Глава 8

Михаил Никитич вяло пережевывал поздний завтрак. Не то чтобы каша и пироги были невкусными… Тяготила сама атмосфера в доме. Сушко привык чувствовать себя барином, вольготно распоряжаясь временем жены Галочки и домработницы Ани. Так было заведено: он сказал — они побежали выполнять… За два месяца положение дел изменилось. Галина Павловна, хоть и не упрекала его прямо, но каждым своим жестом давала понять: ее тяготит нынешняя ситуация. Они больше не ходили на банкеты и фуршеты, почти не принимали гостей, ничего не покупали и никуда не ездили… За два месяца он только один раз побывал на серьезном мероприятии, и то без всякого удовольствия: Александр Николаевич пригласил его на юбилей своего института…

Жена все это замечала и расстраивалась… На ее лице вместо прежней улыбки то и дело мелькало брезгливое выражение — нет, не собиралась она снова оказаться в роли обычной жены инженера…

Галина никому из своих знакомых не рассказывала о случившейся в их жизни перемене, всячески стараясь сохранить прежний образ супруга — преуспевающего конструктора. Это заставляло ее постоянно быть в напряжении, делало и без того истеричный характер желчным и сварливым… Ее небрежные, но регулярные уколы заставляли Сушко чувствовать себя полным, законченным и безнадежным неудачником…

Михаил Никитич вяло гонял по тарелке полезную для здоровья овсянку, мечтая о том, что он скажет строптивой супруге, когда тяжелые времена останутся позади. Подгоняя свою фантазию, он уже видел себя в отделанном кожей начальственном кабинете (смутно напоминавшем кабинет Иванова) в обществе юной и очаровательной секретарши, когда раздался телефонный звонок…

Сушко невольно вздрогнул — давненько никто не беспокоил его утром в выходной. Галочкина «богема» в такое время еще спала мертвым сном, что касается его знакомых, то они после развала конструкторского бюро, казалось, вычеркнули телефон Михаила Никитича из своих записных книжек…

На секунду в его сердце затеплилась легкая надежда: может, звонит Гриша?

Осторожно, словно боясь спугнуть удачу, он взял трубку:

— Алло?

— Михаил Никитич, это Георгий Иванов. Мне очень надо с вами поговорить.

Сушко был разочарован и удивлен. Что понадобилось от него ивановскому ублюдку? О чем они могут говорить? Однако ни интонацией, ни голосом он не выдал свои чувства:

— Гоша! Рад вас слышать! Как дела?

— Спасибо, Михаил Никитич, хорошо. И не без вашей помощи…

— Спасибо на добром слове… Чем могу быть полезен?

Гоша замялся, и это насторожило Сушко. Неожиданно ему вспомнилась каверза, которую два месяца назад в пылу гнева он устроил академику и его сыну. По позвоночнику Михаила Никитича пробежала холодная дрожь. Неужели сын Александра Николаевича докопался до истины, узнал, что его оклеветали перед отцом, и теперь пришел требовать возмездия?

— Что случилось, Георгий? — спросил он, стараясь ничем не выдать своей тревоги.

Ему показалось, что голос Гоши хриплый.

— Михаил Никитич, вы помните наш разговор о моем брате?

Сушко испугался. Теперь он был уверен в том, что Иванов-младший явился требовать справедливости, и единственное, что утешало в этой ситуации, так это то, что их с Гошей разделяли километры телефонного провода.

— Конечно, помню, — выдавил он из себя, мысленно готовясь к катастрофе. К его удивлению, следующие слова Гоши прозвучали вполне мирно.

— Михаил Никитич, — доверчиво сказал он, — у меня беда. Неизвестно почему отец решил, что деньги из его кабинета тогда взял я. Вот я и подумал спросить у вас… Вернее, уточнить… В общем, простите меня за дурацкий вопрос… но вы точно звонили ему тогда по поводу Егора?

Поняв, что Гоша ничего еще не знает, Сушко блаженно расслабился:

— Георгий, ну как можно! Конечно же, я звонил тогда вашему отцу.

— И… что он сказал?

— Он прекрасно меня понял и обещал не слишком ругать Егора.

— Не понимаю. Сегодня он обвинил в краже меня. С чего он взял, что это я виноват?

— Гоша, поверьте, Александр Николаевич совершенно точно знает, что вы не виноваты, — Михаил Никитич врал теперь так самозабвенно, что сам почти верил собственной брехне.

