ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я под бумажной бронью

из военкомата свою ученость

в грозный час не укрывал.

Священный голос Родины с физмата

в ряды ее защитников позвал

Прослушав по радио выступление Молотова и Указ о всеобщей мобилизации, я по-быстрому насухо добрился и вышел во двор института. Там уже собирались сотрудники и аспиранты, жившие в институтских квартирах и общежитиях. Появились директор и секретарь парткома института. Секретарь парткома, отвечая на вопросы, видно уже не в первый раз, объяснял, что военнообязанным, приписанным к частям, необходимо являться в пункты и в сроки, указанные в военных билетах. Всем остальным — ждать повестки из военкомата.

— А пока что, товарищи, — сказал он, — прошу разбиться на группы по десять человек. Есть указание рыть щели — укрытия от бомбежек. Сейчас привезут шанцевый инструмент и приедет инструктор по саперному делу. Вас я назначаю старшими десяток. — При этом он записал в блокнот фамилии старших.

Я оказался в «десятке», в которой было 13 человек, в основном из знакомых мне аспирантов. Инструктор показал места в институтском саду, где надо было отрыть щели, границы участков по десяткам были отмечены колышками. Еще не был снят слой дерна, а у многих с непривычки появились на ладонях и стали лопаться пузыри, на потертые места попадала земля, но каждый старался выглядеть бывалым землекопом. Мне повезло тем, что на половине ширины щели, которую я копал, грунт оказался странно податливым, и мне удалось быстрее моих товарищей продвинуться в глубину. Но неожиданно именно с этой «везучей» стороны обрушилась стенка щели, и пришлось выбрасывать наверх осыпавшуюся землю. Только теперь я сообразил, откуда шел неприятный запах, который до этого старался не замечать: на моем участке щель проходила через край зловонной ямы, которую когда-то засыпали сверху землей. Ее содержимое изрядно перепрело, но душок все же остался.

Наверху у щели останавливались любопытствующие прохожие, и один из них, молодой шутник, сказал по моему адресу:

— Здорово ты, дружище, этим самым… окапываешься!

Я промолчал, но остряку ответил другой прохожий, седоусый:

— А ты чем зубы скалить, лучше бы лопаточкой сам поработал. А бомба — это тебе не шуточки: жахнет — как миленький тут же в это самое… сиганешь, да еще и своего добавишь.

— Но-но, дядя, не сей панику. Какие могут быть бомбы в Ленинграде? Может быть, уже наши воюют на немецкой территории.

Надо отметить, что в первые дни войны слухи насчет немецкой территории не были большой редкостью: сказывалось довоенное бахвальство, вдалбливавшееся всеми средствами псевдоискусства:

Мы войны не хотим,

но страну защитим:

оборону крепим мы недаром,

и на вражьей земле

мы врага разгромим

малой кровью, могучим ударом.

Однако жизнь подбрасывала факты, которые даже меня, абсолютно несведущего в военных делах, заставляли усомниться в реальности того, о чем пелось в этой песне.

Взять хотя бы такой факт, когда в первый Верховный Совет СССР, избираемый согласно сталинской Конституции в городе Проскурове, где дислоцировалась Червонная казачья дивизия, был выдвинут кандидатом в депутаты капитан. По тем временам было ясно, что в дивизии хорошо поработал НКВД и в ней командира в более высоком звании не нашлось. Но после первого письма ко мне из этой дивизии мой дядя Илья прислал второе, в котором сообщил: «Газету с портретом капитана Навроцкого порви. Он оказался врагом народа». Что же это за армия, в которой дивизиями командуют капитаны? Наглядный ответ на этот вопрос дала война с Финляндией, позорный провал фарса с марионеточным «правительством» Куусинена. Я вспоминал и затемнения в Ленинграде во время этой войны, круглосуточные дежурства в штабах ПВХО, погибших на Карельском перешейке аспирантов из числа призванных командиров запаса, забитую воинскими эшелонами железную дорогу между Ленинградом и Вологдой, куда я выезжал в январе 1940 года, наконец — такую несуразность, как отряды лыжников из ленинградских студентов-добровольцев, как будто только их не хватало могучей армии в схватке с маленькой армией Финляндии. Все эти разрозненные факты однозначно наводили на мысль, что война с немцами сулит невиданную и неслыханную беду.

Но меня лично начало войны поставило в двусмысленное положение. Я полностью рассчитался с институтом имени А. И. Герцена, у меня направление в Астрахань и письмо директора Астраханского пединститута, там меня ждут. Мне остается явиться в военкомат по месту учета в Ленинграде, предъявить направление на новое место работы и документ о присуждении мне ученой степени и получить разрешение на выезд в Астрахань. Формально все по закону, а по совести — не бегство ли это от призыва по мобилизации в расчете на бронь в Астрахани, которую я наверняка получу как завкафедрой и кандидат наук? Вспомнилось, как три года назад прикидывал, что, в случае чего, буду призываться в армию из Ленинграда. Тогда это «в случае чего» не произошло: меня зачислили в аспирантуру, и я получил отсрочку от призыва. Но что оно могло значить в сравнении с тем, что произошло сейчас? И я решил никуда не ходить, а ждать вызова из военкомата, в котором я продолжал числиться как аспирант.

Между тем знакомые мне аспиранты, старше меня по возрасту и имевшие звания командиров запаса, быстро исчезли из общежития. Только одного из них, по фамилии Кондратенко-Буга, я однажды встретил у Казанского собора. Прежде в присутствии товарищей я любил с ним пошутить:

— Уж я-то знаю, Степан Иванович, что украинского слова «Буга» нет, так что вторая половина твоей фамилии происходит от слова «Бугай». Зачем морочишь головы россиянам?

— Э, хлопче, вторая половина моей фамилии происходит от баронского титула. Наше родовое гнездо, а проще — замок, стояло на реке Буг, — может, слыхал? Так вот, если хочешь знать, по-настоящему меня следует называть Кондратенко фон Буга.

Теперь «фон Буга» был в новом лейтенантском обмундировании, обтянутом скрипучими блестящими ремнями, и нам, конечно, было не до шуток. Он удивился, что я еще не в Астрахани. «Что тебя удерживает в Ленинграде? — говорил он. — Ожидание вызова из военкомата? Но военкомат есть и в Астрахани. И заметь, что там не валяются на улицах готовые кандидаты наук и заведующие кафедрами, и тебе обязательно будет бронь. О семье тоже подумай: тебя призовут, а ей ютиться в студенческом общежитии…» Я ответил Степану Ивановичу, что он был бы формально прав, если бы война… началась хотя бы на день-два позже и застала меня уже в пути к Астрахани. Но это только формально, а не по совести.

В ожидании повестки из военкомата я как-то неожиданно оказался «номером» в институтской пожарной команде, состоявшей из старшекурсников-студентов и аспирантов, которые тоже были «отсроченными» призывниками. Мы дежурили с утра до поздней ночи и заодно тренировались в технике пожаротушения, а ночью обязаны были по сигналу воздушной тревоги являться в назначенное место, где находился противопожарный инвентарь. Но воздушных тревог не было ни днем ни ночью, и «пожарники» начали поговаривать между собой: «Зря все это. Так и допустят их к Ленинграду». На тренировках была одна и та же программа: мы бежали к «загоревшемуся» дому, тащили с собой багры, лопаты, шланги и сборно-разборную пожарную лестницу, я с напарником тащил стендер. Это было нечто вроде переносной водозаборной колонки, и, пока мы подключали ее к трубе через люк водопроводного колодца, другие «номера» команды раскатывали по двору шланги, сращивали их между собой, привинчивали к стендеру. Затем крышу дома взобравшиеся на нее пожарники обливали водой. Для меня все это выглядело особенно нелепо: я не поехал в Астрахань в ожидании повестки из военкомата, но повестки нет, а я околачиваюсь в какой-то потешной пожарной команде института, из которого уже отчислен…

Однажды во время нашего «пожарного» дежурства мы увидели, что двор института начал заполняться людьми. Начальник команды пошел выяснить, в чем дело, потом вернулся и скомандовал:

— Сложить инвентарь в кладовку!

Проверив выполнение команды, сказал:

— Ребята, хватит с нас этой муры! Видите? — формируется ополчение.

Когда мы подошли к главному институтскому корпусу, там толпа мужчин, провожаемых женщинами (к этому времени моя семья была эвакуирована из Ленинграда), уже начала приобретать — правда, еще не очень четкую — форму колонны по четыре, вытягиваясь вдоль асфальтированной дорожки. Мы пристроились к ней, и через несколько минут колонна уже шагала по булыжной мостовой Мойки в сторону Невского.

