Секрет виллы «Серена»

Глава 1

Мысли из Тосканы

Эмили Робертсон

Сегодня я вспоминала час пик. Как добиралась до работы в Лондоне: освежающая прогулка с ароматом выхлопных газов, мешки для мусора, хлопающие на ветру; недолгая, но жестокая борьба за место в метро, всю дорогу в котором я провожу, уютно уткнувшись в чью-то подмышку, извиняясь каждый раз, когда кто-то на меня наступает; подъем по эскалатору, и в конце концов я, измученная, на своем рабочем месте.

Сейчас же мой путь на работу выглядит следующим образом: проснуться под оперное пение нового петуха соседей, распахнуть тяжелые ставни, чтобы утреннее солнце осветило каждый сантиметр спальни с деревянными балками и каменным полом. Спуститься вниз на чашечку эспрессо с кусочком свежей дыни и инжиром; принять душ в ванной с захватывающим видом на бескрайние холмы Тосканы; надеть тонкую хлопковую юбку с футболкой, затем медленно прогуляться к своему столу на террасе под оливковыми деревьями. Сесть. Думать. Дышать.

В такие дни я не переживаю из-за последней идеи супруга купить свинью и стать охотником за трюфелями. Я не переживаю, что старшая дочь взяла привычку сидеть на площади и строить глазки молодым итальянцам; что младшая дочь отказывается есть что-то помимо очищенного винограда и батончиков Mars. Я не переживаю из-за того, что, как сказал дорогой старина Романо, мы должны начинать сбор оливок, когда Луна в Тельце, или что acqua minerale[1], которая (что потрясающе) проведена из нашего собственного колодца, превратилась в жалкую струйку. Нет, я не переживаю ни о чем. Я сижу и думаю.

И когда я думаю про час пик, то улыбаюсь.

– Мам, воды опять нет.

Эмили Робертсон смотрит на свою старшую дочь, которая стоит в лучах золотого солнца. Позади нее серебристая оливковая роща сливается с бледно-желтыми холмами, превращаясь в охру там, где встречается с небом.

Сосны стали завораживающе темными, а сам дом, терракотовый в сумерках, сейчас выцвел до бледно-розового. Все это до невозможности красиво – и совершенно ее не трогает.

– О господи, – говорит она слабо. На столе перед ней сверкает экран ноутбука, и она нажимает «Отправить». Еще одни «Мысли из Тосканы» готовы.

– О господи? И все? О господи? Это все, что ты можешь мне сказать? – Праведный гнев Сиены вот-вот поднимет ее в воздух, вознесет как современную Богородицу. – Мне через час идти к Джанкарло, а я не могу даже волосы вымыть. Потому что в этом чертовом доме нигде нет воды. Господи! Неудивительно, что папа здесь не бывает.

– Он завтра приезжает, – говорит Эмили, испытывая совсем маленький, крошечный укол страха.

Сиена пропускает это мимо ушей.

– Что мне делать с волосами?

– В чайнике оставалась вода, – вспоминает Эмили. – Я принесу.

Она встает из-за стола и морщится, выходя из-под тени террасы. Уже почти полдень, и солнце жарит вовсю. Эмили чувствует, как оно бьет ей в голову, пока она идет по выжженной траве и поднимается по узким каменным ступеням к двери кухни. Сиена следует за ней молча и настороженно, не желая успокаиваться.

В кухне темно и прохладно. Босые ноги Эмили сжимаются от удовольствия, коснувшись холодного каменного пола. Остатки завтрака – хлопья, паста Marmite[2], коробка Coco Pops, привезенные из Англии, – так и лежат на столе. Чайник на газовой плите (в Италии невозможно найти электрические) наполнен наполовину. Эмили робко протягивает его Сиене.

Сиена сквозь зубы бормочет: «Спасибо» – и идет к узкой лестнице, ведущей в спальни. В дверях она останавливается. Эффектно уходить – ее фишка.

– Кстати, мам, – говорит она, – у тебя юбка сзади порвана. Видела?

Младшая дочь Эмили, Пэрис, пишет в дневнике: «О мрак, бескрайний мрак среди сияния полудня…» Она останавливается на секунду, чтобы взглянуть на черные слова на белоснежной странице и подумать, что, скорее всего, в мире нет другой тринадцатилетней девчонки, которая бы цитировала «Самсона-борца»[3] запросто и так к месту. В конце концов, вот она сидит под этим ужасным, добела раскаленным итальянским солнцем, льющимся в окно (не совсем, конечно, полуденное сияние, но все великие писатели позволяют себе немного вольностей с фактами), и она, совершенно очевидно, в черном отчаянии.

Немножко успокоившись от мыслей о черноте своего отчаяния, Пэрис переворачивается на спину и смотрит в потолок. На ней только белая майка и футбольные шорты, но все равно безумно жарко. Девочка чувствует себя вялой и вымотанной от духоты. Мама дала ей в комнату вентилятор, но, кажется, он только и делает, что гоняет горячий воздух по углам. Потолки в доме – гордость и радость Эмили: темные, изогнутые арками балки тянутся вдоль необычной кирпичной кладки – как в соборе, по ее словам. Но Пэрис, глядящей вверх, кажется, что она находится в грудной клетке какого-то доисторического монстра. «Все так сохранилось, – говорит мама, – словно мы вернулись в прошлое». Так и есть: возвращаешься все дальше и дальше в прошлое, пока в конце концов не превратишься в ничто, плавающее в какой-то ужасной темной материи. Солнце светит, трещат кузнечики, и ничего никогда не происходит. Кроме того, что она, Пэрис, становится все более несчастной, и никто этого не замечает.

«Я ненавижу этот дом, – пишет она в миллионный, как ей кажется, раз. – Я ненавижу Тоскану, и я ненавижу Италию, и я ненавижу, что у меня нет друзей и мне нечем заняться, кроме как лежать и ждать, пока станет прохладнее, чтобы я могла, может быть, пойти погулять». Она останавливается, задумываясь, как сильно ненавидит фразу «пойти погулять». Ее мама так говорила, когда они еще жили в Лондоне: вечер воскресенья, сытный обед, футбол по телику, «Давайте пойдем погулять». Папа всегда очень уставал после рабочей недели, Чарли был слишком маленький, а просить Сиену о чем-то отдаленно напоминающем физическую нагрузку было себе дороже. Поэтому они с мамой всегда гуляли вдвоем. Они долго и муторно тащились мимо закрытых магазинов к паркам, где семьи пытались запускать воздушных змеев в безветренный воздух, а маленькие бритые мальчишки играли в футбол с какой-то необычной жестокостью. Будь у них собака, все могло бы быть по-другому, у прогулки появилась бы цель; но у Чарли (разумеется!) была астма. «Еще одна причина переехать в теплый климат», – заливалась соловьем мама. Еще одна причина ненавидеть Чарли.

«Прогулка, – пишет она. – Тут даже не погуляешь по этим дурацким холмам, потому что на них полно всяких камней и торчат корни деревьев; и как только ты добираешься до подножия одного, перед тобой уже следующий. Во всей Тоскане нет даже кусочка нормальной плоской земли, а если бы была, мальчики из школы построили бы там футбольное поле, потому что ни о чем другом они вообще не думают».

Она откидывается назад, устав все ненавидеть. Открывается дверь (без стука, конечно), и вплывает Сиена с раскиданными по плечам мокрыми волосами.

– Пэрис, можно взять твою красную резинку?

– Нет, – отвечает Пэрис с закрытыми глазами.

– Да господи! – Сиена в ярости, хотя в глубине души даже не удивилась. – Зачем она тебе вообще? У тебя теперь короткие волосы, ты ею не пользуешься.

– Храню как украшение, – говорит Пэрис, не открывая глаз.

– Боже, вот ты больная. – Сиена уходит к двери и пробует последний, отчаянный способ: – Я маме расскажу.

Пэрис издает презрительный смешок, показывая Сиене, что разговор окончен, и это срабатывает.

Олимпия, уборщица и по совместительству няня, паркует свой хрипящий трехколесный фургон у открытой двери кухни. Затем нежно достает трехлетнего Чарли, который успел задремать по дороге из детского сада. Он ходит туда по утрам три раза в неделю, чтобы петь итальянские песенки и делать картинки из сухих макарон и клея с блестками.

– Carissimo[4]. – Олимпия чмокает его взъерошенную светлую голову. Чарли просыпается и раздраженно отпихивается. Иногда, когда он в хорошем настроении или хочет побесить свою маму, он сидит у Олимпии на коленях и позволяет ей петь ему песни про свадьбу сверчка и кузнечика. В остальных случаях он холодный и отстраненный как с мамой, так и с Олимпией, которые все равно души в нем не чают.

– Дело даже не в том, что он как-то по-особенному интересен, – Сиена и Пэрис в этом вопросе солидарны друг с другом как никогда.

– В нем нет ничего особенного, он просто маленький, – подчеркивает Пэрис. – Карлики тоже маленькие.

– Он мальчик, – мрачно отвечает Сиена.

На кухне Эмили удрученно зашивает дырку на юбке. Она не удосужилась снять ее, поэтому выкрутила подол и делает крупные, неровные стежки. Олимпия с Чарли на руках критически на это смотрит.

– Uno strappo[5], — объясняет Эмили сконфуженно. Ей кажется, что итальянки никогда бы не порвали свою одежду, а если бы такое случилось, у них были бы маленькие женщины (возможно, албанки), чтобы ее починить. Да и вообще, итальянки скорее умрут, чем согласятся облачиться во что-то из хлопка с цветочками длиной по щиколотку.

– Carlito é stanco[6], – вставляет Олимпия. Иногда она говорит с Эмили только по-итальянски, а иногда демонстрирует довольно неплохое владение английским, хоть и разговорным.

– Чарли! Малыш! – Голос Эмили мгновенно меняется. Пэрис, наблюдающая за этим с порога, думает, что лицо мамы всегда становится безвольным и повисшим, как мешок, когда она смотрит на своего младшего ребенка. Пэрис больше устраивает, когда оно напряженное и оживленное, а все эмоции на нем заранее известны, как это было в золотую пору до рождения Чарли. Когда они жили в Лондоне.

– Хочу шоколад, – требует Чарли тем жалобным тоном, который, как оказалось, работает на двух языках.

– Малыш, – говорит Эмили, – мы договаривались: один маленький кусочек после обеда. А что у нас на обед? Паста? Яичница?

Это бесполезно. Рот Чарли становится квадратным, и он начинает выть в недавно отреставрированный потолок, что ему нужен шоколад и он хочет его сейчас, сейчас, сейчас. Ни он, ни Олимпия не считают нужным упомянуть два батончика Kit-Kat, которые он съел в машине.

Пэрис выскальзывает из комнаты как привидение. Когда она была маленькой, шоколад они получали только как угощение на день рождения или Рождество. Она все еще помнит вкус шоколадных монет, которые они находили в рождественских чулках. Молочный, странный, вообще непохожий на нормальный шоколад. Если подумать, он мало чем отличался от итальянского. Мама говорит, что итальянский шоколад лучше, чем английский, потому что в нем меньше добавок. И Пэрис понимает, что именно добавки делают его вкусным. Она представляет итальянский шоколад, упакованный в синие и серебряные мешочки, перевязанные бантами, и батончики Mars, такие же твердые и яркие в своем черно-красном наряде, как сам бог войны. Аж слюнки текут. Кажется, что завтрак (три идеально очищенные виноградинки и хлебная палочка) был очень давно, но она пообещала себе больше ничего не есть. Более того, это такая сделка. Если она не будет есть, все станет лучше. Мама перестанет трястись над Чарли и игнорировать всех вокруг, папа будет приезжать домой чаще, а Сиена просто куда-нибудь уедет. Все это связано каким-то сложным образом, который она не очень понимает из-за этого грызущего чувства голода в животе. Чувства, которое, каким бы неприятным оно ни было, стало ей почти компанией, почти другом.

Пэрис подходит к двери кухни, когда комариный писк «веспы»[7] возвещает о прибытии Джанкарло. Худой и почти пугающе темный, он ухмыляется Пэрис, прежде чем громко позвать Сиену. «Не беги, – молча наставляет она сестру, – заставь его хотя бы слезть с этого чертова мопеда». Но восторженное Pronta[8] уже разносится по дому, и Сиена появляется в облаке лучшего парфюма мамы. Когда «веспа» с визгом съезжает с дорожки, в воздухе мелькает украденная красная резинка.

На кухне счастливый Чарли ест шоколадный батончик. Напротив сидит Эмили и режет томаты. Олимпия шумно подметает коридор.

– Что будем есть на обед, Пэрис? Как насчет вкусного салата?

– Я ненавижу салат.

– О, дорогая. – Снова это лицо. – А раньше ты так любила. Помнишь, как ты пошла к Ребекке на чай и попросила салат? Я так гордилась тобой.

– Мам, мне было пять.

– Потому это и было необычно, – искренне говорит Эмили. – Если подумать, что обычно едят дети в пятилетнем возрасте.

– Стараюсь об этом не думать, – отвечает Пэрис, многозначительно глядя на измазанное шоколадом лицо Чарли.

– А как насчет пиццы? – не успокаивается мама, совсем не понимая ее.

– Мам, я просто не голодная. Слишком жарко, чтобы есть.

– Хотя бы выпей чего-нибудь холодного.

Чтобы утихомирить мать, Пэрис подходит к раковине в фермерском стиле, спроектированной в Милане и заказанной через интернет. Кран плюет в нее грустной струйкой коричневой воды.

– Мам! Воды опять нет.

Далеко отсюда – хотя, может, и не так далеко, как кажется, – Петра Маккалистер сидит в подвальной кухне своего дома в Брайтоне и читает газету. Снаружи серый ливень хлещет по безлюдной набережной. Те немногие отдыхающие, которые осмелились выйти на пирс, теперь жмутся друг к другу под его фигурными викторианскими навесами. Огни аттракционов едва видно в тумане, а вездесущая музыка пляжного диджея придает всему странный, сюрреалистический вид. Из колонок звучат жизнерадостные летние песни о веселье, смехе и бесплатных напитках. Тем временем дождь неумолимо льется из низких туч.

Петру едва ли волнуют дождь, пирс или промокшие туристы. Она привыкла к летнему Брайтону. К тому же из своего подземного окна она видит только ноги, спешащие прочь. Мокрые ноги, замерзшие в надетых не по погоде босоножках, самодовольные ноги в резиновых сапогах, а иногда и босые ноги армии бездомных, спящих на площади неподалеку.

Петра наливает себе еще одну кружку кофе и расстилает газету на столе. Она слышит мальчиков в детской наверху, и, хотя их голоса повышены, она понимает, что так задумано для игры.

– Как ты посмел сломать мою дорожку?! – вопит Джек, но Гарри, не дрогнув, продолжает носовое исполнение мелодии из «Паровозика Томаса». Значит, все в порядке.

По привычке она сразу пролистывает газету до «Мыслей из Тосканы». Рядом с колонкой элегантно изображена тосканская вилла на склоне холма с одним идеальным оливковым деревом рядом. Петра ставит кружку на крышу тосканского дома, с удовольствием замечая, что немного кофе пролилось на его живописную пологую крышу.

«У лета на вилле “Серена” свой особый ритм, – читает она. – Я просыпаюсь в шесть в мерцающей красоте рассвета, съедаю кусочек прохладного арбуза, делаю столько дел, сколько мне хочется, и к полудню я готова к сиесте. В эти несколько часов я сплю лучше, чем когда-либо в Лондоне. Это глубокий упоительный сон под колыбельную сверчков снаружи и металлическое жужжание вентилятора в моей спальне. Я просыпаюсь в конце дня, а когда наконец наступает ночь, мы едим первый раз за день, сидя на террасе под звездами».

Петра вздыхает. Она и не помнит, когда последний раз у нее был хороший сон, упоительный или нет. Она думает об Эмили Робертсон, с которой они дружат еще с университета. С одной стороны, Петра счастлива, что Эмили так прекрасно живется в Италии, а с другой – ей хочется хорошенько ударить ту по поцелованной солнцем щеке. Еще она по ней очень скучает.

Петра лениво листает страницы. Это воскресная газета (хотя сегодня вторник), и страницы огромные и нескладные. Ее кот, которого Гарри нарек Томасом, а остальные члены семьи прозвали Толстым Контролером, прыгает на газету. Петра отталкивает его и начинает читать статью об опасностях кофе. Потом останавливается. Двигает пушистую тушку Томаса дальше и видит под его левой лапой фотографию мужчины лет сорока, симпатичного, с полуулыбкой. «Доктор Майкл Бартницки, – читает она, – консультант по неврологии в Королевском колледже Лондона…» Затем читает еще раз.

– Майкл, – вслух говорит она. – Так вот куда тебя занесло.

В Тоскане Эмили безуспешно пытается разобраться с водой уже пару часов. Сначала она звонит в «Идраулику», компанию по водоснабжению, расположенную посреди футуристического великолепия всего в паре холмов от дома. Но, несмотря на то что она тщательно составила в голове предложение на итальянском (non abbiamo acqua[9]), женщина на другом конце провода, видимо, понятия не имеет, о чем она говорит, и хранит скептическое молчание. В конце концов Эмили хватает Чарли (Олимпия уже ушла домой) и с трудом тащится к своему крошечному «фиату».

– Пэрис! – зовет она. – Не хочешь прокатиться?

Ответом ей служит скептическая тишина, а затем раздается фырканье, которое Эмили принимает (и правильно) за отрицательный ответ.

Машина раскалена. Чарли визжит, когда касается кресла голыми ногами. Эмили суматошно опускает окна.

– Будет получше, когда поедем, – обещает она. Чарли угрюмо смотрит на нее. В машине Пола есть кондиционер, но она в аэропорту Пизы, ждет возвращения своего хозяина. «Сама подумай, дорогая, – сказал Пол. – Я же не могу встречаться с клиентами на “Фиате-панда”». Эмили сдалась без разговоров. Он призвал себе на помощь слово на «к», а клиенты в их семье священны.

Теперь, пока они съезжают с дорожки, горячий воздух дует через окна, как будто на них направлен гигантский фен. Зато Чарли немного веселеет, особенно когда Эмили включает его любимую кассету – детские песенки в исполнении невероятно веселого трио с успокаивающим северным акцентом. Дома Чарли презирал эту кассету как безнадежно детскую, а здесь цепляется за нее как за звуковой эквивалент одеяла безопасности. Может, дело в голосах, таких веселых, которые поют на английском с носовыми гласными и с придыханием. Эмили нехотя признает, что и ей голоса кажутся необъяснимо утешительными.

