Сделай мне больно

Семнадцать ему было, "нигилисту" и "фрондеру" из одной случайной, но хорошей семьи, когда на Черном море, в Сочи, а именно в сквере Морского вокзала он увидал рекламную надпись: "ЖИЗНЬ ХОРОША ЕЩЕ И ТЕМ, ЧТО МОЖНО ПУТЕШЕСТВОВАТЬ".

Как вкопанный стоял он перед благоухающей клумбой, куда в свою очередь был вкопан раскрашенный фанерный щит с сентенцией, сразившей наповал своим сарказмом - быть может, и невольным, для рубрики "Нарочно не придумаешь" в сатирическом журнале, хотя и десять лет спустя воображение рисует светлый образ ироника с кистью, Сократа из Управления садов и парков, сквозь благодушную курортную цензуру наугад метнувшего свой бисер: "Жизнь хороша еще и тем..."

А оказалось - таки-да. Именно этим. Он вырвал это - возможность оторваться. И в отрыве было совсем неплохо. Ну, а там...

Там будь что будет.

В автобус поднялась распаренная Рублева.

- Уже?

- Чего одной-то...

- А критик наш?

- В гостинице осталась. Праздник у нее.

- Какой?

Женщина расхохоталась, он смутился. Она уселась сиденьем ниже: "Уф-ф".

- Я-то в Москве еще отпраздновала. Эх! самые что ни на есть денечки пропадают... - Аглая расщелкнула зеркальце, отвинтила колпачок с губной помады и с восхищением сказала: - А мадьярки эти: ну, бесстыжие! Обратил внимание на нашу переводчицу? Хотя, между нами говоря, особенно показывать там нечего.

- Ну почему? - оспорил Александр.

На внутренних ветках Венгрии поезда оказались, как на детской железной дороге. Где-нибудь в парке культуры и отдыха.

Этот бежал к югославской границе.

Местные цыгане ехали стоя в тамбуре, белые люди из Москвы - в вагоне сидя. Подперевшись кулаком, он щурился на залитую солнцем низменность, иногда бросая взгляд на Иби - она читала, уронив очки на нос. Нога на ногу - в вытертых джинсах, белых носках и кедах. Забивший место рядом с ней интеллектуал по линии "Интуриста" тоже был с книжкой - повышал свой уровень. Пришел разносчик в белой куртке, и Александр купил бутылку "Orangina". Пузатая, французская бутылка запотела и пузырилась. За окном цвели и отбегали абрикосовые деревья - розовые и лиловые.

Подсел ударник.

- Что, лимонад купил?

- Оранжад.

- Красивый. Почему не пьешь?

- Поэтому.

- Так газ выходит?

- Пусть.

Даун выбил дробь по столику,

- Дашь глотнуть? - Ответа не дожидался, взял и обслюнявил. - А вкусный... Лучше апельсина. Попробуй!

- Пей-пей.

- Да не, я только вкус. Охота перепробовать побольше. Слышь. А "мигалок" я в Дебе так и не нашел. Может, в этом Кишкимете будут.

- Мы едем не в Кешкемет.

- А куда же?

- В Сегед.

- Ну, тогда буду в Сегеде искать. Слышь? Мне еще знаешь, чего нужно? "Шариков" с кадрами - перевернешь, и с них трусы слезают. Не видел, где продаются? Однография называется.

- Порнография.

- Не, не! Там кадра одна на "шарик". А парнография - где на пару это самое. Их у нас ребята навострились. С лимитчицами из деревни фотаются. Показать? - Он стал выворачивать из-за пазухи свой потайной карман.

Рядом остановился солист "Веселых ребят" и подмигнул Александру.

- Обратно с сексом к людям лезешь? А барабан свой бросил? Вот цыганы сейчас укатят, будешь на кастрюле тогда играть!

Дауна как ветром сдуло.

- Тоже мне лабух! - Солист присел напротив. - Лопух, а не лабух. - Я вам не помешаю? Все степь да степь... Страна не очень интересная.

- Мне нравится.

- Наверное, первая у вас?

Александр кивнул.

- Тогда понятно. Тогда это, как первая любовь.

- Любовь? Не знаю... Скорей, как первая измена.

- А разве вы женаты? Я-то, слава Богу, холостой. И для меня Италия была, как первая любовь.

- Вы были в Италии?

Солист печально улыбнулся.

- Самому не верится.

- А как вам удалось?

- По линии профсоюза. Купил путевку.

- И все?

- На производстве это проще. Предполагается, что гегемон заслуживает больше доверия. У меня там ставка только в самодеятельности, но льгота, как на весь рабочий класс. В январе неделю был в Финляндии. Знаете? Не показалась. Белое безмолвие. К тому же, сухой закон. Представляете? Зима, и не согреться!

- А Италия?

- Ну, что вы... Никакого сравнения. Там неожиданность на каждом повороте.

- То есть?

Солист посмотрел в окно и вспомнил.

- Едешь, например, по автостраде, вдруг дорога вбок. А на ней, прошу прощения, член. Огромный! Прямо на асфальте нарисован. В виде, значит, указателя.

- А куда?

- Так и осталось тайной. Нас мимо провезли... - Он помолчал. - Я вас не шокировал? На самом деле, мне не то хотелось выразить. Я все, наверное, опошлил. Но как расскажешь первую любовь? Италия! Там все не так. Там жизнь, вы понимаете, ключом...

Монисто на цыганке в тамбуре уже зажглось червонным золотом.

Не только солист - все в вагоне смотрели в окна левой стороны. Лоснились набрякшие темной кровью лица Шибаева и Нинель Ивановны - они в открытую, при всех, дремали голова к голове. Очки на Комиссарове, спящем сидя и с открытым ртом, пылали, отражая закат; язык же был нехорошо обложен. Хаустов, бровь выгнув, читал научный американский "пейпер-бэк"; на глянцевой обложке карта в трещинах изображала распад Советского блока.

Обложка книги Иби, изданной в Москве официально, была обернута в последний номер "Magyar Nemzei" - собственноручно автором, который хотел остаться инкогнито, а сейчас пытался угадать реакцию своей первой зарубежной читательницы по выражению ее губ. Чувственных и без помады, как у Мамаевой, подмигнувшей Александру над журналом мод. А ушки малолетних "звездочек" алели нежно напросвет. И это длилось - мгновение - как назревание слезы невыразимости на реснице солиста "Веселых ребят" - пока на обратном пути из буфета Дядя Гена не рухнул в проход. Хотя и без баяна - со страшным грохотом.

И хохотом.

- Вот абрикосовка у них! Еб-бическая сила! А пьется, что твое ситро. Сам, сам - благодарю...

Скажите ближнему, что появился на лотках банат - гибрид банана и граната - а мы с тобой еще не пробовали, и вам, скорей всего, ответят без энтузиазма: "Надо б..."

Отчасти европейцы, что, собственно, мы о Европе знаем? Даже того не сознаем, что между Западной Европой и Восточной есть Средняя - единая в противоречиях земля других людей: не только подаренная союзниками в Ялте Сталину зона ропота и смуты с оазисами "ограниченного контингента", не только ракетно-ядерный плацдарм. Не ведаем, хоть и бываем здесь намного чаще, чем в Западной. Порой и не на танках.

Так вот, извечный райский фрукт раздора этой неведомой Европы (Средней), он же и плод достигнутого в нашем веке согласия - земля Банат.

Столица того, что от Баната этого осталось на юге Венгрии, их встретила вполне достойно: автобус, забравший на вокзале Сегеда элиту поезда Дружбы, остановился перед барочным дворцом отеля в зареве красной неоновой вывески: "Tisza"?.

Флаги различных стран, включая звездно-полосатый и наш, а также две-три машины с номерами местным, югославским и австрийским, украшали колоннаду портала.

Комиссарову все это сразу не понравилось:

- Что за космополитический бордель?

Привратник в самой настоящей ливрее с пальмами и галунами открыл им и попятился.

В фойе было так ярко, что Александр прищурился. Люстра сверкала; стойка - торжественная, как кремлевская трибуна, но намного шире - натерто сияла старинным красным деревом; за ней, на верхней полке ящика с ключами, поблескивали обложки западных журналов.

Человек за стойкой был в бордовом сюртуке. На лацканах по паре вышитых скрещенных ключей. Его медальное лицо с роскошными бакенбардами а ля Кошут не дрогнуло и мускулом при виде багажа и постояльцев, но выдали остекленевшие глаза. Ударник "Веселых ребят" сунул ему пять (и Кошут от изумления пожал), после чего, ткнув пальцем на обложку журнала "Stern", велел подать себе для ознакомления сию однографию и тут же, не отходя от кассы и слюнявя палец, начал без уважения листать. Пожалуй, не считая Иби, но включая и Шибаева с Хаустовым, даун был единственным, кто не померк при радужно-слепящем свете хрустальной люстры; ему-то было все едино: что барак, а что дворец. Он разницы не сознавал, имея на ладони единственную линию существования. Простосердечно принимал все, как оно в жизни приходило.

Тогда как Комиссаров в неадекватности приема заподозрил изощренный умысел.

Картонный ящик с водкой после Дебрецена полегчал, но одному Александру все же не в подъем. В четыре руки они поднялись на второй этаж и внесли водку в отведенный им апартамент.

- Ты видел эти потолки? Ну, русофобы...

- Отчего ж?

- Роскошью брата нашего садируют.

Александр отпал на шелковое покрывало и закинул руки. Расписной потолок был увит по периметру золочеными гирляндами, а из синих венков между ними взирали окрыленные не то ангелы, не то амуры.

- Форма садизма, - произнес он, - не лишенная приятности. А ужин в номер можно заказать?

Но у соседа, верно, язва разыгралась.

- Мадьяры, они с фантазией по этой части. В крови у них садизм. Под турками недаром побывали...

Он пустил воду и стал намыливать руки. Хоть и с амурами, но номер был без ванной, только у входа умывальник.

- Они под турками, мы под монголами, - напомнил Александр примирительно.

- Что ты хочешь сказать?

- Что общего немало.

- Общего! Ты еще нас китайцам уподобь. Что такое нагайка, знаешь?

- Как не знать! России символ. Царской...

- Притом, что слово-то - не наше. Да и подумаешь, нагайка! - Оставив воду и не вытирая рук, Комиссаров повернулся к нему. - Нагайкой им государь Николай Палыч грозил - так называемый "жандарм Европы". Допустим, было: генерал Паскевич, по просьбе австрияков, сюда на Кошута сходил. Но тут же и вернулся с победою в Россию. Это не мы, "жандармы", восставших вешали. С ними австрияки их любимые расправились. А сами они? Возьми гражданскую войну. Этот их Бела Кун хваленый. Создатель их компартии. Венгрию ему советизировать не удалось. Адмирал Хорти вышиб его на хер к нам. Так знаешь, как он над нами лютовал?

- Над кем?

- Над кем, над кем... Над русскими людьми. Над теми, кто после ухода Врангеля в Крыму остались. Такую там резню устроил, что не знаю даже с кем сравнить. Не знаешь? Ну, конечно. Кто про них знает, про зверства наших интернационалистов. Тема малопопулярная. А почитай Волошина, Шмелева... Волосы дыбом встанут! Кого-кого, а этого кровавого мадьяра за дело Сталин шлепнул. За преступление перед народом нашим. А ближе взять? Их коммунисты салашистам не уступили. Как, например, у них тут Ракоши резвился до 53-го? Превзошел и Сталина, и Берию. Кочевник, между прочим...

- То есть?

- Еврей! А что?

- А ничего.

- Тогда возьми 56-й. Мы говорим: "Контрреволюция". Но это так, лапша. То была воля венгерского народа, выраженная другими средствами. Оружием. Но как они при этом самовыражались? Снизу, так сказать? Есть фотодокументы, и не только наши - американские. Я повидал в спецхране... Кровь стынет в жилах. Как линчевали они своих гэбэшников! Кстати, летчиков при этом тоже, говорят. Хватали без разбора всех, кто в форме с голубым воротником. Веревку на ноги и через сук вниз головой. Живых ногами забивали. В лицо. Бензином обливали и поджигали тут же. И это в Будапеште. В сердце, можно сказать, Европы. Как косоглазые какие-нибудь. Да они и есть!

- Ни одного пока не видел.

- Азиаты Европы. Из-за Урала сбежали в девятом веке, но стали только тем, чем были...

- Ты воду выключишь?

- Какую воду? Ах, да... - Комиссаров завернул кран, снял полотенце и с гневом стал вытирать руки.

- А европейцы Азии, по-твоему, кто?

- Ох, Андерс, Андерс...

- Потому что, например, таджики склонны думать о себе, как об арийцах Азии.

- Неплохой ты парень, Андерс, и пишешь вроде бы с душой. Но насчет национального самосознания - с тобой работать и работать.

- В данном контексте не воспринимаю. Отложи до возвращения работу. Не волк, не убежит.

- Контекст, по-моему, тот, что надо. Разве ты не ощущаешь, как здесь, за кордоном, нечто внутри тебя сжимается... Вот так! - он показал. - В кулак!

- Не без того.

- Во! Видишь? А говоришь... Это оно и есть - твое национальное начало. Российское.

- По-моему, просто сердце.

- Можно и так сказать.

- Поскольку на родине, - добавил Александр, - в таких количествах, как правило, не пью.

Подсовывая под воротничок чистой и застиранной рубашки резинку ширпотребовского галстука, Комиссаров с укором поднял на него зеркальные очки.

- А если говорить всерьез, - ответил Александр, - то в мире виноватых нет.

- Если всерьез, то есть! И нам они еще ответят.

- О ком ты?

- Ты не знаешь?

- Нет. Не знаю.

- Вот потому и производишь впечатление дезориентированной личности. Не обижайся, я скажу иначе... Ищущей.

- А ты нашел?

- Нашел.

- И кто же виноват?

Глядя в зеркало сквозь зеркальные очки, Комиссаров прищелкнул галстуком.

- Диавол виноват! Князь Мира, Андерс. Хвостом биющий в сильной ярости, поскольку чует, что пришел ему абзац... Так что? Примем от папричников еще один удар по желудку? Давай вставай. Покажем им, что русские удар держать умеют...

* * *

Ресторанов в отеле "Тиса" было три. Их принимали в нижнем - интимном. Бархатные портьеры, стены, затканные шелком. Столики накрыли в танцевальной яме. Засидевшиеся за кофе сегедцы косились сверху из-за балюстрады. Начальство (нагло узурпировавшее переводчицу) и творческий состав, ударника включая, - все держали руки под столом, в тягостном молчании дивясь на кольца с салфетками, на серебро и хрупкий хрусталь. По четыре бутылки рислинга на стол им выставили, но никто не решался взять инициативу.

Сели они к дамам.

- Что значит королевство, пусть и бывшее, - сказала восхищенно критик О***.

- Это к вопросу о садизме, - обернулся Комиссаров к Александру. - Нас не питают, а пытают. Роскошью.

- Ну, уж пытка...

- Вполне китайская. "Тысяча кусочков".

- То ли дело было в той столовке, - поддакнула Аглая. - А от этого всего даже аппетит пропадает.

Тем не менее, на белый пышный хлеб, прикрытые салфетками корзиночки с которым разносили официанты в нитяных перчатках, налегла она с энтузиазмом; его хватило, впрочем, только до второго ломтя:

- Несытный он у них какой-то. Прямо как вата. Кукурузный, что ли? Нет: то ли дело наш "орловский"...

