Секретная тайна

Глава пятая

Патласова выгнали с биологии за то, что он начал громко икать. Яблоками объелся, бедолага. Вообще-то он, конечно, не виноват. Не нарочно же икал, уж биологине такие вещи должны быть понятны. Впрочем, из класса он ушел охотно. Потом из коридора еще долго доносилось икание. От биологии он избавился, а куда пойти слоняться, не знал, вот и подпирал дверь с той стороны.

Весна уже растопила последние островки снега в школьном дворе. На переменке мы облизывали ствол старой березы, сочивший почти совсем несладкий сок из множества дырочек, просверленных перочинными ножами старшеклассников.

Настроение было, правда, не совсем весеннее. Родителям пришлось сказать, что ноутбук — это знак ответной признательности от канадского профессора. Папа набычился и заявил, что, по его мнению, имел место быть вульгарный чендж. И принялся в который уж раз мне втолковывать, что библиотека наша фамильная, есть в ней книги, доставшиеся от прадедушек, и я обречен продолжить собирательство. Приращивать фамильное библиодостояние, чтобы передать правнукам. А не транжирить. Чтоб этого больше ни-ни. В первый и последний раз. Бескорыстно делиться с ближним можно солью, спичками, картошкой, знаниями и хорошим настроением. А отдавать книги — все равно, что… Вот если б мы тебя отдали нуждающейся бездетной паре? Так что ноутбук придется вернуть! С выражением полнейшей незаинтересованности в материальных признательностях.

Спрашивается, зачем мне кабытрон, если я естественным путем добытый компьютер не могу у себя оставить? Ценных книг родителей лишил, а сам ничего не приобрел. Кроме новой головной боли: кому мой шикарный ноутбук сплавить за просто так? Чтобы при этом счастливец не заподозрил во мне психа, подлежащего немедленной госпитализации.

Я обладаю солидной суммой в валюте, но не могу потратиться даже на лазерный плеер.

Кто я после этого? Лох. Классика жанра. Инопланетянам надо выбирать менее лоханутых представителей земной цивилизации для того, чтобы вступать в контакт. Невезение, оно заразное.

Я попытался поделиться своими горестными выводами с Макаровым. Но Дима слушал невнимательно, словно с ним говорил уже не «муж», а, по-прежнему, «мальчик».

— Дело прошлое, — сказал он, наконец. — Факт истории. Стоит ли ворошить.

Меня покоробило от его равнодушия. Тем более, что почувствовал — оно деланное.

— А тебе за компьютер не влетело?

— Нет. Я так с отцом и договаривался. Если достану ему «Поэтические воззрения», компьютер — мой, что хочу, то с ним и делаю.

— Знаешь, давай так: неделю ноутбук у тебя дома стоит, неделю — у меня. Попеременке.

— Ценю твой героизм. Спасибо… — вдруг глаза Макарова из скучных стали насмешливыми. — Слушай, может, ты мне одолжишь сто евро? Если уж такой щедрый.

Но насмешка его меня не уязвила, как прежде. И никакой жаркой волны по щекам и шее не растеклось. Я посмотрел на Димочку, как… Ну, как на Патласова смотрят.

Достал бумажник со стереоскопической японкой, раскрыл его так, чтобы Макарову была видна вся толстенькая пачка. Послюнявленным пальцем извлек требуемую банкноту. Спросил деловито:

— Когда вернешь?

Макаров протянул было руку, но тут же опустил. На лицо набежала тень. Ага! Где твоя хваленая невозмутимость, девичий кумир, носитель «роллекса», читатель Афанасьева! Но лицо его опять прояснилось. Он спокойно взял у меня деньги и усмехнулся.

— Когда верну? А может, ты товаром возьмешь?

— Как это?

— Полная коллекция Спилберга и все серии «Стар трек» устроят?

— Так у меня ж видюшника нет. Даже кассетного…

— В твоем кошеле, — он еще раз взглянул на подмигивающую японку, — на видюшник хватит. Плюс плазменная панель и стереоколонки.

— Ага, и спутниковая антенна.

Первый же охранник в любом супермаркете заломит руки пацану в китайских кроссовках, когда тот попытается купить что-нибудь дороже электрочайника. И сдаст в детскую комнату милиции. А у родителей в итоге инфаркт, инсульт и многодневная депрессия. Я даже евро на рубли самостоятельно поменять не смогу. Не к валютчикам же идти, они насуют резаной бумаги, если самого не нарежут стопочкой.

