Секретная зона: Исповедь генерального конструктора

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В противоракетной системе при перехвате баллистической ракеты все свершается с непостижимой для человеческого восприятия быстротой. Сближение противоракеты с целью происходит со сверхкосмической скоростью, и отслеживать этот процесс, управлять наведением противоракеты на цель невозможно без использования быстродействующей ЭВМ и без автоматизации на основе ЭВМ взаимодействия всех средств ПРО. Для этого ЭВМ и все подсистемные компоненты ПРО должны быть связаны между собой линиями обмена информацией, принимаемой и передаваемой в реальном масштабе времени.

В системе «А» центральная ЭВМ должна была обеспечивать взаимодействие в реальном масштабе времени полета цели восьми абонентов, территориально разнесенных от нее на расстояниях до 250 километров. Таким образом, речь шла о создании компьютерно-автоматизированной многокомпонентной системы, не имевшей прецедентов ни в военной, ни в гражданской технике.

Нелегко было «собирать» систему, подключая объекты один за другим через радиорелейные связи к центральной ЭВМ, учить машину и объекты «общаться» друг с другом, выполняя общую боевую программу. Для этого на полигоне велась круглосуточная работа боевых расчетов, составленных из военных и работников промышленности. И требовалось практически безвыездное мое присутствие на полигоне, как генерального конструктора, но… в постоянной готовности к вылету в Москву для отражения очередных попыток «антикисуньковской» реоганизации КБ-1.

Было и такое: когда убирали из КБ-1 «на повышение» Лукина, то его же, как «кисуньковца», отрядили вместе с начальником КБ-1 на полигон, чтобы уговорить меня согласиться с тем, чтобы на его место главным инженером стал Расплетин. Я ответил (и Федор Викторович со мной согласился), что в этом случае главный инженер Расплетин начнет перетаскивать одеяло с меня на главного конструктора Расплетина, и мне с моим СКБ-30 придется удирать из КБ-1. Я был решительно против того, чтобы любой из нас, трех главных конструкторов (Кисунько, Колосов, Расплетин) получил административную власть над двумя другими. Кто хочет получить такую власть — пусть слагает с себя обязанности главного конструктора, уступает место другому.

…На полигоне эту небольшую комнату на третьем этаже в здании главного командно-вычислительного центра (ГКВЦ) называли коротко: ЦИС. На самом же деле ЦИС (центральный индикатор системы) — это небольшой пульт-индикатор, мало заметный в комнате, носившей его имя, среди аппаратных шкафов, гудевших своими выпрямителями и мигавших сигнальными лампочками. Внешне он был похож на двухтумбовый письменный стол, тумбы которого густо начинены радиоэлектронной аппаратурой, а на его «столешнице» сзади установлен блок индикаторов с двумя экранами кинескопов и вертикальной панелью цветных табло, похожих на прозрачные прямоугольные клавиши, подсвечиваемые изнутри сигнальными лампочками.

На свободной от индикаторов передней части «столешницы» — кнопки управления, сверху на индикаторном блоке — электронные часы, показывающие время сменяющимися через каждую секунду цифрами. Во время боевой работы это — время, оставшееся до старта противоракеты, рассчитанное и постоянно уточняемое на ЭВМ после старта противоракеты время ее полета. А на экранах ЦИСа можно наблюдать высвеченные точки стояния расположенных в пустыне Радиолокаторов наведения и стартовой позиции противоракет, отметки баллистической ракеты и наводимой на нее противоракеты, отклонение противоракеты от расчетной траектории наведения в течение всего времени ее полета от старта до встречи с целью.

В комнате ЦИС разрешается находиться только дежурной смене офицеров полигона и строго ограниченному кругу ближайших помощников генерального конструктора. Отсюда осуществляется управление боевыми работами системы «А», стыковочно-отладочными работами, проверка готовности средств и системы в целом к пускам, в том числе путем проведения электронных имитаций боевой работы. За всеми ставшими привычными миганиями табло и движущимися на экранах отметками стояла напряженная круглосуточно-посменная, а для ведущих специалистов чаще всего сверх всяких смен работа сотен людей на радиолокаторах и стартовых позициях, на главном вычислительном центре и на радиорелейных линиях, связывающих его с объектами.

В напряженный период «сборки» и комплексной отладки системы приходилось и мне, как генеральному конструктору, неотлучно сутками находиться в ЦИСе. Не без того, чтобы часок-другой вздремнуть на старом скрипучем диванчике с матерчатой обивкой неопределенного цвета, кем-то будто специально для меня поставленного у стены за аппаратным шкафом с поэтическим шифровым названием «Василек». Но как-то получалось так, что я и сквозь сон словно бы ухитрялся следить за командами и докладами по громкоговорящей связи. Дежурные офицеры пробовали отключать репродуктор, чтобы «дать человеку вздремнуть», но человек в тот же момент просыпается и спрашивает: «Что случилось с ГГС?»

Сквозь дрему подслушивая ГГС, иногда приходилось подниматься, чтобы посоветоваться с дежурным программистом или с теоретиками, а то и вызвать кого-нибудь из специалистов, послав за ним дежурный газик к общежитию. Или взять микрофон ГГС в связи с очередным «утыком» на «Орле», «Байкале», «Соколе» или «Причале» — под такими позывными зашифрованы на ГГС объекты системы:

— Я — «первый». Пригласите к микрофону нашего ответственного представителя (по режиму — упаси Боже сказать «представителя генерального конструктора»!).

В ночное время дежурный иногда может ответить, что ответственного сейчас разыщут. Тогда «первый» уточняет:

— Если он отдыхает, то пригласите кого-нибудь из наших.

Но и в этих случаях тот, кого искал генеральный, обязательно вскоре появлялся на ГГС. Люди знали, что если кого спрашивает «первый», то его надо непременно найти в любое время суток. Впрочем, долго искать не приходилось, так как мои представители тоже взяли себе за правило «подночевывать» прямо в аппаратных помещениях. В таком режиме работали и главные инженеры войсковых частей полигона. Иногда давалась команда перебросить специалиста с одного объекта на другой, и летчики выполняли ее незамедлительно на своих Як-12 и Ан-2. Люди работали, не зная выходных дней, а офицеры дальних площадок неделями не бывали дома и при этом даже не теряли чувства юмора. На полигоне в ходу была песня с такими словами:

Но это, как говорится, и в шутку и всерьез. А если вполне серьезно, то вот слова из песни о ЦИСе:

Здесь упоминается «икс-план» — своеобразное либретто, определяющее действие лиц боевого расчета системы «А» при комплексных работах. А сколько непредвиденных «иксов» выскакивало при комплексной обработке системы? И даже в уже отлаженной системе, как это было с шальной командой ЭВМ, от которой сломалась противоракета. Эти иксы гнездились в ненадежной элементной базе для радиоэлектронной аппаратуры. Система была как бы напичкана тысячами подвохов в виде возможных отказов электронных ламп и других элементов, и любой из таких отказов мог сорвать работу всей системы.