По долинам и по взгорьям…

Песню, начатую «пожарниками», подхватил весь батальон. Впрочем, еще не было ни списков этого батальона, ни списков его рот и взводов, и не было еще в нем командиров. Но зато было нечто, о чем никто не говорил вслух, но именно оно собрало людей в этот батальон… А списки были составлены потом, со сдачей паспортов и военных билетов или справок об отсрочке призыва.

Временными казармами 2-го стрелкового полка 5-й стрелковой дивизии (Куйбышевского района) Ленинградской армии народного ополчения стали помещения трех рядом расположенных институтов, пунктом питания — столовая текстильного института. Штаб полка размещался рядом, в помещении средней школы на Невском, меня определили посыльным при штабе. Все ополченцы, кроме нескольких штабных начальников, оставались в своей штатской одежде. И мне в штатском виде приходилось ездить городским транспортом с засургученными пакетами в штаб дивизии и еще по каким-то адресам, иногда получать и привозить ответные пакеты. Однажды я привез приказ о переименовании нашего полка в 20-й сп. У меня создалось впечатление, что наши полковые начальники — сугубо штатские люди, подобравшиеся по принципу знакомства по работе в учреждениях Куйбышевского района, и что еще никто не знает — что с нашим «полком» делать дальше. А вернее всего — просто до нас еще не дошли руки настоящих военных.

Но вот мне и еще трем ополченцам, вызванным из роты, выдали винтовки, и мы поступили под команду настоящего (как мне показалось) военного в командирской полевой форме защитного цвета с петлицами и знаками различия, в портупее и с пистолетной кобурой. Он скомандовал нам сесть в кузов грузовика, сам сел в кабину, и мы поехали.

Проезжая по Ленинграду, сидевшие в кузове ополченцы, с виду напоминавшие красногвардейцев с винтовками в штатской одежде, молча любовались неописуемой красотой этого города, объятого белой ночью. И нельзя было представить больший абсурд, чем даже сама мысль о том, что на него могут упасть бомбы, снаряды.

Грузовик выехал за город и помчался по шоссе, за обочинами которого мелькали перелески, затаившиеся в белесоватой ночной мгле. А в разрывах белых облаков, переливавшихся из одной причудливо-зловещей фигуры в другую, проплывавших над дорогой и над застывшим в тревожном ожидании лесом, виднелось безмятежно-синее небо. И не было ему дела ни до этих облаков, изредка подсвечиваемых зенитными прожекторами, ни до тех туч черной смерти, которые в это самое время нависли над грохочущим огненным валом, протянувшимся от Балтики до Черного моря.

Мы проехали через КПП в лесу, где часовой проверил документы у нашего военного, и остановились у большого одноэтажного здания, которое оказалось складом обмундирования. По указанию своего военного мы лазили по тюкам, которыми склад был набит до самого потолка, находили тюки требуемой ростовки и тащили их в грузовик. Наконец все положенное количество тюков было погружено и увязано веревками, по которым мы залезли наверх. Когда машина отъехала, кто-то из ребят сказал:

— Вот это складище! Сколько таких машин, как наша, всю ночь грузятся, а обмундирование вроде и не убавляется.

— Убавляется. Я заметил, что только в дальней половине склада тюки доходят до самого потолка. Наверное, склад эвакуируют.

— Болтай побольше. Эвакуируют? А может быть, ополченцев и вообще мобилизованных обмундировывают. И потом — куда эвакуируют? Не на Карельский же перешеек, поближе к границе! А этот склад, я заметил, совсем с противоположной стороны от Ленинграда.

Никто из нас не мог предполагать, что именно эту «противоположную» сторону захватят немцы и что именно приграничный Карельский перешеек окажется глубоким тылом осажденного Ленинграда. Пригревшись на мягко покачивающихся тюках, ополченцы уснули. А мне даже приснилось, будто еду я на самом верху арбы, груженной необмолоченной пшеницей, направляясь на ток. Но проснулись мы не на току, а у какого-то складского здания в Ленинграде, где остановилась машина… После этой поездки я полагал, что нас скоро обмундируют и превратят в настоящий полк. Но однажды, вернувшись в штаб, чтобы сдать ПНШ расписку о сдаче пакета, я стал свидетелем разноса, устроенного полковому начальнику штаба — вчерашнему бухгалтеру — каким-то военным. У него было по шпале на петлицах. Чувствовалось, что это настоящий кадровый военный. Сняв телефонную трубку и дозвонившись до нужного номера, он сказал:

— Докладывает капитан Волков. Считаю, что полк надо расформировать. Здесь в основном студенты, которые по плану мобилизации должны направляться в военные училища, и командиры запаса, подлежащие мобилизации. И тех и других разыскивают военкоматы. Получается не ополчение, а дезорганизация.

Выслушав, что ему ответили по телефону, капитан отчеканил: «Есть!» — положил трубку и объявил начальнику штаба полка:

— Весь личный состав, кроме отобранной мною группы командиров, — немедленно в военкоматы по месту учета. Ликвидацию всех дел и отчетность перед штабом дивизии оформить в недельный срок.

После расформирования нашего несостоявшегося полка я со справкой, удостоверяющей, что находился с такого-то по такое-то число в этом полку, явился в военкомат. Кроме всех необходимых документов захватил с собой папку-скоросшиватель с машинописным текстом кандидатской диссертации и набросками к докторской. Зачем? Этого я и сам не знал, но с этими бумагами не расставался до конца войны. В тот же день по направлению военкомата я стал курсантом Третьего ЛАУ (Ленинградского артиллерийского училища), — занятие посерьезнее, чем бегать посыльным в ополчении. Очень понравились мне лекции дивинженера Блинова по курсу ВВ (взрывчатые вещества) и практические занятия на 203-миллиметровой гаубице Т-203, которые проводили комвзвода лейтенант Нечаев и комбат капитан Бачинский — участник боев на Карельском перешейке, с орденом Красного Знамени на гимнастерке. Из курсантов были сформированы боевые расчеты, и мы быстро научились переводить гаубицу из походного положения в боевое и наоборот, — это небезопасно, так как приходится 4,5-тонный ствол заводить в люльку или наоборот — выводить его из люльки на штатное место для транспортировки.

Однако роковым минусом в моих курсантских делах оказались стрельбы в тире из личного оружия — карабина. Из-за близорукости, при отсутствии очков, результаты моих стрельб были просто плачевными. Меня проверили в санчасти, и я был откомандирован обратно в военкомат за непригодностью по зрению. Военком приказал мне явиться завтра, так как почти все училища уже эвакуировались из Ленинграда и ему не ясно, что со мной делать.

Проходя мимо Гостиного двора по Невскому, я встретил знакомого аспиранта-филолога Шибанова, который теперь был уже курсантом военного училища ВНОС (Воздушного наблюдения, оповещения и связи). Это училище формируется на территории военного училища связи имени Ленсовета на Советском проспекте, но буквально на днях может эвакуироваться, так как все его имущество уже погружено в эшелон. Шибанов сказал мне, что училище ВНОС как раз ближе других к физике по профилю своих специальностей. Сейчас он возвращается в училище из увольнения.

На следующий день по моей подсказке военком оформил мне направление в это училище, и я направился туда с засургученным пакетом. Во дворе училища связи возле бокового подъезда большого здания сидели на ящиках двое военных. Перед ними стоял еще один ящик, служивший вместо стола, на котором они перебирали какие-то бумаги. Я подошел к ним и доложил:

— Товарищ полковник, допризывник Кисунько прибыл в ваше распоряжение с пакетом.

— Пакет и вас при пакете принять не могу. Все документы и имущество упакованы, училище эвакуируется.

Сидевший рядом с полковником батальонный комиссар молча протянул руку за пакетом, вскрыл его, полистал документы, что-то в них показал полковнику, тот молча кивнул, положил документы в командирскую планшетку, окликнул:

— Старшина Павлов, ко мне!

К полковнику подбежал — словно вырос из-под земли — подтянутый старшина с жучками войск связи на курсантских петлицах. На нем, как и на других курсантах, таскавших по двору какие-то ящики, была потрепанная, но чище, чем у других, хабэбэу, то есть хлопчато-бумажная, бывшая в употреблении курсантская форма.

— Примите нового курсанта в седьмую роту.

— Товарищ полковник, но в чем же я его повезу? Все обмундирование упаковано, погружено в эшелон.

— Отставить разговоры!

Старшина привел меня в свою каморку, окинул оценивающим взглядом. Похоже, что в каморке было списанное хабэбэу.

— Ну-ка, примерь это хабэбэу.

