Глава 7

Москва, сентябрь 1970 года.


Сквозь толстые шторы в окна пробивалось еще теплое сентябрьское солнце. Лиза потянулась в постели, повернула голову, чтобы посмотреть на часы. Ровно семь. Самое время вставать. Через полчаса за стеклянными дверьми раздастся шум, и Александр Николаевич, проведший ночь на широком диване в кабинете, как это часто бывало в последнее время, начнет делать гимнастику. А затем пора будет подавать завтрак.

Лиза быстро поднялась. Ей даже не приходило в голову немного понежиться в постели или вместо обычного, старательно приготовленного завтрака подать бутерброды и чай. Как дисциплинированный боец, она неукоснительно и точно выполняла все свои обязанности.

Два года назад, когда она только стала женой Александра Николаевича, Лиза еще позволяла себе маленькие вольности — долго спала, ограничивала приготовление ужина «быстрой» яичницей или остатками обеденного борща. Теперь все было иначе. Страх, который Лиза пережила весной, полностью изменил ее отношение к своим обязанностям. Тогда, в апреле, видя, как сердится ее муж, узнав о ее провинности, когда она сдала в ломбард фамильные драгоценности, Лиза была почти уверена, что развод не за горами. А это было для нее событием, которое невозможно пережить даже мысленно… Тогда Лиза приняла для себя решение: если он будет настаивать — она покончит с собой. И умрет как его жена. У нее не было сомнений в том, что она сможет осуществить задуманное: расстаться с Александром Николаевичем ей было гораздо страшнее. Расстаться с мужем означало для нее снова стать никем и ничем, жить на грошовую зарплату и бояться всего на свете. А главное, снова ощутить ту мерзкую бессмысленность и бесцельность своего существования, бесконечную собственную ненужность и никчемность в этом мире. Лиза знала, что у нее не хватит сил найти другого мужа или же жить так, как жила когда-то. Слишком силен был страх раньше, слишком спокойно ей жилось потом.

Теперь Лиза считала, что тогда, весной, ее спасло только чудо. Теперь-то она понимала, как была наивна, когда верила, что сданные в ломбард украшения не могут никуда пропасть, а Александр Николаевич никогда не узнает о ее проделке. Счастье, что гарнитур удалось вернуть, что сумма, потраченная Лизой, показалась академику смешной, а остальные деньги она положила в сберкассу. И еще она вовремя вспомнила про Гошу. Про то, как он заходил и выходил из отцовского кабинета. Когда Лиза поняла, что у Александра Николаевича пропали из кабинета деньги, у нее не возникло ни малейших сомнений относительно того, кто мог быть виновником кражи. Слишком хорошо она помнила события того вечера. Осторожную походку Гоши, внимательный взгляд по сторонам, спрятанную за пазухой руку, когда он выходил из кабинета… Слишком уж все было очевидно…

История с Гошей порадовала Лизу потому, что частично снимала с нее груз моральной ответственности. На фоне кражи, совершенной сыном, выходка Лизы казалась вполне безобидной, и она надеялась, что это обстоятельство заставит Александра Николаевича лишний раз подумать о том, стоит ли выгонять из дома ее…

Самое страшное, что после истории с драгоценностями Лиза еще два месяца жила в неведении относительно своей дальнейшей судьбы. С Александром Николаевичем они почти не виделись. Он практически все время был занят, много ездил по командировкам, и каждый раз, встречая его в аэропорту или на вокзале, Лиза обливалась холодным потом: вдруг именно сейчас он ей скажет то, что она боится услышать?

Александр Николаевич молчал. Он не был ни слишком ласков, ни слишком груб. Привозил Лизе небольшие дежурные подарки, чаще всего что-нибудь по хозяйству — посуду, кухонную утварь, какой-то интересный текстиль… Лиза благодарила его за эти дары, но прекрасно понимала, что, если завтра придется разводиться, все это останется в доме академика… Ей лично за эти два месяца он не привез ничего, и это было плохим признаком…

В июне Лиза серьезно заболела: нервное переутомление и стресс сделали свое дело. Лежа в больнице, она чувствовала себя так плохо, как никогда в жизни. Физическая хворь вкупе с моральными терзаниями делали жизнь тягостной и невыносимой. Александр Николаевич ничего о ее болезни не знал, он как раз был в очередной командировке…

Но через три дня он приехал. И пришел в больницу, и поставил на уши весь персонал, заставив ходить вокруг нее на цыпочках. Тумбочка оказалась завалена фруктами и сладостями, под кроватью в ящике лежали тома Дюма и Дрюона, а для выходов в коридор он подарил ей неземной красоты золотисто-фиолетовый халат. Взглянув на этот халат и почувствовав, как рука академика гладит ее волосы, Лиза расплакалась. Она поняла, что останется женой Иванова навсегда. Однако спокойствие в ее сердце так и не вернулось. Слишком явно показала апрельская история зыбкость ее нынешнего положения, слишком силен был пережитый страх…