Тем более поразительно, что первая работа системы «А» по перехвату противоракетой баллистической ракеты Р-5 прошла 24 ноября 1960 года вполне успешно (после того как 5 ноября ракета Р-5 «завалилась» наполовину заданной дальности и не вошла в зону действия системы «А»).

Но среди технарей-разработчиков не зря существует не лишенное юмора поверье: «Нехорошо, когда с первого раза все получается хорошо». И действительно, после первой удачи 24 ноября пошла полоса сплошных неудач: 8 декабря система не сработала из-за короткого замыкания в лампе 6Н5С в центральной вычислительной машине; 10 декабря в противоракете во время полета отказал программный механизм ПМК-60; 17 декабря — неисправность блока питания приемника в радиолокаторе точного наведения; 22 декабря — ошибка оператора радиолокатора дальнего обнаружения; 23 декабря — незапуск двигателя второй ступени противоракеты.

Итак, пять нулей подряд, с израсходованием пяти ракет Р-5 и двух противоракет. Незавидная картина в преддверии Нового, 1961 года! И что характерно: у каждой неудачи — своя причина, каждый раз выскакивает новая неприятность, попробуй угадай, какая пакость и где выскочит при следующем пуске.

Что-то надо было предпринять, прежде чем продолжать пуски, но — что? Недельный круглосуточный, без выключения, прогон всей системы «А» в режиме централизованного управления, с имитацией боевой работы по условным целям! Только так, как я полагал, можно заставить «выгореть» все ненадежные элементы в аппаратуре, заменить их новыми, все средства системы «приработаются» друг к другу, надежность системы на какое-то время повысится. После прогона — предновогодний пуск, и если он будет удачным, то командированные люди из «почтовых ящиков» сами согласятся не улетать на Новый год, а после Нового года сразу же, без потери темпа, закончить всю программу пусков.

В режиме прогона не скучали и противоракетчики: все противоракеты были подвергнуты глубокой профилактической ревизии, были проведены четыре пуска противоракет с макетами боевых частей по условной (имитированной) цели. Наконец на 30 декабря назначена боевая работа по ракете Р-5, и режим прогона плавно переходит в предпусковые проверки системы по икс-плану. Не обошлось без перестраховочных задержек, и пуск был перенесен на 31 декабря.

Готовность одна минута. Идут певучие сигналы «Протяжка-1» и «Старт-1», их прохождение высвечивается на табло ЦИСа — центрального индикатора системы. Это значит, что на измерительных пунктах запущены лентопротяжные механизмы записывающих устройств и уже произведен старт ракеты Р-5. На табло ЦИСа высвечиваются «Захват СДО», «Захват РТН», на экране появляется и начинает ползать отметка точки падения Р-5, прогнозируемой по данным СДО — системы дальнего обнаружения — и затем уточняемой по данным РТН — радиолокаторов точного наведения. По мере уточнения точка падения стабилизируется… Старт противоракеты. По отметкам на экране и по светящимся табло на ЦИСе видно, что ракета устойчиво наводится на цель по данным РТН. Очень красиво идет боевой цикл! И вдруг… при переходе в режим точной ступени пропадает сигнал сопровождения цели радиолокатором точного наведения на объекте «Сокол». Запрашиваю по громкоговорящей связи:

— «Сокол», от вас нет 16-9!

— Я «Сокол». 16-9 нет и не будет.

Из-за отсутствия точных координат цели наведение на нее прошло с большими ошибками, цель прошла без поражения. Шестой нуль после 24 ноября. Хороший новогодний подарочек для злопыхателей! За десять лет работы в «почтовом ящике» я вывел эмпирическое правило: «У каждого Моцарта должен быть свой Сальери». Но на мою долю (хотя мне далеко до сравнения с Моцартом) этих «заклятых друзей» выпало многовато, и все они действуют на редкость согласованно и высокоорганизованно, поощряемые и предводительствуемые лично самим министром.

Разбираться в причинах неудачи было некогда: до Нового года оставались считанные часы, надо успеть на самолетах вывезти полигонных ребят в Москву, — благо, было еще в запасе три часа разницы в поясном времени. У меня было препоганое настроение от мысли о том, что я впервые возвращаюсь с полигона с бутафорским ярлыком очеломеенного «зама от ветру», отгороженного от дружного, созданного мной СКБ-30 административными барьерами. Такова была «обстановочка», когда я 31 декабря с приунывшей полигонной братией летел в Москву, надеясь успеть домой к Новому году.

В самолете Ил-18, следовавшем спецрейсом в Москву, противоракетную инженерию застал полигонный Новый год — 21.00 по московскому времени. В хвостовом отсеке у кого-то нашлась бутылка шампанского, и этот факт символически отмечен тостом генерального конструктора. Я высказался в том смысле, что сегодня нас подвела нелепая случайность, мы в ней разберемся, и будет для нас грядущий год завершающим на системе «А», и навалимся мы на создание боевой системы. Под шумный новогодний галдеж, смешавшийся с гулом авиационных двигателей, никто не обратил внимания на мимолетный мой разговор с ответственным представителем генерального конструктора на объекте «Сокол».

— Григорий Васильевич, — обратился ко мне Леонид Кондратьев, — а ведь мы могли ее сбить сегодня. Цель была захвачена автоматом, но мне очень уж захотелось подстраховать захват вручную, кнопкой. И почему-то нажал кнопку «сброс». Какое-то наваждение получилось. Всего-то и надо было: смотреть на экран и не вмешиваться.

— Не расстраивайся, Леня, — зато ты теперь на всю жизнь усвоишь, зачем в автоматику обязательно надо вводить «защиту от дурака». А твой секрет пусть останется между нами, — иначе ребята выпихнут нас без парашютов из этого великолепного лайнера.

Признание Лени не рассердило, а обрадовало меня тем, что аппаратура, оказывается, в происшедшей неудаче ни при чем.

По погодным условиям наш Ил-18 смог приземлиться только после пяти попыток зайти на посадку, а второй самолет — Ту-104 — был переадресован на Ленинград, и летевшие в нем полигонные странники встречали Новый год в поезде «Красная стрела».

По пути домой из Внукова я попытался представить себе встречу с женой и сыновьями при моем появлении дома за несколько минут до Нового года. Они настолько привыкли к моим частым и длительным отъездам на какие-то объекты, что могут, здороваясь со мной, спросить: «А когда обратно?» А ведь и в самом деле: для вылета обратно на полигон уже заказаны спецрейсы, сформированы бригады промышленников — своих и от смежников. Да и сам я не задержусь, чтобы успеть к первому пуску в Новом году, назначенному на 13 января, точно в канун «старого Нового года».

За новогодним столом я пробыл недолго. На меня словно бы сразу навалились все полигонные недосыпы, бдения на ЦИСе…

В Новом году в первом же запуске 13 января произошло пропадание сигнала ответчика на 38,4 секунде полета противоракеты. Зато в этом пуске и в четырех последующих — 14 января, 18 и 22 февраля и 2 марта — весь наземный комплекс работал безотказно, — явно плодотворной оказалась идея предновогоднего прогона. И это позволило наконец-то заняться радиолокационной селекцией головной части от обломков корпуса баллистической ракеты: 14 января — вручную,, 18 и 22 февраля — автоматически с использованием схемы сторожевых стробов.