Официант открыл бутылку и - каким-то образом определив здесь главного - налил Комиссарову на глоток. Потом отнял бутылку и стал выжидательно смотреть.

- Ну, так и лил бы дальше, - смутился Комиссаров. - Чего он хочет?

- Дегустации, - сказала О***. Комиссаров попробовал, кивнул:

- Кислятина.

С видом удовлетворения - и начиная с дам - официант наполнил им хрусталь.

- Спа-си-бо! - проскандировала ему Аглая. - Да, ребята? Обслуживание-то какое. А эта вилка для чего?

В ответ подъехала тележка, с которой церемонно подали заливную рыбу.

Комиссаров смотрел себе в тарелку.

- Что еще за фиш?

- Фиш это щука, - сказала О***. - А это карп.

- Карп? Еще хуже фиш. Та хоть хищник, а этот в тине обитаем. Всеядный потребитель,

- Ну, ваш-ще! - не выдержала Аглая. - На этом потребительстве наш комсомол поехал. Смотрит прямо, как Ленин на буржуазию.

- Я бы сказала, - улыбнулась О***, - как Сталин на Льва Давидовича в Мексике.

Неохотно вооружившись вилкой, Комиссаров оглянулся:

- Может, у них чего-нибудь другое есть?

- Ты еще манной кашки попроси! Съешь - не умрешь. Давай-давай! Питайся, Комиссаров. Вот так! Ножом не надо, не котлета. А то какие-то вы вялые, ребята. Нет - ну, ей-Богу! Ничто на вас не действует. Ни минеральные купания с костлявыми мадьярками, ни тонкие намеки на толстые обстоятельства, ни даже этот - паприкаш...

Потупясь, О*** улыбнулась.

Комиссаров тоже хохотнул - с набитым ртом. Хотел сказать что-то в ответ, но слова вымолвить не смог. Еще предпринял - безуспешно. Сорвал с себя зеркальные очки и выкатил глаза.

- Что, опровергнуть хочешь? - Подняв глаза на звук натуги, Аглая испугалась. - Чего ты, Комиссаров? Дурака-то не валяй.

О*** уронила вилку.

- О Господи!..

- Кость проглотил?

- Не проглотил! В дыхательное горло! Ой, надо что-то делать, трепетала 0***. - Начало же конца!

Александр сказал:

- Ударь его!

Оглянувшись на метрдотеля, О*** хлопнула беднягу по спине. Аглая возмутилась:

- Да ебани как следует!

Эффекта не произошло: и без того землистое лицо начальника превращалось в маску ужаса. Оттягивая галстук на резинке, он все громче повторял один и тот же хрипящий звук - "г" фрикативное. Звучало как с кремлевской трибуны:

- Хгэ!.. х-гэ!..

Стул отскочил от Александра.

- Держись!..

Под ударами начальник оказался исхудалым и непрочным. С третьего раза Александр выбил у него из глотки рыбью кость - совсем небольшую. Аглая схватила косточку наманикюренными пальцами и, оторвавши зад от мягкого стула, показала ресторану, утоляя всеобщее любопытство.

Спасенный руками оттолкнулся от стола, после чего слегка ополз. И со слезами прошептал:

- Спасибо, друг.

Александр хлопнул его по плечу. Вернувшись, подобрал салфетку и пригубил бокал - исподлобья.

Комиссаров надел очки. Пригладил волосы. Поправил галстук и откашлялся в кулак.

- Того поэта звали как? - спросил он слабым голосом. - Который в ресторане писательском... В Дубовом зале - это самое...

- Дрофенко звали, - таким же голосом сказала О***. - О Сереже сразу я и вспомнила.

- Только его не рыба погубила. Солянка порционная, - уточнила Аглая. От маслины косточку вдохнул и умер. На глазах у всех. Все смотрели, спасти никто не смог.

Комиссаров поднял хрусталь.

- За упокой души!

Они выпили.

Аглая налила по второй.

- А эту за возвращение твоей. Ведь ты, Комиссаров, смерти, считай, в глаза заглянул. Ну, будь здоров! Живи до ста!

Они выпили.

- Закусывать-то будешь?

Комиссаров покосился на рыбу-фиш.

- Да... Знать не можешь доли своей. Я, пожалуй, воздержусь.

И захохотал со всеми - но очки на нем сверкнули молниеносным ужасом.

* * *

- Эх, дороги...

Пыль да туман.

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Знать не можешь

Доли своей:

Может, крылья сложишь

Посреди степей...

Они сидели в номере у дам, усугубив рислинг литром водки на пятерых, и спасенный, но печальный начальник творческой группы, обнаружив внезапно новое качество, пел модерато и проникновенно:

Выстрел грянет,

Ворон кружит.

Твой дружок в бурьяне

Неживой лежит...

- Вокал хороший, - дал оценку Хаустов, - но, по-моему, Комиссаров, ты впадаешь в фатализм.

- Не думаю. Хотя, возможно, ты где-то прав...

- Все еще будет, Комиссаров. Все еще предстоит. Как по другому поводу говорено: фюреры приходят и уходят, а держава остается.

- Сгорим мы до восхода - вот, чего боюсь...

- Товарищ, верь...

- Какая все же нам досталась поэтика надежд! - сказала О***. - Своего слова, кажется, и не добавить.

- Ну, почему? - возразил Комиссаров. - Вот литератор с нами, он добавит. Добавишь, Александр?

- Надежды пусть питают детей до шестнадцати, - сказала Аглая. - А вы бы водки нам добавили.

- А разве не осталось? - удивился Комиссаров.

Аглая показала бутылку:

- С гулькин хуй.

- Эх, девушки-девушки. Как скажете, так уши вянут и весь энтузиазм. Молодые, умные, красивые... Не идет вам, понимаете? Распредели, Аглая, "на посошок" - и все. И спатаньки.

Кулаком тяжелым от колец Аглая ударила по тумбочке, и лампа под абажуром мигнула.

- Какие на хер "спатаньки"? Когда Рублев мой козлует в данный момент по Новому Арбату! а не то, подлюга, уже везет в мой дом на наших "Жигулях"...

- А у меня, - сказала О***, - на заднем плане никого.

- А хоть и на переднем! Равнозначно! Как я себе представлю, - взяла Аглая себя за горло, - так прямо душит кто!

- Все время мне казалось, что вы замужем, - заметил Хаустов, и О*** подняла голову:

- А у вас тоже несвободный вид.

- Всех душит, - говорил Комиссаров, разливая мимо. - Но делать глупостей не станем. Останемся людьми.

И бескрайними путями - степями, полями

Все глядят вослед за нами

Родные глаза...

Последний тост - за верность!

- А хорошо поет, садист... Ритуля, не находишь? Меня так лично достает.

- Что есть "свобода"? - сказал Хаустов. - Есть радио такое - глушат его. А кроме, Маргарита, один лишь Долг...

Комиссаров выпил и поднялся. Ополоснул стакан и поставил на стекло под зеркалом - вверх дном.

- Девчата, всё!

- Уже? Еще б попел, раз голос прорезался.

- Пора! День предстоит насыщенный.

- Если бы ночь...

- А ночью надо спать. Приятных сновидений!

- О толстом и горячем можно?

- Ну, эта сфера вне партийного контроля. Вы как, ребята?

- Беспартийных-то хоть не тревожь...

Александр вознесся, оставляя стаканом на коврике между кроватями. Морщась, Хаустов допил. Избегая невыразимых женских глаз, они сказали "спокойной ночи" и вышли в коридор, освещенный с подобающей отелю расточительностью.

Хаустов свернул на лестницу, бросив через плечо:

- Идем на воздухе провентилируем.

Комиссаров обернулся:

- Оргдела...

За лестницей на левой стене был занавес. Он свисал из-под самого потолка до ковровой дорожки - тяжелыми складками. Александр дошел до края, взялся за плюш, отвел и заглянул. Не увидев ничего, кроме провала в черноту, он ощутил себя заброшенным - как за кулисы жизни. Что подтверждали из глубоких ниш немые двери. Вместе с коридором он свернул и задержался у одной - с изящно выписанной цифрой "23".

Ни звука. Щель слева была узкой. Щеки небрито скользнули по сходящимся лакированным граням. Из номера ничем не пахло. Жаль, что не пес. К тому же, сигареты притупили.

Раздался шум, и он отпрянул.

Шагая ковровой дорожкой, он увидел в перспективе, как из лучшего номера на этаже - большой "сюиты" - выталкивают женщину сорока пяти лет. Она была голая и упиралась. Груди большие и вразлет. Живот был зашнурован в корсет с кружевами, под линией которых на фоне свежевыбритого лобка болтались перекрученные подвязки. Увидев Александра, она бросилась обратно в номер и нарвалась там на удар, который развернул ее и отшвырнул через всю ковровую дорожку на стену. Входя в свою темноту, он успел заметить, как вылетел и опустился на женщину газовый пеньюар, отороченный кроваво-красным пухом.

Свесив руки, Александр сидел на кровати. Не зажигая сигареты, припаявшейся к верхней губе. Потом снял трубку.

- Игэн? - отреагировал бессонный Кошут.

- Number twenty-three, please?.

- Just a moment, sir?.

После паузы включилась Иби. Нет, она еще не спит. А что делает?

- Лежу в постели. - Смех. - С Александром Андерсом на животе...

- И как?

- Еще не кончила. Но предпочла бы с автором.

А он что делает?

- Он ужасом объят.

- Каким?

Он усмехнулся:

- Экзистенциальным. Сегедским...

- А где сосед?

- Работает. Сейчас придет.

- А ужас почему?

- Не знаю. - Он открыл ее зажигалку, крутнул колесико и прикурил. Увидел нечто...

- Что?

- А выйди в коридор и загляни за занавес.

- Сейчас. Не покидай меня...

Трубка упала в постель. Усмехаясь на галлицизм в устах венгерки, на это возбуждение, на легкий ее подъем, он затягивался сигаретой и слушал паузу ее отсутствия. Через три минуты услышал дверь, брякнувший в ней ключ, босые ноги - и трубка подскочила на простыне.

- Темно, как в жопе. Что ты там мог увидеть?

- В том-то и дело... Ничего.

- Просто банкетный зал, и выключили свет. Ты пьяный?

- Еще как.

- А хочешь, сделаем любовь по телефону?

- Сосед идет. Сделай за меня.

- О'кей!

Комиссаров вошел с осуждающим видом:

- Приличная девушка, а скачет, как ведьма!.. Переводчица наша! Сиганула по коридору в чем мать родила.

Сел напротив и стал выкладывать на тумбочку какой-то западный медикамент - вздутые пакетики из фольги.

- Шибаев, - донес Александр, - Нинель Ивановну при мне обидел.

- То есть?

- В морду дал.

- Уже? - удивился Комиссаров. - Вероятно, отказала против естества. Пустое! Забудь. Смотри, чем Хаустов нас отоварил. Мэйд ин Франс! Корешок ему привез, агент. "Жель" называется. Боль как рукой снимает. А если перед выпивкой, то без последствий вообще.

- У агента тоже язва?

- Не исключено. А Хаустов, бедняга, тот на грани прободения.

- Пьет много.

- Не в этом дело. Жену он очень любит.

- Рак у нее?

- Нет. Пятая графа. Такая, понимаешь ли, сверхчеловеческая альтернатива: или - или. Бросить сумел. Но разлюбить не смог.

Комиссаров надорвал пакетик и выдавил белую массу в стакан с водой. Размешал зубной щеткой и, морщась, принял. Лег и, наверное, закрыл глаза под зеркальными стеклами очков.

Александр вышел на балкон, обнесенный пузато выгнутой решеткой с каким-то гербом. Почувствовал он себя, как на пароходе в ночном океане. Отель сиял, а город экономил на электричестве. Посреди площади чернел огромный сквер. Направо в улице белелась погашенная реклама американского фильма с Джейн Фонда. Лет десять, даже шесть назад пробравший его озноб весны он принял бы за предвестие счастья.

Он вернулся в номер, снял трубку.

- Иген?

Он положил.

- Родина телефона, а не работает.

- А ты кому хотел, жене?

- Да никому.

Комиссаров помолчал. - Разве венгры телефон изобрели?

- Венгры.

Александр снял халат и лег. Простыня была прохладной и плотной, и гладкой, а вокруг над ним вились амуры.

- Завтра снова с ними пить, - сказал Комиссаров. - Конечно. Знать не можешь доли своей. Но доехать бы без прободения до Москвы... А там в больницу. У нас отличная больница, знаешь? Конечно, не Кремлевка, но палаты на одного. Возьму с собой "Историю России" Соловьева и отключусь на месяц... Эх-х! Добраться бы! - и щелкнул выключателем.

Амуры канули.

Он нырнул под арку - в уютную улицу. Без машин - одни пешеходы. Слева на витрине золотом и в вензелях: "КАVE". Вот оно, укрытие!

Он выбрал столик за вензелями, чтобы держать сквозь них обзор.

После коньяка озноб похмелья прошел, только пальцы слегка подрагивали - с американской сигаретой. Кофе оказался невероятным, и он попросил повторить.

На третьей сигарете он их увидел. Из-под старинной арки на солнце появились сразу все: мини-демонстрация коллективизма во главе с Шибаевым, который вдвигался в чуждый мир животом вперед и заложив руки за спину. Он, видимо, требовал попутных разъяснений, поскольку к нему то и дело пригибалась Иби - оставляя сигарету на отлете руки. Взгляд, брошенный ею на витрину кафе, был исполнен тоски. Александр поднял руку - и был опознан. В ответ Иби подняла брови - с бессильным сожалением. Одновременно и Хаустов его засек - ничего при этом на лице не выразив, как должно профессионалу. Под руку с критиком О*** энергично прошагала Аглая Рублева. Глаза чаевницы безразлично скользнули по витрине кафе.

В большом отрыве - с дауном в центре - прошла шеренга хохочущих "звездочек".

Все... Один!

- Francia? Olasz?? - на пятой чашечке спросила официантка.

- Sorry, - ответил он. - I don't speak Hungarian?.

- Rosszul beszelek angolul. Deutch??

Он развел руками:

- I am very sorry?.

Пот прошиб от этого контакта. Но, сокрыв свое советское нутро под приблизительным английским и натуральным лондонским пиджаком, Александр почувствовал себя уверенней: завсегдатаи отныне взглядывали с ободрительным сочувствием. Как на человека, у которого, несмотря ни Би-би-си, парламент и королеву, такого кофе по-турецки, как в Сегеде, отродясь не бывало. Он оставил сверху двадцатифоринтовую купюру - чтобы поддержать реноме лжебританца. Фунтов, дескать, куры не клюют.

В глубь уходила улица нарядных лавочек, При входе клиентов звякали колокольчики. Сверкали, обольщали, отпугивали ценами витрины венгерского социализма. В конце была площадь, а на ней университетский книжный магазин - возможно, рассадник вольнодумия...

Он толкнулся в дверь.

Отдел иностранной литературы был на втором этаже; всходил он с бьющимся сердцем. И в Москве есть спрятанный от публики (по улице Веснина и напротив посольства Италии) магазинчик западных изданий, но пища там духовная с душком: берешь, к примеру, солидно изданный в Нью-Йорке том с названием на супере как будто бы не предрешающим - "Freud or Pavlov?"? - а между переплетом вопрос заранее решен заокеанским ортодоксом - конечно, в пользу истязателя собак и с верноподданными ссылками на Маркса, Энгельса и Ленина.

