Секретные академики

Академик Юрий Израэль Полет сквозь ядерный ад

Помню, как в едином порыве огромный зал встал, рукоплеская двум представителям нашей науки. Это была не только дань уважения их знаниям, их глубокому проникновению в суть науки, их величайшему авторитету, но и прежде всего — восхищение их мужеством… В том зале были выдающиеся ученые планеты, они приехали в Вену, чтобы вместе обсудить путь, пройденный наукой за десять лет после Чернобыля, оценить допущенные ошибки, поддержать тех, кто идет верным путем. И именно в день пленарного заседания, когда подводились итоги всемирного конгресса, один из докладчиков сказал: «Масштабы катастрофы в Чернобыле были бы гораздо значительнее, если бы там не работали академики Израэль и Ильин. Именно их профессионализм и их знания помогли обуздать беду, спасти очень многих людей…» И после этих слов зал встал.

А мне было горько, потому что я знал, сколько несправедливого, вздорного, обидного обрушивалось на этих ученых — их обвиняли в самых тяжких грехах, связанных с Чернобылем. В той волне злобы и ненависти, что была поднята после трагедии, роль «главных обвиняемых» была уготована руководителям Госкомгидромета и Института биофизики — Юрию Антониевичу Израэлю и Леониду Андреевичу Ильину. И все человеческие ценности, такие, как порядочность, объективность, наконец, просто здравый смысл, были отброшены, потому что понятие «Чернобыль» стало разменной монетой в той политической борьбе, что началась в Советском Союзе, а затем в России и Украине.

Израэль и Ильин выстояли, они не поддались на всевозможные провокации, справедливо рассудив, что истина вечна, а политические страсти — мимолетны. Так и случилось. Вот только зарубки на сердце остаются, а потому, к сожалению, частенько приходится ложиться в больницу Леониду Андреевичу.

Ну а с академиком — секретарем РАН Юрием Антониевичем Израэлем мы встретились в здании Академии наук, что на площади Гагарина. Теперь у академика забот прибавилось — он не только директор Института глобального климата и экологии, но и руководит целым направлением в Академии.

Не буду скрывать: мы дружны с Юрием Антониевичем, знакомы добрых два десятка лет, вместе работали в Чернобыле, затем публиковали (впервые в истории!) карты радиационного поражения в «Правде» и, наконец, работали в комиссии по Байкалу, бывали на экспериментах, связанных с использованием ядерных взрывов в мирных целях. В общем, у нас было что вспоминать…

— Я другого человека, который мог бы с вами конкурировать, на этой планете просто не знаю: у меня такое впечатление, что нет стран, где вы не бывали бы, нет знаменитых и великих людей, с которыми вы не встречались бы…

— Это преувеличение! Наш «шарик» очень большой, а потому, конечно же, где-то не был… Но был в очень многих местах! Однако дело не в том, где бывал, а в том, что встречался и работал с очень разными людьми — причем в своеобразных, нестандартных ситуациях!.. А потому «учета» я не вел, наверное, был в более чем ста странах, на всех континентах планеты. Помнится, конечно, многое — и общечеловеческие события, и политические, и научные. Весьма любопытно, кстати, именно на научных форумах — по книгам, статьям знаешь того или иного ученого, а тут встречаешься с ним.

— С кем именно?

— Практически со всеми встречался, кто работает в области охраны окружающей среды. Это сотни, тысячи исследователей… Психологически это очень интересно: вначале встреча по книге, а потом живьем… Ну с чем это можно сравнить?! К примеру, приходишь в знаменитый музей и видишь картину. Она тебе безумно знакома, но ты впервые в этом музее! А потом вспоминаешь, что видел ее первый раз в пятилетнем возрасте в энциклопедии. Теперь же она перед тобой, так сказать, «в натуральном виде»… Это ощущение удивительное!

— Это самое главное впечатление?

— Нет. Я очень люблю природу. Бывая в разных странах, на разных континентах, я старался использовать любую возможность, чтобы что-то посмотреть, куда-то уехать — «окунуться» в природу. Все-таки наибольшее впечатление на человека оказывает природа. Будучи в советско-американской комиссии по окружающей среде, я много ездил по США. Но не по городам, а по природным местам, если можно так выразиться применительно к США, по «диким местам» страны. И поэтому у меня несколько иное представление об Америке, чем общепринятое. И это в равной мере относится ко всем странам, где бывал — я старался увидеть их как бы «изнутри». Это относится и к нашей стране. В Советском Союзе я, конечно же, бывал практически везде, много раз во всех республиках, в областях Российской Федерации, во всех интересных местах…

— Это особенности профессии?

— Возможность ездить предоставила мне профессия, но это определенная склонность человека. Уже с мальчишеских лет я любил лазить по горам. Я серьезно занимался альпинизмом. Став молодым специалистом, сразу же поехал в экспедицию в Арктику, и так далее. А потом моя специальность предоставила мне возможность бывать в еще большем количестве мест, и такая «кочевая» жизнь мне очень нравилась.