«Идраулика» всего в нескольких милях от виллы «Серена», но из-за того, что оба здания стоят на вершинах холмов, нужно спуститься с одного и подняться как минимум по трем другим. Эта местность называется Альп-делла-Луна, Лунные горы. Холмы здесь густо поросли лесом, в котором изредка мелькают белые скалы, плоские равнины и раскиданные по верхушкам городки, обнесенные стенами, как крепости. Ближайший к вилле город – Монте-Альбано, средневековая цитадель, построенная вокруг квадратной башни и живописной мощеной пьяццы[10]. Эмили с трудом ведет машину по узким улочкам, минуя низкую каменную арку и толпу туристов, когда понимает, что проехала с нарушением несколько улиц со знаками senso unico[11] (она живет в Италии достаточно давно, чтобы знать, что это не просто допустимо, но даже необходимо). Затем спускается с другой стороны через другую арку, вниз по холму через цепь пыльных и резких поворотов, на каждом из которых мелькает захватывающий, невероятной красоты вид. На кассете счастливые голоса распевают про двухэтажные автобусы. Кажется, что все это в миллионах миль отсюда.

Держась за руль мокрыми от пота руками, она проезжает несколько одинаково красивых городков на холмах, каждый с библейским пейзажем из кипарисов и гор. Едет мимо бесчисленных церквей и придорожных гротов, мимо одного прекрасного вида за другим. Когда они впервые были в Тоскане, Эмили восторгалась каждой полуразрушенной аркой или лазурно-голубой Мадонной, пока Сиена и Пэрис не начали ее грубо передразнивать: «О, смотрите! Мусорный ящик. Как очаровательно! O, а вот типичный итальянский наркоман. Che carina![12]» Пол тогда рассмеялся, и Эмили оскорбленно замолчала.

Она все еще считает итальянские пейзажи невероятно красивыми, это правда; но приходится признать, что и к красоте можно привыкнуть настолько, что она превращается в очередную ежедневную рутину: заправить кровать, приготовить обед, подмести полы, повосхищаться видом.

«Идраулику» видно за несколько миль, она выглядит как современный замок с новыми белыми стенами, ослепительно сверкающими на солнце. Azienda Idraulica Comunale[13] – написано на вывеске маленькими неприветливыми буквами. Эмили проезжает ряды автоцистерн и паркует машину перед царственным входом из мрамора. Пока она вытаскивает Чарли, он с благоговением смотрит вверх.

– Это дворец? – спрашивает он.

После полуденной жары холл «Идраулики» кажется морозным. «Как странно, – думает Эмили, начиная дрожать, – что тело за секунду может забыть, как ему когда-то было жарко». Они пересекают, кажется, километры оранжевого мрамора и останавливаются у стойки, гротескно украшенной бронзовыми змеями. Изысканная мебель и ледяной холод создают ощущение, словно она в гробнице. Эффектная женщина-администратор без интереса смотрит на них из-за змеиных баррикад.

Эмили нерешительно начинает:

– Scusi. Abito a Villa Serena. Non abbiamo acqua[14].

– Вы оплатили счет? – спрашивает администратор на безупречном английском, постукивая изящными ноготками.

– Да, – отвечает Эмили, послушно переходя на английский, – мы платим прямо…

Девушка вводит данные в компьютер.

– Платеж за последний месяц просрочен, – говорит она без улыбки.

– Разве? Но банк…

– Лучше заплатите мне сейчас, – категорично отвечает администратор, – а с банком потом разберетесь.

Эмили опустошает свою поношенную сумочку (чувствуя, как девушка смотрит на нее с ужасом; наверное, она бы предпочла минималистичную сумочку от Gucci, сделанную из какого-нибудь животного на грани вымирания) и наконец откапывает чековую книжку. Она выписывает чек на головокружительную сумму и протягивает через стойку. Все это время Чарли наблюдает за происходящим с открытым ртом.

Администратор печатает чек.

– Carino[15], – говорит она, указывая на Чарли, и снова возвращается к своему компьютеру. Кажется, разговор окончен.

Когда они возвращаются, на вилле «Серена» из кранов победоносно льется вода. В порыве радости Эмили принимает душ и купает Чарли. Затем сидит на террасе и наблюдает, как он играет на пыльной земле под оливковыми деревьями. Легчайший порыв ветерка приподнимает ее мокрые волосы. Она закрывает глаза и чувствует, что, наверное, это и есть рай. Проходит несколько секунд, прежде чем она понимает, что Пэрис разговаривает с ней.

– Мам? У тебя телефон пищал. Сообщение пришло.

Эмили тянется за телефоном. «Должно быть, это Пол, – думает она, – он зависим от сообщений и вообще всех форм электронной коммуникации». Она надеется, что завтра он не привезет с собой клиентов. Эмили сомневается, что сможет вынести несколько часов за готовкой кростини[16] и сальтимбокки[17], пока немецкие бизнесмены пьют монтепульчано[18] и обсуждают автомагистрали. «Я должна быть более хорошей женой, – упрекает она себя. – Я должна приветствовать людей в своем милом доме, теплом от домашней еды и семейной жизни. Никому не станет плохо, если будет чуть не прибрано. Нельзя так нервничать».

Она нажимает на значок сообщения. Оно довольно краткое: «Извини, дорогая, не приеду домой, ухожу от тебя. П.».

Глава 2

Мысли из Тосканы

Эмили Робертсон

Вечер пятницы – это вечер пасты фаджоли. В Италии все еще принято отказываться от мяса по пятницам. У местного торговца рыбой быстро раскупают креветки, гребешки и маленькую серую рыбешку, похожую на сардины. Даже некоторые рестораны отказываются подавать мясо, что, честно говоря, в стране с таким богатым разнообразием кулинарных изысков не такая большая потеря. Италия – настоящий рай для вегетарианцев. Даже Дочь Номер 2, которая в Англии мрачно ела консервированную фасоль с тостом на обед, внезапно уминает пиццу неаполитана и спагетти.

Паста фаджоли – национальное тосканское блюдо (в Италии тосканцев называют бобоедами), которым мы обязаны Олимпии, нашему сокровищу. Олимпия – наш ангел в платке и фартучке, которая пришла еще в самый первый день, чтобы «выручить нас», и стала частью семьи. Она готовит, убирает и ворчит на нас без перерыва, но не знаю, что бы мы без нее делали. Она невероятно изменила нашу жизнь, причем сильнее всего – рецептом пасты фаджоли, этой пьянящей смеси фасоли борлотти, томатов, чеснока и трав. В оригинальном рецепте еще есть бекон, который Олимпия упорно не добавляет по пятницам. Иногда я тайком кладу чуточку жира от панчетты[19] и не говорю Номеру 2.

Итак, вечером пятницы паста фаджоли томится на плите. Керамический кувшин местного кьянти[20] стоит на вымытом деревянном столе. Хрустящая чиабатта[21] (по-итальянски это, кстати, значит «тапочки»), только что из духовки, остывает в плетеной корзинке. Супруг, который уезжал в командировку на неделю, стоит в дверях и одобрительно принюхивается. «Теперь я точно дома», – говорит он.

Кому: Петра Маккалистер

От: Эмили Робертсон

Тема: не заполнено

Пол ушел от меня. Козел.

Кому: Петра Маккалистер

От: Эмили Робертсон

Тема: Спасибо

Спасибо тебе большое за то, что позвонила вчера. Мне правда нужно было услышать человеческий голос. Конечно, дети тоже люди, но с ними о таком не поговоришь. Только что сказала им, что папу задерживают на работе, и, бог свидетель, они уже так к этому привыкли. Думаю, Сиена понимает, что что-то не так. Она постоянно задает вопросы, что очень на нее непохоже. Обычно она сосредоточена на своей жизни: Джанкарло, школе, шмотках и так далее. А сейчас постоянно интересуется, когда папа вернется, почему не звонил, что за важная встреча у него. И так без конца. Это сводит меня с ума. Пэрис ничего не говорит, но она всегда такая.

Ты спросила, ожидала ли я этого, и я сказала: «Нет конечно». Я даже разозлилась на тебя за такие вопросы. Но на самом деле не думаю, что это правда. В смысле, я не думала, что Пол уйдет от меня вот так, без какого-либо предупреждения, но я уже давно чувствовала, что что-то происходит. Прошлой ночью я не могла уснуть, поэтому просто сидела на террасе всю ночь и размышляла. В какой-то момент я услышала вой совсем неподалеку (ты знаешь, что в Италии до сих пор есть волки?) и подумала: «Вот Пол получит по заслугам, если меня съест волк, и он будет виноват». Но на самом деле он совсем не получил бы по заслугам, это только облегчило бы ему начало новой жизни с той… кем бы она ни была. И да, я уверена, что есть какая-то «она». Я просто знаю его очень хорошо. Возможно, он был сыт мною по горло, но никогда бы не ввязался во все эти перипетии с расставанием, если бы у него не было варианта получше. Помню, когда мы только познакомились, у него всегда были планы на вечер субботы. И если ему попадался более лакомый кусочек, он отменял первое свидание, но никогда не делал этого без веской причины. Поэтому я уверена, что он бы не ушел от одной женщины, если б его не ждала другая, получше.

О господи, Пит, какое длинное, депрессивное письмо. Я бы его удалила на твоем месте. Мне бы хотелось удалить весь вчерашний день, все последние пять лет, если бы это не значило потерять моего дорогого Чарли. Как говорится, жизнь – дерьмо. Помнишь, Майкл раньше говорил: «Жизнь – это пляж, а потом ты поджариваешься»? Иногда воспоминания ранят больнее всего.

Береги себя.

Целую.

Эм.

В понедельник утром Эмили сидит на террасе, стараясь не обращать внимания на Олимпию, которая ходит по дому и ворчит о грязных привычках англичан («Что такое биде?» – передразнивает она злобным фальцетом). Эмили уставилась в ноутбук. Файл в верхней части экрана называется «МыслиизТосканы50». Ее пятидесятая колонка о прелестях тосканской жизни. Она уныло печатает заголовок «Летние ночи на вилле “Серена”» и нажимает на значок, чтобы его подчеркнуть. Вздыхает. В голову не приходит ни единой мысли о летних ночах на вилле «Серена». В доме шумит пылесос Олимпии. Флаг Microsoft весело машет ей с экрана.

Сиена и Пэрис ушли в местный бассейн (Пэрис нехотя составила им с Джанкарло компанию). У Чарли сиеста. Эмили нужно сдать колонку завтра, а в голове огромная пустота с одной крошечной царапающей мыслью: «Пол бросил меня, Пол бросил меня». Она так привыкла, что его нет рядом, что его отсутствие никак не влияет на ее распорядок дня. Поэтому она не то чтобы скучает по его обуви под кроватью, по его телу в ду́ше, шепоту в ночи. Эта нелепая мысль нужна ей просто для того, чтобы напомнить, насколько все серьезно: «Пол ушел от меня, он ушел от меня».

В отчаянии Эмили печатает цепочку ключевых слов о Тоскане: свет, жара, оливковое масло, высушенный на солнце, вино, терракота, холмы, виноградные лозы, пьяцца, антипасто[22], пасторальный, нетронутый, капучино. Потом она пытается собрать их в изящные, мечтательно-грустные предложения: «Мы ели антипасто под виноградными лозами на пасторальной пьяцце», «Высушенные на солнце томаты с каплей оливкового масла первого отжима – это идеальное антипасто», «Капучино на утренней жаре посреди красивой местной пьяццы». Она стонет и нажимает «Удалить», «Удалить», «Удалить». Потом печатает другой набор слов: дерьмо, козел, мерзавец, ублюдок, идиот.

Солнце печет ей шею сзади, поэтому она крутится в кресле, пока не оказывается в тени прекрасной, пасторальной и так далее и тому подобное виноградной лозы. Гроздья болтаются перед ней словно иллюстрация изобилия (хотя она знает, что на самом деле их еще нельзя есть, потому что они кислые и твердые). Две охотничьи собаки с колокольчиками на шеях продираются сквозь подлесок и исчезают за стеной дома, занятые своими делами. Ящерица загорает на раскаленных камнях, прикрыв глаза в доисторическом спокойствии. Эмили тоже закрывает глаза и думает о муже: «Он бросил меня, он бросил меня».

– Я не бросаю детей, – любезно объяснил Пол, когда она наконец дозвонилась до него поздно ночью в пятницу. – Я бросаю тебя.

– Но почему? – спросила Эмили в сотый раз.

– Наш брак окончен, – произнес Пол так, словно это был неоспоримый факт, который Эмили упорно отрицала уже какое-то время.

– Как ты можешь так говорить? Мы еще даже не выяснили всего.

– Эмили, – сказал Пол внушительным голосом, – я не хочу больше это обсуждать.

– Не хочешь? Ну а я хочу! Ведь это ты только что говорил мне, что семнадцать лет нашей совместной жизни окончены. Не думаешь, что я заслуживаю объяснений?

– Не впадай в истерику, Эмили.

– Я не истерю, – сказала Эмили. – Я, черт возьми, в ярости.

Затем она бросила трубку и следующие два часа провела в попытках дозвониться до него опять. Его телефон был выключен. В панике она позвонила его родителям в Портсмут – «Ни Дерек, ни Антея не могут ответить на ваш звонок в данный момент», – потом его брату в Грейвсенд.

– Но сейчас глубокая ночь, Эмили, – повторял Энтони.

– Я знаю. Твой брат только что ушел от меня. Мне нужно поговорить с ним. Ты знаешь, где он?

– Но сейчас глубокая…

Она повесила трубку и села в темной, с открытыми балками и гигантским камином, гостиной виллы «Серена», пытаясь ровно дышать. Затем Эмили отправила Полу (ублюдок!) сообщение и написала ему письмо на почту. Потом удалила его и отправила письмо Петре. Пошла на кухню и налила себе большой бокал вина. Пить было трудно, потому что горло словно сжалось, но она продолжала, глоток за глотком. Почему Пол ушел от нее? Они были счастливы вместе, разве нет? «Конечно, переехать в другую страну было непросто, ведь это было ожидаемо», – повторяла она себе. Ладно, Италия была ее идеей, но ведь Пол определенно задолжал ей после интрижки? И он выглядел довольно счастливым; это вполне совпадало с его представлениями о жизни (вилла в Тоскане, лыжи в Клостерсе[23], рождественский шопинг в Нью-Йорке). Пол даже открыл собственную компанию по продаже итальянской недвижимости английским семьям, мечтающим о сельской романтике. А она получила работу, где нужно было писать о том, как все прекрасно. Полу повезло с ней. Она присматривала за детьми, преобразила дом, именно она торчала здесь все чертово время. Жалеть себя было опасно. Она сделала глубокий вдох. Что будет с ней теперь?

Телефон зазвонил, и она метнулась отвечать через коридор. За эти пару секунд она уже пережила полное примирение: слезливые извинения Пола, ее собственное благородное понимание, их восхитительное воссоединение. Второй (или третий) медовый месяц в каком-нибудь экзотичном месте (не в Италии), подальше от детей. Начать все заново. Может, даже завести четвертого ребенка.

Но звонил не Пол, звонила Петра.

Теперь Эмили сидит, застыв на солнце, и думает, что, возможно, уже никогда не увидит Пола.

Увидит, конечно. Пол наконец перезвонил вечером в субботу и предложил прилететь в Италию на следующих выходных, чтобы они могли «разумно все обсудить».

– Обсудить что?

– Ну, доступ к детям, адвокатов, все эти вещи.

Эмили потеряла дар речи. Слово «доступ» прозвучало так избито и формально. Как мог Пол, который однажды сравнил ее с Венерой Боттичелли в гостиничном номере Сиены, говорить с ней о доступе?

– Эмили? Ты тут?

– Да. Тебе не кажется, что ты торопишься? Еще вчера я была без понятия, что что-то не так, а сейчас ты говоришь со мной о доступе и адвокатах.

– Эмили. – Глубокий вдох. – Ты должна была уже несколько лет знать, что что-то не так.

– Тем не менее я не знала.

Эмили выводит свое имя пальцем на пыльной стене террасы, размышляя, действительно ли ей было все известно о Поле в течение их семейной жизни. Ладно, у них было то, что они всегда называли «непростыми временами». Сиене исполнилось двенадцать, Пэрис десять, и Эмили просто смирилась с тем фактом, что у нее больше не будет детей. Пол сутками пропадал в своей новой компании, а Эмили чувствовала себя одинокой и отвергнутой. Сиена училась в средней школе, и Пэрис предстояло пойти туда в следующем году. Эмили помнит, как сильно не хотела расставаться с приятными школьными хлопотами в конце учебного года. Но потом выяснилось, что Пол скучает по школе еще больше, так как успел завести роман с учительницей, с которой познакомился на одном из родительских собраний. Тогда Эмили уехала в Брайтон и потребовала развод. Но потом они сошлись. «В тот раз именно Пол хотел помириться», – кисло думает она. Он тогда примчался за ней, умоляя вернуться. Она помнит, что чувствовала себя сильной и решительной. Собиралась с ним развестись и начать новую жизнь с девочками.

Но Пол приехал и умолял дать ему второй шанс, и она сдалась. «В этот раз должно получиться», – сказала она себе. И какое-то время все получалось. Пол был мил с ней, окружил ухаживаниями, и в конечном итоге она снова начала его любить. Она внезапно захотела третьего ребенка, и Пол согласился – даже не пришлось уговаривать. У них родился ненаглядный Чарли, и они оба души в нем не чаяли. И тогда Эмили пришла в голову потрясающая идея. Нужно поехать в Италию, начать новую жизнь, им впятером. Идеальную новую жизнь под солнцем. Она помнит, как картинки этой идеальной новой жизни (дети, играющие под оливковыми деревьями, спокойные вечера в прохладе террасы, виды холмов на восходе) поддерживали ее месяцами, помогали пройти через все ужасы переезда, истерики детей, скуку Пола, ее собственное подавленное чувство паники и неадекватности. Только сейчас она всерьез задумалась, разделял ли когда-нибудь ее муж эти мечты.

