Седьмая симфония

23

Через два с половиной месяца, ранним теплым вечером, Воронов, снова в своей старой военной форме, сидел в кабинете врача, Марьи Дмитриевны.

Они сидели друг против друга за ее маленьким столом, сплошь залитым в этот час золотым вечерним светом.

— Ну, вот ваши бумаги, товарищ Воронов, — сказала Марья Дмитриевна. — Сухой паек получили?

— Да, спасибо.

— Вы ведь ленинградец, так я тут выписала вам еще два дня, побудьте дома.

— Да ведь дома-то у меня фактически и нет, — невесело усмехнувшись, пробормотал Воронов.

— А все-таки родной город.

— Да, конечно.

Ему бы уже надо было попрощаться, а он все сидел, задумчиво глядя на эту немолодую, смертельно усталую женщину, муж которой воевал сейчас далеко на юге, а дети — кто знает, живы ли они — были в оккупированном немцами селе.

— Ну, желаю вам всего хорошего, доктор, — наконец сказал Воронов и встал. — Спасибо вам за все.

Она тоже встала.

— Ну, а вам что пожелать? — проговорила она с неожиданно молодой улыбкой. — Как пели в мои комсомольские годы: «Если смерти, так мгновенной, если раны — небольшой»?

— Вот именно, — отозвался он серьезно. — Спасибо.

Когда он вышел из кабинета, Валя, которая во время этого разговора возилась с чем-то тут же, у белого шкафчика, быстро выскользнула вслед за ним. Она догнала его на лестничной площадке.

— А со мной что же и попрощаться не хотите, товарищ капитан? — спросила она задорно.

— Нет, что вы, Валя, — Воронов остановился. — Всего вам хорошего. До свидания.

— Это до какого же свидания? Чтобы вас опять сюда к нам привезли? — Она весело рассмеялась, и Воронов невольно улыбнулся ей в ответ.

— Вы куда сейчас? — понизив голос, быстро спросила Валя.

— Да сам не знаю.

— Приходите ко мне. Я в восемь часов сменяюсь. Приходите, я тут близко живу. У меня еще вино осталось с последней выдачи; посидим, поболтаем. Горевать нам не к лицу, право. Придете?

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга — теперь уже без улыбки.

— Ну что ж, — проговорил он, усмехнувшись. — Ладно!

— Я вам адрес напишу, — быстро сказала Валя.

Пока она писала, оторвав для этого угол от истории болезни, которую держала в руках, Воронов рассеянно посмотрел вниз. И там, в полутемном вестибюле, он заметил Катю, которая, закинув голову, серьезно и даже мрачно смотрела на него.

Тут Марья Дмитриевна вышла из кабинета, и Валя, сунув записку в руку Воронова, быстро убежала, точно ветром ее сдуло.

Он стал медленно спускаться по лестнице.

Внизу, на скамейке, лежали его вещи: полупустой заплечный мешок с привязанной к нему плащ-палаткой и сложенная шинель.

И там стояла Катя.

Сам не зная почему, он испытывал странное чувство неловкости оттого, что эта девочка видела, как он говорил с Валей, а может, даже догадалась, к чему привел этот разговор. Катя стояла молча, все так же не спуская с него глаз. Воронов подошел к ней.

— Я думал, что ты уже ушла, Катя. Ну, давай попрощаемся!

Он протянул ей руку, и Катя, все так же молча, подала ему свою.

Он решительно не знал, что еще сказать. Он подошел к скамейке, вскинул мешок на одно плечо, перекинул через руку шинель, и они вместе вышли на улицу.

Как хорошо! Какой чудесный вечер!

Воронов медленно потянулся, с удовольствием вдохнув всей грудью теплый, чем-то сладко и знакомо пахнущий воздух. Спешить ему было некуда, и он спокойно стоял у дверей госпиталя, наслаждаясь мягким теплом, тишиной и покоем. Их длинные тени, так близко одна от другой, лежали на старых каменных плитах.

Но вот меньшая тень внезапно повернула голову — Катя пристально смотрела на руку Воронова, который не спеша, очень обыденным жестом засовывал Валину записку в карман выцветшей гимнастерки. И маленькая тень отделилась и медленно пошла прочь.

Катя, опустив голову, шла одна по пустынной улице, залитой неярким вечерним солнцем. Не ревность, не досада, а какое-то другое, более горькое чувство охватило ее сейчас с такой силой, что она брела, не видя куда, мучительно стараясь не заплакать. Словно какая-то вещь — чудесная, единственная, неисчислимой ценности — вдруг оказалась подделкой. Словно что-то, что давало ей опору и было мерилом для поступков и слов, покинуло ее в эту минуту.

Воронов, нахмурясь, смотрел ей вслед.

Какая она маленькая, жалкая и худая в этой старой выцветшей кофточке и слишком короткой юбке, той самой, которая была на ней надета в тот вечер, когда разбомбили ее дом. И неизменная матерчатая сумка, конечно, у нее в руке.

Катя отошла уже далеко. Внезапно спохватившись, Воронов быстро пошел за ней. Он легко догнал ее и теперь шел рядом, изредка поглядывая на нее со смущенной, но довольной улыбкой.

Она все еще не подымала головы. Их тени, опять рядом, шли впереди, словно вели за собой своих хозяев.