Во всех трех случаях попытки селекции оказались неудачными, но были получены данные для доработки схемы сторожевых стробов. Эти данные незамедлительно передавались по ВЧ-связи в СКБ-30, где круглыми сутками колдовали над расчетами, схемами и аппаратурой начальник лаборатории Юрий Шафров со своими помощниками Аникеевым, Корнеевым, Поняевым, Парамоновым и многими другими, которых министр окрестил детским садом. Любые задания или запросы с полигона, передаваемые по телефону, воспринимались во всех подразделениях СКБ-30 как приказ, который должен быть выполнен «впереди паровоза и даже впереди паровозного дыма».

Однако для доработки аппаратуры селекции и доставки ее на полигон потребовалось некоторое время, которое мы решили использовать для проверки системы по ракете Р-12 с уводом корпуса. Этот пуск был проведен 2 марта 1961 года, аппаратура работала безотказно, но оператор радиолокатора точного наведения № 2 по недосмотру вместо головной части захватил корпус, и противоракета наводилась на некоторую фиктивную цель между головной частью и корпусом.

Поскольку все средства системы сработали безотказно, не было оснований откладывать очередную работу системы «А» по ракете Р-12 с уводом корпуса. Такая работа была назначена на 4 марта. Во время предпусковых проверок по икс-плану не обошлось без перестраховочных задержек, и система вышла на готовность с общей задержкой в несколько часов от назначенного времени, но внезапно режимными службами был объявлен запрет на все виды излучений. Оказалось, что неподалеку проходил поезд, в котором находился иностранец, следовавший в Алма-Ату. Предполагалось, что он может вести радиоразведку.

В связи с этим системе «А» и СП ракеты Р-12 был объявлен режим ожидания, личному составу с подменой разрешены отлучки на обед. Отбой запрета — снова предпусковые проверки, наконец — готовность одна минута, после нее — привычная команда: «Протяжка-1» и «Старт-1», — значит, на нас запущена Р-12. «Захват СДО», «Захват РТН» на табло ЦИСа. Точка падения Р-12 на экране. От репродуктора ЭВМ идут мягкие звуки, похожие на успокаивающий шепот. И вдруг… отметки цели беспорядочно замельтешили по экрану и затем совсем исчезли. Погасли все табло. Исчез и характерный звук из репродуктора, подключенного к ЭВМ. Жуткую тишину нарушает голос по громкоговорящей связи. Это мой голос, но мне самому он кажется абсолютно чужим:

— «Днепр», в чем дело?

— Остановилась программа, — отвечает «Днепр» голосом дежурного программиста Андрея Степанова.

— Пустить снова программу!

В ответ послышалось сначала знакомое чуфыканье репродуктора ЭВМ, а затем по громкоговорящей связи — голос программиста:

— Программа пущена!

На индикаторном пульте все началось сначала, но теперь уже в какой-то спешке выскакивают одна за другой светящиеся надписи табло, на экране — отметка цели и отметка точки ее падения… А вот уже из репродуктора ЭВМ следуют один за другим тринадцать напоминающих рычание звуков. Это «рычат» итерации «подшиваловской» (по фамилии программиста) программы для определения точки перехвата и выработки команды «Пуск» для противоракеты.

После пуска внимание всех находящихся у центрального пульта-индикатора приковано к правому индикатору, на котором высвечивается сигнал рассогласования между истинным положением противоракеты и требуемым для ее точного наведения на цель. Визуально по экрану рассогласование не улавливается, воспринимается как нулевое. Наконец ЭВМ выдает сигнал «Подрыв» для боевой части противоракеты и затем сигнал «Исходное положение» для всех средств системы. Итак, на весь боевой цикл от повторного запуска программы до поражения цели было затрачено 145 сек! Можно сказать, инфарктные секунды. Получилось, что мы нечаянно, проверили систему в жестком цейтноте.

— Итак, Або Сергеевич, — обратился я к полковнику Шаракшанэ, — главное сейчас — быстро доставить и проявить пленки кинофоторегистрации цели и противоракеты в районе их встречи. Только по пленкам сможем узнать, что там произошло на высоте двадцать пять километров, да еще и на удалении более ста пятидесяти километров отсюда. Визуально на центральном индикаторе все вроде выглядит неплохо, но, пока не разберемся с пленками, давайте договоримся: никаких комментариев ни промышленникам, ни военным.

На следующий день, в воскресенье, я случайно встретился с Шаракшанэ на пункте голосования по выборам депутатов в местные советы. Шаракшанэ сказал мне, что пленки проявлены, в них ничего особенного, — разве что после подрыва боевой части противоракета развалилась на несколько кусков.

Это сообщение меня не очень встревожило: в конце концов, ведь мы еще не знаем, как ведет себя при поражении осколочно-фугасными элементами головка баллистической ракеты, снаряженная вместо боевой части стальной плитой весом в полтонны. В ней нечему взрываться, и она, может быть, продолжала лететь как продырявленная железяка. Значит, надо ускорить поиски ее в квадрате падения. В точности наведения я не сомневался, но не было полной уверенности, что скорость разлета поражающих элементов соответствует теоретической, которую я закладывал при определении упреждения подрыва. А что, если действительная скорость совсем иная и тогда подрыв произведен либо слишком рано, либо слишком поздно? В любом из этих случаев цель не будет поражена.

Вернувшись к себе в домик, я вызвал прикрепленную мне от полигона «Победу» и предложил двум своим сотрудникам съездить на рыбалку на озеро Карагач. Помнится, однажды там удалось надергать из-под молодого льда полный багажник окуней. Но на этот раз не было никакого клева: говорят, что к весне рыба в этом маленьком водоеме задыхается от недостатка кислорода. На обратном пути в Сары-Шагане заглянул на рынок. Там стояли две женщины с товаром: у одной — 250 яиц, у другой — кусок сала.

По возвращении в домик поджарили яичницу с салом, закусили и разошлись отдыхать. Но вскоре меня разбудил звонок аппарата ВЧ-связи. Дежурный по предприятию из Москвы сообщал, что ночным рейсом с понедельника на вторник на полигон выезжает новый главный инженер предприятия А. В. Пивоваров.

Итак, все ясно как Божий день — любимое выражение министра. До Москвы информация о кинофотопленках дошла как слух об очередном ляпе на системе «А», уже двенадцатом подряд, случившемся 4 марта. Удобный повод, чтобы направить на полигон «боярина из Москвы», который, якобы ознакомившись с делами на месте, предложит начальству приостановить пуски и назначить комиссию, которая должна разобраться: стоит ли продолжать впустую пулять ракетами и противоракетами или лучше закрыть эти работы, а систему «А» демонтировать и списать?