Хотя дом он любил. Они влюбились в него вместе во время волшебного отдыха в Сиене. Оставив детей с родителями Эмили, они отправились во второй медовый месяц: днем посещали полуразрушенные достопримечательности, вечером ужинали на знаменитой пьяцце, занимались любовью всю ночь под звуки Тосканы: церковные колокола, проезжающие мимо скутеры, крики итальянской молодежи на прогулке. Одним вечером они увидели виллу «Серена», темно-розовую в вечернем солнце, и поняли, что нашли свой дом. Но когда они действительно переехали в Тоскану, их идиллические дни в качестве туристов закончились. Эмили с головой погрузилась в ремонт, хотя знала, что Пола раздражали беспорядок и хаос, царившие на вилле «Серена», пока она превращалась в тосканский рай. Он все больше времени проводил на работе, возвращаясь, чтобы пожаловаться на рабочих, а затем и на Тоскану. Слишком поздно Эмили поняла, что Пол, городской воротила, никогда не чувствовал себя уверенно в этой стране.

Да, конечно, она знала.

Эмили снова вздыхает и отворачивает ноутбук от солнца. Она открывает «МыслиизТосканы50» еще раз и пишет: «Летними вечерами в Тоскане пить холодное белое вино и наблюдать, как звезды появляются над дальними холмами…»

Пэрис сидит у бассейна в единственной, имеющейся от половины зонтика тени. Она поправляет кепку и натягивает футболку ниже колен. Ей совсем не нужен рак кожи, большое спасибо, она же не идиотка Сиена, которая сидит на горячем бетоне в ярком свете солнца, стянув лямки купальника с плеч. «Прямо выпрашивает меланому», – мрачно думает Пэрис; она уверена, что той родинки не было на прошлой неделе. Пятнышко красоты, как называет ее Сиена. «Озерный край – пятнышко красоты, – передразнивает вечный комментатор в голове Пэрис, – а это – смерть с косой, моя милая». Озерный край – это звучит так замечательно прохладно и так по-английски, что она на секунду закрывает глаза, чтоб остановить головокружение от тоски по дому.

Над ней склоняется Сиена: ее голубой купальник прикрывает уже только нижнюю половину груди. Пэрис даже не понимала раньше, как сильно Сиена толстеет. У нее огромная грудь, вся потная и блестит от масла для загара, а над плавками явная складка. Даже не складка, почти что спасательный круг. Пэрис закрывает глаза.

– Пэрис! Хочешь мороженое?

– Нет, спасибо, – отвечает она с закрытыми глазами.

– Тогда нужно что-нибудь попить. Очень жарко.

– Спасибо, нет.

– Нужно, – настаивает Сиена.

– Ладно, – говорит Пэрис, чтобы она отстала. – Воды.

– Con gas?[24] – спрашивает Сиена, пытаясь изобразить итальянский акцент.

– Без, – отвечает Пэрис сквозь зубы.

Сиена идет в кафе, где к ней присоединяются Джанкарло и его друзья. Потом они начинают делать эту громкую штуку, которую все итальянцы совершают как по сигналу: все эти гортанные крики («Э-э-эй! Хай!»), выразительные жесты руками, толчки и смех. «Черт возьми, – думает Пэрис, – над чем они вообще смеются?» Джанкарло, сын шефа-кондитера, обречен всю жизнь печь бискотти на девяностоградусной жаре. Массимо – сын фермера, и его родители никогда не выезжали за пределы Тосканы. Милашка Франческа уже помолвлена с мрачным Мауро, который работает механиком. Умник Андреа, скорее всего, никогда не поступит в Пизанский университет, чтобы изучать медицину. Какого черта они выглядят такими довольными собой, борются друг с другом у края бассейна, все в каплях воды, которые сияют на их смуглых руках и ногах, как драгоценности? Окей, выглядят они хорошо, если вы, в отличие от Пэрис, любите самодовольных и упитанных. Но разве это все? Разве этого достаточно?

Если бы они были англичанами, она бы подумала, что они пьяные, как папа с друзьями иногда по воскресеньям, после регби. Но итальянцы, кажется, вообще не пьют. Она слышала, как мама сказала, что в Италии женщине невозможно дождаться второго бокала вина. Это неплохо. Она ненавидит, когда мама пьет вино. Это делает ее лицо еще более мягким и расплывчатым, чем обычно. А когда мама с папой пили вино вдвоем, это было невыносимо. Они либо ругались, либо начинали целоваться и дурачиться. Но Джанкарло и его друзья начинали себя так вести после двух банок лимонада и acqua minerale. Странно.

Сиена протягивает ей мокрую после холодильника бутылку минералки. Пэрис открывает ее и делает маленький глоток. Она экспериментирует, употребляя все меньше и меньше еды и напитков. Пэрис буквально чувствует, как вода медленно стекает по гортани и мягко скользит по горлу, капля за каплей.

– Эй, Париджи! – Это Джанкарло, он называет ее так, как она терпеть не может. Она не обращает на него внимания. – Хочешь поплавать?

Он стоит перед ней: тощее коричневое тело в мешковатых плавках и ожерелье из бусин. Как Сиена может считать его симпатичным?

– Нет, спасибо, – отвечает она.

Джанкарло поднимает обе ладони в жесте капитуляции. Он поворачивается к Сиене, и Пэрис слышит, как он говорит: «Твоя сестра. Она ненавидит меня».

Она не может разобрать ответ Сиены, но слышит хихиканье и видит, как они кивают. Пэрис ложится в тень зонта и закрывает глаза.

На вилле «Серена» Эмили делает яичницу и пытается привести в порядок мысли.

«Пол ушел от меня, – начинает она бодро. – Что нужно сделать:

1. Продать дом.

2. Вернуться в Англию.

3. Найти нормальную работу.

4. Организовать присмотр за детьми.

5. Развестись».

Она останавливается, потому что начинает плакать. Чарли, который невозмутимо сидит за столом в ожидании своей яичницы, говорит:

– У мамочки лицо мокрое.

– Это из-за печки, – отвечает Эмили. Чарли смотрит на нее так, словно этот ответ недостоин даже его презрения. Эмили перемешивает яйца деревянной ложкой и добавляет соль с перцем.

– Никаких черных кусочков, – резко говорит Чарли.

Эмили начинает вытаскивать кусочки перца.

«Пол ушел от меня, – снова начинает она. – У меня трое детей без отца. Ничего кардинально не поменялось, – думает она. – Пол отсутствовал большую часть времени, уезжая в Лондон или Франкфурт по делам. Я привыкла жить без него, – говорит она себе, – и вряд ли буду скучать».

Но затем она себя останавливает и неотрывно смотрит на застывающее яйцо, бледно-желтое на фоне тяжелой железной сковороды. Есть большая разница между тем, что твой муж уехал по делам, и тем, что он тебя бросил. Гигантская, зияющая пропасть разницы. Пол, может, и не был с ней рядом физически в эти длинные жаркие дни, когда стиральная машинка вышла из строя, а Пэрис сломала руку, прыгнув с террасы; но он был где-то там, на заднем фоне, на расстоянии телефонного звонка. Кем-то, кому можно пожаловаться на детей, не беспокоясь ни о чем; ведь он был единственным человеком, который любил их так же сильно, как она.

Эмили сокрушенно кладет яичницу на тарелку с нарисованным на ней Почтальоном Пэтом. «Выглядит отвратительно», – думает она, но Чарли, наблюдающий за ней сквозь прищуренные глаза, соглашается съесть целую ложку. Она вовсе не голодна. Ей кажется, она вообще больше никогда не захочет есть. По крайней мере, тогда она похудеет. Просто где-то в глубине души она знает, что Пол ушел к кому-то постройнее.

Она уверена, что у него есть другая женщина, так же как, еще глубже в душе, уверена, что интрижка с учительницей была не единственной. Пол притягивает женщин своими завораживающими голубыми глазами и привычкой садиться очень близко. Она слишком часто наблюдала это: с незнакомками, коллегами, даже с ее подругами, которые критиковали Пола за его спиной («Он не заслуживает тебя, Эмили»), но в его присутствии начинали странно нервничать и кокетничать.

Чарли неторопливо выпивает напиток. Наклоняясь, чтобы убрать пустой стакан, Эмили весело говорит:

– Что будем делать сегодня, Мишка Чарли? Может, поиграем с твоей железной дорогой?

– Никакой железной дороги.

– А как насчет того, чтобы мило прогуляться? Мы могли бы пойти посмотреть на курочек Анны-Луизы.

– Никакой прогулки. Ужасные куры.

Вечера в Италии без парков, игровых площадок и детского телевидения начинают казаться Эмили все более ужасными. Час за часом идти пешком по жаре, чтобы смотреть на кур или бесконечные гонки деревянных машинок по каменным полам. Она глядела на часы тысячи раз лишь для того, чтоб обнаружить, что прошло всего каких-то десять минут. Все эти слезы, истерики и смирения. Эмили вздыхает:

– Как насчет видео?

Десять минут спустя они сидят в прохладной гостиной с высоким потолком и смотрят «Книгу джунглей». Чарли отрывает взгляд от экрана на моменте, когда волки принимают Маугли в стаю. Папа Волк стоит на скале, провозглашая какой-то закон, а мама Волчица смотрит на него с тревогой.

– Когда папа приедет домой? – спрашивает Чарли.

Глава 3

Мысли из Тосканы

Эмили Робертсон

Летние вечера в Тоскане с холодным белым вином, со звездами, которые зажигаются над дальними холмами, – это то, ради чего стоит жить. Летние дни могут быть жаркими и полными ссор; дети ругаются; супруг охвачен сумасшедшей идеей создать заливной луг на нижнем поле (в месте, где дождей летом выпадает не больше чайной чашки); в супермаркете полно туристов, покупающих низкокачественные сосиски для своих вездесущих барбекю. После обеда все замедляется и угнетает, тяготит сожалениями о лишнем бокале вина за обедом, но вечера – вечера идеальны. Запах лимонов, доносящийся из цитрусовой рощи; аромат жареного розмарина; стаи птиц, возвращающихся домой, в Торре-Альбано, чтобы гнездиться. Именно за этим мы приехали в Италию.

Эмили сидит на террасе со стаканом теплого безалкогольного пива в руке и думает о том, что застряла в чужой стране с тремя детьми, без мужа, без денег и с больной на голову уборщицей. И запах лимонов из цитрусовой рощи уже совсем ее не утешает.

Тосканская ночь темна, полна тяжелой пульсирующей черноты, которая никак не связана с отсутствием света – скорее вызвана присутствием тьмы. Надрывный стрекот сверчков звучит как глубокое дыхание, хриплое и спокойное. За оливковыми деревьями, там, где строят бассейн, виднеется отблеск белых камней. Что будет теперь с ним, любимым символом экспатриантской жизни Пола? Рабочие, кажется, на лето объявили забастовку, но что будет, когда они вернутся осенью? Эмили не под силу будет контролировать строительство бассейна в римском стиле, с мозаичной плиткой и терракотовым обрамлением. И есть ли у них вообще деньги, чтобы за него заплатить? Она должна поговорить с Полом о деньгах.

Слабый ветерок шелестит сквозь виноградные лозы склоном ниже. Эмили дрожит, но не возвращается в дом. После дневной жары холод бодрит. Ей сложно думать днем; мозг, расслабленный и вялый, волочится по тому же утомительному кругу идей, пока она таскает свое тело по дому и саду, от тени до тени. Сейчас она почти чувствует, как в голове затрепетала жизнь.

Что ей теперь делать? Неужели правда продать все и вернуться в Англию? На секунду она позволяет себе подумать об этом. Квартира в Брайтоне, со светлыми полами из дерева и блестящей мебелью. Она каждый день маршем шагает на трудную, но действительно творческую работу. Дети, счастливые и уверенные, скачут рысью в чудесную английскую общеобразовательную школу (ту самую, которая по-настоящему заботится о духовном воспитании ребенка, оставаясь верной своим социалистическим принципам; ту, которой не существует). Она даже видит эту квартиру, открытое лицо их датской au pair[25], ее опытную веснушчатую руку в руке Чарли, когда она ведет его на пляж после детского сада. Они будут собирать камешки, а потом раскрашивать их; на сосновом столе будет лежать The Guardian. Боже, как же она соскучилась по английским газетам.

В этой яркой фантазии нет места мужчине. Она правда думает, что Пол ушел навсегда? В тот раз, когда у него была интрижка, она уехала в Брайтон, но он пришел за ней. Он умолял ее вернуться. Она помнит слезы, такие непривычные в его самоуверенных голубых глазах. Помнит, как они гуляли по ветреному пляжу, как Пол сказал: «Я был бы никем без тебя. Ты для меня все. Если ты уйдешь, я не знаю, как буду жить дальше». Она помнит отчетливый мыльный вкус кофе, который они пили в кафе на берегу, чашки из толстого фарфора со следами ее губной помады, бродягу за соседним столом, который медленно разворачивал газетные свертки со своими пожитками. Она помнит, как Пол вздохнул с облегчением, когда она сказала: «Что ж, ладно, давай попробуем еще раз…»

Она видит все это, сидя на террасе в чужой стране, но не видит Пола. Слышит его голос: «Наш брак окончен», но его лицо как будто в тумане. Мужчина, за которым она была замужем семнадцать лет (уже в прошедшем времени), который подарил ей троих детей, который любил ее и которого любила она, – она совсем не может его вспомнить. Смутно видятся темные волосы, широкая талия, белые зубы, грубая утренняя щетина. Она может почувствовать, как его лицо прижималось к ее, когда они последний раз прощались. «Не забудь позвонить Романо насчет подъездной дорожки». Сказал бы он это, если бы хотел уйти от нее? Неужели он так и думал бы о своей ссоре с соседом-фермером из-за права доступа к дороге? Не было ни подсказки, ни намека, что они в последний раз обнимали друг друга вот так, с такой обычной интимностью, легким прикосновением к щеке, едва заметным поглаживанием. Если бы она знала, она бы что-то сделала, изменилась, стала бы более живой, менее мечтательной. Конечно, она не позвонила Романо насчет дорожки.

Неужели это и правда все? Так заканчиваются отношения? Она вспоминает, что, когда рассталась с Майклом, большой любовью ее студенческих лет, она чувствовала неимоверное отчаяние. Разве она сможет встретить кого-нибудь почти настолько же идеального? А ведь ей было всего двадцать два, черт возьми. Теперь ей сорок один, и если Пол ушел от нее, она даже представить не может, что когда-нибудь встретит другого мужчину. Не то чтобы ей и хотелось. Прошлое, где она вечно молода и летит через весь квартал, чтобы встретиться с Майклом; прошлое, в котором длинные волосы развеваются за спиной, а стройные ноги в выцветших джинсах еле касаются травы, – это прошлое гораздо более привлекательно. Ей хотелось бы открыть компьютер и просто вернуться в юность. Один клик, и она там. Она могла бы найти в соцсети имя Майкла и вернуться в прошлое по этой знакомой комбинации букв.

Ей нужно ложиться, иначе завтра она будет соображать еще хуже. Может, последнее письмо Петре? Одним глазком посмотреть аккаунт? Она так близко к нему, всего один клик. Но она колеблется, не делает этого. Пока нет.

Наверху, в комнате с высоким аутентичным потолком, Пэрис тоже вспоминает прошлое. «Магазин Carphone Warehouse, – перечисляет она, – отель Bedford Arms, закусочная Bilal’s Burgers, супермаркет Tesco Metro, ресторан Sinatra’s Wine Bar, банк HSBC». Медленно, от здания к зданию, она воссоздает в памяти путь от их лондонского дома до станции метро. Если сильно сосредоточиться, можно увидеть коробки из-под бургеров, выброшенные листовки («Похудеть за две недели! Узнай как!»), хромированные столики возле кафе, ожидающие того самого мифического солнечного дня. Она видит пыльные платаны и заколоченные окна офиса такси. Видит кафе, где они с Кэсси однажды встретили кого-то, кто бывал в Ист-Энде. Видит магазин, где ей купили первый велосипед, на котором торжествующе ехала домой по собачьему дерьму и битому стеклу. Она видит станцию метро со знакомым красно-голубым знаком, который пронзает ей сердце стрелой. Станция «Клэпхэм Коммон».

Она лежит и тихо льет слезы по Северной линии[26].

Дальше по Северной линии, в Кеннингтоне, Майкл Бартницки быстро одевается, собираясь на работу. Меньше чем через час он будет проводить экстренную операцию восемнадцатилетней девушке, которая попала в аварию. Однако этот факт не сильно его беспокоит, когда он натягивает толстый свитер (летняя ночь холодна) и наклоняется завязать шнурки. Такие ночные вызовы – обычное дело. К тому же доктору нельзя думать о таких вещах, как молодость, перепуганные родители, кошмарная кровь на дороге; он может думать только об операции, хирургическом разрезе, столе в сиянии искусственного света. Майкл тихо напевает, берет телефон и ключи от машины с прикроватного столика.

Он застегивает часы и смотрит на крепко спящую жену. Может, стоит ее разбудить, чтобы напомнить, что им с Джессикой утром к врачу? Он решает, что не стоит: она только устроит истерику и скажет, что он ей не доверяет. Джессика вспомнит. Майкл смотрит на часы. Три сорок пять. Час, которого страшатся врачи; час, в который умирает большинство пациентов.

На кухне темно, тихонько жужжат электроприборы. Майкл берет бутылку воды из холодильника и пьет большими глотками. Времени поесть нет. На микроволновке горит зеленым «03:55». На секунду он замирает в темноте, глядя прямо перед собой.

А в Тоскане, в паре километров от виллы «Серена», мужчина по имени Рафаэль смотрит в могилу и улыбается.

Глава 4

Мысли из Тосканы

Эмили Робертсон

Наконец у меня есть собственный садик с травами. Когда-то я очень любила покупать эти маленькие горшочки с базиликом в супермаркетах. Примерно неделю они придавали моим салатам настоящий привкус Италии, а затем неизбежно увядали и умирали. Словно маленькие растения говорили мне: «Кого ты пытаешься обмануть? Это Клэпхэм, а не Кьянти».

Что ж, теперь у меня есть собственный базилик. Он широко разросся прямо за дверью кухни. Когда я готовлю салат, мне стоит всего лишь протянуть руку, чтобы сжать эти ароматные листочки в пальцах. Я стала расточительной. Я крошу измельченный базилик в супы, картофель, на брускетты и свежие томаты. Супруг говорит, что живет в страхе найти однажды базилик в пиве. Но мне никогда не надоест. Для меня это самая суть Италии.

