Сделано в Швеции

8

Мрак позднего зимнего вечера и большие пятна белого, бурого и серого снега на асфальте, пар, вылетающий изо рта, когда он считает собственные глубокие вздохи.

Он без пальто. И все-таки не мерзнет. Они уже некоторое время носились по лестницам, вверх-вниз, вверх-вниз, и лоб и щеки у него блестят от пота. Он проводит руками по лицу, потом вытирает влажные ладони о штаны.

Трехэтажное здание, такое же, как остальные. Лофтвеген, 15. Пять ступенек до двери. Он поворачивает голову, смотрит на соседний подъезд, Лофтвеген, 17, и на своего соперника, который стоит там и смотрит на него.

Феликс. Младший брат, семилетний, первоклашка.

Лео приподнимает руку, бросает взгляд на запястье. Светло-коричневый кожаный ремешок и циферблат с красными стрелками, короткими, некрасивыми. Ничего, когда у него будет много денег, он купит себе новые часы, да такие, что все обзавидуются.

Он ждет. Секундная стрелка минует девять. Десять. Одиннадцать. Он взмахивает рукой.

– Старт!

Ровно на двенадцати он срывается с места, бежит. Распахивает подъезд под номером пятнадцать, меж тем как Феликс открывает семнадцатый.

Перепрыгивая через две ступеньки, от двери к двери, с рекламными листовками в руке, Лео доставляет жильцам пачки из семи разных листовок семи разных компаний, укомплектованные дома, на полу гостиной.

Он открывает первую почтовую щель, бросает взгляд на красную стрелку часов. Двадцать четыре секунды, чтобы взбежать по лестнице на самый верх и доставить первую пачку. На каждом этаже четыре почтовые щели, которые надо открыть пошире, чтобы листовки не застряли. По одной пачке за раз и как можно быстрее. Крышки захлопываются, едва он убирает руку и мчится к следующей щели, черные шнурованные башмаки топают по полу.

Он прожил здесь всю жизнь. Десять лет. Южное предместье Стокгольма под названием Скугос, тысячи одинаковых многоквартирных башен.

Подъезды почти одинаковые, но не совсем. Имена, запахи, звуки – разные. Нередко в квартире кто-то есть, смотрит телевизор. Иногда там слушают музыку, басы и верхние частоты летят в открытую щель.

Временами кто-то сверлит стены, а зачастую жильцы кричат друг на друга. Хуже всего собаки. В этом подъезде одна караулит на втором этаже. Напрыгивает на почтовую щель, не дает как следует просунуть листовки, а ведь их не должно быть видно снаружи – на случай, если заказчики, которые ему платят, явятся с выборочной проверкой.

Почуяв его приближение, собака начинает брехать, прижимается тяжелым телом к двери. Лео открывает щель, совсем чуть-чуть, видит длинный язык и острые зубы и теряет шесть секунд, потому что слюнявые челюсти вынуждают его бросать листовки по одной.

Вдобавок почтовая щель в самом низу, на нее всегда уходит лишних двенадцать секунд – в подъезде семнадцать такой квартиры нет.

Интересно, как там Феликс.

Он перепрыгивает через три ступеньки, но знает, что из-за этой поганой собаки и лишней двери потратит на весь подъезд полторы минуты. Феликс, опередивший его на пятнадцать секунд, будет, слегка важничая, с улыбкой стоять снаружи.

Так и есть. Младший брат победил, только вот не улыбается.

Он не один. Неподалеку виднеется несуразный синий пуховик. Хассе. Семиклассник, из тех ребят, что и после звонка стоят в курилке на школьном дворе. Обычно при нем отирается еще один парень, пониже ростом, в джинсовой куртке даже зимой, – Кекконен, финн, который никогда не мерзнет.

Но сейчас Хассе один. Стоит, вытянув руки. Взял Феликса в кольцо, не дает ему двинуться с места.

– Какого черта ты делаешь? – кричит Лео, это же его младший брат! – А ну, пусти его!

Хассе победоносно улыбается, хотя вообще-то улыбаться положено Феликсу.

– Ага, еще один педик явился.

– Пусти его, гад!

– Педик еще и кричит! Педик не понимает! Я же тебя прошлый раз предупредил, верно? Сказал: “еще раз”. Если еще раз увижу тут тебя и твоего педика-брата, убью обоих.

Лео дышит тяжело, но не потому, что бежал через три ступеньки. Он испуган. Он зол. Страх и злость сжимают грудь.

– Не мы решаем, куда разносить эти паршивые листовки!

Злость и страх толкают его к Хассе, который по-прежнему держит Феликса в капкане, и чем ближе Лео подходит, тем шире ухмыляется эта гнида. Лео чуть замедляет шаг. Что-то здесь не так. Хассе не должен бы ухмыляться, он долговязый, но не сильный, ему бы следовало испугаться и разозлиться, как Лео. И держаться начеку.

А он ухмыляется, глядя на что-то… у Лео за спиной.

Слишком поздно.

Лео чует застарелый тошный запашок. От грязной джинсовой куртки, которую снимают только по требованию учителя. Он узнает этот запашок, но не видит кулак, который обрушивается ему на шею, задевает щеку. И медленно падает. Асфальт в пятнах снега приближается к другой щеке и ко лбу. Он на земле, перед глазами туман. Кто-то стоит возле его лица, ростом пониже Хассе, почти квадратный. Кекконен, финн, который никогда не мерзнет, прятался за высоким кустом и напал на Лео сзади, пока Хассе стоял и лыбился.

Земля холодная. Он успевает подумать об этом. Но не встать.

Первый пинок – по щеке. Второй – ниже, в подбородок. Последнее, что он помнит: как странно, когда свет фонаря всасывает вечернюю тьму, она исчезает, оборачивается белизной и тотчас чернеет.

9

Больше всего болит левый бок, возле ребер. Когда он, задрав тонкую фуфайку, ощупывает пальцами это место, там чувствуется припухлость.

Лео лежит в своей узкой, слишком короткой кровати, ноги упираются в прутья. За окном еще темно, хотя посветлее, чем когда он ложился.

Голова отзывается резкой болью, когда он, вцепившись в одеяло и матрас, поднимает себя в сидячее положение. Над письменным столом висит зеркало. Избитая половина лица сейчас не такая красная, скорее синяя с желтым и опухшая, как и ребра. Он дотрагивается до щеки. Боль усиливается.

Босиком он на цыпочках идет по комнате. Феликс вообще не шевелится, лежит в кровати на животе, засунув руки под подушку, что-то бормочет во сне. Лео выходит в коридор, тихонько, как вчера прокрался домой.

И когда отец в конце концов заглянул в комнату, Лео лежал лицом к стене, притворялся спящим.

Лео закрывает дверь в комнату Винсента, где стоит кроватка, в которой когда-то спал он, а сейчас спит его трехлетний братишка, ногами на подушке. Идет дальше мимо спальни родителей, закрывает и эту дверь. Как обычно, на миг замирает среди запахов. Красное вино отцовского дыхания, материн ментол, а главным образом запах огромных рабочих брюк отца, висящих на железном крючке у входной двери, в их длинных карманах спрятаны финский нож и складная линейка. Этот запах был здесь всегда, как сохнущая краска или запах солнца на коже, – теперь он напоминает Лео о джинсовой куртке Кекконена. Он осторожно протягивает руку к брюкам. Плотницкие штаны висят вот так уже почти две недели. Обычное дело зимой, когда простои от одной работы до другой становятся длиннее.

Какие-то звуки.

За закрытой дверью.

Лео спокойно ждет, закрывает глаза, надеется, что все стихнет. Прижимает ухо к крашеной поверхности. Вновь тишина. Наверняка это мама. Обычно она ворочается и что-то бормочет, когда по возвращении домой ей удается немножко поспать после нескольких ночных дежурств в лечебнице. Он изучил утренние звуки. Хорошо, когда отец дышит глубоко и шумно, но будь начеку, если эти звуки смолкают. Лео ждет еще секунду-другую, потом идет на кухню и достает белый хлеб, на вкус отдающий патокой, сыр с большими дырками и апельсиновый джем. Тостер включать не стоит, он слишком тарахтит. Берет три стакана, наливает в каждый апельсинового соку, примерно на сантиметр, и разбавляет его водой из-под крана. Возле мойки он каждый раз старается не задеть кастрюльку с засохшим вином – темный, жесткий слой, который никак не отмоешь. На рабочем столе – кучки билетов лото, сплошь в крестиках, образующих разные узоры, согласно системе, какой издавна пользуется отец. Он пересчитывает окурки в пепельнице. Отец засиделся до глубокой ночи и сейчас не встанет. Мальчик возвращается в комнату, трясет за плечо Феликса, потом Винсента, приложив палец к губам, – и они, как всегда, кивают.