При нынешней организационной структуре КБ-1 такую комиссию может создать даже не министр, а, например, ответственный руководитель — генеральный конструктор КБ-1, которому теперь подчинены и генеральный конструктор системы «А» и СКБ-30. А министр, получив решение комиссии, выйдет в ЦК и напомнит кому надо, что это Устинов вместе с маршалом Жуковым в 1956 году протащили через ЦК и Совмин постановление о создании системы «А». Это по вине Устинова и Жукова пущены коту под хвост (тоже любимый оборот министра) государственные средства на создание громадных дорогостоящих бандур системы «А» и специального огромного полигона в пустыне для их размещения и испытаний. И это при том, что были отвергнуты предложения о создании компактных противоракетных комплексов «Сатурн» автофургонного типа и даже универсальных противоракетно-противосамолетных комплексов.

Весь этот сценарий с «боярином из Москвы» представлялся мне тем более вероятным, что на роль «боярина» был избран хорошо мне известный Пивоваров — тот самый, который согласно другому сценарию выступил на памятном заседании парткома с предложением о реорганизации руководящей верхушки КБ-1 и в награду за это был назначен главным инженером КБ-1, то есть вторым лицом после начальника КБ-1.

В понедельник утром ко мне в домик позвонил Шаракшанэ.

— Григорий Васильевич, я очень виноват перед вами. Вчера я доложил вам о пленках со слов солдата, проявлявшего пленки. Сейчас я посмотрел их сам и могу вас обрадовать: после подрыва боевой части начала разваливаться на куски баллистическая головка. Сейчас принимаем меры к поискам ее остатков. Все наши офицеры поздравляют вас.

— Приезжайте ко мне с пленками и поручите группе анализа подготовить проект шифровки на имя Никиты Сергеевича, в ЦК КПСС.

Пока Шаракшанэ ехал к «домику Кисунько», в этом домике уже стояли на столе графины со спиртом и водой, стаканы, а на сковородке шкварчала яичница с салом. Весть об успехе быстро разнеслась по полигону, и к домику потянулись полигонные военные и промышленники. Спирт по вкусу разбавляли или просто запивали водой, закусывали сырыми яйцами и ломтиками сала. Так пошла в дело вся провизия, закупленная мною вчера на Сары-Шаганском рынке.

Вечером мы вместе с начальником полигона и представителями промышленности рассматривали проект шифровки.

— Итак, Степан Дмитриевич, все изложено правильно. Будем подписывать?

— Оно-то правильно, но я человек военный и могу подписывать документы не выше чем в адрес моего непосредственного начальника. Да и вам я бы не советовал посылать эту шифровку прямо в ЦК, в обход своего министра. Начальство такое никому не прощает.

— Своему министру я позвоню по ВЧ-связи. А вам почему бы не позвонить своему начальнику и попросить разрешения подписать эту шифровку?

В конце концов вопрос о подписании шифровки уладился, и она срочно была отправлена в ЦК КПСС, министру обороны и председателю военно-промышленной комиссии Д. Ф. Устинову. Но еще раньше этого я позвонил Устинову. А министру не звонил. Пусть подольше потешится иллюзией, будто 4 марта в системе «А» опять получился пшиковый пуск.

Подписывая шифровку, я испытывал смешанное чувство радости от выстраданного успеха и одновременно — чувство тревоги от сознания того, что именно теперь, после 4 марта, станут еще более агрессивными, изощренными и опасными для возложенных на меня работ козни моих могущественных недоброжелателей. Но зато система «А» теперь и сама за себя сможет постоять, и за своих создателей.

…Поразительно, что после 4 марта система «А» действительно словно бы решила посрамить своих хулителей. Ее объекты как бы натренировались, приработались друг к другу, сократилось число отказов, предпусковых задержек. 26 марта была уничтожена боеголовка ракеты Р-5: ее штатная боевая часть, содержащая 500 килограммов тротила, взорвалась на траектории под воздействием поражающих элементов противоракеты. Представитель поисковой группы ракетных войск сказал офицерам полигона: сверлите дырки в кителях.

Всего в системе «А» было проведено 11 пусков с уничтожением баллистических боеголовок, а также пуски противоракет в специальных исследовательских комплектациях: С2ТА — с координатором для тепловой головки самонаведения, Р2ТА — с радиовзрывателем, Г2ТА — с оптическим радиовзрывателем. При этом исследовательские пуски были задуманы как элементы научного задела для следующего поколения средств ПРО, которые должны были бы включаться в состав системы «А», как постоянно развивающейся полигонной научно-экспериментальной базы по тематике ПРО.

Но осуществиться этим замыслам не было суждено из-за процессов по тематике ПРО, вызванных неожиданными для многих результатами испытаний системы «А». Если раньше бытовало мнение, что ПРО — это такая же глупость, как стрельба снарядом по снаряду, то теперь у тех же скептиков появилось желание «застолбить» эту ставшую престижной тематику за собой. Но для этого надо было убрать из ПРО первопроходцев, на которых повели дружную атаку все новоявленные энтузиасты ПРО. Как грибы после дождя стали появляться дилетантские прожекты, поощряемые и поднимаемые на щит самим министром, соблазнительные для военного заказчика. Однако для дезавуирования системы «А» были запущены не только прожекты, но и нечто материальное.

Летом 1961 года на полигоне в моем кабинете появился незнакомый мне человек, представился, что он — Плешаков Петр Степанович, прибыл сюда для испытаний средств преодоления ПРО, просит моего содействия. Будут запущены на противоракетный полигон баллистические ракеты, оснащенные надлежащим образом, и надо посмотреть, как это отразится на работе радиолокаторов системы «А».

Я согласился помочь, но попросил, чтобы меня ознакомили с тем, что представляют собой средства преодоления ПРО, которыми хотят забить наши локаторы. Плешаков замялся, но я сказал, что проводить испытания кота в мешке мы не будем. Тогда, ссылаясь на секретность, он согласился ознакомить со своими изделиями только одного меня и тут же на словах рассказал идею построения этих изделий, разрабатываемых под шифрами «Верба», «Кактус» и «Крот».

Первым испытывалось изделие «Верба» — ложные цели надувного типа. Из рассказов Плешакова я понял, что отраженные от них радиосигналы будут более спокойными, чем быстро пульсирующие сигналы от головки и корпуса баллистической ракеты. Этот признак «Вербы» был указан в инструкции операторам радиолокаторов, так что с учетом запрета на захват «вербовых» сигналов в остальном работа операторов ничем не должна отличаться от работы по привычной для них парной цели: головная часть — корпус.

После множества проведенных пусков операторы безошибочно научились различать друг от друга сигналы от головной части и корпуса по признакам, которые постигаются только опытом и не могут быть описаны словами. Поэтому в инструкциях мы и не пытались давать такое описание. Однако на этот раз командование полигона потребовало от меня ввести его в инструкцию. Я попытался записать, что «захвату на автосопровождение подлежит сигнал, который по опыту предыдущих работ идентифицируется как сигнал от головной части». Но полигон стоял на своем: давай признаки.

И я сдался, записав в инструкцию, что «захвату на автосопровождение подлежит тот из двух «невербных» сигналов, который соответствует объекту, летящему впереди другого». Этот признак не исключал возможности ошибки, так как при определенных пространственных ракурсах корпуса во время его увода он мог оказаться на траектории и впереди головной части. Однако при любых условиях за «Вербу» мы не зацепимся, и я дал команду готовить противоракеты для стрельбы по «вербной» ракете Р-5. Независимо от того, поразим ли мы головную часть или корпус, — все равно это будет вещественное доказательство того, что от ложных целей мы благополучно отделались.