— Соединение желаний и возможностей… В этом, конечно, уникальность вашей жизни. Но есть и другая сторона. Вы — единственный человек, которого непрерывно «били» — на заседаниях секретариата ЦК партии, чему я был свидетелем, на заседаниях всевозможных Верховных Советов, политических съездах и межпарламентских комиссиях, на страницах разных газет, и так далее и так и тому подобное. Было очень много желающих вас «добить». Извините за грубость, но почему этого не случилось?

— Это интересный и, сказал бы, странный вопрос. Наверное, все-таки я не тот человек, которого били больше всего, потому что есть люди, пострадавшие гораздо больше… И тут два вопроса: почему били и почему не добили?

— Начнем с первого…

— Многое мне до сегодняшнего дня непонятно. Больше всего я занимался вопросами, связанными с измерением радиоактивности. В частности, после аварии в Чернобыле. Я — профессионал. Я много работал на ядерных полигонах, и поэтому хорошо разбираюсь в процессах, что происходят после ядерного взрыва или аварии. Я понимаю, как нужно оперативно измерять, как необходимо интерпретировать данные. Эта работа требует полной объективности, и это далеко не всех устраивало. Было много людей, которые хотели бы представить аварию в Чернобыле как в меньших масштабах, так и в больших. А поскольку я был объективным, то поначалу пытались найти ошибки в моей информации, но этого сделать не удалось. Это причина, по которой меня «били». Вначале за объективную информацию меня благодарили. Награждали, а потом начали «бить», так как появилась необходимость в других данных.

— А почему «не добили»?

— По той же причине — объективности информации! Сколько ни пытались привлечь действительно крупных специалистов и знающих людей, я уж не говорю о дилетантах, но опровергнуть мои данные и обвинить в непрофессионализме не удалось. И поэтому меня, естественно, не смогли «добить». В качестве примера могу привести факт избрания в Академию. Мне были предъявлены некоторые претензии, которые были очень четко объяснены и отклонены очень знающими людьми — академиками, которые выступили в мою защиту. Они доказали, что прав я и поэтому и в этот момент не «добили» — меня избрали действительным членом РАН.

— А как для вас начался Чернобыль? Когда узнали о случившемся?

— Это случилось ночью, а утром в субботу я был на работе. Дежурный мне сообщил об аварии, и я сразу же позвонил директору Чернобыльской станции. И что самое удивительное, сразу же дозвонился по простому телефону. У них в это время был ад, но я не представлял себе этого. Я расспрашивал директора о том, что у них происходит. Он сказал, что был пожар, но он, вроде бы, потушен, и ситуация стабилизируется. Чувствовалось, что он сильно обеспокоен, но реальную обстановку обрисовать он не смог или не захотел. Впрочем, это было сделать очень трудно, но и он и я это поняли значительно позднее… Тем не менее мне стало ясно, что случилось нечто весьма неординарное, и поэтому я отдал распоряжение всем нашим станциям участить измерения. На следующий день наши станции дали информацию Совету министров Украины уже более подробную, а я направил записку в ЦК и Правительство о радиационной обстановке. Данные были собраны с большой территории, и записка была очень подробная. Это было вечером в воскресенье, и дежурный из ЦК отказывался послать фельдъегеря — записка была секретная. Он мне говорит, мол, направите завтра, но я настаивал, потому что понимал, что утром эта записка должна лечь на стол Горбачеву и Рыжкову, то есть людям, которые могут и обязаны принимать серьезные и крупные решения. Записка была отправлена… Спустя десять лет выяснилось, что это был второй документ о Чернобыльской аварии, первый — это информация от заместителя министра по энергетике. Он писал, что произошло, а мы уже дали первые результаты измерений по радиационной обстановке. Естественно, ситуация быстро менялась — источник был очень сложный, ряд территорий был загрязнен с поверхности, и струя из реактора шла очень интенсивно — и это все время меняло уровни радиации. В одном и том же месте цифры получались разные, и первое время это даже нас сбивало, так как «работали» и объемный и поверхностный источники. И поэтому уровни радиации мы могли давать только на конкретное время и в конкретном месте. Но повторяю, ситуация очень быстро изменялась, и поэтому только через несколько дней появилась возможность выдать карту загрязнений местности. Первая карта была приготовлена 1 мая, и на следующий день она докладывалась Правительственной комиссии. 2 мая в Чернобыле был Рыжков со всей командой, и там мы докладывали о ситуации и я настаивал об эвакуации из 30-километровой зоны. Сразу эвакуация была проведена из 10-километровой зоны, но я настаивал на ее расширении. И Рыжков принял решение именно после моего доклада, хотя многие считали, что этого делать не следует, так как некоторые районы были «чистыми». Однако Рыжков взял на себя ответственность, и поступил абсолютно верно: струя продолжала идти из реактора, ветер крутил ее, радиационное заражение продолжалось. Мы настаивали на эвакуации более удаленных районов, где заражение было высоким.

— Я помню эту ситуацию и могу свидетельствовать: такой доклад требовал мужества, и решение Рыжкова тоже — ведь многие хотели преуменьшить размеры случившегося… А как потом Чернобыль сказывался на вашей судьбе?

