Семеро против Ривза

СЕМЬ

И вот мистер Ривз стал вдруг объектом весьма лестного внимания. Это было вполне естественно и даже неизбежно, если учесть, что люди, готовые платить солидную сумму за произведения неизвестного, да и не очень умелого художника, плодятся не так густо, как черная смородина. К тому же Энcи — надо отдать ему должное — был первоклассный мастер рекламы. Цена его коммерческих восторгов была хорошо известна, и все же слова его производили впечатление. Он не раз — и притом со знанием дела — говорил о «симпатичной кругленькой сумме, выуженной из кармана мистера Ривза», а мистер Питер Марсбейт, усиленно крутя» головой, подтверждал это и говорил, что мистер Ривз невероятно милый. Те, кто был знаком с мистером Mapсбейтом, знали, что зря он этого никогда бы не сказал.

Словом, мистер Ривз начал получать приглашения на закрытые вернисажи. И он, которого разве что силой можно было вытащить даже в кино, охотно шел на эти парады искусства, которые казались ему привилегированными, таинственными сборищами, доступными только для. посвященных. А добрые вести о чеке мистера Ривза распространялись все дальше и дальше. Его убедили вступить в Общество пропаганды пролетарского искусства и пожертвовать некую сумму на это важнейшее дело. Слухи о нем дошли даже до. маньяков, помешанных на политике, и он получил брошюры и подписные листы от Общества культурных связей с Либерией и Лиги реформы избирательной системы в Восточном Китае с призывом использовать свои гражданские права и свое влияние в Министерстве иностранных дел для оказания помощи этому благому делу.

Мистер Хоукснитч неизменно присутствовал на всех закрытых просмотрах и представил мистера Ривза великому множеству художников. Мистер Ривз был весьма удивлен, обнаружив, что на свете — не говоря уже о Лондоне — существует столько художников. Среди них были состоятельные молодые люди, которые элегантно одевались, собирали всякие забавные и очаровательные: objets d'art [24] для украшения своих домов и студий и от нечего делать писали не торопясь картины. Были и другие молодые люди, которые писали в спешке, потому что у них не было денег, одевались и вели себя как бродяги и жили среди мерзости и запустения. Все особы женского пола имели какие-то доходы или источники денежных поступлений и, судя по всему, делились на тех, которые одевались с претензией и носили челки и шиньоны, и тех, которые ходили в сравнительно нормальных и даже красивых вещах.

Он получил великое множество приглашений посетить студии и «взглянуть на мою работу». Подталкиваемый и увещеваемый Энси, он не всегда в состоянии был отклонить приглашение. А посещения эти оказались дорогостоящими. Почти всякий раз он выкладывал на стол чек и уносил с собой картину или рисунок, который был ему вовсе не нужен, который ему не нравился и которого он не понимал. Частенько рисунки изображали обнаженную натуру, — мистер Ривз считал их определенно risques [25], если не сказать непристойными. А потому он тщательно прятал их от миссис Ривз и Марсели, боясь оскорбить их женскую чистоту. Вдобавок он, конечно, немного побаивался издевок со стороны Марсели, а также того, как бы она не заставила его купить еще худшую мазню своих друзей. Мистер Ривз всю жизнь считал, что художники — они все немного сумасшедшие и к тому же без всяких моральных устоев. В этой связи он очень тревожился за Марсель.

Словом, вот вам пример того, как осторожно надо поступать в жизни. Если бы мистер Ривз не устроил полутайного завтрака с Марджел и не переусердствовал в вине, он не был бы в подпитии и ни за что не позволил бы себе выписать чек на двадцать фунтов за кусок полотна и несколько сгустков краски. А если бы он не выписал чека, он никогда не попал бы в эту беспутную компанию…

Чек этот имел еще одно совершенно неожиданное последствие: мистер и миссис Ривз получили вдруг приглашение провести уик-энд у мистера и миссис Фэддимен-Фишей.

И обязаны они были этим доброму сердцу миссис Фэддимен-Фиш.

Люди, стремившиеся найти в глазах света оправдание своему общению с миссис Фэддимен-Фиш, говорили, что у нее доброе сердце. А доброе сердце — это последнее прибежище людей умственно и социально обездоленных. Миссис Фэддимен-Фиш вовсе не жаждала иметь доброе сердце — она предпочла бы иметь корону пэров. Но при сложившихся обстоятельствах ей оставалось лишь играть в доброе сердце. По этой причине она завела себе ряд протеже, которых внутренне ненавидела, а внешне всячески привечала, искусно подбирая из их числа нуждающихся гениев и рассчитывая, что благодаря своим связям в обществе они, сами того не ведая, могут помочь ей взобраться еще на одну ступеньку той длинной, длинной лестницы, что возвышалась над ней.