Во время работы по «вербной» Р-5 с локаторов на центральный пульт системы «А» по громкоговорящей связи шли взволнованные доклады: «Сработали по инструкции, но надо явно наоборот!» Но центр отвечал: «Прекратить разговоры, выполнять инструкцию!» Между тем все шло четко по боевому алгоритму системы «А». Вот уже зарычали в динамике ЭВМ подшиваловские итерации, сейчас на табло высветится «Пуск» — и противоракета устремится на перехват… корпуса Р-5. И тут мне подумалось, что это даже к лучшему, что мы сейчас жахнем по корпусу, в котором наверняка есть остатки топлива, последует их взрыв в точке встречи, и это будет полезное зрелище для незадачливого Плешакова, чтоб знал, какие могут быть на вербе груши. Так оно и произошло, и на этом закончились испытания «Вербы».

С помехами типа «Кактус» дело обстояло еще проще: они просто не раскрылись на траектории ракеты Р-5.

«Крот» представлял собой аппаратуру активных помех, специально созданную в диапазоне частот радиолокаторов системы «А». Он был рассчитан на выдачу шумовых посылок в ответ на каждый зондирующий импульс локатора. В качестве контрмеры мы ввели впереди каждого зондирующего импульса короткий «импульс подначки», провоцирующий выдачу помехи до прихода зондирующего импульса. Таким образом, радиолокатор нормально сопровождал цель, в то время как помеха работала, зацепившись за «подначку».

В другом пуске мы запустили «подначку» с высокой частотой следования импульсов, от чего «Крот» словно бы захлебнулся и вообще замолк. Как говорили наши ребята, «Крот» сдох. Таким было начало нашего знакомства с будущим заместителем министра, а затем министром радиопромышленности СССР, отстранившим меня от ПРО.

Я, конечно, мог отказаться вести работы с изделиями Плешакова, ссылаясь на то, что в нынешнем их виде средства системы «А» не рассчитаны на работу в условиях помех, что помехозащищенность средств ПРО видится нам как фундаментальная задача специальной программы дальнейших работ. Можно было сослаться на отсутствие указаний сверху, на отсутствие программы и методики проведения работ с этими изделиями. Можно было затеять бумажную волокиту по любому из этих поводов, но мне представлялось более эффективным без бумаг, прямо на «железках» системы «А», отучить и Плешакова, и тех, кто его подослал, соваться к нам с халтурными помехами.

Между тем академик Александр Львович Минц после пуска 4 марта стал жаловаться в различные московские инстанции, что я в системе «А» игнорирую его РЛС ЦСО-П, не включаю ее в комплексные работы. На многочисленные звонки по этому поводу из Москвы я отвечал, что готов хоть сию минуту провести пуск баллистической ракеты при подключенной к системе станции Минца, пусть Александр Львович сам назначит время ее готовности к такой работе.

Однако и военные, и сами сотрудники Александра Львовича подтвердили, что станция не готова работать в системе «А». Это не было для нас новостью, так как мы располагали записанной на магнитных лентах информацией станции ЦСО-П при ранее проведенных пусках. Так как записи были сделаны факультативно, то я не считал возможным односторонне объявлять официально наши выводы по ЦСО-П, но везде где мог заявлял, что для системы ИС эта станция непригодна. Однако поскольку меня никто об этом не спрашивал, то мои заявления воспринимались как «подрывная деятельность» против системы ИС.

Видимо, чтобы пресечь такую деятельность и при «встряхивающем» действии пуска 4 марта, был ускорен выпуск Постановления ЦК КПСС и Совмина СССР о создании системы ИС с использованием в ней РЛС ЦСО-П. Этим как бы подводилась черта под словесными баталиями и давалось добро на бессмысленные затраты средств на невыгодные РЛС, прототип которых вскормлен формально в составе системы «А», то есть под моим — как ее генерального конструктора — ведением.

Дело оборачивалось таким образом, что я уже не имел права не объявить официально имеющиеся у меня данные о неудовлетворительных точностных характеристиках станции ЦСО-П. Тем более что ровно через год А. Л. Минцу удалось «пристроить» эти же станции для узлов раннего предупреждения о ракетном нападении в районе Мурманска и Риги (РО-1 и РО-2).

Летом 1962 года Янгель начал запускать с Капъяра первые ИСЗ серии «Космос», предназначавшиеся согласно нашему заданию в качестве мишеней для проверки функционирования радиолокационных средств ПРО. Я решил использовать эти пуски для сравнения точностей построения траекторий ИСЗ по данным каждой РЛС системы «А». Это было нетрудно сделать, так как координатная информация от всех РЛС, включая и ЦСО-П, поступала на центральную ЭВМ и там регистрировалась на магнитных лентах. Результат обработки этой информации был ошеломляющим для ЦСО-П: при каждой проводке ИСЗ по ее данным получалась траектория, пролонгация которой врезается в землю. То есть как будто это не ИСЗ, а баллистическая ракета! Это значит, что с такими станциями узлы РО-1 и РО-2 могут из-за пролета ИСЗ выдать ложную ракетную тревогу!

Эти данные, наряду с данными по другим РЛС системы «А», подкрепленные конкретными цифрами, включались в шифротелеграммы за подписями начальника полигона и моей. По логике здравого смысла, из этих данных следовало, что принятые постановления об ИС, РО-1 и РО-2 ошибочны. Но сработала логика круговой поруки заказчика и военно-промышленного комплекса: полигону было категорически запрещено отправлять шифротелеграммы с данными о результатах проводок ИСЗ станцией ЦСО-П.

То, что свершилось 4 марта 1961 года, воспринималось создателями и испытателями системы «А» с чувством глубокого морального удовлетворения от добротно сделанной работы, от успеха в творческих поисках, в самозабвенном труде в НИИ, КБ, на заводах, в Богом забытой пустыне, без отпусков и выходных, в отрыве от семей, сутками напролет без сна и отдыха. Но выражались эти чувства с технарской сдержанностью, с достоинством, как будничное дело, но с пониманием того, что сделан лишь начальный первопроходческий шаг к самой сложной военно-технической проблеме 20-го столетия.

Но в ОКБ-30 сильнее всех этих чувств был взрыв возмущения учиненным над ним произволом, направленным на развал тематики ПРО. Было собрано экстренное партсобрание, которое потребовало снятия навязанного ОКБ начальника и выделения ОКБ-30 с тематикой ПРО в самостоятельную организацию. Копия решения была направлена в партком предприятия и в ЦК КПСС. По этому решению началась «битва» между партбюро ОКБ-30 и парткомом предприятия, — все с обменом решений, направляемых в копиях в ЦК КПСС.