— Но… — Гоша опять надолго задумался, — тогда я вообще ничего не понимаю, зачем было обвинять меня?

Сушко поспешил объяснить:

— Ну, этому может быть миллион причин. Может, он хотел вас подразнить или понаблюдать за вашей реакцией, а может, и спровоцировать на какую-то откровенность…

— Не слишком ли жестоко?

— Гоша, вы полагаете, что империю, подобную той, что создал Александр Николаевич, можно сделать в белых перчатках?

— Но я ведь его сын!

— Старые волки вовсе не стремятся уступать место молодым.

— Не считает же он своим соперником меня?

Сушко выразительно промолчал, как бы давая сделать вывод самому собеседнику…

Гоша его прекрасно понял:

— Михаил Никитич, но это просто смешно! Я в империи отца никто, пустое место! Там тысячи сотрудников, десятки блестящих конструкторов, два зама, наконец!

Сушко выразительно хмыкнул:

— Гоша, замы Александра Николаевича, как вы прекрасно знаете, к проектам не имеют никакого отношения. Среди остальных сотрудников есть хорошие конструкторы и хорошие организаторы, но нет никого, кто бы совмещал в себе все эти качества. Да Александр Николаевич и не допустил бы в свой огород такого человека. Так что вы совершенно зря себя недооцениваете…

Гоша окончательно скис:

— Все так серьезно?

— Знаете, Гоша… Может, мне и не следует вам это говорить, отношения отца и сына — слишком тонкий вопрос… Но вы мне всегда нравились, и потом, вы достаточно умны, чтобы сделать правильные выводы из того, о чем я вам скажу… Хоть я сейчас и занимаю небольшой пост, меня по старой памяти иногда приглашают на серьезные, если так можно выразиться, банкеты. Вот, например, два дня назад на одном из них министр изволил пошутить над вашим отцом, мол, стар стал Иванов, пора молодежи дорогу уступать… Тем более что сын недавно защитил блестящую диссертацию, которая по уровню тянет на докторскую.

— И что сказал отец?

— Дай Бог, чтобы я ошибался, но, похоже, вашему отцу этот разговор совсем не понравился. Наверное, он не понял шутки. Я слышал, как после этого он разговаривал с вашим заведующим кафедрой. Ну, с этим субъектом, похожим на престарелого Пушкина?

— С Борисом Борисовичем? — уточнил Гоша.

— Да, да, именно…

Гоша поспешил уточнить:

— Отец говорил мне, что встречался с ним, и Голь-штейн обещал мне помочь с интересным заказом.

— А отец говорил вам, что сначала ваш Борис Борисович хотел предложить вам работу в Москве?

— Говорил!

— Даже так?

— А что здесь особенного?

— То, что именно Александр Николаевич отговорил вашего патрона от этой идеи.

— Отец сказал, что с той должности я никуда не сдвинусь в течение всей жизни. И работы, на которой можно показать себя, там не будет… — неуверенно сказал Гоша.

— Как все просто! И вы согласились! Вам на самом деле хочется вернуться в Тюмень?

— Но перспективы…

— Лучше, чем в Москве? — тон Михаила Никитича был откровенно ироничным. Правда, как будто одумавшись, он поспешил успокоить молодого человека:

— Вы не расстраивайтесь, Гоша, не расстраивайтесь. История знает немало примеров, когда родители не то что ссылали, а убивали своих детей, дабы те не могли занять их место. Так что, как бы это ни было обидно, в вашем случае нет ничего особенного…


Вот так просто. Всю жизнь бежать к цели и вдруг узнать, что на самом деле эта цель не существует. Всю жизнь он хотел быть достойным своего отца, но оказалось, что отец вовсе в этом не нуждался. Ему был нужен бесталанный и послушный Егор, а вовсе не талантливый и капризный Гоша.

