Секретная тайна

Глава восьмая

Вроде бы моя комната, и в то же время совершенно неродное помещение. Из которого выкачали все звуки. Картинка застыла неподвижно на телепанели, Полетаева закинулась в качалке и замерла, папа решительно переступает порог и никак не может ни переступить, ни запнуться. Все вокруг залито ярким, но неприятным металлическим светом. И еще, кажется, углы комнаты скруглились, все близкие к ним предметы кособоко изогнулись. Будто я во впуклом шаре.

Пошлепал губами, выжал из гортани легкое сипение. «Вы действительно звездный лоцман?», — спросил мысленно, не надеясь на ослабевшие голосовые связки. Васкес опустился на мой диван и похлопал по натуральной замшевой обивке, мол, садись рядом, нечего руки по швам держать.

Объяснил, что — да, он и лоцман тоже. Возле Земли очень сложные звездоплавательные условия, приходится постоянно контролировать поведение почти двух десятков пульсаров и одной «черной дыры». Но официального статуса, основной профессии, как это принято у землян, у него не имеется. Он как бы мастер на все руки. Глубоко законспирированный агент-наблюдатель, «скорая помощь», экскурсовод, а если понадобится — космический дипломат

— Вы с Бетельгейзе? То есть, с Альдебарана? — поправился я. И с удовольствием понял, что способен издавать звуки.

— Не-ет, — усмехнулся сеньор. — Я родился от земных папа и мама. Только случайная накладка, вот как с тобой, сделала меня посвященным. Теперь я негласно представляю содружество галактических цивилизаций на нашей планете.

— И я теперь тоже буду представлять?

— Сначала нужно подрасти. Будет видно.

Меня мучил один вопрос, но я все никак не решался задать его мексиканцу-альдебаранцу. Про своего трехногого, с носом-присоской, пришельца. Который «первый сорт» и похож не на гуманоида из фантастических книг, а на карикатуру из юмористического журнала.

— Веселье не чуждо разуму, — прочитал мои мысли Васкес. — Инопланетяне имеют неутомительную политическая жизнь. От этого они такие напряженно безбашенный.

— Нет. Не то. Он был совершенно невзаправдашний. Как будто его кто-то специально для меня изготовил.

— Да, — легко согласился Васкес. — Таких инопланетян не бывает. Ты его выдумал.

Я ничего не сказал, потому что не мог ничего сказать, сообразить, понять — даже растеряться не получилось.

— Как придумывал другие фантастические приключения, воображал себя героем, ученым, путешественником по экзотическим странам и планетам… Выдумал, и поверил в него. И тем самым сгустил вероятность. Это редко, но удается. Чаще всего — детям. Ведь они готовы всему верить, даже собственным фантазиям. Но не думаю, чтоб у тебя получилось еще раз.

Оглядев комнату, Васкес легким прищуром удалил из нее подлинный офорт Рембрандта.

— Совсем уж редки случаи, когда сапиенс имеет талант постоянно превращать возможность в очевидность. Вдруг у тебя как раз такое редчайшее дарование? — Васкес будто позабыл про акцент и больше не корежил грамматику.

Мама говорила: нужно искать поле деятельности, в которой раскроется твое дарование. Вот — возможно, такое поле для меня нашлось. Необычайное. Фантастическое. Совершенно не по плечу такому лопуху, как я. Надо было оставаться заурядным. Тогда в Ирландии не случилось бы землетрясения.

— Такие таланты твердо знают, что вероятность…

— «Штука сложная», — понимающе припомнил я.

— Именно. Поэтому редко пользуются своими способностями. Точнее, почти никогда не пользуются. Но это я так, на всякий случай… На будущее.

Вздохнув, я взял в руки инопланетный прибор, с помощью которого натворил на своей планете столько бед, и, как пленный офицер протягивает свою шпагу победителю, подал излучатель еслионов агенту галактического содружества.

— Ах, это… — печально улыбнулся Васкес. — Это неважно. Кабытрон больше не будет работать. Ты в него уже не веришь. Можешь оставить себе на память. Хотя он, скорее всего, через несколько дней потихоньку исчезнет. Сойдет на нет. Как большие деньги в твоем бумажнике — вместе с бумажником — уже ушли обратно в невозможность.