Наконец, в августе 1961 года был подписан документ о принципах выделения ОКБ-30 из КБ-1. При посредничестве замминистра В. А. Шаршавина его подписали Расплетин и Чижов со стороны КБ-1 и я со стороны ОКБ-30. Договорились позднее (в связи с отпусками) приступить к фактическому выделению ОКБ-30. Мог ли я предполагать, что это был маневр, рассчитанный на возобновление игры с центра поля после передышки? Да, это был маневр тех самых злокозненных высокоорганизованных сил, которые противодействовали созданию системы «А», ждали провала ее, считая, что «это такая же глупость, как стрельба снарядом по снаряду».

Я опасался, что после 4 марта эти силы будут еще агрессивнее и изощреннее мешать продвижению этого дела, началом которого явилась система «А». Ибо благодаря первым успехам этого дела оно в воображении вчерашних скептиков уже перестало быть глупостью, превратилось в мираж уплывающего от них престижного казенного пирога, и они, движимые воспаленной алчностью и корыстолюбной завистью, изо всех сил начнут работать локтями, пробиваясь к этому пирогу.

Горько и обидно писать об этом, но, увы, мои опасения более чем оправдались. Дело, начатое в системе «А», — поражение баллистических ракет безъядерными противоракетами, — не получило продолжения и преемственного развития в наших работах по проблематике ПРО. Оно было задушено и предано забвению невежественными охотниками до легких противоракетных хлебов и пирогов, способными лишь заглатывать зарубежную дезинформацию либо зарубежные идеи, отработавшие свое и за ненадобностью выброшенные на свалку.

Но я, конечно, не мог даже на секунду помыслить о возможности такого жуткого финала, когда 31 августа докладывал Президиуму ЦК КПСС о результатах работ, выполненных на средствах системы «А» и об уточнениях тактико-технических характеристик системы ПРО Москвы. Проект представленного при этом докладе постановления был принят, и в нем был даже пункт о представлении к награждению орденами и медалями СССР наиболее отличившихся участников создания и испытаний системы «А». Впрочем, этот пункт никто не собирался выполнять, так как руководство головного министерства в лице самого министра Калмыкова было против него. И, конечно же, не мог я подозревать, что моим «родным» Минрадиопромом вместе с неугомонным Челомеем готовится мощная торпеда против всего, что записано в этом постановлении. И будет ей название — система «Таран».

…Впервые фамилию Челомея я услышал в июне 1960 года на собрании отделения технических наук Академии наук СССР, посвященном очередным выборам в члены-корреспонденты и действительные члены (академики). Академик А. А. Благонравов зачитывал фамилии выдвинутых кандидатов, среди которых был и «известный конструктор летательных аппаратов член-корреспондент Академии наук СССР Владимир Николаевич Челомей».

Я бы и не обратил внимания на эту кандидатуру, если бы не одно, показавшееся мне странным, обстоятельство: специалист по механике выдвинут на избрание в академики по автоматике. Я вообще впервые, после избрания меня в членкоры в 1958 году, присутствовал на выборах, не знал положения о выборах, думал, что это такая же примерно процедура, как выборы в профсоюзной организации. Не знал я и того, что голосовать будут только академики и поэтому не очень даже прилично членкору высказывать свое мнение по кандидатам в академики. Более того: я первым взял слово при обсуждении и заявил, что В. Н. Челомея надо избирать по специальности «механика», а не «автоматика».

Когда я сел, сидевший рядом со мной Сергей Павлович Королев тихонько сказал мне: «Ну и мудрец же ты, ГрЫша (он так и назвал меня по-украински через «Ы» и на «ты», чего никогда не делал раньше): ловко ты отвел кандидатуру Челомея». Я искренне удивился, сказал, что никакого отвода я не имел в виду. Тогда Сергей Павлович объяснил мне, что по механике вакансии не объявлялись и поэтому, выборы по этой специальности проводиться не будут. Таковы уставные правила. Я сказал: «Тогда и нечего было ему выдвигаться».

После меня поспешно поднялся с места завотделом ЦК КПСС по науке, членкор В. А. Кириллин и сказал, что Челомей — ученый широкого профиля и практически много занимается проблемами автоматики, поскольку она широко применяется в современных летательных аппаратах. Прозрачно намекнул, что ЦК может выделить дополнительные вакансии, чтобы кроме Челомея можно было избрать и других кандидатов по автоматике. Голосование показало, что устами новичка-членкора глаголила истина: в первом лее туре на объявленную вакансию по автоматике был избран Вадим Александрович Трапезников, директор института автоматики и телемеханики АН СССР.

На дополнительно раздобытую Кириллиным вакансию был избран Борис Александрович Петров — впоследствии председатель «Интеркосмоса». Предложение попросить в ЦК еще одну вакансию для оставшегося единственного кандидата академики отвергли, заявив, что на этот раз откажутся от участия в голосовании, один из них даже заявил, что все это начинает походить на балаган.

Это происходило летом 1960 года, а год спустя 31 июля мне позвонил по кремлевке Сергей Павлович и предложил встретиться. Место встречи — в переулке у «устиновского» входа в Миноборонпром. К нему почти одновременно причалили Королев на ЗИС-110, я — на ЗИМе. Сергей Павлович выпроводил своего водителя к моему, — мол, у вас и у нас найдется о чем поговорить. Потом поднял стеклянную перегородку, отделявшую пассажирский салон ЗИСа от водителя, в лоб поставил мне вопрос:

— Григорий Васильевич, до каких пор мы будем терпеть этого бандита — Челомея?

— А что мы можем сделать? Он не один и действует через подручных и всевозможных подлипал.

— Давайте напишем вместе письмо в ЦК.

— Но оно все равно попадет к Хрущеву.

— Хрущев — это еще не ЦК, — сказал Сергей Павлович.

Сергей Павлович вел разговор твердо и решительно, и я понял, насколько его допекла проводимая с одобрения Хрущева «всеобщая челомеизация» ракетно-космической техники. Ставка делалась на то, чтобы прибрать к рукам Челомея вспаханную и засеянную Королевым и Янгелем ракетно-космическую целину. Мне довелось присутствовать на ряде совещаний, проводившихся Никитой Сергеевичем в присутствии в качестве статистов Л. И. Брежнева и Ф. Р. Козлова. На этих совещаниях Челомей выступал со своими прожектами «универсальных» ракетно-космических систем с иллюстрацией на плакатно-ватманскои живописи.

Причем это все, как правило, сопровождалось указаниями о подключении в ОКБ Челомея работавших с Королевым или Янгелем конструкторских организаций по двигателям, системам управления, без которых разработки Королева и соответственно Янгеля повисали в воздухе. Я случайно был свидетелем очень резкого разговора Королева с Глушко в кулуарах одного из таких совещаний. Сергей Павлович говорил примерно следующее: «Ничего, мы с Кузнецовым обойдемся и без тебя, но ты еще будешь на коленях просить у меня работу» (подлинные образные выражения я отпускаю).

Я понял, что Глушко переметнулся на более легкие челомеевские хлеба, оставив Королева без двигателей в его лунном проекте, а Кузнецов — конструктор авиационных двигателей, который, по замыслу Королева, должен был его выручить в связи с отступничеством Глушко.

