— Мои родители об этом так и не узнали, — сказала Элисон. — Я пряталась в кустах до темноты. К себе в комнату я забралась с крыши пристройки, а потом сделала вид, будто не выходила из дома весь вечер.
— Почему вы никому не рассказали? — спросил Родерик.
Элисон пожала плечами.
— Это касалось меня одной. К чему было расстраивать родителей?
— Ну а мужчина, который собирался вас хорошенько проучить?
— Больше я его ни разу не видела. И в первый раз меня проучили два года спустя.
— Минутку! — сказал Родерик. — Вы сказали, что уже тогда знали о своей неполноценности, что вы всегда о ней знали, но столкнулись с этим впервые. Но откуда вы знали? От кого или из-за чего?
Элисон попыталась вспомнить. Однако ей пришлось ответить:
— Я не знаю.
— Ну, хорошо, — согласился Родерик, словно это не имело особой важности. — Так что же произошло два года спустя?
— У меня внезапно прорезался талант к теннису. Играть я начала совсем девочкой, но к шестнадцати-семнадцати годам я достигла очень хороших результатов. Я поступила в новый престижный клуб. Меня отобрали для выступления в важном матче. И одиночкой, и в смешанной паре, и в женской. Показала я себя хорошо, но дело не в этом.
— После окончания матча моя партнерша попросила меня зайти в раздевалку. Тон у нее был какой-то странный, но я не поняла, почему, и прикидывала, не нарушила ли я то или иное правило, а может быть, вышла на корт не в свою очередь или забыла трижды поклониться на восток — ну, вы ведь знаете эти клубы.
— Нет, не знаем, — сказал судья Кольер. — Мы ничего не знаем, вы не забыли? Так расскажите нам.
Непредсказуемый Родерик наградил его одобрительным кивком.