Но дурные предчувствия, опасения и вообще пессимизм, видимо, редко беспокоили Макарова. Зато он умело выслеживал ходы и повороты чужих мыслей. В шахматы бы ему, на страх международным гроссмейстерам.

— Не увлекаешься шопингом, и правильно, — разгадал он мои тревоги. — Это уж моя забота. Десять процентов комиссионных, и хоть с доставкой на дом.

— Нет, — сказал я после некоторого размышления, — товар мне не нужен. Пока. А может, и вообще… Жил без «Индианы Джонса», и дальше проживу. Кроме того, десять процентов — больно жирно.

И тут Макаров начал смеяться. Смеясь, он запихнул сотенную бумажку в карман моей куртки. Смеясь, хлопнул по плечу и даже, изнемогая, головой боднул в то же место. Повернулся и пошел со школьного двора. Перемена кончилась, звенел звонок.

Так я ничего и не понял. Может, он меня просто разыграл? И столь любимые в народе евро ему вовсе не нужны.

Ох, и темная личность этот Димочка Макаров. Он и на флюорографии, наверно, не просвечивается. На поликлиничном снимке отпечатывается непроницаемый четырехугольный душевный монолит.

Вернувшись в класс, я обнаружил вложенный в учебник математики листок:

Когда уроки кончились, Полина Полетаева на виду у всего класса подошла ко мне и заглянула в лицо, молчаливо спрашивая — пойду или нет?

Кра-а-аешком, самым кра-а-аешком глаза я уловил изумление Вотиновой и Кащеевой, двух недогламуренных мымр, которым только и оставалось офонаревать. «Жирафы вы полосатые, — высокомерно протелепатировал им мой первый внутренний голос. — В крупной игре для вас нет ставок. Хе! Хе!! Хе!!!».

Галантно взял из Полининых рук легкий кейс из белой кожи. А в раздевалке помог плащ надеть.

Дверь нам открыл Димкин папа. Если моего папу одеть в такую же свежевыглаженную рубашку с запонками в манжетах, повязать такой же в меру узкий, спокойного синего тона галстук, так же тщательно побрить и чуть-чуть сбрызнуть одеколоном… Мой папа и Димкин были чем-то похожи. И глаза одинаковые, доброжелательные, веселые. Только у моего папы голос громкий, грохочущий какой-то, а у Димкиного — ровный, спокойный. И, по всей видимости, этот папа не имел привычки запинаться за каждый порог и ронять из рук все, что в эти руки попадает.

— Добрый вечер, молодые люди, — сказал Димкин папа. — Ваш сегодняшний хозяин выйти пока не может, он на кухне. Готовит кондитерский сюрприз. А мы с матерью готовимся вас покинуть. Потому что, насколько я еще могу помнить свое детство, меня ужасно угнетало присутствие в квартире родителей, когда ко мне приходили гости. Невозможно было развернуться… гм… со всем размахом. Так что мы отправляемся… Куда мы отправляемся?

— В «Классик-клуб» на вокальный вечер, — объяснила появившаяся в прихожей Димкина мама. Видно было, что ей никогда не приходилось выскребать помаду спичкой из патрончика. Она была красивая. Димка походил на нее.

— А когда нам будет удобно вернуться? — подмигнул пахнущий одеколоном папа.

— Что-то слишком ты резвишься, — заметила его супруга. — Детство вспомнил? Скажем, до одиннадцати вы здесь полные хозяева.

Они ушли. Я повесил Полинин плащ на вешалку. Из кухни доносилось Димкино насвистывание. Причем не какая-нибудь умца-умца из «Дебильного радио» (так выражается мой афористичный папа), Макаров высвистывал нечто классическое.

— Что свистишь? — спросил я, когда мы с Полиной вошли в кухню.

— Привет… Свистел что-то, теперь не соображу, что. Не помню. Ну-ка, изобрази.

Я изобразил.

— Марш из «Аиды», — определил Макаров. — Попса доэлектронной эры.

— Что жаришь? — продолжал любопытствовать я.

— Пеку. Манник, — сообщил Димка. — Потом польем его шоколадной глазурью и употребим с кофейком.