Вспомнил я и другой случай, когда Челомей жаловался Хрущеву на Янгеля за то, что тот не разрешает переслать записи, сделанные сотрудниками Челомея при ознакомлении с изделиями главного конструктора Янгеля. Михаил Кузьмич с ехидцей ответил, что это материалы особой важности, которые вывозить с предприятия не разрешено по режиму, но Хрущев его резко оборвал:

— Товарищ Янгель, это секреты советского государства, а не вашей частной лавочки. Немедленно вышлите их товарищу Челомею.

Таким образом, не только разрушались сложившиеся у Королева и Янгеля кооперации соисполнителей, но и в открытую воровался научно-технологический задел этих прославленных конструкторов.

Вспоминая все это, я подумал, что слишком большая сила стоит за челомеевщиной и вряд ли ее можно перешибить нашим с СП письмом. Но главное, — и я об этом прямо сказал Сергею Павловичу, — мы с ним сейчас в разных общественно-весовых категориях: он подпишет письмо, выражая мнение мощной конструкторской организации, мою же подпись от имени КБ-1 легко дезавуирует взгромоздившийся надо мной ответственный руководитель и «сверхгенеральный» конструктор. Поэтому я считаю, что с письмом надо повременить, пока я не добьюсь выделения ОКБ-30 в самостоятельную организацию. Завтра я уезжаю в отпуск, через месяц вернусь и вплотную займусь этим делом.

— Хорошо, — сказал Сергей Павлович. — А я через неделю запущу человека в космос на сутки, — это тоже будет аргумент в нашу пользу. Желаю вам успеха.

Мы расстались, а у меня неотвязно вертелась мысль: вот он запустит человека в космос на сутки, народ будет ликовать и не будет знать, что у инкогнито прославленного творца нашего космического триумфа уже подрезаны крылья и ему уготована перспектива безработного главного конструктора из-за желания заиметь дорогую космическую игрушку, взыгравшего у капризного недоросля — племянничка богатого дяди. Вроде купринского белого пуделя: хочу! — и баста.

Но если они могут вытворять такое с самим Королевым, то на что могу рассчитывать я? Королев пока что все же остается хозяином в своем ОКБ; хотя от него и отсекают смежные конструкторские организации, по существу являющиеся тематическими продолжениями этого ОКБ, он все же может искать себе новых смежников. Меня же бесцеремонно выдернули из моего ОКБ, подчинив его «генеральному конструктору систем управления для изделий В. Н. Челомея», а сам я оказался зажатым, как в тисках, между этим самозванцем и его нижепоставленными сообщниками. То есть разгром возглавляемой мной тематики ПРО решили учинить одним махом, путем ее обезглавливания, развалив ОКБ генерального конструктора.

Тогда я не мог знать, куда и как повернутся все эти события, но сейчас, оглядываясь в прошлое, можно с полным основанием сказать, что «нет повести печальнее на свете, чем повесть о советской противоракете».

После выполнения основных задач, которые ставились при создании системы «А», нам было поручено срочно подготовить и задействовать все средства этой системы для проведения экспериментов с целью исследования влияния высотных ядерных взрывов на работу радиоэлектронных средств. Было проведено пять таких экспериментов, условно именовавшихся «Операции К». Первые два эксперимента были проведены в октябре 1961 года, три других — в октябре 1962 года, с тем чтобы успеть до вступления в силу договоренностей между СССР и США о запрещении ядерных взрывов в атмосфере, в космосе и под водой. (К этому времени США провели аналогичные взрывы над о. Джонстон в Тихом океане.)

В каждом эксперименте производился запуск с капъ-ярского полигона цугом двух баллистических ракет, нацеленных в «центр обороны» системы «А», так что их головные части летели на одной и той же траектории одна за другой с некоторым запаздыванием друг от друга. Впереди летящая ракета была оснащена ядерным зарядом, который подрывался на заданной для данной операции высоте, ГЧ второй ракеты была нашпигована датчиками поражающего действия ядерного взрыва. Перед системой «А» ставилась задача: обнаружить и сопровождать радиолокационными средствами эту вторую ракету и осуществить ее перехват противоракетой В-1000 в телеметрическом варианте (без боевой части).

Высоты подрыва ядерных зарядов: в операциях К1 и К2 — 300 и 150 километров, в операциях КЗ, К4, К5 — 300, 150, 80 километров — при существенно больших мощностях зарядов, чем в первых двух операциях. Кроме системы «А» в экспериментах участвовали специально привлеченные технические средства, сосредоточенные вдоль трассы полета баллистических ракет, здесь же работали ионосферные станции, производились запуски метеозондов и геофизических ракет. На всех радиоэлектронных средствах фиксировались нарушения их работы, вызванные ядерными взрывами.

Во всех указанных экспериментах высотные ядерные взрывы не вызывали каких-либо нарушений в функционировании «стрельбовой радиоэлектроники» системы «А»: радиолокаторов точного наведения, радиолиний визирования противоракет, радиолинии передачи команд на борт противоракеты, бортовой аппаратуры стабилизации и управления полетом противоракеты. После захвата цели по целеуказаниям от РЛС обнаружения «Дунай-2» вся стрельбовая часть системы «А» четко срабатывала в штатном режиме вплоть до перехвата цели противоракетой B-1000 — как и в отсутствие ядерного взрыва.

Совсем другая картина наблюдалась на РЛС обнаружения метрового радиодиапазона «Дунай-2» и особенно ЦСО-П: после ядерного взрыва они ослеплялись помехами от ионизированных образований, возникавших в результате взрыва. Тем самым подтвердилась целесообразность принятого нами построения РЛС обнаружения «Дунай-3» в дециметровом диапазоне для системы ПРО Москвы. Из результатов экспериментов было ясно, что переход в дециметровый диапазон необходим и для РЛС СПРН, сооружавшихся в районе Мурманска и Риги по прототипу ЦСО-П, так как в противном случае они могут быть ослеплены высотным ядерным взрывом в космосе и не обнаружить налет МБР. Однако личные амбиции и круговая порука чиновников и дельцов военно-промышленного комплекса не позволили им признать допущенную ошибку и выйти в правительство с предложениями по корректировке ранее принятых решений.

Операциями К руководила назначенная правительством Государственная комиссия в составе: председатель — генерал-полковник А. В. Герасимов, замминистра обороны; научный руководитель — академик А. Н. Щукин; зам. научного руководителя (?!) — генерал-майор К. А. Трусов, замначальника Четвертого Главного управления Министерства обороны… Два порученца А. В. Герасимова в звании полковников составляли секретариат комиссии. Поскольку средства системы «А» составляли ядро научно-экспериментальной базы, обеспечивающей проведение операций К, то и местонахождением комиссии во время этих операций был командный пункт системы «А».

Для выполнения работ были собраны наиболее квалифицированные специалисты из разработчиков этой системы и инженеров-испытателей полигона. Был задействован штатный механизм взаимодействия научно-испытательных служб полигона с организациями промышленности, отработанный, при создании системы «А», не нуждавшийся в «руководящем» вмешательстве со стороны какой бы то ни было комиссии и, более того, не допускавший такого вмешательства по элементарным условиям безопасности. Поэтому фактически комиссия генерала Герасимова оказалась в роли как бы высоких гостей на спектакле, восседающих в правительственной ложе.