В данном случае предметом ее внимания был молодой композитор, который нуждался в материальной поддержке, чтобы написать подлинно английскую оперу. Миссис Фэддимен-Фиш была председательницей и патронессой небольшого комитета, созданного для сбора пожертвований, которые могли бы составить для молодого гения источник временного дохода. По правде говоря, миссис Фэддимен-Фиш интересовалась музыкой и английской оперой еще меньше, чем биметаллизмом, или падением Римской империи, или системой налогообложения в Британской Индии. И занялась она мистером Бертраном Хиггинс-Рэггом отчасти потому, что хоть в кармане у него и не было ни гроша, зато принадлежал он к «наипревосходнейшей семье». Главная же причина заключалась в том, что однажды — по ошибке или же по чьей-то чрезмерной доброте — мистер Хиггинс-Рэгг был удостоен чести играть перед младшим членом королевской семьи, и по окончании представления младший член королевской семьи пожал мистеру Хиггинс-Рэггу руку и милостиво произнес несколько банальных слов похвалы. На миссис Фэддимен-Фиш история эта, рассказанная Энси со множеством фантастических преувеличений, произвела весьма сильное впечатление. Раз мистер Хиггинс-Рэгг играл перед членом королевской фамилии, значит, он пишет настоящую музыку. И если мистер Хиггинс-Рэгг, будучи никому не известным, пожимал руку члену королевской фамилии, то, став знаменитым, он будет часто пожимать руку членам королевской фамилии, а значит, и главная патронесса, чьими стараниями все это стало возможным, тоже будет пожимать руку членам королевской фамилии. Это будет гигантский прыжок вверх по крутой лестнице, — прыжок, который под силу разве что шимпанзе.

Предложение Энси пригласить Ривзов на вечер сначала было встречено без всякого энтузиазма.

— Они же — никто, — высокомерно заявила миссис Фэддимен-Фиш. — Вы сами говорили, что наш обед с ними был актом благотворительности.

— Знаю, дорогая, но за это время они сделали гигантские успехи, — продолжал уговаривать ее Энси: кто-кто, а он нелегким трудом зарабатывал свой хлеб. — Они ужасно провинциальны и все прочее, но у них куча денег, и они просто не знают, куда их девать. Вы знаете, какой симпатичный чек на весьма ощутимую сумму получил Питер… Ну, а нам для Берти нужна сумма… весьма и весьма кругленькая. Если вы пригласите Ривзов, и Берти сыграет для них, они не устоят. Вы обязаны сделать это для Берти, дорогая, просто обязаны. Это было бы о-очeнь жестоко с вашей стороны, если бы вы не согласились. А чем скорее мы дадим Берти возможность начать работу, тем скорее и сами достигнем того, чего хотим, не так ли, дорогая?

Само собой разумеется, Энси втихомолку получал десять процентов от субсидии, предоставляемой Хиггинс-Рэггу. Да и, собственно, что ж тут такого? Ведь идея-то принадлежала ему, Энси, и это он выудил большинство пожертвований… Миссис Фэддимен-Фиш колебалась. Энси настаивал и чуть было не пустил в ход решающую карту, которую он приберег на самый крайний случай, а именно: угрозу, что он лишит миссис Фэддимен-Фиш своей поддержки в обществе, и что же тогда с ней будет? Однако прибегать к столь страшной мере не пришлось, ибо разум восторжествовал: миссис Фэддимен-Фиш согласилась.

В крайнем возбуждении миссис Ривз объявила об этом своему мужу за завтраком, помахивая приглашением, которое она держала в руке.

— Ну, разве не милые они люди? — в приливе чувств воскликнула она.

— Хм, — изрек мистер Ривз, отправляя в рот сочный кусок сосиски. — Что-то не уверен, что мне хочется ехать.

— Ах, Джон! Ну, почему ты вечно говоришь «нет»?

— Не вижу в этом никакого удовольствия, — раздраженно заявил мистер Ривз. — Не понимаю я этого. Не одобряю. Толкаться среди всяких напыщенных типов, которых ты никогда прежде не видел и, надеюсь, никогда больше не увидишь, — уж, конечно, не слишком приятно.

— Но там будут люди, которых ты знаешь, — торжествующе воскликнула миссис Ривз. — Приедет Энси.

— Ах, тот! — произнес мистер Ривз, не слишком заботясь о вежливости, зато вложив в это слово всю силу своих чувств.

— И еще Бекки Бэрден.

— Ах, эта!

— Просто не понимаю, что ты имеешь против них, — кротко и в то же время патетически воскликнула миссис Ривз. — Прелестные молодые люди, которые были так добры и внимательны к тебе. Ну, что ты можeшь иметь против них?