В гостиной верхний свет был выключен, тлела только лампа регулируемого накала в кованом, под старину, настенном светильнике. Интим. Я покачивался в кресле-качалке, сплетенном из легкой лозы. Комфорт. Сравнивать эту квартиру с нашей не имело смысла. Явления совершенно разного порядка. Балет и маринованные рыжики. Листопад и нобелевская премия. Как их сравнить? Более того, Макаровы достраивали особняк в пригороде, и этим летом должны были переехать. Квартира становилась «городской резиденцией».

— Чего ты, Димка, в нашу школу ходишь? — поинтересовался я. — Не можешь, что ли, перевестись в какую-нибудь супер-пупер гимназию?

— Школа — это неизбежное зло, которое нужно перетерпеть, — пожал плечами наш хозяин. Уверен, он цитировал своих родичей, которые, видно, тоже имели склонность к афоризмам. — Звали во французскую, но у предков планы межконтинентальные… Хотят запихнуть меня после восьмого класса в Оксфорд. В колледж для раскормленных чад русских парвеню. Оно мне надо?

Манник был превосходный, хоть рецепт для тети Киры списывай. А такой кофе я вообще никогда не пробовал. Похоже, лавром и чесноком отдает, а вкусно.

Телевизор-панель транслировал канал «Меццо», какую-то немецкую оперу. Я без спроса взял ленивчик и перещелкнулся на американские мультики. Конечно, Макарову удобнее всего в нашем классе, в нашей средней паршивости школе. А в Оксфорде он кто? Детишки депутатов, юмористов и бандитов станут его за «Гиннессом» гонять.

— Это у вас кальян? Может, по паре затяжек?

— Подростковые комплексы, — Макаров не ехидничал, а вполне искренне наставлял на путь истинный, участливо и доброжелательно. — Пиво тоже не употребляю и вам предлагать не буду. Хотя в холодильнике свежее «Мартовское».

— Говорят, мужчина все должен испытать.

— Настоящий мужчина должен испытать три вещи: любовь, одиночество и смерть. Ну, еще войну, если совсем по-хемингуэевски.

Полина вздохнула, отобрала у меня дистанционный пульт и распахнула на телепанели придурковатый балаганчик «МузТВ». Хороший тон современной светской жизни: придти в гости и всей компанией лупиться в ящик.

— Как говорил Экзюпери, высшая роскошь — это роскошь человеческого общения, — неожиданно для себя процитировал я семейную книжную премудрость.

— В его времена телевизоров и Интернета не было, — заметил Дима. — Поговорим?

— Поговорим, — согласился я. — О чем-нибудь возвышенном. О смысле жизни, например. В нашем переходном возрасте пора, пора о ней задумываться. Невзначай.

Полина вздохнула еще тяжелее, потом хихикнула и ушла на кухню, чтобы приготовить еще по порции чесночного кофе.

— Смысл жизни… — прогундосил Макаров. Дождался, когда Полина удалилась. — Давай, побеседуем. О конкретной цели существования… скажем, мадемуазель Полетаевой. Идет?

— Давай. В чем ты видишь смысл ее жизни?

— В том, чтобы нравиться. В том числе и себе самой. Она нравится, и этим приносит пользу. Следовательно, она небесполезный член общества.

— Значит, смысл жизни в том, чтобы быть полезным? Ах, кажется, я об этом уже слышал. На уроках русской литературы.

— Тебя только подведи к прописной истине, — и подталкивать не надо. Готов изрекать.

— А что, разве я неправ? — удалось удачно округлить наивные глаза.

— Да прав, конечно, прав… Только когда большинство людей вокруг живут в соответствии с этой простенькой, не ими придуманной истиной, то скучно становится.

— А о смысле жизни рассуждать всегда скучно. Несмотря на то, что литературные герои только о нем и рассуждают, и вроде бы даже это у них интересно получается. Но приглядишься — все одно и то же. Новые одежки для старых прописей. Поэтому я, невзирая на обязывающий возраст, стараюсь о смысле жизни вообще не думать. Может, его и нет совсем.

— Зато о конкретном человеке поразмышлять интересно, — благосклонно вытерпев мой монолог, заметил Димка. — Раскладывать по полочкам. Где у него сильный мускул, а где слабинка. На что его купишь, а с какой наживки сорвется. Он живой, он любые истины опровергает.

— Вот и дошли до главного. Давай, докладывай — по каким полочкам ты меня разложил? Зачем я тебе понадобился. Какой навар хочешь с меня иметь — валюту?