Уверенно пройдя мимо книг из СССР к общечеловеческой экспозиции, интурист Александр не поверил глазам.

"Глупый пингвин робко прячет..." - он пробормотал. Дорогой мой "Penguin"! Заклейменный отцом соцреализма либерал в оранжевом овале! Вот где мы повстречались! Как мы скупали тебя у алчных индусов и наглых арабов в эмгэушные годы тотального голода - и по пятерке, и по десятке, а за "Lolit'y" и полстипухи! Глаза бежали по красно-оранжевым корешкам "пингвиновской" серии. И вдруг запнулись. Помимо классики, дозволенной и дома, сюда был вклинен черный том. "Ulysses"?! Тоже "Пингвин" и тоже "пейпер-бэк". Он извлек увесистую книгу. Руки дрожали. Волнение запятнало отпечатками пальцев графический образ кумира юности - тонкошеий ушастик в круглых железных очках. На внутренней стороне обложки сзади чернильный штампик стоимости в форинтах; сумма, по отпущенным ресурсам, баснословная, но Александр испытал благодарность: еще и на Будапешт останется. Да если бы и нет! Этим "Пингвином" из Миддлсекса заграничное путешествие, как говорит Рублева, самоокупилось...

В номере он завернул "Улисса" в несвежую рубашку и спрятал на дно своей сумки. Литература вроде бы не запрещенная, но, с другой стороны, переводом на русский не санкционированная.

* * *

- Почему ты на завтраке не был? - спросил Комиссаров за обедом, после которого им предстоял визит в колхоз.

- По причине отсутствия аппетита. А ты был?

- Несмотря на отсутствие. Кроме тебя, все были...

- Причем, с какими мордами! - врубилась через стол Рублева. - По агентурным данным, ночь была нежна, как Ритка говорит. Взгляни на них, писатель молодой. Уже не группа, а кроссворд в журнале "Огонек". Сиди и вычисляй: кто кого и кто кому. Я что-нибудь не так, начальник?

- Снова за эту тему...

- А тема на повестке дня, и ты в песок не прячь, как страус. Мне лично жалко этих "звездочек". А впрочем, оно закономерно. Под руководством Шибаева и этой старой про...

- Без мата! по возможности, - пресек Комиссаров. - На этот счет имею вполне определенные ЦэУ. Если промеж собой, то, в общем, допустимо.

- Ах, так? Учтем, учтем. А что же сам не следуешь?

О*** прыснула и пошла пятнами.

- А у меня, Аглая, принципы.

- В таком случае ты исключение. Потому что, если и дальше так пойдет, коллективчик наш в Москву вернется не только крепко спитым, но и прочно съё...

- Ну, я тебя прошу! - взмолился Комиссаров.

* * *

Колхоз, вернее - "производственный кооператив" имени Пушкина к зарубежному поэту видимого отношения не имел. А к победившему в стране поэта образу коллективного хозяйства - тем более. На всех крышах телеантенны, частных "Жигулей" - едва ли не у каждой калитки. Среди образцово-показательных коттеджей была только одна бревенчатая изба: музей крестьянского быта. По асфальту на элегантных мотоциклах "Панония" попарно пролетала молодежь - джинсовая, длинноволосая.

В кабинете председателя колхоза портрет Кадара блистал отсутствием. Зал рядом, куда их пригласили за стол, во всю стену украшало мозаичное панно - с беспредметным изображением.

Шибаеву все это в целом понравилось не шибко. Вынужденно усевшись не во главе стола, он повернулся к Иби:

- Говядина-свинина - это правильно. А вот чего это они вдобавок абстракционизм разводят?

Выслушав перевод с русского, председатель Иштван Сабо, могучий мужик лет пятидесяти в голубой и свежевыглаженной рубашке с расстегнутым воротом, сивоусый, загорелый и в светлых морщинках у глаз, добродушно улыбнулся, после чего у них с переводчицей завязалась беседа, с виду полная взаимопонимания. Председатель беззлобно, но и без особого интереса, как нечто давно уже знакомое, созерцал визави, которому Иби переводила резюме его венгерского монолога:

- Колхоз пригласил художника, известного и молодого (на взаимоисключающие эпитеты Шибаев нахмурился). Художник - это видение. Уникальное. Зная об этом, колхоз не навязывал художнику тему. Колхоз обеспечил художнику крышу, пищу, средства и помощников. Свободу самовыражения, разумеется, тоже. А потом заплатил из фонда кооператива. Хорошо заплатил. Потому что нам всем эта работа очень понравилась.

Шибаев проявил себя дипломатом:

- Со своим уставом в чужой монастырь, как говорится, не ходят. Но у себя в Москве такое безобразие мы лично - под бульдозерные ножи.

- Не для перевода?

- Почему? Своих мнений не скрываем.

Узнав о разногласии, председатель Сабо улыбнулся еще радушней, после чего дал знак женщине у дверей. В конференц-зал, ослепительно улыбаясь, впорхнули три девушки в национальных нарядах - расшитые сорочки с широкими рукавами, юбки с передниками, вязаные чулки - и поплыли вкруг стола, расстилая перед каждым гостем красную салфетку, на нее выставляя глиняный стаканчик, и в этот стаканчик наливая нечто прозрачное из огромной бутыли всем, включая самых маленьких "звездочек".

- Председатель Сабо просит отведать колхозной "палинки".

Шибаев поднялся.

- За солнце русской поэзии. За Пушкина! Пьем стоя.

Глоток огня пронизал насквозь.

Национальные девушки вновь облетели стол, расставляя закуски керамические блюда с кирпично-красными ломтиками шпика, с бритвенно нарезанным салями, с маринованными перчиками и патиссонами. Затем налили по второй, и со своим стаканчиком возник вдруг Александр:

- За солнце венгерской поэзии. За Петефи! Стоя!

Шибаев посмотрел нехорошо, но Комиссаров одобрил:

- Молодец! Проявил политический такт.

Вторая прошла соколом, а после пили, не вставая; в бутыли разве что на дне плескалось, когда пришла пора на ужин, накрытый во дворе. Не разбирая возраста, национальности и пола, Шибаев всех подряд хватал и целовал взасос, мадьяры же им жали руки и обхлопывали. Их, членов кооператива, почему-то стало очень много - и в коридорах, и на лестнице, и во дворе, где в светлых сумерках последнего апрельского дня на благовонных углях медлительно вращались вкруг раскаленной оси освежеванные туши ягнят, а врытые в землю гладкие столы ломились от вина в глиняных жбанах. Мотоциклетные выхлопы стихали у двора, молодежи прибывало все больше и больше; бесконфликтная, она как-то естественно вписывалась в общий праздничный круг, словно в этом пушкинском колхозе еще не ведали проблемы "отцов и детей": "отцы" звериной злобой не вскипали при виде джинсов и до плеч волос, и "дети" не ухмылялись по-крысиному на расстегнутые до смолисто-черных или седых грудных шерстей расшитые рубахи под темными пиджаками, на выглаженные брюки, заправленные в сапоги с гладкими голенищами и сломом лишь над каблуком. Обтянутые туго небесно-голубой джинсовой тканью раздвоенные ядра девчат-тинейджеров мирно уживались с пышными юбками смуглых баб, и лица, озаренные червонным золотом огня, отражали столь чистую, биологически беспримесную радость, что Александру вдруг сдавило горло: о, русская земля...

Его хлопнули по плечу:

- Петефи, игэн? - и горячо пожав, вручили ледяное пиво.

Все стали расступаться - группа длинноволосых колхозников с электрогитарами на спинах пронесла к подмосту в глубине двора колонки японских усилителей, магнитом потянувших за собой "Веселых ребят". Усатый и три дня небритый местный красавец в кожаной куртке что-то втолковывал Мамаевой: оба при этом упирались руками в длинноствольный тополь. А из толпы колхозников орал Шибаев: "Братья-евразийцы! Вы же с Урала, пусть невозвращенцы... Долой искусство загнивающего мира! Ур-р-ра, Урал! До дна!"

Мягко-тяжко приколыхали груди и прижались - молодка в стянутой пониже ключиц рубахе обняла Александра, и повела, и усадила. Она отняла свою грудь, а взамен поросшая волосом могучая рука шмякнула ему в резную лохань шипящую ягнячью ногу, а другая аналогичная рука наливала багрового вина и, вытирая лезвие о свежий белый хлеб, уже протягивала серьезный сегедский нож. Горло напряглось, и обруч на нем лопнул, и Александр закричал:

- Orosz! En orosz!..?

Его не осудили.

- Хорошо! - похлопали его. - Orosz хорошо. Magyar? хорошо. Киванок!

Тогда он крикнул:

- Гусев! Пьем за Гусева!

- Гусев хорошо, - ответили ему. - Libugus? Gans??

- Нэм! - замотал он головой. - Орош Гусев!

- Эмбер? А тэ барат?

- Игэн, игэн, - кивал он, обходя стол и состукиваясь с каждым. - За Гусева! За Гусева! За Гусева!..

- Такого в группе нет, - сказал на это Хаустов, вклинившись промеж мадьяр. - Кто такой? Э, как вас там?..

- ЗА ГУСЕВА!

Александр выпил и ухватил за глиняное ухо жбан. Он налил всем кругом и самому себе тяжелого вина. И Хаустову тоже - доставшего его стаканом...

- Так за кого я выпил? - не унялся Хаустов.

- За Гусева.

- А что за персонаж? Я вспомнил только одного. Из "оттепельной" ленты. Который от лучевки погибает-не-сдается. В исполнении Баталова. Не он? А кто тогда? Скажи.

- Зачем тебе?

С неожиданно библейской скорбью Хаустов ответил:

- Призван знать все.

- Ну - русский человек... Солдат.

- Какой войны?

- Локальной. Европейской. Забытой всеми.

- А отличился чем?

Визави меж обугленным агнцем пребывали они - соотечественники за границей. И все подмывало признаться, но в тот самый момент, когда он - а была не была! - рот открыл расколоться, как словно гора обвалилась.

Рок обрушился и задавил.

Александр! пытался!! перекричать!!! Проорать! То, что знал!! То немногое, что!!! Про подвиг! солдата!! который!!! Один! понимаешь!! и русский!!! ОТКАЗАЛСЯ СВОБОДУ ДАВИТЬ Вызов бросил Империи НА РОССИЮ ОДИН ТОЛЬКО ГУСЕВ Тот оглох тот моргал тот не слышал и не понимал по губам РОК Забивал Это нечто Рок по-венгерски Рок На разрыв Понимаешь Когорты И цепей И Аорты

И ба иба иба

и раб и раб раба

И БА И БА И БАРАБАННЫХ ПЕРЕПОНОК

* * *

Назавтра оказалось 1-е Мая.

Праздничный день начался невыносимо ранним завтраком. К счастью, с томатным соком.

- А мужики, наверное, спали как убитые...

- Ты думаешь, не слышали?

- Откуда...

Комиссаров очнулся:

- Имело место безобразие?

- О, и какое! В духе рыцарских поэм, - сказала критик О***. - В роли трубадура, естественно, наш лидер...

- В любви он объяснялся, - перебила Аглая. - Шибаев ваш.

- Кому еще?

- А этой, прости за выражение... Иби. Ревел, как бык. Дверь высадил девчонке. Такое тут устроил - отель весь повыскакивал. А вы не слышали?

Место переводчицы зияло красным плюшем обивки. По правую руку от этой пустоты сидел лидер - нарядный, как жених. Он заправлялся с праздничным аппетитом. Свежевыбритый и почему-то с трехцветной венгерской бутоньеркой в лацкане.

Руководства на трибунах не было - да и самих трибун. Ни громкоговорителей, ни военного парада, ни линий оцепления - собственно говоря, самого праздника в привычном смысле не было тоже.

День был ветреный и серый. Будничный по календарю: четверг.

Ощущая себя телом инородным и в этой связи подняв воротник пиджака, Александр бессмысленно шагал вперед по мостовой чужого города в составе творческой группы, которая в День международной солидарности трудящихся, по инициативе ночного буяна Шибаева, приняла участие в нестройном и блеклом в смысле оформления продвижении сегедцев по бульварному кольцу имени Ленина.

Шествие несколько оживляло музыкальное сопровождение в лице баяниста. Выпросив перед выходом стакан, он играл и пел на ходу из времен своей допотопной фетровой шляпы, которую надвинул по уши:

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей,

Человек проходит, как хозяин,

Необъятной Родины своей...

- Не в ту степь, Геннадий Иваныч! - прервал его за руку Комиссаров. Сделай чего-нибудь интернациональное.

- Заказывай, хозяин... Чего? "Бухенвальдский набат"?

Комиссаров поморщился.

- А то гимн могу.

- Какой?

- Демократической молодежи мира. В темпе марша.

- Слова знаешь?

- А то!

- Тогда давай...

Дети разных народов,

Мы мечтою о мире живем.

В зги грозные годы

Мы за счастье бороться идем...

Песню дружбы запевает молодежь,

Молодежь, молодежь.

Эту песню не задушишь, не убьешь,

Не убьешь, не убьешь!

- Девчата, парни! Подхватываем! - и Комиссаров сам подхватывал, пытаясь вызвать энтузиазм.

Но этих слов уже никто не знал, и гимн - вполне актуальный, если переосмыслить - в одиночку сошел на нет:

Помним грохот металла

И друзей боевых имена.

Кровью праведной алой

Наша дружба навек скреплена...

"Веселые ребята" сначала курили, затягиваясь из рукавов, а потом уже в открытую, заодно притрагиваясь сигаретами к разноцветным шарикам над "звездочками". Шарики громко лопались к восторженному негодованию носительниц, которые тут же из остатков надували пузыри и разбивали с треском о лбы друг дружке.

Они вышли все к той же Тисе, через которую за полстраны отсюда неделю назад въезжали в Венгрию. Лишившись смысла государственной границы, река если и взволновала, то только как приток полноводного, еще предстоящего им Дуная. Повернувшись к реке спиной, группа свернула бумажные флажки обеих стран, а Геннадий Иваныч сомкнул свой инструмент и взвалил за спину.

Обратно шли по тротуару.

Ветер на мостовой подхватывал облатки из-под чуингама, перекатывал по мостовой бумажные цветы, перемещал окурки и завязанные нитками разноцветные резиновые пупки так и не родившегося праздника.

* * *

За время отсутствия у колоннады отеля припарковался "Мерседес-бенц".

Сквозь серость дня между прозрачных его глаз засверкала хромом рыцарская решетка радиатора. С парой припаянных подков она была увенчана знаменитым символом - тремя мечеобразными лучами, распирающими ребристый полый круг.

- Правительственный, что ли? - спросил Шибаев.

- Частник, - ответил Хаустов.

Мужская часть группы обступила, а затем и облепила черный лимузин, как в разбитом зеркале, фрагментарно отражаясь лакированными поверхностями и металлическими деталями. Стекла были затененными.

- Вот это я понимаю! - сказал Шибаев. - У Леонида Ильича такой же. Ильич, он это дело уважает... Хорош, хорош. У мэра белокаменной есть тоже, но тот поменьше будет да и цветом подгулял.

- Ну, Брежневу, допустим, подарили, - сказал Хаустов. - А этот где достал?