Но кто бы мог подумать, что эти высокие лица ухитрятся наградить себя орденами за просмотр даже не всего спектакля, а только первых двух его действий — К1 и К2? Об этом невероятном факте, упрятанном за завесой секретности, мне поведал генерал К. Г. Никифоров, бывший в то время начальником штаба на полигоне. Он оказался единственным из не членов комиссии, награжденным орденом (не помню каким) за проведение операций К1 и К2. Это было неожиданностью и для него самого и для командования полигона.

Но весь казус состоял в том, что во время проведения указанных операций Константин Григорьевич был в отпуске и на полигоне отсутствовал, «У меня не мало боевых наград, — говорил он мне, — но этой наградой меня опозорили. Мне стыдно перед вами и вашими ребятами, перед командованием и офицерами полигона, хотя в этом гнусном деле нет никакой моей вины. Просто список, состоящий только из членов комиссии, потребовалось разбавить фамилией представителя полигона». Высокие гости явно не успели из престижной ложи разглядеть действующих лиц и их исполнителей, не разобрались, что службы, обеспечивавшие операции К, подчинены не начштаба, а заместителю начальника полигона по научно-исследовательской и испытательной работе (НИИР) генералу Трофимчуку М. И.

После окончания в октябре 1962 года работ по операциям КЗ, К4, К5 начальник полигона генерал Дорохов С. Д. пригласил членов Госкомиссии и представителей промышленных организаций на товарищеский ужин в одном из начальничьих коттеджей «на диком берегу Балхаша». Естественно, не обошлось без коньяка, были тосты, наступила некоторая общая раскованность, один из промышленников попытался спеть самодеятельную песню, в свое время популярную на капъярском полигоне, но его голос заглушался галдежом разогретой тостами компании. Попытка певца спеть «Санта Лючию» тоже не имела успеха у публики. Тогда я взял гитару и предложил спеть полигонную песню, но не капъярскую, весьма удаленную от нас в минувшем времени, а современную сары-шаганскую, нашенскую. Вот она, песня нами созданного и нас же создавшего полигона:

С первых аккордов гитары галдеж прекратился, кое-кто начал мне подпевать, гости комиссии слушали с одобрительными улыбками. Но по окончании песни начальник полигона генерал Дорохов поднялся с места и сказал, обращаясь к генералу Герасимову:

— Товарищ генерал, эта песня — клевета на полигон! На высокий моральный дух личного состава! На бытовые условия наших офицеров! Есть недостатки, но чтобы так…

— Очень жаль, — ответил я, — что у вас, уважаемый Степан Дмитриевич, что-то произошло с собственным чувством юмора, м это помешало вам уловить здоровый юмор в словах этой песни. А вот у полигонных «инженегров» с юмором все в порядке. Они даже придумали оздоровительную процедуру, заменяющую воскресную поездку на берег Балхаша: начинать надо с массажа досками по седалищным местам и заодно вываляться в пыли; это заменяет езду по ухабам в кузове грузовика, оборудованном дощатыми сиденьями; затем — обливание водой и выбрасывание участниками по два червонца на помойку; это заменяет купанье в Балхаше и выпивку с закуской на его берегу. После этого можно смело отправляться в обратный путь уже знакомым способом (досками по седалищам)…

Это был элитарный ужин в уютном коттедже. Через открытые окна доносился услаждающий слух шум балхашского прибоя. На столе — коньяки, изысканные блюда, арбузы, дыни, виноград, всевозможные фрукты. Все это — дары благодатной Ферганы, доставленные специально слетавшим за ними самолетом. А где-то далеко в пустыне, на объектах, первом, втором, третьем, шестом и на многих других, те же самые «инженегры», которые сочинили не понравившуюся генералу песню, наверно, тоже отмечали успешное завершение работ по операциям К.

Я мысленно представил себе картину: на столах — графины с привозной водой и технологическим спиртом, «сэкономленным» при промывке контактов, волноводов и даже мифических оптических осей. Это — вместо коньяка. А вместо даров Ферганы — дары военторга, от которых вправду хочется «помахать рукой Сары-Шагану». Перед моим мысленным взором проходили те самые сподвижники, которые подобно атлантам вынесли и продолжали держать на своих плечах систему «А». И я предложил поднять за них бокалы.

После этого генерал Трусов К. А. попросил меня спеть под гитару что-нибудь более веселое, — мол, сары-шаганская и в самом деле отдает пессимизмом. Его просьбу поддержали многие. Меня взбесило выражение «отдает пессимизмом», и я решил: хорошо, я поддам вам оптимизма. Разыгрывая ускоренное опьянение и потерю самоконтроля, я запел:

Этот дивертисмент вызвал у участников застолья нечто похожее на шок, но скандал, на который я рассчитывал, не получился. И тогда я с ходу выдал безобразнейшую площадно-хулиганскую частушку, начало которой, впрочем, было вполне пристойным:

После того как прозвучало окончание этого «произведения», первым вскочил с места и направился к выходу А. Н. Щукин. Вслед за ним то же самое, но словно бы нехотя, сделал председатель комиссии, а после этого — все члены комиссии и начальник полигона. Однако выходу из-за стола мешал плотный ряд стульев между столом и стеной. Поэтому образовалась «пробка», а из-за нее — заминка, которой я воспользовался, чтобы высказать кое-что уходящей комиссии под видом обращения к Трофимчуку:

— Михаил Игнатьевич! Я вижу, что вы колеблетесь: уходить с комиссией или оставаться с нами. Оставайтесь! У них — свои заботы, у нас — свои. Нам еще вкалывать и вкалывать здесь, на полигоне, а разным комиссиям — получать тайком ордена за нашу ишачью работу. Вот и сейчас комиссия спешно уходит — а знаете куда и зачем? Туда, где совсем недавно ее выдающимся членам раздавали ордена за операции К1 и К2. И они уже сверлят дырки в мундирах для новых орденов за КЗ, К4, К5…

На следующий день, здороваясь со мной, Антон Владимирович Герасимов сказал мне:

— Вчера я имел удовольствие узнать, что вы не только большой ученый и конструктор, но и очень веселый человек.

…Операции К были лебединой песней системы «А». Ее списали и демонтировали, передав радиоаппаратуру для использования в учебных лабораториях военных и гражданских вузов, а крупногабаритные антенны радиолокаторов точного наведения и поныне несут мирную службу в науке в качестве радиотелескопов. Один из них — в Туркменской Академии наук — особенно дорог мне как символ нашей дружбы с туркменскими учеными. Два других — в дорогой моему сердце нэньке Украине.

Преждевременным списанием системы «А» была упущена реальная возможность продемонстрировать высокоточное наведение антиспутника на спутниковую мишень и осуществление кинетического поражения этой мишени, продемонстрированного в системе «А». С целью пропаганды этой идеи мне удалось даже эффектно показать работу системы «А» в присутствии В. Н. Челомея и Сергея Хрущева. Но все мои старания в этом плане принимались как подкоп под систему ИС и лишь усиливали у ее сторонников желание поскорее разделаться с системой «А».