Возможно, кто-нибудь, хорошо знающий ее и Александра Николаевича, мог бы объяснить Лизе, что случившаяся с ней история вполне закономерна, что по неопытности и незнанию она бы рано или поздно не могла не совершить что-то подобное… И вряд ли Александр Николаевич стал бы разводиться с ней, даже если бы драгоценности на самом деле пропали…

Злопыхатели, возможно, даже напомнили бы, что один из известных профессиональных приемов академика как раз и состоял в том, что, приняв на работу нового неопытного человека, его поставили в ситуацию, где он непременно должен был совершить «роковую ошибку». После этого, кающийся и безмерно расстроенный новичок представал пред светлы очи снисходительного начальника, который самым доброжелательным образом прощал виновного, обещая взять вину на себя… Перепуганные, мгновенно лишившиеся всего понта подчиненные, ошалев от совершенного ими «греха» и терпения начальника, загорались чувством искренней признательности к шефу, раз и навсегда оставляя в руках Александра Николаевича тоненькую ниточку, за которую он мог дернуть в любой момент. Не мучаясь угрызениями совести и веря в то, что он делает все на благо коллектива и каждого сотрудника в отдельности, академик не стеснялся периодически напоминать им о содеянном, добиваясь необходимого послушания и подчинения…

Конечно, если бы драгоценности пропали на самом деле, академик был бы крайне расстроен. Но вместе с тем и очень рад. Вина Лизы оказалась бы не тоненькой ниточкой, а крепкими вожжами, которые дали бы ему надежную гарантию того, что она полностью зависит от него… Теперь ему было почти жаль, что ее промашка оказалась столь незначительной…

Александру Николаевичу даже не приходило в голову, что Лизу эти намеки на апрельскую историю почти загипнотизировали, а страх потерять его уже пропитал ее настолько, что сама одна мысль противостоять мужу не приходит в ее голову… Он же всего лишь дразнил жену, радуясь ее видимой привязанностью к нему… В его представлении такое понятие, как «страх», даже близко не могло соседствовать с таким ерундовым событием, как развод… Для Иванова страх мог быть связан с блокадным людоедством в Ленинграде, со сталинскими «воронками», с атакой армады фашистских танков в годы Великой Отечественной… Боязнь лишиться фамилии мужа и летней поездки в ведомственный санаторий на фоне этих понятных и известных ему страхов казалась микроскопической песчинкой, затерянной в космосе… Невозможно было поверить, что женщина, живущая рядом с ним, ценит все это больше, чем свою жизнь…

…Лиза готовила поднос с завтраком. Выложила на стол голландский сыр, копченую колбасу, коробку мармелада в шоколаде. До знакомства с мужем она ела эти продукты только по праздникам, а такая коробка шоколадного мармелада и вовсе была у нее в руках лишь один раз. Теперь это было ее обычной едой, но Лиза не могла к этому привыкнуть, каждый раз чрезвычайно бережно доставая продукты из холодильника.

Она наливала ароматный индийский чай так осторожно, будто в ее руках была емкость с серной кислотой. Десять раз перепроверив все, что было приготовлено — салфетки, ножи, хлеб, сахар, — она понесла поднос в комнату. Лиза очень боялась сделать что-то не так и очень радовалась, замечая улыбку на лице Александра Николаевича… Этот страх не был ей в тягость — насколько проще было жить, боясь чего-то одного, чем жить, боясь всего мира…


Гоша довольно потянулся. Они снова в Москве… Стараясь не разбудить жену, он встал и подошел к окну.

«Какая удивительно красивая пора, как свеж и мягок воздух… Нет ни холода, ни невыносимой жары… Зато краски ярки и приятны глазу… Кажется, весь мир празднует со мной мой праздник!

Кандидат наук… Со вчерашнего дня я — кандидат наук! Диплома, правда, еще не получил, но все самое главное уже состоялось… И теперь позади бессонные ночи, невыносимо трудные дискуссии, бесконечные обиды… Теперь меня признали…

Я — ученый. Настоящий ученый. В Тюмени меня ждет новая интересная работа… Рождение сына… Или дочери? Не важно… Рождение моего ребенка…

Работа… Семья… Теперь я не просто сын своего отца — я глава семьи, новатор, специалист… Георгий Александрович Иванов! Кандидат наук Георгий Иванов! Звучит, черт возьми!!!»