— Это очень большой кусок моей жизни, который полностью занимал время, силы, поскольку ЦК партии, Совет Министров и Рыжков поручили мне координировать все проблемы, связанные с радиационной обстановкой. В основном — за пределами 10-километровой зоны, в ней этими проблемами занимался сам «Комбинат», дозиметристы министерства и химические войска. А за пределами этой зоны работали уже мы, использую самолеты, вертолеты, все самые современные средства. День обычно я проводил в Чернобыле, потом ехал в Киев, куда поступали основные данные, готовил телеграммы и анализы руководству страны, отправлял их, давал необходимые указания вертолетчикам и нашим специалистам, а затем вновь возвращался в Чернобыль. Так работали в первое время. Ну а в целом если попытаться оценить все сделанное в связи с этой катастрофой, то могу сказать: эта работа была феноменально сложной, необычайно большой по объемам, и к чести радиометристов, они с ней справились хорошо. По их данным было сделано много правильных выводов и принято верных решений — я имею в виду эвакуацию, временное отселение… Удалось предотвратить и многие весьма негативные последствия. К примеру, шел разговор об эвакуации Киева. Мы доказывали, что этого не нужно делать. И к счастью, к нам прислушались… Это был очень большой кусок жизни, потому что Чернобыль взял меня целиком и я чувствовал, что делаю очень важную и по-настоящему нужную работу, и я делаю ее квалифицированно и достаточно эффективно. А потому этот кусок жизни остался у меня также, как для фронтовиков война. Про нее не скажешь, что это было какое-то «прекрасное время», но о ней помнишь всегда.

— Для вас такая авария не стала, значит, неожиданной?

— Конечно, не верилось, что такое может случиться… Но как ни странно это звучит, мы были подготовлены к ней. Те специалисты, что прошли ядерные полигоны. В первые два-три дня я обзвонил двадцать человек. Они не были включены в состав разных комиссий, что были образованы по Чернобылю — туда в основном были привлечены химические войска, которые, с моей точки зрения, не были достаточно квалифицированны для выполнения этой работы. Ядерные полигоны почему-то не привлекались, хотя там были нужные специалисты… Итак, сразу обзвонил двадцать человек, и они прилетели сразу же в Чернобыль, и эта группа первые дни выполняла ту же работу, к которой позже были привлечены сотни и тысячи человек. Это были те, с кем мы раньше работали на полигонах. И мы смогли даже аппаратуру старую собрать и использовать, надо было больше задействовать самолетов и измерительных точек. Оперативность была очень важна. Это позволило принять правильные решения об эвакуации и провести ее четко, не срываясь на панику.

— А как для вас началась личная «атомная эпопея»? Где и когда это случилось?

— Я попал в Институт геофизики после окончания Среднеазиатского университета. Академик Федоров проводил в районе Ташкента экспедиции, и он отобрал несколько молодых специалистов для Института, где был заместителем директора. Это был 1953 год, и готовилось первое испытание термоядерного оружия. Курчатов искал специалистов для исследования радиационного загрязнения, а специальных институтов тогда не было по этой тематике. Вот и появился Институт прикладной геофизики во главе с академиком Федоровым, где начали заниматься всем комплексом вопросов, связанных с радиоактивностью и прогнозами. Вместе с директором я и начал эти исследования, и работал много лет на полигонах, начиная с 54-го года, когда я впервые прилетел в Семипалатинск.

— Первый прилет, пожалуй, самый эмоциональный?

— Кстати, мы не знали, куда именно летим. И долго гадали после приземления, где именно находимся! Я увидел тополя и сказал: «Это — Средняя Азия!» Но потом угадали, что попали под Семипалатинск, там и начали работать… Взрывы проводились разные, было, в частности, и несколько наземных взрывов. Небольшой мощности, но они наиболее «грязные», так как вверх поднимается большое количество загрязненного грунта. Но в основном были воздушные взрывы. Выставлялась боевая техника, изучалось воздействие на нее ударной волны, светового поражения, а также исследовалось радиационное воздействие.

— Вас поразили первые взрывы, которые увидели?

— Я читал отчеты о взрывах, а потому особо нового для меня не было. Конечно, радиоактивное облако, которое формируется у самой земли и уходит куда-то в поднебесье, очень эффектное, но страха я не испытывал даже в те минуты, когда на самолете «вонзались» в облако…

— И такое случалось?

— У нас было много самолетов, которые исследовали наземный радиоактивный след, однако было и два больших самолета для изучения самого облака. И было решено лететь в центр облака!

— Кто решал?

— Ученые. Надо было понять, что там происходит… Но мы выбрали не самые мощные взрывы, потому что в них самолеты могли бы не выдержать — там ведь турбулентность очень большая. Конечно, мы получили большие дозы, но все-таки стали первыми, кто построил структуру радиоактивного облака, и это дало нам возможность точнее прогнозировать его распространение.

— Как это было? Необычное ощущение?

— Конечно. Это облако. Полупылевое, полуобычное. Радиоактивное облако состоит из обычного и увлеченной с земли пыли… Вошли в него. Цвет какой-то серый. Видимость — «ноль». Приборы все «дергаются», потому что попали в зону высокой активности. Но самое интересное, что какой-то формалист-дозиметрист все-таки нам записал в задании: «Полет прекратить при получении 50 рентген!» Мы тогда посмеивались: а если такое случится в середине облака, то в какую сторону облака лететь?!

— А что за самолет был?