Я надел на себя военную форму, как говорится, с чужого плеча. Она была мне мала в длину, но зато шея свободно болталась в засаленном воротнике. Штрипки в шароварах пришлось расстегнуть и постараться просунуть ноги подальше, чтобы пояс по возможности оказался на месте. Оглядев меня в таком виде и сделав замечание насчет заправочки, старшина, едва удерживаясь от смеха, сказал:

— А что? Вполне ничего. Сапоги какой размер носишь?

— Сорок пятый.

Старшина присвистнул:

— Тогда походи пока в спортсменках-тапочках. Остальные личные вещи сдать в каптерку… Отставить… сдать в каптерку по прибытии на место. Каптерка упакована и опечатана. А пока что — носить их в этом ранце.

— Но… как же я в тапочках? При таком галифе?

— Отставить разговоры! И запомните: не галифе, а шаровары.

Сказав это, старшина словно бы забыл про новичка, принял позу петуха, который собирается кукарекать, прижмурил глаза до узких щелочек под опущенными веками и крикнул так, что я даже вздрогнул от неожиданности: «СЕДЬМАЯ РОТА, ВЫХОДИ СТРОИТЬСЯ НА УЖИН!»

— А ты, — добавил он вполголоса, обращаясь ко мне, — становись внутри строя, чтобы кто-нибудь из комсостава не углядел твои тапочки.

— Но тогда увидят, что я не на своем месте по росту.

— Выполняйте приказание!

Выполняя приказание, кандидат физико-математических наук по-военному щелкнул своими тапочками и цаплиным шагом побежал «строиться на ужин».

Весь следующий день курсанты грузили в вагоны имущество училища, ранее вывезенное в ящиках на Варшавский вокзал. А вечером эшелон отправился на Восток через станцию Мга. К этой станции уже рвались немецкие войска, и эшелону дважды объявлялась воздушная тревога. Поезд останавливался по тревоге, курсанты выскакивали из теплушек и рассредоточивались в кустарниках, но оба раза обошлось без бомбежек: видимо, немцы бомбили боевые порядки войск, оборонявших подступы к станции и железной дороге. Первую тревогу я проспал на нижних нарах. Проснувшись незадолго до отбоя, удивился, что поезд стоит и в теплушке никого нет, выполз из теплушки, начал оглядываться вокруг, услышал окрик из лесной чащи: «Воздух!» Но я не сразу понял, что это команда, адресованная лично мне, пока не услышал тот же голос:

— В кусты!… — Далее пошли такие слова, которые воспроизводить на бумаге не принято.

— Чеши, дылда, в кусты, не демаскируй эшелон! — крикнул кто-то из ребят.

После отбоя роту разбили на взводы, и когда наш второй взвод седьмой роты построили в две шеренги, то в первой шеренге правофланговым по ранжиру оказался курсант Проценко — вчерашний студент кораблестроительного института, а во второй шеренге правофланговым оказался я. Оба мы были назначены командирами отделений по своим шеренгам, и острые на язык студенты — в большинстве тоже корабелы — стали обращаться к нам в такой форме:

— Товарищ комод, разрешите обратиться. «Комодам», как и остальным курсантам, не положено было знать, куда идет наш эшелон. Москву обошли по окружной железной дороге. Прошли Рязань, Куйбышев, выгрузились в Уфе. Теперь оставалось переправиться в Бирск на барже по реке Белой. Для этого потребовались два рейса баржи, и когда была закончена погрузка на первый рейс, то трем курсантам под моей командой была поручена охрана оставшегося на пристани имущества в ящиках, покрытых брезентом. С этим имуществом мы прибыли в Бирск вторым рейсом баржи.

После того как силами курсантов было распаковано имущество училища и поставлено в будущих учебных классах, командование решило позаботиться о нашем внешнем виде, насколько это было возможно при нашем хабэбэу, доставшемся нам от довоенных курсантов. У них оно предназначалось только как спецодежда при уходе за боевой техникой и было, мягко говоря, не первой свежести. Поэтому нам выдали по куску хозяйственного мыла, вывели строем на левый берег Белой за окраиной города, и было приказано: «Каждому постирать и высушить на солнце обмундирование». День был погожий, солнечный, и эта операция была выполнена успешно. Во всяком случае, после этого у местного населения вид марширующих по городу курсантских подразделений не должен был вызывать удручающих впечатлений.

Многие курсанты были ленинградцами и переписывались с оставшимися дома родственниками. Но письма оттуда приходили все реже, а затем и вовсе перестали приходить. У меня прекратилась переписка с дядьями из Мариуполя и с сестрой — студенткой Донецкого мединститута. К счастью, я успел узнать адрес проживания моей семьи, эвакуированной из Ленинграда в группе женщин с грудными детьми, пока я был в ополчении.

В напряженном, спрессованном до минут и секунд ритме курсантской жизни, в тревожном ожидании вестей от родных и очередных сводок Совинформбюро посерьезнели даже самые балагуристые ребята. С них быстро слетела шелуха бесшабашной довоенной беспечности, и как-то сами собой отпали и шуточки насчет «комодов», и студенческое подтрунивание над педантизмом воинских уставов, и пресловутые «разговорчики в строю».

Наш учебный взвод в составе 25 курсантов числился под № 2 в седьмой роте, сокращенно — 72-й взвод. Кроме меня и, может быть, еще одного-двух курсантов он был укомплектован студентами старших курсов Ленинградского кораблестроительного института. Они были знакомы друг с другом по институту, и поэтому наш взвод с самого начала выделялся среди других как дружный, хорошо слаженный коллектив, в котором все за одного, один за всех. И получилось так, что с самого начала нашего существования в Бирске 72-й взвод приказами командования неизменно отмечался как лучший в училище по всем показателям общевойсковой и спецтехнической подготовки, воинской дисциплины и внутреннего распорядка. Помнится, однажды нас даже премировали коллективным походом в театр — конечно, строем, под моим «помкомвзводным» командованием — на пьесу «Стакан воды», которую ставил эвакуированный из Петрозаводска драматический театр. А ведь у нас был очень серьезный конкурент в состязании на первенство в лице 71-го взвода, сплошь укомплектованного студентами-старшекурсниками Ленинградского института инженеров связи, для которых — почти готовых инженеров-связистов — изучаемые в училище предметы электрорадиотехнического профиля были родной стихией, — не то что для моих «корабелов». Дело в том, что оба наших взвода должны были подготовить из своих курсантов воентехников по «радиоулавливателям самолетов» РУС-1 и РУС-2 (так назывались в то время наши первые радиолокационные станции дальнего обнаружения).

После первого показа нам этих станций и первых занятий на довольно примитивном для меня уровне по электротехнике и радиотехнике я понял, что мне с моей подготовкой вполне достаточно небольшой стажировки непосредственно на станции, чтобы справляться с обязанностями воентехника при ее боевой эксплуатации. И сразу же подал рапорт по команде через командира взвода лейтенанта В. Г. Долгополова с просьбой направить меня в действующую армию в часть, вооруженную РУСами. Командир роты мою подпись «курсант — кандидат физико-математических, наук» понял по-своему и сказал: «Пусть этот курсант со своей кандидатской карточкой обратится к замполиту, а мы здесь ни при чем». В. Г. Долгополову — бывшему студенту Ленинградского политехнического института долго пришлось объяснять ротному, что такое кандидат наук. В конце концов меня вызвал командир батальона и в очень вежливой форме объяснил мне, что моя просьба вполне логична, но в военных делах есть свой порядок, согласно которому каждый будущий командир должен съесть определенный минимум курсантской каши. А воентехник — это тоже командирская должность.

Но на этом история с моим рапортом не закончилась. На первом занятии по радиотехнике преподаватель — военинженер 3-го ранга Н. Н. Алексеев при перекличке курсантов, когда я, отозвавшись на свою фамилию, встал по стойке смирно, сказал, обращаясь к аудитории, примерно следующее:

— Товарищи курсанты! Перед нами не просто курсант, а кандидат физико-математических наук. Это очень высокое звание, о котором я, например, могу только мечтать. И вместо нашего занятия я сам бы предпочел вместе с вами послушать лекцию кандидата наук. Садитесь, курсант Кисунько.

Николай Николаевич хорошо знал свой предмет и был хорошим лектором. Из-за отсутствия учебников он излагал материал в два захода: сначала рисовал на доске схему и давал разъяснения к ней, а затем диктовал текст для записи в тетради, проходя при этом между рядами парт и проверяя записи. Но в мои записи заглядывал редко, так как в них предмет лекции излагался в виде математических формул, описывающих изучаемую схему. То есть так, как следовало бы излагать соответствующий материал в вузовском курсе. После войны кое-что из них было опубликовано в научном журнале.