Переполненный ликующей радостью, Гоша начал понемногу собираться, решив с утра не беспокоить Настю и заехать к отцу до ее пробуждения… От гостиницы до дома отца было совсем близко, и он решил, что успеет вернуться раньше, чем она проснется… Ласково поцеловав сонную жену, Гоша тихонько, стараясь не шуметь, открыл дверь в коридор…


Гоша вошел в дом. Радостная готовность с улыбкой принимать окружающий мир заставила его обращать внимание на мелочи, которых он прежде не замечал. Хозяйственная Лиза успела повесить новые красивые занавески в гостиной, на кухне появился мягкий диванчик… Впрочем, на самом деле квартира изменилась не сильно, многое осталось по-старому, почти как во времена Гошиной юности, когда он жил здесь с папой и мамой.

Лиза за это время тоже изменилась. Чуть пополнела, стала более спокойной, но, с другой стороны, и более забитой. После истории с фамильным колье она больше не решалась ни на один шаг без ведома мужа и советовалась с ним буквально по каждому пустяку. Как японская жена, Лиза следовала на полшага позади академика…

Гоша не совсем понимал, чем вызвана эта перемена, но восхищался умением отца даже дома, рядом с молодой красавицей, быть истинным главой семьи…

Александр Николаевич, казалось, был всем доволен. Удобно устроившись в кресле и раскуривая любимую трубку, он долго смотрел на сына из-под густых, низко опущенных бровей, но голубые глаза его смеялись. Чувствовалось, что отец рад встрече…

Лиза, поставив на стол поднос, скрылась за дверью кабинета.

Академик налил кофе в чашку. По его лицу пробежала легкая тень.

— А невестка чего, не пожелала приехать? — Он знал, что Настя тоже в Москве…

— Я не пустил… — Гоша с удовольствием отхлебнул горячий ароматный чай.

— А что случилось? — поинтересовался Александр Николаевич.

— Да так…

— Поссорились?

— Поссорились… — соврал Гоша. Ему почему-то не хотелось признаваться отцу в своей сентиментальной слабости — нежелании будить сонную жену…

— Ну, пустяки, помиритесь, знаешь ведь — милые бранятся… — проворчал Александр Николаевич с некоторым недовольством. Ему не нравилось, что Настя позволяет себе спорить с его сыном.

— …только тешатся. — Гоша закончил фразу, наливая в чашку кофе. Он заметил реакцию отца, но не одобрил ее. В конце концов, каждый строит свою личную жизнь как хочет. Гоша еще помнил, что его собственная мать, Лидия Алексеевна, обладала весьма независимым характером и была совсем не похожа на робкую Лизаньку. И относился к ней Александр Николаевич тоже совсем иначе — с гораздо большим уважением, трепетом и, как хотелось думать Гоше, любовью.

Поняв, что личную жизнь сын обсуждать не будет, Иванов замолчал. Гоша тоже расслабился, устроившись в уютном отцовском кресле.

Пока они пили кофе, Александр Николаевич то и дело посматривал на тоненькую белую книжицу, лежащую на журнальном столе — Гошин автореферат. Не удержавшись, он в который раз взял ее в руки:

— Молодец, сын, молодец. Егорка-то когда защищался, сколько мне повозиться пришлось — а ты все сам. Можно сказать, и себя, и меня реабилитировал. Есть еще порох в семье Ивановых!

Гоша улыбнулся. Отец хвалил его редко, а потому эти слова были особенно приятны. Собственно, именно о них он мечтал в первую очередь, корпя над бумагами в течение долгих трех лет. Гоше было настолько радостно слышать, как его хвалят, что его даже не раздражала всегдашняя привычка отца воспринимать успехи домочадцев исключительно через призму собственной личности. Успех Гоши Александр Николаевич воспринимал прежде всего как собственную заслугу, и тот факт, что Гоша в отличие от Егора весь аспирантский путь прошел самостоятельно, здесь ничего не менял. Талант Гоши для отца означал лишь то, что он правильно воспитал своего сына.

— Да, правильно… Все правильно… — размышлял академик. — Главное — результат есть, а кто не ошибается… — он положил книжицу на стол и цепко зыркнул на сына.

Гоше была непонятна интонация отца, прозвучавшая в этих словах, и он решил уточнить:

— Папа, ты, собственно, о чем?

Александр Николаевич задумчиво, как бы проговаривая мысли про себя, произнес:

— Да так… о прошлом… Впрочем, ты уже себя полностью реабилитировал, можно и не вспоминать. Мало ли что в жизни бывает…

Гоша внимательно посмотрел во внезапно ставшие колючими глаза академика. Он знал его достаточно хорошо, чтобы понять: это один из его знаменитых «подколов». Отец говорил нечто малопонятное и невразумительное, а собеседник начинал медленно съеживаться и краснеть, вспоминая какой-то свой неизвестный окружающим грех.