Эмили уныло выдирает траву в огороде, когда слышит жужжание приближающейся «веспы». Романо, сосед-фермер, рассказал ей, что сухую траву нужно срезать, иначе может случиться пожар. Вся местность здесь сухая, с пепельно-белой травой, которая рассыпается в ладони. Эмили представляет, как все это вспыхивает пламенем, пожирая виллу «Серена», как в средневековом изображении ада. Выполняя свой долг, она тащит мотыгу по каменистой земле; футболка прилипает к спине.

Пол был убежден, что им нужно выращивать собственные овощи. На заднем дворе, рядом с кухней, есть идеальное место, солнечное и ровное, затененное живописно изогнутыми кронами фиговых деревьев. Романо говорит, здесь когда-то был сад с травами, все заросло розмарином и тмином – огромными серо-зелеными пахучими монстрами. Но Пол выдернул и розмарин, и тмин и, как типичный житель южной части Лондона, посадил салат и томаты. Салат вырос до огромных размеров, но поскольку никто из детей его не любил, а Пол предпочел более интересные варианты, купленные в кадках в КООПе[27], то салатные грядки очень быстро были съедены гусеницами. Томаты уродились красивые: маленькие и твердые, с ароматными листьями, но Эмили вскоре перестала их собирать и консервировать. Так что их тоже поклевали птицы.

Эмили выдергивает еще один гнилой куст салата и бросает в кучу для костра. Она слышит голос позади, пожилой, но на удивление звонкий, который привык быть услышанным.

– Basilico, – говорит он. Потом по-английски: – Вам нужен базилик у двери кухни. Чтобы мухи держались подальше.

Эмили выпрямляет спину и оглядывается. Перед ней оказывается священник в черной рубашке и грязных белых кедах, сидящий верхом на «веспе». Он стар, густые белые волосы выглядят как судейский парик, лицо пересекают морщины, но когда он ловко спрыгивает с мотоцикла и подходит поздороваться, то двигается так, словно он гораздо моложе. А его приветственное рукопожатие достаточно сильное, чтоб заставить ее поморщиться.

– Дон Анджело, – представляется он.

– Эмили Робертсон, – мямлит Эмили, вытирая потную ладонь о шорты.

– Слишком жарко для работы, – твердо говорит дон Анджело. – Вам нужно отдохнуть и выпить чего-нибудь холодного.

– Не хотите ли чашку чая? – спрашивает Эмили. Она ничего не знает о католических священниках, но наверняка чай – обязательная часть любого подобного визита.

– Чай? Никогда! – Дона Анджело передергивает. – Acqua minerale — да.

– Не хотите ли вы стакан acqua minerale? – послушно спрашивает Эмили.

– Grazie[28], – любезно соглашается дон Анджело, словно это была не его собственная идея.

Они сидят на террасе у заросшего кухонного сада. Дон Анджело пьет свою воду и привычно тянется к белому персику на одном из нависающих деревьев.

– Не хотите? – спрашивает он вежливо.

– О нет… спасибо. Угощайтесь.

Он просит нож и режет персик на идеальные дольки, похожие на маленькие сияющие части луны. Косточку он кидает в траву.

– Теперь у вас будет еще одно дерево. Да?

– Через несколько сотен лет.

– Несколько сотен лет? – священник пожимает плечами. – Это ничто.

– Для Бога, может, и ничто, – говорит Эмили довольно смело.

Священник от души смеется.

– Да! Для Бога ничто. – Она замечает, что у него идеальные зубы.

– Так вот. – Разобравшись с персиком, дон Анджело направляет на нее взгляд своих глубоко посаженных карих глаз. – Я думаю, вы не католичка.

– Нет, – признается Эмили, словно извиняясь. – Мы не ходим в церковь.

– Это так, – подтверждает дон Анджело. – Я не видел вас в церкви.

Церковь в Монте-Альбано – довольно хороший образец средневековой архитектуры. Эмили припоминает, что ее построили, кажется, в двенадцатом веке, по слухам, на останках этрусских поселений.

– Помнится, там есть прекрасная фреска с Благовещением…

Но дона Анджело совсем не интересуют достоинства фрески.

– Да. Прекрасная. Да. Вы не бываете в городе?

– О, бываю, – горячо возражает Эмили. – Я езжу на рынок каждый вторник…

– Рынок! – презрительно произносит дон Анджело. – Это для туристов. Ходите в КООП. Там намного дешевле. Вы никогда не приезжаете в город вечером на пасседжату?

Пасседжата – итальянский ритуал. Каждый вечер, как только воздух начинает остывать, итальянцы выбираются из своих закрытых ставнями домов, чтобы прогуляться по площади – на мир посмотреть и себя показать. Эмили нравится то, как старики сидят на кухонных стульях у дверей и беззастенчиво за всеми наблюдают. Тем не менее она никогда не выезжала на такую вечернюю прогулку.

– Ну, по вечерам это сложно, у меня же дети.

– Дети! Приводите детей. Мы любим детей.

Эмили не упоминает, что Чарли ложится спать в семь, тогда как итальянские дети обычно не спят до полуночи.

– Я часто вижу вашу дочь на пьяцце, – продолжает священник.

– Сиену? – спрашивает Эмили, и сердце у нее падает. – Да. Вполне может быть.

– Она красивая девочка, – говорит дон Анджело с куда большим энтузиазмом, чем про фреску. – Она провожает Джанкарло из pasticceria[29]. Да?

– Провожает? Ах да. Думаю, что да.

– Он хороший мальчик. Диковатый, но хороший.

– Да, – соглашается Эмили без особого энтузиазма.

– Так вот. Вы приезжаете в город на Феррагосто. Да?

Феррагосто – праздник в честь Вознесения, отмечается в Италии пятнадцатого августа с размахом, не имеющим ничего общего с религией. Это радостный, анархичный карнавал неположенного удовольствия, что-то вроде летней Двенадцатой ночи. Эмили писала о нем специальный репортаж на две страницы в прошлом году.

– Вы ни разу не были на Феррагосто?

– О, мы были, – говорит Эмили немного обиженно, – в прошлом году.

Она вспоминает, что в то время у них гостили клиенты Пола из Германии, которых они взяли с собой в город посмотреть фейерверки. Хельмут записал двухчасовое видео и до сих пор развлекает им жителей Висбадена.

– Нет, не на пару часов. И не с какими-то stranieri[30], – фыркает дон Анджело.

Эмили удивлена. Откуда мог священник знать, как они провели Феррагосто? Он что, замаскировался под одного из гуляк, шествовавших под средневеко-выми знаменами? И слово, которое он использует, stranieri, дословно – «чужестранцы», звучит враждебно. Звучит как «чужаки». Если немцы чужаки, то кто тогда они? Она начинает править статью, которую пишет в своей голове («дон Анджело, мнимый ангел в грязных белых кедах»), и немного испуганно смотрит на своего гостя.

– Феррагосто празднуют два дня, – продолжает священник. – Вам следует быть там. Готовить еду вместе со всеми.

Эмили смотрит на него с сомнением. Она помнит гигантское барбекю на пьяцце, достаточно большое, чтобы зажарить целую свинью. Помнит женщин, которые готовили стейки с поркеттой[31] как настоящие профессионалки. Она чувствует себя польщенной, но в то же время немного оскорбленной тем, что ее пригласили к ним присоединиться.

– Я… я не знаю как, – говорит она наконец. – Я… я вообще-то писатель…

Ее объяснения прерываются воем из глубины дома.

– Чарли! – Она вскакивает на ноги. Сиена, которая неохотно согласилась присматривать за братом, врывается в поле зрения, держа Чарли у бедра. Он орет, лицо красное. – Чарли! Малыш! Что случилось?

– Его что-то ужалило, – говорит запыхавшаяся Сиена. – Я не знаю что.

Боковым зрением Эмили замечает, как дон Анджело сбегает по ступенькам террасы и пробирается сквозь заросший травой садик. Через пару минут он возвращается с какими-то листьями в руке. Он резко хватает Чарли за ногу и прикладывает листья к коже.

На секунду повисает молчание. В воздухе начинает витать пряный запах. И Чарли, которого на полпути между матерью и сестрой держит за ногу незнакомец в черном костюме, перестает плакать.

– Basilico, – объясняет дон Анджело. – Хорошо помогает от укусов.

– Я сегодня познакомилась со священником, – рассказывает Эмили за ужином Пэрис.

– Я знаю, – говорит Пэрис. – Я видела его в окно.

Она берет крошечный кусочек хлеба и разрезает на два треугольника. Только минуту спустя до Эмили доходит смысл слов дочери.

– Что? Ты видела, как Чарли поранился, и не спустилась вниз?

Пэрис вздыхает, делая из хлеба танграм[32].

– Он не поранился. Его ужалили. В любом случае ведьмодоктор его вылечил.

Эмили смеется, но затем говорит серьезно:

– Он не ведьмодоктор, но довольно пугающий. Кажется, он о нас все знает.

– Например? – спрашивает Сиена, которая одной рукой отправляет сообщения, а другой ест.

– Например, он знал, что ты встречаешься с Джанкарло. Кажется, одобряет.

– Класс, – Сиена выглядит довольной. – Может, расскажет маме Джанни. Уверена, я ей не нравлюсь.

– Ох, матери и сыновья, – туманно говорит Эмили. – Уверена, с Чарли я буду вести себя так же.

Сиена и Пэрис переглядываются. Чарли только что отправили в кровать на несколько часов позже, чем положено, – гораздо позднее, чем их обычно укладывали спать.

Но Эмили все еще думает о священнике.

– Он довольно забавно выглядит, этот маленький человечек, – говорит она. – Но что-то в нем не так. Эти его темные глаза. Как будто он может заглянуть прямо в душу.

– Он пытался убедить тебя ходить в церковь? – спрашивает Сиена.

– Не то чтобы убедить. Кажется, его больше беспокоило, что мы не ходим в город по вечерам.

– Я хожу.

– Да, я знаю. И он тоже. Он хочет, чтобы мы пошли на Феррагосто. И чтобы я помогла с готовкой.

Сиена с Пэрис грубо смеются. Семья Эмили не всегда ценит ее эксперименты с провинциальной итальянской кухней. Сегодня они едят пиццу из КООПа. Эмили вызывающе жует их собственный салат с листьями, погрызенными гусеницами.

– Я иду на Феррагосто, – говорит Сиена. – Группа Джанни будет выступать.

Вдобавок к другим недостаткам Джанкарло – барабанщик в громкой и совершенно бесталанной рок-группе. Эмили стонет.

– Почему бы не послушать милую традиционную итальянскую музыку? – спрашивает она. Сиена вздыхает.

– Потому что она скучная и грустная, мам. – Она встает и с хлопком закрывает мобильник. – Я пойду смотреть телевизор.

– Я тоже, – тут же говорит Пэрис.

– Ты не доела пиццу, – замечает Эмили.

– В ней какие-то кусочки.

– Это травы.

Когда девочки уходят, Эмили доедает пиццу Пэрис. Ей и правда пора перестать есть так много. «И пить тоже», – думает она, наливая еще один бокал красного. Такими темпами она скоро будет такой же огромной, как этот дом, когда увидит Пола в субботу. Она должна впечатлить его своей стройной фигурой и полным отказом винить кого-либо за проблемы в их браке. Она будет понимающей, мудрой и немного сексуальной. Она еще раз откусывает пиццу.

Когда они с Полом начали встречаться, он водил ее в лучшие рестораны, но она всегда была слишком взволнована, чтобы есть. Такой она была в те дни: напряженной, вечно на нервах, всегда с узлом в животе, словно ее укачало. Она так усердно работала в газете, что обычно не успевала пообедать. Сидя за рабочим столом, она выпивала колу, закусывая странной едой вроде оливок или зеленых перцев из бумажных пакетов. И она курила не меньше двадцати сигарет в день. Бросила, только когда забеременела Сиеной.

Она встретила Пола в Брайтоне. Эмили переехала туда после расставания с Майклом – отчасти из-за того, что Петра, ее университетская подруга, жила там, а еще потому, что ей всегда нравилось это место. В студенчестве они иногда после вечеринки ездили в древней машине Петры к морю встречать рассвет: брали в ночном кафе чай, сидели с ним на пляже и смотрели, как встает солнце. Брайтон казался оптимистичным, полным потрепанного очарования и нахальной уверенности. После стресса от расставания с мужчиной, с которым, она думала, ей суждено провести жизнь, немного оптимизма было как раз тем, что нужно.

Эмили и Петра снимали обветшалую квартиру на набережной; под их мансардными окнами летали чайки, а шум моря усыплял по ночам. Даже сейчас Эмили иногда убаюкивает себя, представляя то мягкое шипение волн, разбивающихся о камни. Если бы кто-то мог его запатентовать, то заработал бы целое состояние. Она нашла работу в местной газете, завела новых друзей, ходила на вечеринки, на барбекю на пляже. Это было странное, чудесное, ужасное время. Эмили все еще плакала всякий раз, когда видела имя «Майкл», но еще она была той девушкой, что танцевала на пляже в одном белье и плавала в море без купальника. Она была той девушкой, которая усердно трудилась, чтобы стать репортером, и которая иногда появлялась на работе в той же одежде, что и вчера. Она была той девушкой, которая получила пять валентинок и присоединилась к партии лейбористов и которая все еще мечтала, как одержимая, стать миссис Бартницки.

Пол и Эмили познакомились, когда ее отправили взять у него интервью для газеты. Пол был местным бизнесменом с довольно сомнительной репутацией. Его последняя афера заключалась в том, что он купил несколько зданий 1930-х годов, сдал их в аренду студентам и оставил тихонько гнить в море. Его план раскрылся, когда одна из квартир почти дотла сгорела во время несчастного случая, причиной которого стал бракованный газовый бойлер. Семьи студентов угрожали подать в суд.

Эмили приехала на интервью с опозданием, ужасно нервная. По пути с остановки у нее отвалился каблук, и ей пришлось хромать. Жуткий штормовой ветер на берегу сбил ее волосы в колтуны, к тому же она так устала от трех вечеринок подряд… Пол жил в большом, но довольно мрачном доме в Хоуве, и, когда Эмили позвонила в домофон, она думала, что ее не впустят из-за непрезентабельного вида. Она еще не знала, что Полу нравились женщины с растрепанными волосами и к тому же молодые.

Он был само очарование. Пол починил ее каблук каким-то суперклеем, и вид его, сосредоточенно склонившегося над потертой коричневой кожей, наполнил ее необъяснимой нежностью. Он угостил ее кофе и круассанами. Потом они гуляли по набережной и кормили крошками птиц. Пол пригласил ее на обед, сводил куда-то на ужин и между делом затащил в постель.

Секс с Полом был открытием. После Майкла Эмили думала, что никогда не сможет заниматься любовью с другим мужчиной. Конечно, она занималась, с разной степенью успеха, но после всегда чувствовала, сильнее, чем когда-либо, что никогда не будет счастлива в постели хоть с кем-то кроме Майкла. Но Пол был… что ж, по-другому не скажешь: Пол был лучше Майкла. Она не всегда испытывала оргазмы с Майклом, а с Полом они случались с той же быстротой и надежностью, которых он требовал от всех сфер своей жизни. Впоследствии она задавалась вопросом, были ли у нее оргазмы именно потому, что она не любила Пола так сильно, как любила Майкла.

Но она действительно любила его. Пол всегда находился в центре внимания, заставляя весь мир крутиться вокруг него: чайки слетались к нему по первому зову, официанты вскакивали при звуке его голоса; он мог превратить скучный вечер в головокружительный калейдоскоп возможностей. Пол взял ее во Францию – они вылетели из аэропорта Шорхэм на самолете друга; он показывал ей элегантные отели, брал на картинг, выиграл для нее пушистую игрушку на брайтонском пирсе.

Когда Пол предложил Эмили выйти за него, она не колебалась.

– Ты уверена? – спросила ее Петра перед самым загсом.

– О да, – сказала Эмили мечтательно. Конечно, она была уверена. В этом был весь Пол: он думал, что она должна выйти за него, и она вышла.

Эмили допивает вино большим глотком. Затем она расчищает стол и загружает посудомойку (даже в провинциальных итальянских домах есть посудомойки). Судя по звукам из гостиной, Сиена и Пэрис смотрят «Папашину армию». Вилла «Серена» находится слишком далеко для спутникового или кабельного телевидения, поэтому вся надежда только на диски из Англии; и, что весьма странно, больше всего им нравятся старые: «Папашина армия», «Удачливые парни», «Отель “Фолти Тауэрс”», «Спасибо за покупку». О, этот успокаивающий звук студийного смеха, нелепые повороты сюжета, вечный идиотизм Пайка и самомнение Мэйнверинга[33]. Эмили сочувственно улыбается, выбрасывая черствый хлеб через заднюю дверь. Ей кажется, она отдала бы все на свете за то, чтобы увидеть чайку, которая со знакомым хриплым криком жадности набрасывается на крошки.

Эмили идет проверить Чарли, который мирно спит. Запах базилика все еще стоит в воздухе. Эмили думает о священнике. Почему он пришел навестить их через столько времени? Ведь они живут в этом доме уже почти два года. Он слышал сплетни о том, что Пол бросил ее? Она уверена, что Олимпия растрезвонит об этом всему миру. Неприязнь уборщицы достигла в последнее время новых высот. Олимпии нравился Пол; он нахваливал ее и называл signorina. Может, Олимпия рассказала дону Анджело, что Эмили – злобная разрушительница брака? Или он пришел посмотреть, как выглядит краснолицая женщина? (Она и правда была вся красная после копания в саду.) Действительно ли он хотел соблазнить ее выйти из одинокой виллы на теплую пьяццу? Или ему просто нужна была пара лишних рук, чтобы готовить поркетту?

Она спускается вниз, но вместо того чтобы присоединиться к дочерям в гостиной, выходит на террасу и вдыхает ночной воздух. И думает о том, как Майкл впервые взял ее в «Витторио», – о моменте, когда она навсегда влюбилась в Италию.

Глава 5

Мысли из Тосканы

Эмили Робертсон

Ходить по ресторанам в Италии – занятие поучительное. В тосканских ресторанах кухня всегда расположена у входа, так что вам придется пройти через нее, прежде чем сесть за столик. Ее чистота и сверкающий блеск вполне способны вызвать у вас приступ чувства неполноценности. Пиццы скользят в большие каменные печи и обратно, пасту готовят до идеальной консистенции (аль денте, что значит «на зубок»[34]), приправы брошены, масло шипит, мясо заворачивается и закрепляется листьями шалфея. Все делается на максимальной скорости, но при этом никто не спешит.

