сципионом, игры прошли с широким размахом и блеском. На это празднество собралось почти столько же народа, сколько полгода назад — на выборы магистратов, и несколько дней и ночей город сотрясался от восторгов толпы. Фабий не находил себе места, он затыкал уши, чтобы не слышать восхвалений Сципиону, больно зажмуривал глаза, дабы не видеть воздаваемых покорителю Испании почестей. Для половины сенаторов это время стало сплошным кошмаром. Плебс не давал им прохода, повсюду преследовал, везде находил и проклинал их за противодействие консулу. Им чудилось, будто Сципион призвал духов тьмы, чтобы покарать воспротивившихся его воле.

Кроме того, Публий умудрился выкроить средства еще и на дары дельфийскому храму Аполлона, обещанные оракулу после каннского поражения. Он снарядил в Грецию посольство, которое доставило в Дельфы весомый золотой венец и серебряные изображения трофеев, захваченных у побежденного Газдрубала.

Но все же наибольших трудов требовала подготовка к войне. Главное внимание Сципион уделял строительству флота и формированию войска, тем более, что в устройстве игр значительную помощь ему неожиданно оказала Эмилия, проявившая при этом богатую фантазию и организаторские способности. Публий же постоянно пребывал в разъездах и загнал немало коней на италийских дорогах. Зато он успевал повсюду и одновременно вел дела в Риме, Остии, Этрурии, Самнии, Умбрии и Апулии.

В Остийской верфи были заложены остовы двадцати квинкверем и десяти квадрирем. Как и в критических условиях первой войны с пунийцами, было налажено серийное производство деталей судов, которые затем собирались в более крупные узлы, после чего поставлялись на стапели, где корабельные корпуса возводились уже из целых блоков. Такая технология, несмотря на неудобство подгонки конструкций друг под друга на месте окончательной сборки, позволяла существенно сократить сроки создания флота. Уже через полтора месяца после доставки на верфь леса со склонов Апеннинских гор, тридцать белых, пахнущих сосновой смолою боевых кораблей были спущены на воду.

Пока строились суда, на берегу проходили подготовку команды гребцов. На ровном месте устанавливались скамьи c упорами для ног, подобно тому, как они располагались на палубе, на них рассаживали людей и учили по команде согласованно совершать движения, аналогичные гребле.

А тем временем в сухопутном лагере упражнялись будущие легионеры. Добровольцев было много, а доспехов и оружия — гораздо меньше. Потому Сципион проводил особенно тщательный отбор кандидатов в свое войско, учитывая при этом не только их физические данные, но также патриотизм, стремление к славе и смекалку. За каждым из тысяч молодых людей он наблюдал персонально и с каждым беседовал, прежде чем записать его в свое войско. Таким образом он составил надежный семитысячный отряд, правда, снаряжения не хватило даже для этого количества воинов, и многие отправились в поход безоружными.

Однако, как ни торопил Сципион своих друзей, дельцов, рабочих, как ни спешил сам, подготовка кампании затягивалась. Уже наступило лето. Лициний Красс давно был в Бруттии. Там же находился со своими легионами Квинт Цецилий, получивший проконсульские полномочия благодаря ходатайству Сципиона. Отбыли в предназначенные им провинции преторы. Тормозили Публия еще и тревожные сведения относительно Магона.

Баркид вначале задержался на островах, но позднее, усыпив промедлением бдительность римлян, все же прибыл в Лигурию. Обосновавшись в Генуе, он стал вербовать наемников из местных племен. Численность его войска скоро превысила десять тысяч. На помощь претору, ведающему северной Италией, отрядили проконсула Марка Ливия с легионами, стоявшими в Этрурии, и Валерия Левина с городскими подразделениями. Три полководца со своими войсками прикрывали дороги, ведущие в центральные районы Италии, и напряженно следили за поведением врага. Магон же, учтя печальный опыт Газдрубала, не форсировал события и пока ничего, кроме антиримской агитации среди лигурийского населения, не предпринимал.

В такой ситуации можно было ожидать активности от Ганнибала, но он словно и не знал о появлении в Италии Магона. Видимо, Пуниец сомневался в силах своего войска или слишком низко оценивал способности младшего брата. В Бруттии в этот год свирепствовала чума, потому люди на время забыли вражду друг к другу и направили все силы на борьбу с эпидемией. Ганнибал, за неимением других дел, предавался печали и разочарованию в тени роскошной рощи у храма Геры в окрестностях Кротона. Там он велел поставить алтарь с надписью, перечислявшей его подвиги, с указанием количества людей, убитых при их свершении.

В начале лета стало ясно, что в этот год Сципион не сумеет осуществить свой замысел. В сложившейся обстановке первостепенное значение вновь приобретала политическая борьба. Следовало ожидать, что противники в Риме станут строить ему всевозможные козни с целью лишить его власти, прежде чем он дойдет до Карфагена. Потому перед тем, как отправиться в Ливию, необходимо было укрепить тыловые позиции и на несколько лет вперед обеспечить своей партии господство в Риме.