Гошу этим пронять было непросто, да и не чувствовал он за собой никаких таких грехов, чтобы краснеть и теряться перед Александром Николаевичем. Однако тот явно намекал на какие-то конкретные обстоятельства, а значит, следовало выяснить, что он имеет в виду.

— Папа, я в самом деле не понимаю, о чем речь! Объясни! — В его голосе прозвучало искреннее недоумение.

Академик устало скосил на сына глаза и задумался. Стоит ли продолжать разговор? Он вообще не собирался сегодня вспоминать прошлогодние события, но всегдашняя, ставшая почти автоматической привычка связывать окружающих чувством вины возобладала. Сын сделал большой шаг в карьере, стал достаточно независимым, и настало время подтвердить над ним свою отцовскую власть. Александр Николаевич ожидал, что уже легкий намек заставит Гошу смутиться, но тот оказался на удивление хладнокровным.

— Не знаешь? — Александр Николаевич посмотрел на Гошу особенным, бесстрастным и потому особенно страшным взглядом голубых глаз. Когда-то подруга юности Егора, Жанночка, назвала эти ничего не выражающие глаза «зеркальным взглядом». Страшно смотреть на человека, в глазах которого не отражается ничего, кроме тебя самого.

Выдержав паузу и поняв, что Гоша уже нервничает, Александр Николаевич ласково спросил:

— Гоша, когда вы в прошлом году у меня в гостях были, ты ко мне в кабинет втихаря не забегал?

Гоша удивился:

— А ты откуда знаешь?

Академик насторожился. Голос сына был удивительно спокоен для такой ситуации, ему показалось, что Гоша даже немного расслабился, сидя в кресле…

— Лиза тебя видела… Ну так что, не забегал? — Он пристально посмотрел сыну в глаза.

— Забегал… — В голосе Гоши, однако, не было ни малейшего смущения.

— Но денег не брал?

— Брал… Ну и что? — Гоша смотрел на отца почти с вызовом.

Гоша и Александр Николаевич уставились друг на друга, как два тигра, готовые ринуться в бой.

Наглость Гоши ошеломила отца:

— То есть как это ну и что? Ты брал у меня в кабинете деньги или нет? — Он уже почти орал на сына.

— Брал! — Гоша тоже перешел на повышенные тона. — Но не понимаю, чего ты на меня орешь!!!

Александр Николаевич так возмутился, что почти растерялся. Щепетильный Гоша не был смущен своим прошлогодним поступком? Это было и дико, и непонятно… Иванову понадобилось добрых десять секунд, чтобы опомниться.

— То есть ты считаешь совершенно нормальным втихаря взять деньги из шкатулки отца и ничего ему об этом не сказать? — Интонации речи Александра Николаевича приобрели тот спокойно-медовый оттенок, который означал высшую степень гнева. Он уже был слишком зол, чтобы кричать…

Теперь заорал Гоша:

— Какая, к чертовой бабушке, шкатулка! Я взял конверт, лежавший между полками. — Гоша показал где именно лежал конверт. — Ты мне сам подарил эти деньги на двадцатилетие!

Александр Николаевич замолчал. Он вспомнил, что в самом деле шесть лет назад подарил Гоше на день рождения конверт с довольно большой суммой денег. Гоша тогда как раз переживал сложную фазу взросления и болезненно переживал свою зависимость от известного отца. Подаренные деньги он взять категорически отказался, а не менее упрямый отец засунул конверт между полок шкафа: «Будут лежать здесь. Понадобится — возьмешь…»

Александр Николаевич провел рукой по щели между полками, понял, что конверта там действительно нет и растерянно сел обратно в кресло. Выходит, Гоша взял только то, что ему причиталось… Сумма в конверте была во много раз больше украденной, и Гоше не было никакого смысла интересоваться еще и шкатулкой…


Баженов вошел в просторный ресторан. Обычно, если было время, он приходил сюда на обед. Еще теплое сентябрьское солнце шевелило разрисованную вручную занавеску на большом приоткрытом окне. Мягкие синие диваны и коричневые полированные столики казались необычайно уютными.

Олег устроился в любимом месте, у задней стены, и стал ждать официанта.

— Разрешите, Олег Григорьевич?

Голос был до удивления знакомым. Он поднял глаза и увидел Ларису Куликову. Видеть Ларису ему было неприятно, настолько неприятно, что в последний год он даже перестал бывать у Куликовых в гостях. За прошедшее время он так и не смог понять, какая дьявольская сила надоумила его совершить невероятный, как ему казалось, поступок — стать любовником жены своего друга. Лишь недавно, когда благодаря его протекции Максим получил неплохое продвижение по службе, Баженов более менее избавился от угрызений совести. Но злость на Ларису все еще не прошла. Дело было даже не в том, что он винил ее в случившемся. На его взгляд, Лара была слишком молода и импульсивна, чтобы в полной мере отвечать за свои поступки. Отвращение к Ларе было вызвано лишь тем, что она ему слишком ясно и слишком очевидно напоминала о собственной ошибке… Увидев ее сейчас, Баженов, не затрудняя себя правилами хорошего тона, произнес:

— Нельзя, занято!