— Ту-4. Военный самолет типа «летающей крепости», четырехмоторный, стратегический бомбардировщик. Экипаж, по-моему, семь человек, и нас двое.

— И сколько времени продолжался эксперимент?

— Само облако мы пролетали за несколько минут. Думаю, что две-три минуты — скорость большая, а облако не так уж велико.

— И сколько рентген это «стоило»?

— Немного, так как облако, к счастью, оказалось небольшим. Наверное, 20–30…

— И вы так спокойно об этом говорите?

— У меня были случаи, когда были аварийные случаи и ситуация оказывалась намного тяжелее!

— На Новой Земле, когда «раскололась» гора?

— Да, из-за тектонической трещины произошел выброс, случилась «нештатная» ситуация. Тогда все получили больше… Там я был прогнозистом, и обстановку предсказал довольно точно.

— Именно эту, аварийную?

— И ее тоже. Было несколько вариантов, в том числе и весьма похожий… Но это все полигоны, взрывы, и занимаются такой работой испытатели — им по профессии положены переживать разные ситуации и рисковать. А Чернобыль сильно отличался тем, что в орбиту этого события попрало много людей, которые никакого отношения не имели ни к испытаниям, ни к атомной энергетики. Правда, электроэнергией от АЭС они пользовались, но тем не менее…

— Вы рисковый человек?

— Так сложилась судьба, а потому стараюсь трезво оценивать происходящее и принимать те меры, что необходимы с моей точки зрения как профессионала. Именно так мы работали и на ядерных полигонах, и в Чернобыле.

— Вы встречались со многими ядерщиками, кто из них произвел на вас наибольшее впечатление?

— Очень многие. Это были образованные интеллигентные люди. Я могу перечислить десятки фамилий, но первым все-таки назову Юлия Борисовича Харитона. Тем более, что он был оппонентом на моей докторской диссертации.

— Не может быть?! Как же вам удалось защититься, если известно, что более «въедливого» и «придирчивого» оппонента просто не существовало?!

— И более справедливого! Хотя мне эта диссертация досталось очень тяжело. Но это, я считаю, мое высшее научное достижение! Когда я приехал к нему, он сказал: «Надо выступить перед моим научным коллективом». И вот в зале человек сто пятьдесят, а я один перед ними… После доклада меня засыпали вопросами, однако в основном меня поддержали, диссертацию одобрили, и только после этого Юлий Борисович Харитон написал отзыв. Он, конечно же, мог и сам это сделать — проблему он знал великолепно, но все-таки посчитал, что пройти «школу Арзамаса» мне будет полезно. И это действительно так, потому что встречи и работа со специалистами из ядерного центра — это, конечно же, лучшие впечатления на всю жизнь. Это не только профессионалы высокого класса, но по человеческим качеством уникальные люди.

— Сейчас многие из них возвращаются к мирным ядерным взрывам, мол, это и есть настоящая конверсия. Вы, я знаю, принимали участие в их проведении. Какой из них запомнился особенно?

— Чаган. Создание гигантского озера, и я первым переплыл эту воронку…

— Когда?

— Сразу же, как только воду пустили. Там 410 метров в диаметре. Это была весна 1965 года… Эксперимент был очень эффектным. Пытались сделать воронку таким образом, чтобы радиоактивности было мало. Заряд надо было разместить в земле так, чтобы с одной стороны он «прорвался» наружу, а с другой — чтобы «грязь» была захоронена. И вот мы смотрели: при взрыве будут ли красные всплески, что свидетельствует о «грязи»?.. Все-таки несколько прорывов радиоактивности на шаре мы наблюдали… Некоторая активность все-таки осталась… Вот с американцами и обсуждали, как сделать заряды «почище», геометрию изменить и так далее. Технически все эти проблемы решаемы, но если учитывать психологию человечества, то при жизни нашего поколения вернуться к промышленному использованию ядерных взрывов не удастся.

— Из-за Чернобыля?

— Из-за него и из-за страха перед всеобщим уничтожением, гибелью Земли. А этот страх порожден гонкой ядерных вооружений, и он еще долго будет преследовать нашу цивилизацию.

— И ваша работа в науке помогла это лучше осознать?

— Надеюсь, что это так…

Новая встреча с академиком Израэлем случилась через несколько лет. И на этот раз мы говорили совсем о других проблемах. Впрочем, их следует рассматривать как продолжение предыдущих.

Нынче планета живет неспокойно. Я не имею в виду террористические акты, войны, захваты заложников, акции «Возмездие» и прочие катаклизмы, которые люди устраивают себе сами. Бог, как говорится, нам судья. Остается только надеяться, что дети и внуки будут разумнее, чем мы. Но вот с планетой, где нам суждено жить всем вместе, происходит нечто странное: она взбесилась, будто ее разъярил кто-то. А может быть, вновь виновен человек?!

Внимание ученых сегодня сконцентрировано на климате. Они пытаются разобраться, что происходит вокруг нас и какова судьба Земли: грядет ли новое похолодание или напротив ждать потепления?

Уже несколько раз на президиуме РАН шло обсуждение этой проблемы, потому что именно от ученых общество ждет точных прогнозов. Причем не только на ближайшее будущее, но и на весь XXI век.