За едой никто не говорит ни слова. Паточный хлеб, апельсиновый джем поверх сыра, полный стакан соку. Он слегка подвигает свой стул, прислушивается к родительской спальне. Тяжелого дыхания не слышно. Может, папа просто повернулся? А вдруг они слишком громко чавкали и разбудили его? Лео вытряхивает из пластиковой обертки последний ломтик хлеба, намазывает и передает Винсенту, у которого пальцы, и щеки, и волосы перепачканы джемом.

Дверь. Он уверен. Эта паршивая, сволочная дверь.

А теперь шаги отца, который медленно идет из спальни в туалет, – даже сквозь закрытую дверь ему слышно журчание мочи.

Еще полбутерброда. Два глотка сока. Вот и он. Длинный бледный торс, толстые предплечья, джинсы, расстегнутые на поясе, босые ноги, которым, кажется, нет конца. Он стоит на пороге, оглядывает кухню, заполняет собой весь дверной проем.

Проводит рукой по волосам, откидывает их назад; папа всегда так выглядит.

– Доброе утро.

Лео жует. Когда жуешь, отвечать невозможно. А поскольку жуешь и не можешь ответить, есть время повернуться лицом к Феликсу, подставив голосу одну только правую щеку.

– Я сказал доброе утро, ребятки.

– Доброе утро.

Лео слышит, как они торопливо отвечают хором, словно хотят, чтобы все поскорее кончилось. Папа проходит у него за спиной, открывает шкаф, достает стакан, наливает себе воды. Судя по звуку, выпивает половину, потом оборачивается к столу.

– Что-то случилось?

Лео не смотрит на него, только косится здоровым глазом.

– Лео, ты не смотришь на меня.

Теперь он чуть поворачивает голову, стараясь по возможности не обнаруживать чересчур много.

– Покажи-ка мне лицо.

Он не успевает ничего сказать. Феликс опережает его. Кладет бутерброд на стол и громко говорит:

– Их было двое против одного, папа. Они…

Отец уже не возле мойки, а рядом с Лео.

– Что это такое?

Лео отворачивается в сторону.

– Ничего.

Папа хватает его за подбородок. Не очень сильно, но все-таки поднимает его лицо. Опухшая щека Лео отливает синим и желтым, глаз заплыл.

– Черт побери, что это такое?

– Лео… отбивался. Правда. Папа! Он…

Ответил опять Феликс, Лео не сумел вымолвить ни

слова. Обычно слов у него хоть отбавляй, полон рот. Но сейчас их нет. А когда они появились, он их проглотил.

– Ты отбивался?

Отец посмотрел на Лео, потом на Феликса, потом опять на Лео, стараясь перехватить его взгляд, все смотрел, смотрел.

– Лео?

– Папа, он отбивался, я видел, много раз, он…

– Я спрашиваю у Лео.

Глаза, сверлящие глаза. И рот, без конца задающий вопросы.

– Нет. Я не отбивался.

– Их было двое, папа… и они большие, тринадцати и четырнадцати лет, и…

– О’кей. Достаточно.

Большие руки приподняли избитое лицо Лео повыше, осторожно ощупали.

– Мне все ясно. Ступай в школу, Лео. А когда вернешься… решим, как нам быть.

10

Отсюда, сверху, они большими не кажутся. Один повыше, светловолосый, с рюкзаком, второй пониже, темноволосый, со спортивной сумкой на плече.

Пожалуй, он никогда не видел, как они вместе идут в школу Первую неделю провожал первоклассника Лео до школы, шел рядом, объяснял, предостерегал, направлял (тут, черт побери, как в саванне, ты охотник или добыча, сам выбери себе место и садись, ты Дувняк, и ни один гад не будет сидеть там, где хочешь сесть ты), а на второй неделе Лео попросил его держаться в нескольких метрах позади, а еще через неделю попросил вообще его не провожать. С Феликсом у него и мысли о провожании не возникло. У Феликса есть Лео, и хватит.

Но, оказывается, не хватит.

Старший сын даже себя защитить не может.

Иван подвигает горшки с растениями, обеими руками опирается на подоконник. Кухонька, конечно, тесновата. Узкий проход, обеденный уголок да окно на седьмом этаже, откуда и Скугос, и две головы внизу выглядят такими маленькими. Но это его квартира. Пятикомнатная квартира в стокгольмском предместье, которое возникло не так давно, когда чиновники черкнули на бумаге несколько строк, пытаясь разрешить острый жилищный кризис постройкой миллиона одинаковых квартир.

Иван разбивает первое яйцо, второе, третье, четвертое, как всегда, прожаривает до хруста, как всегда, тщательно солит. Стоит у плиты, вилкой помешивает яйца на сковородке, но видит перед собой лицо. Опухшее. Синее. Желтое. Лицо, которое не хочет исчезать.

Он старается сосредоточить внимание на высоком стульчике, где сидит Винсент и машет рукой папе, пока тот готовит. Наливает себе большой стакан воды, пьет. Кипятит воду в пыхтящем чайнике, заваривает растворимый кофе, для крепости насыпав в чашку несколько ложек.

Без толку. Перед глазами все та же картина.

Опухшая щека, заплывший глаз, лицо в синяках.

– Ой-й!

Тарелка на столе, чашка с кофе в руке, и тут Винсент наклоняется, хватает шариковую ручку, пачку билетов лото и начинает чертить крестики на уже заполненных листках.

– Не на этих, они… они папины. Не карябай на них.

– У тебя их много.

– Нельзя. Прекрати!

Он смотрит на непослушного сынишку. Маленькие ручки куда сильнее, чем кажется. Трехлетний малыш, но у него лицо десятилетнего брата, оно не оставляет Ивана, он отворачивается, зажмуривает глаза, потом опять поворачивается, однако опухоль все растет. Лео побит, падает наземь, ползет, сдается, не отвечает на удары.

Пятое яйцо, еще одна чашка растворимого черного кофе. Иван по-прежнему сидит здесь, хотя давно закончил завтрак, смотрит в кухонное окно, на тротуар, на белую кирпичную школу, где двое его сыновей проводят свои дни. Одноэтажное здание, там располагаются начальная и средняя школа, там сидит за партой опухшее лицо, отвечает на вопросы и беспокойно глядит в окно, высматривая того, кто его избил и, возможно, поджидает снаружи, чтобы поколотить снова.

Внезапно его охватывает спешка.

Он ставит Винсента на пол, велит ему идти в детскую, ждать там и не будить маму. Сует босые ноги в первую попавшуюся обувь, коричневые полуботинки, когда-то красивые, а теперь стоптанные и без шнурков, спускается на лифте в подвал, спешит по неосвещенному коридору мимо складских ячеек.

Матрас в синем чехле, набитый конским волосом, простеганный, жесткий, теперь таких не найдешь, теперь всем подавай надувные да пуховые. На этом матрасе они спали первые несколько лет, что жили в городе.

Тяжеленный, почти весь лифт занял. Иван тащит его на кухню, сбивая со стен в коридоре картинки и одежду с вешалки. Матрас из конского волоса, возрастом двадцать один год, закрывает весь пол между холодильником и обеденным столом. Коленом он прижимает его к доскам, скатывает в плотный рулон, перевязывает с обоих концов веревкой, потом относит из кухни в свою рабочую комнату и прислоняет к стене, а на середину выдвигает стул. Снимает большую лампу из рисовой бумаги, поднимает свернутый матрас к потолку и подвешивает на крюк.

– Что это? – слышится голосок Винсента.

Иван и не заметил зрителя. Улыбается, вздыхает, подхватывает младшего сынишку на руки.

– Новая лампа.

Любопытные глазки долго смотрят на него.

– Нет, папа, это не лампа.

– Верно. Не лампа.

– А что же, папа?

– Секрет.

– Секрет?

– Наш с Лео секрет.