- Надыбал где-то. Даром, что ли, Промыслов.

- "Образцовый коммунистический город". А мэр - на "Мерседесе"...

- Ну, а чего? Красиво жить не запретишь, - проявил Шибаев пермиссивность. - Нет, до чего ж хорош! А нагрузился-то чего? Купец, наверное?

В заднее стекло изнутри упирался рулон ковра, а сиденье было до потолка забито какими-то картонками. Под этой тяжестью машина оседала, имея над бампером опознавательный знак "D".

- Да, коммивояжер...

- Фриц, что ли?

- Западный, - уточнил Хаустов. - Комиссаров! Разъясни своим гаврикам на тему "У советских собственная гордость". А то вон уже стекла захватали.

Комиссаров вмешался в оргию низкопоклонничества:

- Давайте, ребята, кончайте. Дети, что ли?

Прижимаясь щеками к правому переднему стеклу, ребята восторгались:

- Ну, Бундес! Двести двадцать выжимает!

- Не колеса, бля... Ракета!

- Как раз с ракетами, ребята, - сказал им Комиссаров, - перевес на вашей стороне.

Солист выплюнул жевательную резинку:

- Без демагогии нельзя?

Нахваливая технику противника, "Веселые ребята" поднялись в отель. Привратник уже первым протягивал руку ударнику.

Хаустов заметил:

- Смотри-ка, голову поднимают. Уже и в джинсы влезли, как один. Подраспустил ты группу, Комиссаров.

- Тлетворное влияние.

- Противодействуй.

- Что я могy? Один в поле не воин...

Под радужным светом люстры и в окружении "звездочек" в фойе сидел замотанный в длинный шарф небритый усач - расстегнутое черное пальто и тощая авиасумка "MALEV" на коленях. Усач поднялся начальству навстречу и сказал по-русски:

- С праздничком, товарищи! Ваш гид и переводчик отныне до конца. Шибаев растерялся:

- Как это переводчик? У нас уже есть!

- Теперь я за нее.

- А она где?

- В Будапешт отозвали.

- Кто посмел?

Переводчик развел руками.

- Не могу знать. Наверно, муж.

- Муж-обьелся-груш... А разве она замужем?

- Понятия не имею. Она не из "Ибуса". По другой линии. Практикантка что-то в этом роде.

- Ты, значит, профессионал?

- Скромность, конечно, украшает, - улыбнулся переводчик. - Но эта моя жизнь - Дорога Номер Пять.

- Что за дорога?

- А вы не знаете? Е-5! Трасса Запад-Восток. Которая от Британских островов через Европу до самого Стамбула.

- Ишь, какой важный, - продолжал нарываться Шибаев.

- Конечно, я обслуживаю только наш отрезок. Но в бюро они меня так и называют - Человек-дороги-номер-пять.

- Ладно, Человек... Ты-то, надеюсь, не замужем?

Сверкнув глазами гневно, переводчик рассмеялся шутке начальника поезда Дружбы. После чего добавил:

- А для друзей я просто Золтан.

* * *

Праздновать начальство убывало на озеро Балатон - по приглашению советского посольства в Будапеште. На прощальный прием в шибаевскую "сюиту" пригласили всех, помимо дауна и "звездочек" до шестнадцати.

- Воздержусь, - сказал с кровати Александр. Заложив руки под голову, он изучал эротов.

- Уклоняешься? - Комиссаров выключил бритву. - К тебе что, Хаустов приставал?

- Да вроде нет.

- Кризис у него на сексуальном фронте. Сам же видишь: на грани прободения человек. К тому же и без дела застоялся. Можно понять. А в этого быка я бы и сам охотно... чем их там в Испании кончают? Бандерильями?

- Шпагой.

- Приходится считаться, тем не менее. Фигура. Имеет выход, говорят, на Самого.

- Видеть эту рожу не могу. Пить тоже.

- Что ж, ты - стрелок вольный. А мне придется. Хорошо хоть средство самозащиты есть... У кого что, а у меня желудок на этой работе полетел. А ведь в армии так гвозди мог переварить. - Комиссаров выдавил в стакан французский "жель", размешал древком красного флажка и выпил.

- Очки мне надевать? Фонарь, по-моему, прошел.

- А венгры предусмотрены?

- Наверно, будут.

- Лучше в очках. И это... рот у тебя белый.

Комиссаров вымыл губы и надел зеркальные очки.

- Так и быть, уклонист. Оставайся. Чем собираешься заняться?

Александр фыркнул.

- Онанизмом.

- Что лучше, кстати, чем искать на жопу приключений. К тому же, за кордоном. Если без изысков, конечно. В умывальник по-солдатски.

- Спасибо, патер.

- А кроме шуток?

- Я откуда знаю? Схожу орган посмотрю.

- Ты не католик, случаем?

- Нет, не католик. Но двенадцать тысяч труб!..

- А потом?

- Может, в кино. Напротив.

- На "Клюта"? Он же по-венгерски.

- Субтитры по-венгерски. Он по-английски.

- А ты что, понимаешь?

- Да как-нибудь. Не нервничай. ЦРУ здесь нет. Домов терпимости тоже.

- Ну, за тебя я в этом смысле не волнуюсь.

- Отчего же?

- А характеристику читал, - отшутился Комиссаров. - Морально устойчив, политически выдержан.

- А здесь не все такие?

- Ох, Андерс, Андерс... Ключ внизу оставь.

Он вышел.

Александр поднялся. Расщелкнул бритву и выдул в раковину чужую щетину. Подумал и обтер одеколоном сетку.

Лицо его в зеркале не отражало ничего.

Перед выходом он вынул из сумки свой парижский плащ. С Москвы не надевал - со дня отъезда. Из непробиваемого ветром габардина на шелковой подкладке и с мужественными погончиками.

- Just a moment, sir! - задержал его дежурный с бакенбардами а ля Кошут. Он вынул из-под стойки книгу в изношенной газетной обертке. - I was asked to pass it over to mister Anders?.

Александр пролистал - ни записки, ничего.

- Something else, may be?

- I'm afraid it's all. Very sorry ?.

Привратник открыл ему дверь. "Мерседес" за колоннами отсвечивал газовым заревом.

Он поднял воротник плаща и повернул направо.

* * *

Собор ему не открылся.

Все двенадцать тысяч труб молчали за дверью, запертой, возможно, по причине светского праздника.

Рядом было нечто вроде амфитеатра. Современного - для представлений на открытом воздухе. Он взошел по ступеням на самый верх и опустился на камень. Сидел и смотрел на пустую арену и собор. Единственный был зритель.

Он вынул свою книжку. Сорвал газетный супер, скомкал и отбросил. Это был сборник рассказов. На серенькой обложке условный урбанистический пейзаж и алые слова названия.

Крестиком в оглавлении она отметила текст под названием "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".

Наверное, произвел впечатление.

На тему о паломничестве был рассказ. Один вполне нормальный юноша, к тому же и скрипач, без всяких видимых причин вдруг заподозрил, что он автор неслыханно чудовищного преступления - особо тяжкого. Он выезжает к месту злодеяния, но до причин не доберется никогда, увязая в их последствиях, как в янтарной, прозрачной и вневременной слезе, пролитой, может быть, самим Всевышним... погибая этаким обреченно-суетным комариком, раздувшимся то ли от крови, то ли от избытка самомнения. А в путешествии он застревает еще и потому, что вынужденно едет без билета...

Представляя все это под взглядом светло-синих глаз, Александр перечитал свой текст.

Под последней фразой был телефонный номер.

Он был написан на нижнем поле страницы мелко, легкими касаниями. Как будто с целью остаться незамеченным. Карандашом - чтобы, заметив, можно было бы стереть без ущерба для белизны.

Во всей книге больше ничего. Ногти следов не оставили, запах выветрился, дыхание испарилось.

Только этот номер.

* * *

Мощеные улицы старого сердца города были пустынны. Из знакомого кафе он позвонил в Будапешт. После паузы замешательства мужской голос лет пятидесяти, но уверенный и полный спермы перешел на английский:

- I'm afraid Ibi is out until next week. Who is ringing, please?

- Oh - just a friend.

- Would you like to leave a message, or can I ask her to ring you back?

- No, it's all right. ГП call her back?.

Голос задал еще один вопрос - без уверенности:

- Is it you, Timothy?

- Certainly not?, - обиделся Александр и положил трубку. Официантка подмигнула ему, как своему:

- Love story??

Сотню на чай при этом не взяла. Удержав свою привычную двадцатку, вернула сдачу.

* * *

Он купил билет в кино. Сеанс начался полчаса назад, до следующего было много времени. Убивая его, как и всю свою жизнь, он сидел в сквере на центральной площади с названием Szechenyi. Вытянув скрещенные ноги, сжав в шелковой изнанке карманов кулаки и погрузившись под торчащий воротник.

Сквозь оперившиеся ветви сиял фасад отеля "Tisza".

За импозантным балконом номера Иби света не было.

Он услышал женщину. Каблучки, коленями отталкиваемый шелест плаща, а под ним оглушительный шорох натянутого нейлона, перетираемого ляжками. Она дошла до его скамьи. Остановилась. Села с краю.

- Excuse me... Have you got a cigarette??

Он взглянул над воротником. Это была Мамаева, которая поразилась:

- Ты?

- Я.

- Не узнать! Подумала - француз. Вышел на поиск ночных приключений?

- Просто гуляю. А ты?

- А я не просто. Можно у тебя стрельнуть?

Он вынул руку из кармана, сунул под плащ, под полу пиджака и вынул мягкую пачку американских. Вытряхнул и поднес - белым фильтром вперед. Обслужил огнем. Накрашена Мамаева была эффектней, чем обычно.

- Мерси. Ты, говорят, писатель...

- Любишь читать?

- Кто же не любит.

- А кого?

- А все, что переводят. Не с монгольского, конечно...

- А из наших?

- Ну, Достоевского там, Чехова... А вообще я больше западную. Еще в приюте всего Золя и Мопассана прочитала. Жорж Санд, конечно. Но любимой книгой моей была, знаешь, какая? "Нана". Читал?

- Лет в тринадцать. Не увлекся.

- Что ты... Меня, так всю перевернула. Всего, конечно, я тогда не понимала. Золя, хоть и не Чехов, но главные вещи тоже затемнял. Но жизнь в романе была яркая, как праздник. Решила - буду, как Нана. А что?

- Ничего.

- Не всем же делать жизнь с товарища Дзержинского. Или кто там у них сегодня положительный герой? А я решила с куртизанки. С великосветской. Раз уж прямо с девочек к вашему хую приручили... - Она засмеялась - как бы с циничным вызовом. - Осуждаешь, писатель?

- Нет. Нормально...

- Ах, нормально? - рассердилась Мамаева. - А напиши мою историю! Что было дальше. Рассказать?

Он сдвинул рукав с часов и покосился.

- У тебя свидание?

- Билет в кино.

- На "Клюта"? Я смотрела.

- И как?

- Хороший фильм. Но я бы рассказала, чего там не увидишь. Если, конечно, хочешь.

- Рассказывай, чего ж...

- А может, ко мне пойдем? Повыгоняю своих сикушек, а ты бы "Московскую" мою принес. Если осталась... А?

- Прости, но... После фильма?

- Ладно! Блядь из Нью-Йорка интересней. Понимаю. К тому же, ты меня уже познал. Не соблазняет? А почему такая, знаешь? Ты думаешь, рожала? Нет. У тебя сколько было женщин?

- Не считал.

- А все-таки?

- Ну, тридцать, сорок...

- А у меня одних хуев три тысячи. Поэтому.

- Три тысячи?

- Ну, две. А может, полторы. Какая разница? Не в этом дело. Я с мафией завязана. Знаешь, на кого работаю?

И рассказала. Не веря своим ушам, он смотрел на сверкающий в ночи отель. Потом он дал ей сигарету и закурил сам. Пальцы у него дрожали.

- Вот так, - сказала Мамаева. - В таком разрезе.

- Но как же тебя выпустили?

Она кивнула на отель.

- Под его ответственность. Все же не капстрана. Но если что, ответит головой.

- Да, - признал он. - Ты об этой жизни знаешь много. Даже слишком. Не боишься?

- А ты?

- Чего же мне? Я сотой доли этого не знаю.

- А напиши роман. Все выложу, как на духу. Как Богу! На Западе с руками оторвут. У меня есть канал, я переправлю. Напишешь?

- У нас за меньшее сажают, а за такой роман... Но главное не в том.

- А в чем?

- Я не уверен, что это материал. Для прокуратуры? Может быть. Когда умрет наш "Самый". Когда на сцену выйдут те, кто за кулисами. Но роман? Об этом? Сомневаюсь. Три тысячи персонажей - это, я не знаю... Эпопея. "Человеческая комедия".

- Все ясно... Не Эмиль Золя?

- Увы.

- Тогда забудь. Ты ничего не знаешь про меня. Могила?

- Она. Прости...

- За что? Ты это, ты в кино не опоздай. Там перед фильмом тоже интересно. Про нашу с тобой Москву.

Носок ее сапога раздавил окурок. Она поднялась и, перетирая ляжками нейлон, пошла через аллею, через газон и площадь - к отелю.

Вход был слева, с улицы.

К колоннаде уже съехалось много машин - на праздничный ужин.

* * *

В банкетном зале второго этажа цыганский оркестр исполнял "Венгерские танцы" Брамса. Запасной выход в коридор был завешен плюшевым занавесом.

Она приоткрыла.

Скрипачи были в черных жилетах и наяривали с мрачным видом. Советских в зале не было. Какой-то усач - за столиком один - белозубо улыбнулся ей и поднял рюмку. Несмотря на пролетарскую будку, был он весь в "фирме", и машинально она улыбнулась ему в ответ. Усач хлопнул рюмку, ударил ручищей себя по сердцу и подмахнул ей - пригласил. Она кивнула. Лакированным ногтем постучала в стеклышко своих швейцарских - и кивнула еще. Отпустила занавес и бросилась к своему номеру.

Он был заперт изнутри.

Малолетки открыли не сразу. Было накурено и пахло потом пионерского возбуждения. Накрашенные, они сбились в кучу и - руки за спину - робко смотрели на нее. "Снова курили! - закричала она с порога. - Увижу, с губами оторву! А ну снимай мои туфли. Ленка? А это что у тебя?" Вырвала у девчонки записную книжку, которая была в дешевом коленкоровом переплете и разбухла от наклеенных на страницы фотоснимков. Фотки были непрофессиональные черно-белые, нерезкие, грязноватой печати. Девчонки на этих фотках тоже были любительницы, но делали все, причем, не только в голом виде, но и в разрисованном с неожиданной фантазией - свастиками, крестами и пятиконечными звездами. У одной на животе все это сплеталось в один причудливый знак, плохо разборчивый, потому что девчонка была от горла безжалостно связана тонким ременным шнуром, такие есть в магазинах "Охота" - раз, два, три... располосована в десять обхватов, из-под которых выдавливалось размалеванное тело и выворачивались соски. Закинув голову, дуреха отсасывала снизу кому-то прямо из расстегнутых брюк. Неожиданно Мамаеву завело все это - этот снимок, этот член без хозяина, вывернутый напору крови вопреки и как бы переломленный, этот рот вокруг, эти впившиеся шнуры, этот знак. Она разодрала альбомчик надвое и запустила в угол:

"Ну, сучата..."