— Да ничего особенного, — мягко сказал мистер Ривз, — если не считать того, что между нами нет ничего общего и что они действуют мне на нервы, как скрип школьного грифеля по доске!…

— Ах, душа моя, ну что это за разговоры про грифели, — промяукала миссис Ривз. — Люди могут подумать, что ты не получил нужного образования. Грифели теперь в хороших школах никогда не употребляют.

— А в мои времена очень даже употребляли, — буркнул мистер Ривз. — И с их помощью мы даже научились арифметике. А если послушать, какие глупые вопросы задает твоя мисс Бэрден, едва ли скажешь, что она получила хорошее образование.

— Но она была в Челтнеме, — благоговейно произнесла миссис Ривз.

— Можно и корову отправить в Челтнем, но это не значит, что она научится там мыслить, а? Ха, ха, ха!

Чрезвычайно довольный собственной остротой, мистер Ривз радостно потер руки и отправил в рот еще кусок сосиски.

— Джон!

Миссис Ривз была просто потрясена, услышав, что достопочтенную Ребекку Бэрден сравнивают с коровой. Для нее это было равносильно краху, нарушению закона, оскорбительному проявлению санкюлотизма. Она приложила платочек к глазам.

— Я бы тебя очень просила не быть таким грубым в отношении наших друзей, — сказала она кротко, хоть и сквозь слезы. — Это такое предательство. Ты стал такой трудный, такой неблагодарный. Мне неприятно напоминать тебе обо всем, что я для тебя сделала, но я вложила столько труда, пытаясь найти интересных, достойных людей, познакомить тебя с ними.

— Это чертовски дорого нам обошлось, — заметил неблагодарный мистер Ривз. — Все эти гости стоят денег. Счета по хозяйственным закупкам стали в два раза больше, на такую жизнь нужны дополнительные средства, а я…

— Но как же ты можешь ссылаться на деньги, когда речь идет о том, чтобы провести уик-энд у друзей? — прервала его миссис Ривз, искусно обходя главный вопрос. — Потратиться тебе придется разве что на бензин, который ты все равно израсходуешь, только на бесцельную езду.

— Хм, — изрек мистер Ривз, не в силах это опровергнуть.

— Ну, неужели ты не можешь сделать для меня такую малость? — очень жалобно принялась его упрашивать миссис Ривз. — Не так уж я много получаю от жизни, а мне очень хочется поехать. Можешь же ты раз в жизни чуточку поступиться своим эгоизмом?

— Ну ладно, ладно…

Несколькими днями позже, завтракая на неделе с Марджел, мистер Ривз со скорбным вздохом пожаловался на свою горькую долю. Когда человек всю жизнь мечтал о том, что вот наступят для него дни свободы и заживет он тихо и мирно, очень уж обидно таскаться куда-то в угоду жене и проводить время с разными напыщенными идиотами. Да, это, конечно, нелегко, согласилась Марджел. Нет, она наверняка не поверит, продолжал мистер Ривз не без легкого чувства тщеславия при мысли о том, каким он пользуется успехом, — наверняка не поверит, что у него на этой неделе не было ни дня свободного и ему пришлось выдержать отчаянную борьбу, чтобы высвободить время для этого завтрака и для кино потом! Марджел мелодично проворковала что-то в тон ему. Словом, у него сложилось такое впечатление, сказал мистер Ривз, что выход только один: найти какой-нибудь симпатичный домик в глухой деревне и «сбежать от всей этой суеты». Марджел снова заворковала, но уже протестующе. Ну, какой смысл забираться в глухую деревню, где и поговорить-то не с кем и делать нечего — разве что охотиться на зайцев? Мистер Ривз попытался было возразить. А садоводство! — сказал он. И тут он не без смущения вспомнил, что у него ведь уже есть прекрасный сад, но он не слишком-то им занимается. Ну, еще можно «вести наблюдения за дикими птицами…». Но какой вклад он внес в познание пернатого мира Мэрвуда? Он неуклюже попытался обратить внимание Марджел на поэтичность сельского пейзажа — взять, например, старую замшелую церковь… Но в нем тотчас заговорила совесть: он так редко ходил в церковь, а если и ходил, то отчаянно там скучал. Можно было, конечно, еще воспеть сельское хозяйство, но мистер Ривз не мог отличить брюквы от кормовой свеклы и оказался бы в весьма затруднительном положении, и если бы перед ним поставили вопрос о том, какая разница между овцой-второгодкой и кастрированным бараном… Словом, мистер Ривз с радостью оставил эту тему и принялся разглагольствовать о более легком предмете, а именно: с большим жаром рассуждать о том, что Шекспира невозможно играть, а Грета Гарбо, как актриса, обладает множеством недостатков…