Иван идет на кухню, Винсент за ним. Смахнув с кухонного стола обрезки веревки, он сажает мальчика на высокий детский стул, достает новую бутылку красного из подставки под мойкой, где помещаются девять бутылок, – “Вранац”, с этикеткой, которая очень ему нравится, черный жеребец, непокорный, ставший на дыбы. Выливает пол бутылки в кастрюльку, сыплет туда несколько столовых ложек сахару, ставит на плиту, помешивает, пока сахар не растает, и выливает в пивной стакан.

– Громовой мед, Винсент.

Он поднимает стакан – мол, твое здоровье, Винсент! – мальчик улыбается и тычет в стакан пальчиком, оставив маленький, четкий отпечаток.

– Громовой мед, папа.

Иван подносит стакан ко рту, закрывает глаза. Глотает – и видит перед собой лицо, опухшее, синежелтое.

11

День был долгий, но все же не очень. Лео сидел на низкой скамейке во дворе начальной школы, ждал младшего брата, у которого сегодня больше уроков, чем у него. Потом они сидели вместе, разговаривали, ждали, опять разговаривали. Ни о чем. Оба знали, что просто тянут время. Если просидят здесь достаточно долго, папа, наверно, к их возвращению уснет от вина.

Шаг за шагом, вверх по лестнице на седьмой этаж.

Медленно одолеть последнюю ступеньку.

Медленно.

Их дверь выглядит точно так же, как все остальные. Крышка почтовой щели, которая открывается легко, прямо-таки взлетает от малейшего прикосновения кончиков пальцев. Черный дверной звонок, издающий протяжный глуховатый звон. Над ним металлическая табличка с надписью “Не беспокоить”, на которую папа всегда раздраженно указывает каждому постороннему, звонящему в дверь.

Лео и Феликс переглядываются.

Он не хочет входить, но наклоняется поближе к двери, стараясь расслышать папины шаги, но не смея приложить ухо к двери.

Оба смотрят на табличку с фамилией. ДУБНЯК. Три глубоких вздоха. Они открывают дверь, входят.

– Лео!

Один шаг, а голос уже здесь. Ноги отказываются шагать по узкому коридору, замирают на месте.

– Лео, иди сюда!

Папа сидит на кухне. По-прежнему в джинсах и без рубашки. Рядом со стопкой билетов лото – пустой стакан, кастрюлька на плите тоже пуста. Куда легче смотреть в пол, сосредоточиться на желтом линолеуме далеко от пристальных глаз.

– Поди сюда.

Лео шагает вперед, и Феликс шагает рядом, пока Лео не останавливает его (иди к Винсенту), подталкивает, поскольку брат мешкает (иди к Винсенту и закрой дверь). Еще один шаг. Взгляд прилип к полу.

– Да?

– Лицо.

Он чуть приподнимает голову, смотрит не совсем в пол, больше на ноги отца.

– Я хочу видеть все лицо.

Ноги отца превращаются в живот, грудь, глаза. Трудно сказать, о чем он думает.

– Болит?

– Нет.

Рука прикасается к тугой, болезненной коже.

– Не ври.

– Немножко.

– Немножко?

– Ну, болит. Не очень сильно.

– Они учатся в одной школе с тобой?

– Да.

– И ты знаешь их имена?

– Да.

– И ты не отбивался?

– Я…

– Ты учишься в той же школе? Знаешь их имена? Но не собираешься… ничего делать? – Отец нависает над ним, словно гора. – Ты боишься. Мой сын… боится? Дувняк? Ладно, все боятся! Даже я. Только удирает не каждый. Не сдавай позиций. Контролируй свой страх. И станешь большим. – Он дрожит всем телом. Потом показывает в коридор, в сторону рабочей комнаты. – Идем-ка туда.

– Туда?

– Прямо сейчас.

Опять. Точь-в-точь как в коридоре, ноги не слушаются.

– Прямо сейчас.

Лео идет, хотя и медленно, и в этот миг открывается дверь спальни. Мама. Волосы взъерошены, желтая ночная рубашка не очень-то по размеру.

– Что тут за крик..

Папа шепчет, но все равно получается громко:

– Ступай в постель.

– Что происходит, Иван? Что ты задумал?

– Не встревай.

– Что ты… о господи, Лео, что у тебя с лицом…

– У нас с Лео есть одно дельце. Под мою ответственность. – Он обнимает Лео за плечи, подталкивает, несильно, но твердо, в направлении рабочей комнаты. – Пошли.

12

Феликс стоит у закрытой двери, напрягает слух. Придвигается ближе и слышит, как мама спрашивает папу, что происходит, а папа отвечает, что это не ее ума дело.

Голоса Лео вообще не слышно, как ни навостряй уши, и ему это не нравится. Он знает, дело плохо. И чувствует себя так, будто этот гад Хассе держит его в капкане своих рук, не дает двинуться ни вперед, ни назад. Или еще хуже, как вчера, когда он не успел предупредить Лео, что Кекконен сейчас угостит его кулаком.

Он открывает дверь, выходит в коридор. Иначе нельзя. Больше он не выдерживает.

И натыкается на маму.

Она слышит его, но не видит. Ее глаза буравят закрытую дверь рабочей комнаты. Феликс стоит рядом, слушает вместе с ней.

Вроде как… глухой стук. И еще один. Или, может… удар кулака. Кто-то вроде как бьет кулаком. Снова. И снова. И снова.

В точности как вчера. Когда он не мог ничего сделать. Когда плакал и кричал в лапах у Хассе.

Он распахивает дверь, прежде чем мама успевает его остановить. Зрелище загадочное.

Папа на коленях, на полу, таким он никогда его не видел. Наклоняется к большому, синему свернутому матрасу. Вроде как обнимает. А он никогда никого не обнимает. Лео тоже без рубашки. Голая грудь и джинсы.

Он выглядит как папа.

– Вложи весь свой вес, вот так, – говорит папа. – Весь свой вес.

Тогда только Феликс понимает, что синий матрас свисает с потолка, вместо лампы из рисовой бумаги.

– Бей всем корпусом, не руками, надо вложить в удар весь свой вес.

И Лео бьет, по матрасу, который обнимает папа. Снова. И снова. И снова. И снова.

– Если кто вздумает тебя обижать, бей в нос. Один разок. Сперва врежь тому, который больше. Попадешь в нос – у него из глаз брызнут слезы.

Папа встает, слегка подпрыгивает на месте, невысокими, быстрыми прыжками, потом бьет по висящему матрасу, со всей силы.

Останавливается и кивает Лео, который трет костяшки на правой руке, уже ободранные и красные.

– Когда вмажешь ему в нос, он наклонится вперед. Эти идиоты всегда наклоняются вперед, когда из слезных каналов брызжут слезы. Вот что произойдет, если ты врежешь точно в нос: каналы откроются, и тогда он будет стоять вот так – смотри на меня, Лео, – подставляя тебе лоб.

Папа наклоняется вперед, к груди Лео, словно баран, собирающийся боднуть рогами другого барана. И тут замечает их. Смотрит на маму, которая хочет ответов, но не получит их, и переводит взгляд на Феликса.

– Принеси воды. Большой стакан. Твой брат хочет пить. – Тут он слегка бодает Лео головой в грудь. – Бей еще раз. Но ни в коем случае не прямо. Иначе попадешь по лбу, по самой крепкой кости скелета, а тебе надо беречь руки. Целься вот сюда. – Папа показывает на свой подбородок и нижнюю часть щеки. – В челюсть. Согни руку, целься по диагонали сбоку и снизу. – Он сжимает кулак и бьет себя в челюсть и скулу. – Целься сюда, скуловая кость хрупкая. Бей всем корпусом, короткий хук справа и снизу.

Лео бьет. Снова и снова. Старается согнуть руку, бить так, как хочет папа.

– Где вода? Феликс, я послал тебя за водой. Разве нет? А ну, бегом!

Феликс бежит на кухню, к крану, вода в котором вечно теплая, нужно долго ждать, пока пойдет холодная, наполняет большой стакан и медленно возвращается, держа его в обеих руках.

– Хорошо. Отныне это твоя задача. Каждые полчаса будешь приносить брату воду. А теперь… закрой дверь.

Папа поворачивается к ним голой спиной. И берет Лео за плечи.