В шкафу стоял ударник "Веселых ребят".

Вместо того чтобы застегнуть хозяйство, дурак закрывал руками свою голову. "И этот туда же?!" Она расхохоталась, захлопнула дверцы, швырнула плащ в сторону своей кровати и выбежала на разрывающие звуки цыганских скрипок, посмеиваясь зло и прижимая к бедру обновку - наплечную сумку из красной кожи, такого водянистого, пятнистого размытого оттенка. Там было все, включая ни разу не надеванные трусики из боевого московского запаса, французские таблетки, немецкие презервативы, английский вазелин, американские доллары и паспорт, бордовый и с тиснением...

Она вбежала в занавес.

* * *

- Толмачей не терплю, - говорил Комиссаров. -Нет: раз зван, пусть приходит. Но лучше побрившись.

- Начальничек ревнует...

- Нет. Прин-ципиально. За двуликость этих янусов я. Пусть прекрасные дамы не сочтут за обиду, но раздвоенности не вы-но-шу. От Лукавого! Диа! Диавол двоится! - зачастя пальцами быстро и мелко, Комиссаров вытягивал руку, тем изображая побежавшую трещину. Отнял, как на тормоз поставил, и свел в правый кулак. - Цельность! Я за нее. Язык? Он есть русский! Земля? Она будет Россия! Женщина? Это Жена!

- Ха-ха! Уж в замуж невтерпеж!

- В идеале! Согласен! Но будем стремиться. Вот мы с Александром. Да, Александр? Сашок? Если не мы, то кто тогда? Человеку от Бога, - ты, О***, подожди!.. Человеку от Бога все дано по одному.

- Яиц не считая.

- Аглая? Зачем профанируешь? Мир на дыбы возможно и с одним, как доказал один... романтик. Ну, а мадьяр в наш огород, конечно. Пусть приходит. Принципов не поменяем, а налить завсегда...

- Из чего?

- Как из чего? Я литр принес?

- Раздели на четыре, умеешь? По двести с прицепом, и вся разошлась.

Комиссаров взялся за изножье кровати.

- А сейчас принесем.

- Дай ключ, я слетаю.

Начальник грозил ей пальцем, смеялся, подмигивал с проницательной хитрецой...

- Сейчас будет! - поднялся Александр. Аглая было рванулась:

- Я с ним!

- Посидишь.

- А не донесет?..

Александр завяз в коридоре. Продвигался среди стен, простенков, дверей, возвращаясь, как в детство гостиниц, к избранной раз-навсегда полосе. На ковровой дорожке. Синей на алом. It's my life!? Все пускай, как дано. Вообще. Пусть, как есть. Он вернется к своей полосе. А зовут ее Иби. И мозги не еби. Однозначно и четко. Не цельно? Ну, что ж. Человек...

Чтоб попасть в пистолетную дырку замка, он держал себя за руку.

Выключатель исчез со стены. Черно, как... Где она научилась? В МГУ не иначе. Бодая фаянсовое подбрюшье раковины, перекатывал звон бутылок. Выбрал побольше и пошел на балкон отдышаться, на воздух и неоновый свет, но запутался в шторах и не удержал, заодно уронив телефон. Он сидел на полу с аппаратом и слушал, как трубка издалека повторяет: "Игэн?" Но откуда? Он лежал, по плечо всунув руку под кровать, когда кто-то вошел.

Радужно вспыхнуло над Александром.

Баянист наклонился. В концертной рубашке а ля рюсс - алый шелк.

Почему-то надорванной на груди.

- Доложить обстановку, товарищ писатель...

В знак согласия Александр смежил глаза, потом резко открыл.

- Значит так... Рестораны закрылись. Дежурный не человек. Не берет. Город оббеган. Самолично, не только ребятами. Глухо. Остается подломить им буфет.

Исключая возможность, Александр перекатил свой затылок по ворсу ковра меж кроватей:

- Не надо. Буфет - нетактично.

- Тогда я поехал.

- Куда?

- Не в Москву ж! К сербским братьям. Братья поймут.

- Далеко...

- Далеко от Москвы! Београд за бугром. Брат сказал мне: "У нас круглосуточно". Понял?

- Ну, давай, - разрешил Александр.

- Ну, начальник! Спасибо! Может, вас на кровать положить?

- Брось. Валяй!

- Так... тогда и ребят прихватить?

- Забирай и ребят!

- Ну, д-душа! Ну, по-русски! Значит так. Сейчас выходим на трассу. Там попутку. А к завтраку здесь. Только это... Сувенирчиков пару? Для братьев?

- А бери! - отмахнул Александр. - Забирай! Отпущающи ныне...

Баянист выбрал для братьев две пол-литры дешевой "Московской" - что для внутреннего употребления. Выставил их в коридор, возвернулся и начал карманы свои выворачивать, говоря, что для братьев не жалко, заплатит! Он стоял, ало-шелковый, лысый, кудрявый, и выбрасывал-сеял пригоршни лепестковых алюминиевых филлеров, комкал форинтовые бумажки, а еще почему-то все замусорил семечками. Тыквенными. Вывернул задний. Паспорт открыл. Пролистал и нашел: "Вот ты где! - Развернул и на полочку. - Три рубля!" - И мылом придавил, чтобы сквозняк не унес.

Паспорт выбросил.

Александр рванулся и сел меж кроватей.

- Дядя Гена...

Баянист повернулся и стал уходить. Хоть и к братьям, но пол-литры сжимал, как гранаты. Как под танк уходил. Навсегда.

- Дядя Гена! - орал Александр. Отдыхал, свесив голову...

- А я? - надрывался. - И меня забирай! К ебеням!

И в порыве поднялся.

Вышел.

Добрался до лестницы.

Нехорошая музыка наполняла пролет. Он взялся за выгиб перил.

Как по трапу, навстречу всходил некий шейх с роскошными усами. Халат с монограммой и львами в короне перевязан шелковым поясом с кистями. Тапки на черноволосых ногах загибались золотыми носами. Эмир! Тоже нес литр - но шампанского. Из подмышки сиял запечатанный куб сигарет, а другая рука, как ящик с инструментом, сжимала рукоять невиданно огромного транзистора, который струился и мигал огоньками, соответствуя ритму песни, где парижскую драную кошку то и дело перебивал некто вкрадчивый, то побуждающий, то укоризненный, бархатный, очень порочный:

Ah! Johnny...

Щурясь от дыма своей "Dunhill", эмир спросил:

- Сърбский ёб... Канс-ду?

- Найн, - мотнул головой Александр.

- Нихт гут. - С пресыщенным выражением эмир замотал головой, сей экзотичный способ Александру явно не рекомендуя: - Сърбский ёб фюнф ярэ! Зе-е-ер шлехт... Русский!

- Русский?

- Русский - экстра гут! А-а! Меньш, их бин глюклих!..?

И растворился в дыму эйфории.

На обратном пути Александр запнулся о складку, которую выделал кто-то на крутом повороте, не унизясь расправить. Он лежал, прижимаясь щекой к безответной полоске. Было ему экстра гут. И никто не тревожил. Но люди нашли...

"Только за смертью его посылать!" - сердилась Рублева, отбирая бутылку. Он не давал и смеялся: "А знаешь ли, - спрашивал, - русский ёб?" "Ну, конечно же знаю, мой мальчик. Я же исконная", - уводила куда-то в обнимку по-доброму. Потом он стоял у стены, припадая щекой и ладонями. "Не в этом, Аглая..." - Потому что он помнил, где что у него. Что паспорт и форинты во внутреннем слева, а ключ не в трусах, ключ, он в правом наружном. "Не в этом, тебе говорю!" - голос он повышал, потому что не мог же настолько ужраться, чтобы засунуть в трусы себе ключ, да к тому же и с биркой в виде большого яйца - лакированного и с резиновым ободком поперек. Вдруг его осенило:

- Да зачем он? Когда там незаперто... Слышишь?

Кротко голос ответил:

- Ну, воля твоя...

Его бережно застегнули.

Отпустили.

Ушли.

Отслоившись от стены, он еще постоял, подержался - у бездны на краю...

Он не запомнил, как обрушился.

* * *

Его перевернули и трясли. От этого сначала проснулась, наполнившись болью, голова. Тряс Комиссаров, повторяя на неизвестном языке: "Чэ-Пэ! Чэ-Пэ!"

Александр разлепил глаза.

Он был размножен надвое в нависших зеркальных очках.

Лица на Комиссарове не было.

Александр поднялся - уже почему-то в пиджаке, в ботинках... Пошатнулся и был удержан.

- Что случилось?

- Тс-с. Тихо! Что это? - Комиссаров предъявил советский паспорт в раскрытом виде. Фото было сосредоточенным - при галстуке. Фамилия, имя, отчество слегка размылись, но он напряг глаза. Гребенник Геннадий Иванович...

- Баянист!

- Почему под раковиной?

- К сербским братьям уехал...

Комиссаров сунул паспорт в карман и поднял его на ноги:

- Идем.

Тяжелый, послепраздничный дух в коридоре.

На повороте слегка занесло.

К стене перед плюшевым занавесом придвинули длинный стол. Из ведерок торчали горлышки бутылок из-под шампанского. Скатерть в пятнах была заставлена сотней немытых бокалов. Прошли мимо лестницы, мимо душевых, туалетов, откуда тошнотно несло, свернули, дошли до упора и встали.

Перед дверью.

- Этот, толмач наш... Кажется, здесь?

- Черт его знает...

Негромко, но упорно и твердо долбил Комиссаров. И выдолбил. Изнутри осторожно и дважды щелкнул повернутый ключ.

Мохнато обросший всем телом, и даже плечами, переводчик Золтан сделал шаг в коридор и два шага назад. Небритое горло было замотано длинным черным шарфом. Висюльки бахромы лишь отчасти скрывали причинное место, перетруженное несмотря на простуду до размеров нечеловеческих. Предположительно этот Золтан был не один. Игнорируя эту возможность, Комиссаров решительно вторгся в номер. Под одеялом в постели находился партнер. Свернувшись в клубок, выпиравший ягодицей.

Пахло, как в зоопарке.

Комиссаров опустился в изножье кровати. Кресло напротив было забросано одеждой и бельем. Вперемешку.

- Одевайся, приятель.

- Что случилось?

- Тс-с...

Формы под одеялом пришли в движение. Глухо и гневно оттуда сказали:

- Ты говори, а не цыкай!

На подлокотник кресла переводчик отчужденно вывешивал детали дамского туалета, частично поврежденные в порывах предварительных страстей.

- Разговор еще будет, Рублева. В Москве. Ты пока отдыхай.

Аглая отбросила одеяло. Она была бледной от гнева и стертой косметики. Рука в перстнях прикрыла складку под грудями.

- Москвой ты меня не пугай! У меня полномочия!

Как впервые увидев, Комиссаров смотрел на дамские сапоги, развалившие по полу голенища. Дефицитные. Типа "садо".

- Слышишь, чего говорю? Мне положено знать!

Исподтишка переводчик задергивал "зиппер" на джинсах.

Комиссаров поднял голову:

- Почему я не в курсе?..

- Потому что тебе не положено. Соображаешь?

- Так, значит?

- Так.

- Тогда ладно... Давай.

- Не смотреть на меня! - приказала Рублева.

Они отвернулись.

Уже в своем длинном пальто а ля Бронсон переводчик прыскал в рот ингалятором.

- Это что?

- От ангины.

- Дай. А то во pту, словно кошки...

Освежившись, Комиссаров предложил Александру, который мотнул головой. Но взял чуингам, предложенный гидом и переводчиком с русского.

За спиной сапоги, заевшие было на икрах, застегнулись.

Вчетвером они вышли.

Работая челюстями, спустились в фойе.

Навстречу без улыбки поднялся человек. Оправил плащ и с акцентом сказал:

- Инструктор Кишш. Два "ш" на конце. Из полиции.

Рублева подумала вслух:

- Тайной?

- Народной. Прошу вас, товарищи!

Его "Жигули" въехали под самый портал.

Вывеску погасили, было уже светло. За колоннадой на стоянке блистал отсутствием красавец "Мерседес". Вместе со слюной Александр едва не проглотил свой чуингам. Угнали?

- Что-то я не въезжаю, - сказала женщина с полномочиями. Сев ей на колени, Александр захлопнул с третьего раза. Рублева обхватила его спереди:

- Я буду тебя держать!

Инструктор - два "ш" на конце - оглянулся:

- Все пристегнулись?

Машина рванула с места.

* * *

Лицо обгорело так, что Александр опознал не сразу. Энтузиасту русского ёба, который оказался не эмиром и не шейхом, а гастарбайтером в Германии и югославским гражданином, выжгло усы и глаза. В отличие от своего партнера Мамаева была как живая, только с растерзанным горлом - жутко расцарапанным. Кулаки с обрывками цепочки и крестика прижаты к груди. Голова запрокинута, рот открыт, зубы белы и целы. В глазах ужас, а брови аккуратно выщипаны.

- Ваша?

Комиссаров нагнул голову.

Поржавелая "молния" на блискучем пластике мешка заедала. Это был длинный мешок вроде туристского "спальника". Только черный, и Мамаеву застегнули в него с головой и вдвинули на носилках в пикап скорой помощи. Сигнальный на ней маячок бессмысленно вспыхивал на солнце, которое уже довольно высоко взошло над местом дорожно-транспортного происшествия из категории "опрокидывание". Ободрав до белизны ствол абрикосового дерева, осыпав лепестки, красавец "Мерседес" вылетел за обочину, снизу доверху распахал весь склон, прорвался, повалив столбы, через колючую проволоку и сгорел в чистом поле кверху брюхом. Сейчас там работала оперативная группа.

Покрышки еще чадили.

Дверцы за парой в черных мешках захлопнулись. Оттолкнув переводчика, Рублева зажала лицо, сделала несколько слепых шагов по асфальту и прислонилась к "Жигулям". Александр сглатывал, болезненно ощущая кадык. Комиссаров оттянул узел галстука и отстегнул под ним пуговку. Вернулся судебно-медицинский эксперт, раздал картонные стаканчики и по очереди наполнил из широкогорлого термоса. Кофе. Александр с наслаждением обжегся.

- По-разному выглядят, - сказал Комиссаров.

- Ее не было рядом с ним.

- Где же она была?

Держа стаканчик двумя пальцами, инструктор Кишш отхлебнул.

- В багажнике. Завернутая в ковер.

- Мертвая?

Инструктор покачал головой.

- Живая.

- Значит, не убийство?

- Нет.

- Абсурд тогда какой-то... Зачем в ковер живую?

- При ней, - сказал инструктор, - была крупная сумма. Тысяча долларов.

- Долларов?

- Долларов. Десять по сто.

- Так, - сказал Комиссаров. - Допустим. Ну и что?

- Не понимаете?

- Нет.

Инструктор допил кафе, отобрал у всех стаканчики, сложил, вернул эксперту и пригласил их обратно в свои "Жигули" без опознавательных знаков.

- Это недалеко, - сказал он, поворачивая ключ. Кругом зеленела равнина. Обсаженное цветущими деревьями, шоссе летело навстречу, как меч.

- Дорога номер пять, - произнес переводчик. - Трасса смерти...

Комиссаров повернулся:

- Почему?