— О, я еще очень вам нравлюсь, Олег Григорьевич. — Игнорируя его слова, Лара устроилась на соседнем диване.

То, что она сказала, было правдой, и Баженов разозлился еще больше. Конечно, не будь она женой его старого приятеля, он бы ни за что не упустил возможность завести с ней роман. Но он и так позволил себе слишком много… Не желая искушать судьбу, Олег встал с места:

— Не буду мешать…

Лара шустро вскочила и схватила его за локоть:

— Подождите, Олег Григорьевич, нам с вами надо поговорить.

Он еще раньше понял, что ее появление здесь не случайно, но в глубине души надеялся, что сможет от нее отделаться. Выходило, что не может. Наверное, Олег чувствовал это. Следовало уйти прежде, чем она начнет разговор (он был уверен, что ее слова ничего хорошего ему не сулят), но почему-то, как кролик перед коброй, все же чувствовал, что должен ее выслушать. Он не мог представить, что же она может ему сказать, но он знал, что, не выслушав ее, будет потом мучиться от любопытства.

С видом приговоренного к смертной казни Баженов снова сел за стол:

— Я слушаю!

Лара, довольная, устроилась напротив. Небрежно и неторопливо стала доставать из сумки сигареты, закурила — очевидно чувствовала, как раздражает его ее медлительность.

Баженов сумел сдержать себя, подавив готовый сорваться с губ вопрос. Он ждал и молчал.

Лара поняла, что ей придется начать первой.

— Я жду ребенка.

Баженов окинул взглядом ее несколько округлившуюся фигуру в просторном сарафане и понял, что Лара не врет.

Заметив его взгляд, она красиво выпустила к потолку струю дыма и, выдержав драматическую паузу, продолжила:

— Максим думает, что она будет похожа на него… Но мне кажется, в ней должно быть больше от тебя…

— Каким образом? — холодея душой и по-прежнему делая вид, что не понимает, Олег посмотрел на Лару ледяными глазами.

— Она твоя дочь, Баженов! — произнесла Лара, глядя ему в глаза. Она долго репетировала эту фразу перед зеркалом, но все равно получилось фальшиво и мелодраматично. Отрепетированная пьеса сбилась с ритма, и вместо растерянного лица Баженова она увидела, что он заливисто смеется.

Отхохотавшись, Олег взглянул в ее растерянное лицо и поинтересовался:

— Это все новости, Лара? Или ты еще хочешь мне сообщить, что у меня четверо детей — один в Саратове и три на Таймыре?

Это была цитата из старого фильма. Циничность Олега покоробила Лару, она не могла понять, почему Баженов так безразличен к ее сообщению. А он уже вставал из-за стола:

— Ларочка, добрый совет — не морочьте мне голову. Ваш ребенок от Максима…

Лара, ошарашенная его безразличной реакцией, подскочила как ошпаренная и зашипела ему в след:

— Ты никогда не узнаешь, чья она дочь! Ты всю жизнь будешь мучиться, думая об этом…

Олег повернулся и, улыбаясь уголками губ, уверенно сказал:

— Не буду.

И ушел.

Лара осталась сидеть в полной растерянности. Она не сомневалась в том, что последние слова Баженова были чистой правдой. Ей даже в голову не приходило, что на самом деле она была очень близка к своей цели… Как хорошо он врал… За время, прошедшее после их разговора на лестнице, Лара успела забыть то, что она поняла тогда: Баженов, несмотря на его открытость и коммуникабельность, очень непрост.

Баженов же уходил из ресторана с ощущением побитой собаки, с чувством, что снайперская винтовка выстрелила ему прямо в сердце. Однако об этом никто и никогда бы не догадался. Одной из сильных сторон его характера было умение молниеносно принимать решения и действовать — качество, благодаря которому Баженов вернулся с войны без единой царапины.

Он мгновенно понял, куда клонит Лара, успел просчитать в уме варианты и принять решение: от кого бы она ни была беременна на самом деле, у Лары был муж — Максим Куликов. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы хоть что-то нарушило его радость от рождения ребенка… Да, может быть, как предрекла Лара, он всю жизнь будет ломать голову над тем, кто же настоящий отец ребенка. Но в чем он был уверен наверняка — так это в том, что его сомнения так и останутся его сомнениями и никто и никогда о них не узнает.