Молодой человек вышел из телефонной будки на улицу, посмотрел по сторонам, вдохнул еще теплый осенний воздух. Но радости он не испытывал. Темная волна обиды все ближе и ближе подступала к сердцу…

…Он столько боролся за то, чтобы услышать от отца похвалу! Он так хотел доказать ему, что достоин быть его сыном. И вот теперь, когда, казалось, все получилось, беда настигла его из-за угла. Оказывается, все эти месяцы, пока он не спал ночами, переживал и работал как сумасшедший, его отец, его родной отец считал его вором…

Гоша совершенно не думал о том, кто же на самом деле взял деньги из кабинета отца. Он даже не хотел уточнять, в чем именно его собирался обвинить Александр Николаевич. Единственное, что он понял из разговора, — это то, что отец в самом деле мог так плохо о нем думать, — при этом ни в чем его не упрекая. Выходило, что его собственные заслуги не имели никакого значения и никак не влияли на отношение отца к нему. Он мог быть кандидатом наук, новатором, передовиком — а мог быть предателем и вором: отцу, похоже, было все равно…

Гоша покурил, стоя возле дома. Постоял в очереди за пивом и выпил две огромные кружки, что было совсем не в его характере. Посидел на скамейке у соседнего дома, но терзавшая душу боль не проходила, а все больше и больше впивалась в сердце, заставляя дрожать руки и кружиться голову.

Поняв, что больше не может сидеть без движения, Гоша пошел вперед. За дорогой был парк с красивым прудом, где он любил гулять в детстве. Гоше на секунду показалось, что, если он пойдет туда, к маленькой каменной пристани, рядом с которой стоит большой дуб, ему станет спокойнее. Он шагнул на мостовую, машинально отметив, как тяжело, толчками, бьет в голове боль. Почему-то вдруг показалось, что свет ясного дня померк, как будто кто-то наверху выключил электричество. Невероятная тоска заполнила его целиком.

Гоша почти не анализировал возникшее в душе чувство. Оно было нелогичным, нахлынувшим из каких-то темных недр подсознания. Еще час назад довольный и счастливый, он вдруг потерял в жизни что-то очень важное, перестал видеть смысл и цель, которые раньше ему казались такими значимыми… Отчаяние нарастало, и он, остановившись в центре улицы, расстегнул ворот рубашки и потер рукой грудь…


Гоша не слышал, как рядом с ним раздался скрежет тормозов. Перелетая через капот машины, он почувствовал только одно — боль ушла…


— Ах, как я рада вас видеть! — полная дама в темном бархатном платье с прической из взбитых обесцвеченных волос заключила академика в свои объятия. Он невольно охнул — разумеется, про себя… Жаловаться на всеобщее внимание ему сегодня не полагалось — такова участь триумфатора.

Весь вечер Александр Николаевич утопал в объятиях и поцелуях. Сегодня был его звездный час. Огромные хрустальные люстры искрились под потолком радужным светом, столы с закусками символизировали изобилие и роскошь, а улыбки окружавших его людей были лучшим свидетельством того, что свою жизнь товарищ Иванов прожил так, чтобы ему никогда не было «мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

Затмевая блеск бриллиантов, сверкавших на шейках и в ушках дам, на лацкане пиджака академика сиял орден Ленина, и Александр Николаевич, как ребенок, не мог отказать себе в удовольствии время от времени взглянуть на эту взрослую игрушку. Но еще больше удовольствия награда доставляла его супруге. Обтянутая черным французским платьем, Лиза робко держалась за спиной мужа, боясь отойти от него хоть на секунду. Глаза ее светились, выдавая огромный внутренний подъем. Казалось, все светлые и темные стороны ее натуры слились в едином порыве — и светлая радость, и тщеславие, и искренняя любовь, и огромное честолюбие — все это одновременно возбуждало и завораживало ее, заставляя смотреть на мужа с обожанием и восторгом. Александр Николаевич в эту минуту был для нее воплощением всего самого важного на свете — мужем, другом, отцом, почти богом.

Ее реакция забавляла и умиляла окружающих. Очаровательная брюнетка с голубыми глазами подошла к Иванову пошептаться и одобрительно посмотрела на Лизу. Ее искренность нравилась светской львице больше, чем чопорные физиономии других сановных жен. В паре метров от них толстая супруга одного из орденоносцев громогласно рассказывала о кулинарных и одежных предпочтениях своего супруга, вгоняя в краску ползала, — на этом фоне Лизина скромность приятно ласкала глаз.

Разговаривая с академиком, брюнетка уловила ревнивый взгляд Елизаветы и невольно улыбнулась. Она знала, что прекрасно выглядит для своих далеко не юных лет, и ей льстила реакция более молодой женщины. Еле заметным движением бровей красавица подозвала к себе известного актера, стоявшего в сторонке с бокалом шампанского. Они поняли друг друга с полувзгляда. Львица была негласной хозяйкой этого официального мероприятия и следила за тем, чтобы никто из гостей не был обделен вниманием. А актера приглашали на рауты именно потому, что он умел в нужный момент развлечь беседой какого-нибудь одинокого гостя.