- Гастарбайтеры со своими машинами. С Запада домой, как безумные гонят. На самых мощных. "Порши", "БМВ" или как этот. А таких дорог, как в Германии, у нас нет. И бьются они здесь, как эти... жу-у-у, - прогудел он низким голосом.

- Жуки, - подсказала Рублева. - Майские!

- Вот! Жуткое дело. Годами вкалывают, отказывают себе во всем. Потом покупают самую дорогую машину, набивают вещами, и с Запада прямо на кладбище. Сто раз видел. Турки тоже. Но почему-то больше югославы.

- Братья-славяне, - буркнул Комиссаров.

- А какой русский не любит быстрой езды? - добавил инструктор. - Еще Достоевский сказал.

Они промолчали.

Шоссе вдали накрыла арка. Это был пограничный пункт. Хорошо укрепленный по обе стороны непробиваемого шлагбаума. Слева на площадке отстаивались тяжелые трансъевропейские грузовики.

Инструктор остановил машину.

- Дальше, - сказал он, - Югославия...

- Сербия, - уточнил переводчик.

То же шоссе поперек такой же равнины, убийственно плоской и цветущей под солнцем. Но туда, за шлагбаум, оформление, как в капстрану. Путь на Запад оттуда открыт.

Инструктор сказал:

- Теперь понимаете? Можно предположить,

что ваша...

- Исключено, - перебил Комиссаров.

- Но как объяснить, что...

- А просто. Как и было. Гастарбайтер, который в обществе вседозволенности разложился до мозга костей. Жизни не знающая девчушка из Подмосковья. Машина понравилась, понимаете? Села покататься, а он надругался, убил и в ковер закатал. Чтобы вывести с места преступления.

- За границу?

- Зачем? Выбросить по пути.

Инструктор Кишш попросил сигарету. Комиссаров вынул из кармана две не пачку. Что было, возможно, только армейской привычкой. Рублева предложила заднему сиденью размять ноги. Переводчик открыл справа, Александр слева. Они вышли. При пограничном пункте был магазинчик с кофейным автоматом. Заодно Александр купил пачку американских. Каждый со своим стаканчиком, они вернулись на воздух к столику под красным тентом. Александр распечатал пачку и угостил отчужденных любовников. Жалко было ему их - застуканных. Граница на замке, сказал Золтан. "Мерседесом" не пробить. Но способ есть. У жителей Баната здесь свои пропуска. Без фотографии. Только имя. Действуют в пределах тридцати километров по обе стороны от. Непросто, но можно. Особенно с долларами.

Допив, они докуривали.

- А что такое сърбский ёб? - спросил Александр.

- А это способ автоэротизма.

- Чего-о? - не поняла Аглая.

- Самоудовлетворения, - перевел Александр.

- Тьфу!..

- Популярный у гастарбайтеров, - добавил Золтан. - Проститутки в Германии дорогие. Экономят ваши сербские братья.

Аглая спросила:

- А как это? Ёб?

- Вприсядку и, по возможности, без рук. Русский танец, знаешь? Два притопа, три прихлопа.

Золтан подобрал полы своего пальто и, сомкнув колени, запрыгал по асфальту к "Жигулям", откуда махал Комиссаров.

- Вот такой у меня он, - сказала Аглая. - Эрудированный и спортивный. Все качества. Только побрить его надо. Девку жалко, конечно... Думаешь, вправду? Пыталась намылиться?

- Откуда нам знать.

- Сомневаюсь. С виду девка не дура была...

Они сели в "Жигули". Под взглядами пограничников развернулись обратно в ВНР.

На месте аварии инструктор Кишш притормозил. Народная полиция еще работала. По пути к своему финалу "Мерседес" разбросал вокруг много предметов в картонках и без. Все это было снесено в кучу - два телевизора, один огромный, другой переносной, оба с лопнувшими трубками, транзистор, кухонный комбайн и прочая утварь, включая несколько мясорубок и даже сковородки. Весы для ванной. Барометр внутри латунного солнца с лучами... Ковер сохранился.

Согнувши спину, оперативник влезал по склону и скатывал его с усилием - толстый и колера невеселого. Не очень большой, но с орнаментом безвыходным, как лабиринт. Восточным таким.

Инструктор Кишш сказал:

- Что ж, - произнес инструктор Кишш. - Примем, как версию...

- Версия железная, - сказал Комиссаров. - И кстати, инструктор? Насчет русских и нашей езды. Не Достоевский сказал это. Гоголь!

- Гоголь, конечно. Я разве сказал, Достоевский?

* * *

Вернувшись в отель, они позавтракали с неожиданным аппетитом, но наверху обоих вырвало. Комиссаров утерся, кинул в рот жвачку и убыл. Александр отпал, посмотрел на эротов и перевернулся вниз лицом. К обеду он не встал.

На закате вошел Комиссаров.

- Все! - сказал он. - Мамаеву в Будапешт увезли. Вместе с вещами. Какая-то важная птица специально за ней приехала. С Хаустовым. Но без Шибаева, что интересно. Лидеру нашему, похоже, пиздец. Если чутье политическое меня не обманывает... Да. В общем, денек!.. Ты на ужин пойдешь?

- Нет...

- Случаем, не заболел?

- Нет...

- Допросов по ее поводу не будет, знаешь? Но между нами... а? Случайно, близок не был с покойной?

- Нет.

- Ну, так идем. Последний здесь ужин. Заодно и помянем Мамаеву Марью Ивановну. Рабу, значит, Божию...

Александр перевернулся по смятому покрывалу и сел.

- Ты ведь неверующий?

- Верующий. В Дьявола. В Бога мне не положено. Но в купель я окунутый. Да! Бабкой из-под полы.

- И как ты это чувствуешь?

- Что окунутый? - Комиссаров подумал, раздваивая Александра зеркальными стеклами. - Да никак. Просто знаю, что место имело. А что?

- Просто так.

Вставил ноги в ботинки и стал зашнуровывать. Поднялся и растер лицо, которое затрещало щетиной.

- Идем...

- Бриться не будешь?

- Никогда.

Гора.

Дунай.

И город.

Будапешт.

Вид сверху.

Мегалополис.

Два миллиона с чем-то.

Все иначе, чем было в голове.

Он с детства представлял, а все не так.

На пару с Иби они сидели на вершине горы Геллерт. Под монументом Освобождения - бронзовой дамы, запрокинувшей голову к воздетой ею же изогнутой пальмовой ветви. Эта была самая высокая из миллиона статуй этого города. Спадали с ее плеч рукава и морщинились складки туники, сквозь которую не проступало ничего. Эту даму снизу видно отовсюду. Но только дав себе труда забраться к самому ее подножию, можно разглядеть - кто же это под ней? Потому что под высоким ее цоколем, под пятиугольной на нем звездой, еще один пьедестал, на котором стоит и держит боевое свое знамя Солдат - в каске, шинели, сапогах и с автоматом ППШ-41, определенном Александром по дисковому магазину. Снизу, из Будапешта, он неразличим, этот солдат, принесший Свет с Востока. Он неназойлив, он почти невидим, его и вовсе нет - на почтовых открытках. И в то же время он здесь. Он присутствует. Жигмонд Кишфалуди-Штробль, автор сего творения, недаром признан главным скульптором освобожденной, но гордой Венгрии.

Он отвернулся от Солдата.

Он сказал:

- Какой город!..

- А страна лилипуточка, - сказала Иби, увлекая его по ступеням вниз. Очень одинокая при том. В Дебрецене у тебя кто-нибудь был?

- Ты.

- Я? Ах, это... Не считается. А кроме?

- Нет.

- А в Сегеде?

- Нет.

- В обоих университеты.

- Ну и что?

- А много девушек в цвету. И если некуда пойти, земля уже прогрелась.

- Не проверял.

- Обманываешь?

- Нет.

- Ну, что ж. Еще не вечер, как говорит наш Старший Брат Шибаев. Он плохо вел себя по отношению ко мне, об этом знаешь? Ломился в дверь, как танк. Как супертанк "Иосиф Сталин". Он изнасиловать меня хотел. За что наказан будет.

- Он, в принципе, уже...

- Нет-нет, - сказала Иби. - Этот гуляш будем вкушать холодным. Месть!

Он засмеялся.

- Что?

- Нечто в вас турецкое, мадемуазель.

- О да!

- В противоречие очам.

- Какие ж наши очи?

- Дунайские они.

- Достойно, Александр! Особенно писателя...

Внизу они сели в ее пластмассовый "Трабант" - такая тарахтелка родом из ГДР. Поехали по набережной мимо мостов - один, другой. Свернули налево и в помпезный тоннель. А с той стороны въехали, а затем и пешком поднялись на следующую из вершин правобережья - пониже.

Как Будда, с высоты своей истории Буда взирал на плоский Пешт, притянутый к нему мостами в прошлом веке. Там, на левом берегу и отражаясь, их стрельчатый Парламент с куполом и шпилем все еще бросал перчатку Вестминстеру. А здесь, на правом, был королевский Замок. В тысяча двести там каком-то возведенный, он так и не дождался тех монголов. Бела и дочь его Маргит. Сигизмунд и Матиас. Мария-Тереза. Император Йозеф...

Почтительно они стояли на крепостной стене - Иби с Александром. Соотношение Буды и Пешта еще, наверное, имело какой-то смысл для будапештцев, поскольку он расслышал тон печали, когда она сказала, что здесь, на Замковой горе, американцы нам построят "Хилтон". "А ты бы предпочла отель "Россия"? - не удержался он. "Нет. Но и не Хилтон". Потому что (показала Иби) будет все, как там - как за рекой внизу.

Где жизнь равно коммерция. Где зарево огней, где здания в барочном стиле сохранили кое-где отметины 56-го, где утца Ваци, филиалы банков, агентства путешествий, витрины, дискотеки, рестораны с цыганами, кафе, "эспрессо", иностранные модели и номера машин, а также инвалютные (не на рубли), ошеломительные проститутки из отеля "Дуна-Континенталь" - голубое излучение на фоне заката. Лилово-задымленного от труб невидимого индустриального острова налево по течению. Чепеля - венгерского Кронштадта.

- Красиво...

- Нравится мой город?

- Моим любимым Питер был. Ты понимаешь? Санкт-Петербург.

- Ты изменил?

- Не думаю. Но это все прекрасно. Тем более в позиции, которую Питера история лишила.

- Не понимаю про позицию.

- Для Запада все это, может быть, и есть "витрина социализма". Но для нас это - витрина цивилизации. Аванпост. Оазис.

- Когда в пустыне, что еще бывает? Мираж? И тоже статистика самоубийств у нас. Очень высокая.

- Не знаю, - не хотел он знать. - Та дама с пальмовою ветвью. Я бы не задом, лицом ее к Востоку развернул. И развернут. Когда-нибудь.

Они спускались, не соприкасаясь. По левую руку оголенно белели скалистые выступы, справа, под замком, Буда светился фонарями, окнами, ресторанчиками.

- Ты в это веришь?

- Что развернут? Во всяком случае, хочу.

- А почему?

Искоса взглянув, он ей сказал:

- Пятьдесят Шестой.

- Пятьдесят Шестой? А что ты знаешь обо всем об этом?

Со стороны Востока - что можно было знать? Конечно, он все прочел, что было выпущено "Политиздатом" - против. Брошюры, книжки. Контрпропаганду. С увеличительным стеклом разглядывал приложенные фотоиллюстрации. Плохие. Но на которых были мятежники той осени. "Обманутая молодежь". Студенты, ученики. И даже его тогдашние ровесники - подростки. Одетые прилично и по-европейски. Пиджаки с шарфами. Береты. Плащи. Широкие демисезонные пальто. С винтовками и автоматами. Он этим остро интересовался - лет с восьми и где-то до четырнадцати.

- Ничего, - признал он. - Только общий смысл. Восстание!

- La passion inutile! ? - по-французски ответила она. - Обречено все это было. И смысла никакого нет.

- Так кажется теперь. Смысл еще будет.

- Что будет, я не знаю. А было, что в тот год я родилась.

- Молодая.

- Но ранняя - так говорят? Хотя, конечно... Жизнь впереди.

- Когда твой день рождения?

- Не испугаешься? Я Скорпион. Четырнадцатое ноября. Пришлешь мне телеграмму из Москвы?

- Если дашь адрес.

- Пришли мне до востребования. Когда я родилась, уже все было кончено. За десять дней до этого убили моего отца.

Он поймал ее руку.

- Прости...

- За что? - Рука не вырывалась. - Не ты убил. Да и никто, а просто танк. К тому же, это было... жизнь назад. Хотя отец отца еще не умер, и даже ты с ним по телефону говорил. И книги сохранились. Какие он читал.

- Какие?

- О, трудные! Как "L'Etre et le Neant"? - такие.

- Экзистенциализм?

- Вот! Ты знаешь? Ни во что, естественно, не верил - в официальное. Но был такой... мечтатель. Среднеевропейский. О Родине мечтал. С заглавной буквы, да? И чтобы вы ушли домой. О Венгрии без Сталина, без Ракоши... Чтобы свобода. Демократия. И чтобы среднеевропейцы - мы все, от Югославии до Польши - объединились вместе вокруг этой реки, второй в Европе после вашей Волги. Независимая Дунайская Конфедерация - что-то в этом духе. Был, видишь, настоящим реалистом: требовал невозможного. И очень увлекался философией. Как дедушка считает, она его и погубила. Потому что вместо защиты диссертации он бросился под ваши танки. Если бы Сартр так под германские, всех этих книг его бы не было. Или Альбер Камю. Но они умнее были. И французы. Хотя один парижанин вместе с моим отцом погиб. По имени Жан-Пьер Педразини. Красивый парень, очень смелый. Тоже лез под танки, но с фотокамерой. Корреспондент журнала "Пари-Мач". А мой отец, он просто был студент из Будапешта. Мечтатель! Еще моложе, чем ты сейчас. Как я. Аффект? Не знаю. Может быть. Проклятый город. Ненавижу Будапешт! Зайдем в пиано-бар?

На следующий день, имея свою книжку в левом кармане пиджака, Александр стоял у остановки на площади с огромным памятником Йозефу Бему - польскому генералу, который сражался вместе с Кошутом против русских. С демонстрации под постаментом Бема, согласно Иби, все и началось в Пятьдесят Шестом. Медный генерал был в длиннополой шинели с саблей. На голове шляпа с загнутым по-петушиному пером.

Левая рука в перчатке указывает по направлению трамвайных линий.

Солнце уходило, но было еще жарко. За вынесенными на тротуар столиками кафе сидели люди. Пришел трамвай. Перед тем как сесть, пара стариков повесила венок над буфером моторного вагона. Круглый, хвойно-зеленый и с вплетенными лентами. Александр поднялся, и трамвай поехал. Над головами пассажиров качались ручки-петельки, и он поймал одну.

Элегантно и зыбко в Дунае отражалась неоготика Парламента. Через мост Маргит он ехал в Пешт, и тоже во дворец.

Советско-венгерской дружбы.

Барочный.

Среди колонн внизу был стенд. На приколотом ватмане имя Александра вывели по-русски и по-венгерски - широким пером и красной тушью.

Под рубрикой "Встречи с интересными людьми".

