Седьмая симфония

11

Тихий, засыпанный снегом, загибающийся влево канал. Здесь и всегда-то бывало немного народу, а сейчас и совсем ни души.

Это Коломна, старый район Ленинграда.

Узкая, едва заметная тропинка протоптана в снегу у самых домов, — и там они и идут, маленький управхоз и девочка с ребенком на руках.

Высокие деревья словно сдвинуты в сторону единым порывом ветра. Старые дома, невысокие, облупленные, растянутые в длину, довольно убоги, но все же сохраняют еще какое-то ампирное изящество. Треугольные наличники, чугунные решетки балконов, потрескавшиеся колонны, где под осыпающейся штукатуркой уже торчат кирпичи.

Но полно, живет ли кто-нибудь в этих домах? Окна частично забиты фанерой, а уцелевшие стекла совершенно замерзли. Трудно поверить, что за подобными стеклами еще может теплиться жизнь.

Они подошли к старинному трехэтажному дому. Управхоз вошел в парадную, и Катя торопливо последовала за ним. Они поднялись на третий этаж, и управхоз, вынув связку ключей, долго возился в полутьме, разыскивая тот, который был ему нужен. Потом он открыл дверь, и они вошли.

В передней было темно.

— Постой-ка, вот в той, кажется, все стекла целы, — сказал управхоз, и голос его раздался глухо и странно в тишине нежилой квартиры.

Снова проскрежетал ключ, и Катя вслед за управхозом нерешительно вошла в комнату.

Это оказалась довольно большая комната, которая, очевидно, служила кабинетом тем, кто жил здесь раньше.

Катя, все еще с ребенком на руках, внимательно оглядывала чужое жилище, в котором теперь она будет жить.

Большой письменный стол, старинный шкаф красного дерева, полный книг, широкий диван, два вольтеровских кресла. Что в этой комнате давно не живут, было заметно сразу: письменный стол был совершенно пуст, все мелкие вещи с него убраны, диван закрыт куском холста, кресла застланы газетами. На выцветших обоях отчетливо выделялись более темные пятна, оставшиеся от снятых картин. Книжный шкаф был поставлен перпендикулярно к стене, отгораживая от окон часть комнаты. Тут, за шкафом, в нише, и стояли эти картины и низкий деревянный сундучок.

— Тут профессор жил, ученый очень человек, книги писал, — говорил управхоз, видно, считая своим долгом познакомить таким образом старого профессора, живущего сейчас за тысячу верст отсюда в тихом сибирском городке, с этой хмурой девочкой, которую он, управхоз, привел в профессорское жилище.

— Ты тут ничего не трогай. На кухне, что надо по хозяйству, ну там чайник, ведра, — это бери; не такое время, чтобы считаться. А в комнате ничего не трогай. И главное, следи насчет затемнения — штору спускай аккуратно.

— Хорошо, — сказала Катя.

Она уже обошла всю комнату и теперь неподвижно стояла перед большой изразцовой печью.

Глаза ее медленно скользили по белым, блестящим, холодным изразцам.

— Печурки нету… — прошептала она упавшим голосом.

— Да, это действительно, — пробормотал управхоз. Он, нахмурившись, посмотрел на печь и добавил, словно оправдываясь: — Они ведь еще летом эвакуировались.

Катя молчала. А он знал не хуже ее, что это значит — остаться без печурки.

— Вот что, — сказал он. — Ты сходи в восемнадцатую квартиру, к Трифонову; это тут — со двора. Он делает печурки, так ты с ним уж договорись как-нибудь. Скажи, я послал. А на чердаке возьмешь доски; мы там переборки разобрали, так еще осталось немного. Поищи там в самом конце, я их толем прикрыл. Ну, вот тебе ключ. Смотри, не теряй, другого нету.

Катя взяла ключ, а он все еще стоял, хотя делать ему здесь уже было нечего. Потом он решительно пошел к дверям, но там еще раз остановился и, обернувшись, посмотрел на детей.

— Ну что ж, живите тут… сколько протянете, — проговорил он тихо.

И вот уже слышно, как со стуком захлопнулась за ним дверь. Словно очнувшись от этого звука, Катя подошла к креслу и, сняв газеты, со вздохом облегчения посадила в него Митю. Потом она сняла газеты и с другого кресла, положила на стол платок и книгу, стащила с головы шапку и опять, уже по-хозяйски, оглядела комнату.

— Ну, вот мы и дома! — сказала она.