– Ты врезал ему в нос. Он наклонился вперед. И ты продолжаешь бить. Пока он не рухнет на землю. А если он не один, остальные драться не станут. Неважно, сколько их. Один, двое, трое. Это вроде как… танцевать с медведем, Лео. Начинаешь с самого большого, бьешь ему в нос, тогда остальные разбегутся. Танцуй и бей, танцуй и бей! Изматывай его, а когда он вконец одуреет и перепугается, бей снова. Медведя можно победить, когда знаешь, как танцевать и бить!

Феликс ждет, что мама закроет дверь, но вместо этого она входит в теплое, затхлое помещение.

– Иван… ты что задумал?

– Я велел тебе уйти.

– Я вижу его лицо. Да-да, вижу. Но это…

– Он должен уметь драться.

Голос у мамы не такой, как у папы, думает Феликс. От ее крика режет уши.

– Но так нельзя! Лео не ты. Кто-кто, а ты-то отлично знаешь, к чему это приводит!

– Черт подери! Ему необходимо уметь защищаться!

– Пойдем в спальню! Ты и я! Ну, Иван! И поговорим об этом!

На миг папа умолкает. Хотя кажется, он сейчас закричит в ответ.

Он подходит к маме, выпроваживает ее из комнаты.

– О чем нам говорить, Бритт-Мария? Как ему лечь наземь, когда его будут бить в следующий раз? Какой бок подставить, чтоб они били еще сильней? Он должен уметь защищаться! Или ему стать паршивым… Аксельссоном?

Мама не отвечает.

А когда папа закрывает дверь, Феликс сжимает ее руку.

13

Нога у Феликса слегка дрожит, когда он тянется к шкафу и зеленой маминой аптечке на нем. Он садится на крышку унитаза, открывает аптечку, достает эластичный бинт и хирургический пластырь. Держа то и другое в руках, Феликс бежит по застланному коричневой дорожкой коридору, а затем по холодному паркету гостиной, который всегда скрипит, когда по нему ступает папа.

Чертов финн в идиотской джинсовой куртке.

Он слыхал, как Хассе и Кекконен издевались над своими пленниками, как карябали острыми камнями у них под мышками, до крови, а потом сыпали в рану соль. И что они сделали с Буддой, парнишкой с третьего этажа, – Будда до смерти боялся пауков и во время дворовой войны попал в плен. Они связали его, а после наловили в подвале пауков-косиножек, посадили их в картонную коробку, и Хассе нахлобучил ее Будде на голову, а Кекконен скотчем заклеил щелки вокруг шеи бедолаги. Косиножки ползали по Буддину лицу, по волосам, залезали в уши, в нос, в рот. Феликс потом видел Будду, тот медленно брел домой, военнопленный, который не знал ни где он, ни кто он.

Им с Лео еще повезло.

Феликс выходит на балкон, холодный воздух студит лицо. Передает эластичные бинты и хирургический пластырь папе, перегибается через перила, смотрит на скугосский асфальт. Лео сидит на полосатом походном стуле, щеки у него слегка раскраснелись.

– Костяшки со временем огрубеют, но пока что сделаем вот так, защитим их. Тебе надо тренироваться почаще и подольше.

Папа берет руки Лео, распрямляет пальцы, обматывает эластичным бинтом.

– Когда костяшки достигают цели, продолжай движение всем корпусом, и вот тогда, именно тогда, ты его прошибешь, насквозь.

Бинт обернут вокруг костяшек, пропущен вниз между большим и указательным пальцами, а затем по диагонали выведен на запястье и обмотан вокруг него.

– Сожми кулак.

Лео сжимает забинтованную правую руку и ждет, папа на пробу ударяет по ней ладонью.

– Как ощущение?

– Нормально.

То же самое проделывается с левой рукой, потом Лео делает несколько выпадов перед Феликсом, прыгает и бегает по гостиной и коридору, снова и снова бьет по воздуху. Папа ведет его назад, в рабочую комнату, снова опускается на колени и снова бьет по матрасу, так что тот гудит и качается.

– Как их зовут?

– Хассе.

– И?

– Кекконен.

Папа лупит по матрасу, потом по своему плечу.

– Вот так орудуют эти сволочи, Хассе и Кекконен. Их удары попадают… сюда. В плечо! Все их движения останавливаются здесь.

Он поднимает правую руку к матрасу, поворачивает правую сторону торса и продолжает движение дальше, как бы сквозь матрас.

– А ты должен бить вот так. Пробивать их как бы насквозь. Насквозь, ясно?

Папа двигается маленькими шажками, пока не оказывается прямо за спиной Лео. Феликсу видны только их спины, но пройти дальше в комнату он не смеет. Тянется, встает на цыпочки, оставаясь на пороге. Кажется, папа держит Лео за плечо.

– Ты метишь в нос, и он лопается, как здоровенный мяч! Мозги у них плавают в жиже, как рыбка в аквариуме! И когда ты сперва врежешь в нос, а потом в челюсть… то мозги будут биться об стенки аквариума. Паршивые мозги Хассе и Кекконена будут биться об стенки.

Лео снова наносит удар.

– Нос! Челюсть!

Еще раз.

– Нос! Челюсть!

И еще раз.

– Нос! Всем корпусом! Челюсть! Всем корпусом! Нос! По мозгам! Челюсть! Вышибай!

Через некоторое время пальцы ног у Феликса начинают болеть, он ложится на пол и наблюдает, как рука Лео снизу лупит по матрасу, выглядит довольно забавно, будто не по-настоящему.

Он все еще лежит на полу, когда папа, перешагнув через него, идет на кухню, к плите и кастрюльке, сварганить еще стаканчик громового меда, а потом надеть робу, которая слишком долго висела в коридоре, – предлагают работенку, надо разузнать поподробнее, и, глядишь, через день-другой она станет папиной. Феликс следит, как папины ноги шагают к входной двери, слышит два быстрых хлопка, когда открывается и закрывается лифт, а потом в квартире воцаряется покой, как всегда после папина ухода, даже вроде бы просторнее становится.

14

Лео лупит и лупит по синему матрасу. Сам бинтует себе руки, точь-в-точь как их бинтовал папа, пока не ушел красить кухню в каком-то пригородном доме. Лео знает, что научился бить сильнее, чаще и без надоедливой боли. Каждое утро тренируется до завтрака и школы, прибегает домой на большой перемене и вместо обеда лупит по матрасу, лупит и после уроков до самого вечера, лупит, если, проснувшись среди ночи, не может уснуть.

Сегодня после школы он уже второй раз слышит пылесос.

И прекращает тренировку.

Мама вошла. Она много раз проходила мимо, заглядывала сюда, со знакомым выражением на лице – его тренировки ей не по душе.

Он снова бьет. Нос и челюсть. Хассе и этот гаденыш финн. Они могут подкараулить его в любое время и в любом месте, поэтому он их избегает, даже прячется от них, пока не подготовится как следует. Нос и челюсть, Хассе и финская гнида. Теперь он действует почти автоматически. Весь корпус следует за ударом. Плечи разворачиваются, устремляются за кулаком, бьют насквозь.

– Пора его снять. – Мама выключила пылесос. – Это крюк для лампы. Там должна висеть лампа.

Она берет трехногую табуретку, влезает на нее, тянется вверх, к крюку, меж тем как сын, не глядя на нее, продолжает лупить по матрасу.

– Ты можешь прекратить?

Резкие удары, куда более сильные, чем она думала, матрас ходит ходуном.

– Ты слышал, что я сказала? Прекрати.

Еще сильнее.

– Лео!

– Нос и челюсть, мама.

Он поворачивается и одновременно говорит, один удар – один слог, а она хватает матрас, держит его.

– Послушай меня, Лео! Кто тебя так отделал? Как их звать?

Она обнимает матрас, стоит у Лео на пути, так что он вынужден оборвать тренировку.

– Хассе и Кекконен.

– Назови мне полные имена.

– Зачем?

– Хочу позвонить их родителям.

– Нет! Ни за что! Если ты позвонишь… знаешь, что будет?

Он садится на табурет, возле маминых тапок с помпончиками.

– Лео… я все улажу.

– Ты только хуже сделаешь! Неужели непонятно?

Она обнимает уже не матрас, а его.

– Полные имена.

Он мотает головой, трется лбом о ее грудь.

– Ну что ж.