Взволнованно он потерялся в этажах и коридорах. Двери, которые он открывал, были не те. В одной из комнат он увидел Хаустова - на пару с незнакомцем. Комната или, скорее, зал был пуст и гулок, только на паркете сбилось несколько телефонов - на петлях собственных проводов. Они стояли у приоткрытого окна и снисходительно смотрели на него. Незнакомец, одетый в тройку, в своих пальцах вертикально держал столбик цепкого пепла почти уже выкуренной американской сигареты.

- Случилось что-нибудь еще? - спросил Хаустов.

- Нет. Ничего.

- Каким же образом вы здесь?

- Ищу библиотеку.

- Зачем?

- Выступаю там.

- Ах, да...

Молчание.

Не обращая внимания на пепел, незнакомец заговорил приятным баритоном:

- У нас с вами, Александр Александрович, возможно, общие привязанности. Исторические, я имею в виду. Вы ведь, я слышал, Гусевым интересуетесь? Действительно, достойный образ. Это ведь тот солдат, который отказался участвовать в походе Николая Павловича на Венгрию, за что и был, не правда ли, расстрелян перед строем?

Александр попятился:

- Прошу прощения: цейтнот. И н-не историк...

Незнакомец свел глаза и сдунул пепел.

На паркет.

- Второй этаж, - сказал он. - С лестницы налево и в конец.

Для чтения он выбрал "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".

Аудитория была почти интимная.

Двенадцать человек, включая критика О*** с блокнотом на пружинке и не считая Хаустова, который вошел на цыпочках уже под занавес. Как раз после вопроса дамы с алыми клипсами о Нобелевском лауреате Шолохове: как молодой писатель относится к классику. Этим вопросом он не задавался со школьных лет, из атмосферы которых, должно быть, и явился в голову здесь совершенно неуместный образ из "Поднятой целины": то место, где недобитый белогвардеец и противник коллективизации с топором в руке задирает подол ночной рубахи на колхознице, фиксируясь на испарине и дрожи нерожавшего живота (того, что ниже, "враг народа" вместе с автором сумели не заметить) - и насмотревшись, рубит топором по лону. В Москве, сказал он, апологеты Шолохова усматривают в этом творчестве предвестие брутального, свирепого, сверхчеловеческого реализма, который должен, по их мнению, прийти на смену принятому там ныне. Он, Александр, не из их числа.

Паузу нарушил инвалид, который брякнул по столу рукой в перчатке:

- А к Солженицыну как вы относитесь?

Критик О*** закрыла свой блокнотик на пружинке. После высылки писателя на Запад этого имени в Москве публично не произносили. Однако ему было известно, что именно здесь, в кругах, элита "деревенской" прозы впервые открыла дня себя "Архипелаг ГУЛАГ". Жизнь хороша еще и тем, что существует Будапешт. Возможность расширять кругозор о нас самих. И в Будапеште, вероятно, можно...

- Ну что же, - решился Александр. - Тот нобель стоит у вас здесь на полках, и этого со временем поставят.

Библиотекарь замотала головой, имея на затылке старомодный крендель:

- Через мой труп.

- Но я и говорю, со временем, - пытался он исправить. - Которое нас всех расставит...

Краснея до корней волос на лбу, библиотекарь патетически закончила его первую в жизни встречу с читателем за рубежом:

- Никогда, молодой человек!..

Над умывальником в сортире его согнуло от приступа дурноты. Безрезультатно.

Объявление со стенда уже откнопили.

Он вышел из этого порочного дворца в вечерний Будапешт.

О*** поджидала снаружи.

- Зачем ты так о Солженицыне? У нее муж культурный атташе. Но ничего! Авось все образуется. Сейчас мы все поедем в один дом, и там...

- Кто мы?

Она повернула голову. Из черной "Волги", улыбаясь, показывал ладонь его знакомец, оставшийся без имени. Историк. За рулем, а рядом Хаустов.

- Нет-нет, - сказал он. - Не знаком.

- Ты знаешь Фелика. Ну да, ну да... конечно. И тем не менее! Он умный, чуткий, тонкий человек. И он страдает! Почти метафизически. Ты помнишь у Достоевского? От невозможности любить... Поедем.

Он отдернул:

- Я не могу.

- Но Андерс! Там тебя хотят! Отказывать нельзя.

- Я ангажирован. Свидание. И верное притом.

- Но это просто, прости, инфантилизм. Тебе же не четырнадцать.

- Конечно, нет. Сосем и лижем.

- Что-о?..

Он усмехнулся, и она пришла в себя:

- О Господи! На карте будущность, а он!..

Он сделался серьезным.

- Кто Number One? в этой стране ты знаешь?

- Ну?

- С внучкой имею рандеву.

- С внучкой кого?

- Вот именно.

- Да ты с ума сошел!

- А нянчил внучку, знаешь, кто? Андропов. На руках, можно сказать, росла. Да-да - Юрий Владимирович. Посол Советского Союза в Венгрии. Во время событий судьбоносных. Сейчас он, правда, на другой работе, но, как твой Фелик знает, не менее ответственной... Приятных развлечений. Мое почтение.

"Волга" осталась с приоткрытой дверцей, а критик О*** с открытым ртом.

* * *

Игра воображения, внезапный взрыв. Но не на сто процентов. Нет, не всецело. Поскольку рандеву имело место. В кафе-кондитерской "Верешмарти" на одноименной площади. Он шел, в свете витрин сверяясь с мятой вчерашней салфеткой, на которой был набросан маршрут - серым карандашом для век.

Так. Площадь с памятником. Столетние деревья. Дом, как на Невском. Под фронтоном шесть полуколонн, венки под ними, ниже факельные фонари, прикованные к стенам, освещают занятые столики на тротуаре. Войдя в кафе, он обратил на себя лестное внимание пожилой дамы, набеленной и в черном шелковом тюрбане, которая как раз вбирала полную ложку взбитых сливок морщинисто-крашеным ртом.

"Fin de siecle"? царил внутри. Картины в тусклых рамах, отблески свечей на темных сюжетах - боги и герои, быки и простирающие руки девицы в одеждах бледных и запятнанных: о, Петербург...

Иби оказалась в дальнем зале. Впервые появилась в юбке - возможно, после вчерашних затруднений в ее "Трабанте". Слегка покачивая ногой в темном чулке и плоской туфле, читала книжечку. При свете палевой свечи в хрустальном подсвечнике. Шелковый платок в кармашке пиджака, воротничок приподнят. На плюшевом сиденье, облокотясь на мрамор с кофе в фарфоре и розой в целлофане. Белой.

Согласно местному обычаю при встрече, он ее поцеловал.

- Я опоздал, прости.

Иби взглянула поверх оправы своих очков.

- Тебе не очень хорошо? Садись.

- Минуту, - сказал он. - Закажи мне то же самое...

Это было внизу.

В зеркале мелькнуло чужое бледное лицо. Дверь на обороте была расписана, как комикс. Он повесил пиджак, ногой откинул сиденье и кулаком уперся в кафель. Навстречу самодовольно просиял унитаз. Тяжелея лицом, он напряг диафрагму. Его тошнило натощак. Пена подскочившей кислотности, а после желчь. Надсадная, психологическая рвота. Желудком их не выношу. Наверное, это и называют - утробный антикоммунизм. Он выпрямился и вздохнул. Головная боль прошла. Еще мгновение, и появилось предвестие эйфории. Он снял пиджак с двери и рассмотрел ее изнанку - бесцензурную. Графика шариковых ручек. Надписи были непонятны, но в целом можно было сделать вывод. Анальный лейтмотив смелее, чем в Москве. Гомосексуалисты выше держат голову. Все остальное, как в сортире на Столешниковом. Он вышел к зеркалу и вынул носовой платок. Смочил под краном, вытер рот. Вынул расческу, причесался. Виски были в испарине. Глаза запали. Скулы украшала щетина, как раз трехдневная. В кармане завалялся чуингам. Слегка перегоняя желваки, как бы с надменным и отрешенным видом он поднялся на поверхность. Над столиком с его розой нависал некто скуластый и вислоусый. Он поднял синие глаза, и Александр улыбнулся ему нехорошо. Синеокий развел руками удалился.

- Мерси, - сказал он, придвигая кофе. - Кто сей?

- Компатриот.

- Интересовался?

- Тобой.

- Как, то есть?

- Спрашивал, не югослав ли ты. Как ты себя чувствуешь?

- Прекрасно. Венгром...

- Я рада, - улыбнулась Иби. - Но лучше чувствуй себя русским.

- В том-то и дело. В том-то все и дело, что русским чувствую себя, лишь только перевоплощаясь. Всечеловечность, что ты хочешь. А ты невыносимо элегантна. И вообще такой амбьянс, что зарыдать и мордою об мрамор. Что ты читаешь? Можно?..

Узкая и тонкая, книжечка была в ледериновом переплете с полустертым золотым тиснением. Гид по Будапешту 1936 года. По-английски. Он раскрыл и прочитал:

- Would you like to spend a Royal Time in Budapest? Yes, I would, сказал он. - Why shouldn't I...? Откуда у тебя это ретро?

- Дома нашла.

- Если да, - читал он дальше вслух, - то следуйте программе, которая была разработана составителем сего буклета в связи с визитом, Принца Уэлльского и отмечена первой премией на конкурсе. День первый, утро... (Он перекинул страничку.) После обеда... Прогулка по главным улицам центра, чай в "Джербо". Поездка по Дунаю либо в моторной лодке, либо в "Софии" прогулочном катере люкс. Вечером цыганская музыка (дирижер Имре Мадьяри) на террасе ресторана "Гундель", где бассейн с волнами, или в саду на крыше отеля "Ритц". Затем - в кабаре "Мулен-Руж"...

Он вернул ей книжку.

- Кроме Дуная что-нибудь осталось?

- Цыганская музыка.

- А еще?

- Осталось все. Или почти. Но под другими именами. Кафе "Джербо" - мы в нем.

- Это оно?

- Оно. Но если ты, как принц, предпочитаешь чай, то...

- Ни в коем случае. Спасибо. То, что нужно.

- А как прошло?

- Не говори.

- Что ты читал?

- Который тебе понравился. - Он вынул бензиновую зажигалку, показал ей (напомнить про танк) и дал огня. - Про параноика в поезде.

- Им не понравился?

Он усмехнулся.

- Не поняли?

- Если и поняли, - сказал он, - виду не подали. Реакция была молчание. И если бы на этом кончилось, Иби, я был бы счастлив. Но стали задавать вопросы, и я наговорил три бочки арестантов.

- Как?..

- Тюремная наша идиома.

- Забудь. Уже прошло.

- Будем надеяться, - вздохнул он и посмотрел, как она курит, разжимая при затяжке на белой сигарете пальцы. - Но, правда, Иби? зачем ты столь изыскана сегодня?

- Тебя пугает?

- Меня охватывает спесь. Принцем крови начинаю себя чувствовать. Вскипает голубая моя кровь.

- Просто в юбке ты меня не видел.

- Я в целом! Облик...

- Какой!

- На букву "И".

- Идиотский?

- Интеллектуальный.

- Импортный?

- Интернациональный.

- Инертный?

- Инициативный.

- Инфантильный?

- Инфернальный.

Интервал. Потом она придумала:

- Инцестуозный?

- Идеальный.

- Неправда! Нос у меня длинный.

- А нос на букву "А". Аристократический. Можно сигарету?

- А я их для тебя купила. За валюту. В "Дуна-Интеркоктиненталь". В машине целый блок. И скотч. Ты любишь?

- Кто же не любит.

- Скажи мне, Александр, случайно, ты не сатанист?

- Не очень.

- А в Бога веришь?

- Я в ангелов пар экселянс?.

- А в падших?

- Тоже.

- В Сегеде, - опустила она глаза, - у меня в номере их была целая стая. Все падшие до одного. И я на них смотрена, когда...

- Когда?

- Ну, когда с твоего позволения. Соло... Mais dis-donc, tu sais parler Francais??

- Слегка.

- А хочешь, сходим во Французский Институт?

- Институт? Звучит серьезно. Надеюсь, это бывший "Мулен Руж"?

- Почему "бывший"? "Мулен Руж" как был, так и остался. Но этот by night? для простых людей. А мы с тобой пойдем в кино.

- На что?

Она закрыла гид и придавила в черной пепельнице окурок с оттиском губной помады.

- На то, чего в Москве вам не покажут. Даже у нас выходят в шоке.

* * *

Когда двумя сложенными пальцами - по-пистолетному - эсэсовец с фуражке с высокой тульей разжал коленнопреклоненной зубы, Иби сдавила его так, что Александр чуть не вскрикнул. Картина была - действительно. В ней тоже был Дунай, но по ту сторону границ - в прекрасной Вене, где бывшая узница концлагеря отыскала своего палача за стойкой отеля в роли ночного портье. Одна пара преклонных лет ушла среди сеанса. Потом какой-тo офицер увел из зала свою девушку - невесту, судя по светлому платью с кружевами.

Александр так увлекся, что, не имея на себе трусов, местами даже забывал про руку своей девушки в левом кармане брюк - плененную карманом и вместе с ним безумствующую там на ощупь и вслепую. Когда сквозь тьму возникли бледные огни неторопливой реостатной люстры, Иби выхватила руку и прижала ладонь к лицу, закрыв глаза при этом непристойном обонянии. Он взял ее за локоть, она покорно поднялась, но под уклон шла как слепая, а когда вышли из зала на асфальт, остановилась - прямо посреди толпы,

Как бы слепо она смотрела на него, не двигаясь при этом с места, а он стоял с цветком, не зная, что и думать. Сдвиг по фазе? Приступ кататонии? Воспитанные будапештцы их обходили, будто так и надо. Внимания не обращая. И разошлись, оставив их в теснине меж домов.

Он приблизился, взял за руку.

- Что с тобой?

Она нагибала голову, глядя при этом исподлобья и улыбаясь затравленно, но как бы себе на уме.

- Ici?.

Круглые бока кинотеатра под названием "Корвин" с двух сторон огибали большие старые здания - этажей в семь-восемь. Этакие вогнутые бастионы все окна уже почти зашторены. Дно этой урбанистической расщелины озаряли отсветы неона.

- Что здесь?

С той же улыбкой она вырвала у него розу, хрустнувшую целлофаном. Схватила за локоть, за вельвет рукава:

- К стене ладонями! Не двигаться!

Упираясь в стену кинотеатра, он следил за элегантно одетой европейкой. А делала эта европейка вот что: разодрала целлофановую упаковку, сшитую скрепкой, вытянула со стеблем розу, села на корточки и положила цветок поперек бедер. Коленом, обтянутым нейлоном, уперлась о тротуар и стала собирать вокруг себя мусор - клочки билетиков, комочки фольги с прожеванными и завернутыми туда резинками, расплющенные крышки от пивных бутылок, раздавленные окурки, шпильки. Ало озаренными пальцами с крылышками ногтей, маникюр на которых казался черным. Бросая все это в прозрачные ножны от вынутой розы, она вращалась на колене, шаркая подошвой по тротуару. Потом она все это упаковала в сумочку, а вынула губную помаду, открыла, вывинтила и стала, переползая на коленях, выписывать звезду на тротуаре, пятиконечную, но потеряла равновесие и ухватилась за него стоявшего столбом. За бедра - больно впившись ногтями. И прижалась к вельветовой ширинке, к тому, что под ней - оробелому. Лицом прижалась. Лбом. Щекой - отчего сдвинулись ее очки, не снятые после сеанса.