С помощью одной из многочисленных уловок, известных всем владельцам машин, мистеру Ривзу удалось избежать необходимости подвозить Энси и Бекки. На дворе стоял приятный майский день, они с миссис Ривз сели в машину, и мистер Ривз с огромным удовольствием повел ее — хотя бы уже потому, что ехал он не куда в голову взбредет, а по определенному маршруту, имея перед собою твердую цель. Когда же они свернули с шоссе и покатили по узким грунтовым дорогам, которые в свое время были просто извилистыми тропинками, обсаженными кустарником, — мистер Ривз ощутил еще большее удовольствие. Они проезжали мимо деревень с крытыми соломой домиками и трактирами в духе тюдоровских времен, показавшимися мистеру Ривзу чрезвычайно живописными. На сочных зеленых лугах паслись мирно жующие тучные коровы, а поля, оставленные под покос, уже запестрели цветами. Вдали величавые дома высокомерно смотрели поверх зыбкой линии парков, или над купами вязов, словно сошедших с картины Биркетта Фостера, вдруг изысканно и сентиментально возникал церковный шпиль. Из молодой пшеницы то и дело взлетали поселившиеся там во множестве грачи. Или, может быть, то были вороны? Мистер Ривз не был уверен.

В приливе сентиментальных восторгов, вызванных красотами природы, мистер Ривз возлюбил все — включая свою жену. Он забыл о своем разговоре с Марджел и снова возмечтал «о. домике в деревне, вдали от всей этой суеты». Ему представилось, как они с миссис Ривз поселились в маленьком, но уютном домике, о котором он столько мечтал, неподалеку от какой-нибудь идиллической деревушки, — неразлучные до гроба он и она. Они будут мирно жить на старости лет среди золотой весны, которая, по мнению иных горожан, вечно царит в деревне; дети будут навещать их; внуки будут приезжать на каникулы; к чаю будут подавать мед, сливки, домашнее варенье…

Мистер Ривз уже собрался обрисовать эту их будущую жизнь Джейн и мимоходом предложить плюнуть на приглашение, провести уик-энд в придорожной гостинице и подыскать подходящее местечко для застройки. Он взглянул на миссис Ривз. Она извлекла письмо, которым их приглашали в гости, и в двадцатый раз перечитывала его. Потом аккуратно положила его в сумочку и попудрила нос — в третий раз с тех пор, как они покинули Лондон. Мистер Ривз вздохнул и воздержался от рассказа о своей мечте. Не посмел…

В общем и целом уик-энд этот оказался для мистера Ривза малоприятным и озадачивающим. Ему понравились дом и сад с его старыми деревьями, лужайками и цветами, три собаки, оранжерея и образцовый свинарник; он даже отважился робко погладить по блестящей шерсти верховых лошадей, косившихся на него своим злым конским глазом. И не понравились люди, почти все, начиная от дворецкого и до музыканта, от подобострастного садовника до его хозяев. Кое-кого из гостей он знал, остальных не знал, но если в городе люди такого рода производят просто неприятное впечатление, то на лоне природы они кажутся неестественными и нелепыми. Во всяком случае, по мнению мистера Ривза, они никак не смотрелись на фоне вязов и первоцветов. Да, очевидно, они и сами это понимали, неуверенно вышагивая в лакированных туфлях по усыпанным гравием дорожкам и впадая в притворные восторги при виде цветов и свиней.

К этому следует добавить, что мистер Ривз продолжал совершать gaffes.

Взять хотя бы проблему правильного выбора галстука к обеду, столь важную для нашей цивилизации. Мистер Ривз, тихонько насвистывая «Старый мой кентуккский дом» и вспоминая своих товарищей по оружию, повязывал черный галстук, когда миссис Ривз осторожно намекнула ему, что следовало бы надеть белый.

— Глупости, — сказал мистер Ривз. — Ты мне однажды уже предложила это и была неправа.

— Но здесь же совсем другое дело, — ласково убеждала его миссис Ривз. — После обеда будет музыка и, насколько я понимаю, все обставляется весьма парадно.

— Пф! — смачно произнес мистер Ривз. — Ты когда-нибудь слышала, чтобы в деревне надевали белый галстук? А кроме того, раз они были у меня в черных галстуках, то и я у них надену черный.

Однако эта его задиристость довольно скоро исчезла. Спускаясь вниз по лестнице, мистер Ривз узрел мистера Фэддимен-Фиша, пересекавшего холл во всем великолепии белого жилета и белого галстука. Мистер Ривз тут же повернул назад и, не дожидаясь миссис Ривз, не предупредив ее, укрылся в своей спальне. Смена костюма заняла у него столько времени, от нетерпения он так неловко и неуклюже все делал, что вниз он спустился, только когда коктейль был уже позади, так что миссис Фэддимен-Фиш даже приподняла свои выщипанные брови при виде такого неприличного опоздания.