Она опять влезает на табуретку, снимает матрас, бросает на пол.

– Я сам разберусь! Не вмешивайся!

– Сперва можешь снять эти дурацкие бинты.

– Мне надо тренироваться!

– Сию минуту, Лео.

– Папа сказал, мне надо тренироваться!

– А я говорю, пора прекратить.

Он больше ничего не говорит. Ни слова. Молчит, пока она пылесосит, и когда приходит Феликс и они полдничают на кухне, и когда она велит им надеть куртки, потому что они поедут встречать папу, как обычно, а потом в магазин, тоже как обычно.

В машине он тоже молчит.

Он сидит на пассажирском месте, Феликс с Винсентом – на длинном среднем, а папины малярные принадлежности сложены сзади. Мама за рулем, ей не привыкать, она часто подвозит и забирает. Они куда-то едут, и обычно ему нравится сидеть со всеми в машине – что может быть лучше!

От их района до кварталов всего несколько минут езды. Они останавливаются перед одноквартирным домом и загружают в машину все, что папа оставил за калиткой, – кисти, тщательно очищенные и резко пахнущие растворителем, валики в аккуратно завязанных пластиковых пакетах, банки с краской и обойный клей; папа тем временем заканчивает разговор с пожилой хозяйкой и получает от нее конверт.

Лео молчит и когда перебирается назад, а папа садится рядом с мамой, целует ее в щеку. Папа такой веселый, смеется точно так же, как только что смеялся вместе с клиенткой, когда она сказала, что в мае будет еще работа, им надо перекрасить весь дом. Сообщая об этом, папа смотрел на Лео, и Лео знает почему: для большой работы требуется больше рук и ног.

– Твои руки, сынок? Как они?

Лео ощупывает ладонью разбинтованные костяшки.

– Лео! Я задал тебе вопрос.

– Они…

Мама перебивает его:

– Я его сняла.

Папа поворачивается к ней, лицо его пока что не

изменилось.

– Что?

– Я его сняла. Старый матрас, на котором мы спали, когда встречались.

Вот сейчас. Лицо меняется. Щеки напрягаются, губы становятся тоньше. Но главное – глаза. Так и рыщут.

– Что ты сказала?

– Думаю, не стоит обсуждать это в машине, Иван.

– Что именно нам не стоит обсуждать в машине? Что у нашего сына все лицо в синяках и что ему необходимо уметь защищаться?

– Иван, прошу тебя, давай поговорим об этом позднее. Заедем в магазин, вернемся домой, сегодня пятница, отдохнем вечерком, ладно? А утром потолкуем.

Папа молчит, и мальчики на заднем сиденье жмутся поближе друг к другу. А от него уже пахнет темным вином, которое он начал пить в последний час работы.

– Я тренировался достаточно, папа, ты же знаешь…

– Покажи руку.

Лео показывает правую руку.

– Мягкая. – Папа мнет ее, стискивает. – Слишком мягкая.

На папу Лео не смотрит, он смотрит в зеркало, на маму, ее взгляд устремлен вперед, на машины, выезжающие с парковки возле скугосского торгового центра, куда они как раз заруливают.

– Но я же готов, папа? Нос и челюсть, всем корпусом и…

– Мне решать, когда ты будешь готов.

Все выходят из машины. С недобрыми предчувствиями. Лео слышит громкие голоса у входа в торговый центр, косится на папу. Знает, что папа терпеть не может такие голоса. И потому мешкает.

Они сидят там же, что и в прошлый раз. Самые горластые на скамейках, а те, что потише, на низкой железной ограде. Сидят рядком, зажав в руках зеленые банки с пивом; взрослые, но помоложе мамы и папы. Иногда папа останавливается прямо перед ними, спрашивает, почему они торчат тут, почему не работают, как все, а немного погодя обзывает их паразитами и сверлит взглядом, особенно одного парня с курчавыми светлыми волосами, в черной стеганой куртке с капюшоном, и его соседа, с длинными каштановыми волосами, в блестящих сапогах-луноходах. Но сейчас папа не говорит ни слова. Вот и хорошо. Парень с курчавыми волосами что-то кричит им, когда папа сворачивает налево, к винному магазину, а Лео, Феликс и Винсент следом за мамой идут в продуктовый. Мама набирает семь полных пакетов и частью оплачивает покупки деньгами из папиного конверта, мальчики помогают ей отнести все это в машину. Винсент и тот тащит большую упаковку туалетной бумаги.

Они укладывают покупки рядом и поверх папиного малярного инструмента. Папа уже сидит в машине, с полупустой бутылкой, на этикетке которой черная лошадь, смотрит в боковое окно на семерых парней на скамейках и ограде, на паразитов.

Мама как раз собирается задним ходом выехать с парковки, когда папа хватает ключ зажигания и вырубает движок.

– Лео, выходи из машины. Пойдешь со мной.

Мама снова поворачивает ключ.

– Мы едем домой.

– Не спорь со мной! – Папа поворачивает ключ в обратную сторону. – Ты поедешь домой. С Феликсом и Винсентом.

Он открывает дверцу, вылезает, ждет, когда выйдет Лео, потом наклоняется к боковому окну, опершись локтями на металлическую раму:

– Делай, как я сказал. Езжай домой. С малышами.

Папа идет, оба идут. Обратно, к магазинам. Лео

бросает последний взгляд на маму, но она на него не смотрит. Запускает мотор и выезжает со стоянки.

– Видишь вон того, посредине? Видишь? Это главарь. Главарь паразитов.

Папа показывает на парня с курчавыми светлыми волосами, в черной стеганой куртке, самого горластого из всех, которому явно незачем корячиться на жесткой ограде.

– Пожалуй, я немножко с ним потолкую. Как считаешь, Лео?

Они останавливаются прямо перед курчавым. Перед ними всеми.

– Парни. Послушайте-ка меня.

Если б они сейчас просто прошли к магазинам. Или бы эти скамейки с людьми вдруг расступились. Или бы упала атомная бомба. Тогда бы ему не пришлось тут стоять. Лео съеживается, закрывает глаза. Атомной бомбы нет как нет.

– Видите пиццерию вон там? Я пойду туда перекусить. С сыном. Это займет… минут сорок пять. А когда я выйду, вас тут не будет.

– Шутишь, что ли?

– Слышать больше не хочу ваши дерьмовые голоса. И видеть вас не желаю.

Курчавый блондин взмахивает банкой с пивом.

– Насмехаешься? Слыхали, парни? Этот итальяшка не иначе как шутит. А что мы делаем, когда кто-нибудь выставляет себя дураком? Мы его обсмеиваем.

Блондин размахивает руками, словно дирижируя громким хохотом всей компашки.

– Ты серьезно? Думаешь, я шучу? Мелкий паразит, паршивый бездельник, решил, что можешь тут командовать? Ну, это вряд ли. Я тебе вот что скажу, сосунок. Если ты и твои паразиты-дружки не уберетесь отсюда, когда я выйду из пиццерии, я сгребу вас за патлы и швырну в кусты задницей вперед.

Лео немножко подвигается, чтобы стать за папой, лицом к пиццерии; тогда его вообще не увидят. Их семеро. Одни в стеганых куртках, другие в джинсовых. Вполне годятся в старшие братья Хассе и Кекконену и орут наперебой, особенно курчавый (сволочь турецкая!), а парень в луноходах растопыривает пальцы веером, сплевывает и кричит (сам нарываешься, да, погань греческая, мы тебя мигом отметелим, прямо перед сыном!), подбирает с цветочной клумбы ком земли и бросает в них.

– Папа не турок. – Лео делает шаг вперед, он не целиком на виду, но все-таки. Очень важно что-нибудь сказать. – И не грек. Он наполовину серб, наполовину хорват, а мама – шведка. Поэтому я… я швед на треть.

Тот, что плевал и бросался грязью, ставит пиво на скамейку и принимается хохотать, на сей раз по-настоящему.

– Погань греческая, на треть? Забирай своего недоумка и вали отсюда!

Ресторанчик невелик. Девять столиков. В помещении темновато, круглые маленькие лампочки, похожие на свечки в снегу, висят над скатертями в красно-белую клетку. За тремя столиками одинокие посетители пьют пиво, а еще за двумя молодые парочки едят громадную пиццу. Папа идет к стойке, к бармену Махмуду, заказывает пиво, рюмку финской водки и большой стакан фанты, потом садится за столик у окна.