Александр Николаевич буквально одеревенел от мыслей, вихрем проносившихся в его голове:

«Боже мой, неужели Гошка в самом деле не виноват? Почему я так легко поверил в его виновность? Потому, что оправдать его было проще, чем Лизу или Егора? Он был далеко, они — близко, и, обвинив его, можно было легко выкинуть все из головы…

Нет, я всегда знал, что Гоша в душе честен… Может, он казался мне слишком правильным и прямым? Может, мне было приятно обнаружить, что и он способен на маленькую подлость, потому что такие честные и правильные хороши для романов, но плохо приспособлены к реальной жизни?

Черт возьми, как я мог так обмануться! Ведь с самого начала было ясно, что деньги взял Егор…

Бог мой, как не хочется выяснять с ним отношения… Завтра ему везти меня на встречу, на следующей неделе международная конференция, послезавтра семинар — и все это организует он… Да, Егор бездарен, в нем нет ни моего, ни Гошиного таланта, но он хороший организатор, он трудолюбив… Оказывается, я сильно от него завишу… Трудно будет его заменить, если вдруг возникнет такая необходимость…»

Уже полностью занятый новыми неприятными мыслями, Александр Николаевич все же решил на всякий случай уточнить:

— Если это были твои деньги, какого черта ты пробрался в кабинет тайком, а не спросил меня?

Тут Гоша в самом деле покраснел, причем так сильно, что даже кончики ушей запунцовели…

Сервизная чашка звякнула о блюдце:

— Я же обещал их не брать… — произнес он почти шепотом…

Александр Николаевич вздохнул. Похоже, все было именно так. Это было очень похоже на Гошу. Взять свои, законные, подаренные отцом деньги втихаря, чтобы отец не узнал…

— Но ты же знал, что я когда-нибудь все равно замечу их исчезновение?

— Я рассчитывал их вернуть на место через пару недель… — Лицо Гоши по-прежнему было абсолютно красным.

— Вернуть свои собственные деньги? — удивленно уточнил Александр Николаевич.

— Вернуть твои деньги… — уточнил почти пришедший в себя Гоша с обычным для него вызовом в голосе.

Иванов немного растерялся. Он плохо понимал, что имел в виду Гоша, но сути проблемы это не меняло. Академик уже не сомневался в том, что его младший сын ни в чем не виноват… Уверенность эта опиралась больше на чувства, чем на разум, но Александр Николаевич мог бы поклясться перед самим Господом Богом, что кражу денег совершили не Лиза и не Георгий.

Конечно, будь академик профессиональным сыщиком и веди он настоящее расследование, ни за что не снял бы подозрения с Лизы и Гоши на основании столь хрупких улик. Формально возможность взять деньги из шкатулки у них была. Однако Александр Николаевич всю жизнь свято следовал отработанному на научном поприще принципу правдоподобия. Начать снова подозревать Лизу или Гошу можно было, только сочинив необычайно сложную логическую концепцию. Что же касается Александра Николаевича, то он хорошо помнил наставления своего учителя, покойного Льва Михайловича Бобруйского, который любил говаривать: «Логическая цепочка, состоящая более чем из семи элементов, является ошибочной вариацией логической цепочки, состоящей не более чем из трех элементов». В переводе на язык простых истин это означало одно — все сходится на Егоре.

К тому же теперь, год спустя, академик знал то, чего не знал год назад. У Егора была любовница. И судя по тому, что Егора с его барышней не так уж редко видели в разных местах, сын очень нуждался в дополнительных доходах…

Александр Николаевич так задумался, что почти забыл о присутствии Гоши. Заметив, что тот все еще стоит рядом с ним, он поднял на него глаза:

— Ты меня извини, я на тебя подумал… Мне сейчас работать надо, вы с Настей вечером приходите, ладно?

Гоша немного расслабился, внимательно посмотрел на отца, но, поняв, что тот полностью ушел в свои мысли, направился к выходу. У двери он оглянулся:

— Значит, папа, ты все это время думал, что я вор?

Резкость его тона неприятно резанула Александра Николаевича.

— Гоша, я же попросил прощения… Давай остальное вечером…

— Хорошо…

Дверь за сыном закрылась.


После ухода Баженова Лара заказала кофе и неторопливо выпила его, а затем, выйдя из ресторана, направилась в сторону реки. Слезы душили ее, и она шла, пряча от прохожих лицо и то и дело растирая по щекам соленые капли.