Сципион разработал программу политических действий, содержащую, наряду с рекомендациями по проведению выборов должностных лиц и списку кандидатов, меры идеологического и религиозного характера. С этим документом он ознакомил только ближайших друзей и велел им строго соблюдать секретность в обращении с ним.

Сам Сципион наконец подготовился к походу и принялся заново готовить к нему общественное мнение. Его политические противники упорно создавали культ Магона и нагнетали страх перед младшим Баркидом, чтобы представить намерение консула перенести войну в Африку как несвоевременное, подвергающее Родину опасности. В настоящий момент уже ничто не могло воспрепятствовать Сципиону осуществить свой план, так как он располагал законными полномочиями для принятия самостоятельного решения, но эмоциональный фон, который останется в Риме, после того как он покинет Италию, будет весьма значим для его партии. И вот, для того чтобы придать необходимую политическую окраску своим действиям, консул стал делать вид, будто колеблется в замешательстве, а его друзья принялись демонстративно убеждать его совершить задуманное, не оглядываясь на Магона. По их словам, Баркида заслали в Италию не воевать, а лишь пугать римлян, то есть как раз для того, чтобы помешать осуществлению африканского похода, потому де он и ведет себя в Лигурии столь пассивно. Голоса, взывающие к Сципиону, раздавались на площадях и улицах, на рынках и в торговых лавках, в термах и частных домах. Эти призывы звучали гораздо привлекательнее, чем трусливые нашептывания противников консула, и все больше завоевывали симпатии плебса. В конце концов Сципион созвал народную сходку, дабы посоветоваться с гражданами относительно главного вопроса года, и там умело дал себя «уговорить» совершить поход на Карфаген, несмотря ни на что.

11

Проводы консульского отряда проходили при торжестве народа, считавшего это мероприятие собственной победой, и превратились в своеобразное празднество. Пестрая шумная толпа следовала за войском до самой Остии, оглашая просторы Лация возгласами радости и скорби, плачем и смехом.

Сципион расстался с родными на Палатине у порога своего дома. В тот тревожный час Эмилия предстала перед ним прекрасной как никогда. Возросшую полноту, обещающую Публию в скором времени добрые вести, она утопила в водопаде хитроумно расположенных складок длинного одеяния знатной матроны и статью соперничала с изваянной Фидием Афиной. Запечатлеть же ее лицо не был способен ни один греческий мастер, ибо оно было истинно римским и выражало непреклонную волю к победе, словно сама она, Эмилия Павла, отправлялась на войну, и величавую гордость жены великого вождя величайшего народа. Ни малейшее сомнение или опасенье не бросало тень на ее ясный светлый лик. В столь трогательный момент эта римлянка была тверда, непоколебима, как сам Рим.

Между тем в ее глазах сейчас отчетливо стояла картина прощания с отцом, Луцием Эмилием Павлом, когда они с матерью так же у порога дома провожали его в поход, закончившийся каннской трагедией, и тяжкие воспоминания об ужасной гибели отца соединялись в ее душе с отчаянным страхом за Публия. Однако она владела собою, как мудрый полководец на поле боя, ибо желала запечатлеть в памяти Сципиона такой образ о себе, в котором он в течение нескольких лет страшной войны в зловещих ливийских землях, более страшных для римлян, чем страна Плутона, мог бы находить силы для борьбы, образ, который насыщал бы дух его силой и влек к победе.

Она исполнила свой долг. Ни на мгновение ее глаза не замутились пеленою слез, ни разу не дрогнули губы. И в придачу к семи тысячам добровольцев Публий получил легионы любви и красоты, переданные ему в целости и сохранности.

Мать Сципиона была так же величественна, как и жена, только взор Помпонии не был столь ясен. Все пережитые ею сцены прощания с мужем и сыновьями слились в кошмарное видение. Она столько раз отправляла своих близких в чуждые неведомые страны, что у нее уже не осталось сил для печали. Все происходящее она видела словно издалека и мечтала лишь о том, чтобы ей хватило воли дожить до встречи с Публием и Луцием, но удалось умереть, прежде чем они снова соберутся в поход. Даже Ветурия, напитавшись духом гордого спокойствия, исходящим от двух других матрон, исполнилась патрицианского достоинства и с честью выдержала свою роль.

Когда братья в последний раз обняли женщин и стали спускаться вниз к форуму, где их ожидала восторженная толпа, Эмилия улыбнулась и произнесла, обернувшись к остальным женщинам: «За Публия не стоит опасаться: небеса ему помогут, ведь красноречием он давно привлек на свою сторону богов, а обаянием очаровал богинь, — и после паузы, снисходительно глядя на маленькую Ветурию, добавила, — за Луция тоже можно быть спокойным, поскольку рядом с ним — сам Сципион». Ветурия удивилась такой фразе, подумав, что Луций — тоже Сципион, и, не поняв насмешки, она все же ощутила ее. Однако сейчас ей было не до этого: глядя на удаляющегося Луция, она готова была заплакать и прилагала все силы, стараясь подавить порыв эмоций.