Не обошел своим вниманием курсанта — кандидата наук и командир седьмой роты лейтенант Вольнов. Случилось это в мое дежурство по роте. Лейтенант в явно нетрезвом виде ввалился в казарму, когда курсанты были на занятиях, кроме меня и двух дневальных. Я ему отрапортовал как положено, он скомандовал «вольно» и прошел в помещение ротной канцелярии. Вскоре оттуда донесся окрик: «Дежурный, ко мне!» Я поспешил выполнять приказание, открыл дверь в канцелярию, приготовился доложить: «Товарищ лейтенант, дежурный по седьмой роте прибыл по вашему приказанию». Собственно, я не доложил, а осекся на полуслове, увидев, что стол, за которым сидел комроты, был заблеван, отвратительная лужа отдавала сивушным перегаром, стекала на пол.

— Убрать! — изрек лейтенант, властно указывая рукой на эту гадость.

— Есть убрать! — ответил я и, приоткрыв дверь в казарму, подал команду:

— Дневальный, с ведром и тряпкой — ко мне!

— Дневального — отставить! — прорычал лейтенант. — Я вот наблевал, а ты — кандидат наук — уберешь это лично, или я тебя пристрелю за невыполнение приказа. Ну, живо! — при этом комроты пьяной ощупью потянулся к кобуре.

Я понимал, что этот пьяный хам, как говорится, вооружен и очень опасен. Что делать? Ждать, пока он меня пристрелит, или, пользуясь его замедленной от опьянения реакцией, первому выхватить свой наган, пристрелить мерзавца и заодно заработать «вышку» через военный трибунал? Видно, мой мозг молниеносно оценил оба эти варианта, забраковал их и выдал третий, единственно правильный:

— Товарищ лейтенант, разрешите сбегать за ведром и тряпкой!

— Сбегать? Это ты хорошо придумал. За тряпкой бегом марш!…ный кандидат наук, — с похабным хохотком кинул мне вдогонку Вольнов.

Я пулей выскочил из ротной канцелярии, и побежал, но не за тряпкой, а к командиру батальона капитану Чигвинцеву, который, выслушав меня, быстро отправился в роту, а мне приказал подождать его в штабе батальона. От дневального я узнал, что Чигвинцев заставил самого Вольнова поработать с тряпкой.

После этого события лейтенант Вольнов исчез из училища, а нашим командиром роты стал симпатичный воентехник первого ранга, он же преподаватель электротехники Р. В. Серебрянский.

В училище я пробыл до 18 февраля 1942 года. В этот день по телеграмме из Главного управления ПВО территории страны мне и еще четырем курсантам были присвоены воинские звания, нам выдали командирское обмундирование с полевыми петлицами, вещевые, продовольственные, денежные аттестаты, проездные документы от Уфы до Москвы, предписание явиться в ГУ ПВО. Я был назначен старшим этой команды.

От Бирска до Уфы добирались на двух одноконных санях, на которых нелегко было удержаться из-за толчков на ухабах санного пути, выбитых конскими копытами. От такой «езды» приходилось то и дело отдыхать, топая за санями пешком. От опрокидывающихся толчков седоки вываливались из саней, от этого у одного из наших товарищей оказалась сломанной нога, и его пришлось оставить в Уфе в госпитале.

В пути от Уфы до Москвы у нас не обошлось без приключений. Одним из них была моя торгово-обменная сделка, когда я, как некурящий, всю свою махорку обменял на какой-то станции на аппетитный золотистый «колобок» — шарик из сливочного масла диаметром сантиметров на пятнадцать. Надо сказать, что на всех остановках нашего поезда ничего нельзя было приобрести за деньги: только на обмен. После отхода поезда мы достали хлеб из своего сухого пайка и решили хорошенько закусить хлебом с маслом. Но когда я разрезал «колобок» по-братски на четыре части, то в нем под тонким слоем масла оказалось… картофельное пюре. Получился повод для шутки: дескать, за масло я рассчитался с бабулей махоркой, и выходит, что пюре досталось мне бесплатно.

В Рязани нам предстояла пересадка на московский поезд. После Рязани все поезда дальнего следования шли до Москвы без остановок, поэтому Рязань служила одновременно и контрольно-пропускным пунктом для въезда в Москву, и санитарно-профилактическим заслоном против завоза в Москву кровососно-тифозной живности. Чтобы получить билеты на Москву, надо было пройти санобработку: сдать всю одежду во входной раздевалке, пройти в душевую, помыться, выйти из душевой в помещение, противоположное раздевалке, и там получить свою одежду. Но в душевых колонках не было холодной воды, а вместо горячей подавался крутой кипяток, и нам пришлось просто «всухую» потолкаться в душевой в ожидании прибытия нашей одежды. Зато одежда была обработана явно не всухую. Особенно досталось обмундированию. Еще совсем новое, даже не разношенное, оно стало неузнаваемым, приняло вид ха-бэбэу, покрытого бурыми и других неопределенных цветов пятнами, да еще с прилипшими в вошебойке отвратительно тучными дохлыми насекомыми.

По прибытии в ГУ ПВО меня, к моему удивлению, направили (как и моих попутчиков) в Главное политическое управление Красной Армии, где нас по одному принимал какой-то капитан. Мне он дал нашу листовку на немецком языке, предложил ее прочесть вслух с переводом каждой фразы на русский язык. Сделал я это, прямо скажу, с грехом пополам, ибо это совсем не то, что читать по-немецки научные тексты по физике, наполовину пересыпанные формулами. И уж совсем неудачной оказалась попытка капитана поговорить со мной по-немецки. Впрочем, если бы я даже в совершенстве владел немецким, то предпочел бы «провалиться» на этом экзамене, который (как я понимал) имел своей целью выявить возможность использования меня как военного переводчика.

Из ГлавПУра меня с засургученным личным делом направили обратно в ГУ ПВО, а оттуда согласно предписанию я отбыл для дальнейшего прохождения службы в 337-й отдельный радиобатальон (орб) ВНОС.

ПРИКАЗ ПО 337 орб ВНОС

№ 73 от 7 марта 1942 г.

Полагать налицо:

1. Прибывшего с 5.3.42 г. из Штаба Моск. Корп. Района ПВО воентехника 2 ранга Кисунько Г. В., назначить на должность начальника станции РПО № 1 4 роты, зачислить в списки части и на все виды довольствия согласно аттестатов и направить на расчет в г. Химки.

Основание: Ком. предп. МКР ПВО № 118/04.

(ЦАМО, ф. 337 орб, оп. 144517, д. № 1, л. 94)

Триста тридцать седьмой орб ВНОС входил в состав Московского фронта ПВО и обеспечивал радиолокационную разведку воздушной обстановки в зоне ответственности МФ ПВО. В начале 1942 года он располагал десятью станциями радиообнаружения (РО) самолетов, дислоцировавшихся в Калуге, Малоярославце, Можайске, Мытищах (станция РУС-2), в Клину, Павшине, Серпухове (станции РУС-2с), в Кубинке, Внукове, Химках (станции МРУ-105).

Станция МРУ-105, на которую я был назначен ответственным за ее техническое состояние и эксплуатацию, была одной из трех английских радиолокационных станций, прибывших в декабре 1941 года в качестве личного дара Сталину от Черчилля. По рассказам наших специалистов, английские инструкторы, высококвалифицированные знатоки своего дела, по окончании своей миссии убыли, оставив лишь фрагменты описаний и инструкций к станциям МРУ-105. Хорош сюрприз для меня, замкомвзвода по технической части!

В старину у казаков был простой и надежный способ оповещения о приближении вражеского войска. В степи на расстояниях прямой видимости выстраивались смотровые вышки — деревянные помосты на высоких сваях с охапками сухой травы, которую дозорные казаки поджигали, заметив приближение врага. Вспыхнувшая трава, политая коптящей жидкостью, давала огненно-дымный столб, его замечали на других вышках, и там зажигались новые сигнальные огни, а дозорные вскачь неслись к своим, чтобы на словах рассказать о том, что видели своими глазами и что не могло быть передано на языке костровых сполохов.

Нечто похожее по своей примитивности существовало у нас к началу войны для оповещения о налетах вражеской авиации: это была служба воздушного наблюдения, оповещения и связи (сокращенно — служба ВНОС). Она имела разветвленную сеть наблюдательных постов — НП ВНОС, размещенных на территории, разбитой на строго пронумерованные квадраты, и каждый НП ВНОС был зашифрован под номером своего квадрата.