Затем, когда ты подходишь к столику, тебя встречают как любимого родственника. Открывают вино, брускетта появляется перед тобой, словно ты блудный сын во плоти. А как приветствуют детей! После Англии, страны, где выйти в люди в компании кого-то ниже метра – это почти оскорбление, итальянское отношение к детям – просто бальзам с небес. Высокий стул? Без проблем. Паста без соуса? С удовольствием. Хочет порисовать на скатерти? На здоровье. И как насчет специальных антипасто от шефа, чтобы соблазнить маленького bimba[35]?

– Когда ты встречаешься со своим бывшим мужем? – спрашивает Петра.

– Он не бывший.

– Пока что, – сухо отвечает Петра.

– В субботу. Он говорит, что придет все обсудить.

– Что ж, главное – не сдавайся слишком легко.

– Что ты имеешь в виду? – уязвленно спрашивает Эмили.

– Я тебя знаю, Эм. Ты обязательно впадешь в одно из своих «как скажешь» состояний. Пол бросил тебя, помни. С него объяснения. Не позволяй ему вернуться с танцами обратно, как в прошлый раз.

– Ты думаешь, он хочет вернуться?

– Господи, я не знаю. Ты хочешь, чтоб он вернулся?

– Да. Нет. Я не знаю.

– Ну, как я уже сказала, не давай ему командовать. Я знаю, какой он. Никогда не забуду, как он выселял всех жильцов, чтобы продать их квартиры застройщикам торгового центра.

– Он безжалостный. Раньше мне это казалось привлекательным.

– Упаси господи.

В трубке что-то гудит, когда Петра на секунду замолкает. Эмили слышит глубокий вдох.

– Ты куришь? – спрашивает она.

– Всего одну или две в день. После еды.

– Сейчас десять вечера.

– Я поздно ела.

– Из-за чего начала? – спрашивает Эмили.

– Ну не знаю. Беспокоюсь о детях, о работе, о деньгах…

– Разве Эд не помогает?

– Я даже не знаю, где он. Последнее, что от него получала, – это открытка на день рождения Джейка. На два месяца позже.

Еще одна затяжка. Потом Петра внезапно говорит:

– У меня есть фото Майкла.

Эмили вдруг понимает, что затаила дыхание, словно ожидала этого; как будто каким-то образом все события прошлой недели вели именно к нему. К Майклу. Ее первой любви.

– Фото? – шепчет она.

– Да. Оно было в газете. Что-то про суперкрутую операцию на мозге, которую он проводил. Хочешь, отправлю тебе статью?

Сердце Эмили бьется так, что она удивляется, как Петра в своем Брайтоне его не слышит.

– Да, – говорит она. – Да, пожалуйста.

Эмили встретила Майкла в Лондоне, в университете. Она изучала английский в Университетском колледже Лондона, а он был студентом-медиком. Стоял летний вечер, и она играла в невероятно напыщенной постановке «Бури» на Гордон-сквер – одной из тех потаенных маленьких лондонских площадей, окруженных высокими зданиями университета. Когда она закрывает глаза, то все еще чувствует запах пыльных платанов и мягкий гул лондонских дорог. И видит тот самый металлический отблеск светлых волос Майкла, когда он повернулся к ней и сказал:

– Ты участвуешь в этом дерьме?

Учитывая, что в тот момент на ней было неудач-ное платье елизаветинской эпохи и она предлагала ему символическую чашу с водой, чтобы «очиститься», вопрос был явно излишним. Но как хорошо она помнит свое жалкое стремление отречься от этой постановки.

– Вроде того, – сказала она, стоя на одной ноге под тяжелыми юбками. Роль Миранды, за которую жестоко боролись десять с лишним более уверенных и симпатичных девчонок, внезапно стала незначительной, даже постыдной. – «О дивный новый мир, в котором есть такие люди».

После выступления (режиссер не разрешил им выходить на поклон, заявив, что это «разрушит чары пьесы») Эмили снова увидела Майкла. Публика расходилась, кидая бычки в очищающую чашу, но Майкл все еще был там – сидел один во втором ряду, с той самой улыбкой, которая стала ей такой близкой: наполовину ироничной, наполовину очаровательной.

– Поздравляю, – сказал он торжественно.

– Я была ужасна.

– Ты была чудесна. Фердинанд был ужасен.

– Он никак не мог запомнить слова.

– Нет, но мог бы интересоваться Ариэлем больше, чем тобой.

Ариэля играл («вопреки канону», объяснил режиссер) крепкий игрок в регби из Солфорда. Майкл был прав в отношении наклонностей Фердинанда.

Эмили помнит, как стояла в тенистом саду, чувствуя последние лучи солнца на лице и слушая, как голоса последних зрителей отдаляются и отдаляются, пока не превращаются в еле слышный припев для основного действия. Она помнит, как стояла там в своем дурацком парчовом платье (где Миранда нашла такое?) и чувствовала себя нелепо, головокружительно счастливой. Она ничего не сказала, потому что знала, что Майкл вот-вот полностью захватит ее жизнь. Это было потрясающе успокаивающее чувство.

Майкл встал и, наклонясь к ней, нежно убрал прядь волос с ее лба.

– Можно? – вежливо спросил он.

Что бы случилось, думает Эмили, если бы она сказала «нет»? Скажи она «нет», у нее бы был бойфренд весом в сто килограммов, который ждал бы ее в Холлсе? Или она дала бы обет добрачного целомудрия? Или с криком побежала бы обратно на вечеринку после спектакля, чтобы послушать, как режиссер читает вслух свои экспериментальные поэмы? Но конечно, она ничего этого не сделала.

Когда Пол в субботу приезжает на виллу «Серена», то поначалу выглядит напряженным. Пока он, аккуратно одетый в рубашку поло и чиносы (Пол – один из тех мужчин, которые чувствуют себя по-настоящему удобно только в костюме), идет в дом, то выглядит как и любой другой мужчина средних лет: седеющие волосы, держит талию в форме, не упуская возможности показать ее в любом фитнес-клубе, на любом вокзале, стоя в очереди у любой стойки отправления. Как он мог сделать ее такой несчастной? Но потом он улыбается давно знакомой, белозубой коварной улыбкой Пола, и ее сердце сжимается. Она знает его, знает так хорошо; знает, что у него аллергия на мед; что книга «Дети железной дороги»[36] доводит его до слез; что он думает, будто Луиджи Рива[37] играл в футбол лучше, чем Пеле[38]. Как он может от нее уйти? Это, должно быть, какая-то ошибка, должно быть, ошибка.

Пол приближается к входной двери, наступая по пути на шишки. Гости на виллу «Серена» обычно проходят через кухню, которая ближе к подъездной дорожке, но этот визит почему-то должен быть абсолютно официальным – включая парадную дверь. Эмили стоит в коридоре в белом свободном платье. Она уложила волосы и потратила целый час на лицо. Даже ногти на ногах накрасила (хотя и забыла надеть обувь).

– Здравствуй, Пол.

– Эмили. – Он идет поцеловать ее, но, очевидно, передумывает. Ставит чемодан на каменный пол.

– Ты останешься? – спрашивает Эмили, глядя на чемодан, смутно понимая, что это звучит двусмысленно.

– Он пустой, – говорит Пол. Он чувствует себя некомфортно и напряжен. Почему Эмили в этом дурацком белом платье и почему, черт возьми, без обуви?

– Где дети? – интересуется он после паузы.

– Ушли на ферму. Они вернутся через минуту.

– Хорошо, – говорит он серьезно. – Я скучал по ним.

Эмили молчит. Будь она проклята, если скажет, что они тоже скучали.

Они идут в гостиную. Обычно они сидят в кухне, удобной и уютной, с вымытым деревянным столом и мягкими стульями, но Эмили кажется, что прямо сейчас ей нужно чувство дискомфорта. Она сидит на одном диване, Пол на другом, и их разделяет чудовищный камин. В коридоре тикают гигантские напольные часы.

– Ну, – беспомощно спрашивает Эмили, – о чем ты хотел поговорить?

Пол включает разумный тон.

– Эмили, ты знаешь, о чем мы должны поговорить.

– Нет, не знаю. О чем?

– Не нужно усложнять это еще больше.

– А почему, черт возьми, не нужно?

Следует долгая тишина. С улицы доносится стрекот сверчков. Пчелы громко жужжат, пролетая через заросший травой сад. Часы тяжело тикают.

– Эмили, – наконец произносит Пол, – ты знаешь, что наш брак уже давно изжил себя.

– Нет, не знаю, – сразу же отвечает Эмили.

– Да знаешь, еще с тех пор… с тех пор…

– С тех пор, как у тебя была интрижка.

Пол выглядит уязвленным.

– Ну если ты хочешь это так назвать.

– Хочу.

– С тех пор, как мы… разошлись… я уверен, ты знала, что что-то не так.

– Но мы сошлись! – Это звучит почти как вопль. – Мы сошлись, и у нас родился Чарли, и мы переехали сюда, и… – Эмили уже плачет большими, неромантичными слезами, которые она сглатывает, шмыгая носом. Она вытирает глаза подолом широкой юбки.

Пол беспомощно разводит руки, но не подходит ее утешить. Он словно прирос к другой стороне комнаты, и кажется, что между ними пролегли километры холодной тосканской плитки.

– Мне жаль, – говорит он наконец.

– Тебе жаль, – отвечает Эмили, фыркая и сглатывая. – Тебе жаль…

В этот момент врываются дети. Моргая в темноте гостиной, они внезапно осознают присутствие папы и набрасываются на него. Эмили, всеми забытая на своем диване, снова вытирает глаза. «Если бы только дети его не любили», – думает она.

– Папочка! Ты приехал на выходные? – спрашивает Сиена.

– Ты пойдешь с нами на Феррагосто? – интересуется Пэрис. – Можешь даже с клиентами, – смело добавляет она.

– Подарок, – требует Чарли, забираясь на колени к Полу. – Подарок для Чарли.

– Вообще-то, – говорит Эмили резким голосом, – папочка не останется надолго.

Она смотрит на Пола, и он отворачивается.

– Дело в том, что… – начинает Пол неловко. – Вы знаете, что папа всегда будет любить вас…

«Он действительно собирается это сказать», – думает Эмили. Вплоть до этого момента она надеялась, что, может быть, это все же неправда, что это тщательно продуманный розыгрыш или наказание ей за то, что она слишком занята детьми и домом. Она все еще не может поверить, что Пол действительно сейчас скажет детям, что их родители разводятся. Но когда он произносит эти слова, которые витали несказанными в воздухе во время множества брачных ссор, она понимает, что это правда. Ее брак окончен.

Но прежде чем Пол успевает сказать что-то еще, Сиена отшатывается от него с выражением отвращения.

– О боже, – говорит она. – Это один из тех разговоров в стиле «Мамочка и папочка все еще любят друг друга, но будут жить в разных домах»?

Эмили и Пол смотрят друг на друга. Внезапно вся злость вытекает из Эмили, оставляя ее просто очень грустной и очень уставшей.

– Видимо, да, – произносит она наконец.

Пэрис в ужасе смотрит на родителей.

– Нет, – произносит она. – Нет! Нет! Нет!

– Пэрис. Милая. – Эмили делает шаг в ее сторону.

– Не трогай меня! – визжит Пэрис и выбегает из комнаты. Через секунду за ней уходит Сиена.

– Папочка, – говорит Чарли, – где мой подарок?

Эмили впервые познакомилась с Италией в лондонском ресторане. Она встречалась с Майклом шесть кружащих голову недель и все еще была в той стадии, когда нужно постоянно прикасаться к нему, чтобы убедиться, что он реальный. Они петляли по Шарлот-стрит, уворачиваясь от толп иностранных студентов и стариков с плакатами о спасении душ, когда Майкл сказал:

– Пойдем обедать в «Витторио».

– «Витторио»?

– Ты знаешь «Витторио». Все знают «Витторио».

Эмили ничего не ответила. В отношениях с Майклом она уже столкнулась с несколькими вещами, которые «все знают», а она нет. Ей не хотелось, чтобы Майкл думал, что она полная дура.

– Мы не можем туда пойти, – сказала Эмили. Она увидела меню, висящее, как икона, за стеклом, и знала, что не сможет себе позволить даже хлебную палочку.

– Можем, конечно, – возразил Майкл, подталкивая ее к тяжелым стеклянным дверям. – Это ничего не будет стоить.

Она вспоминает, как резко очутилась в полутьме ресторана рядом с фигурной викторианской вешалкой и как Майкл крикнул:

– Мам! Мама! Твой любимый сын пришел.

Мам?

Из мрака вынырнула фигура. У нее были яркие рыжие волосы, большой белый фартук и бесконечно радушная улыбка.

– Мишель! Мой ангел! Почему так долго?

– Мам, познакомься с Эмили. Моей девушкой.

Джина посмотрела на Эмили, медленная улыбка расплылась по темному лицу.

– Милая, – наконец сказала она. – Она милая, Мишель. Молодец.

«Молодец?» – подумала Эмили, когда они сели за столик в углу и Джина щелкнула пальцами, подзывая официанта. Что это значило? Она знала, что со своими лохматыми волосами и неряшливой одеждой и в подметки не годится эффектному Майклу. Его бывшая девушка, титулованная студентка из Кинга, – она действительно была призом, который стоило принести в «Витторио». Он водил ее сюда? Может, это такой обряд посвящения, своеобразное испытание ризотто?

– Ты всех своих девушек сюда приводишь? – спросила она, когда они ели хлеб, окуная его в зеленое оливковое масло, и пили холодное просекко.

– Конечно нет, – ответил Майкл. – Ты первая.

– Почему?

– Потому что я знал, что ты понравишься маме, – сказал он, осушая бокал и протягивая его проходящему мимо официанту.

– Ну вот еще, – возмутился официант. – Сам отнесешь.

Ухмыляясь и бормоча что-то по-итальянски, Майкл прогулялся к бару и вернулся с бутылкой.

– Я не могу, – сказала Эмили. – У меня занятие в два.

– Прогуляй, – ответил Майкл. – Когда ешь в «Витторио», торопиться нельзя.

– Этот ресторан принадлежит твоей маме?

– Она им управляет. Принадлежит он моему дедушке, Нонно Витторио. У него есть еще один в Лондоне.

– Я думала, ты поляк.

– Мой папа поляк. Мама итальянка. Ее родители приехали сюда до войны. Она родилась в Лондоне.

– Так она настоящая англичанка.

– Эмили, – сказал Майкл серьезно, наполняя ее бокал, – никогда, никогда не говори этого моей матери.

Потом она так и не смогла вспомнить точно, что ела в этот первый раз. Блюд, казалось, было невероятно много, но подавали их без определенного порядка. Несколько зерен черного ризотто; три порции пасты в восхитительном сливочном соусе; мясо с травами и чесноком; хлеб с блестящими ломтиками печени; сочная, нежная отбивная, которая, со слов Майкла, была из кролика; оливки с начинкой из анчоусов; томаты, фаршированные каперсами; равиоли с трюфелями.

– Я это все не съем, – продолжала повторять Эмили.

– Конечно съешь, – уверил Майкл, сверкая глазами в пламени свечи. – Просто не спеши.

Он потянулся и снова наполнил ее бокал.

Два часа уже давно прошли. Три часа, четыре часа, пять часов. В конце концов пришла Джина и посидела с ними, пока они пили горький черный кофе из крошечных золотых чашек. Майкл поджег этикетку от амаретто и смотрел, как она поднимается к потолку, роняя хлопья пепла. «Если упадет на тебя, то это к счастью», – сказал он, и Эмили помнит, как немного расстроилась, когда ниточки пепла упали не на нее, а на Джину, ее сияющие волосы и усыпанные драгоценностями руки. Джина наливала им крепкий красный ликер из запыленной бутылки. Это было похоже на чародейный напиток, и к этому моменту Эмили была уже совершенно очарована.

– Так ты любишь моего сына? – спросила Джина, взлохмачивая Майклу волосы.

– О да, – радостно ответила Эмили. – Я очень его люблю.

– Это хорошо, – сказала Джина, – потому что это значит, что и я тебя полюблю.

Глава 6

Мысли из Тосканы

Эмили Робертсон

Для feste нет подходящего английского слова. Это занятное итальянское изобретение, комбинация религиозного пира и вечеринки до самого утра. Иногда в Тоскане его также называют sagra. Sagra della bistecca, пир бифштексов; sagra della lumaca, пир улиток. Только в Италии у еды может быть собственный день пиршеств.

Феррагосто в августе – это festa, чтобы закончить все festas. Предполагается, что праздник в честь Вознесения отмечается пятнадцатого числа, но на самом деле длится почти весь август. Вся Италия в августе уходит на каникулы и предается удовольствиям день за днем.

В этом году меня попросили помочь с готовкой для празднования Феррагосто в нашем маленьком городке. И пока я стояла у жаркой печи, я наконец почувствовала себя настоящей частью семьи.

– Porchetta per favore[39].

– Aspetta uno momentino[40].

Эмили с мокрыми от пота волосами пытается ловко переложить стейки с поркеттой на гигантскую булочку. Они падают обратно на гриль, угли шипят. Ее соседка, черноволосая женщина, которая и словом с Эмили не перекинулась, профессионально переворачивает стейки на хлеб, добавляет соль и перец и шлепает сэндвич на ожидающую тарелку.

– Grazie, – слабо говорит Эмили. Женщина не отвечает.

Уже десять вечера, а люди все еще едят. На площади под гигантским навесом расставили столы, и семьи смеются, болтают и едят в свете сотен фонарей, установленных вокруг. Но семья Эмили не вместе. Чарли с Олимпией, сидит у нее на коленях и ест мороженое с фундуком. Сиена, скорее всего, где-то с Джанкарло. «Я с группой», – объявила она раньше полушутя. А Пэрис? Эмили не видела Пэрис с тех пор, как та с содроганием отказалась от поркетты и исчезла в шумной, полной дыма ночи.

Эмили жарко и скучно, она вся пропиталась запахом свиного жира и уже сыта всем этим по горло. Она уже собирается снять фартук и пойти на поиски Пэрис, когда чей-то голос произносит:

– Brava, миссис Робертсон. Спасибо, что присоединились к нам.

Это дон Анджело. Он держит бутылку вина (без этикетки, очевидно, не магазинного) и десяток пластиковых стаканов. Черноволосая соседка Эмили начинает приглаживать волосы и встряхивать ими, как подросток.