Обед оказался тяжким испытанием для мистера Ривза. И не потому, что еда была плохая. Наоборот. И вино было превосходное — вот только задерганный дворецкий забыл вновь наполнить его бокал. Мистера Ривза посадили в середине длинного стола, на наименее почетное место, поместив справа от него Бекки Бэрден, а слева — чрезвычайно глухую старую даму с чрезвычайно золотыми волосами. Устраивая ей приглашение на это музыкальное действо, мистер Хоукснитч помнил, что она богата и глупа, но совсем забыл, что она к тому же глухая. Впрочем, если поразмыслить, это, право, не имело значения… Напротив мистера Ривза сидел мистер Хоукснитч между миссис Ривз и болгарской графиней, похожей на сморчок, в поддельной брильянтовой короне на волосах, знававших более достойные головы.

Мистер Хоукснитч с великим empressement [26]окружал вниманием графиню, называл ее «дорогая» и беззастенчиво ей льстил…

— Вы еще никогда не выглядели так молодо, дорогая, это платье удивительно вам к лицу. Когда вы спускались сегодня вниз, я, право же, подумал, что это ваша дочь. Честное слово, дорогая!

Графиня радостно замурлыкала и скромно попросила мистера Хоукснитча не говорить глупостей.

Миссис Ривз внимала лупоглазому пожилому джентльмену с сальными седыми волосами, широким одутловатым лицом и носом, похожим на невиданный доселе в природе малиновый гриб. О чем он говорил, мистер Ривз никак не мог разобрать. Не могла этого разобрать и старая дама с золотыми волосами. Всякий раз, как сосед пытался завести с ней разговор, она приставляла рожок к уху и спрашивала:

— Что? Что вы сказали? Что?

Мисс Бэрден же игнорировала его. Судя по всему, она беседовала с другим своим соседом о биологии, ибо мистер Ривз услышал, как она взмолилась:

— Ах, пожалуйста, расскажите мне о половой жизни головастиков — мне так хочется об этом знать!

Даже слуги, казалось, игнорировали мистера Ривза, ибо они вообще забыли подать ему одно из блюд, и он уныло сидел перед пустой тарелкой, в мрачном молчании катая из хлеба шарики и мечтая о кружке горького пива и бифштексе наедине со стариной Джо Саймонсом… Правда, слуги постарались загладить свое невнимание, наделив его сверх меры мороженым — деликатесом, которого мистер Ривз терпеть не мог.

Наконец мисс Бэрден, видимо, исчерпав все проблемы половой жизни головастиков, повернулась к нему и спросила, был ли он на премьере нового ревю «Плюх-плюх». Мистер Ривз не был.

— О, вы должны пойти, — с укором сказала мисс Бэрден. — Все уже были. Это смешно до колик. Энси говорит, что он написал текст нескольких лирических песен, но я не верю, а вы?

У мистера Ривза чуть не вырвалось: «А я бы нисколько не удивился, если они достаточно глупы». Но вместо этого он лишь вяло промямлил:

— Право, не могу сказать.

И чтобы помешать мисс Бэрден задать еще какой-нибудь из ее сногсшибательных вопросов, мистер Ривз поспешил заполнить паузу.

— А кто этот молодой человек по правую руку от хозяйки? — шепотом спросил он.

— Как, неужели вы не знаете? — с наивным возмущением воскликнула Бекки. — Да это же мистер Хиггинс-Рэгг, великий музыкант. Все и торжество-то устроено в его честь. Неужели вы никогда не слышали, как он играет? Это изумительно, великолепно!

— Хм, — изрек мистер Ривз, пораженный до онемения. Мистер Хиггинс-Рэгг был маленький, худенький, но весьма энергичный молодой человек, живо напомнивший мистеру Ривзу шустрого мальчишку рассыльного, которого он вынужден был уволить за мелкое воровство, выражавшееся в присвоении сдачи. — Чудные они какие-то, эти гении! В жизни не подумал бы, глядя на него… А кто этот мужчина, который беседует с моей женой?

— Да это же Носатый Паркер [27]. Вы должны его знать. Он везде бывает и всех знает. Он и нас всех знает с колыбели. Мамочка обожает его.

— Я не раз слышал про Носатого Паркера, — торжественно заявил мистер Ривз, — но ей-же-ей не думал, что он существует.

И мистер Ривз с великим интересом уставился на мистера Паркера, ибо это была первая из встреченных им знаменитостей, о которой он что-либо когда-либо слыхал.

— Но это же не настоящее его имя, — презрительно заметила Бекки. — Его зовут Гэмэлиел Паркер. А Носатым его прозвали в шутку, потому что у него такой занятный нос и его слишком интересуют чужие дела.

— Вот как, — пробормотал мистер Ривз.

Еще один gaffe.