Они уже бывали здесь несколько раз. Обычно ему нравится в сумраке – вместе с папой – пить фанту. Но не сейчас. Горло пересохло, фанту никак не проглотишь, словно где-то между грудью и желудком стоит барьер.

– Ты чего не пьешь? Не хочешь? Глотни маленько.

Лео мотает головой.

– Невкусно?

Глоток. Застревает там же, где все остальные. Возле сердца.

– Знаешь, сколько тут, Лео?

Папин конверт и толстая пачка денег внутри.

– Восемь тысяч крон. Мне приходится работать. И маме тоже. Каждому нужны деньги. А когда я работаю, Лео… я не могу тебя защитить, ты должен сам за себя постоять. И братишек защитить.

Папа выпил половину пива и всю водку.

– Мама не понимает… что ты должен защищаться. А эти паразиты на улице не понимают, что человек должен работать.

Отец показывает в окно – парни, похоже, разозлились, один встает, длинноволосый, тот, что обозвал папу греческой поганью.

– Ошиваются тут на ограде и орут, потому что заняться им больше нечем. Думают, они кореша, потому что пьют пиво из одной банки. Братья, Лео! Семья. Это намного больше! Намного важнее! Это значит быть неразрывно связанными. Защищать друг друга. Что бы ни случилось, держаться заодно. Вот так-то. А эти? Черт подери! Вмажь одному в нос – и остальные повалятся в кучу.

По ту сторону стекла длинноволосый парень перестал орать и решительно шагает к двери пиццерии. И они тоже там, замечает Лео, носятся между домами через улицу: Яспер, турки, мальчишки с Кулльстиген. Всякий раз они тут как тут. Яспер нюхом чует, когда назревает драка, и всегда первым прибегает поглазеть. Вроде как глаза не сыты. Хотя… у него нет отца, который подвешивает к потолку матрас.

Но папа не видит мальчишек. Он видит только длинноволосого. Выпячивает подбородок и нижнюю губу, набычивается и глядит исподлобья, как обычно, когда принял решение, а в таком случае может случиться что угодно.

– Посмотри на меня, Лео. Папа разберется. Мы – семья. Мы защищаем друг друга.

Дверь открывается.

Парень в луноходах. Какой здоровенный! Пока сидел, было незаметно, что он выше папы, сильнее.

Длинные волосы колышутся, когда он идет к ним. Мотаются по спине. Но вот он останавливается и смотрит на папу, который поставил пиво на стол.

– Огоньку не найдется?

Он стоит возле стола. Во рту сигарета. Папа сидит, совершенно спокойно.

– Эй, итальяшка, огоньку дашь?

Длинные волосы почти вровень с папиным стаканом, а наклонившись, парень окунает их в пиво, поворачивает голову, волосы плавают в пиве. Потом все происходит с быстротой молнии. Позднее, когда Лео вспоминает об этом, он даже не уверен, что все случилось на самом деле.

Волосы в стакане.

Папа достает из кармана комбинезона финский нож с красной рукояткой, сгребает волосы в кулак и вмиг срезает.

– Ах ты, сво…

Длинноволосый пятится назад, хватаясь рукой за то место, где были волосы.

– Ах ты, гад…

Снова эта чертова дверь. Входят еще трое, курчавый блондин и двое парней, сидевших с ним рядом. Папа бросает волосы на пол, и они падают возле стула, как опавшие розовые лепестки. Потом встает и делает то, что при Лео не раз делал с теми, с кем разговаривал таким же образом, только раньше Лео этого не понимал. А теперь понимает. Правый кулак бьет в нос, а левый – в челюсть, плечи разворачиваются, весь корпус следует за ударом. Переносица трещит, и Лео опять удивляется, с каким грохотом взрослый мужик во весь рост падает на пол.

Второй раз все происходит с такой же быстротой. Тот, что сидел на ограде, получает один удар в нос и валится на столик возле туалета, обычно пустующий.

Третий, курчавый блондин, пока что стоит. Будто ждет. А когда папа делает шаг к нему, отворачивает лицо и поднимает руки.

– Не надо! – Он просто стоит. – Мы не будем… никогда больше не будем там сидеть, мы…

– Сядь. Сюда.

Папа выдвигает стул, на котором только что сидел сам. Остальные парни, что стояли на улице, собираясь войти, улепетывают.

– Сюда. Только на пол. Возле моего сына. Стань на колени.

Блондин медлит.

– Ну!!

Тот опускается на колени. Справа у него за спиной – бармен, Махмуд, похоже, очень спешит.

– Иван!

– Сейчас закончу.

Махмуд опускает руку папе на плечо.

– Иван, ради бога, не надо…

– За ущерб я заплачу. Не волнуйся. Деньги есть. О’кей?

Папа показывает ему конверт, секунду они смотрят друг на друга, Махмуд кивает, отпускает папино плечо, и папа поворачивается к стоящему на коленях парню.

– Ты не вожак.

Финский нож. Папа держит его прямо перед физиономией вожака.

– Настоящий вожак не посылает недотепу-приспешника окунать волосы в мое пиво.

Он придвигает нож ближе.

– Настоящий вожак не посылает холуев. Идет сам. Идет первым.

Нож прикасается ко рту и носу парня, блондин начинает скулить. Негромко, но внятно.

– Ты слышал, Лео?

Папа держит нож у физиономии блондина, но смотрит на сына.

– Что?

– Надо слушать!

– Что, папа?

– Настоящий вожак идет первым.

Блондин чуть отстраняется от ножа, на лезвии которого видны пятна белой краски.

– Не двигайся! Стой рядом с моим сыном! – Папина рука хватает курчавые волосы, обнажая потный загривок. – Лео!

– Да?

– Видишь? Первый удар всегда прямо в нос. Причем бьешь всем корпусом.

– Я видел.

Папа с силой тянет за курчавые волосы, даже костяшки пальцев белеют.

– Хороший вожак бьет крепко. И по-честному. Никогда не допустит, чтобы братьев побили. Он за них в ответе, он вожак. А этот паразит-неудачник послал других! Не понимает он, что вожак всегда идет первым.

Пивной стакан все еще на столе, полупустой. Папа кивает на второй стакан, оранжевый, почти нетронутый.

– Пей. Мы уходим.

Лео мотает головой, место между грудью и желудком словно затянутый узел, словно кто-то порвал ему горло, а потом кое-как зашил.

– Ты останешься здесь!

Когда они встали из-за стола, блондин тоже попытался подняться.

– Ты останешься там, где я велел! До тех пор, пока мы с сыном не выйдем и ты не потеряешь нас из виду!

На улице теплее. По крайней мере, так кажется.

Вход в торговый центр Скугоса по-прежнему на месте. Но скамейки и ограда опустели, только зеленые пивные банки катаются по земле от ветра да несколько сигарет еще догорают.

Лео делает вдох, потом выдох, ему стало легче…

15

Они идут по асфальтовой дорожке среди многоквартирных башен, мимо закрытой школы и пустой парковки. Еще один холм, и они дома, но тут папа останавливается, оборачивается.

– Ты слышишь, Лео?

Ветер. Только ветер.

– Что?

– Неужели не слышишь?

– Нет.

– Тишина. – Папа кивает в сторону торгового центра. – Скамейки, Лео. Ограда. Всего полчаса назад там околачивались эти паразиты. А теперь их нет. Потому что я так решил.

Они стоят на площадке вроде той, где несколько дней назад лежал Лео. Кусты, фонарные столбы, асфальтовая дорожка к подъезду. Интересно, знает ли об этом папа или остановился здесь случайно.

– Сила воли, Лео, понимаешь? Вот что главное. Если у тебя достаточно силы воли, ты можешь изменить все что угодно. Решение только за тобой. И ни за кем другим! Ты решаешь и действуешь.

Лео взбегает по семи лестничным маршам, наперегонки с папой, который поднимается на лифте. Если бежать через две ступеньки, он успеет открыть их коричневую дверь чуть раньше, чем папа выйдет из лифта. Он минует кухню, где мама спиной к нему стоит у алюминиевого стола, погрузив руки в миску из нержавейки – фрикадельки или стейк. Минует комнату Винсента, где младшие братья сидят на ковре, но сейчас это не ковер, а город, перед ними ровно семьдесят семь солдатиков, и оба старательно расставляют британских десантников против американских морпехов, Лео на ходу шепчет, что это неправильно, они же не воевали друг с другом, а Феликс шепчет в ответ, что он знает, но так хочет Винсент.