Бойцы-наблюдатели постов ВНОС были вооружены винтовками и ручными гранатами, но главным оружием были бинокли, плакаты с силуэтами наших и вражеских самолетов и другими опознавательными их признаками, а также средства связи с вышестоящими постами ВНОС. Но условия видимости и погоды не всегда благоприятствовали ведению наблюдений за воздухом, и в этих случаях бойцов выручали «ямы подслушивания»: бойцу, сидящему в такой яме, легче было отличить идущий сверху рокот самолетных моторов от мешающих звуков, издаваемых наземными источниками.

Сведения о пролетающих, самолетах, обнаруженных визуально и/или на слух, передавались от НП ВНОС по телефонным, телеграфным линиям и по радио на ротные, батальонные, полковые, дивизионные, корпусные посты ВНОС и на Главный пост ВНОС, располагавшийся в глубоком подземелье в Москве. Все эти данные обрабатывались, сличались между собой и наносились на карты-планшеты воздушной обстановки.

Однако вся эта система могла действовать только при наличии территориального пространства между обороняемым объектом и линией фронта, обеспечивая своевременное оповещение о налете с учетом приведения в боевую готовность зенитной артиллерии, истребительной авиации ПВО, прожекторных частей, объявления воздушной тревоги для населения. В частности, по мере приближения фронта к Москве, и особенно к Ленинграду, вследствие ликвидации сети постов ВНОС на оккупированной территории, становилась совершенно невозможной эффективная противовоздушная оборона этих городов, рассчитанная на столь примитивные средства ВНОС. Трудно представить себе, что было бы с этими городами, если бы их системы ПВО после начала войны не были в считанные недели оснащены новыми по тому времени средствами ВНОС — радиолокационными станциями или — как их тогда у нас называли — радиоулавливателями самолетов (сокращенно — РУСы). В отличие от НП ВНОС, способных фиксировать самолеты только при пролете буквально над НП, РУСы позволяли не только видеть, но и определять местоположение самолетов на расстоянии 120-150 километров за линией фронта.

Первый вариант отечественных РЛС ПВО под шифром РУС-2 (он же — «Редут») был принят на вооружение приказом НКО от 26 июля 1940 года по результатам совмещенных полигонных и войсковых испытаний опытных образцов. Аппаратура РУС-2 состояла из излучающей и приемной установок, смонтированных каждая на отдельном автошасси в поворотных кабинах, на крышах которых устанавливались соответственно излучающая и приемная антенны. Во время боевой работы обе кабины с закрепленными на них антеннами синхронно вращались, обеспечивая круговой обзор воздушного пространства, обнаружение самолетов, определение их дальностей и азимутов на расстояниях до 120-150 километров в зависимости от высоты полета.

Станций РУС-2 («Редут») было изготовлено всего 12 образцов в качестве опытной партии, после чего станции автомобильного типа выпускались только в одноантенном варианте, который отличался размещением передающей и приемной аппаратуры в одном (неподвижном) автофургоне и наличием совмещенной на прием и передачу вращающейся антенны на выносной мачте. Первые опытные образцы одноантенной РУС-2 были изготовлены в Ленинграде в августе 1941 года и вместо полигонных испытаний сразу же были включены в боевую работу в системе ПВО Ленинградского фронта. По результатам этой работы на основании заключения командующего ПВО Ленинграда одноантенная РУС-2 Постановлением ГКО была принята на вооружение в конце 1941 года. Всего к концу войны было выпущено 132 станции этого типа.

Наиболее массовым типов РУСов (выпущено к концу войны 432 комплекта) были станции РУС-2с (заводской шифр «Пегматит»). Эти станции отличались от одноантенных РУС-2 тем, что их аппаратура представляла собой сборно-разборные комплекты, перевозимые в ящиках и развертываемые в небольших стационарных помещениях (например, в землянках, избах). До начала войны их было изготовлено 10 опытных образцов, из которых два в мае 1941 года были предъявлен заказчику на полигонные испытания. По результатам испытаний в начале июня 1941 года станция РУС-2с была принята на вооружение.

Таким образом, наша промышленность к началу войны и даже в первые ее месяцы едва успела закончить лишь опытно-конструкторские разработки станций РУС-2 и РУС-2с. Поэтому развертывание серийного производства РУСов, поставку их в войска промышленности приходилось делать в условиях эвакуации заводов и НИИ на Восток. В свою очередь формирование специальных радиолокационных организационных структур в войсках и освоение ими принципиально новой техники, выработку тактики ее боевого применения — все это довелось проводить войскам непосредственно в ходе боевых действий. Это были самые первые и самые трудные шаги по внедрению радиолокации в войсках ПВО, шаги, мало кому известные из-за вполне понятной в то время их строжайшей засекреченности. Долгое время даже сам факт существования РУСов считался глубоко засекреченным, и даже сейчас по инерции тех времен радиолокационные войска ПВО остаются в своем названии прикрытыми фиговым листочком радиотехнических войск.

Для периода Великой Отечественной войны в условиях малочисленности станций РУС-2 и РУС-2с характерной войсковой единицей при их боевом применении был радиовзвод ВНОС, представлявший собой боевой расчет с приданной ему станцией. В своем большинстве это были отдельные радиовзводы ВНОС со статусом отдельных войсковых частей в подчинении соединений ПВО или истребительной авиации. Однако в системах ПВО Москвы и Ленинграда для выполнения задач разведки воздушного противника были созданы соответственно 337-й и 72-й отдельные радиобатальоны ВНОС, вооруженные станциями дальнего радиообнаружения (15 июня 1943 года 337-й орб ВНОС был реорганизован в 18-й радиополк ВНОС — первый в Красной Армии радиолокационный полк).

Вспоминая своих фронтовых однополчан — первопроходцев на непроторенном пути от НП ВНОС к радиотехническим войскам ПВО, вместе с тем нельзя не сказать слова благодарной доброй памяти о воинах-наблюдателях ВНОС — предшественниках радиолокаторов. В отличие от казачьих сигнальщиков, боевые расчеты постов ВНОС не имели права ни при каких обстоятельствах без команды сверху оставлять свои позиции. Даже при появлении наземного противника личный состав поста обязан был, заняв оборону, а по возможности и контратакуя врага, не прерывать выполнение боевой задачи по наблюдению за воздухом и передаче сообщений о воздушной обстановке. Именно при таких обстоятельствах в неравном бою с немецкими танками, рвавшимися к Москве, в 1941 году погиб боевой расчет поста ВНОС на 65 километре от Москвы по Минскому шоссе. Сейчас возле села Акулова возвышается обелиск над братской могилой бойцов этого расчета. А сколько их, неведомых братских могил, ждут своих следопытов в тех местах, где боевые расчеты вносовцев численностью по 5-7 человек погибали в единоборстве с чудовищной махиной вражеского наступления.

Триста тридцать седьмой орб ВНОС был сформирован во исполнение директивы штаба 1-го корпуса ПВО № 1602 от 26 марта 1941 года, предусматривающей общую штатную численность 479 человек, с дислокацией штаба части в городе Бронницы Московской области. В июне 1941 года батальон получил два комплекта станций радиообнаружения «Ревень», которые 22 июня были выдвинуты на боевые позиции в районе Ржева и Вязьмы с боевыми расчетами по 31 человеку. Каждая станция «Ревень» позволяла определить факт пролета и время пересечения самолетом линии, соединяющей передающую, и приемную позиции. 24 августа, в связи с получением и развертыванием более совершенных станций РУС-2 и РУС-2с, станции «Ревень» были сняты с боевых позиций и сданы на склад. 15 августа 1941 года в батальоне было 9 станций, которые занимали боевые позиции в районе городов Клин, Можайск, Калуга, Тула, Рязань, Мытищи, Владимир, Ярославль, Кашин.

Самой первой из этих станций, начавших поступать в июле, был экспериментальный макет на институтском полигоне в деревне Колычеве вблизи Можайска. Аппаратура макета размещалась прямо на лабораторных столах в бревенчатом домике, и в таком виде она была поставлена на боевое дежурство с боевым расчетом лейтенанта Лазуна Г. П. (командир), лейтенанта Кармашова Л. Г. (техник) и ст. политрука Галстяна Л. Г. Техническое руководство боевым расчетом осуществляла группа специалистов НИИ под руководством инженера Я. Н. Немченко, ранее выполнявшая научно-экспериментальные работы на этом полигоне. Этот боевой расчет успешно выполнял боевую задачу, передавая данные о воздушной обстановке по телефону — на КП иап (Руза) и на ротный пост в Можайске, а по радио — на ГП ВНОС. Причем в условиях круглосуточно чередовавшихся дневных одиночных и ночных массированных налетов аппаратура много недель работала практически без выключения. Только через два дня после занятия противником Можайска боевой расчет ночью вышел к Кубинке между Минским шоссе и старой Можайской дорогой по проселочной дороге, захватив с собой всю технику. Домик на полигоне был сожжен, землянки взорваны.