Академик Юрий Антониевич Израэль возглавляет Институт глобального климата и экологии РАН, и, казалось бы, ему по должности положено знать ответы на все подобные вопросы. Но интерес к его мнению и выводу подогревается и другими причинами. Пожалуй, в нашей Академии нет больше ученого, который занимался бы проблемами климата и «погоды на Земле» столь комплексно, широко и одновременно детально, как Ю. А. Израэль. Кстати, сей факт признан во всем мировом научном сообществе, а потому Израэль входит в руководство многих международных организаций, и его авторитет бесспорен.

В общем, академик Израэль сделал доклад на президиуме РАН, а потом сразу же улетел в Лондон, где шло заседание специалистов «Межправительственной группы экспертов по изменению климата», которая создана по решению ООН. Так уж получилось, но и в Москве и в Лондоне он вынужден был делать прогнозы на весь XXI век.

Я спросил академика:

— Что происходит с климатом? Насколько мы, обыватели, можем судить, но с ним творится что-то неладное: то жарища стоит немыслимая, то вдруг среди лета холода нагрянут… Или всегда так было?

— У нас в стране есть ряд ученых, которые очень эффективно занимаются климатом, и поэтому определенные представления о том, что происходит, у нас есть. «Проблема климата» — именно так это звучит сегодня! — интересует представителей разных направлений науки. К примеру, ведется моделирование процессов, которые могут влиять на климат, и эти работы ведутся весьма успешно. Группу ученых возглавляет академик Гурий Иванович Марчук. Есть крупные ученые, которые занимаются анализом фактического состояния климата. Вся гидрометеорологическая служба ведет наблюдения за состоянием погоды, а климат — это усредненное состояние погоды за две недели, за месяц, за год, за десять лет. В общем, тысячи и десятки тысяч специалистов занимаются климатом, потому что его изменения влияют абсолютно на все, что происходит на земном шаре.

— По-разному?

— Конечно. Надо учитывать климатические условия — это банальная истина, иначе вы попадете в трудное положение. За пренебрежение этими элементарными истинами сразу же приходится расплачиваться. Я вспомнил один эпизод из строительства БАМа. У Амура есть притоки Зея и Бурея. Стали строить мост. По традиции подняли его над водой на три метра. Я говорю: надо более 14 метров. Не послушались, мол, зачем тратить лишние государственные средства?! Весной мост снесло, так как при паводке подъем воды до 14 метров. Этим примером я хочу сказать, что всегда была прикладная климатология, которая дает информацию, в частности, строителям и которая нужна в повседневной деятельности человека. Но я хочу подчеркнуть: сейчас особое внимание мы придаем антропогенным изменениям климата, то есть нас интересует «добавок» к обычным климатическим условиям.

— Если теплеет на планете, то это закономерность или случайность?

— Факт налицо: ученые первыми стали говорить, что наблюдается потепление климата. И естественно, возник вопрос: а что будет происходить в результате такого подъема температуры? Это влияет на экономику, на жизнь и здоровье людей, на биосферу в целом.

— Теперь я понимаю, почему однажды вы изменили свою судьбу! Как хорошо известно, многие годы вы возглавляли Гидрометеослужбу страны. Но там ведь только фиксируются полученные данные, ведутся наблюдения, а вам стала тесновата старая одежка… То есть от одной метеослужбы вы «перешли» сразу ко всем, что есть на планете, плюс к этому результаты исследований, которые проведены в прошлом, ведутся сейчас. У вас появилась возможность обобщать?

— В 1978 году произошло довольно уникальное событие в изучении и исследовании мирового климата. В Египте собралась небольшая группа людей из Всемирной метеорологической организации. Встречу вели Президент и Генеральный секретарь организации. Наша страна была представлена мной и двумя экспертами. Были представители США, Филиппин (в этой стране весьма активно занимаются проблемами климата), Англии. В таком узком кругу мы начали рассматривать будущее всемирной климатической программы. После длительного обсуждения мы предложили четыре компоненты: наука, прикладная климатология, наблюдение и нечто новое, что можно перевести с английского, как «удар климата по деятельности и жизни человека». Это и стало тем совершенно новым направлением, которое характеризовало влияние тех изменений климата, которые вызваны антропогенными последствиями. Мы считали, что необходимо выделить антропогенную компоненту для того, чтобы потом как-то нейтрализовать ее влияние.

— В тех случаях, если она станет наносить вред?

— Конечно. Однако лет десять этой компонентой никто не занимался. Ее считали маловажной, не очень влияющей на климат планеты.

— Когда случается ливень, мало кого интересует, сколько капель в нем принадлежит тем самым антропогенным «добавкам»?

— Можно и так сказать. Да и специалистов в этой области было недостаточно — ведь особого внимания к такого рода исследованиям не было. В 1979 году прошла первая конференция по изменению климата, но об антропогенном направлении разговора не было, просто упоминалось о нем и не более. Однако на второй конференции в 1990 году ситуация изменилась кардинальным образом — речь в основном шла только о нем. Дело в том, что за два года до этого, по решению ООН было создана международная группа экспертов, которые начали анализировать все исследования, проводимые в мире в этой области. Я был там сначала руководителем группы, а теперь являются вице-председателем. И мы начали изучать все последствия антропогенных изменений на деятельность человечества. Оказалось, что они весьма существенны и не учитывать их нельзя.