Потом он чувствует, что за спиной появляется отец, быстро шагает прямо в рабочую комнату, где у стены прислонен матрас. Вскакивает на стул с матрасом в одной руке и поднимает его, меж тем как другой рукой снимает лампу.

– Иван!

В дверях стоит мама.

– Я же сказала. Я не хочу, чтобы здесь висел матрас.

– Это, черт возьми, не матрас, а боксерская груша. И он уже висит. И будет висеть, пока наш сын не будет готов.

Она проводит ладонью по лбу, не замечает, что там остается след от гамбургера.

– Ханс Окерберг, Яри Кекконен. Так их зовут. Оба из седьмого класса скугосской средней школы. Мы поговорим с их родителями. Поговорим, Иван. И решим проблему.

– Поговорим? Не станем мы говорить ни с какими родителями.

– Почему?

– Потому что разговоры им как мертвому припарки! Эти гаденыши не остановятся, пока не накостыляешь им по первое число. Только так, но ты этого не понимаешь, Бритт-Мария.

Мама опять проводит ладонью по лбу. Новые следы. Лео видит, она их чувствует, но не обращает внимания.

– Ты понятия не имеешь, что я знаю про детские разборки, Иван. Тебя же это вообще не интересовало. Ты никогда не хотел знакомиться с людьми, которые мне близки. С моими родителями. С Эриком и Анитой. С моими друзьями. У тебя один интерес – затевать конфликты! Чтобы мы сидели в изоляции, как сычи. Семья. Да пропади она пропадом!

– Они напали на моего сына.

– Мы одни. Против всего мира.

– Напали со спины, сбили с ног, а ты хочешь, чтобы я поговорил с его отцом! Может, еще и на обед его пригласим? – Папа бьет по матрасу, который начинает приплясывать между ними. – Пусть лучше они сами с этим покончат. Без нашего вмешательства.

Лео ждет, когда будет можно войти. Косится на комнату Винсента, на семьдесят семь солдатиков, которые вообще-то на одной стороне, но стреляют друг в друга и падают, пока все не полягут, после чего их можно расставить снова.

Папа так и стоит возле матраса. Мама ушла на кухню.

Лео идет к боксерской груше, снимает рубашку, становится в позицию с опорой на левую ногу, наносит первый удар.

– Правая рука прикрывает правую щеку.

Он держит правую руку низковато, и папа по-кошачьи мягко делает шаг вперед и легонько шлепает его ладонью по лицу.

– Правая рука прикрывает правую щеку, Лео.

Лео смотрит на папу, сжимает в кулак правую руку и бьет левой, а папа опять награждает его шлепком, на сей раз побольнее, – он все еще держит правую руку слишком низко.

И опять встает в позицию.

16

Лео в легкой пижаме сидит на краю кровати, зевает, голые ноги стоят на холодном полу. За спиной у него полка с замечательными вещицами: Феликсов красный “фольксваген-жучок” в оригинальной упаковке, серебряный приз школьного чемпионата и громкий будильник с символикой “Нью-Йорк Рейнджере”, чьи стрелки в форме хоккейных клюшек показывают без четверти пять. За тонкими жалюзи еще совсем темно.

Каждый день на этой неделе он по нескольку раз практиковался самостоятельно и один раз, вечером, с папой, а утром вставал пораньше.

Сегодня самый последний раз.

Лео идет в рабочую комнату, бьет в нос и в челюсть. Сегодня. Он это чувствует – в руке, в груди и животе, во всем теле.

Потом он немного отдыхает на балконе, глядя на крышу школы вдали, умывается над мойкой и собирает завтрак. Встает Феликс, будит Винсента.

– Лео, что случилось?

– Ничего.

– Не-ет, что-то случилось.

– Ничего.

– Ты какой-то странный. Не как обычно. Даже говоришь и то не как обычно. – Феликс втыкает ложку в йогурт. – Вроде как… сидишь здесь, но не со мной. Вроде как сам с собой.

– Сегодня я с ними разберусь.

– Разберешься? С ними?

– С Хассе. И с Кекконеном.

Феликс все размешивает этот чертов йогурт, не глядя, есть ему неохота.

– Лео?

Он выходит в коридор, Лео стоит перед зеркалом, перенеся весь свой вес на левую ногу, и правой рукой бьет воображаемого противника.

– Лео?

Лео поворачивается к вешалке, осторожно берется за отцовскую робу. Ту самую, какую папа обычно надевает, они почти никогда и не видали его в другой одежде, кроме тех случаев, когда навещали в тюрьме, после того как он врезал кому-то чересчур сильно.

– Лео?

Оба знают, где нож. В продолговатом кармане на штанине. Его-то Лео как раз и расстегивает.

– Ты что делаешь?

Старший брат слишком ушел в себя, до него не достать.

– Я же сказал. Сегодня. Я с ними разберусь.

Потом они идут рядом по той же дорожке, по которой один ходит уже почти четыре года, а второй – без малого год. До школьного двора всего несколько сотен метров, если срезать через парковку, пролезть сквозь кусты и пересечь улицу.

Они вообще не разговаривают между собой. Просто стоят во дворе и ждут. Даже после звонка. В конце концов Феликсу становится невмоготу.

– Лео. Нож. Ты…

– Звонок.

– … ведь не…

– Ровно через сорок минут он зазвонит опять. С урока. Тогда ты побежишь домой. Позовешь папу и выйдешь с ним на балкон.

– Не понимаю.

– Домой. Папа. Балкон. Когда снова прозвенит звонок. О’кей? – Лео смотрит на младшего брата, который не хочет уходить. – О’кей?

Феликс нехотя кивает.

– Когда прозвенит звонок. С урока.

Долгий, противный, назойливый звонок. Лео оглядывается по сторонам. Двор начальной и средней школы, только что оживленный, опустел. Дети, что бегали, прыгали, кричали, толкались, смеялись и снова бегали, теперь исчезли. Шесть дверей шести классов засосали их внутрь, словно пылесос, чтобы через сорок минут снова выплюнуть.

Он отходит к кирпичной стене, смотрит вниз, во двор средней школы, расположенный у подножия холма. Там еще не безлюдно, пока что. Старшеклассники в классы не торопятся. Двум самым медлительным надо в седьмой класс, один из них в джинсовой куртке, второй в синем пуховике: Хассе и Кекконен. Лео охватывает дрожь, до того сильная, что он поминутно трется спиной о кирпичную стену. Хассе и Кекконен стоят в центре двора, среди белых линеек, прочерченных у флагштока, курят, громко задирают других ребят, которые идут на урок, пихают в спину проходящих мимо. Здоровенные парни, даже на расстоянии. Но на сей раз Лео точно знает, что делать. На сей раз он их караулит.

Он остается поблизости от средней школы, жмется к стене, пока эта парочка не направляется к школе.

Рассчитывает время. Сейчас они, наверно, уже в классе. Часы ему не требуются, он знает, когда пройдут пять минут. А потом бежит вниз с холма, через двор, в здание средней школы, где уже бывал несколько раз.

Лео идет вдоль ряда ученических шкафчиков, сжимая финку в кармане куртки. Нож отлично лежит в ладони, деревянная рукоятка гладкая, как бы отполированная папиной рукой, день за днем.

Первый коридор. Закрытые двери и развешенные куртки, из одного класса доносятся звуки какого-то музыкального инструмента, из второго – восторженный свист. Следующий коридор, опять двери. В пятом коридоре он наконец видит то, что искал. Дверь кабинета физики. Куртки на крючках возле двери. Он останавливается перед пуховиком, у которого на груди масляное пятно, а рукав прожжен сигаретой, и джинсовой курткой с нашивкой в виде высунутого языка.

Дрожь утихла. Он совершенно спокоен.

Нож в руке такой гладкий, когда он вспарывает спины обеих курток, несколько раз, почти по прямой.

Затем отходит на двадцать шагов. Достаточно. Садится и ждет.