Лара сама не знала, как это произошло, но впервые в жизни она по-настоящему влюбилась. Вначале чувств не было, была только игра, азартное желание поймать интересную добычу. Потом появилась злость. Лара долго злилась на Баженова, не понимая, почему он всячески избегает ее. Лара была уверена, что ни один мужчина на свете не может совладать со страстью, а то, что Баженов ее страстно желает, у Лары не было ни малейших сомнений. Потом, когда Куликов получил повышение, Лара с удивлением начала понимать, что в поведении Баженова есть что-то для нее странно знакомое. Летом она от скуки увлеклась классической литературой. Богатое воображение тут же подсказало ей тему для размышлений. У Толстого ей встречались характеры, очень напоминающие Баженова. В них удивительным образом сочетались страстность и целомудрие. Прочтя «Крейцерову сонату», она проплакала всю ночь, а открыв «Отца Сергия», не могла читать его иначе, кроме как представляя Баженова в роли главного героя.

Постепенно в ее сознании возник новый образ Баженова, мало похожий на него самого, зато необычайно глубокий и сильный. Ей казалось, что на нее нашло озарение, просветление, какое-то совершенно особое состояние, заставившее иначе взглянуть на мир. Лара чувствовала, что могла бы любить этого человека так сильно, что готова была, подобно декабристке, отправиться за ним в Сибирь или даже отдать за него жизнь… Вспоминая истории о женщинах, самоотверженно ухаживавших за прикованными к постели мужьями, она думала, что ими могло двигать не чувство долга, а любовь. Поистине даже в таком страшном положении можно быть счастливой!

Лара с готовностью променяла бы сегодняшнюю свою жизнь на место возле постели любимого… Каждый день видеть его лицо, говорить с ним, слушать его… Уже одно его имя Лара произносила с наслаждением — Олег Григорьевич Баженов. О.Г.Б. или, лучше Б.О.Г. Это звучало как музыка!

Много месяцев Лара думала, как встретиться с ним снова. И, как ей казалось, нашла решение. Она почти убедила себя в том, что стоит ей назвать Марту его дочерью, Баженов тут же с радостью предложит ей стать его женой. Она не думала, что он может ей не поверить. Или поверить и уйти… Как смириться с тем, что никогда, никогда она не будет женой Олега…

С неба полил дождь, и Ларе казалось, что ее слезинки смешались с его струйками. Лара думала о том, что теперь вся река наполнена ее слезами, и непостижимым образом почувствовала себя счастливой. Она смотрела на себя как бы со стороны и чувствовала себя героиней тургеневского романа. Некий драматический голос звучал у нее в ушах, описывая дождь, слезы и силу ее страданий… «И она в отчаянии склонилась над зелеными водами реки…» — думала о себе Лара, наслаждаясь патетикой момента… Ее чувства казались ей настолько интересными и глубокими, что сама личность Баженова ушла на второй план. Даже хорошо, что он не ответил ей взаимностью, иначе, думала Лара, она ни за что не смогла бы так проникновенно думать о любви… Человеку постарше и поопытнее эта сцена показалась бы смешной, но Лара просто наслаждалась ею… Она шла вдоль реки, сочиняя, как и полагается в таких обстоятельствах, неловкие душещипательные вирши, которые ей в тот момент казались верхом поэтического совершенства.

Ты ушел мимо темных столов…

Фраза Ларе понравилась, но, подумав, она решила пожертвовать истиной ради красоты и заменила «столы» на «стволы». В результате получилось:

Ты ушел мимо темных стволов

В глубину уходящего лета…

Получилось красиво, но дальше надо было придумать еще что-то о своих чувствах. Слова подобрались быстро:

Я ждала, не услышав ответа…

Мучительнее всего ей далась последняя строка, в которой должны были соединиться и стиль, и эмоции предыдущих. Лара добросовестно стала перебирать подходящие рифмы: «совета, привета, конфета…». Когда дело дошло до «буфета», она невольно усмехнулась, но быстро постаралась взять себя в руки: нельзя было сбивать эту волшебную волну эмоций. Наконец она со скрипом додумала концовку четверостишия. Ей пришло в голову, что рифмовать надо не с третьей, а с первой строкой и мучительно покопавшись в ворохе ритм: «стволов, полов…» и даже «котлов…», — она наконец умудрилась найти более изящное завершение:

Опасаясь несказанных слов.

Лара проговорила про себя получившиеся стихи и, довольная результатом, подумала о том, что их следует немедленно записать. Промокшее от дождя платье противно липло к телу, и по спине пробегал неприятный озноб. Если топиться в реке она сегодня не будет, необходимо немедленно переодеться… Мокрый нос совсем не украшает облика поэтесс… Лара поспешила домой в радостном предвкушении, уже представляя себя новой Беллой Ахмадулиной. Дома, сбросив прямо у дверей мокрые босоножки и платье, она побежала к столу и быстро написала на краю газеты строки, которые силилась не забыть всю дорогу…

Задумавшись и перечитав стихи, Лара приписала к ним еще одно четверостишие… Вышло это так легко и быстро, что она себя почувствовала настоящей поэтессой:

Ты ушел мимо темных стволов…

В белый свет умиравшего лета.