— Что имеется в виду?

— Сначала надо сказать о научной проблеме: действительно ли происходят антропогенные изменения климата, на что они влияют и каков опасный уровень этого воздействия. И второе: что же нужно делать обществу, людям, принимающим решения, для того, чтобы не допустить негативных воздействий изменения климата.

— А если это не негативные, а позитивные факторы?

— И это необходимо знать и учитывать! К примеру, величайший ураган проходит через Филиппины, все ломает и уничтожает на своем пути, вызывает мощнейшие наводнения. Во время ураганы люди, естественно, страдают, более того — погибают, но страна не может жить без такого урагана, так как джунгли постепенно исчезли бы. Это хорошо известно, но что будет с этими же ураганами при антропогенном изменении климата? Знать это необходимо, а потому в Египте, о чем я упоминал, специалисты из Филиппин и выступили одними из инициаторов новой программы изучения климата.

— Теперь, наверное, можно вернуться к тем событиям, что происходили в Лондоне, где собрались эксперты по изменению климата. Что вы там обсуждали?

— У нас есть несколько рабочих групп. Одна из них занимается теорией климата и проекциями его на будущее.

— На сколько именно?

— На сто лет вперед. Строятся специальные модели, очень сложные, но тем не менее без них нельзя. Сейчас мы подводили итоги пятилетней работы, и в результате появится Доклад, который будет распространен по всему миру и им могут пользоваться ученые и руководители всех стран.

— Я понимаю, что рабочих групп несколько, не будем анализировать работу каждой из них, так как всех нас интересует то общее, к чему вы пришли. Нельзя ли выделить главное?

— За сто минувших лет температура изменилась в Северном полушарии на 0,6 градуса Цельсия. Казалось бы, это очень небольшая величина, но на самом деле она весьма заметна: мы четко фиксируем изменения климата в отдельных регионах, стало иным распределение осадков, что важно для сельского хозяйства, нарушилась привычная частота экстремальных явлений — наводнений, ураганов, тайфунов.

— И это наблюдается?

— Конечно. Предполагается, что количество и мощь стихийных бедствий будет возрастать и в будущем. Для нашей страны засушливость в некоторых районах — необычайно острая проблема, и, к сожалению, обрадовать не могу: эти бедствия будут случаться чаще, чем в прошлом.

— Значит, надо что-то делать для их предупреждения?

— У нас есть рабочая группа, которая занимается экономическими вопросами.

— В ней определяется, сколько «стоит» то или иное бедствие?

— Не совсем. Речь идет о предотвращении тех негативных явлений, которые вызываются изменением климата. Ведь на каком-то этапе можно перешагнуть ту грань, когда процессы становятся необратимыми, и тогда наступает катастрофа. Эта рабочая группа дает соответствующие рекомендации, каким образом можно ее избежать и сколько средств для этого нужно.

— Сейчас прогнозов делается много, и что я заметил: один страшнее другого. Для этого есть основания?

— Именно поэтому так важен Доклад, который подготовлен нами в Лондоне! Проблема климата и его изменений, как естественных, так и антропогенных, порожденных деятельностью человека, исключительно сложна. Чтобы быть экспертом в этой области, надо обладать обширными знаниями. Между тем многие в мире считают себя специалистами по погоде и климату, что сильно затрудняет объективное понимание сути происходящих явлений. Есть люди компетентные, но мало знающие. Есть образованные, но некомпетентные. И есть, наконец, люди, которые используют вполне понятный интерес к погоде и климату в своих личных целях. Проходят всевозможные встречи, делаются якобы научные доклады, из которых явствует, что в XXI веке из-за повышения температуры на планете будет затоплен не только Санкт-Петербург, но и Москва. Такого рода прогнозы и пророчества появляются и в средствах массовой информации, что не способствует нормальной жизни. Доклад, который подготовлен нами в Лондоне, — это квитэссенция точных наблюдений и грамотных прогнозов, которые построены на последних достижениях науки. Это объективный документ, своеобразная маленькая энциклопедия климата.

— Короче говоря, надо верить только ему и никому иному?

— Я это могу смело рекомендовать.

— Итак, мы установили, что климат меняется. И что же делать?

— Это второй вопрос, на который мы попытались ответить в Лондоне. Сделать это обязательно нужно, хотя и весьма сложно. Итак, предположим, мы знаем, как будет изменяться климат в новом веке, нужно ли что-то предпринимать в связи с этим или нет?

— У меня такое впечатление, что ответ ясен!

— Но это нет так! Подчас вмешательство человека может усугубить негативные изменения, так как мы пока не способны в полной мере оценить наше воздействие на природу. В частности, в Лондоне мы рассматривали сценарии развития общества в зависимости от тех или иных изменений климата. И таких сценариев было сорок!

— Но, надеюсь, у них было нечто общее — они ведь различались лишь в деталях, не так ли?

— В каждом из них рассматривалась энергетика планеты, ее влияние на развитие общества.

— Что вы имеете в виду?