Еще раз критически оглядев комнату, он удалил из нее египетские папирусы — видимо, отправил обратно в пожар Александрийской библиотеки.

— Теперь прощай, сеньор Андрей Механошин.

— Как? Вы сейчас уйдете? И все?

Законспирированный агент настоящих инопланетян покивал головой, почему-то извинился передо мной и вышел через дверь, как все среднестатистические земляне.

Надо было выпросить у него какое-нибудь чудо на прощанье, последнее. Чтобы Патласов, например, когда вырастет, стал Героем России, и его имя присвоили нашей школе, но не посмертно.

После ухода Васкеса неяркий вечерний свет вытеснил неприятное металлическое сияние, заливавшее мою впуклую комнату. Помещение из шарообразного сделалось снова кубическим. Затрещал наш трехпрограммный черно-белый телевизор — в жилище возвращались обычные земные звуки. И вытекали из него минуты ненастоящих событий. Человеческие фигурки на телеэкране бегали задом наперед, капли весеннего дождя за окном взмывали вверх и прятались в облаках, папина нога переступила обратно через порог.

Исчезал паркет, расточались в воздухе мебельные гарнитуры, меркло и растворялось сияние хрусталя, тускнел, пропадал матовый блеск старинной бронзы. Чужое и ненужное уступало место прежнему, привычному, без которого не обойтись.

Тараканы все-таки нас покинули. Зато остались на полках некоторые редкие собрания сочинений, о которых страстно мечтал папа.

— Скучно у тебя, Механошин, — кисло заявила Полина и засобиралась. Через десять минут после ее ухода вернулись мои родители.

Наступило лето.

Я отправился на речной пляж позагорать и искупаться. И обнаружил там Димку Макарова. Он лежал на оранжевом махровом полотенце, его лазерный плеер струил что-то классическое — наперекор налетающей отовсюду пляжной попсе. Я упал рядом с Димкой на горячий песок и вытянулся, с удовольствием впитывая ультрафиолет.

— Привет, — сказал Димка, не приподнимая век и не поворачивая головы.

— И тебе привет. Загораешь?

— Нет, в проруби моржую.

— Я думал, ты где-нибудь в Анталии с родителями.

— Летний отдых в Анталии обязателен для преуспевающего семейства. Родичи туда и уехали. Упросил оставить меня одного.

Мы стали поджариваться на пару. Как два ромштекса на одной сковородке, рядышком. Минут через десять синхронно перевернулись со спины на живот.

— А где Полина? — поинтересовался я. — Замечал, перед каникулами отношения у вас стали совсем прохладные.

— Знаешь, что, — сказал Макаров. — Ты купаться пришел? Иди, купайся. Будешь тонуть — свистни, помогу.

— Тонуть поможешь?

Мы оба рассмеялись, причем Макаров по-прежнему глаз не открывал.

— Не злись, — я повернулся на бок, лицом к Димке. — Сам виноват. Думаешь, не догадываюсь, отчего вдруг барышня ради моих голубых глаз вдруг — бабах! — позабыла твои карие. Дуэтом решили мои секреты разгадывать. Ведь так?

— Мы с Полиной, да будет тебе известно, не общаемся с того самого дня, как вы приходили ко мне в гости. Когда мы с тобой выясняли, в чем смысл и тайна жизни.

Макаров тоже лег на бок и глаза наконец-то открыл.

— Так вот, она потом обвинила меня в мягкотелости. По ее мнению, настоящий мужчина должен предохранять свою голову от чересчур умных рассуждений. Это расслабляет. Нужно быть жестким и целеустремленным. Иначе ничего в жизни не добьешься.

— А чего она хочет в жизни добиться?

— Об этом и я у нее спросил. Тут-то она и разозлилась. Вслух описывать свои красивые идеалы мало кому хочется, особенно если чувствуешь, что они сводятся к одному: иметь то, чего у других нет. Слишком уж примитивно получается. Оскорбительно одноклеточно.