Мистер Ривз стал с нетерпением дожидаться спокойного получаса за портвейном, когда дамы уйдут к себе. Миссис Ривз сказала ему, что среди гостей есть два крупных профессора, — какие-то ученые, насколько ей известно, и мистеру Ривзу не терпелось послушать этих двух мудрецов. Кто его знает, а вдруг обогатишь свои познания… Указанные мудрецы оказались музыковедами, которых где-то подцепил мистер Хоукснитч, а скорее всего, они сами подцепили его. Так или иначе, приглашены они были для того, чтобы распустить в университетах добрый слух о мистере Хиггинс-Рэгге.

Но мистера Ривза ожидало разочарование. Не успел он наполовину осушить и первую рюмку, как мистер Фэддимен-Фиш, предварительно осчастливив собравшихся двумя-тремя слегка скабрезными эпиграммами, погнал их всех в гостиную пить кофе. В комнате толкалось излишне много народу, ибо несколько кретинов «из соседних поместий» прибыли на чашку кофе и на концерт Хиггинс-Рэгга. Лампы под абажурами струили мягкий свет, и две свечи горели ровным, неярким пламенем, освещая клавиши бекштейновского концертного рояля. Мистер Ривз внимательно огляделся в поисках уголка потемнее: тут было немало людей, с которыми ему вовсе не улыбалось общаться. Он увидел одиноко стоявший стул и направился к нему. Его единственным ближайшим соседом оказалась болгарская графиня, ставшая под бременем пищеварения чрезвычайно похожей на выбеленную, напудренную и надушенную обезьяну. Естественно, что мистер Ривз не обратил внимания на близость болгарской графини…

Не успели подать кофе, как мистер Хоукснитч принял на себя роль церемониймейстера.

— Берти! Берти! — громко и властно возгласил он, перекрывая гул голосов.

Мистер Хиггинс-Рэгг, прекрасно знавший, что за этим последует, поднял на него взор, с отлично сыгранным наивно-вопросительным выражением.

— Да ну же, Берти! — визжал Энси. — Ты должен сыграть нам, право же должен. Все мы приехали сюда спесьяльно, чтобы послушать тебя, и мы с миссис Фэддимен-Фиш будем крайне огорчены, если ты урвешь у нас хотя бы минуту. Это будет такое удовольствие для нас всех.

— Ах, не сейчас, Энси, пожалуйста, — лицемерно взмолился мистер Хиггинс-Рэгг.

— Послушай, Берти! Не будь таким застенчивым, глупым и прочее, — взвизгнул Энси. — Ты же знаешь, что играешь как бог. Не будь девчонкой! Живо иди к роялю и сыграй нам что-нибудь такое завлекательное, смачное.

Мистер Хиггинс-Рэгг с подчеркнутой неохотой лениво поднялся со стула, обернувшись к притихшей компании, сверкнул заученной улыбкой, провел ухоженной рукой с наманикюренными ногтями по тщательно смазанным бриллиантином волосам и, покачивая бедрами, направился к роялю. Он взял наугад несколько аккордов, проиграл первые такты «Лунной сонаты» и перешел к импровизации на тему, которую заранее тщательно отработал.

— Что же вам сыграть? — спросил он, склонив набок голову и томно глядя в потолок: на слушателей всегда производит хорошее впечатление, когда человек играет, не глядя на клавиши. — Хотите Дебюсси? Или Шёнберга? Или что-нибудь этакое допотопное… Сыграть вам Моцарта и Баха?

— Нет, нет! — завизжал Энси, отлично выполняя свою роль. — Их мы можем услышать в любое время. Сыграй нам что-нибудь свое, Берти!

— Так, сразу? — скромно спросил мистер Хиггинс-Рэгг.

— Ну, конечно! Не глупи, Берти. Право же, нельзя быть таким несговорчивым и скромным. Ты никогда ничего не достигнешь, Берти, если не будешь знать себе цену, верно, дорогая? — Последние слова были сказаны специально для миссис Фэддимен-Фиш, чтобы она не думала, будто ее отодвинули на задний план в собственной гостиной.

— Так что же все-таки вам сыграть? — спросил мистер Хиггинс-Рэгг, искусно растягивая ожидание.

— «Боксеров», — взвизгнул Энси. — Я обожаю «Боксеров» — это так немыслимо жестоко и упоительно.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Мистер Ривз, забившись в свой уголок, наивно поднес к губам чашечку с кофе.

Трах!