— Есть повышение радиационного влияния на поверхность земного шара. Проще говоря, имеется в виду «парниковый эффект». Всю энергетику мы получаем от солнца, ее величина практически постоянна. Однако в ХХ веке, по мнению ряда ученых, человек начал оказывать воздействие — и «солнечная печка» начала греть поверхность планеты чуть больше. Возник «парниковый эффект» (не буду объяснять его происхождение, так как это делается регулярно). Интересно, что это всего метр — два от земной поверхности, что свидетельствует о том, что этот «эффект» в первую очередь действует именно на среду обитания нас с вами.

— Всего два метра?! Может быть, два километра?

— Он влияет, конечно, на всю атмосферу Земли, но нас интересует тот слой, где живет человек, и именно здесь влияние «парникового эффекта» наиболее значимо. В ХХ веке температура в этом слое повысилась на 0,6 градуса, а прогноз на XXI век — от 1,4 до 5,8 градуса.

— Так много?!

— Разброс столь велик из-за подбора большого количества сценариев.

— Предусматриваются самые страшные катастрофы?

— И они в том числе. Но рассматриваются и те сценарии, при которых ничего особенного, заметного для нас происходить не будет.

— К примеру?

— Будем использовать те виды энергетики, где нет выделения углекислого газа.

— Атомную энергетику?

— Не обязательно. Можно говорить и о солнечных батареях, и о биотопливе. Я бывал на фермах, которые полностью себя обеспечивают энергией за счет, извините за выражение, навоза.

— Зачем же извиняться?! Не только дым Отечества, но и запах его должен быть нам приятен…

— В общем, есть сценарии, при которых температура повышается мало. Например, растут молодые леса.

Там углекислого газа накапливается мало, а в старых лесах — больше. И так далее.

— Но все-таки, нас ждет очень жаркий XXI век?

— В принципе, да. Однако нужно смотреть в будущее спокойно, трезво, и стараться избавиться от эмоций. Помните, предрекали чуть ли вселенскую катастрофу, когда после войны в Кувейте научали гореть нефтяные скважины? Показывали по телевидению очень страшные кадры, некоторые специалисты предвещали чуть ли черное небо над головой. Но когда внимательно разобрались, все подсчитали, то оказалось, что это всего лишь несколько долей процента от влияния той энергетики, с которой мы имеем дело. В региональном масштабе, конечно, это сказалось, но не в масштабе всей планеты.

— У меня иное представление о том, что происходит, если я живу именно там, а не на другом конце света. Ученые привыкли мыслить общепланетарными категориями, а каждого из нас волнует прежде всего то, что происходит рядом…

— Это все взаимосвязано, а потому надо идти от общего к частному. Или наоборот. Мы обязаны смотреть на происходящее с разных точек зрения, только в этом случае сможем понять его суть.

— К примеру, извержение вулкана где-нибудь в Андах. Влияет ли это на наш климат?

— Конечно. И это нужно считать. Как известно, вулкан выбрасывает огромное количество вещества, причем весьма разного. Те же аэрозоли уходят в стратосферу и очень сильно влияют на понижение температуры. Вот, к примеру, было знаменитое извержение вулкана Кракатау. В течение нескольких лет почти по всему земному шару воздух был задымлен. Это привело к похолоданию. Кстати, и в 2001 году зарегистрировано несколько «пиков похолодания». Опять-таки это связано с тем, что шла весьма интенсивная вулканическая деятельность. Таким образом, извержение вулкана в любой точке Земли влияет на климат. Однако вулканическую деятельность очень сложно прогнозировать, а потому учитывать ее влияние на климат трудно.

— Сорок сценариев будущего трудно анализировать, а потому остановимся лишь на одном. Что вам подсказывает ваша интуиция?

— Интуиция, эмоции и так далее мало помогают науке. В выработке объективного суждения эмоции могут стимулировать только вдохновение.

— Это уже немало!

— Но нужны еще знания. А также позиция ученого, который должен всегда иметь собственную, объективную точку зрения. Так как она редко совпадает с оценкой власти, стремящейся идеализировать любую ситуацию, и с мнением общественности, предпочитающей ее излишне драматизировать, то ученый оказывается под огнем критики с обеих сторон. Такова уж у него судьба.

— Это общая точка зрения?

— Температура будет повышаться, хотя не все специалисты с этим согласны.

— Но прибавка температуры в полтора градуса вдвое больше, чем было в ХХ веке?!

— Я не беру экстремальные сценарии, когда повышение температур составит свыше пяти градусов. На мой взгляд, они маловероятны, но их обязательно нужно учитывать, чтобы понимать, как могут развиваться события. Рассмотрим те сценарии, которые реальны: от полутора до трех градусов.

— Это же катастрофа?!

— Еще не катастрофа. Самый философский вопрос: каков уровень опасности для климатической системы Земли? Именно он лежит в основе конвенции о предотвращении негативных последствий изменения климата. Этот документ был подписан на конференции в Рио-де-Жанейро. Во втором пункте там написано, что главная цель — стабилизация парниковых газов на уровне, не представляющем опасности для климатических систем. Зачем сделали эту запись, я не знаю. Когда ее готовили, я несколько раз выступал, чтобы этого не делали.

— А что в такой записи плохого?