Урок продолжается сорок минут. Осталось минут двадцать пять. Лео начинает считать. Секунду за секундой. До шестидесяти. И опять сначала. Он успевает проделать это почти двадцать пять раз, когда по всему коридору разносится долгий, противный, назойливый звонок. Встает, широко расставив ноги, глядя на изрезанные куртки.

Скоро. Скоро.

Дверь открывается.

Выходят первые ученики. Ноги у него дрожат. Один за другим они проходят мимо. Он слегка наклоняется вперед.

Эти двое выходят последними. Оба разом протискиваются в узкую дверь. Хассе. Кекконен.

И видят свои куртки.

Видят изрезанные спины.

Видят его.

Лео поднимает руку, машет им. Они срываются с места, бегут. Он тоже бежит. Коридор, ученические шкафчики, выход, школьный двор.

Он оглядывается. Они догоняют.

Вверх по холму. Двор средней школы. Двор начальной. Через дорогу, через камни, сквозь кусты, через парковку.

Он слышит, как они кричат за спиной.

Феликс и не догадывался, что способен бегать так быстро. Вверх по лестнице, все семь маршей, вместо того чтобы подняться на лифте, которого не дождешься.

Когда звонок зазвонит опять.

В квартиру, по коридору на кухню, где за столом сидит папа.

Ровно через сорок минут.

Папа выглядит усталым, в руке у него кофейник, он наливает кофе в фарфоровую чашку.

Ты побежишь домой. Позовешь папу. И выйдешь с ним на балкон.

– Что… ты здесь делаешь, сынок? Сейчас?

Феликс не отвечает. Не слышит вопроса. Бежит к балконной двери, которая никак не открывается, дергает ручку, дергает, черт… наконец дверь распахивается, и он, став на цыпочки, выглядывает через перила.

Они все кричат за спиной.

Но топот ног глушит крики.

Дыхание у Лео начинается глубоко в животе, наполняет легкие, растет. Он и не знал, что это и есть полет. Через парковку и асфальтовую дорожку к подъезду.

Он останавливается, смотрит вверх.

Точно, из-за балконных перил выглядывает голова Феликса.

Он поворачивается, ждет своих преследователей. Колени подкашиваются, слегка проседают.

Он поднимает руки, правая прикрывает правую щеку.

Феликс видит, как подбегает Лео. Видит, как он останавливается у подъезда. Видит, как он поворачивается. А потом.

Видит двух парней, которые за ним гонятся. На сей раз оба без курток. Но он знает. Знает, кто они.

– Папа!

Феликс бежит на кухню, к отцу, сидящему за столом, с фарфоровой чашкой в руке.

– Иди сюда! Скорее, папа! Сюда! На балкон! Большой глоток горячего кофе.

– Ну, папа же!

Но папа по-прежнему сидит с чашкой в руке, а Хассе и Кекконен там, внизу, с Лео.

– Папа! – Он с силой хватает папу за плечо, тянет за собой. – Папа! Папа!

Тот наконец встает, босиком выходит на балкон, по обыкновению облокачивается на перила.

И видит. То, что видит Феликс.

– Папа! Там Лео!

– Угу. Там Лео.

– И они тоже! Они, папа! Мы должны…

– Ничего мы не должны.

– Да как же, папа! Хассе! И…

– Лео должен все сделать сам. И сделает, в одиночку.

17

Лео выбрал место, где его будет хорошо видно с балкона, рядом с кустами и фонарными столбами. Хассе подбегает туда первым, дышит тяжело, как и Лео. Они смотрят друг на друга. Хассе без куртки. Рослый Хассе глядит на Лео сверху вниз.

Расставить ноги. Руки повыше.

Последний взгляд на балкон седьмого этажа. Феликс подпрыгивает, хватается, подтягивается, пока не повисает на перилах, рядом с папой.

Один-единственный удар. Правой. Прямо в нос.

Хассе не успевает понять, что произошло. Просто падает на колени, из глаз брызжут слезы, кровь течет по губам, подбородку, шее. Вот так же лежал Лео.

Подбегает Кекконен, он запыхался, дышит шумно и часто.

Ростом он намного меньше Хассе, но сильнее, крепче. Первый его удар – промах, едва не задевает щеку Лео, но коленки у Лео мягкие, пружинистые, а ноги быстрые, и второй и третий удары Кекконена не достигают цели.

А вот первый удар Лео – попадание. Не совсем в нос, больше по щеке и подбородку. Приземистая фигура удерживается на ногах.

И бьет в ответ.

Продолжая пританцовывать, мягко и быстро, Лео достает Кекконена в висок, потом в плечо, потом по другой щеке, и тот, пошатнувшись, падает, причем даже взгляд меняется – въедливые, злые глаза стали растерянными и испуганными.

Лео уже поворачивается к балкону, к папе и Феликсу, и тут ситуация опять меняется. Он не видит, как и почему, но папа вдруг начинает кричать и показывать рукой, словно предостерегая его.

Кто-то хватает его сзади. Лео вырывается. Изо всех сил. Он должен освободиться! И почти вырвался из хватки…

… когда она выпадает из кармана.

Папина финка.

Он не успевает. Наклоняется поднять, а ножа нет. Кекконен оказался шустрее, размахивает финкой.

Когда у тебя перед глазами мелькает нож, обычно видишь только лезвие.

Особенно если оно в тебя вонзается.

– Мочи его, блин! – кричит Кекконену Хассе, лежа на грязном асфальте и прижимая обе руки к носу, словно чтобы удержать его на месте.

Первый удар – нож глубоко протыкает левое плечо Лео. Точнее, левое плечо его толстой стеганой куртки. Из большой дыры вылезает пушистый белый синтепон.

Когда Кекконен бьет второй раз, Лео слегка наклоняет корпус, поворачивает вбок, и нож пронзает воздух. Тотчас же третий удар, быстрый, резкий, снова вспарывает куртку, рукав, но прореха поменьше.

– Мочи его! Мочи! – орет Хассе, и Кекконен сверлит Лео злобным взглядом, который глумливо ухмыляется всякий раз, как он выбрасывает лезвие вперед. Он метит в лицо Лео и еще дважды царапает его, прежде чем у них за спиной распахивается дверь.

Лео не оборачивается, лезвие слишком близко, обернись он – и ему нипочем не увернуться от очередного удара.

Потом он слышит. И понимает.

Шаги по асфальту, шаги босых ног.

Папины шаги.

И папино дыхание.

И папин голос:

– Бросай нож, гаденыш!

Кекконен подчиняется. Нож со стуком падает на землю. И они удирают. Хассе, зажимающий руками нос, и Кекконен, ссутуливший квадратные плечи, мчатся через парковку, сквозь кусты и через дорогу, к школе, меж тем как звонок вызванивает начало следующего урока.

18

Они стоят рядом, смотрят в разрисованное граффити зеркало.

Один ростом метр девяносто три, темные волосы зачесаны назад, второй – метр пятьдесят два, волосы светлые, взъерошенные.

– Нож. – Папа протягивает руку ладонью вверх, на ней лежит финский нож, в пятнах краски. – Нож, Леонард!

Лифт ползет наверх – второй этаж, третий, Лео пытается разглядеть в зеркале отражение отца. Оно дрожит. Обычно с папой так бывает, прежде чем он начинает пить вино с растопленным сахаром или когда ему осточертели лодыри и паразиты. Но только внешне. Не как сейчас. Изнутри.

– Я учил тебя, как надо драться. Руками! А ты… ты берешь мой нож!

– Не для драки.

– Тебе нож не нужен!

– Чтобы заставить их драться. Заманить сюда. Чтобы ты видел.

Папа сжимает нож. Он зол. И напуган. Зол от испуга и испуган от злости.

– Неужто тебе, черт подери, непонятно, что ты… ты…

– Но ты сам его использовал. Обрезал…

– Я прежде всего дерусь руками!

Шестой этаж. Седьмой. Приехали. Но оба остаются в тесной кабинке лифта. Пока не откроют дверцу, пока не перестанут смотреть друг на друга в размалеванное зеркало… останутся в этом тесном мирке…

– Ну, ты сорвиголова…

Голос у папы тоже дрожит, Лео видит отца в зеркале, почти на самом верху, где слой краски прозрачнее.

– Но я врезал ему, папа. Прямо в нос. Так?

И папа улыбается. Он смеется, когда получает конверты с деньгами, а иной раз – когда пьет черное вино, но улыбается редко. Сейчас он улыбается.