Мистер Хиггинс-Рэгг опустил руки на клавиши с такою силой, что большой рояль затрясся и застонал. Мистер Ривз вздрогнул от неожиданности и чуть не пролил кофе на свои парадные брюки. А злополучный рояль все грохотал и грохотал, раздирая воздух сверкающими диссонансами и тщательно продуманной какофонией. Бой шел, по-видимому, действительно страшный, хотя мистер Ривз никак не мог уразуметь, что же там происходит. Он видел только, как мистер Хиггинс-Рэгг подскакивал на стуле и отчаянно тряс головой, по мере того как один безрезультатный раунд следовал за другим. Музыка вдруг оборвалась. У мистера Ривза мелькнула надежда, что это конец. Но нет! Десятью мощными ударами по трем диссонирующим нотам в среднем регистре мистер Хиггинс-Рэгг вывел одного участника из игры и стремительно перешел к заключению — восторженным приветствиям толпы.

Приветствия наконец умолкли, сведенные на нет стремительным диминуендо, и после веселого позвякиванья, долженствовавшего означать радость боксера-победителя, окруженного поздравляющими друзьями, наступила тишина. Мистер Ривз сжал голову, стараясь унять звон в перетруженных ушах.

— Дивно!

— Изумительно!

— Огромное спасибо!

— Такая сила!

— Такая страсть!

— Такое мастерство, правда?

— О, необыкновенно!

— Браво, браво, еще! — визжал Энси, отчаянно, но одиноко аплодируя исполнителю. — Это гораздо лучше, чем лучшее творение Сати. Слишком хорошо, Берти. Наконец-то ты поставил английскую музыку на ноги, действительно поставил. Просто не понимаю, о чем только думает правительство, почему оно молчит!

Скромно улыбаясь, прикладывая надушенный носовой платок к мокрому лицу, мистер Хиггинс-Рэгг в застенчивом молчании выслушивал все эти и подобные им восторженные комплименты.

Мистер Ривз заметил, что маленькая женщина, похожая на обезьяну, хочет что-то сказать. Он перегнулся к ней.

— Необыккновенно, — возгласила она с сильным славянским акцентом, жестко произнося согласные. — Шлышны были даже ударры перрчаттки, верно?

— Что? — чувствуя себя глубоко несчастным, переспросил мистер Ривз. — Простите? Ах да, конечно, вы совершенно правы!

И мистер Ривз снова уполз в свой угол.

— Мне лично нравится в игре Берти то, что она чисто британская, — продолжал вещать пронзительный голос Энси. — Вот уж никто не примет Берти за иностранца. А у нас к иностранной музыке поистине идиотское отношение. Ведь если бы фамилия Берти была Рэггский, все с ума сходили бы по нему.

Мистер Хиггинс-Рэгг улыбнулся, но как-то вяло. Лесть была приятна, однако ему не понравилось такое вольное обращение с его фамилией. Да это и никому бы не понравилось. Он изобразил на рояле несколько трелей — просто так.

— Хотите послушать английскую музыку? — кривя душой, предложил он. — Сыграть вам что-нибудь Арнольда Баха?

— Нет, нет, ни в коем случае, — взвизгнул Энси. — Да ну же, Берти! Нельзя быть таким скучным злюкой. Сыграй нам то, что ты уже написал из своей оперы. — Он повернулся к миссис Фэддимен-Фиш. — Вы не считаете, что он должен сыграть нам что-нибудь из своей оперы, дорогая? Заставьте его. Скажите, чтобы он сыграл. Он стал такой капризный и упрямый.

— Мы будем рады послушать вас, Берти, — устало промолвила миссис Фэддимен-Фиш. Ей все это уже надоело, к тому же от шума разболелась голова. В следующий раз, решила она, надо взять в протеже какого-нибудь тихоню — альпиниста или скульптора, который уж никак не мог бы выступать в гостиной.

— Но на рояле получится не тот эффект, — возразил мистер Хиггинс-Рэгг, — в оркестре все звучит иначе.

«Слава богу», — с преждевременным оптимизмом подумал мистер Ривз.

— Однако раз вы так настаиваете, — поспешил добавить мистер Хиггинс-Рэгг, хотя никто и слова не сказал, — я попробую. Не стану сообщать вам название (его еще не было) или рассказывать либретто (его не существовало), могу только заверить вас, что это целиком про Англию.

Шепот одобрения.

— С Англией же, естественно, связано представление о море, — сказал мистер Хиггинс-Рэгг, — это и является главным мотивом увертюры к первому акту…

И он исторгнул из рояля несколько потрясающе дисгармоничных аккордов, так что мистеру Ривзу снова показалось, будто кто-то скребет по аспидной доске.

— Эту тему ведут главным образом скрипки, альты и кларнеты, — пояснил мистер Хиггинс-Рэгг, останавливаясь. — А потом в тумане слышна сирена — это тема гобоев и тромбонов. Она звучит так.

Раздалось два диссонирующих аккорда, один за другим; мистер Ривз представил себе, что будет, когда во всю мощь взвоют тромбоны и гобои.