— Не надо вам к ней ходить, — не глядя на него, тихо сказала Катя.

— Так мне же деться некуда, Катя! У меня ведь дом разбомбили.

— Подумаешь, у нас тоже разбомбили.

— Где же вы живете?

— Будто один дом в Ленинграде.

Они уже дошли до конца улицы и свернули за угол.

— Я провожу тебя немножко, ладно? — сказал Воронов.

Катя ничего не ответила, и они молча пошли дальше по широкой, окаймленной деревьями улице.

Как хорош был Ленинград в этот вечерний час! Как полон тихой жизни.

Воронов, все еще хранивший в памяти образ мертвого, оледеневшего города, с радостным изумлением смотрел теперь на все, что открывалось его глазам.

По-прежнему было пустынно на улицах и площадях, сады закрыты, окна магазинов загорожены щитами. По-прежнему редко проезжали машины, редко встречались люди. Но смерть отступила в бессилии от этого города.

Они тихо шли, Воронов и Катя, по нагретому солнцем асфальту. Местами асфальт треснул, и в трещинах пробивалась кудрявая травка. И, сам того не замечая, Воронов осторожно обходил эти зеленые островки, чтобы как-нибудь не помять упрямо торчащие стебельки своими тяжелыми солдатскими сапогами. Они росли повсюду, эта свежая трава, эти храбрые цветы — ромашки, лебеда, одуванчики, клевер.

Так вот чем так знакомо и сладко благоухал этот вечерний воздух.

Неожиданно они вышли на маленький бульвар, заросший высокой некошеной травой. Она мирно колыхалась под налетавшим на нее ветром. Тоненькая женщина с задумчивым лицом тихо бродила в этой высокой траве, собирая ту, которую можно есть. А на узкой скамейке при выходе с бульвара белокурый подросток, закатав брюки, грел на мягком вечернем солнце свои худые, в цинготных пятнах ноги. Довольная улыбка светилась на его лице: «Солнышко, я не надеялся тебя увидеть. И как мне хорошо!»

Воронов замедлил шаги. Чувство благодарной нежности наполняло его сердце. Ему хотелось сидеть с этим мальчиком, с этой женщиной собирать траву.

Но Катя, не останавливаясь, все шла вперед, и он шел за ней молча, очарованный и счастливый.

На углу он внезапно остановился перед наклонным щитом у витрины магазина, наскоро сбитым из неструганых досок. Внутри его, наверно, еще осенью засыпали землей, доски летом рассохлись, и из узкой щели — о, чудо! — поднялся высокий, стройный иван-чай. Огромный, пышный, гордый, он медленно качался на ветру, его малиновые цветы широко раскрылись навстречу солнечному свету. И две маленькие бабочки затеяли вокруг него свою игру.

Воронов смотрел на них со счастливой улыбкой. «Никогда я не думал, что они так прекрасны, что так грациозен их полет».

Катя обернулась, поджидая, потом пересекла улицу и пошла дальше по набережной канала. Воронов нагнал ее и, все так же улыбаясь, пошел с ней рядом.

Это уже была его Коломна, он узнавал здесь каждый поворот.

Две девушки, дружинницы МПВО, в комбинезонах и платочках стояли у стены — старой, облезлой, изрытой, как чудовищной оспой, осколками снаряда. Та, что повыше, что-то оживленно говорила подруге, которая слушала ее, улыбаясь всем своим простеньким, полудетским лицом. А в руке у нее — тополевая ветка.

Вот они, эти старые тополя. Какая щедрая листва! И вся она колеблется и трепещет, полная ветра, полная света, полная жизни. Воронов поднял руку и, сорвав тополевый лист, прикусил его зубами. Как приятен был ему этот знакомый горький вкус, этот острый, резкий, свежий запах.

Они подошли к мостику с гранитными обелисками, где канал пересекает канал. Вода была так недвижна в этот тихий вечер, что все отражалось в ней с абсолютной точностью — дома, деревья, решетки, гранитные спуски и облака. Словно кто-то надоел все это таким прекрасным, что не смог удержаться, чтобы не повторить это дважды.

Вот и их отражения прошли совсем рядом там внизу, в этой тихой воде.

Вдруг Катя мгновенно остановилась и быстро схватила Воронова за руку. Он тоже остановился и с удивлением взглянул на нее.

Лицо ее выражало такой восторг, такой радостный испуг! Да на что же она смотрит?

Маленький серый воробышек весело прыгал у их ног по деревянному настилу моста.

Воронов громко рассмеялся. И, спугнутый его неожиданным смехом, воробышек мигом взлетел и, трепеща крыльями, весь пронизанный светом, пронесся у самого его лица.

— Вы его спугнули, — сказала Катя с укором.

— Ничего, ему спать пора, — все еще смеясь, отозвался Воронов.

Когда они спустились с моста и подошли к старинному облупленному дому, Катя, закинув голову, звонко крикнула:

— Сережа!

В крайнем окне верхнего этажа, в окне которое он, Воронов, уже когда-то видел, появилось маленькое бледное лицо.

— Пойдемте лучше к нам, — глядя прямо на него, очень серьезно сказала Катя.

— А я вам не помешаю?

— Нет, не помешаете. Мы вам будем очень, очень рады.