В следующее мгновение уже все три женщины почувствовали себя обессиленными и, чтобы не разрыдаться на виду у зевак, прохожих и слуг, поспешно скрылись в доме.

Во второй половине дня Сципион прибыл в Остию. Переночевав там, ранним утром его небольшое войско и громоздкий обоз погрузились на суда и покинули гавань. Выйдя на веслах в морской простор, флотилия поставила мачты с парусами и устремилась на юг вдоль невысоких берегов Лация.

Солнце поднималось к центру небес, раскалялось и истекало зноем. Мелкие волны неспешно плескались, блистая разноцветными бликами, словно кокетничали и заигрывали друг с другом. Природа источала сладостную негу, в воздухе, казалось, слышался шепот влюбленных.

Публий вспомнил, что именно в такой погожий, наполненный светлой радостью день он отправился в Испанию. К нему вернулись давние мысли и переживания. Тогда дух его рвался вперед, ни тени сомнения не омрачало роскошный морской пейзаж вокруг него. Он был слишком ожесточен неудачами Отечества и разозлен бездействием, чтобы в нем осталось место для робости. Крылатая Виктория парила в небесах, увлекая его за собою, и успех казался совсем близким. Он надеялся управиться с Испанией в два-три года, а через пять — штурмовать Карфаген. Но вот прошло шесть лет, а в мире как будто и немногое изменилось. В тот раз он плыл в направлении, противоположном цели, а Африка представлялась близкой, теперь же его флот движется на юг, но все еще не в Карфаген. Сейчас он, как никогда прежде, был подготовлен к ведению войны и знал, что одолеет любого соперника в любых условиях, однако под оболочкой оптимизма в глубинах его души бродила тревога, поднимавшая осадок зловещих чувств, сгущавшая мрак, подобно тому, как под сверкающими брызгами теплых волн скрывается холодный сумрак подводных течений. Впереди у него, несомненно, будет радость побед, но, однажды погрузившись с головою в войну, он познал основанье, на котором воздвигается успех. Там, глубоко внутри войны — гримасы Ужаса и Страха, Отчаянья и Боли, гибель друзей, коварство союзников, измены сограждан и Смерть, Смерть, Смерть, смерть воинов, вражеских и своих, смерть тысяч мирных жителей, которою искупаются проступки единиц.

Сципион не сомневался в справедливости и — что еще важнее — в неизбежности этой войны. Однако, вкусив в последнее время радостей мирной жизни, он с трудом, насильно возвращался к жестокости своего ремесла полководца. Но в противостоянии двух величайших держав современности кто-то должен пасть. «Так пусть же погибнут худшие, — говорил себе Сципион, — пусть восторжествуют в мире простые честные нравы римлян и будет попран развращенный незаслуженным торгашеским богатством Карфаген».

Память вернула его в события прошлого дня. Он снова увидел двух женщин, благословляющих его в поход. Одна из них являла собою суровость и волю, другая — величие и торжество. Фигура матери была напряжена, словно она уже взвалила себе на плечи груз предстоящих сыновних трудов, приняла на себя все его неудачи, разделила с ним самые черные дни. Эмилия олицетворяла успех, воплощала высшую цель — победу народа римского над Карфагеном, Сципиона — над Ганнибалом, своим обликом она предсказывала триумф и одновременно призывала к нему. Мог ли он в чем-либо сомневаться, обладая духовной силой такого напутствия!

Потом он вспомнил ревущую толпу сограждан, принявших эстафету проводов от самых близких людей. Их чувства не были столь утонченны и возвышенны, но содержали великую мощь солидарности народа. Казалось, сумей Сципион перенести этот грозный рев в Ливию, и стены Карфагена рухнут от одного только сотрясения воздуха. Правда, тут же Публий поймал себя на мысли, что не стоит особо обольщаться ликованием плебса, который так же дружно рукоплескал и авантюристу — Теренцию Варрону. Однако в следующий момент он подумал, что, несмотря на трудности и заблужденья, народ растет вместе с возмужаньем государства, ибо на смену восторга дутыми лозунгами Варрона пришло признанье Фабия Максима и Клавдия Марцелла. И разве нынешняя поддержка, оказанная ему, Публию Корнелию Сципиону, не есть выражение прогресса сознания простых граждан Республики?

Между тем, пока Сципион предавался размышлениям, наслаждаясь паузой в делах, суда двигались вперед. В Путеолах экспедиция позволила себе передышку и пополнила запасы продовольствия. Через день путешествие продолжилось, и вскоре флотилия Сципиона вошла в гавань сицилийского города Панорма.