— У тебя есть какая-то тайна, — задумчиво сказал Макаров. — Тайны меня и интересуют. Не сами деньги, а — откуда они взялись. И для чего тебе даны. И каким именно способом ты их по своей простоте растранжиришь. Кроме того, ты и сам тайна, Механошин. Таинственный зародыш. Загадка, что из тебя в ближайшее время произрастет — обыкновенный роботочеловек с программой «служба — магазин — хобби в домашнем кругу» или…

— Что «или»?

— Не дави. Я, может, сам еще не знаю, чем человек отличается от робота. Но интересуюсь. Поэтому к тебе и приглядываюсь.

— Может, тем, что ему — человеку, больше везет?

— Я, знаешь ли, не верю ни в экстрасенсов, ни в летающие тарелочки, ни в филиппинских бескровных хирургов-хилеров. Везуха из этой же серии. На серьезный вопрос должен быть только серьезный ответ. Хохмочка меня не устроит.

— Пока ничем помочь не могу. Ответов не имею. Имею вопрос: а у тебя у самого есть тайна?

Макаров на мгновение растерялся — как тогда, в школьном дворе, при виде моих небрежно предложенных денег. Снова я невольно попал ему в чувствительное место. Но Димка умел удивительно быстро выходить из нокдауна. Он помотал головой.

— Увы, ничего загадочного в себе не обнаруживаю. В том-то и драма всей моей счастливой жизни. Я слишком хорошо себе представляю, что из меня в ближайшее время произрастет. Без вариантов. Просто обреченность какая-то. Извините за исповедь, поклон, занавес.

Явился поднос с кофе. Мы уцепили крохотные чашечки за хрупкие ручечки, Макаров хладнокровно известил Полетаеву, что в соседней комнате имеются разнообразные тренажеры, и тут же перестал ее замечать.

Неожиданно для себя я сказал ему:

— А хочешь, я исполню любое твое желание? Любое. Даже если для этого потребуется совершить чудо, хоть ты и не веришь в чудеса.

Сказал, и понял, что еще раз попал в цель. Макаров заерзал в кресле.

— Дело в том, — сказал он, наконец, — что я не знаю, о чем тебя просить. Даже в качестве мысленного академического эксперимента. Мне, наверное, ничего не надо. Даже если все отнимут, обратно не потребую. И хватит, поговорили о возвышенном. Лучше б телек смотрели — всем экзюперям назло.

«Вот ты и просветил Димочку насквозь, как флюорографией», — констатировал мой первый внутренний голос.

«Просветить-то просветил, а понял ли, что внутри увидел?» — скептически заметил другой.

— Ты любишь стихи? — спросила Полина.

— «Среди миров, в мерцании светил, — забубнил я, — одной звезды я повторяю имя». А дальше я забыл.

— А я люблю, когда мне читают стихи. Когда кругом ночь, а рядом чтоб шумело море. И в траве шуршат жуки.

— До моря от нас три года скакать… Я думал, ты любишь, когда мама дает тебе попользоваться своими французскими духами за семьдесят пять евро.

Я провожал Полину. Весна объявила перерыв, и ночной морозец воспользовался этим, чтобы покрыть лужицы талой воды трескучим ледком.

— Духи тоже люблю, — согласилась Полина. — Они ничуть не хуже стихов. Я вообще люблю все красивое и приятное. А ты, что ли, не любишь?

— Может, и люблю. Только у нас с родителями сейчас проблема номер один, как тараканов на кухне вывести. Папа килограмм тиурана принес…

— Он мне говорит о тараканах! — вздохнула Полетаева. — В эту лунную ночь! Слушай, Механошин, а может, ты шизик?

— Шизик, — уныло согласился я. — «Среди миров, в мерцании светил»… «Выйдут трое из тарелки, вытаращат гляделки»…

— Ты можешь совершить для меня что-нибудь красивое? — одуряюще телевизорным голосом, только слегка злобным, поинтересовалась Полетаева. — Сделать мне приятное?

Захрустел лед под моей подошвой. Я поскользнулся и схватился за Полину. «Андрюша!» — сладко пропела ценительница всего красивого. Никогда не думал, что французские духи пахнут, как раздавленная божья коровка.

— Простите, молодые люди, — из темноты вдруг выступила мужская фигура в длинном плаще. — Я прошу вас меня не пугаться. Я не есть грабитель.

Ночной незнакомец говорил с акцентом, путая ударения. Я крепко сжал ладонь Полины в своей руке.

— Позвольте представиться: Рамирес Васкес.