А мистер Хиггинс-Рэгг уже барабанил дальше. Была там тема флота, «для которой я использовал старые морские песни», тема армады, сопровождавшаяся страшным истязанием рояля; потом тема Трафальгарской битвы, во время которой среди ада кромешного умер Нельсон; тема доков, в которой мистер Хиггинс-Рэгг попытался передать пулеметный стрекот клепальных машин, грохот кранов, глухой стук опускаемых контейнеров, шум перекатываемых бочек, шуршанье угля, ссыпаемого в бункера; затем возникла, «как я ее назвал, матросская тема», звучавшая для непосвященного уха мистера Ривза как звонкая разухабистая джига. Были там и другие темы, одни из них пианиссимо, другие фортиссимо, но мистер Ривз уже перестал вслушиваться — звуки долетали до него лишь постольку, поскольку он не мог их не слышать. Он забился подальше в свой темный уголок, склонил на грудь голову, накрепко заткнул уши пальцами и попытался забыть, где он. Голова у него трещала, хотелось пить, левую ногу свело судорогой…

Наконец грохот вроде бы прекратился. Но, может быть, это еще один пассаж пианиссимо? Мистер Ривз слегка приоткрыл ухо и послушал. Однако рояль молчал, а в комнате стоял гул голосов. Благодарный, счастливый, мистер Ривз распрямился, похлопал глазами, вытянул ноги и глубоко перевел дух. Ах, вот бы сейчас таблетку-другую аспирина! Он заметил, что женщина-обезьяна с короной на голове повернулась в его сторону, и перегнулся к ней.

— Вы шлышали? — низким, грудным голосом задала она совершенно излишний, по мнению мистера Ривза, вопрос. — Потррясающе, прравда?

— М-м, — помедлил мистер Ривз. — Мне бы это больше понравилось, будь там побольше мелодии.

Женщина-обезьяна высокомерно и презрительно воззрилась на него.

— В хоррошей мужике не бывает меллодии! — безапелляционно заявила она и повернулась к нему спиной.

А огорченный мистер Ривз снова поспешно уполз в свой угол.

Как и все вечера, даже самые унылые, этот вечер тоже пришел к концу, и мистер Ривз, утомленный, но счастливый, поднялся наверх, к себе в спальню. Он принял две таблетки аспирина и, не раздеваясь, сразу же лег.

— Что с тобой, душа моя? — мгновенно став вся нежность и внимание, спросила миссис Ривз. — Ты себя плохо чувствуешь?

— Голова болит, — отрезал мистер Ривз.

— Ах, как мне тебя жаль! Хочешь, я смочу платок одеколоном и положу на твою бедную голову? Нет? Вот ведь обида! Эта головная боль, наверно, испортила тебе все удовольствие от этой дивной музыки.

— Как раз от этого чертова грохота, который ты называешь «музыкой», она у меня и разболелась, — раздраженно заявил мистер Ривз.

— Ах, душа моя, как ты можешь так говорить? — За этот вечер миссис Ривз явно подверглась изрядной обработке и, будучи обработанной, стремилась теперь обработать и мужа.

— Могу, потому что это правда, — огрызнулся мистер Ривз.

— А я уверена, что ты ошибаешься, душа моя. Если бы ты лучше себя чувствовал, я уверена, что тебе бы это понравилось. Это было дивно,

— Тебе это понравилось? — в изумлении спросил мистер Ривз.

— Конечно, понравилось! Как и всем остальным, — все говорили, что он поразительный гений.

— Хм, — сказал мистер Ривз, — о вкусах не спорят. Я же считаю, что это самый отвратительный идиотский грохот, какой я когда-либо слышал.

— Джон! — Миссис Ривз была шокирована, ибо она была искренне убеждена, что музыка ей понравилась. — Да ведь все эти люди, которые были сегодня здесь, знатоки в музыке…

— Тогда мне жаль музыку.

— Но, Джон, душа моя, как же ты можешь свой неискушенный вкус сравнивать с их вкусом? Ты ведь знаешь, какая мы отсталая в музыкальном отношения нация…

— Вот как? Я знаю только одно: мне это не нравится, и мне не нравится этот мистер Хиггинс Как-Бишь-Его.

— Ну, хорошо, душа моя, не будем сейчас об этом спорить, — примирительно сказала миссис Ривз. — Раздевайся, ложись в постель и постарайся как следует отдохнуть. А завтра мы с тобой поговорим. — И, сгорая от нетерпения, она неосмотрительно добавила: — И тогда, я уверена, ты согласишься со мной, что мы должны помочь этому великому английскому гению…

— Что?! — воскликнул мистер Ривз, садясь в постели. — Еще и денег ему давать?

— Ну да, дружок. Подумай только, какая это будет для нас честь, когда он станет мировой знаменитостью. Подумай только…

— Ни за что! — гневно заявил мистер Ривз, ударяя кулаком по подушке. — Ни за что! Ни за что!…