По прибытии в Москву расчет лейтенанта Лазуна получил в НИИ штатную аппаратуру вместо макетной и был направлен на новую позицию в Истру. Здесь станция РУС-2с успешно вела боевую работу до конца октября 1941 года, пока не был получен приказ коменданта города всем частям оставить Истру, когда в расположении станции уже начали падать вражеские мины крупных калибров. Однажды во время боевой работы станция была подвергнута бомбардировке самолетами Ю-88. Они были обнаружены станцией на расстоянии 110 километров, и весь личный состав, кроме дежурной смены, был выведен в траншеи. Это оказалось очень кстати, так как уже на первом заходе был разбит дом, в котором размещался личный состав. На одном из следующих заходов бомба разбила еще один дом рядом с аппаратным помещением РУС-2с, и бетонная глыба от фундамента разбитого дома проломила крышу, потолок и пол в оперативной комнате, смежной с аппаратным помещением. Личный состав дежурной смены, полагая, что это была бомба, замер в ожидании взрыва. В комнате погас свет, обесточилась аппаратура РУС-2с, а в проломе крыши виднелся клочок предрассветного неба. В считанные часы пролом был заделан, антенны РУС-2с и радиостанции РСБ-Ф отремонтированы, и станция вновь была введена в боевую работу с питанием от собственной электростанции.

В период немецко-фашистского наступления на Москву боевые позиции РУС-2 и РУС-2с подвергались и воздушным бомбардировкам, и огневому воздействию со стороны сухопутных войск, но и в самых сложных боевых условиях боевые расчеты 337-го орб ВНОС бесперебойно обеспечивали командование ПВО Москвы и командование сухопутных фронтов данными о воздушной обстановке. В этот период, как и впоследствии при освобождении Красной Армией городов Подмосковья, боевые расчеты со станциями радиообнаружения быстро передислоцировались в назначаемые им новые пункты. При этом особенно убедительно проявились поразительные даже для нынешнего уровня техники такие качества наших РУСов, как исключительная простота и удобство эксплуатации аппаратуры, ее высокая надежность, мобильность станций, возможность их быстрого свертывания и развертывания на боевых позициях, буквально с ходу включаться в работу на новых позициях при передислокациях.

Особенно острые ситуации возникали в октябре-ноябре 1941 года, когда боевые расчеты станций РУС-2 и РУС-2с не только подвергались бомбардировке вражеской авиации, но и попадали под прямую угрозу захвата противником. Однако и в этих случаях личный состав обеспечивал бесперебойную работу боевой техники, соответствующую оборону и готовность к немедленной эвакуации и передислокации на новые позиции. При этом потери личного состава составляли б человек раненых, убитых не было.

Однако такое сравнительно благополучное положение с потерями существовало до тех пор, пока немцы не узнали о существовании наших РУСов и не начали целенаправленную «охоту» за ними. Так, например, они выследили станцию РУС-2 (в автомобильном двухантенном варианте), которая была развернута в Можайске после освобождения его от немецких войск. Эта станция выдавала данные о воздушной обстановке в зоне более 100 километров за линией фронта, находившейся в районе Бородина. 28 марта 1942 года станция обнаружила на расстоянии 120 километров группу вражеских самолетов, летевших курсом на Москву, и начала выдачу данных о ней по радио на ГП ВНОС и по телефону на ротный пост ВНОС в Можайске, но дежурный по ротному посту подверг эти данные сомнению, заявив, что они не подтверждаются наблюдателями постов ВНОС. Как будто наблюдатели могли обнаружить самолеты, летящие далеко за линией фронта! Между тем вражеские самолеты прошли через всю рабочую зону РУС-2, и через 10-15 минут между силовой и передающей машинами взорвалась первая 50-килограммовая бомба. Только после этого офицеры решили вывести в укрытия (щели) свободный от дежурства личный состав, но опоздали: группа людей во главе с лейтенантом И. В. Куликовым была буквально накрыта второй бомбой. Третья бомба взорвалась в пяти метрах от радиостанции, от чего прервалась связь с ГП ВНОС. Всего в расположение станции было сброшено 10 бомб, причем во время бомбежки вражеские лазутчики с разных сторон запускали зеленые ракеты в сторону станции. Из 29 человек боевого расчета было убито 10 человек, тяжело ранено 6 и получили легкие ранения 5 человек. Среди убитых был и стажер лейтенант Куликов И. В., с которым мы всего лишь три недели назад в один и тот же день прибыли в часть и были зачислены в списки части одним и тем же приказом.

Большие повреждения получила аппаратура РУС-2: в передающей машине был пробит осколками масляный трансформатор, сломана антенна, во всех машинах было обнаружено много осколков и повреждений от них. Особенно сильно пострадала приемная машина. Но, несмотря на это, станция в тот же день была перебазирована в деревню Каланчевку и там в течение нескольких дней приведена в рабочее состояние по временной схеме, придуманной на ходу инженером Е. И. Алейниковым и техником С. В. Нецветаевым: из обломков двух антенн собрали одну, приемник разместили в передающей машине, а вместо отметчика приспособили установленный в передающей машине переносной осциллограф. В таком одноантенном виде станция была снова поставлена на боевое дежурство в деревне Аксентьево, где после пополнения расчета личным составом продолжала выполнять боевую задачу по обнаружению самолетов противника за линией фронта и даже по определению местоположения его аэродромов. После восстановительного ремонта приемной машины станция была приведена к штатному состоянию. 28 марта 1943 года она была перебазирована в только что освобожденный Ржев, где несла боевую вахту до конца войны.

Осмысливая трагическую историю можайской станции РУС-2, хочется еще раз отметить высокую мобильность и живучесть станций этого типа, — качества, не раз выручавшие наши РУСы в экстремальных ситуациях. Другое дело, что командование фронта только после этой истории распорядилось обеспечивать огневое прикрытие наших РЛС от авиации противника.

Оказавшись в 337-м ОРБ ВНОС в качестве воентехника на английской станции МРУ-105, изучая эту станцию, я невольно убеждался, что «англичанки» во многом уступают РУСам, — и, прежде всего тем, что они громоздки и немобильны. Хотя название МРУ-105 оказалось аббревиатурой от «моубил рэйдио юнит» — мобильная радиоустановка (цифра 105 означает высоту антенных мачт в футах, что соответствует 32 метрам), истинную ее «мобильность» нам довелось познать в начале апреля, когда нам было приказано передислоцироваться на новую боевую позицию в районе южнее Люберец.

Отключить кабели, соединяющие приемную и передающую машины друг с другом и с электростанцией, прицепить две дизель-электростанции к крытым брезентом грузовым автофургонам «Кросслей», прицепить к передающей и приемной машине по автоплатформе — все это было делом несложным. Главная загвоздка была в демонтаже и погрузке на автоприцепы передающей и приемной антенн. Сначала надо было каждую 32-метровую мачту с помощью лебедки и стрелы положить в горизонтальное положение и демонтировать антенно-фидерные системы. Затем — отвернуть болты, соединяющие восемь деревянных ферм в каждой мачте, вложить одну в другую наподобие «матрешки», погрузить каждую матрешку в свой автоприцеп. После этого можно считать готовым к пере-Дислокации автопоезд из четырех могучих «Кросслеев» каждый со своим прицепом. Я опускаю такую мелочь, как снятие фундаментных плит, на которых стояли антенные мачты, и по четыре анкерные плиты для каждой мачты, необходимые для закрепления противоветровых тросов-расчалок. Кстати, на новом месте как раз и надо начинать с фундаментов под антенны и под анкерные плиты, причем линия, соединяющая фундаменты антенн, должна быть перпендикулярной центральному направлению будущей рабочей зоны станции. Дело в том, что МРУ-105 могла обслуживать рабочий сектор, составляющий лишь одну треть окружности по азимуту, причем дальность ее действия на краях сектора была в два раза меньше, чем в центре. (Замечу, что РУС-2 могли работать в режиме кругового обзора или в любом заданном секторе, управляемом с пульта оператора, без уменьшения дальности на краях сектора.)

И все же (почти случайно) мне удалось выявить одно важное преимущество МРУ-105 перед РУСами, которое нам следовало бы позаимствовать. Этому «открытию» способствовало отсутствие многих разделов технической документации, оставленной нам англичанами, о чем я уже писал как о досадном для меня сюрпризе.