Я ждала, не услышав ответа,

Опасаясь несказанных слов.

Мои слезы сливались с рекою,

Я боялась услышать тебя,

Чтоб не знать, что с твоею судьбою

Разминулась навеки моя…

С удовольствием глядя на исчерканную газету, Лара натянула на озябшие плечи рубашку Максима, а ее рука тем временем накручивала телефонный диск. Она уже слышала в ушах восторженные возгласы подруг… Никогда прежде Ларе не приходило в голову, что не только скальп влюбленного поклонника, но и несчастная любовь может стать предметом гордости… Лимоны для того и придумали, чтобы из них делать сладкий лимонад… Лара была уверена: их драматическое расставание с Баженовым и ее стихи помогут ей сочинить такую историю, которой позавидует самая первая гордячка из ее компании…

* * *

Александр Николаевич давно не помнил себя таким злым. Он раз десять прошелся перед телефоном, прежде чем сумел подавить дрожь в руках и набрать знакомый телефонный номер.

— Егор?

— Да, папа. Как ты? — Старший сын, как всегда, был внимателен к отцу.

— Нормально… — От волнения голос Александра Николаевича звучал необычайно хрипло, но он был уверен, что сын не почувствует его тревогу.

— Ты в кабинете один? У меня важный вопрос…

— Один, — уверенно ответил Егор, опять не ощутив ничего необычного в вопросе отца.

Сжавшись, как пловец перед прыжком в холодную реку, Александр Николаевич произнес:

— Егор, мне срочно нужно вернуть деньги, которые ты взял из моего кабинета в апреле. До сих пор они были не нужны, а теперь о них спрашивают. Привези, пожалуйста, в течение получаса.

Произнеся заранее приготовленную фразу, он, не дожидаясь ответа, повесил трубку и тут же отключил телефон: пусть сын думает, что у него занято.

Александру Николаевичу не нужны были оправдания Егора. Ему нужны были факты. Нервно куря непривычно крепкую для себя кубинскую сигару, валявшуюся с незапамятных времен на верхней полке книжного шкафа, он стал ждать.

Егор, даже если ему и не понятен смысл сказанной фразы, все равно должен был забеспокоиться и как можно скорее приехать к отцу.

Александр Николаевич не случайно говорил с Егором о взятых деньгах как о свершившемся факте. Если Егор в самом деле виновен, он решит, что отец все это время знал о его выходке и молчал. А значит, чтобы и без того не отягчать себя лишним грехом, нужно как можно скорее вернуть деньги. Причем вернуть ровно столько, сколько он взял. В этом, собственно, и состояла главная ловушка, приготовленная академиком для сына. Он ждал не просто денег, но определенную сумму, чтобы раз и навсегда поставить точку в этой неприятной истории. Иванов точно знал, что валюта у сына сейчас есть.

Ожидая Егора, Александр Николаевич, сидя на диване, покачивался с закрытыми глазами, как сонный кот, не желая ни о чем думать и не пытаясь прогнозировать события. Он отгонял от себя мысли, как назойливых мух, боясь, что сомнение прокрадется в его мозг.

Он не заметил, сколько времени прошло, прежде чем раздался звонок в дверь.

Собрав всю свою силу воли, он вышел в переднюю. Егор, растерянный, в распахнутом пиджаке и съехавшем набок галстуке, стоял в дверях. Несмотря на то что взъерошенные волосы приоткрывали лысину и выпирал живот, он сейчас больше всего напоминал нашкодившего школьника с картины «Опять двойка». Но если понурый вид набедокурившего ребенка обычно вызывает у родителя смесь злости и жалости, то Егор сейчас был своему отцу просто противен. Слишком резким, неприятным был контраст между наигранной импозантностью и инфантильным выражением обрюзгшего лица.

Егор подрагивающей рукой держал конверт, не решаясь протянуть его отцу. Александр Николаевич, поняв, что ему предстоит, спокойно подошел к сыну, взял конверт и открыл его. В конверте лежали купюры того самого номинала…

Александр Николаевич не успел поднять взгляд на сына, как услышал голос жены:

— Саша!

Он раздраженно повернулся:

— Что?

— Саша, тебе из Кремля…

Так и не взглянув на сына, Иванов скрылся в кабинете…

Обрадованный неожиданной передышкой, Егор сел на табуретку — у него подкашивались ноги. Его совсем не волновало, что там могло случиться, почему так волнуется мачеха… Что бы там ни было, это помогало оттянуть выяснение отношений с отцом…

Загрузка...