— Дело в том, что ответственность переложили с ученых на политиков. Именно они должны решать, какой уровень опасен. Это бессмысленно, потому что большинство политиков понятия не имеет о климатических системах, а тем более не им судить об опасности того или иного уровня воздействия на них. Ученые должны дать рекомендации политикам, а уж потом те пусть решают, что именно надо делать и какие средства тратить на стабилизацию климатических изменений.

— Плюс полтора градуса… К чему это приведет?

— Сначала надо понять: хорошо это или плохо?

— Для огурцов в огороде, конечно же, хорошо. Но для редиски уже не очень — она любит прохладу.

— Вы постепенно становитесь экспертом! В таком случае, как скажется потепление на Крайнем Севере? Ясно, что там оно будет выше, чем в среднем по стране. Ну, к примеру, что будет происходить на Ямале? Предположим, что на двадцать градусов будет теплее. Можно ли будет сажать там пальмы? Так что повышение температуры — вовсе не значит, что это благо. Плюсы, безусловно, есть. Прежде всего, отопление. Полтора градуса выше для Европы — это экономия полутора миллионов тонн нефти на отопление.

— Может быть, тогда топлива хватит и для Приморья…

— Все кривые температур, необходимые для расчетов топлива на отопительный сезон, есть в распоряжении чиновников. И когда они кивают на капризы погоды, то, мягко говоря, лукавят: они таким образом пытаются прикрыть свою безответственность и неумение работать.

— Значит, все необходимые данные у чиновников есть?

— Климатические справочники Советского Союза были лучшими в мире. Академик Михаил Иванович Будыко за эту работу получил Ленинскую премию.

— Но теперь надо вносить коррективы: потепление же?!

— Продолжим поиски плюсов от него. Значит, кроме энергетиков выгоду получат и работники сельского хозяйства, так как удлинится вегетативный период. И вероятность заморозков в конце мая снизится, что тоже можно оценивать положительно. Теперь об осадках. Их станет меньше. Казалось бы, надо радоваться, что дождливых дней станет меньше, но будут засухи. В Поволжье, к примеру, вероятность сильных засух увеличится, по расчетам, в два-три раза. Так что «плюсы» сразу же переходят в «минусы».

— Следовательно, пришел их черед…

— Сразу же возникает комплекс экологических проблем. Те же сибирские леса. Они стоят при 35-градусных морозах и прекрасно себя чувствуют. А теперь станет теплее на пять градусов, и леса начнут погибать, потому что им нужны низкие температуры для закалки. Так что для предсказания тех или иных последствий нужно учитывать огромное количество факторов, и их нужно знать.

— Но самое неприятное произойдет с вечной мерзлотой?

— Безусловно. Ее протаивание резко ухудшит ситуацию на огромных просторах России. 55 процентов нашей территории в ее зоне. При потеплении и дома начнут рушиться, и будут выходить из строя нефте- и газопроводы, очертание береговой линии начнет изменяться, и прочее, прочее. Ну и уровень моря начнет повышаться. Считается, что за сто лет на 47 сантиметров. К счастью, повышение будет идти постепенно, а, значит, можно успеть принять меры.

— Не очень веселые перспективы…

— Но я вам не сказал главного. Человечество раскачивается долго. В 1986 году была подписана Конвенция о выбросах в атмосферу вредных веществ. Большинство стран свои обязательства не выполнили. Исключение — страны бывшего Советского Союза. Мы не только выполнили, но и перевыполнили все нормы, так как промышленность у нас рухнула. К примеру, выброс двуокиси углерода уменьшился на одну треть. Это колоссальная цифра!

— Президент США выступил против этой конвенции. Он ошибается?

— Мы раньше подметили, что эти выбросы не играют существенной роли в изменении климата, а ограничение на развитие промышленности накладывают весьма серьезные. Так что по-своему Буш-младший прав. Он просто озвучил то, о чем говорят ученые. Даже если всю промышленность развитых стран разом остановить, «парниковый эффект» все равно будет развиваться.

— А мы же намеревались «продавать чистый воздух»! У нас уже появились фирмы, которые торгуются с другими странами квотами, выделенными России. Да и члены правительства о таком «рынке» говорили вполне серьезно.

— Это была бы крупная ошибка. Говорилось, что Россия на продаже квот может заработать до 18 миллиардов долларов. Может быть, и нашлись бы зарубежные партнеры, которые пошли бы на такую сделку, но мы автоматически поставили бы свою промышленность под удар — ее развивать было бы невозможно. Это мое убеждение. И свою позицию я высказал при встрече Президенту. Киотский протокол ограничивает развитые страны, но на климат сокращение выбросов на 5–7 процентов влияние не оказывает. В то же время распределение квот вызвало появление «рынка воздуха» на пустом месте. Я встречаюсь с людьми, чьи умы заняты этим бизнесом, они даже не вспоминают о климате, он их не интересует. Разговор у них очень короткий: «Есть деньги, их надо взять!» Это психология временщиков.

— Президент согласился с вами?

— По крайней мере, свою точку зрения я изложил. Как ни странно, но у нас вопросов к Ее Величеству Природе становится не меньше, а больше.

— Наверное, так и должно быть: чем больше мы узнаем, тем больше хочется знать! Особенно в тех случаях, когда это касается каждого из нас…

— И всего человечества.