При изучении аппаратуры МРУ-105 меня особенно заинтересовал гониометр, в котором между двумя неподвижными катушками, скрещенными под прямым углом, находилась подвижная катушка, ось которой выведена на рукоятку оператора. К неподвижным катушкам подключались кабели от приемных антенн, к подвижной — вход приемника, причем сочетания кабелей, подключаемых к неподвижным катушкам, задавались антенным переключателем на три положения. Смысл двух первых положений не вызывал никаких сомнений: в первом подключаются к гониометру два кабеля от двух скрещенных диполей нижней антенны, во втором — аналогичное подключение кабелей от скрещенных диполей верхней антенны. Согласно рекомендациям английских инструкторов оператору следует выбирать из этих двух положений такое, при котором принимаемый от цели сигнал больше, после чего вращением подвижной катушки определять азимутальный пеленг на цель. Однако смысл третьего положения антенного переключателя никто из тех, кто имел дело с английскими инструкторами, мне не мог объяснить. Кое-кто высказывал предположение, что это запасные контакты на случай выхода из строя контактов в двух других секциях переключателя. Дескать, не зря существует шутливое определение радиотехники как науки о контактах.

Я рискнул аккуратно вскрыть гониометрический узел, чтобы почти «на ощупь» определить тайну «лишних» контактов. Оказалось, что в третьем положении антенного переключателя к гониометру подключаются по одному диполю от верхней и от нижней антенны, причем именно те диполи, которые имеют максимум приема сигналов в центре рабочей зоны станции. Иными словами, в гониометр подаются для сравнения сигналы от одной и той же цели, принятые одинаковыми двумя диполями, разнесенными по высоте над поверхностью земли. Но с помощью гониометра можно определить отношение этих сигналов, затем по формуле Б. А. Введенского — угол места цели (угол над горизонтом), а по углу места и дальности вычислить высоту цели! Причем в МРУ-105 все было предусмотрено для того, чтобы оператор мог, не производя всех этих вычислений, прямо отсчитывать высоту цели по номограмме внутри кольцевой градусной шкалы гониометра. Но как раз номограмму нам и не оставили английские союзники, а наши приемщики станций и не подозревали о существовании чего-либо подобного. Похоже, что союзники просто утаили от нас возможность определять высоту целей в станции МРУ-105. Впрочем, после того, как мне удалось разгадать тайну приемно-антенного переключателя, дело можно было легко поправить, рассчитав и вычертив номограммы высот с помощью тут же выведенных мною формул. Но для этого нужны были таблицы тригонометрических функций, логарифмическая линейка, а главное — время, которого у меня катастрофически не хватало. Ибо я был не в НИИ, а на боевом расчете и головой отвечал за станцию, на которую практически не было технической документации, пробелы в которой пришлось восполнять изучением аппаратуры «на ощупь». Кое-как разобравшись самому, необходимо было написать до предела упрощенные инструкции, рассчитанные на бойцов с 3-4-классным образованием. Таких «специалистов» с трудом можно было научить, где и какие кнопки нажимать, где и какие ручки в аппаратуре вертеть, а особенно какие ручки и кнопки нельзя трогать. И все же среди этих ребят нашлись такие, которые после кропотливой учебы освоились с хитрой аппаратурой и могли ее хотя бы обслуживать на дежурстве, включать по тревоге, — если, конечно, аппаратура была исправна. Но при неисправностях и мне самому приходилось очень трудно, так как из-за отсутствия монтажных и принципиальных схем поиск неисправностей приходилось вести практически вслепую. А в начале апреля 1942 года у меня прибавилось забот в связи с передислокацией МРУ на новую боевую позицию в районе Люберец с задачей — обеспечивать наведение истребителей 16-го иап в заданном станции 120-градусном по азимуту рабочем секторе. Мы поступили в оперативное подчинение 16-му иап, но наша информация о воздушной обстановке одновременно поступала и на КП 6-го АК, и на ГП ВНОС. Команды на включение и выключение станции и постановку боевых задач мы получали с КП 16-го иап.

Надо сказать, что оперативное взаимодействие авиационных истребительных полков и приданных им боевых расчетов 337-го ОРБ ВНОС, особенно в начальный период, сталкивалось с большими сложностями и даже конфликтами из-за отсутствия опыта такого взаимодействия. И люберецкий расчет в этом отношении не был исключением, бывали у нас и без вины виноватые. Например, 15 мая 1942 года нам была дана команда включить установку, когда самолет-разведчик уже прошел через ее рабочую зону, но вину за пропуск самолета возложили на боевой расчет МРУ-105. Точно так же в ночь на 1 июня команда включить установку была подана после того, как самолеты противника пролетели над установкой и по ним был открыт огонь. Инспектировавший установку МРУ-105 (Люберцы) младший воентехник М. А. Подгаецкий докладывал командованию: «…ОД КП не учитывает времени прохождения донесений НП ВНОС через РП-ГП на КП аэродрома (равное в среднем 7 минутам). КП не сообщает на установку об угрожаемой воздушной обстановке и не практикует включения станции на предварительный поиск целей в районе возможного появления противника. Указанные недостатки в оперативной работе и являются причиной пропуска самолетов и необнаружения их» (ЦАМО, ф. 337 ОРБ, оп. 45552, д. № И, л. 13). При этом «пропуск целей» в ночь на 1 июня произошел как раз в присутствии Подгаецкого на установке (Люберцы). Казалось бы, в вопрос о причинах пропуска целей 15 мая и в ночь на 1 июня внесена полная ясность. Но в Управлении связи Московского фронта ПВО решили во что бы то ни стало найти «рыжего» в люберецком расчете МРУ-105.

«Командиру 337 ОРБ ВНОС Фомину Расследование случая пропуска самолета станцией МРУ-105 Люберцы 15 мая с/г показало, что факт этот произошел вследствие отсутствия на расчете должной дисциплины, халатного отношения к своим обязанностям дежурного оператора и плохой ее работы. Во избежание повторения подобных явлений приказываю…» (ЦАМО, ф. 337 ОРБ, oп. 45552, д. № 11, л, 5).

В ответ на эту грозную бумагу, составленную военинженером 3-го ранга В. И. Савельевым и подписанную полковником Монастыревым, командование 337-м ОРБ ВНОС дерзнуло «отметить, что за последнее время, по отзывам военинженера 1 ранга т. Строгова, никаких претензий к боевой работе и подготовленности операторов установки МРУ-105 Люберцы не имеется, а предъявляется претензия к неподготовленности командного состава аэродрома Люберцы, вследствие чего и имеются необоснованные и непродуманные обвинения работы и личного состава установки».

На следующий день после получения этого письма полковник Монастырев лично посетил люберецкий расчет МРУ-105 и разразился указанием командованию батальона:

«16 июня 1942 года мною проверено состояние установки в г. Люберцы и обнаружено следующее:

1. Занятия с личным составом не проводились с 1 июня 1942 г., никаких расписаний занятий начальник установки лейтенант Расторгуев предъявить не мог.

2. 16.06.42 при проверке личный состав также не занимался и блиндаж не оборудовался, т. о. личный состав установки целый день не работал и не занимался. (…)

Приказываю:

1. Все перечисленные недостатки устранить 20.06.42 и мне доложить.

2. Занятия на установке проводить ежедневно, иметь расписание занятий на каждый день. (…)»

Здесь многоточиями обозначены вычеркнутые архивной цензурой пункты, которые, как и весь документ, не имеют никакого отношения к состоянию техники, выучке операторов и несению ими службы. Все было подчинено снятию с должности Расторгуева, и командир батальона Фомин вынужден был, подчиняясь приказу, написать резолюцию на полученном документе:

«Лейтенанту Расторгуеву имущество, дела и личный состав сдать воентехнику 1 ранга Вольману и прибыть в мое распоряжение. Командиру роты МРУ:

1. К 19.06.42 привести в должный порядок и закончить строительством землянку.

2. Для укрепления расчета все время находиться в Люберцах.

3. Волномер, футляр к нему и трансформатор 18.06.42 сдать на склад.

4. С 18.06.42 проводить регулярные занятия, составить расписание.

5. Об исполнении донести 19.06.42 к 18.00».