– Don Angelo! Troppo gentile[41].

Дон Анджело наливает вино в два стакана и протягивает их Эмили и ее соседке. Эмили делает осторожный глоток. Красное, молодое и немного игристое.

– É buono[42], – хвалит она.

– Мое собственное, – говорит священник самодовольно.

– Buonissimo[43], – подхватывает соседка, не желая отставать.

Еще одна женщина претендует на внимание дона Анджело, и какое-то время Эмили просто стоит, попивая прохладное вино и позволяя разговору литься без ее участия. Очередь рассосалась; многие семьи сидят на площади, пьют вино, пока дети как ненормальные бегают вокруг. Эмили видит, как Чарли гонится за маленькой девочкой с косичками, и она цепляется за край барбекю, чтобы невольно не протянуть руки и не схватить его. Она знает, что Олимпия хорошо о нем заботится (слышны постоянные крики Carlito! Fai attenzione![44]), но как раз это Эмили выносит с трудом.

Затем она слышит слова «Вилла “Серена”» и поворачивается к дону Анджело и его собеседницам. К ним присоединилась еще одна женщина, и они все оживленно разговаривают. Дон Анджело размахивает руками, проливая вино.

– Scusi[45], – говорит Эмили. Они не обращают внимания. – Прошу прощения, – повторяет она по-английски. Отец Анджело поворачивается к ней. – Вы говорили о моем доме?

– Вашем доме? Ах да. Мы говорим о раскопках.

– Раскопках?

– О… как же это слово… об археологии.

– Археологии?

– Да, в полях за вашим домом ведутся раскопки. Кажется, там этрусское campo santo… могильник.

– Правда? Как интересно!

Дон Анджело вопросительно смотрит на нее.

– Многим из нас это вовсе не кажется интересным, миссис Робертсон. Мертвых следует оставить в покое.

– Но что, если это важно для истории?

– Для истории! – Дон Анджело широко разводит руки в жесте абсолютного презрения. – Какая от истории польза?

Эмили не знает, как на это отвечать. К счастью, одна из женщин склоняется перед священником. Эмили слышит имя – Рафаэль.

Думая о художнике, она восторженно спрашивает:

– Рафаэль? Они обнаружили что-то из Рафаэля?

Дон Анджело поворачивается к ней с мрачной улыбкой.

– Мы говорим об археологе Рафаэле Мурелло. Он хорошо известен в этих краях.

– Он дьявол, – говорит черноволосая женщина, переходя на английский.

Пэрис уже больше чем сыта по горло. Она буквально одеревенела от скуки. Она сидит за столом в дальнем конце пьяццы рядом с семьей, набивающей щеки едой, и ее одолевают мрачные мысли. Мама все еще готовит это отвратительное мясо, все в крови, с комками жира и мерзкими белыми жилистыми кусочками. Пэрис не стала бы его есть, даже если бы ей заплатили миллион фунтов, а вот семья по соседству, кажется, не устает им наслаждаться; противные капли соуса падают на скатерть, пока они запихивают все больше и больше еды за свои толстые щеки. Пэрис бросает на них убийственный взгляд.

Сиена ушла куда-то с дурацким Джанкарло, который без устали трещал о саундчеках и соло на барабанах, словно он Брюс Спрингстин[46] какой-нибудь. Олимпия балует Чарли по-черному; Пэрис слышно, как он с другого конца площади пронзительно воет на двух языках, требуя мороженого. Только она одна уставшая, голодная и сама по себе. Она достает Mars из кармана и начинает медленно есть. Если постараться, то можно растянуть его на час. «Я жизнь свою по Mars’у отмеряю», – думает Пэрис. Господи! Все, она пропала. Кто еще читает Т. С. Элиота[47] просто для развлечения, как она? Сиена заинтересовалась им лишь однажды, когда Пэрис ей рассказала, что имя писателя – анаграмма из слова toilets. Господи! Ее семья так невежественна!

– Ciao[48], Пэрис.

Она, нахмурившись, смотрит вверх. Это Андреа, сын учительницы, который хочет поступить в Пизанский университет. Андреа ей всегда нравился больше других друзей Джанкарло. Он блондин и довольно тихий. А еще он из неполной семьи, что делает его довольно необычным для Тосканы и успокаивающе похожим на ее друзей из Лондона.

– Ciao, – говорит Пэрис, почти улыбаясь.

– Почему ты сидишь здесь одна? – спрашивает Андреа по-итальянски.

Пэрис, чей итальянский значительно лучше, чем у Эмили, отвечает:

– Мне скучно.

– Скучно? Почему?

– Я не знаю. Просто скучно.

И к ее ужасу, Пэрис чувствует, как слезы начинают обжигать ей глаза. Она опускает голову, чтобы Андреа не увидел.

Он смотрит на нее, а затем кладет ладонь ей на руку.

– Хочешь, я отвезу тебя домой?

– Да, – говорит Пэрис. – Да, пожалуйста.

Она почти уходит, не предупредив Эмили, просто чтобы та получила по заслугам. Пэрис видит маму у барбекю: та смеется и болтает со священником. Он пьет вино и размахивает руками. Честное слово! В Англии невозможно найти приходского священника, который так бы себя вел. Если бы Пэрис исчезла в ночи, мать бы получила по заслугам. Но потом она передумывает. Увидев неподалеку Олимпию, нежно держащую на руках уже сонного Чарли, она решает оставить послание для Эмили. Может ли Олимпия сказать маме, что она устала и ушла домой? Друг подвезет ее. Grazie.

Поездка домой на мотоцикле Андреа довольно захватывающая. Ночной воздух холодит лицо, и ей, прижавшейся к кожаной куртке Андреа, не нужно разговаривать. Когда они подъезжают к вилле «Серена», небо взрывается фейерверками. Они стоят секунду на ступеньках террасы и смотрят на них.

– Красиво, – произносит Андреа.

– На Клэпхэм Коммон лучше, – говорит Пэрис. Она помнит ночь фейерверков, когда ходила в дурацком светящемся ожерелье и пугала Чарли бенгальским огнем. Она почти чувствует запах жареного лука. В те дни от еды ее так не тошнило.

– Ты будешь в порядке одна? – спрашивает Андреа, когда Пэрис распахивает незапертую входную дверь.

На секунду Пэрис думает попросить его остаться. Дом выглядит очень темным, а часы зловеще тикают, как в фильме ужасов. Но он может подумать, что нравится ей, может наброситься на нее и попытаться поцеловать. Она смотрит на его крепкое тело в байкерской куртке и представляет, как оно прижимает ее к полу, как она кричит, пытаясь вырваться. Представляет, как его бледное умное лицо багровеет так же сильно, как у Джанкарло иногда, когда он целует Сиену. Никогда, никогда, никогда. Уж лучше сразиться с волками.

– Я буду в порядке, – говорит она.

– Va bene[49], – спокойно отвечает Андреа. Он не из тех парней, что начнут спорить. Она смотрит, как он сбегает по ступенькам, и слышит рев его мотоцикла. Фары на секунду освещают фиговые деревья, а потом все погружается во тьму.

Пэрис закрывает дверь. Потом что-то заставляет ее взять тяжелый железный ключ и осторожно повернуть его в замке. Но вместо того чтобы почувствовать себя в безопасности, она понимает, что напугана больше, чем когда-либо. Не так ли это происходит в каждом фильме ужасов? Девочка, оставшаяся одна в большом доме, запирается на ключ и оборачивается, чтобы обнаружить психа в капюшоне прямо за спиной. Пэрис разворачивается. Там никого нет, только маячат часы с их призрачным тиканьем и вешалка с безголовыми пальто, страшно свисающими с крюков. Она вспоминает городскую легенду, которая была очень популярна в ее старой школе в Клэпхэме. Няня остается одна в доме, берет трубку и слышит, как псих говорит ей, что собирается ее убить, и она понимает, что это внутренняя линия. Ужас внутри дома. Псих на чердаке. «Перестань, – говорит себе Пэрис, – ты же получила лучшую оценку за работу по логике на уроке мистера Диксона, ты не веришь, что наверху ждет псих с топором. Ты абсолютно спокойна и все контролируешь».

Не без усилия она поворачивается спиной к двери и целенаправленно идет в гостиную. Здесь получше. Один из диванов придвинули к телевизору. Пэрис включает везде свет и выбирает «Папашину армию». Потом садится на пол, достает свой недоеденный Mars, снимая тонкий слой шоколада передними зубами. В следующий момент приятный голос спрашивает: «Кого вы обманываете, по-вашему, мистер Гитлер?», и она переносится в Уилмингтон, чудесный мир фургона мясника Джонса, шарфа Пайка и Годфри[50], которому нужно в туалет. Пэрис вытягивается в полный рост на каменном полу с подушкой под головой, откусывая все меньшие кусочки шоколада. Потом, без предупреждения, Фрейзер, Джонс и Годфри решают, что уже слишком старые для народного ополчения, и Фрейзер ведет их в логово своего гробовщика, чтобы омолодить. Жуткий шепот Фрейзера с шотландским акцентом предлагает им забраться на плиту. Пэрис вздрагивает и нажимает «Стоп».

Она просматривает другие диски. Она должна найти что-то максимально далекое от Тосканы, заброшенных домов и сумасшедших с топорами, подстерегающих наверху. Она выбирает другой диск и снова ложится на пол. На экране прыгает безумный усатый мужчина, вскидывая ноги и истерически крича о немцах.

Пэрис расслабляется, успокоенная гневом и предрассудками Бэзила Фолти[51].

Эмили с нарастающей паникой ищет Пэрис. Она находит Сиену, которая танцует, как зомби, перед группой; светлые волосы закрывают ее лицо, точно занавеска. Эмили хватает ее за руку.

– Ты видела Пэрис?

Сиена показывает пальцем куда-то в пространство.

– Она вон там. За одним из столов. Дуется.

– Где?

Но Сиена продолжает танцевать, волосы развеваются вокруг. На сцене Джанкарло тоже неистово трясет волосами, барабанных палочек даже не видно. Эмили уходит, в ушах у нее звенит.

Она кружит вокруг столов, спрашивая снова и снова о своей дочери. Люди показывают на Сиену (ее невозможно не заметить, танцующую в одиночестве возле сцены) и Чарли, спящего у Олимпии на руках. Но, кажется, никто не видел Пэрис. Одна женщина даже выглядит удивленной, когда слышит о другой дочери. «Una tipa differente»[52], – объясняет кто-то еще, кивая на Сиену. Но Эмили уже перебегает к следующему столу. Ее сердце стучит, ее самый страшный кошмар становится явью. Она потеряла одного из своих детей. Она кошмарная, кошмарная мать. Пол никогда не простит ее, если что-то случится с Пэрис (его товарищем по футболу, его любимым сорванцом); она сама себя никогда не простит. Мир превратился в калейдоскоп из ночных кошмаров: мертвая Пэрис, маленький белый гроб, пустая спальня, ее собственный крик ужаса, холодная ненависть Пола. «Господи, пожалуйста, помоги мне найти Пэрис!» – в который раз повторяет она про себя.

В конце поисков она подходит к столику Олимпии. Олимпия безразлично смотрит на нее, скрестив руки на груди. Она явно видела, как Эмили лихорадочно расспрашивала всех за другими столами, но даже не попыталась ее успокоить. «Она ненавидит меня, она совершенно ненавидит меня», – думает Эмили.

– Олимпия, – начинает она умоляюще, – вы не видели Пэрис? Я нигде не могу ее найти. Думаю, она заблудилась.

Голос Эмили срывается, и ей приходится держаться за стол, чтоб ее не трясло.

– О, Пэрис, – спокойно говорит Олимпия, делая глоток вина. – Она давно ушла. С Андреа.

– Андреа?

– Да, сыном учительницы. Он хороший мальчик, но его мать… ну, я помню ее еще ребенком. Красивая, но своенравная. Отца нет, понимаете.

– Куда они пошли? – перебивает Эмили. Олимпия пожимает плечами.

– К вам домой, я думаю.

Эмили без слов хватает спящего Чарли и бежит, положив его голову себе на плечо, к Сиене.

– Мы идем домой, – говорит она, задыхаясь.

– Я нет, – спокойно отвечает Сиена, раскачиваясь. – Джанни привезет меня позже.

Эмили вынуждена сдаться. Она не может спорить с Сиеной в таком состоянии; не с Чарли, лежащим мертвым грузом на руках; не с пропавшей Пэрис, которая исчезла в ночи с таинственным Андреа. Она выбивает из Сиены обещание быть дома к полуночи и убегает к своей машине.

В городе так людно из-за Феррагосто, что Эмили пришлось парковаться за стенами, на полпути к следующему холму. Пока она добирается до «Фиата-панды», ее руки с трудом держат сына. Она кладет Чарли на заднее сиденье, забирается на водительское кресло и заводит машину. «Пожалуйста, заводись!» – умоляет она. Боги «фиата» на ее стороне, и двигатель самодовольно урчит. Пока она вписывается в сложный поворот, начинаются фейерверки, которые освещают небо красным и золотым. Грохот стоит невероятный, и Эмили думает, что именно так, должно быть, жили люди во время блица[53].

Растерянная, в панике, она вставляет диск. Дружелюбный северный голос поет о колесах автобуса. Эмили глубоко дышит. Она должна сконцентрироваться, ей нельзя попасть в аварию.

После трех детских песенок она въезжает через ржавые ворота виллы «Серена». Слава богу, там горит свет. Подняв еще спящего Чарли, она идет, спотыкаясь, по подъездной дорожке. Дверь заперта. О господи, у нее есть ключ? Балансируя с Чарли на бедре, она нащупывает сумку. Тампакс, деньги и помада падают на землю, но Эмили не замечает этого. Она находит ключ, к которому все еще прикреплена записка агента по недвижимости: «Вилла “Серена”, возле Сансеполькро».

В доме слышен гневный мужской голос. На мгновение она напрягается, потом узнает голос и расслабляется. Она входит в комнату и видит Пэрис, спящую на полу, и Бэзила Фолти, разглагольствующего по телевизору. Она кладет Чарли на диван, опускается на пол и берет на руки костлявое тело дочки.

– Ох, моя дорогая, – говорит она. – Слава богу, ты цела.

Пока Бэзил Фолти разбирает вещи в поисках жареной утки, Эмили качает дочь на руках.

Глава 7

Мысли из Тосканы

Эмили Робертсон

Очень сложно описать английскую приморскую жизнь итальянцу. «Почему, – спросил меня недавно знакомый итальянец, – англичане берут фляжки на пляж?» «Чтобы можно было выпить чего-нибудь горячего (предпочтительно боврил[54]) после плавания», – объяснила я. «É vero?[55] Почему им хочется горячего в жаркий день?» Я довольно мягко открыла ему истину. Английское море совсем нежаркое. Чтобы залезть в ледяную воду, нужен олимпийский уровень выносливости. Чтобы ковылять по крошечным острым камням, нужны сверхчеловеческие медитативные способности индийского факира. А после, когда сидишь на гальке с мокрым полотенцем на плечах, нужно влить какую-нибудь горячую жидкость меж дрожащих губ. «Что такое боврил?» – спросил он. «Даже не спрашивай», – сказала я.

Я пишу это в Англии. В Брайтоне, если быть точной. Я сижу в спальне Петры, наблюдаю, как мужчина в мансардной спальне напротив упражняется в жонглировании. Так ПОТРЯСАЮЩЕ быть здесь! Когда самолет пролетал над Англией, я заплакала. Честно. Я правда заплакала. Просто она выглядела такой красивой, такой невероятно зеленой, с маленькими домиками и полями вокруг – нормальными, плоскими полями, не дурацкими террасами на склоне горы. Ладно, ладно, я знаю, что она зеленая, потому что дождь идет все время, – Сиена мне сказала это как минимум миллион раз. Но мне нравится дождь. Мне больше нравится носить флис и чувствовать себя уютно, чем постоянно плавиться от жары. Мне нравится, что не нужен крем от загара. Мне нравится обнимать теплое одеяло всю ночь, когда уши замерзли, а тело согрето. Мне нравится утро, когда все выглядит начисто вымытым дождем. Мне нравится всегда говорить по-английски.

А Сиене все это не нравится. Она безумно мрачная из-за того, что оставила Джан-проклятого-карло. Она плакала всю дорогу в аэропорт. Такая жалкая! В конце концов, она увидит его снова через неделю. Но она не переставала твердить, что осталось всего две недели каникул, что Джи собирался взять ее с собой в квартиру в Форте-деи-Марми. Мама довольно быстро заткнула ее. «Я бы все равно ни за что тебя не отпустила», – сказала она. Я заметила, что маме, кажется, немного разонравился Джанкарло. А еще она стала раздражительнее со всеми. Даже с Дорогим Маленьким Чарли. Ура!

Петра встретила нас в Гатвике, и мама прямо упала ей в руки и плакала, плакала, плакала. Мы с Сиеной здорово смутились. Петра (она мне правда нравится) успокоила маму и разобралась с нашими сумками и вещами. С ней были ее дети. Джейк, которого я вроде как помню, и Гарри, одногодка Дорогого Маленького Чарли. Мама говорила, что Гарри и ДМЧ смогут играть вместе, и это будет так хорошо и т. д. и т. п. Но первое, что сделал Гарри, – пнул Чарли, второе – укусил его за ногу. Думаю, мне понравится Гарри.

В первый вечер мама и Петра просто разговаривали и разговаривали. Мы с Сиеной спросили, можем ли мы пойти на пирс, и, к нашему удивлению, мама разрешила. Это было невероятно. Столько огней, и шум от аттракционов. Сотни людей повсюду, таких разных. Стиляги, рокеры, панки, геи, натуралы. Не то что в Италии, где все выглядят одинаково. Все загорелые, аккуратные, в белых рубашках и лоферах без носков. Здесь все выглядели небрежно, а в конце пирса пьяные распевали караоке. Я так люблю Брайтон.

На быстрое решение Эмили съездить в Англию повлияли несколько вещей. Во-первых, после жуткой паники в ночь Феррагосто она просто чувствовала, что ей нужно выбраться из Тосканы на какое-то время. Вспоминая, как бежала по площади со спящим Чарли на руках (который в ее воображении буквально превратился в безжизненный труп) в отчаянных поисках Пэрис, она все еще леденела от ужаса. Бег в темноте, с фейерверками, что взрывались вокруг, представлялся ей настоящим кошмаром, несмотря на то что в конце она обнаружила Пэрис в безопасности, под присмотром Бэзила Фолти. А еще отвратительный Джанкарло крутился вокруг Сиены даже больше, чем обычно, и теперь она требовала отпустить ее пожить в его квартире в курортной зоне (кажется, даже у самых бедных итальянцев есть эти квартиры, обычно у моря или в горах). Эмили быстро раздавила эту идею. Она не доверяла Джанкарло в Монте-Альбано и еще меньше доверяла бы в квартире где-то далеко, за много километров от ее бдительного ока. Лучше Сиене недолго побыть от него подальше.