— Вы позволите?

Лиза вздрогнула, когда у нее за спиной прозвучал знакомый по сотне фильмов голос. Рука, принимавшая бокал с шампанским, невольно задрожала. Они чокнулись. Лиза смутилась, но опытный собеседник быстро взял разговор в свои руки. Он рассказывал ей о людях, которых она видела в зале. Говорил остроумно и доброжелательно, не забывая время от времени отпустить подходящую случаю шутку. Лиза уже не чувствовала себя в этой компании чужой. И даже когда Александр Николаевич исчез из ее поля зрения, затерявшись где-то в толпе гостей, Лиза не забеспокоилась и не бросилась за ним следом.

Время шло, и атмосфера вечера становилась все свободнее и раскованней. Приглашенные не шумно, но весело общались друг с другом, и у слегка опьяневшей Лизы возникло ощущение, что зал — это огромное ясное небо, по которому бегут, то сливаясь вместе, то разлетаясь в разные стороны, пушистые белые облака. На сердце было хорошо и спокойно…

…Она не заметила, в какой именно момент в фейерверке праздника возник диссонанс. Просто вдруг, ни с того ни с сего, сердца коснулась тревога. Лиза боковым зрением видела, что голубоглазая брюнетка идет в их направлении через зал чересчур быстрым и деловым шагом, и уже почему-то знала, что идет она именно к ней, и неизвестно отчего хотела, чтобы это было не так… Но еще раньше, чем женщина подошла к ней вплотную, Лиза ставшими отчего-то сухими губами спросили:

— Что случилось?

— Держитесь. — Брюнетка говорила звучным, но совершенно бесцветным голосом, как будто боясь спугнуть Лизу. — Александру Николаевичу нужна ваша помощь. Только что пришло трагическое известие. Его сын Георгий погиб.


Лиза нашла мужа в оркестровой галерее. Александр Николаевич сидел на обитом красным бархатом диванчике — отсюда как на ладони был виден весь зал. Но Иванов смотрел не на копошащихся внизу людей, а на маленькую фотографию, которую он бережно, как бабочку, держал на открытой ладони. Жена сжала тонкими пальцами его плечо, и он повернул к ней белое как мел лицо.

— Вот, Лиза, — сказал он, показывая ей на зал внизу, — вот он, мой триумф… А вот цена этого триумфа, — произнес он и закрыл пальцами лицо на фотографии…

Короткая, как молния, судорога прошла по тонким чертам лица, и тонкие руки Лизы изо всех сил обняли его сильное тело, не давая ему соскользнуть вниз…


Санкт-Петербург, август 1996 год.


— Подожди, но ведь Александр Николаевич не умер в 70-м! — Марта решительно стряхнула столбик пепла в стоящую в центре стола пепельницу… — Я совершенно не поняла, что ты так живописно описала: «не давая соскользнуть вниз», «тонкие руки Лизы»… — Что случилось на самом деле?

— Инфаркт, — ответила я, пожимая плечами. Мне почему-то казалось, что Марте известен этот эпизод семейной хроники.

Но она, оказывается, ничего не знала. Только удивленно спросила:

— Инфаркт прямо на приеме?

— Да, — кивнула я, — причем в этом был свой плюс. Его сразу отвезли в Кремлевку и очень качественно пролечили…

— Ну, на самом деле качественно, — улыбнулась собеседница, — насколько я помню биографию твоего деда, с 70-х он, можно сказать, только начал основную часть своей карьеры…

Я тоже улыбнулась:

— Многим он стал известен именно тогда…

Марта задумчиво отпила кофе.

— Александр Николаевич — известная фигура. Открой энциклопедию и читай… Знаешь, мне значительно интереснее другие персонажи… Помирился ли он с Егором? Что в конце концов стало с Сушко и его женой? Пересекались ли потом его пути с таинственным Григорием? Об этом нам родители вроде не рассказывали…

— А по-моему, рассказывали. Просто мы их не очень слушали. Давай попробуем расспросить еще раз — ты Ларису, а я маму.

— А папашку кто будет спрашивать?

— Можем, вдвоем? Пригласим попить с нами чайку…

— Заодно сделаем доброе дело, — кивнула Марта. — Отец будет в восторге, что две его дочери так хорошо ладят между собой…

Загрузка...