За что сняли Расторгуева? Началось с мнимого пропуска цели, а закончилось блиндажом, расписанием занятий и волномером для диапазона РУС-2, не нужного на МРУ-105, доставшегося Расторгуеву от его предшественника лейтенанта Матвеева. Чудно! 13 июля лейтенант Расторгуев убыл в 1203-й зап…

Мой новый начальник И. И. Вольман был одним из инженеров номерного НИИ — разработчиков РУС-2 и РУС-2с, которым в июне-августе 1941 года было поручено собирать станции РУС-2с прямо на боевых позициях из деталей, оставшихся не вывезенными при эвакуации НИИ в Барнаул. Потом они оказались уже военнослужащими на собранных ими станциях. Это были специалисты без ученых степеней, но я не мог не заметить, что многие из них по своей квалификации и по научному вкладу в создание РУСов не уступают дипломированным кандидатам наук. Вольман принадлежал именно к этой категории недипломированных ученых, успешно занимавшихся сверхсекретными разработками и не помышлявшими о диссертациях. Он был автором и руководителем разработки антенных устройств для РУСов и в 1943 году стал лауреатом Сталинской премии в составе коллектива разработчиков РУСов (Слепушкин А. Б., Тихомиров В. В., Леонов Л. В., Вольман И. И., Михалевич Д. С., Зубков И. Т.).

Как первоклассный антенщик, Вольман помог мне овладеть методами настройки антенно-фидерных устройств с применением реактивных короткозамкнутых шлейфов. Я же поделился с ним результатами своих изысканий, выявивших в МРУ скрытые от нас англичанами потенциальные возможности определения высоты самолетов, показал формульно-математическое решение этой задачи, предложил вдвоем заняться этим делом в двух направлениях: 1) рассчитать, построить на ватмане и задействовать на МРУ-105 семейства кривых (номограммы) для прямоотсчетного определения высоты самолетов и 2) продумать пути доработок РУСов с целью внедрения в них измерения высоты самолетов. Первая часть задачи была выполнена очень быстро, МРУ-105 стали определять все три координаты целей (азимут, дальность, высота), и это вызвало настоящий бум предложений по созданию «высотных приставок» для РУСов. Для облегчения этой задачи полковым изобретателям мною по заданию командования были изложены физико-математические принципы определения высоты самолетов в радиолокаторах с двухъярусными приемными антеннами. Майор Соловьев размножил этот документ и разослал по расчетам в качестве инструкции за своей подписью, как замкомандира части.

Однако я держался в стороне от бума с высотными приставками, поднятого инженерами рот РУС-2 и РУС-2с и инженером батальона, так как считал, что радикальное аппаратурное решение задачи невозможно осуществить силами батальонной мастерской и боевых расчетов, ибо они не в состоянии создать ни гониометр, ни двухъярусную вращающуюся антенну с общим редуктором и раздельными по каждому ярусу токосъемниками и фидерами. Это хорошо понимал и Вольман, но, тем не менее, он участвовал вместе с другими инженерами в создании «батальонных» высотных приставок. На одном из совместных с Н. И. Кабановым и Б. И. Молодовым предложений он даже написал (на обороте одного из листов): «Без рыбы и рак рыба». Метод гониометрического сравнения высокочастотных сигналов, одновременно принимаемых верхней и нижней антеннами, в приставках заменялся измерениями амплитуд сигналов на экране отметчика по целлулоидной шкале поочередно (а не одновременно!) от верхней и нижней антенн и последующим вычислением отношения этих амплитуд, необходимого для определения угла места цели. Неодновременность измерений сравниваемых сигналов, быстро меняющихся во времени, исключала возможность точного определения угла места, а значит, и высоты цели. В этом же документе Вольман называл ожидаемую ошибку по высоте 500-700 метров, но на самом деле она была гораздо выше. Например, в «ЗАМЕЧАНИЯХ начальника отдела разведки и ВНОС по работе станций РО при прохождении самолета противника в ночь с 14 на 15.08.1944 года» отмечается (ЦАМО, ф. ОМА оп. 208929с, д. № 6 за 1944 год):

«…2. Высоту цели станции определяли разноречиво: РО Балабаново — 1000 м, РО Серпухов одновременно — 3500 м; на другом участке РО Юхнов — 2000 м, одновременно РО Можайск — 5000 м; на выходе цели РО Юхнов — 2000 м, РО Ржев — 2500 м, РО Вязьма — 4000 м».

Командование 18-го радиополка ВНОС отреагировало на эти замечания приказом от 24 августа 1944 года, в котором, в частности, говорилось:

«…Неточности показаний о высоте, выходящие за пределы ТТД, допускают станции Балабаново, Новосельцева, Можайск, Кашира. Не пользуются высотной приставкой, высоту определяют по входу в зону обнаружения и по выходу… Перечисленные недочеты настолько серьезны, что граничат со срывом боевой работы и характеризуют, во-первых, ослабление бдительности отдельных офицеров и, во-вторых, ослабление работы технического состава по надзору за техникой и по освоению своих же усовершенствований…»

Таково было состояние дел с высотными приставками даже через два года после их внедрения на станциях 337-го ОРБ ВНОС. Их эффективное использование было доступно только отдельным виртуозам-операторам, хорошо натренированным в быстроте переключения антенн и съема данных с экрана с величинами амплитуд сигналов. Поэтому эталоном данных о высоте по-прежнему были данные от МРУ-105.

Первая приставка для измерения высоты к РУС-2с, изготовленная в 337-м ОРБ ВНОС, была введена в сентябре 1942 года, а все станции 337-го ОРБ ВНОС были оборудованы высотными приставками к концу мая 1943 года. Первая высотная приставка заводского изготовления с гониометром была испытана только в августе 1943 года. А станция П-3 с гониометрическим измерением высоты и отсутствием мертвых зон в вертикальной плоскости обзорной диаграммы была принята на вооружение в 1945 году.

Насколько важными были данные о высоте самолетов, которые начали выдавать станции МРУ, можно видеть по следующему документу, подписанному НШ Московского фронта ПВО 11 июля 1942 г.:

«В целях полного использования данных станций МРУ о полетах авиации комфронта приказал:

1. Обязать дежурных КП аэродромов Кубинка, Внуково и Люберцы данные о полетах авиации (кроме своих истребителей), получаемые от станций МРУ, немедленно докладывать на КП 6 АК. Дежурный КП 6 АК эти данные по внутренней радиостанции докладывает КП фронта.

2. Данные станций МРУ докладываются по форме донесения «Воздух».

(ЦАМО, ф. 337 ОРБ, oп. 45552, д. № 11 за 1943 г., л. 34).»

Между тем перед всеми тремя МРУ начала вырисовываться перспектива выхода из строя из-за отсутствия запасных мощных ламп: высоковольтных кенотронов, модуляторных, генераторных, усилительных. Поэтому 3 августа 1942 года замкомфронта А. В. Герасимов приказал:

«НШ 6 АК, командирам 11, 429, 28, 16 иап, 337 орб ВНОС:

Для экономии ламп и запасных деталей — станции МРУ-105 включать для поисков только в следующих случаях:

1. При получении данных ВНОС о появлении противника.

2. По приказу с КП 6 АК.

3. По инициативе ОД или комполка при необходимости проверить наличие самолетов в ответственных секторах поисками станций».

Однако и при этих условиях по нашим расчетам с инженером роты П. В. Мазуриньш три МРУ смогут просуществовать на имеющихся запасах английских ламп не более 2-2,5 месяцев. Надо было всерьез думать о замене английских ламп на отечественные.

Возможность замены английских высоковольтных кенотронов и модуляторных ламп на советские облегчалась тем, что у нас были близкие к английским аналоги этих ламп — кенотрон КР-110 и лампа М-400. Правда, лампа М-400 по габаритам не помещалась в модуляторном отсеке передающего устройства, но эту трудность удалось преодолеть, выпилив отверстие в верхней части отсека и заделав его металлическим колпаком. Замена ламп V-1501 на М-400 была выполнена в декабре 1942 года на всех трех МРУ: аналогичная замена кенотронов была проведена в сентябре 1942 года.

Хуже всего обстояло дело с мощными усилительными лампами — тетродами NT-77, которым (как и вообще усилительным лампам в УКВ-диапазоне) не было отечественных аналогов. Размышляя над этой проблемой, я начал склоняться к пока что неясной самому идее построения усилительного каскада в передатчиках МРУ-105 на отечественных генераторных триодах Г-499 (ГУ-500). А это выливалось уже не в замену ламп, а в новую схему мощного усилительного каскада УКВ-диапазона на триодах. Я обзавелся тетрадью и начал в ней прикидки такой схемы, ее теоретические и расчетные обоснования. Вроде все получается, и я предложил Вольману ознакомиться с моей тетрадью, нет ли в моих рассуждениях ошибки. Вольман вернул мне тетрадь с «замечанием», что, по его мнению, это «настоящая диссертация» и в то же время готовый проект. Доложим начальству, переделаем передатчик в Люберцах, а по нашему образцу то же самое сделают во Внукове и в Кубинке.

Загрузка...