Димка уже не лежал, а сидел на своем полотенце, и очи его не только во всю ширь отверзлись, но едва молнии не метали.

— А ведь хочется числить себя среди непримитивных, — продолжал он уже более спокойным тоном, поняв, что «не по-макаровски» разгорячился. — Въезжать в жизнь на колеснице, запряженной дураками. Вроде Патласова, вроде… Гм… Извини, конечно.

— Надо изъять у дураков результаты их дурацкого везения, — покивал я. — И самим пользоваться. А дураки пусть утешаются вдолбленными в их головы семьей и школой идеалами: справедливость! Бескорыстие! Служение обществу!

Макаров удивленно посмотрел на меня, будто не узнавая. А я продолжал:

— Умные им будут поддакивать: конечно, идеалы, доброта, честность! — а сами уздечку потихоньку набросят.

Димка пожал плечами и стал ковыряться в сером речном песке, перемешанном с сосновыми хвоинками. Нашел десятикопеечную монету, рассмотрел ее внимательно, как древний византийский статер, швырнул в реку и пожаловался:

— Дураков только совсем мало стало. Уже почти никто не хочет, чтобы его запрягали. Наоборот, каждый прокатиться норовит. Поэтому в колеснице — десятеро, а в оглоблях только один. Что делать, а? Не захочешь, а задумаешься: вдруг да есть что-то в этой самой справедливости, в этом самом бескорыстии? Ведь если умных больше, чем дураков, значит, это дураки — не такие, как все. Не пора ли в дураки податься?

Внезапно он умолк, снова лег на полотенце, подтянул к себе плеер, ткнул в кнопочку. Вместо классики из лазерного кругляшка потянулся тренькающий ручеек шлягера, влился в общепляжный музыкальный фон.

— Слушай, Макаров, что тебе расскажу, — добродушно предложил я. — Только ты не поверишь.

— Там видно будет, — отозвался поугрюмевший Макаров.

Я рассказал.

— Очень похоже на правду, — признал он. — Поэтому и не верю.

— Ладно, не верь. Но все-таки посоветуй, как мне дальше жить.

— Ерунда, землетрясение произошло само собой, естественным образом. Не бери в голову.

— А вдруг все-таки…

— Все равно никогда не узнаешь, виноват ты, или нет. А сдвиг по фазе можешь заработать.

Сдвиг по фазе мне, конечно, не нужен. Вдруг у меня, действительно, имеется талант — сгущать вероятность? Шизики на такую работу не принимаются. Дураки не имеют права быть волшебниками. Но именно простофилям обычно везет, все народные сказки это подтверждают. Значит, не будь я классическим лохом, не проклюнулось бы во мне удивительное и страшное дарование.

А что самое противное, воспользовался я своим талантом совершенно по-дурацки. Мог бы сделать что-нибудь нужное, полезное. Патласов бы вдруг поумнел. Войны бы никогда не было. Лекарство для безнадежных больных появилось.

Только все равно, дурацкое чудо я сотворю, или полезное, где-нибудь в далеком космосе погаснет звезда. Или в Анталии начнется землетрясение. Почему, ну, почему так получается — хочешь пользы, а в результате бывают и польза, и обязательно вред? И даже неизвестно, чего больше. Неужели нельзя, чтоб совсем без противопоказаний? Чтоб никого не запрягали. Чтоб компьютеры были дешевые, и папа мне купил…

— Приснилось тебе все, — пропыхтел в полотенце Макаров. — Наяву пригрезилось. Ты у нас известный мечтатель.

Он, видно, никак не мог успокоиться, перебирал в голове мои россказни и нервничал.

«Ничего, — сказал я себе. — Вот подрасту, и сеньор Рамирес Васкес походатайствует перед цивилизацией Альдебарана. Меня сделают их представителем на Земле. И тогда я у них спрошу… Они все знают… Их цивилизация намного древнее земной… Если только я этого Васкеса тоже сам не выдумал — с его пульсарами, мексиканским акцентом и умением останавливать время».

— Э, не засыпай, сгоришь! — растолкал меня Димка. — Пойдем лучше нырнем. Охладим наши молодые цветущие организмы.