Во-вторых, ей нужно было увидеться со своим бухгалтером и адвокатом, и оба они были в Лондоне. В-третьих, она очень хотела снова встретиться с Петрой. А в-четвертых… в-четвертых, был кусочек смятой газеты, отправленный Петрой, с нацарапанной подписью: «Это фотография М. Все еще милый, а? Иззи и Рут устраивают встречу выпускников 22-го. Сможешь приехать?» Так что утром 16 августа Эмили сидела за компьютером с чашкой черного кофе на столе и бронировала билеты в Гатвик.

Было чудесно снова увидеть Петру. Она выглядела так же, а может, даже худее; стояла, словно аист, в выцветшей джинсе, выглядывая над головами толпы. Джейк, выросший в мальчика серьезного вида, с длинными, как у Петры, ногами и светлыми волосами, толкал багажную тележку. Гарри, темноволосый и голубоглазый (как Эд), стоял рядом с Петрой, двумя руками закрывая уши.

– Пит! – Эмили обняла подругу. Жесткая и несгибаемая Петра не привыкла к объятиям, но поцеловала Эмили в щеку и сказала с искренней нежностью:

– Эм! Как я рада тебя видеть.

Эмили залилась слезами.

Пока Петра и Джейк разбирались с багажом, Эмили познакомила детей.

– Вы, конечно, помните Сиену и Пэрис? А это Чарли.

Гарри сделал шаг вперед, убрал руки от ушей и пнул Чарли, притом очень сильно, по ногам.

Чарли был слишком шокирован, чтобы даже закричать.

– Гарри, – сказала Петра устало, но без настоящей злости или даже удивления. Эмили инстинктивно придвинула Чарли поближе к себе. Гарри бесстрастно посмотрел на них, прежде чем опять закрыть уши.

– Понимаете, он не любит шум, – объяснила Петра, идя с ними быстрой рысью к автостоянке.

– Я понимаю, – слабо сказала Эмили.

– Он ненавидит самолеты, – сообщил Джейк, все еще толкавший тележку. – Он любит только Томаса.

– Томаса?

– Паровозик.

– Понятно.

В обшарпанном минивэне Эмили устроилась в среднем ряду, взяв на колени Чарли. Петра наградила Сиену местом на переднем сиденье, а Пэрис устроилась сзади с Джейком. Страшный Гарри был в детском кресле рядом с Эмили. Чарли вытянул загорелую ножку, чтоб коснуться сиденья впереди. Гарри наклонился вперед и укусил его.

На этот раз Чарли все-таки закричал. Петра обернулась.

– Гарри, – произнесла она тем же тоном, что и в прошлый раз. – Извини, – сказала она Эмили.

– Все в порядке, – сухо ответила Эмили. Она была в ярости оттого, что Сиена и Пэрис смеялись. У Чарли на ноге остались следы от зубов.

Дом Петры находится в Кемптауне, нужно только немного пройти вдоль прибрежной дороги от их прежней квартиры (которая сейчас, по словам Петры, превратилась в «представительские апартаменты»). Это узкое четырехэтажное строение, с покатым деревянным полом, как на борту корабля. Сиена и Пэрис были счастливы заполучить верхний этаж, где с кроватей можно видеть облачное небо. Крик чаек заставил Эмили вздрогнуть от чего-то похожего на страх.

Эмили и Чарли поселились этажом ниже. Им придется делить двуспальную кровать, и Эмили немного стыдно за то, с каким нетерпением она ждет возможности обнимать теплое тело Чарли по ночам и вдыхать его детский запах. Почему-то она никогда не жаждала так же обнимать Пола ночью. Она помнила только его раздражающие привычки: забирать все одеяло и включать верхний свет в пять тридцать, когда ему нужно было успеть на ранний самолет. И определенно не могла припомнить той животной радости от близости другого человеческого тела рядом; эти чувства были теперь ограничены ее детьми, воспоминаниями о том, как она обвивалась вокруг них по ночам, словно кошка со своими котятами. Но только в те ночи, когда Пола не было: он никогда не разрешал детям спать в их постели.

Мальчики Петры разместились на одном этаже с Эмили, где также есть сад на крыше.

– Нам приходится держать его запертым, – буднично сказала Петра, – из-за Гарри.

Сама Петра устроилась в кабинете ниже, рядом с гостиной.

– Я не могу занять твою кровать, – в ужасе запротестовала Эмили.

– Ой, все в порядке, – успокоила ее Петра. – Я мало сплю.

Эмили смотрела на подругу, пока та передвигалась по кухне: делала чай, готовила пиццу, кормила кота, аккуратно убирала острые предметы подальше от Гарри. Она выглядела не столько уставшей, сколько вымотанной, почти прозрачной, с бесцветными волосами, с кожей, сквозь которую видны кости. Когда она повернулась, чтобы накрыть стол, рассеянный свет из низкого окна, казалось, почти светил сквозь нее, словно она была из стекла.

– Помочь? – спросила Эмили, сидя с Чарли на руках (он боялся даже близко подходить к Гарри).

– Да, – сказала Петра. – Ты можешь открыть вино.

После ужина девочки захотели пойти на пирс; Эмили слишком устала, чтобы им запрещать.

– Все хорошо, – успокоила ее Петра. – Это удивительно безопасное место – Брайтон. Все его недостатки, если можно так сказать, на поверхности.

– Не разговаривайте со странными людьми! – крикнула Эмили, когда дочери направились к двери.

– Это Брайтон, помнишь? – сказала Петра. – Тут все странные.

Петра и Эмили сидели у открытого окна, пили вино и слушали, как город оживает к вечеру: безжалостный ритм музыки с пирса, крики людей, гуляющих по набережной, вой машин и за этим всем – бесконечный шум моря.

– Я скучала по морю.

Петра сделала глоток вина.

– Я думала, в Тоскане все просто чудесно, – сказала она. – И солнце, и еда, и обаятельные провинциалы.

Эмили подумала о вилле «Серена», фиговых деревьях и террасе. Она подумала о доне Анджело, разрезающем персик, и о Джанкарло на его «веспе». О черноволосой женщине, которая готовила сэндвичи с поркеттой, не перекинувшись с ней и словом; и о пустых лицах соседей, когда она спрашивала, не видели ли они Пэрис. Она подумала об Олимпии с Чарли на руках и о Пэрис, спящей на каменном полу.

– Не все так, – сказала она наконец. – Это то, о чем людям хочется читать. Это Тоскана, которую они хотят. Но если копнуть глубже, все не так.

– Если копнуть глубже – все как?

– Я не знаю. Я недостаточно долго там живу.

Внезапно в голове возник образ женщин с Феррагосто, которые шептались о таинственном Рафаэле: «Он дьявол».

– Есть вещи, которые я не возьму в толк, – продолжила она. – Подводные течения. Мой итальянский не настолько хорош, чтоб понимать, что происходит.

– Я уж думала, ты достаточно хорошо подтянула итальянский.

– Нормально. Сиена и Пэрис справляются лучше. Особенно Пэрис. Но даже если бы я владела итальянским в совершенстве, я бы все равно была аутсайдером. Ты не знаешь, каково это. Даже люди из деревни за два километра уже аутсайдеры. Stranieri, как они говорят. Чужаки.

– А девочки? Они тоже чувствуют себя аутсайдерами?

– Сиена нет, скорее всего, потому, что у нее парень-итальянец. А Пэрис да. Потому что она ненавидит Италию. Я беспокоюсь за нее. Она никогда ничего не говорит, только пишет что-то в дневнике. И она такая худенькая.

– Может, она просто из тех людей, которые не толстеют, – сказала Петра, протягивая за стаканом свою похожую на палочку руку.

– Да, может. Как ты. И не как я. Я за последние недели, должно быть, килограммов пять набрала. Все это заедание горя. И алкоголь. Жизнь в раю. Если б они только знали!

– Тебе нужно написать настоящую историю, – посоветовала Петра. – Не эту чушь про закаты и росу ранним утром.

Эмили вздохнула.

– Я не могу. Люди перестанут читать колонку, а сейчас это мой единственный источник дохода.

– Но Пол же богатый, разве нет? Он не оставит тебя без средств к существованию.

– Я не знаю. Поэтому я хочу встретиться со своим бухгалтером. Ты знаешь Пола. Это все показуха: занял здесь, занял там. Он кажется успешным бизнесменом, но я не знаю, так ли это на самом деле.

Петра признала, что Пол был именно таким, припомнив его в былые времена, с его спортивными машинами и дизайнерскими костюмами.

– Его манжеты, – вспомнила она, – всегда были белоснежными.

– С запонками, – добавила Эмили.

– Да, с запонками, – согласилась Петра. Наклонившись, она подняла Гарри, который спал на диване. Эмили недоумевала, почему Петра не уложила Гарри спать, когда она унесла Чарли наверх. Джейк, довольно счастливый, ушел спать один, сказав, что будет читать до самого отбоя, но Гарри разрешили играть внизу, что он и делал, пока не уснул, сжимая в ладошке игрушку – «Паровозик Томас». На щеках остались крошечные ямки от колес.

Когда Петра спустилась вниз, Эмили задала вопрос. Тактично, как она надеялась.

Прежде чем ответить, Петра налила себе еще вина.

– Гарри особый ребенок. Ты, должно быть, заметила.

Эмили, которая думала о Гарри только как об угрозе для Чарли, смогла лишь слабо повторить:

– Особый?

– Аутизм, – кратко сказала Петра.

– Не может быть!

– Да.

Петра опустилась на колени и начала убирать железную дорогу. Когда она заговорила, голос звучал устало, словно она это повторяла уже тысячу раз.

– Видимо, одержимость паровозиком – уже почти диагноз аутизма. Говорят, дело в больших пустых лицах. Детям с аутизмом их легче воспринимать. Легче, чем человеческие, во всяком случае.

Эмили не знала, что сказать, поэтому она опустилась к Петре и помогла разобрать дорогу и разложить вагоны по коробкам.

– Смотри, чтобы все лежало в определенной коробке, – предупредила Петра. – Он с ума сходит, если это не так. Это тоже из мультика про Томаса. Все на своем месте, у всего есть имя и номер. Аутистам это нравится.

– Как давно ты узнала об этом? – спросила Эмили, спешно вытаскивая вагончики Энни и Кларабель из коробки.

– Около шести месяцев.

– Почему не сказала мне?

– Ну, это не то, о чем говорят по телефону, не думаешь? Или по почте.

– Я рассказала тебе о разводе.

– Это другое. Люди разводятся постоянно. Я развелась. Не то чтобы это был именно развод, но все равно. Дети – это другое. Все хотят, чтобы их отпрыски были идеальными. Лучшими, умнейшими, милейшими. Я помню, как гордилась Джейком, когда он научился читать в четыре. Гарри даже не знает, с какой буквы начинается его имя.

– Но дети с аутизмом иногда… – Эмили остановилась, не зная, как продолжить, чтобы успокоить ее и не читать нотации.

– Умные? – мрачно улыбнулась Петра. – Хороши в математике? Только, пожалуйста, бога ради, не говори ничего про «Человека дождя»[56].

– Я не собиралась.

– Хорошо, – сказала Петра уже более дружелюбным тоном. – Кстати, Гарри правда хорошо разбирается с числами. И он довольно нежный, со мной, во всяком случае. Так что могло быть хуже.

Эмили, сидящая на полу в окружении аккуратно подписанных коробок, промолчала.

– Это просто… о, Эм… это просто трудности. Когда я думаю обо всех трудностях, что ждут Гарри, что ждут меня, я готова рыдать. Я правда готова рыдать.

Эмили встала и, взяв бутылку вина, наполнила бокал Петры. Впервые за три недели ей самой рыдать не хотелось.

Глава 8

Мысли из Тосканы

Эмили Робертсон

Одно из удовольствий жизни в Тоскане – приглашать друзей с ночевкой. В Англии я виделась с друзьями постоянно. Мы ходили обедать или в кино, мы перехватывали по кружке кофе в середине занятого дня, мы разговаривали вечерами по телефону. Время от времени ходили на ужин в гости друг к другу; и хоть это довольно приятное времяпрепровождение, оно всегда неизбежно заканчивалось разочарованием. Супруг влезал в бесконечные дебаты о ценах на недвижимость, все пили слишком много и засыпали в десерте, а около одиннадцати страшная тень такси знаменовала окончание вечера.

Но здесь, в Тоскане, я могу приглашать друзей остаться на ночь. Мы можем завтракать кусочками дыни и золотыми круассанами вместе на террасе. Можем обедать белым вином, моцареллой и кусочками томатов, сидя под виноградной лозой. Можем есть вместе по вечерам, пока дети играют рядом, а тени становятся длиннее. Внезапно все время в мире – для того, чтобы наслаждаться дружбой.

Эмили в поезде, едет в Лондон. Ей нужно увидеться с бухгалтером, и она оставила детей в Брайтоне с Петрой. Она немного беспокоится о Чарли: он стал очень привязчивым и все еще шарахается от Гарри. Но побыть одной для разнообразия – абсолютное блаженство. Она смотрит в окно (поезд по какой-то причине остановился сразу за станцией) и задается вопросом, когда в последний раз она могла так расслабиться, прижавшись лбом к грязному стеклу, не думая ни о чем. Но потом, конечно, все тревоги возвращаются. Что она будет делать в Италии без Пола? Ей придется продать дом? Придется вернуться в Англию?

Поезд трогается с места, но тревоги Эмили легко поспевают за ней; бегут по рельсам, перепрыгивая через шпалы; несутся, перескакивая через дома с террасами на окраинах Лондона. Неужели ей правда придется вернуться в Англию? Пэрис была бы в восторге, но, несмотря на ее фантазии о жизни в Брайтоне, для Эмили это было бы как поражение – бежать домой, поджав хвост. Они с Полом так много говорили о переезде, как они оставят старую жизнь позади и отправятся в новое приключение. Как ей теперь признать, что приключение оказалось жутким провалом? Но сможет ли она себе позволить остаться в Тоскане? Ей нужно обязательно слушать своего бухгалтера, а не клевать носом, как обычно, когда речь идет о деньгах.

Лондон удивителен. Темза ослепительно сверкает, а на пристани Баттерси появились новые шикарные квартиры. Гигантское колесо обозрения «Лондонский глаз», возвышающееся над городом, создает этому месту атмосферу беззаботности и праздника. Хотя Эмили училась в университете в Лондоне и жила в Клэпхэме почти двенадцать лет, прошло много времени с тех пор, как она была в центре, где много туристов. Красные автобусы и черные такси кажутся слишком яркими, чтобы быть настоящими, и, когда с верхнего этажа автобуса она видит Биг-Бен и здание парламента, ей приходится ущипнуть себя, чтобы убедиться в их реальности. Быть может, она очутилась в центре сюжета на открытке? Быть может, вот-вот посыплется снег из невидимого стеклянного шейкера? И кто-то сейчас напишет «Привет из Лондона» поперек невероятно голубого неба.

Офис ее бухгалтера на Оксфорд-стрит возвращает ее в реальность. Это грязно-коричневое здание с черными мешками для мусора, приставленными друг к другу на ступеньках крыльца. Кондиционер не работает, и Дермот, бухгалтер Эмили, всю встречу безуспешно разгоняет воздух номером «Бухгалтерия сегодня».

Эмили знает Дермота с университета. Сейчас он бизнес-партнер и на самом деле уже слишком важный человек для такой работы; но он согласился, потому что они друзья. Так он говорит, слащаво улыбаясь ей через стол. Но Эмили не чувствует, что они с этим лысеющим мужчиной в мятом бежевом костюме почти ровесники. Он выглядит для нее взрослым, папой, учителем. Она поверить не может, что ей самой за сорок («Сорок один», – поправляет она сама себя в защиту). Ей не верится, что где-то в Лондоне под руку с Майклом уже не пройдет та молодая стройная Эмили, с волосами до талии, в джинсах и футболке Live Aid.

Они так долго говорят об университете, общих знакомых и семьях, что возвращать разговор обратно к финансам кажется почти неприличным. В конце концов Эмили произносит извиняющимся тоном:

– А что о моем финансовом положении?

Дермот сдвигает бумаги и пару раз взмахивает журналом «Бухгалтерия сегодня».

– Да, – говорит он. – Да, конечно.

Следует долгая пауза, в течение которой Эмили думает, понимает ли Дермот, что она приехала к нему по делу, а не тащилась сюда аж из Тосканы, просто чтобы поболтать. Она чувствует себя липкой и потной, и ей не терпится выпить стакан воды.

– Дом в Тоскане, – наконец говорит Дермот, – оформлен на твое имя?

– Да, – отвечает Эмили, радуясь, что ей задали вопрос, к тому же тот, на который она знает ответ. – Пол подумал, так будет лучше. Дом в Лондоне оформлен на него, конечно.

– Дом в Лондоне конфискуют за долги, – сообщает Дермот, не глядя ей в глаза.

– Что?

– Насколько я понимаю, – Дермот говорит быстро и все еще избегает зрительного контакта, – твой муж повторно заложил дом, чтобы профинансировать свое последнее предприятие. – Он сверяется с бумагами. – «Итальянская недвижимость для вас».

Эмили теряет дар речи.

– Я не знала, – произносит она наконец.

– Нет, – соглашается Дермот. – Похоже, его компания, которая занимается итальянской недвижимостью, испытывает финансовые затруднения… – он тактично покашливает, – уже какое-то время.

– Я не знала, – снова говорит Эмили.

– И другие компании по недвижимости, – продолжает Дермот, – тоже работают на пределе.

– На пределе?

– Уже вызваны ликвидаторы.

– Боже мой. – У Эмили нет слов. Хоть она и знает, что большая часть его богатства – лишь фасад, она просто не может примириться с мыслью о Поле без гроша в кармане. Как ни странно, проще представить бедной себя, чем Пола.

– Что мне делать? – спрашивает она.