Чтобы в Союзе они бросались перед ним на колени, такого Александр не помнил. Если и случалось, то не на улице, во всяком случае. Первой мыслью было, что, слава Богу, без трусов он. После душа чистых в своем запасе не нашел и вышел без. Но джинсы - уже вторую неделю не снимая. Козлом, конечно, не несло, но все же и не розами. Что Иби вовсе не смущало - в ее аффекте. Осторожно он снял с нее очки, сложил и бережно упрятал в боковой карман пиджака. Коснулся стриженой головы. Того не желая, ничего он не мог поделать со своим выпиранием, бухающим ей прямо в лицо. Более неуместной эрекции он в жизни, кажется, не имел, "Ну, я тебя прошу!.." - сказал он и сделал попытку опуститься на колени тоже. В ответ она стала бить его кулаком по ногам, по мускулам, заставив выпрямиться, ухватилась за пряжку ремня и стала "молнию" из-под нее расстегивать. Раздергивать. При этом Иби бубнила ему в пах: "Все мальчики погибли, все девочки погибли..." Какая-то пара на пути к вогнутому дому рядом, к арке в глубине, увидев эту сцену, повернула назад, решив, что лучше обогнуть кинотеатр с дальней стороны.

"Больно не будет. Крыска с зубками, но спрячет..."

Она забормотала что-то по-венгерски. Он взял ее подмышки, поднял рывком и обнял - удерживая на ногах. Под скользким черным льном ее пиджачка подергивались лопатки - она рыдала. "Ну, что ты? что ты?" - "Потому что раненые в живот! поглубже заползали умирать! И только крысы одни спаслись!.." - "Ну всё, ну всё!.." - он растирал ей спину. "Нет, крысы! Крысы!"

Она оттолкнула его. Повернулась к стене.

Высморкалась в свой платок.

Александр подобрал сумочку и латунный тюбик. Роза слегка привяла. Он было тоже взял, но посмотрел на Иби и положил обратно на шероховатый тротуар. В звезду. Выписанная поблескивающей губной помадой, фигура о пяти концах была незаконченной. Стершимся остатком помады он завершил - на всякий случай.

Насморочно она сказала:

- Пожалуйста, прости.

- А ты меня.

- Не сердишься? Давай напьемся.

- Немедленно.

- А потом в Дунай. Согласен?

- Не возражаю.

Она взяла его под руку. На ходу он чувствовал толчки хрупкого бедра.

- В "Корвин" обычно не хожу, - она сказала. - Здесь был наш центр сопротивления. Один из самых... Понимаешь?

Он оглянулся на излучение вывески.

Здание было защищено соседними домами. Взять нашим, наверное, было нелегко. В три этажа и круглое - пирог на день рождения. Только свечей в нем не хватало.

На стоянке они захлопнулись в 'Трабант" - непрочный и уютно замусоренный. Из-за сиденья она вытащила пластиковый мешок, а из него бутылку виски "Наig".

- Не понимаю, - сказал он, поджимая ноги.

- Чего?

- А ничего.

- Сейчас поймешь. Открой бутылку.

Он свинтил резьбу.

- Пей.

- Ladies first?.

Она сползла под руль, пока колени не уперлись, и запрокинулась. Алкоголь забулькал неохотно, потом зазвучал веселей. Потом он взял бутылку, а она утерлась и вылезла, и села нормально - чтоб держать обзор.

Они закурили.

- I can't get no satisfaction...? Эта мыльница без музыки.

- Откуда она у тебя?

- Мыльница? Выиграла в лото.

Он засмеялся.

- Серьезно?

- Серьезно. Но без музыки она.

Он засмеялся.

- А какую ты любишь?

- Марши люблю. Краснознаменный сводный хор Советской Армии.

- Нет?

- Почему "нет"? Да! Люблю. А что?

- Не понимаю...

- Без пол-литра не разберешься - правильно? Нет, нет, товарищ, что вы? Мадемуазель за рулем...

Смеясь и проливая, она выпила, но, возвратив бутылку, не вылезла из-под руля. Так и осталась - в три погибели и лицом кверху.

- Я полежу на дне, не возражаешь?

- А если милиция?

- Полиция. Что не одно и то же. У меня в Москве поэт знакомый, его в милиции импотентом сделали. А у нас полиция цивилизованная. "Мадемуазель, что с вами? Не помочь ли? Мы в полном вашем распоряжении". - "Нет-нет, спасибо, господа. Сейчас пройдет. Просто приступ клаустрофилии".

- Филии?

- Я жуткая клаустрофилка. Ты нет?

- Клаустрофоб, скорее.

- Дитя простора, да? Тогда смотри в окно. А я побуду первертивно. Ты разрешаешь? Когда так тесно, и хочется пипи, и кровь иголочками - ужасно я люблю. Я так все детство просидела.

- Где?

- А у одной моей подруги с холма Рожадомб есть тайник под лестницей. Входишь в шкаф, отодвигаешь платья, а потом и стенку. Там ее бабушка в сорок четвертом году евреев прятала. Она была из Вены - австрийка. Пела в кабаре "Пипакс". И у нее был перстень, тоже с тайником. Сдвигаешь драгоценный камень, а под камнем яд. При салашистах. Потому что бабушка боялась отеля "Мажестик". Это был страшный отель, о, жуткий... Там было гестапо. А до этого под камнем она имела кокаин. Когда у нас был Миклош Хорти Надьбаньяи - адмирал. При адмирале она могла в Америку уехать. Но почему-то не захотела... Дай мне сигарету. Heт, подожди...

Открыла дверцу, вышла на асфальт. Рядом была припаркована старая "Победа". Между машинами она тесно села на корточки.

- Только не слушай! Говори мне что-нибудь!

- Миклош Хорти Надьбаньяи! - повысил он голос. - Кроме Балатона, моря у вас нет! Почему же адмирал?

- А море было! Адриатическое! Там он флотом командовал! Австро-Венгерской империи!

- Ты не кричи, - сказал он. - Сей звук тебе идет.

- Да, но идеальный облик мой! Он пострадает!

- Звук в облик вписывается!

Смеясь, она вернулась за руль. Глотнула из бутылки.

- Немного покатаемся, давай? По замкнутому кругу. Дурной бесконечности... Килианские казармы. Проспект Уллеи. Улица Барош. Площадь Кальвина. Запомни эти координаты. Там все кончилось, что начиналось помнишь? - у статуи Бема. Танки в переулки не могли, а мы с тобой проедем.

- Не понимаю, - сказал он... - Я же русский.

- Тогда пей!

- За что?

- За русских пей. За тех, что в танках своих сгорели. За тех, что были с нами.

- А разве были и такие?

- Говорят. Корейцы были точно. Северные. Студенты из университета. А если не были, ты будешь первый. - Она нашарила оброненный ключ, вставила и повернула. - В этом квартале я знаю все подвалы.

- Каким образом?

- Бурное отрочество (смех)... Или ты предпочитаешь чердаки?

Выезжая со стоянки задом, она бортанула "Победу".

Он возвращался на заре.

Индустриальная окраина уже проснулась и, сурово надвинув рабочий свой берет, сотней велосипедов ехала навстречу - как из глубин неореализма.

К ограде туристического комплекса мостился пивной ларек. Вокруг стояли велосипедисты с кружками, а в очереди выделялся блаженным видом иностранец - баянист ансамбля "Звездочки". Вызывая косые взгляды дружественного пролетариата, он заорал на всю улицу:

Родина слышит! Родина знает!

Где в облаках ее сын пролетает!

Александр подошел.

- Наше вам, Геннадий Иванович...

Баянист с уважением оглядел его.

- Е-мое!.. Родина слышит, Родина знает, как нелегко ее сын побеждает. Стоял, я вижу, насмерть. Рокеры ихние?

Александр покосился на свой пиджак. Поднял руку и вяло выбил из плеча кирпичную пыль.

- Да так...

- Цепями били?

- Не особенно.

- Из-за рокерши, что ли?

- Ну.

- Но отбил?

- Отбил.

- За это одобряю! Это, бля, по-русски! И не смущайся. Дело молодое. Законы ж свои знаем. Чтоб ихних баб не фаловать, закон еще Никита отменил. Вправе! Будь непреклонным, Александр батькович! По этому поводу кружечку?

Вместе с пригоршней форинтов вывернулся карман.

- А вот это не по-нашему, - не принял баянист. - Лучше в черный день меня уважь.

Взяв пиво, отошли к ограде и приняли исходную позицию - расставив для упора ноги.

- Что значит цивилизация: долив соответствует. У нас же сдуешь пену, и продукта не остались. Не подержишь? Градус усугубить... - Баянист извлек из кармана "мерзавчик". - Булькнуть?

- Не стоит.

- Разок-другой?

- Ну, булькни... те, - добавил он.

После "ерша", буквально с первого глотка, повело так, что Александр припал спиной к опорному бетону.

- Насчет цивилизации, - означил тему баянист. - Вчера в Аквинк сходили.

- Что за Аквинк?

- Такой здесь город был. Две тысячи лет назад. Аванпост, бля, понял, Рима на дальнем севере. Зародился, вошел в зенит, ну а потом накрылся, значит, этой. Травой забвения. Под натиском, бля, варваров. Тут недалеко. Вдоль рельсов видел камни? Так это есть его водопровод, сработанный еще рабами Рима. Абрикосовки взяли, пива. "Звездочкам", естественно, "Токай". Что? Культурно посидели на обломках той империи. Кайф, скажу тебе, особый. Ведь как ты из кожи вон не лезь, как душу в инструмент не вкладывай, а все минует. Бля, на хуй! все пройдет! Как русский танец в Дебрецене. Как алые сапожки этой - земля ей неродная пухом. Как с белых яблонь дым. Уже проходит. А может, и прошло, а мы пока не замечаем...

- То есть?

- А я и сам не понимаю. Но такое чувство есть. Вот раньше я гремел с баяном на эстрадах. Неоднократный был победитель Всероссийских конкурсов. Где та музыка, широкая и величавая? Где те песни, что мы хором пели? Накрылись, как Аквинк. Отсюда вывод, Александр батькович. Покуда поезд не ушел, лови момент. Девка-то с огнем?

- С огнем. Но и с причудами...

- А у кого их нет? Вот наш рокер с палочками -ударник. Взял и спустил вчера все форинты на лаковые коры. Острые, как нож, блестят, как зеркало, и во-о-от такой каблук. Стал мерить, оказалось, оба на левую ногу. Плакал вчера и об римские камни бросался. Сегодня, после официальной части, пойдем с ним делегацией левый на правый менять. После чего запланирована турецкая баня. Понял? Охота испытать, как можно больше. А время поддирает! Да! Пора уже мануфактуру начинать отматывать. Метров хотя бы семь - и Венгрия окуплена. Не разделяешь? Смотри. Вернешься, в дом не пустит. А так-то оно легче. Отворяют тебе с недобрым чувством, а ты хуяк с порога: "На, моя Пенелопа!" - отрез кримплена. Или там джерси. Парализующий эффект достигнут. Мой тебе совет! Все же я жизнь свою не только с одним баяном прожил. Чем более вина, тем больше метров ей отматывал. Так что смотри.

Кроме них, никто у ларька в общение не вступал. Сдав кружки, венгры оседлывали велосипеды. Штанины справа, где цепь, прихвачены прищепками - не деревянными, как в Союзе, а из пластмассы разных цветов. Что веселей.

Александр допил и утерся, треща щетиной.

- Еще по единой?

- Геннадий Иваныч! На ногах не стою.

- Ну, давай. А я еще того - подумаю о судьбах Рима. Если кто из наших уже проснулся, адресуй к ларьку. А то здесь собеседников - сам видишь. Раз-два и обчелся.

Чувствуя себя говном, не только полным, но даже окончательным, Александр вошел в пределы международного туристического комплекса "Strand", что означало "Прибрежная полоса".

Сюда, на финальном этапе путешествия, со всей Венгрии съехались группы, расставшиеся в Дебрецене.

Он прошел мимо сверкающих "Икарусов" и поднялся в отель.

Все еще спали. На третьем этаже он с лестницы вошел в коридор и налево. Перспектива завершалась стеной стеклянных кирпичей, толстых и полых. Снаружи взошло солнце, и стена эта сияла ему навстречу. В ореоле возникла женщина - большая, вымытая и нагая. Она закрыла за собой дверь душевой и двинулась, ступая по линолеуму на цыпочках. Это была Аглая - в одной руке набитый пластиковый мешок, другая придерживает на голове тюрбан полотенца.

- А я вот постирушечку. Пока мой лавер спит. Чего молчишь - или красивая?

- О да.

- А самому ни холодно, ни жарко. Знаем-знаем. Местные кадры, они такие. Ты, я вижу, даже бриться бросил?

- Бросил.

- Ведь у тебя, я слышала, электро? Отдай мне ее, а? В Москве я тебе новую куплю.

- Зачем тебе?

- Чтобы янычары не царапали в местах, - смешок сконфуженный, но гордый, - им почему-то интересных... Серьезно, в сувенир ему хочу. Все, что электро, у них здесь жутко дорогое.

- Твоя.

Он был притиснут к полной наготе и расцелован;

- Рыцарь! Может, постирать тебе чего?

Александр зашел к себе, взял бритву, вернулся в коридор. Из двери соседнего номера торчала в ожидании рука. В неожиданном порыве он обласкал ее - полную и белую. С голубыми прожилками на сгибе локтя. Рука в ответ сделала ему кистью жест укоризны: мол, чего ж ты раньше?..

Он положил ей бритву в ладонь.

Номер им достался с видом на Дунай. В своей кровати разбуженный им Комиссаров закуривал натощак.

- Значит, уходишь в бороду?

- Куда ж еще...

- Куда - тебе знать лучше. Кто вы, доктор Андерс?

- А вы, Лаврентий Палыч?

Комиссаров обиделся.

- Я, знаешь ли, не Хаустов.

- А я не доктор Зорге.

- А кто?

- Другой, - ответил Александр. - Еще неведомый избранник.

Снял пиджак и лег.

- Ну, ладно... Как выступление прошло? По данным политической разведки, сенсационно.

- Определенное признание имело место.

- В том смысле, что читатели не отпустили до утра? (Молчание со стороны Александра). Ну, что ж. Мы не аскеты - как было сказано любовником Арманд, одним из них... На завтрак-то пойдешь?

- Воздержусь.

- В номер принести?

- Не стоит. Но мерси...

- (Молчание) После завтрака автобусами предстоит на гору Геллерт - к мемориалу Освобождения. Осквернен в 56-м, но после восстановлен. Всем поездом восходим.

- Уже взошел.

- После чего торжественное возложение и клятва в Дружбе. (Молчание со стороны Александра) Ну, ладно. Судя по виду, церемонию ты вряд ли выдержишь. Оставайся. Только один вопрос... Интимный.

Александр отвернулся к стенке.

- Да нет, тут о другом, - смутился голос Комиссарова. - Такая, значит, история. Супруга заказала из дамского белья ей. Чего-нибудь. "По вдохновению", - говорит. Вопрос вдохновения в свете обстоятельств - сам понимаешь. Не стоит. Но лавку мимоходом присмотрел. На улице Парижа. Видимо, нэпманы содержат. Витрина еще та. Парализует. Канкан и прочие французские дела, ты ж понимаешь...

- Ну?

- В смысле морально поддержать. Ну, и потом, поскольку я не спец... Размеры там, артикулы. Прозрачности...