Дермот воодушевляется, словно он ждал, пока она это скажет. Он даже достает новую папку с аккуратной надписью: «Эмили Робертсон».

– Мой тебе совет, – говорит он, – оставить итальянский дом. Он оформлен на твое имя и потому не может рассматриваться как часть процедуры банкротства. Кроме того, это ценный актив. На тебя могут давить, чтобы ты его продала, но в сложившихся обстоятельствах…

– Пол хочет, чтобы я его продала, – перебивает Эмили.

– Я бы советовал не делать этого, по крайней мере до завершения процедуры банкротства. Это безопасность твоя и твоих детей.

Он смотрит вниз, его лысая голова краснеет.

– Я правильно понимаю, что вы разводитесь?

– Да.

– Что ж, в сложившихся обстоятельствах стоит сохранить дом в качестве алиментов, в появлении которых я сомневаюсь. У тебя есть какие-нибудь другие активы?

– Активы? – Эмили вспоминает «Фиат-панду», тихо ржавеющий под фиговыми деревьями. – Нет, не думаю.

– Что насчет писательства?

– Писательства?

– Как дела с доходом от твоей колонки?

– А, это, – говорит Эмили. – В основном все идет на еду, одежду для детей – всякое такое.

– То есть деньги поступают прямо на твой счет?

– Да.

– Хорошо, – мрачно произносит Дермот. Затем, когда мысли Эмили начинают блуждать по дому в Тоскане – кажется, теперь единственной ее собственности в мире, – Дермот внезапно говорит: – Я всегда читаю твою колонку. Для меня это и есть Италия.

Сиена на пляже. Они все на пляже: Пэрис, Чарли, Джейк, Гарри и Петра. Пэрис помогает Гарри построить замок из песка без песка (брайтонский пляж полностью усыпан гладкой серой галькой). Никого из них, кажется, не беспокоит обреченность этой затеи; на лице Пэрис выражение нежной сосредоточенности, которое Сиена никогда не видела раньше. К тому же на ней оранжевая футболка, и это настолько сильно контрастирует с ее фирменным черным цветом, что глазам Сиены аж больно на нее смотреть.

Джейк и Чарли стоят, держась за руки, у кромки воды, как в рекламе обуви Start-rite. Петра в потрепанной джинсовой юбке и топе без рукавов сидит рядом, наблюдая за ними. Сиена безмерно восхищена чувст-вом стиля Петры («Маме никогда бы не пошла юбка такой длины, да и в любом случае она бы, скорее всего, все испортила, надев ее с ужасными босоножками на маленьком тонком каблучке»), но она находит ее довольно грозной. Только этим утром Петра прервала монолог Сиены о том, как она скучает по Джанкарло, резким:

– Бога ради, Сиена, ты не умрешь лишь потому, что уехала от парня на пару дней.

Пэрис засмеялась, но Сиене было обидно. Конечно, она знала, что не умирает, но она была действительно расстроена, любому ясно. Она правда любила Джанни, это не просто подростковое увлечение. Петра, наверное, уже забыла, что такое настоящая любовь, если вообще когда-то знала. Сиена помнит, как Эмили говорила об Эде, отце Джейка и Гарри; она сказала, что он «боится обязательств». Вот и доказательство: Петра понятия не имела, как удержать мужчину.

Сиена удержит Джанни, она уверена в этом. Она пытается представить себе его темные глаза, его гладкую смуглую кожу, его поразительно белоснежную улыбку, но ей удается лишь услышать, как он в присущей только ему особой манере произносит имя «Сиена». До поездки в Италию она ненавидела свое имя. «Почему нас с Пэрис назвали в честь каких-то мест? – вопила она раньше. – Это так несправедливо». Она заметила, что проблем с именем для Чарли у них не возникло. Но в Италии быть названной в честь итальянского города уже не казалось такой плохой идеей. Для начала там ее имя произносили правильно – не говорили «Сьена», как ее друзья в Лондоне; а еще каким-то образом то, что ее назвали в честь города в Тоскане, тем более красивого, помогло ей почувствовать себя на своем месте.

Влюбленность в Джанни тоже помогла ей в этом. Она помнит, как впервые увидела его, развозящего хлеб на своей «веспе». Он свистнул и окликнул ее, но она привыкла к такому – все так делали. «Это потому, что ты блондинка», – говорили окружающие, но ей казалось, что дело не только в этом. В Италии по какой-то причине все ценили настоящую Сиену, видели, какая она особенная. Она всегда знала, что мама с папой не считают ее такой же умной, как Пэрис, а после того как родился Чарли, никто ее и вовсе не замечал. В Италии ее замечали все. Однажды она почти остановила движение транспорта в Сансеполькро, когда переходила улицу в обтягивающем розовом топе.

– Перестань привлекать к себе внимание, – прошипела Пэрис.

– Ничего не могу поделать, – просто ответила Сиена.

Поэтому когда Джанни крикнул ей, что она bambola[57], она просто взмахнула волосами и продолжила путь. Она была так довольна своей крутостью, что прошло несколько секунд, прежде чем она поняла, что «веспа» Джанкарло преградила ей путь. Он просто сидел и широко улыбался, слишком смуглый даже для итальянца, с черными бровями и бездонными глазами; просто улыбался ей, словно, как она думала после их знакомства, уже знал о ней все, что можно было знать.

– Permesso[58], – чопорно сказала Сиена.

Джанни просто сидел, широко улыбаясь, и, несмотря на то что она легко могла пройти мимо, она не стала этого делать. Тогда он вытянул руку и произнес безупречным голосом принца Чарльза:

– Очень рад познакомиться.

Потом она узнала, что Джанкарло знал всего несколько стандартных английских фраз, которые произносил голосом с диска Би-би-си; но в тот момент показалось чудом услышать идеальный английский из уст этого очень смуглого улыбчивого незнакомца.

– Как ты узнал, что я англичанка? – спросила она, когда десять минут спустя они сидели на пьяцце и пили лимонад. Джанкарло пожал плечами:

– Все знают. Англичане переехали на виллу «Серена». Двое родителей, трое детей, одна bambola. Все знают.

Сиена вздыхает, устраиваясь поудобнее на гальке. Было так опьяняюще приятно слышать от Джанкарло, что в этом городе она была самой важной из ее семьи. Здесь по-другому. Она смотрит, как Пэрис и Гарри отбирают камни с предельной концентрацией. Она знает, Петра в восторге от Пэрис из-за того, что та проявляет интерес к Гарри. Она смотрит, как Джейк подбадривает Чарли перепрыгивать через волны. Сиена по-своему любит Чарли, просто они с Пэрис не одобряют то, как Эмили балует его, и, чтобы выразить свое неодобрение, обычно дружно его игнорируют. Сейчас она удивлена тем, что завидует Джейку и Петре, которая присоединилась к мальчикам в волнах и совсем не беспокоится, что намочит одежду.

Сиена лежит на необычайно удобных, как дорогое массажное кресло, камнях и слушает восторженные крики Джейка и Чарли, когда ледяные волны разбиваются об их ноги. Позади нее завораживающе печально дребезжит карусель. Она на ней уже каталась, делая вид, что только ради Чарли, но на самом деле – наслаждаясь ощущением полета над толпой на своей улыбающейся лошади по имени Джози (если верить ее повязке на голове) и слушая эту душераздирающую веселую мелодию. Она садится. Компания мальчиков подначивает друг друга спрыгнуть с пирса. Один прыгает, разведя руки и ноги в воздухе, и падает с плеском, взметнув фонтан брызг, которые почти долетают до его ухмыляющихся товарищей, держащихся за ржавые балки наверху. Прибегает спасатель. Мальчики спускаются.

Сиена оглядывается на набережную с ее зонтиками и магазинами, торгующими украшениями из ракушек и прибитых к берегу коряг. Мужчина на одноколесном велосипеде прокладывает себе путь сквозь толпу. Неподалеку проходит чей-то девичник: все девочки в кроличьих ушках, хихикают и, держась за руки, хромают по камням на шпильках. «Европейцы, – говорят люди. – Прямо как в Италии». Но нет, это совсем не так. Сиена снова ложится и мечтает выйти замуж за Джанкарло.

Петра сидит у самого моря и смотрит, как мальчики прыгают в волнах. Каждая седьмая волна накатывает с огромной силой, но на самом деле врасплох их застают именно маленькие и ловкие. Водоворот сбоку, внезапный всплеск пены. Мальчики радостно смеются, хотя Чарли выглядит немного нервным. Джейк смело смотрит на море – настоящий брайтонский мальчик, – но Чарли привык к спокойному Средиземному, без волн. «Он избалованный, – думает Петра, погружая пальцы ног в мокрую гальку у кромки воды, яркую, как маленькие драгоценные камни. – Эмили этого не видит, но она совершенно его душит. А еще он плакса; любому ясно, что Гарри не хочет больше делать ему больно».

Петра беспокоится об Эмили. Она такая наивная, так легко поддается влиянию. Петра помнит, как в старые времена, когда Эмили только встретила Майкла, все, что он говорил и делал, было для нее идеальным. Буквально за ночь из тихой англичанки из Суррея Эмили превратилась в яростную италофилку, рассказывающую о том, как итальянец изобрел телефон еще до того, как Александр Грэхэм Бэлл только задумался об этом, и называющую людей simpatico[59]. Петре нравился Майкл, хотя она помнит, как ее слегка бросало в дрожь от его глаз. Они были красивыми, но странно пустыми, как у фарфоровой куклы. Но Эмили обожала его. Майкл и его семья стали центром ее жизни. Петра помнит бесчисленные истории о Джине: ее потрясающей еде, ее красивой одежде, ее доброте, ее щедрости. Все это привело к тому, что Петре захотелось пойти в этот мерзкий переоцененный ресторан Джины и плюнуть в еду.

Но потом Майкл и Эмили разошлись, и Петре пришлось собирать осколки. Именно так оно и было: жизнь Эмили разлетелась на тысячу крошечных кусочков, и именно Петра, надрываясь в поте лица, пыталась сложить их в какую-то цельную форму. Все эти бесконечные ночные разговоры, в которых Эмили обязательно умудрялась убедить себя, что она сама виновата («Я была слишком навязчивой»), и все те разы, когда Эмили просто падала, всхлипывая: «Но я люблю его!» Даже в разгар их новой, захватывающей жизни в Брайтоне тень Майкла заставляла Эмили горько рыдать, если другой мужчина приглашал ее на свидание, потому что он никогда не был и никогда бы не смог стать Майклом. «Забудь его! – говорила Петра. – Его нет. Забудь его». И Эмили смотрела на нее со слезами на глазах, неизменно, безумно преданная. «Я просто не могу», – говорила она.

Потом Эмили встретила Пола – и все изменилось. Пол был новым, он был другим, абсолютно уверенным в себе. Поначалу Петра совсем его не одобряла: она считала Пола капиталистической свиньей и слишком старым для Эмили. Потом они познакомились, и она сразу поняла, в чем его очарование. Пол был капиталистической свиньей, но при этом весьма обаятельной, готовой всегда тебя выслушать и похохотать над твоими шутками. Она все еще думала, что Эмили сошла с ума, решив выйти за него замуж, но она понимала. Конечно, понимала. Они жили в мире уродливых коек, косматых и бородатых студентов-социологов, грязного постельного белья и кислого молока на завтрак. Пол был красив, богат и пах лучше любого человека, которого Петра когда-либо встречала. Конечно, она понимала.

Петра еще больше забеспокоилась, когда после свадьбы Эмили и Пол уехали в Лондон и Эмили почти сразу же забеременела. Но к тому времени Петра встретила Эда, лектора из университета. Эд был женат, и они годами сражались, ссорясь и примиряясь, пока Эд наконец не оставил свою жену и не съехался с Петрой. Именно в это время Эмили появилась на пороге Петры с двумя девочками в придачу и объявила, что ушла от Пола. Петра виновато вспоминает, как ее первой реакцией было раздражение, что, наконец заполучив Эда, она должна делить его (и свою квартиру) с тремя другими людьми. Но потом приехал Пол, само обаяние и раскаяние, и Эмили снова исчезла. Следующей новостью, которую узнала Петра, было их намерение уехать жить в Италию.

«Вернулась бы она к нему, если бы я была более гостеприимной?» – задавалась вопросом Петра. Сейчас ей хотелось бы, чтобы она тогда села и поговорила с Эмили, спросила, что та действительно думает о своем браке, спросила, любит ли она Пола до сих пор. Но она была так рада, что ее оставили наедине с Эдом, что лишь сказала: «Ты уверена?», прежде чем отправить подругу с Полом в закат. «Но даже если бы я это спросила, – рассуждает она, пробираясь по сверкающей гальке, – послушала бы меня Эмили?» Люди никогда не прислушиваются к советам – это первая вещь, которую она узнала, когда стала учительницей. И если бы Эмили не вернулась к Полу, у нее никогда бы не было Италии. Или Чарли. Поэтому, может, так все и должно было случиться. Петра морщится. Она не верит в судьбу. Как она может, когда с Гарри случилось то, что случилось?

Петра встает и машет мальчикам.

– Пойдем, мам! – кричит Джейк.

Сердце Петры сжимается оттого, что она видит, как счастлив Джейк провести немного времени без Гарри, от перспективы получить хотя бы несколько минут ее внимания. В голове быстро и горько мелькает мысль об Эде, который видится с сыновьями всего пару раз в год, а потом винит Петру в «трудностях» Гарри. «Ты превращаешь его в маменькиного сынка», – однажды сказал Эд, политкорректный преподаватель социологии. Эд, мама которого до сих пор вяжет ему носки на Рождество и ни разу не произнесла имя Петры правильно. «Мужчины – это сплошное расстройство», – думает она. Если бы для того, чтобы стать лесбиянкой, было достаточно надеть мартенсы[60], она бы тут же это сделала.

– Пойдем, мам! – снова кричит Джейк. Петра усмехается и шагает в сверкающее море.

У офиса Дермота Эмили достает телефон и набирает номер, который дал ей Пол в последнюю их встречу. «Странно, что у него новый номер. Ноль два ноль семь – где-то в центре Лондона. Где-то, где очень дорого», – злобно думает она. Она уверена, что даже банкротство не заставит Пола отказаться от привычных удобств. Идет звонок, а затем телефон переключается на автоответчик: «Пол и Фиона сейчас недоступны…» Она задумчиво нажимает «Удалить».

Чарли с Джейком копают ров. Очень важно сделать все правильно, потому что потом море наполнит его до самых-самых-самых краев. Во всяком случае, так говорит Джейк. Прямо у кромки воды есть песок, хотя вокруг повсюду каменистая, жесткая, скользкая галька. Чарли нравится, как море делает маленькие реки на влажном песке. Как будто он гигант, который создает гигантские рвы. Если бы он бросил большой камень, он бы раздавил всех маленьких людей, но он этого не будет делать, конечно. Он не злодей, как Гарри. Гарри прямо как Груффало[61], только хуже, потому что тебе никогда его не обмануть, даже если ты очень, очень умная мышка. Он никогда даже не смотрит на тебя, так что его ни за что не обманешь. Все знают, что нужно посмотреть на кого-то, чтоб тебя обманули.

Чарли глубже зарывается в камни. Под ними вода. Он собирает маленькие блестящие камешки руками. Они пахнут солью, как чипсы. Он любит чипсы. Он попросит мамочку купить ему огромную пачку чипсов; только мамочки здесь нет, лишь эта женщина Петра. Папочка купил бы ему чипсов. Папочка любит бургеры и чипсы и всю чудесную еду, которую, по словам мамочки, очень вредно есть. Почему папочки здесь нет? Он спросил вчера у Сиены, но она просто сказала «Скоро увидитесь» таким голосом, которым обычно прощаются. Он вообще попрощался с папочкой в прошлый раз? Поцеловал и обнял? Он не помнит. Слеза падает на песок, и он смотрит, как она исчезает.

– Молодец, Чарли! – кричит Джейк. Чарли снова начинает копать. Его слезы на вкус соленые, как море. Он хотел бы, чтобы Джейк был его братом. Очень-очень. Звездочка яркая… Не помнит, как дальше. Он продолжает копать, прямо до центра земли.

Пэрис ни о чем не думает, выстраивая камешки по размеру. Как у ребенка, у нее в голове только то, чем заняты руки. Ей всегда нравилось расставлять вещи по местам. В своем дневнике она бережно хранит списки любимых книг, фильмов и музыки, обновляя их раз в несколько месяцев. Она хранит книги и диски в алфавитном порядке и приходит в ярость, когда Сиена берет что-то без спроса. Гарри для нее – отличный напарник. Он тоже расставляет и собирает без слов. Иногда она протягивает ему камень, и он внимательно, оценивающе его изучает. В его коллекцию допускаются только идеально круглые экземпляры. Пэрис это уважает. Она напевает себе под нос, пока сортирует свои камешки.

Быстрым шагом Эмили идет по Оксфорд-стрит, лавируя меж студентов, которые предлагают ей листовки с рекламой языковых курсов, и американских сайентологов, желающих оценить ее характер. Будто во сне она проходит по маленьким переулкам с тайными зелеными скверами, так напоминающими ей об университете. Туристы с неоновыми рюкзаками стоят на углах улиц, и она проходит компанию кришнаитов в оранжевых мантиях, которые распевают без особого энтузиазма. Эмили, как сомнамбула, пробирается по лабиринту улиц, пока не находит то, что искала, – витиеватую вывеску из золота и красного дерева с надписью: «Витторио».

На пляже все обедают. Петра взяла с собой самую разную еду: оливки, жареную курицу, салат в маленьких пластиковых контейнерах, но Гарри ест только сэндвичи с пастой Marmite, нарезанные треугольниками. Пэрис этим восхищается, ей тоже нравится Marmite, только тонким слоем и без ужасного жирного масла. Она откидывается назад, наслаждаясь отсутствием голоса, который повторяет: «Пэрис, ты ничего не съела! Как насчет крошечного кусочка этого… только попробуй чуть-чуть это… всего несколько глотков этого…» Она ненавидит все слова, связанные с едой: попробуй, прожуй, проглоти, откуси… Откуси! Это вообще похоже на слово «усы» с каким-то странным акцентом. Абсолютно непривлекательная вещь. Пэрис усмехается и, сама того не замечая, съедает оливку.

Эмили стоит у «Витторио», смотрит в меню с его тонким, паутинным шрифтом и изогнутыми золотыми краями. Linguine con vongole, costolette alla Milanese, scaloppini al marsala, bistecchine alla pizzaiola